И в заключение – ещё раз о том, как условны границы между детской литературой и взрослой, потому что рассказы Евгении Овчинниковой как-то особенно подходят к разговору.

Была в газете «Первое сентября» такая замечательная рубрика «Мемуары детства» – своего рода собрание детской памяти об экзистенциальных прозрениях и потрясениях. То есть всё это было не про сладкие сантименты о беззаботной жизни и золотых деньках, а про то, что всё самое главное случается с нами в детстве.

Потом газета закрылась, а «мемуары детства» остались, потому что ещё в пору существования и рубрики, и газеты вдруг обнаружилось, что это точнейшее попадание в очень большую и важную тему, которая только со временем стала приобретать очертания и масштабы. Детские воспоминания разных поколений стали собирать в антологии, появились целые издательские проекты – вспомним хотя бы «народные книги» «Детство 46-53» (составитель Людмила Улицкая) или «Школа жизни» (составитель Дмитрий Быков) «Редакции Елены Шубиной», которая, как известно, специализируется на исключительно серьёзной современной прозе и вообще претендует на то, чтобы формировать мэйнстрим.

Сейчас сложно определить, что было вначале, – нон-фикшн или всё же традиционная вымышленная проза, но за последнее десятилетие-полтора выросла целая литература, которую можно отнести к тем же «мемуарам детства» – от Павла Санаева до Наринэ Абгарян. И уже внутри этой литературы выделяются мемуары детства позднесоветского и постсоветского, написанные теми, кому сейчас от 25 до 40. Думается, особо не надо объяснять, почему. Последнее советское детство, первое постсоветское – и то, и другое представляет собой уникальный, и что очень важно – не успевший забыться и заизвестковаться опыт. Впрочем, детский опыт тем и ценен, что наименее управляем, в том числе – и для самих авторов, независимо от их желаний, убеждений, представлений о правильном и неправильном. Единственное, что здесь вызывает вопрос – какому читателю такие тексты адресованы – взрослому с его солидным багажом исторического опыта или юному, который не знает никакой другой реальности, кроме этой, нынешней? Или всем одновременно, но по-разному?

Вот, правда, «Манюня» (и примкнувшие к ней книжки) Наринэ Абгарян подходит читателям от скольки?

Или менее известный, но не менее прекрасный роман в рассказах Дарьи Димке «Зимняя и летняя форма надежды»?

Автобиографическая проза Евгении Овчинниковой родом из той же литературы. Это рассказы о девочке из города Кокчетава, которая в семь лет проснулась в другой стране. Можно сказать, что со всеми гражданами СССР это произошло, но, понятно, для жителей РСФСР, ставших вдруг россиянами, это «другая страна» звучало совсем иначе. Впрочем, приметы 90-х – что российских, что казахстанских – вполне узнаваемы: зарплата, которую выдают пластиковыми вёдрами и тазами, веерные отключения электричества, в видеосалонах «Эмманюэль» и «Том и Джерри»… Но детство всё равно остаётся детством, трудности легко превращаются в приключения, странная жизнь на развалинах империи полна новых неожиданных возможностей: тазы с вёдрами можно поменять на билеты в местный театр, а там, на сцене, – первая любовь, на свечках можно жечь, плавить и жарить всё, что угодно, и даже если по единственному оставшемуся русскому телеканалу не посмотреть «Мортал Комбат», потому что снова свет отключили, скоро в доме появится видеомагнитофон, и тогда – обсмотрись, опять же, когда свет есть…. Взрослый намётанный глаз, конечно, сразу выхватит из этого потока детских воспоминаний печальные истории молодого, но уже спивающегося от безнадёги актёра и бездомного художника Виктора Андреевича, и волну переселений из Казахстана – немцы едут в Германию, русские – в Россию, те, в ком есть хоть капля еврейской крови,- в Израиль. И уж тем более горькой иронией отзывается сюжет с дачей, которую папа Жени упорно пытается превратить в загородный дом, в «шедевр», на фоне этих бесконечных отъездов, когда и так ясно, что всю семью ожидает судьба вынужденных переселенцев, и дача эта будет или подана за копейки, или вообще брошена. Наверное, если бы не преображающая всё детская оптика, вполне получилось бы ещё одно хмурое повествование о распаде СССР. Тем более, начинается цикл Евгении Овчинниковой со снежной бури тополиного пуха, заканчивается паводком на даче. Чем не трагические метафоры исторической стихии? Но в том и дело, что никакие они не трагические. Тополиный вихрь, который закружил и маленькую Женю, и её родителей, и одноклассников, и Михаила Сергеевича Горбачёва, вовсе не тянет на роковую метель из школьной программы по литературе, всё вместе, скорее, напоминает фарс. И паводком в последнем рассказе уносит любимое произведение отца – зелёный дачный туалет. Подростковая ирония именно такая – кажущиеся не решаемыми (и оттого – трагическими) взрослые проблемы в её зеркале всегда оказываются смешными. Вот как тот же проклятый национальный вопрос. Если два мальчишки – русский и казах – подрались из-за девочки-ингушки, красавицы Хавы, это национальный вопрос или нет? Так что желание обособиться от взрослых со всеми их «косяками», начиная с Горбачёва и заканчивая родителями, это ещё и спасение от трагического мироощущения и его опасностей. К сожалению, только от чужого трагического мироощущения – не своего. И всё-таки последняя фраза последнего из рассказов – абсолютно точная формула юности, приходящей на смену детству: «Мне было четырнадцать лет, и я была уже отдельно». Это не значит, что Женя не любит папу и маму. Юность снисходительна. Детство великодушно. Семилетняя Женя любила и Михаила Сергеевича Горбачёва. Просто за то, что его все ругали.

И ещё несколько слов в напоследок. Для автора этих заметок довольно быстро стало очевидно, что разговор в них, о чём бы ни заходил, упорно «выруливает» на темы литературы взрослой. И поделать с собой так ничего и не получилось. Отчасти, наверное, это потому, что детской литературой я специально не занимаюсь, хотя в поле зрения литературного обозревателя новые детские книжки, конечно же, попадают. Но дело ещё и в другом.

Отечественная детская литература за последние несколько лет очень выросла. Помню, как совсем ещё недавно шли дискуссии о том, что серьёзные, острые темы в книгах для детей и подростков проходят по ведомству переводной литературы, а от российских авторов издатели всё больше ждут про белочек и заек или, на худой конец, про эльфов и гномов. Ясно, чего боялись и с кем не хотели связываться, но, вопреки всему, глубоких, серьёзных, актуальных детских книг отечественных авторов становится всё больше, именно книг, а не рукописей.

Конечно, конкурс «Книгуру» – это лаборатория настоящего и ближайшего будущего нашей детской литературы, но те же тенденции видны и за пределами ежегодных коротких и длинных списков.

Во-первых, во всём, что касается художественных форм, практик письма, стилей, детская литература ничуть не отстаёт от литературы взрослой. Во-вторых, в плане актуальности и смелости она очень часто взрослую словесность оставляет позади, и здесь неоднократно приходилось себя ловить на том, что большинству современных живых классиков, лауреатов и суперзвёзд вот так-то написать, пожалуй, будет и слабО. И это во многом зависит и от читателя. Взрослая серьёзная словесность мало задумывается о читателе, её авторам кажется, что они разговаривает с вечностью, хотя на самом деле чаще всего общаются с самими собой. Детский писатель такой роскоши себе позволить не может. Её читатель очень быстро меняется, и в этом его прекрасная особенность. А значит, приходится постоянно жить тем, чем читатель живёт, что у него болит, что его радует, – в общем, не терять интереса к жизни. За этим неравнодушием в том числе к детским книжкам тянется и читатель взрослый. Возможно, и поэтому сейчас так сложно провести чёткую границу: вот это для взрослых, а вот это для детей.

Ольга Лебедушкина