Повесть о театре, о дружбе и о чести. И еще о том, как трудно бывает остаться верным самому себе. Книга вышла в издательстве «Самокат».

Подходит читателям старше 13 лет.

«Эй, дорогу шире, шире!

Расступитесь — шут идет!»

I. Театральные дети

— На котурнах всё – легче легкого. На котурнах ты летишь. А вот попробуй-ка без них.

Свет круглых, как ёлочные шары, лампочек над гримировочным столиком дрожит – будто старый театр подслеповато щурится. Или вдруг подмигивает Сэму, соглашаясь с ним.

Театр пахнет остро – как дорогой сыр – из открытой коробочки с гримом, театр пахнет сладко, как ванильное печенье – бежевой пудрой, которой осталось меньше половины в баночке со стершейся позолотой.

Кожаные, щегольские, на шнуровке и высокой платформе, ботинки-котурны проглатывают ступню Сэма.

Котурны – чтоб быть выше, говорит Сэм, как будто я этого и без него не знаю. Он говорит так буднично, будто бы ничего и не случилось – будто он только что и не сказал, что уезжает навсегда.

И нога, и длинные, как у восточного факира, пальцы Сэма, завязывающие шнурки – вдруг смазываются, расплываются, расплывается свет лампочек над гримировочным столиком, горячим вскипает в уголках глаз.

— Ты чего, Гринь?

Мужик ты или кто – сказал бы дед и может быть даже сплюнул в сердцах. Пацаны не плачут – сказал бы Антон – ты всё-таки какой-то не такой.

Но в театре можно все, если ты тут живёшь.

Даже плакать, пусть ты и мальчишка.

Только я не буду плакать – при нем. Чтобы Сэм не понял.

Не понял, как я расстроился.

Лицо Сэма колышется, уже не видно ни широких бровей, ни загримированных к вечернему спектаклю глаз.

— Ты чего?

— Я сейчас, Сэм…

Театр распахивает все двери, убирает все пороги и притолоки, чтоб я не споткнулся и не расшибся. Глаза уже ничего не видят – но я знаю, что Сэм смотрит мне вслед. И вслед несется джаз, догоняет меня, чтобы поднять над землей и помочь бежать. Сэм всегда, когда гримируется, слушает джаз – тихо, чтоб никому не мешать.

В театре есть только одно место, где можно плакать – и тебя никто не увидит. Никто не станет надоедать, не станет встревоженно или фальшиво спрашивать «кто тебя обидел, Гриш?», а тебе не надо будет огрызаться – «да я сам кого хочешь обижу!».

Пробеги мимо старинного клавесина с ненастоящими свечами, мимо Холодного Кармана – если в нем открыта дверь, по ногам тянет ледяным – в котором огромные декорации, прошмыгни мимо женских гримёрок и костюмерной.

И юркни в маленькую дверь.

Все – теперь нырнуть в проход между тонкорукими феями и одутловатыми масками, сесть около Шута. Теперь пусть лицо мокрое – чепуха.

Я сижу и ненавижу всех – Сэма, за то, что уезжает, эту его Голландию, своих маму с папой, за то, что даже не попробовали его отговорить, весь театр, за то, что всем все равно, людей, среди которых Сэм не может жить. И себя – себя ненавижу больше всего, потому что пустил соплю как маленький и не знаю, как же я буду дальше.

В комнате, где висят куклы, всегда пахнет деревом, клеем, складками парчовых платьев, конфетными обертками и – пахнет чудом. Сюда заходят только костюмеры да театральные дети.

Театральные дети – это я, да Сашок. Дети, в общем. Так нас называет театральный сторож Альберт Ильич.

Я сижу и жалею себя – жалею, пока не надоедает.

Это ведь только кажется, что тут я один. С куклами никогда не выходит побыть одному. Как себя жалеть в комнате, где полно народу?

На большой стойке-вешалке прямо у входа висят и сторожат, чтоб никто чужой не вошел, маски и ростовые куклы, в которых помещается целый человек. И серый Мышиный король со злыми глазами и блестящим выпуклым носом, и толстяк с головой-тыквой, и косматая Баба-Яга. Висят куклы – с накрашенными, яркими лицами, с шелковыми рюшами и аккуратными башмаками. Они разные – двух одинаковых не найти.

Кто-то иногда удивляется, что на кукольной сцене еще маски и люди, но в большом кукольном театре есть место всем – и марионеткам, и петрушкам, и маскам, и актёрам, загримированным до неузнаваемости.

Папа говорит, это называется синтетический театр.

Сзади, забытые всеми, висят мои любимцы – куклы из спектаклей, которые исчезли со сцены. Грустный Лошарик, Маленькая Фея с тонкими руками и в чудном платье.

Строго смотрит на тебя Оловянный солдатик, вытянувшись в струну. Участливо глядит пузатая Мышь из спектакля «Все мыши любят сыр». Насмешливо поглядывает Шут в разноцветном колпаке.

О! Я ведь и забыл совсем – Шут скоро будет моим!

Разнюнился и забыл.

«Хрустальный башмачок» будут списывать, сказал ведь сегодня Лёлик.

Все спектакли рано или поздно списывают — и кукол тоже.

Я всегда мечтал о Шуте. Потому что Шут – это я. Я передразниваю в школе учителей, говорю их голосами, я шучу над ребятами, я – «Гришка-язва».

Я шут – для других.

Как он, прямо как он.

Шут – это Сэм.

Так я всегда думаю, когда беру его за руку. Ладонь у него гладкая, уютная, она тихо лежит в моей руке. Телячьи нежности не для мальчиков, но его за руку — можно. Тогда он насмешливо наклоняет голову, так, что становится видно крючковатый нос с горбинкой и подмигивает мне – «видал-миндал?» — и глаза у него ясные, будто не ждет он тут, за сценой, на стойке-вешалке для кукол уже битый час, пока ему можно будет поработать.

• Сэм, на выход! – страшным громким шепотом кричит обычно, когда играют «Башмачок», помреж Вика куда-то вниз и вбок.

И тогда Сэм, накидывая на голову сетку специального костюма для «черного кабинета», бежит, хватает Шута за крестовину-вагу — и тут же натягиваются жилы-нитки. Неуклюже дергается его рука, переступают ноги, чтобы выйти из-за кулис туда, где полный зрительный зал. Тогда Шут становится даже не таким живым – обычной становится марионеткой на обычной сцене. Мелькают лоскуты на шутовском колпаке – багряные, васильковые, крыжовенные.

Шут смеется и поет – и Сэм растворяется в нем, он заслоняет Сэма, будто того и не было никогда, а были только черные глаза и улыбка шельмы, слепленная для Шута когда-то театральным кукольным мастером Лёликом.

На самом деле Сэма зовут Семён. Но однажды кто-то сказал – «Сэм» и
все подхватили. Потому что Семён, это хоть и красиво, но как-то не по-театральному.
Если даже увидеть его не на сцене, а вечером, после спектакля, у
актерского выхода, то понятно: Сэм. Красавец и модник. Небрежно обмотанный
вокруг шеи шарф, поднятый воротник летчицкой куртки, вельветовые
штаны-клеш и круглоносые ботинки – Сэм и все тут. На сцене он и вовсе меняется.

Нет, он меняется даже уже перед сценой. Когда я был маленьким, я старался оказаться в это время рядом с Сэмом. Старался не пропустить миг, когда он выйдет из гримёрки, чтобы бежать на выход.

Я, не отрываясь, смотрел на на то, как он идет, чтобы уловить момент, когда он только что был Сэмом, а теперь – уже кто-то другой.

И я всегда пропускал этот момент, миг, когда он будто переступал какую-то невидимую черту на полу коридора, ведущего от гримерок к черным дебрям занавеса.

Я видел только, что кто-то другой уже поселился внутри Сэма, что он даже ступает уже совсем по-другому. И кажется, даже ладони, даже крепкий сэмов затылок и гибкие плечи становятся пластилиновыми, чужими. Меняются до неузнаваемости.

И мне было всегда почти жутко видеть Сэма переступающим из закулисной тени в свет сцены, хотелось дотронуться до него, чтобы убедиться – это все-таки он.

На сцене его лицо переплавляется в сотни других лиц – молодых и старых, мягких и заостренно-злых.

На сцене он умеет идти мягко, крадучись, словно большая капризная кошка, он умеет идти угловато и неловко, словно каждый шаг дается ему с нечеловеческим трудом. Он умеет влетать на сцену, едва касаясь пола, обтянутого черным сукном – будто он сам и не весит ничего. Он умеет делать красивым всё вокруг и даже в самом уродливом гриме быть таким, что перехватывает горло.

Когда он играет черта в одном спектакле, я каждый раз замираю в одном и том же месте. Потому что Сэм разворачивается на каблуках, ловко, будто хочет закрутиться волчком, раскидывает руки, запрокидывает голову. Полы алого сюртука распускаются цветком – а он вдруг останавливается и хохочет – и смех этот густой, он идет из самой сердцевины. От него, кажется, дрожит воздух вокруг Сэма, смех пропитывает и кулисы, и всех, кто сидит в зрительном зале, и меня. Он сочится, пробирается прямо внутрь и все в тебе теплеет, как после чаю с медом. Смех бежит горячим по венам, пронизывает насквозь, он словно впитывается в тебя до самых пяток, он впечатывает мои пятки в землю, соединяет меня с ней будто навсегда.

Вот так умеет Сэм.

Ведь Сэм – Шут, я точно знаю. Самый настоящий, самый первый, самый правильный шут. Шут – это его кукла, Сэма. Его роль – которую он играет лучше всех.

Когда я просил отдать мне куклу, я ничего и не знал про Голландию.

Не знал, что Сэм скоро уедет навсегда.

А теперь ужасно рад, что выпросил Шута. Так у меня останется хоть что-то от него.

Шут — самая лучшая кукла Лёлика, тот сам так говорит.

Лёлик, конечно, тоже шут.

Он был здесь еще до моего рождения. И до рождения всех кукол. Кажется, что ему сто лет и он столько всего перевидал, что на каждое слово у него приходится по истории.

Дверь в театральные мастерские – к Лёлику – всегда открыта. В холле перед дверью мастерских — шум и гам, а за порогом — другой, волшебный мир.

Только шагни на рассохшиеся, но крепкие ступеньки, ведущие круто вниз, только пригнись легонько, потому что над головой — старинный сводчатый потолок — и сразу запахнет свежей бумагой, клеем, липовой и березовой стружкой, шоколадными конфетами, которые тут всегда к чаю, кисловато-остро — краской и непонятно отчего, сеном.

Лёлик — он всегда сидит тут, на высоком стуле, поворотясь как-то так хитро, что ему видны и люди, спешащие по своим делам по московским улицам за окном, и раскрытые двери, за которыми — вечная актерская суета. Лёлик улыбается широким, до ушей, ртом чему-то там в себе, лоб морщится, ходит волнами, очки его совсем уехали на кончик огромного с горбинкой носа, он склонился над кукольной головой, и кажется, что он — сказочный горбун. Руки у Лёлика словно вырубленные из дубового пня, пальцы все разные, будто бы кто-то неумелый, делая куклу, понатыкал пальцев от пупсов и фарфоровых кукол, тряпичных петрушек и деревянных старинных щелкунчиков. Неуклюжие на вид руки — но это обманка. Так, как Лёлик, никто больше не сможет выточить пальчики для Золушки, нарисовать прищуренный глаз Коту в сапогах и вклеить волоски в брови Оловянному солдатику.

Мы сидели сегодня в мастерской и дули на чай – вот тогда-то Лёлик и сказал — «Хрустальный башмачок» будут списывать. Еще до Нового года.

А кукол куда – спросил я. Куда Золушку и манерную Королеву-мать, куда Фею и Шута?

Лёлик только пожал плечам – куда обычно.

Обычно актёры разбирают списанных кукол домой – у нас дома, к примеру, на шкафу в холле, сидит лысый царь Мидас в малиновом хитоне и лежат огромные маски: бабушки в очках и мышиного цвета чепце и синеглазой девочки из «Трёх медведей».

— Можно мне забрать Шута, когда его спишут? – прямо-таки заорал я, увидев в коридоре Колокольчикова, Олежку, нашего художественного руководителя.

Почему-то я знал, что Шут обязательно, просто обязательно должен оказаться у меня.

Да-да, рассеянно сказал Олежка, не глядя на меня, да-да, конечно, берите.

Так мне разрешили забрать Шута…

*

— Ты тут? Чего спрятался?

Я так и знал, что Сашок найдет меня даже в кукольной комнате.

Стоит и таращится на меня своими круглыми глазищами.

— Ты что – ревел? Совсем дурак что ли?

Сашок – моя крестная сестра.

Лелик говорит, что так не бывает – а у меня бывает.

Папа Сашка – мой крестный и крестили нас с ней вместе. Мы уже были, правда, большие.

Я всегда хотел, чтоб у меня была сестра – и мне нравится думать, что Сашок – именно сестра, хотя наши родители и не родные, а просто дружат.

Если кто у меня в школе говорит «Гришка-клоун», «Гришка-язва», тот просто не знает, какой бывает Сашок. Вот уж кто язва, скажет иногда чего, как припечатает.

Тогда я не знаю, куда деваться и с ужасом чувствую, как щеки заливает кипятком, как краснеет даже кожа под волосами.

«Гриня – красна девица», — говорит тогда Сашок и правый уголок рта у нее чуть вздергивается, будто у одной из кукол Лёлика. И она сразу смотрит в сторону, словно красномордый я – это выше ее сил.

— Чего ревел-то?

Если увидеть нас на улице, со спины, к примеру, то можно запросто перепутать, кто из нас мальчик, а кто – девочка.

Сашок – стриженная под мальчишку, угловатая, ушастая, она идет и энергично размахивает руками. А я не люблю бежать, мне хочется идти, почти танцуя. «Одуванчик», — говорит иногда Сашок ласково и дотрагивается до моих волос, будто это и правда пух одуванчика, готовый вот-вот улететь, а не просто лохматая кудрявая шевелюра, непонятно от кого мне доставшаяся.

Сашок словно бы и гордится, что у нее нет ни косичек, ни глупых кукол-принцесс.

«Спасибо большое маме-папе, что принесли меня из роддома в зеленом одеяле!» — любит говорить Сашок, подчеркивая, что все эти глупости с розовым-голубым – не про нее.

И я за это ее тоже очень люблю – за то, что она не наряжается в принцессу и не просит родителей купить ей розовое платье, похожее цветом на липкую розовую вату в парке отдыха. И за то, что с ней можно говорить запросто и про все – ну как с таким же как ты, не как с девчонкой, за это тоже люблю. И за то, что язвит, тоже, наверное, люблю – она ведь не хочет обидеть, она просто такая.

— Ну давай, говори!

Сашок просто так не отстанет, я знаю. Поэтому лучше сразу признаться.

— Сэм сказал, что уезжает в Голландию. Навсегда. Работать там, жить, насовсем, короче.

— Понятно, — сказала Сашок и села рядом со мной на деревянную приступочку-ступеньку.

Помолчала.

Вздохнула глубоко – запах конфетных оберток, стружек и парчовых кукольных костюмов. А потом выдала:

— А я на операцию иду. После дня рождения.

У Сашка что-то с сердцем – какой-то там синдром, названия которого я никогда не помню. «Ничего страшного, просто сердцебиения». Когда-то ей сказали, что может быть, понадобится операция, если сердцебиения будут надоедать.

Синдром у Сашка с самого детства – поэтому губы у нее часто совсем голубые, как будто их специально вымазали акварельными красками, чтоб пошутить.

Мне всегда было интересно – как это, сердцебиение? Чтоб надоедало?

«Ну это как будто у тебя внутри заперли придурочную птицу и она бьется там, а вылезти не может», — сказала Сашок однажды, без тени улыбки.

Мне всегда казалось, что операции – это очень страшно. Я никогда не лежал в больнице – будто бы, как Шут, был сделан не из того же, из чего все люди.

Только вот Сашок другое дело, она не я, она бесстрашная. Или, может быть, просто делает вид, что бесстрашная.

— Они мне говорят, что операция безопасная, ничего серьезного. Но я почему-то думаю, что все это неправда.

Она посмотрела на меня – быстро, будто не хотела, чтобы я увидел ее глаза.

— Я боюсь наркоза. Вечером я лежу в постели и думаю – а вдруг я завтра не проснусь. Не хочу тогда засыпать, ну стараюсь не закрыть глаза, пока можно терпеть. А потом – раз – не хочу, а засыпаю. И в следующий вечер все снова.

Я не знал, что сказать. Если Сашок призналась, что ей страшно, значит ей очень страшно. И поэтому просто, чтоб порадовать ее, выпалил:

— Представляешь, «Хрустальный башмачок» скоро спишут – любую куклу можно будет себе забрать.

Я думал, она скажет, что хочет Золушку – или, к примеру, Королеву, они такие красивые, что иногда тянет зажмурить глаза, потому что те не выдерживают этой красоты.

Но ведь это Сашок.

Глаза ее заблестели. Ну конечно – я и правда дурак набитый.

— Значит, можно попросить себе Шута!- сказала Сашок.

— Это не глупые девчоночьи куколки, — сказала она так, словно продолжала с кем-то спорить недоспоренное, — такое и на день рождения попросить можно.

День рождения у Сашка 31 декабря – и она никогда не зовет меня праздновать, потому что никакого дня рождения у нее и не бывает. И подарки дарят ей редко – ведь Новый год же. А до этого дня ее родители работают по ёлкам – как и мои. «Морозят».

— Вот бы мне и вправду отдали Шута – сказала Сашок и наклонила голову на бок, по-сорочьи.

Театральные дети – это ведь не только мы с Сашком. Это ведь и взрослые, вдруг понял я. Все-все, кто живет в театре – и Лелик, и Сэм, и Мама Карло, и осветительница Майка, и даже толстая буфетчица Нина Ивановна, блондинка с розовыми губами и взбитой словно пышный торт, прической. И может быть, только мы и есть друг у друга. И еще театр – он тоже у нас есть. Он тоже всегда тут. И каждому полагается по кусочку театра – это точно. Это – честно.

Сэм бы непременно так же сделал, решил я.

А театр вздохнул скрипучими ступенями – все правильно.

Я подарю Шута Сашку. Как же иначе?

II. Кукольный бог

«Если и есть какой-то кукольный бог, то это Лёлик», — сказал когда-то давно Сэм. Сказал – и забыл. А я помню до сих пор.

И каждый раз, когда вижу, как Сэм приходит в мастерскую к Лёлику, думаю, что если Лёлик и бог – то Сэм ему поклоняется, это точно. Нужно Лёлику притащить снизу, от гаража, деревяшек, брусков или досок – Сэм бежит, как мальчишка, будто рабочих сцены и нет в театре. Нужно Лёлику – срочно-пресрочно-неожиданно – в магазин за клеем, Сэм срывается с места: «Я быстро!». С Лёликом он перестает быть спокойным, взрослым Сэмом, становится кем-то вроде меня или Сашка.

А раз в две недели Сэм возит Лёлика в Дом ветеранов сцены — навестить какого-то старого кукольника, который работал в нашем театре и учил Лёлика делать кукол.

Вот как сегодня — между утренними репетициями и вечерним спектаклем можно успеть столько всего.

Я бежал в мастерскую, чтоб не упустить их, чтоб они вдруг не уехали без меня. Мне теперь все время, каждый день, казалось, что Сэм ускользает, что вот завтра я проснусь – а его нет. И больше никогда не будет.

Чтобы добежать до Лёлика, надо проскочить мимо выхода на сцену, мимо крошечной дверки в длинный узкий коридор под сценой, мимо курилки и гримерок на втором этаже. «Ты меня снесешь, Гриша!» — вскрикивает актриса Винник. Она вышла из гримерки в бордовом бархатном платье с кринолином, в седоватом парике с фиолетовым отливом — рука с сигареткой на отлете, глаза без очков беспомощно прищурены. Вот еще, не снесу, не дурак – если ты вырос в театре кукол, то проскочить в щель между кринолином и притолокой – раз плюнуть.

«Гриня, чай будешь?!» — спрашивает-орет всегда с порога, отвечая сразу за меня, Мама Карло.

Мама Карло – сестра Лёлика. Она в театральных мастерских самый главный начальник – хотя если на нее посмотреть, и не скажешь. Мама Карло похожа на пузатого гренадера из старого спектакля: волосы всклокочены гренадерской шапкой, подтяжки в осенний листочек поддерживают коротковатые брючки. Великанша-гренадер. Почти бабушка в брюках до щиколотки – такое нацепить может только она.

В мастерских работает еще, конечно, полно народу – но я вижу всегда только Лёлика и Маму Карло, словно они одни тут сидят.

Маме Карло вечно некогда – ведь в театральных мастерских спокойно не бывает. Иногда ей так некогда, что волосы на голове отрастают быстрее, чем она это замечает. Сегодня, к примеру, полголовы у нее оказались седые. Вдруг смотришь на Маму Карло и видишь – как острой бритвой провели, тут все серое-седое, а тут черная краска, которой она любит «наводить марафет».

Зато на чай у нее время всегда находится – на чай с Сэмом, или со мной, или с любым, кто завернет к ним по дороге.

Чай у Мамы Карло особенный – Мама Карло заваривает его в старинном чайнике с Жар-птицами на боках. И поэтому, наверное, он такой душистый, медово-коричневый, он дымится и пар чертит узоры на поверхности, словно это не чашка, а маленькое озеро.

К чаю полагается Конфетный балаганчик Лёлика.

Лёлик придвигает ко мне и Сэму вытертую уже, сделанную для какого-то старого спектакля, шапку скомороха, смотрит поверх очков и подмигивает – Конфетный балаганчик открывается. Сэм каждый раз радуется как ребенок – словно и не знает уже всего наизусть. Он улыбается – и улыбаются даже его брови и нос, а на левой щеке появляется до этого не видимая ямочка.

Нужно запустить руку в шапку и какая конфета вытащится – та твоя. Так интереснее – все давно и забыли, какие конфеты сто лет назад насыпали в шапку.

А на столе – осторожно, не съешь ненароком! – валяются крученые проволочки, шарниры, винты и сухарики. Сухарики – это не то, что все думают, их нельзя есть. Сухарики – это деревянные кубики, которые прячутся где-то глубоко в кукле и заставляют двигаться ее глаза или говорить – рот.

Прямо около чашек с чаем круглые лисьи головы, их Лёлик только что разглаживал корявыми пальцами, чтобы в пластилине пролегли надбровные дуги, чтобы появилась ложбинка на лисьем носу.

— Ну что, двинули? – Сэм поднимается и обматывает шею длинным шарфом.

Он легко взлетает по ступенькам, а Лёлик неспешно вдевает руки в рукава осеннего серого пальто, достает из холодильника, что стоит прямо посередине мастерских («в приличных мастерских должен быть свой холодильник!»), авоську с бананами и пирогом, который испекла Мама Карло.

— А родители знают? — спохватилась Мама Карло, когда я почти убежал.

— Ты скажи им, ладно? — крикнул я ей в дверях, а Мама Карло неопределенно махнула рукой.

— Вы это далеко? – Сашок всегда оказывается всюду совсем некстати. Подумал про это – и мне тут же стало стыдно.

Лёлик и Сэм уже ушли вперед, к выходу, к сэмовой машине – и мне совсем не хотелось, чтоб Сашок увязалась с нами. Не то чтоб вообще я не хотел, чтоб она ездила. Просто хотелось побыть наедине с Сэмом. И с Лёликом. Сэм ведь скоро уедет насовсем – а Сашок всегда будет тут, успеем еще везде съездить.

— Мы скоро, — соврал я и прошмыгнул мимо нее, не глядя в лицо, на проходную, мимо седобрового вахтера Альберта Ильича, который пил чай, уставившись в маленький телевизор.

Как выходишь из актерского входа, так сразу и попадаешь в Москву. Пока ты в театре, кажется, что ничего кроме театра и нет. Ни магазинов, в которых люди суетливо кладут в тележки молоко и батоны – кирпичиком и караваем – ни мигающих светофоров, ни несущихся машин. В театре не нужно даже никаких окон – потому что театр это театр, больше тебе ничего и не надо.

В театре нет осени и нет зимы, в театре не бывает утра или дня – здесь всегда свое время года и дня. Свое, театральное.

А через актерский вход сразу попадаешь в Москву – и в осень.

Осень – значит, театральный сезон только-только начался.

Осень – значит, прям у входа намело листьев: лимонных, рыжих, клубнично-красных.

«Давай!» — кричит Сэм издалека, я не слышу, только вижу, как двигаются его губы, как он машет рукой. И тогда я забываю про листья и мчусь к машине – а в ушах свистит осенний ветер и шумят московские улицы.

Лёлик едет чинно, поставив на колени авоську с пирогом – иногда он поворачивается, чтоб рассмотреть что-то в окно и тогда мне на заднем сиденьи очень хорошо видно, что он в профиль еще больше похож на Шута, с крючковатым носом и лохматыми седыми бровями.

Когда я был маленьким, я однажды вдруг понял, что не знаю, куда исчезают старые актеры. Мне стало ужасно страшно – вот только что человек был тут, выходил на сцену, был частью каждого дня, ты смотрел, как он волшебно преображается, чтобы сыграть роль, он сиял и вдруг – раз! — и нет его, исчез, как куклы из списанных спектаклей. И все молчат – никто словно и не знает, куда он делся.

Я приставал к маме – ну куда, куда они исчезают, актеры, которые больше не работают в театре?

Кто куда – сказала мама. Кто просто себе живёт – с внуками сидит, огурцы на даче поливает – а кто-то переезжает в Дом ветеранов сцены.

Мне всегда казалось, что Дом – это такой дворец, где в комнатах, уставленных старинными вазами и торшерами, живут старички и старушки с прическами как в костюмных спектаклях. Они пьют чай из блюдечек с вычурными вензелями на донышке, сидя за круглыми столами, у стен, увешанных снизу доверху пожелтевшими фотографиями в узорчатых рамках и гравюрами.

Дом стоит где-то в лесу, это я точно знал – иногда мы проезжали мимо него на автобусе. И тогда – каждый раз на одном и том же месте – папа говорил со значением: «А вон там – Дом ветеранов сцены». Его не было видно за деревьями, даже зимой, когда облетали все листья, и мне до ужаса хотелось хоть одним глазком взглянуть на дворец.

Сэм оставил машину на стоянке и мы пошли через осенний парк. В парке было звеняще тихо, словно мы провалились куда-то в другое время и в другой мир. Пахло горьким дымом – кто-то невидимый жег в длинных аллеях опавшие листья.

«Да не беги ты так», — ворчал на Сэма Лёлик и тогда Сэм взял у него авоську, хотя та была и нетяжелая.

Вдруг, хотя и не было никакого ветра, липы заструились дождем полупрозрачных, светло-желтых листьев. Сначала медленно и осторожно слетел один. Потом, кружась, еще три и уже вокруг черных, будто мокрых, стволов, кружит желтый листопад и ни конца, ни края этому листопаду не видно. Землю уже совсем не видно, видно только янтарные листья. Они подрагивают и кажется, что вся земля шевелится у тебя под ногами.

И в желтом снегопаде в аллее возникла старушка. Я б ни за что не подумал, что она старушка, если бы она не опиралась на палочку. Подумал бы – просто балерина: прямая спина, будто внутри ее что-то заставляет туго натягиваться, гладко зачесанные волосы.

Она величественно шла по аллее, а вокруг танцевали безмолвно невесомые липовые листья. Она не обернулась, услышав что кто-то идет и только когда мы поравнялись с ней, глянула на Лёлика и Сэма выцветшими глазами, наклонила голову, величественно приветствуя, и тихо сказала:

— К Ефимовичу? Это хорошо…

Будто она была королевой Дома. Примой, которая всегда остается примой, даже с палочкой, даже если выцвели когда-то голубые глаза и даже если каждый волос на голове прошит серебром.

Дом оказался никаким не дворцом.

Просто подмосковный пансионат это, с большими окнами, разочарованно подумал я – пансионат, а не дворец.

Внутри было странно тихо – будто в Доме никто и не жил.

И пахло. Странно пахло. Вот в школе пахнет едой из столовой и мешками со сменкой. В гримерках – пудрой и гримом. Дома – теплом и мамиными жасминовыми духами. А в Доме пахло странно – то ли сладковато, до приторности, то ли так, как если сунуть нос в бак с грязным бельем.

И от этого запаха сразу видно становилось, что паркетины на полу кое-где выскочили, а внутри виден мусор, что в углу кружевом висят отошедшие обои, а цветок на окне в коридоре засох, съежился, стал коричневым, почти черным.

На втором этаже вдруг сделалось шумно. Бум-бум-бум – бухали откуда-то барабаны, множество голосов выводили невообразимое, надрывались саксофоны.

Сэм усмехнулся и громко – я думал, я оглохну – постучал. Потом еще. И еще – потому что его никто не слышал.

— Отвалите уже! – заорали за дверью.

Я съежился – зачем мы приехали, вдруг он нас поколотит, вдруг он ненормальный?

— Вон пошли! – рявкнула дверь, загремела и распахнулась.

Оркестр вырвался из комнаты, смел нас с ног и мне показалось, что надо вцепиться в дверной косяк, чтоб выстоять.

На пороге стоял худенький человечек – голова его была совершенно лысой и кажется, даже на макушке лысина собиралась морщинами, как черепашья шея. А брови были похожи на два крючка – будто их кто-то нарочно прилепил, отобрав у какой-то из кукол.

Он кинулся обнимать Лёлика и Сэма и потом чинно протянул мне руку – словно я какая важная шишка. И уже через минуту забыл обо мне.

— Ленечка, нет, посмотри, посмотри, какую вагу мне прислали из Германии. Нет, ну что делают, что делают!

В первый раз я слышал, что кто-то зовет Лёлика Лёнечкой.

Он бегал от стола – того и не видно было под ворохом чертежей и рисунков, новых и старых, и таких даже старинных, что бумага пожелтела и обтрепалась – к нам и обратно.

Он тыкал пальцем в чертежи и показывал Лёлику новенькую крестовину:

— Смотри, как они коромысло для ног крепят, ты представляешь, как оно двигается?

Он вскрикивал, он старался перекричать трубы и саксофоны, он подпрыгивал, он только секунду стоял смирно, а потом срывался с места, бежал к шкафам, доставал из них каких-то старых кукол, показывал, показывал. И говорил взахлеб, словно молчал сто лет и теперь ему наконец-то разрешили раскрыть рот.

А Лёлик смотрел на него так, что было понятно – вот кто настоящий кукольный бог.

Сэм выключил музыку и аккуратно сложил разбросанные по столу чертежи – чтобы было куда ставить пирог. Вытащил из кармана новенькую блестящую коробку с заграничными буквами, вьющимися по крышке и протянул ее Ефимовичу.

Тот схватил пачку как ребенок, обеими руками, радостно распотрошил и сразу в комнате остро запахло табаком. Он набивал ноздри, смешно тряс головой, зажмуривал глаза, подмигивал Сэму, чихал, как кошка, снова набивал в нос табаку. Над губой у него получились две табачные дорожки, но он не обращал на них внимания и не собирался вытирать.

В дверь деликатно постучали. Ефимович сразу насупился и застыл – словно пришельцы из Дома могли принести в его комнату, увешанную марионетками, тростевыми куклами, масками и афишами, какую-то беду.

— Ну валяй, кто там?

В дверь вплыла балерина из аллеи – уже без палочки, с подносом в руках, на нём дымились чашки. На всех.

— Чай, – сказала она и наклонила голову на лебяжьей шее, которая, казалось, совсем не гнется, — я подумала, что вы захотите чаю.

Даже королевы поклоняются кукольным богам, подумал я, когда балерина, прямо держа спину, ушла за дверь.

— Ухаживает, — горделиво сказал Ефимович и поднял брови-крючки.

Он с явным удовольствием отрезал кусок пирога и видно стало, что капуста светло-зеленая, стало слышно, как пахнет начинка, фирменная начинка Мамы Карло. Сэм смотрел на руки Ефимовича и тот перехватил его взгляд.

— Нет-нет, — испуганно отшатнулся Сэм, — я не буду, это вам.

— А я тебе и не дам, — хитро прищурился тот и глаза его утонули в сетях бесконечных морщин.

— Ленечка, а ты, конечно, съешь!

Он протянул Лёлику и мне по кусочку.

— Я думал, что актеры в Доме – как списанные куклы, — ляпнул я и тут же готов был сгореть со стыда. Голову словно окунули в горячую ванну. Теперь Ефимович точно обидится.

А он только рассмеялся:

— Списанные! Тебя не могут списать, пока ты сам себя не спишешь. А пока есть куклы и чертежи – нет ни пенсии, ни старости, а смерть подождет за дверью.

И он громко уже захихикал-закудахтал.

— Я как на пенсию окончательно выйду, к тебе приду, — сказал Лелик на прощание и видно было, что это уже ритуал, что он каждый раз это говорит.

— Дома не останусь.

У меня сжалось сердце.

Это кажется, что Лёлику сто лет – а он только-только вышел на пенсию, но все равно работает. И буду работать, говорит он частенько – «пока вперед ногами не вынесут». Я надеюсь, что Лелика вынесут еще не скоро – иначе к кому я буду ходить в мастерские, когда мне грустно? Шутам ведь тоже бывает грустно.

Но ведь если он Ефимовичу говорит каждый раз про пенсию и про то, что уйдет в Дом, значит, он сюда и вправду собирается?

В коридоре снова оказалось тихо – будто только за дверью, где снова бухали барабаны и висели на стенах куклы, была жизнь.

— Ты и сам в это не веришь ведь, – сказал Сэм, когда мы вышли на улицу. – Говоришь это просто так. Ну зачем тебе богадельня?

— Много ты знаешь, — сердито ответил Лёлик, — много ты знаешь! Это же просто как дома отдыха – просто до конца жизни.

— В доме отдыха хорошо только отдыхать, – упрямо и тихо сказал Сэм, – жить нужно дома. Богадельня – это всё равно богадельня.

И я вдруг понял – ну какой же я дурак. Конечно, это богадельня. Самая настоящая богадельня. А я придумал себе какой-то там дворец. Или пансионат.

*

Осенний вечер выключает в большом городе свет тихо, будто в театральном зрительном зале по очереди гасят лампы: тяжелую люстру под потолком, бра на балконах. А потом осторожно, будто пробуя силы, зажигаются огни на сцене. Призрачные, причудливые. Окна кухонь и детских светятся волшебными фонарями, за каждым окном – своя сцена, свой театр. Тусклым юпитером светится осенний месяц в чернильно-синем небе.

Только тогда, когда Сэм заглушил мотор и сказал «Приехали!», я понял, что они оба не проронили за все время ни слова. Что всю дорогу до театра Сэм и Лёлик молчали, словно сердились друг на друга.

С улицы в театр всегда возвращаешься как домой – здесь все знакомо и понятно. Снаружи люди спешат после работы, нацепив свои маски. А в театре маски – это только маски, а не второе лицо. Все по-честному. Тут не надо притворяться, хотя и кажется, что наоборот.

Лёлик побрел в мастерские – он всегда должен быть тут во время вечернего спектакля. Потому что только он может вылечить любую куклу. Если что-то ломается – ее в антракте быстро-быстро несут к Лёлику и он за какие-нибудь пятнадцать минут умудряется ее починить. Или сделать перевязку так, чтобы она смогла отыграть второй акт.

А Сэм сейчас будет распеваться – сегодня у него «Щелкунчик», где он поёт. Ему лучше не мешать и мне надо бы отвалить, хотя до ужаса хочется сесть рядом с Сэмом и слушать, как он распевается.

Я очень люблю спектакли, где Сэму надо петь – и вообще, не прятаться за ширму.

Потому что тогда начинается таинство. Сэм играет на своём голосе как на оргАне. Перебирает связки-регистры. Его голос постепенно заполняет весь зал, до последнего уголка, он разворачивается, раскручивается невидимым свитком, он дышит и вибрирует.

Они все заняты – а мне еще нужно проведать Шута и пробежаться по театру. Всегда кажется, что надо каждый раз проведать всех – тогда вечер пойдет как надо и можно будет просто сесть в гримерке – есть пирожное из театрального буфета и делать уроки на завтра.

Сашка в театре не оказалось. То есть, она была, конечно, где-то тут, но я никак не мог ее найти. Ни у Мамы Карло, ни в гримерках. В театре все на виду и все спрятано от тех, кто не представляет, как он устроен. Я знаю – рано или поздно Сашок выпрыгнет как черт из табакерки. А вот если специально искать – тогда ничего не получится.

Я бежал по театру и коридорный пол летел у меня под ногами, как поворотный круг на сцене.

«Поосторожнее на виражах, малыш», – укоризненно прошелестел Олежек.

Он вывернул из-за угла совсем некстати, он сучил ножками – всегда кажется, что это муха потирает лапками, а не художественный руководитель московского театра идет по своим владениям – размахивает коротенькими ручками. У Колокольчикова все «малыши»: и Лёлик, и мама, и папа, и Сэм, и даже морщинистый сторож Альберт Ильич. Поэтому худрука Олега Борисовича жалко — его ведь тоже никто всерьез не воспринимает. Все кличут Олежкой, то ли потому, что он еще недавно был таким же актёром, как и все, а то ли из-за «малышей».

Кулисы, задники и колосники – моя погранзастава. Я пробегаю ее так, что ветер свистит в ушах. Зрительный зал неинтересен, фойе – тоже. Дальше, за погранзаставой, слева, в темном проходе за сценой – скрытая маленькая дверь, обитая поролоном. В нее нужно пролезть, согнувшись. По узкому переходу добежать до пространства под сценой и посмотреть, как приготовили все к выходу Мышиного Короля. Маска со множеством злобных крысиных голов висит на крючке, ждет своего часа.

Со всех ног по подземному переходу, потом по крутой лесенке – наверх, мимо звукорежиссера. В будку, где сидит осветительница Майка – плюхнуться на изношенный стул перед огромным, как в межгалактическом корабле, пультом и смотреть, затаив дыхание, как из черной бездны, из-под земли поднимается Мышиный Король. И если Майка разрешит, можно медленно двигать вверх рычажок на пульте, наблюдая, как бездна вспыхивает дьявольским светом. А ты – почти Бог, потому что твоя рука лежит на этом крохотном рычажке.

От Майки всегда пахнет крепким кофе. Рядом с пультом всю жизнь стоит зеленая чашка, и уже кажется, что вместо крови у Майки по венам бежит густой-густой черный кофе

— Я так и знала, что ты тут! – торжествующим шепотом заорала Сашок. Будто бы это я исчез, словно меня заживо проглотил Холодный Карман.

— Пошли, живее, пока преступник не убежал!

Она выволокла меня на балкон и я даже не успел, как обычно, глянуть вниз сквозь страховочные сетки для софитов вниз, в темный и будто неживой зрительный зал, а потом, как обычно, поднять голову, чтобы в окошечке слева увидеть сидяшего под лампой звукорежиссера Мишу и помахать ему рукой.

— Короче, — сказала она около гримерок, — там, внизу – чужой. Преступник. И он небось хочет своровать наших кукол.

В театре все – наше. И куклы, и старый клавесин в коридоре, и залаченные до хруста парики на головах-болванках.

Сашок вообще-то любит преувеличивать, любит «устроить драму», поэтому, конечно, ни в каких преступников я не поверил. Но пошел – потому что если Сашок говорит «пошли», только самоубийца не пойдет. Просто нельзя не пойти, если Сашок решила, что позарез надо куда-то отправиться.

Внизу – это, значит, на Малой сцене. Почти в подвале. Туда надо спуститься по крутой черной лестнице, и, поеживаясь от того, что все такое темное, сначала привыкнуть к полумраку. И в этом полумраке и вправду был чужой – он стоял прямо около кукол, развешанных для утреннего завтрашнего спектакля.

Худой, юркий, похожий на тощего ужа. В ухе сережка, татуировка – во все цыплячье плечо и аккуратненькая козлиная бородка. Он мне сразу не понравился. Потому что он держал в руках Шута. Моего Шута.

— Кто тебе разрешил брать Шута? – выкрикнула Сашок. Если она покрикивает, значит, и сама не очень уверена в том, что не надают по ушам, — Кто ты вообще такой?

— А вам-то чо? – спросил тип почти угрожающе.

— Нам много чо, — в тон ему ответила Сашок. – Мы тут живём.

Тип помялся-помялся, да и сказал:

— Я новый кукольный мастер.

III. Выходной пиджак

Дед точно ни о чём не догадался бы – не надень Сэм свой «выходной» пиджак. Когда он надевает выходные пиджаки – только тупой не догадается.

Потому что выходные пиджаки Сэма – ярко-зеленые, с черными атласными обшлагами или красные с искрой. В этот день он надел пиджак в темно-синий цветочек.

Красивый пиджак.

— Папа, это Сэм, – радостно сказала мама, знакомя их друг с другом. Так сказала, будто в этих пиджаках полмосквы ходит, ничего особенного.

Дед выпрямился судорожно, вылупился, посмотрел на меня – ну а я кивнул, мол, Сэм, да, ничего не поделаешь, — потом на Сэма.

А Сэм улыбнулся ему – широко, радостно.

Сэм улыбается – и невозможно не улыбнуться в ответ, потому что Сэм сияет, словно во всю невозможную мощь горящая лампочка.

Дед произнес «грхм» – и больше ничего, даже «очень приятно», или еще чего-нибудь вежливого, что принято говорить в таких случаях.

А когда мы оказались потом в гримерке одни – я и он – потому что мне нужно было ему показать, где можно переодеться и оставить вещи, дед брезгливо сказал:

— Ты все – друг, друг! Я-то думал, он нормальный парень, а он того… Просто педик.

И поморщился.

— Педик, — сказал он презрительно.

Меня будто крепко ударили в грудь – так, что внутри все сжалось, съежилось, защищаясь.

Я ведь хотел рассказать деду, что Сэм – самый лучший актер, да вот, ужасно жалко, уезжает. Как он превращается на сцене в сотню людей. Как он возит Лёлика в Дом ветеранов сцены. Как иногда кажется, что Сэм – это целый мир, лучше всего остального мира. Я хотел – и не смог.

Потому что дед сказал – «педик».

Вообще-то сначала я даже обрадовался, что мамину премьеру будут праздновать в театре, а не дома.

Нет, когда гости уже пришли, то все сразу становится на свои места и мама с папой играют роли радушных хозяев. Но все утро до прихода гостей наша квартира – настоящий дурдом.

Обязательно что-то забыли купить и родители долго спорят, кому идти в магазин. И идет, конечно, всегда папа – «потому что ты мужчина. Мужчина ты или кто?»

Он идет и со всей дури хлопает дверью, и кричит с надрывом перед этим: «Меня тут за человека не держат! Я тут… я … я тут Золушок просто какой-то!»

Потом он десять раз звонит из магазина – наверное, останавливаясь у каждой полки. Мама сначала улыбается сочувственно, к пятому звонку голос у нее становится металлическим, на десятый раз она уже кричит в трубку: «На тебя нельзя положиться!» и кидает телефон на диван в кухне, словно это телефон виноват в том, что на папу нельзя положиться и что мама когда-то вышла за него замуж.

Потом мы режем салаты – сидим кружком вокруг огромной миски, каждый со своей разделочной доской и режем. И хорошо еще, если они просто поссорятся. Если мама, к примеру, крикнет «Козел ленивый! Скотина!», а папа взбесится и кинет нож на стол так, что попадет по краю тарелки с очистками и она тут же разобьется – а он вдруг перепугается и притихнет.

Это хорошо, если так. Хуже, как в прошлый раз, когда мама размешивала майонез в салате и папа что-то ляпнул не то «под горячую руку». Они стояли и орали друг на друга, потом мама перекричала папу – «Да пошел ты и все твои гости!» — и запустила огромной миской салата в стену.

Непонятно, откуда у нее взялось столько силы. И салат разлетелся по кухне, и на стенах, на потолке, на холодильнике и шкафах, и даже на оконном стекле была мелкопорезанная морковка в майонезе, и картошка, и желтые яичные ошметки, а на полу лежал горошек.

Когда что-то такое случается, они быстренько соображают, что перестарались с драмами («сшурупили», – сказала б Сашок) и тут же мирятся. Ползают по полу на четвереньках, подбирают горошек и картошку, отмывают окна, касаются друг друга локтями, будто проверяют – тут, нет? Обнимаются, заботятся – «подай мне тряпочку, пожалуйста», «давай я окошко закрою, чтоб тебе не надуло».

Смотреть приятно – прям голубки. Прямо будто вчера только поженились.

Не, родители у меня на самом деле классные. В школе точно ни у кого таких нет.

Ну у кого, например, мама, чтоб тебя развеселить, может вдруг заговорить голосом зайчика? А потом ответить ему за ёжика. Или там, лису. И говорить-говорить, то пища, то взлаивая, то всхрюкивая и всхрапывая, пока ты не развеселишься, пока не станешь хохотать как сумасшедший?

Просто родители-актеры – это как родинка на самом видном и неподходящем месте: и ничего не поделаешь, и всем заметно, и красиво вроде, чтоб жаловаться-то.

В общем, хорошо, что премьеру решили праздновать в театре, а не у нас дома. Так я думал, пока мама не объявила: «Придет дед. Надо же ему когда-нибудь показать театр».

А потом еще – «встреть деда у метро, он сам не найдет дорогу».

Дед за все то время, что мама с папой работают в театре, ни разу не был у них на работе. Я водил в театр своих одноклассников, дачные приятели Сашка приходили на спектакли, а потом – за кулисы, а деда ни разу не было. Он когда-то рассердился на маму, что она пошла в театральный. Да еще и вышла замуж за актера.

«Нет, чтоб выбрать нормальную профессию».

Дед считает, что есть нормальные профессии, а есть – голодранские. Мама должна была бы стать бухгалтером, считает он, или зубным врачом, или адвокатом, или, ну если совсем уж некуда деваться – учительницей. Но никак не актрисой.

По-моему, ничего голодранского в театре нет – я когда-нибудь стану актером, как Сэм. Или кукольным мастером, как Лёлик.

Конечно, мама рассказывала, что в мое детство они с папой были такие бедные, что иногда у нее не было денег, чтобы купить катушку ниток. И она занимала у соседки – «и зашивала тебе штанишки». Но я ничего этого не помню – а помню только запах деревянной стружки в мастерской Лёлика и восторг от того, что куклы заново оживают каждый вечер.

Метро – ближе к зрительскому входу в театр, но я через него никогда не выхожу. Это для зрителей, для непосвященных. Ну а для нас есть актёрский выход. И лучше обойти кругом здание театра, чем разрушать все театральное волшебство, шагая через фойе, по мраморным лестницам, мимо гардероба, через большие стеклянные двери туда, где в подсвеченных ящиках висят афиши на месяц вперед.

А когда идешь к актерскому выходу, то и дело вспоминается, как Сэм рассказывает про наш театр. Он говорит, что старые дома гораздо старше, чем кажутся. Скрипучие половицы, пыльные углы и рассохшиеся балки на чердаке, куда никто по сто лет не поднимается – они выдадут их с головой. Мыши-пенсионерки, кирпичи, которые тихо себе в стенах превращаются в песочную крошку, латунные древние ручки, похожие вставками толстого стекла на нерастаявшую ледяную шпагу – тоже. Даже если они молодятся, старые дома – если затушевывают трещины свежей штукатуркой и щеголяют новыми стеклами – все равно возраст нарастает на них, как кольца на старом дереве, возраст прячет миллионы немыслимых тайн.

Тайны нашего театра – это то, что в нем когда-то был «Елоховский электротеатр», первый кинотеатр, там показывали еще немые фильмы. А еще раньше – жили какие-то люди, которым тут сдавали квартиры. Это очень забавно, представлять, что в гримерке Сэма, к примеру, была кухня, или в мастерской Лёлика – чья-то спальня.

Выйдешь из неприметной двери – никаких стекол и резных ручек – и сразу видна Елоховская церковь, похожая на бирюзовую ёлочную игрушку. Мне всегда казалось, что в этом названии – какая-то еловая шишка, колючая и пахнущая смолой.

Сэм и про церковь рассказывал – и про все, все вокруг.

Казалось, он знает все про каждый дом. Москва с ним становилась такой же знакомой, как декорации к спектаклю «Карурман – черный лес».

Москва превращалась в сцену, по которой шел Сэм, такой же легкий, каким он становился, выходя из закулисной тьмы в призрачный свет юпитеров. Москва становилась не просто городом, а театром, полным тайн и волшебства. Мы шли с Сэмом по нашей улице до площади Разгуляй, доходили до большого особняка с колоннами и завороженно стояли, глядя на четырехугольник между окнами второго этажа, чувствуя, как по спине бегут мурашки и борясь с собой – хотелось оглянуться, да страшно. Страшно увидеть колдуна Брюса, который при Петре Первом то ли выстроил тут магические часы, которые потом проклял, а то ли замуровал свою жену. И представляли мы, как тикают невидимые часы где-то внутри, если умудриться и приложить ухо к стене, и как перед войнами четырехугольная доска на фасаде, похожая на гроб, окрашивалась в красный цвет.

Встречать деда у метро – это совсем-совсем другое. Это просто идти, перепрыгивая через лужи, через черные блестящие полосы трамвайных путей, просто ждать, что вот появится вход на станцию со строгими мраморными колоннами – никакого волшебства. А около колонн будет стоять дед в дорогом пальто и черной шляпе.

— Ну вот, тебя только за смертью посылать, – ворчит дед и втягивает осенний холодный воздух точеными ноздрями, и шевелит усами-щеточкой, аккуратно подстриженными и седыми.

Когда я рядом с ним, я все время чувствую, что во мне что-то не то. Что я хуже, чем по правде. Что мне чего-то не хватает, чтобы быть для него хорошим. Дед заставляет меня стыдится себя самого – и всего, что я люблю, тоже стыдиться. Хочешь – не хочешь, а так отчего-то получается, когда дед рядом.

«Из тебя надо сделать настоящего мужика», – говорил он все время, когда я был маленьким. Кто такой настоящий мужик, я не знал, но знал, что не хочу им становиться, если настоящий мужик похож на деда. «Он у тебя размазней растет», – сердился поэтому дед на маму, если она обнимала меня.

Однажды, когда меня оставили на время вечернего спектакля с ним, он сказал: «Сегодня мы посмотрим фильм – очень хороший фильм».

Я, конечно, не ожидал никакого подвоха. Сначала просто было ничего не понятно – какой-то взрослый фильм дед включил, подумал я. А потом на экране показалась темная улица – и странные люди. И они били кого-то – по голове, по спине, валили на землю.

Меня накрыло страхом и подвело живот. Я прикрыл глаза руками, чтоб не видеть, чтоб переждать. Все равно было ужасно страшно, потому что тот, кого били, отрывисто кричал, так что было понятно, как его лупят.

Дед вдруг бросился ко мне и жесткими ладонями накрыл мои, дернул вниз.

— Смотри, смотри, — шипел дед и держал мои руки, чтоб я не смог закрыть лицо, — смотри! Ты же не баба!

И я не знал, куда деваться от ужаса. Куда отвернуться, чтоб не видеть, как на экране лицо уже превратилось в красную кашу. Потом я вспомнил, что можно просто закрыть глаза – и закрыл – и просто сидел и плакал с закрытыми глазами. И веки, казалось, распухли и стали большими-пребольшими, и рот сводило от того, что я все плакал и плакал, и никак не мог остановиться.

Тогда дед уже испугался и побежал на кухню за водой – а где-то там, куда я не смотрел, кто-то кричал и кричал от боли и внутри у меня все сжималось и сжималось, и прорывалось наружу судорожной икотой, пока дед не догадался выключить телевизор.

Я проплакал весь вечер – пока мама не пришла и не забрала меня домой. Больше она меня с дедом не оставляла – и я был этому ужасно рад. Потому что я больше любил оставаться в театре. Там Сэм делал со мной уроки, Мама Карло поила чаем, а Лёлик учил лепить мышиные головы из пластилина и варить клей для папье-маше – и казалось, что это и есть настоящая жизнь, уютная и понятная.

С Сэмом или Леликом можно просто молчать – и будет хорошо. А если молчать, идя по улице от метро, рядом с дедом, кажется, что ты делаешь что-то неприличное. Что надо сказать, обязательно сказать что-то – что ему хочется услышать. А что ему хочется услышать, ты и не знаешь – потому что слишком редко с ним говоришь. И поэтому несешь какую-то чушь про то, что дождь сегодня был и про то, что мама очень радуется, что он пришел на ее премьеру. Дед молчит и его молчание совсем невозможно расшифровать, прочесть в нем – доволен он тобой или нет.

Вести деда по театру – это будто тебя наказали. Пока мама с папой танцевали на сцене, я шел рядом с молчащим дедом – и представлял, как там и родители, и Сэм, работают в «черном кабинете». Представлял бархатные задники цвета ночи, актеров, одетых в черные трико, с закрытыми сеточкой лицами. Только по характерным движениям можно было догадаться – это мама, это папа, а это Сэм. А потом, потом случается чудо – когда из темной пустоты вдруг появляются цветы, они распускаются один за другим, фиолетовые, голубые, призрачно-красные, а потом также внезапно исчезают, чтобы спустя секунду распуститься, подрагивая лепестками, на другом конце сцены. И ужасно интересно угадывать, где в этот момент стоят родители, с каким цветком работают.

— Так, — говорит дед, останавливаясь в пустом фойе – зрители-то все в зале – перед фотографиями актёров и глядя на маму, черно-белую, улыбающуюся, красивую, словно известная киноактриса.

— Так, — говорит дед, заглядывая через плечо Лёлику, который вытачивает из кусочка дерева безымянную еще, ничью пока ладошку.

— Так, — говорит дед, рассматривая, прищурившись, кукол, висящих на специальной деревянной стойке у сцены – они безжизненно поникли головой, повиснув на хитроумной крестовине.

От этого его «так» все становилось каким-то глупым.

Обычно только выйдя из театра я чувствовал себя не таким – не таким, как хотелось бы всем, тем, кто не живет в театре, как я. А рядом с дедом все театральное и вовсе сразу становилось нелепым и несерьезным. И секунду ты видел все его глазами. Ничего чудесного, просто старый-старый дом и странные люди, которые думают, что они – актеры. Что они – особенные.

А потом дед сказал: «Педик».

Все накрывали после спектакля столы в театральном буфете – и было шумно, весело и немножко нервно, дядя Коля – или просто Калинкин, или «Поп Гапон», потому что дремучая борода и крест на шее, и еще умение начинать споры, хрипло что-то кричал кому-то, а тетя Света, маленькая, с длинной косой, похожая со спины на девочку, и играющая все время девочек, расставляла тарелки, ходил между столами папа – а я все думал про то, что он сказал. Все думал и думал.

Чего я ждал? Что еще он мог сказать? Неужели ему мог понравиться Сэм, просто потому что я говорил, что он мой хороший друг? Неужели дед мог почувствовать театральный запах, театральное волшебство и полюбить его как я?

И сам же себе отвечал – да ничего не ждал. Просто не думал про все это.

Я же вообще не знаю, что отвечать, если кто-то скажет про Сэма «педик». Если это кто-то незнакомый – еще понятно, можно просто отвернуться и уйти. А что делать с собственным дедом?

Я так сильно думал про это, что у меня заболела голова и я почти ничего не слышал. Как все говорили тосты, как пришли Лёлик с Мамой Карло, как за стол около меня юркнула Сашок, как она что-то шептала мне в ухо про Филиппа – нового кукольного мастера, которого она презрительно называет Филькой.

Я вдруг понял, что все проспал, когда увидел, что Олежек как-то очень манерно держит бокал шампанского и смотрит на Лёлика. И все тоже смотрят на Лёлика.

— Мы очень благодарны за все, что вы сделали для театра, Леонид Аркадьевич, — прочувствованно говорил Олежек. – Вы, ваша работа – все это навсегда останется в стенах нашего храма искусства.

Сашок заерзала рядом со мной.

— Вы заслужили достойную старость и отдых, – продолжил Олежек, – наконец-то мы сможем подобающе проводить вас на пенсию. Пришла молодая смена, поросль практически, теперь есть кому с честью заменить вас.

Он кивнул в сторону Филиппа.

— За вашу пенсию, Леонид Аркадьевич. Хорошего отдыха!

Лёлик сидел с таким видом, будто враз превратился в одну из своих кукол. Не двигаясь, смотрела на Олежека Мама Карло.

А потом я увидел лицо Сашка – и испугался, что сейчас она вцепится в лицо Олежеку. Или Филиппу.

— Хорошо, что он уезжает скоро, – сказал дед, когда я шел показать ему, где у нас туалет.

— Кто – он? – не понял я.

— Да Сэм этот ваш. Этот ваш педрила. Хорошо, что он скоро уедет – чем дальше дети от таких извращений, тем лучше.

— А вы старый и скоро уже умрете, да? – нагло и громко спросила непонятно откуда взявшаяся Сашок и уставилась, не мигая, на деда.

Однажды на праздновании какой-то премьеры мы бегали между гостями – критики и всякие важные люди жевали бутерброды и пили шампанское – и вдруг услышали, как толстая тетя-критик, горячо сказала другой про Сэма, который играл в спектакле главную роль: «Он голубой, но он очень хороший актер, вы ж видите!» Сашок тогда затормозила на полном ходу, уставилась тетке прямо в зрачки, не мигая – когда Сашок так смотрит, все ежатся и отводят глаза – и сказала: «А ты тетенька, а усы не бреешь. Ай-яй-яй!»

И я не знал теперь, за кого мне больше всего стыдно: за деда, за Сашка, которая опять схамила, или за себя, потому что я не сделал ничего, чтоб заступиться за Сэма.

— Придумай уже что-нибудь новенькое, – буркнул я Сашку и пихнул ее локтем в бок. В эту минуту я злился на всех – на Сашка, на себя, на деда, на Олежека, на Фильку и даже на Лёлика. Страшно и бессильно злился.

И откуда тут взялась Сашок? Я вспомнил, что они еще и не знакомы даже.

— Это Сашок, дед, – мне показалось, что все еще можно исправить. Да и мама всегда радуется, когда я представляю всех по-человечески – а это все-таки ее премьера.

— Сашок? – дед поднял брови, – в смысле, Александра?

— В смысле, Сашок, – припечатала она.

— Это ж имя для мальчика, а ты-то – девочка, – хохотнул дед, – это у вас игрушки такие?

— Я – Сашок, потому что мне так нравится, – с вызовом уже произнесла Сашок и повысила голос, – и плевала я, девочка-мальчик.

Я занервничал. Если Сашок разойдется, точно будет скандал.

Дед не любит, когда с ним разговаривают непочтительно.

— Я понял, Александра, – милостиво улыбнулся дед. Он иногда ужасно похож на вельможу, у которого в услужении – весь мир.

Дед кивнул высокомерно и отвернулся, и направился к туалету и его затылок говорил: «всего лишь глупые дети, не стоит и время тратить».

Сашок позеленела. Потом побледнела. У нее посинели губы. А у меня – вспотели ладони.

— Эй, ты!

Она вцепилась деду в рукав и дернула на себя со всей силы – так что рукав чуть слышно затрещал. Дед удивленно оглянулся. А Сашок каким-то придушенным голосом отчеканила.

— Ты! Александрой будешь звать свою прабабушку – ясно тебе?!

Дед ушел с премьеры раньше всех.

— Содом и Гоморра, — сказал он так, словно ему навсегда все теперь ясно и со мной, и с мамой, и с папой. Дернул усами-щеточкой, взял со стола шляпу и, чуть наклонив голову, словно кланяясь знакомым, надел ее.

— Гриша тебя проводит до метро, — робко начала мама.

Но дед усмехнулся – издевательски, зло:

— Нет уж, спасибо, уже проводили, сам дойду.

И пошел.

— Содом и Гоморра, — еще раз повторила его спина, — Содом и Гоморра.

IV. Первый снег

По понедельникам театра нет. Выходной.

Есть седые и ломкие, подмороженные осенние листья, скомканные, будто кто-то большой подержал их в руке и бросил. Есть схваченные льдом лужицы у подъезда. Есть воздух, пахнущий близкими снегопадами и хрустящий, как первые снежинки.

Я люблю первый снег – но он всегда запаздывает, ведь в жизни все не так, как хочется.

И по понедельникам есть школа.

Школа, конечно, есть каждый день – но только по понедельникам она всесильная, от нее некуда деваться. Потому что вечером не будет театра, как обычно.

И от того, что некуда деваться, школьный день тянется бесконечно, он превращается в вязкую резину, которая залепляет-обматывает все, не давая вздохнуть.

— Слышь, Гришка, — говорит Антон, — слышь, ну ты странный стал.

— Сранный-сранный, — почти пою дурным голосом я и кривляюсь. Я знаю, что я сейчас похож на какого-то болванчика, который дергает головой, лицо у болванчика будто тоже резиновое, кажется, его можно смять и слепить из него что угодно.

— Сраанный, — говорю я басовито, голосом физрука.

— Да-да-да, срааанный, — отвечаю сам себе голосом химички, писклявым, будто ей тринадцать, а не сорок.

Антон смеется.

А я внутри ненавижу себя – и мне стыдно: за это кривляние и за трусость.

Потому что внутри я смело говорю ему в тон:

— Слышь, Тоха – это ты стал странный. Я такой же, как всегда.

Ну, такой же в точности, как в детстве, когда мы сбегали ото всех и забирались на самый последний этаж и глядели сверху на Москву. И было весело и жутко – город лежал внизу, казалось, прозрачный воздух плотный, на него можно наступить и заскользить вниз.

И еще, помнишь, мы забирались в старый полуразрушенный дом за парком и представляли, что мы мушкетеры и сидим в засаде, а если на нас нападут, мы друг за друга и умереть можем.

Раньше все было просто. Раньше я был просто я. А теперь этого почему-то мало. Нужно давать сдачи и казаться сильным. Нужно хвалиться, что ходишь в спортзал. Или что какая-то девчонка тебя поцеловала. Нужно быть как все – и не быть просто собой. Потому что ты все время чувствуешь, что ты – другой. И что другим быть плохо и стыдно.

Вот это бы я сказал ему.

Вместо этого я превращаюсь в Шута. И лицо мое – уже лицо куклы.

«Кукла никогда не говорит просто так, – рассказывал когда-то Сэм, – у куклы не бывает просто слов, она говорит и движется одновременно. Бывают слова-жесты, слова-движения, но никогда – просто слова».

Поэтому я кривляюсь и каждая гримаса – это слово. Слово, которое Антон не умеет прочесть.

Он в прошлый раз подошел ко мне – и все подошли. Я сначала не понял, чего им надо. Только потом понял.

— Давай, Гришка, поцелуй Катю! – издевательски сказал Антон и все дружно заржали, будто он очень как-то здорово пошутил.

У Кати – карие воловьи глаза под набрякшими веками, словно она только что плакала, тяжелый взгляд и большая грудь. Катя смотрит на меня, словно я ей чего-то наобещал и не сделал. Антон подтолкнул легонько Катю и она чуть не упала прямо на меня – и я увидел близко-близко густые ресницы и родинку где-то почти на виске и почувствовал, что волосы ее пахнут шампунем и чуть-чуть щенками, набегавшимися по двору.

Все – я чувствовал их взгляды кожей – стояли и глядели, будто я был зверем в зоопарке. И ждали.

А я смотрел на ее рот, который оказался совсем близко – он пах чем-то приторным и странным – и чувствовал, как внутри поднимается муть, то ли от этого запаха, а то ли от того, что все они уставились на нас и ждут.

Я просто стоял перед ней и, чтобы не смотреть в ее коровьи глаза, чтобы не видеть, как чуть заметно дергается ее правое веко, уставился в пол. Я рассматривал носки своих кроссовок и слышал, как она дышит – и даже мог почувствовать на лице ее дыхание. Она тоже молчала, а потом толкнула меня в плечо – сильно, грубо, как девчонки и не толкаются, тихо сказала «придурок», развернулась и пошла прочь.

«И вы придурки», — бросила она Антону.

Сегодня шут во мне старается выслужится перед ним – словно я в чем-то виноват. Словно я должен был обязательно поцеловать Катю – даже если и не мог.

Шут смешит Антона – и презирает его.

Смеется – чтоб не плакать.

Кривляется, чтоб ни за что не показаться серьезным.

В раздевалке спортзала пахнет потом и грязными футболками. После спектакля в театре все, конечно, тоже прибегают в гримерки мокрые и переодеваются, бросая на кожаные старые диваны рубахи и брюки – но в театре пахнет еще и клеем, гримом и духами, горячим воздухом от ламп над гримировочными столиками и лаком для волос. Я люблю запах гримерок после спектакля и ненавижу школьную раздевалку.

Поэтому переодеваюсь быстро, чтоб выйти отсюда поскорее. И так мы с Антоном последние остались.

Я сначала не понимаю, почему он так странно смотрит – и не понимаю, отчего он вдруг отвернулся, словно стесняется меня.

— Ты чего? Спятил совсем?

— Ну это, ты не обижайся. Но я ж не знаю – вдруг ты и вправду голубой. Ну говорят же. У вас же в театрах это модно.

— Говорят? – мне кажется, у меня закончился воздух и взять его неоткуда, чтоб вздохнуть. – Кто говорит?

— Ну, говорят.

И он отводит взгляд. И я отвожу. Я не могу смотреть ему в глаза – то ли из-за стыда, то ли от того, что лицо мое стало горячим и красным, а то ли из-за страха…

А он только бормочет:

— Ты просто непонятный стал, чудной какой-то. Не как мы.

Понедельник – это одиночество, совершенно точно. Если бы все дни были понедельниками – что тогда?

Даже самые грустные вторники лучше веселых понедельников.

Вторник – последний день Лёлика в театре. Мне все кажется, что Олежек вот-вот передумает и все останется как раньше.

— Гриня, отнеси-ка эскизы художникам, — говорит Мама Карло. А Лёлик глядит поверх очков, как я хватаю толстую папку с пушистыми краями, разлохматившимися от времени. Глядит и выглаживает пальцами кусочек газеты, размоченной в клее, налепленной на пластилиновую болванку – когда-нибудь это будет маска, большеротая и лупоглазая.

И Мама Карло, и Лёлик – вот посмотришь на них и ни за что не скажешь, что после вечернего спектакля он соберет вещи и уйдет домой. На пенсию – окончательно. Ну, может быть, будет приходить иногда – но гостем, не хозяином.

Даже Филипп, который сидит рядом с Лёликом, словно подмастерье и глядит, как тот работает – «учится» – и тот выглядит так, словно они и завтра, и послезавтра, и целую вечность будут сидеть так. И никуда-то Лёлик не денется отсюда.

Только два старых чемодана на полу под батареей выдают все. Два старых чемодана, в которых свалены какие-то выкройки, какие-то чертежи и ваги, какие-то старые обтрепанные кукольные головы, какие-то проволочки – все, что Лёлик уносил с собой.

На этот раз, кажется, не поможет даже если, пробежать сломя голову через весь театр. Увидеть, как тащит огромный ворох платьев с кружевными оборками и униформу на плечиках костюмерша тётя Таня и как несет тяжелый фонарь-пистолет осветитель Ваня.

И услышать, как в курилке актёр Боякин, похожий на богатыря с кудрявыми волосами, выдыхая дым, говорит про Сэма: «Хорошо, что скоро – наконец-то приличные роли освободятся».

И споткнуться на мраморной лесенке, и уронить папку, и расшибить коленку – до синяка.

Эскизы разлетаются, белыми птицами упархивают вниз и в сторону, летят в углы, а Сашок их ловит, будто это ее, ручные птицы. Словно она все время где-то тут поджидает и выскакивает, когда ее не ждешь. Обычно-то мне все равно, но когда лежишь как идиот, на лесенке и саднит колено – бесит.

– Ты что, меня караулишь?

– Дурак что ли? Я тебе помогаю, скажи спасибо, а не будь свиньей!

— И все-таки ты свинья, – подытожила она, когда мы вышли из каморки художников, которая под самой крышей – из узенького окна видать парк и книжный магазин, и Елоховскую церковь вдали.

У маленькой дверцы, через которую, пригнувшись, можно по тайному коридору быстро пройти в фойе и в зрительский гардероб, откуда – два шага до кабинета Олежека, стояли все: Калинкин-Поп Гапон, тетя Света, мама и папа, Боякин и папа Сашка, и все остальные.

И Сэм.

— Это же просто пойти и выяснить! — говорил Сэм. – Просто спросить! Чего стоит?

— Вот ты сам и выясняй, — басил Поп Гапон. – Ты и спрашивай.

— Тебе легко смелого играть, — издевательски сказал Боякин, — тебе это ничего не стоит, конечно, ты умотаешь скоро. А нам тут с ним, — он кивнул туда, где мог быть кабинет Олежека, — дальше оставаться.

Сэм сжал губы, развернулся и толкнул низкую дверцу. Нагнулся и шагнул в тайный коридор. И все они – и Поп Гапон, и Боякин, и тетя Света, похожая со спины на девочку, и актриса Винник, и толстый, как колобок, Тимохин, и все-все – все стояли и смотрели, как он уходит.

Потом в коридор шагнула мама. И папа. И папа Сашка. И больше никто.

Дверь, пружиня, закрылась мягко, въехав в поролон, которым обклеен проем.

— Газуй! – прошипела Сашок мне в ухо. И мы газанули.

Будто бы если мы станем бежать быстро, Лёлика оставят в театре.

Дверь в кабинет Олежека открыта. И видно, что Олежек стоит за столом, словно бы отгородившись им от Сэма и от мамы с папой, и от папы Сашка.

— Ничего, ничего не могу сделать, малыш, — почти жалобно говорил он. – Я меж двух огней, понимаете?

Колокольчиков поднимал куцую бровь и глаза его от этого становились совсем прозрачными.

— Мы же тут все свои. Малыш, ну пойми, меня попросили оттуда, — он кивнул на потолок, словно там кто-то жил, — пристроить их сына. Что я могу сделать?

Он разводил руками беспомощно.

— Пусть будут два кукольника – жалко что ли? – кипел Сэм, — где ты найдешь еще такого мастера как Лёлик? Филипп же и не справится один.

— Так денег, денег ж нет, дорогой мой человек, дорогой ты мой Сэмушка! Денег я тебе откуда возьму на две ставки? – голос Колокольчикова стал ласковым, словно он говорил с капризным ребенком.

«Врет» — прошептала мне Сашок, — «точно врет. Глаза врунливые!»

— А не пора ли вам переодеваться и гримироваться, други мои? – Колокольчиков взлянул на часы, — времечко-то не ждет.

И вышел из-за стола – чтоб закрыть за посетителями дверь.

— Ну мы хотя бы попробовали, — вздохнул папа, когда они оказались в фойе.

Раз-два-три, раз-два-три: кажется, что на сцене и в зрительном зале, всюду зажигаются свечи, зажигаются огни на елке, кажется, что тихо-тихо начинает падать снег. Снег в ритме вальса снежных хлопьев. Он взметается, он, кажется, метет по земле-сцене, он падает и падает, падает на головы притихших зрителей – он падает, а где-то тонко поет невидимый хор. И пусть это просто свет, пусть это просто Майка где-то на балконе колдует так, что на сцене и в зрительном зале – настоящий снегопад – все равно эта метель совсем как в жизни. Пусть человек в черном плаще и цилиндре на авансцене – папа, пусть где-то там готовится к выходу Сэм. Все равно этот снег взаправдашний – и сказка взаправдашняя. Пусть где-то там, на улице, еще и осень, пусть снега еще ждать и ждать.

В театре все не как в жизни – если чего-то сильно хочешь, оно обязательно происходит.

Пока идет спектакль, я помогаю Лёлику собирать чемоданы. Я сам напросился – ведь когда что-то делаешь, то не так грустно.

Можно пока не думать про то, как ты будешь приходить в мастерские, а там только Филипп и Мама Карло, и никакого Лёлика. Про то, будет ли еще открываться Конфетный балаганчик, если Лёлик больше не придёт в театр. Будет ли Лёлик делать своих кукол дома? И вообще – что он будет делать?

Думать про то, что людей списывают – точно, списывают, это тебе не показалось тогда – как кукол из старого спектакля: если ты старый, как Лёлик, списывают, если ты не такой, как все, если ты вроде Сэма.

Мы складываем в чемодан последние чертежи и старые записные книжки, которым, кажется, уже сто лет. Складываем старые фотографии бородатых марионеток со странными огромными глазами и швами на челюсти.

— Куклы из Брно, — говорит Лёлик, — их сделали по чертежам девятнадцатого века. – Однажды они играли спектакль в страшных казематах, в которых когда-то императоры держали преступников. Зрители тогда сидели прямо на полу, а освещение сделали как раньше – только свечи.

Лелик ни с кем не прощается – терпеть не могу прощаться, говорит он, такая все это глупость – и мы выходим из актерского подъезда: Сэм несет обтрепанные чемоданы Лёлика, Сашок тащит маленькую коробку с деревяшками. Лёлик бодрится и делает вид, что это все ничего – уйти из театра, из которого он хотел только ногами вперед.

Счастливо, Леонид Аркадьич, — говорит вахтер Альберт Ильич, на секунду оторвавшись от телевизора. Счастливо – кивает Лёлик, будто идет только на полчасика, в магазин.

Мы выходим – и кажется, что попали в другой мир и другое время.

В свете фонарей черное небо и черная улица пестрит, кружится, вальсирует под невидимую музыку.

Елоховская церковь стала сумрачной картинкой, по которой идет рябь, снежная рябь.

И кажется, что где-то поет невидимый хор, как в спектакле.

«Рановато», – вздохнул Сэм.

«Надо же», – сказал Лёлик.

А это просто первый снег идет. Бесшумно и густо.

Снег идет.

Он ложится на траву, еще не высохшую совсем, не замороженную по-настоящему, на крыши машин, на нос Сашка – и тут же тает, такая Сашок горячая. Белыми становятся черные дорожки, будто кто-то решил враз их перекрасить, мелкая снежная крупа превращается в лохматые хлопья и падает-падает, укрывает все густым молочным туманом, хрустящим как лимонные вафли и пахнущим льдом.

Первый снег.

Он идет раньше, чем обычно – чтобы тоже проводить Лёлика.

V. Затянувшийся антракт

— Я королевский главный шут,
Моя работа – смех.
Пусть дураком меня зовут,
Но я умнее всех.
Умнее принца самого
И короля-отца.
Нет у него ни одного
На шапке бубенца!¹

Тихо играет музыка, идёт по сцене Шут. Сэм – его и не узнать в трико и остромысых туфлях, в шутовском колпаке, глаза кажутся огромными в гриме – говорит будто поет.

И голос перекатывается ручьем, громом и морскими волнами, оборачивается то бархатом, то скользящим шелком, то жалит, то гладит, то просачивается до самого донышка, наполняя тебя доверху, будто ты – пустая ваза, которую надо наполнять, то улетучивается, словно испаряясь.

Мелькают лоскуты – васильковые, цвета крыжовника, алые, апельсинные.

Сэм уже и не Сэм давно, его лицо переплавилось в лицо Шута – и на сцене два шута и ни одного Сэма. Его лицо, кажется, не застывает ни на минуту, кажется, и нос, и брови – все живет своей жизнью, складываясь в подвижную маску – и оттого поднимет Сэм бровь, и видно все даже на самом последнем ряду, каждое движение лица, лица Шута.

Он то идет по сцене, пританцовывая, то взлетает легко вверх, словно не весит ни грамма – и мысок вытянут, будто это самое естественное в жизни, взлетать над землей и тянуть мысок – он то приземляется на одно колено, играючи, и ты веришь, что это совсем легко, то летит по сцене колесом, а потом подпрыгивает и идет назад во флик-фляке, невесомый и гибкий.

Когда он берет в руки куклу, то сразу же забываешь, что тут только что был человек.

Руки Сэма срастаются с крестовиной, они врастают в нее, продолжаются марионеточными нитками-жилами, и руки превращаются в маятник, а Шут оживает, словно Сэм на спекталь одолжил ему всего себя. Шут подмигивает и глядит умными глазами, удивляется и хохочет, становится таким важным, будто бы в спектакле и нету других ролей и кукол.

Стреляют небывалыми цветами световые пушки, прожекторы-пистолеты наведены на сцену. Безумствует световая симфония, брызжет свет, будто сцена сама превратилась в шутовской разноцветный костюм.

Я сижу на балконе около майкиной осветительской будочки и, не дыша, смотрю на сцену – стараясь не пропустить ни одного движения Сэма.

Кажется, так хорошо Сэм не играл никогда.

Кажется, что «Хрустальный башмачок» уходит вместе со всеми: с куклой Шута, с Сэмом, который лучше всех играл его, с Лёликом, который сделал всех кукол для спектакля.

Я уже нашел в шкафу старую спортивную сумку и притащил в театр. Когда мне отдадут Шута, я спрячу его туда – чтобы Сашок ничего не заметила. А потом подарю – на день рождения.

Если бы людей можно было бы положить в сумку, я бы упрятал туда Сэма – чтобы он не уехал. Чтобы он всегда был рядом.

Перед спектаклем я как бездомный пес, слоняюсь около его гримерки.

Когда-то я торчал у него все время, пока он готовился к спектаклю, не в силах уйти, даже на минуту. А потом он стал меня выпроваживать, когда переодевается.

После того, как однажды я вдруг застыл, глядя на него.

Вот только что это был Сэм, который сидел со мной, когда родители уезжали на выездной спектакль, вместо бабушки, которой у меня не было, родной Сэм, который терпеливо учил со мной «жи-ши пиши через «и», сидя за гримировочным столиком.

И вдруг я увидел, что он совсем другой.

Сэм перехватил мой взгляд – как будто мы фехтовали в спектакле и он отвел мою шпагу ловко куда-то вверх.

Он перехватил мой вгляд и глаза у него стали еще темнее – глаза смотрели удивленно и недоверчиво. Будто кто-то чужой внезапно застал его тут – неодетым.

— Иди-ка ты, Гриня, погуляй, — сказал и легонько развернул меня к двери, чуть подтолкнув, будто опасался, что я сейчас не уйду.

— Почему это? Мне ж всегда можно было тут быть, когда ты переодеваешься!

— А теперь нельзя. Незачем. Ну давай, давай – шагай!

Теперь я всегда дожидаюсь его у гримерки.

И мне одиноко. Ведь Сашка вечно нет – она вечно куда-то уматывает.

Сашок объявила Филиппу войну. Сразу же, как ушёл Лёлик.

«Пощады не будет» — так она сказала.

«Филька», — презрительно говорила она, завидев его, и отворачивалась, кривила чуть синеватые губы.

Она пачкала его стул краской, она подсыпала в клей гвоздей, она прятала подальше – чтоб Филипп не нашел – чертежи и наброски художников. На самое страшное – подрезать у марионеток ремешки где-то наверху, в крестовине, она, правда, не решалась.

Иногда он заставал ее в мастерской и тогда она улепетывала со всех ног.

— Малявка вонючая! – орал он вслед и выбегал из мастерской.

— Прыщ! Фуфло придурочное! Мастер недоделанный! – надрывалась Сашок, отбегая подальше, чтоб он ее не достал.

— Прекратите! – сердился то и дело Олежек, — достали уже. Будешь и дальше так, малыш, — относился он к Сашку, — запрещу тебе приходить в театр. Поняла, малыш?!

Сашок упрямо сжимала губы, глаза у нее становились совсем волчьи и смотрела на Олежека исподлобья.

А на следующий вечер все повторялось по-новой. Потому что все-все знали – ни запретить Сашку приходить, ни уволить из театра орущего Филиппа, Олежек не может.

— Я устрою ему зашибенскую жизнь, — мстительно говорила Сашок, — он сам захочет уволится. Вот увидишь – и очень даже скоро!

«Филька-придурок!» — кричала она ему с порога. Если в мастерской не было Мамы Карло кричала, потому что однажды та, услышав это «Филька-придурок», строго сказала Сашку: «Так. Сквернословить будешь дома. У меня – ни-ни!»

Сашок воевала – а Филька все не увольнялся. Тогда она садилась на выкрашенные в черный ступеньки, ведущие от холла с дверями в мастерские на сцену и к гримеркам и сидела, упрямо наклонив вперед голову, словно хотела ею пробить все на свете стены.

«Ну ты же мне поможешь?» — спрашивала она и мне тогда казалось, что она чуть не плачет. Но это только казалось – вот еще, стала б Сашок плакать.

— Дурак, — сердилась она, когда я приносил вместо краски клей, — ничего-то тебе нельзя доверить.

Я понимал, что все это как-то неправильно, но не мог даже себе объяснить, почему.

Иногда мне даже было жалко Филиппа. Но потом я вспоминал, что это из-за него Лёлика отправили на пенсию и во мне поднималась злость.

А еще потом я думал, что я трус и слабак – и не могу ни на что решиться.

Это Сашок просто знала, что она должна доставать Филиппа и она шла напролом, как маленький бульдозер.

Театр стал непохож на прежний театр.

Он словно превратился в театральный автобус, который катит на выездной спектакль.

Я заходил в мастерские, видел Филиппа и понимал, что зашел, только чтоб увидеть Лёлика, который больше не сидел на своем привычном месте — на высоком стуле, откуда видно и людей за окном, и актеров в холле.

За столом мастеров сидел только Филипп и что-то вытачивал из дерева – и худые лопатки под майкой ходили ходуном, и разноцветный дракон-татуировка на цыплячьем плече шевелил усами. Он коротко взглядывал на меня, вздергивал уголок рта, будто хмыкая, дергал бородкой и сережка в ухе сверкала в свете ламп.

Мне казалось, что в мастерских холоднее, чем обычно.

И похоже было, что вот начался какой-то странный антракт и никак не закончится.

Что он тянется и тянется – бесконечно.

А должен бы был уже закончится – чтобы пришел снова Лёлик, чтобы Сэм репетировал какую-нибудь новую роль, чтобы наконец-то пропало противное чувство, что все меняется.

Несколько раз я ездил с Сэмом домой к Лёлику.

Он открывал нам дверь и, коротко кивнув, будто и не рад нам, брел в глубину почему-то совсем темной квартиры, в которой жил с Мамой Карло.

«Как придет с работы, помоет», — махал он рукой в сторону грязных чашек и тарелок на столе и отворачивался к окну, из которого была видна река и потоки машин, и освещенные орлы с острыми крыльями на башне Киевского вокзала.

Скоро ему дадут место в Доме ветеранов сцены, говорил Лёлик. «Скоро, совсем скоро уже дождусь».

Зачем Дом? Почему Дом – хотелось заорать мне.

А вместо этого я смотрел, как Сэм разговаривает с Лёликом – как с капризным ребенком.

Он, не стесняясь, брал его морщинистую руку, гладил ее – почти вставал перед ним на колени, увещевая.

— Послушай, ну зачем тебе? Тут же сестра. Тут дом.

— Не хочу никого обременять. Раз не нужен в театре – лучше мне будет в Доме ветеранов. Сестра целыми днями на работе – а там хоть люди.

Мне хотелось крикнуть Лёлику – «ну вспомни, как говорил Ефимович твой – ты сам себя и списываешь!» Но я молчал.

Однажды я попросил его помочь мне сделать куклу – думал, это его порадует. А он только покачал головой: «Нет. Не буду. Всех своих кукол я уже сделал. И хватит».

Сегодня мы ездили с Лёликом в Дом ветеранов сцены.

Пока мы ехали к его дому, я сидел на переднем сиденьи рядом с Сэмом и малодушно радовался, что на улицах – пробки и можно быть с Сэмом так долго.

— Тебе не жалко, что ты уедешь, а родители останутся тут? – мне давно хотелось спросить Сэма об этом. Я знал, что они почти не видятся.

Когда-то я случайно услышал, как Сэм говорит Лёлику: «Отец как узнал, сначала кричал. Я до сих пор помню его лицо. Потом сказал – не садись с нами за один стол. Потом велел взять свою тарелку, чашку и вилку с ножом и мыть их самому, «чтобы не перезаразить всех». Потом вообще стал делать вид, что меня нет. А потом я ушел из дома. Мама? Не хочет расстраивать отца. Я ей в общем-то, наверное, и не нужен. Такой».

Тогда мне казалось, что я подслушал – хотя и не старался – что-то совсем запретное, что мне знать не полагалось. Ведь я никогда не заговаривал об этом – а Сэм ничего не рассказывал мне про родителей сам.

Сэм долго-долго молчал, смотрел куда-то вперед, напряженно, хотя мы не ехали, а стояли на светофоре. Смуглые ладони лежали на руле неподвижно, будто были из камня и только указательный палец чуть заметно отбивал на темно-синей матовой коже одному ему слышимый ритм.

— У них нет сына – вот так они говорят, – сказал он вдруг. – А вот Лёлик – Лёлик это другое. Я не знаю, как его теперь тут оставить.

Дом Лёлика казался в ноябрьских ранних сумерках огромным акульим зубом – а на самом-то деле он похож просто на подкову. Мимо мчались машины, подсвеченные фиолетовым окна отражались в Москве-реке, снег во дворе Лёлика стал темным и скучным. Мы ждали в машине у подъезда и я и не узнал Лёлика сразу. Он теперь казался совсем маленьким, каким-то высохшим. «Ну, поехали?» — спросил он бесцветным голосом, не пошутил, как было раньше, не улыбнулся Сэму.

И ехать в Дом было теперь совсем по-другому.

Улицы казались темнее. Только на стоянке около Дома ветеранов, где Сэм снова оставил свою машину, было светло – от свежевыпавшего снега. Снег хрустел и скрипел под ногами, будто подошвы ступали по конфетным оберткам, сумерки как и в прошлый раз, пахли сладко и остро – древесным дымом, а фиолетовые дорожки убегали куда-то в лес.

Дом выглядел темным и пустым. Даже Ефимовича не было – «он в больнице», сухо бросил Лёлик и исчез за дверью с надписью «Администрация».

— Еще месяцок подождать, — вздохнул он потом, садясь в машину.

— Ну слушай, Лёлик, — сказал Сэм.

— Не начинай, — хмуро сказал Лёлик так, что оставалось только замолчать.

Мы проводили Лёлика до квартиры и когда спускались по лестнице во двор, я вдруг увидел, что глаза Сэма блестят.

— Ты чего, Сэм?

На сцене Сэм может вдруг заплакать. Как по мановению волшебной палочки. Я смотрел всегда, с самого детства как вдруг затопляются его глаза, как камнем застывает враз лицо, как прочерчивает дорожку на гриме слеза. Это было чудом, необъяснимым и страшноватым.

«Как это у тебя получается, Сэм?» — спрашивал я всегда.

А никак – пожимал он плечами – получается и все тут.

Но только один раз я видел, как Сэм плакал не на сцене.

Это было уже давно – на него с другом напали на улице, недалеко от театра.

«Он просто взял меня за руку».

Сэм пришел в мастерскую к Маме Карло и Лёлику – в синяках и ссадинах.

Я гордился им – потому что их было трое, а он один. И они убежали первыми. Человека с такими мускулами как у Сэма нечего и думать, что победишь, думал я. Сашок восхищенно цокала языком.

А Сэм вдруг уронил голову на руки – чтобы никто не увидел его глаз – и заплакал. Я просто догадался, что он плачет, потому что плечи его судорожно вздрагивали.

Мама Карло невозмутимо макала ватную палочку в пузырек с йодом и рисовала на сэмовых плечах атлета с картинки мелкие сеточки.

А Сашок бегала вокруг него и только спрашивала – ну ты что, Сэм, ну ты что. Ты же победил их, победил же ведь, да?..

— Ты чего, Сэм?

— Сволочь я и трус, – неожиданно зло сказал он. – Просто сволочь.

Он посмотрел на меня – словно я был его ровесником, словно я все-все мог понять.

— Я сам списал себя, когда решил уехать, понимаешь? Ведь тебя провожают намного раньше, чем на деле уезжаешь. Все уже привыкли к тому, что тебя нети ведут себя так, словно это уже и не ты. И сил нет все переиграть – и не получится.

И ведь еду я туда, где другие сделали так, что меня не будут называть гомиком или бить в подворотне. Кто-то другой – не я. Поэтому я трус. Но я не знаю, как быть дальше. Просто не знаю. Я и Лёлика не могу бросить вот так. И не уехать не могу. Приказ об увольнении подписан –на мои роли уже ввели других. Завтра придёт покупатель – смотреть квартиру. И все.

Он помолчал. «Совсем все. Только уехать останется».

— Они, наверное, помнили про него только если бы все куклы разом сломались, — с досадой бросил Сэм вдруг в морозную тишину.

И мне вдруг показалось, что где-то в мире включили свет и сразу стало видно все, что пряталось по темным углам.

Если бы. Все. Куклы. Разом. Сломались…

VI. Живые куклы

«В жизни – как на сцене: если ничего не делать, то ничего и не происходит», — любит иногда повторять Сэм.

— Ты спятил, Гриня, — сказала сначала Сашок.

— Совсем спятил, — повторила, сосредоточенно тыкая пальцем в развилку между большим и указательным.

Этот жест у нее появился недавно и бесил меня до невозможности. «Лечение вроде», — поясняла Сашок, как будто тупое тыканье может вылечить сердце.

Мы сидели на железной лестнице в кукольной комнате – Сашок называет лесенку «насестом». За то, что узкая, железная и крутая, а наверху, словно металлическое гнездо – площадка для бутафории. Прямо над нашими головами, на полках – яблоки из папье-маше, связки бубликов, которые, если присмотреться, под краской обмотаны бинтами, деревянные колеса от телег и огромные ложки.

А внизу – куклы, перегородки-щиты, завешенные куклами и масками. И можно рассмотреть темечки королей и королев, и затылки в наклеенных паричках, и острые носы с искусно выточенными крыльями – будто живые. У Лёлика всегда получаются совсем живые куклы.

Мы с Сашком любим забраться наверх и сидеть – как капитаны кукольного корабля – совсем одни среди них.

— Как же они достали! Все! – сердито сказала Сашок, когда мы только что уселись.

И передразнила: «У тебя уже есть мааальчик? А кто тебе нрааавится?»

— Так прям и хочется сказать им какую-нибудь гадость, назло.

Я кивнул. И правда, достали – некоторые взрослые. «У тебя есть подружка?»

Как будто бы небо упадет на голову, если – нет. Как будто у меня могут вырасти ослиные уши, если – нет.

Даже в театре – и то какая-нибудь тетя Света, или там, актриса Винник пристанет «а какие девочки тебе в школе нравятся?»

Почему они не спрашивают, к примеру, что я читаю?

Я стараюсь сразу смотаться, делаю вид, что мне ужасно некогда. Ненавижу эти глупые разговоры.

— И что ты им говоришь? – спросил я Сашка.

Та дернула плечом.

— Ну, говорю, отвяньте, я в Шекспира влюбилась тут на днях. Они смеются тогда. А другим, что поглупее, говорю – Габанек. Габанек, конечно, их впечатляет больше – иностранец небось, думают они.

Чтоб ты делала без Габанека, Сашок, думал я. Что б ты делала без толстощекого дракона-марионетки из чешской сказки? Что б мы с тобой делали без театра?

— Нет, ты точно спятил, — сказала Сашок, услышав про кукол, — сломать всех?

Я и сам, честно говоря, считал, что спятил. Каждый день я думал об этом, перекатывал на языке словно карамельку брошенное Сэмом: «если-бы-все-куклы-разом-сломались».

Ведь тогда Олежеку некуда будет деваться, придется просить Лелика их чинить –только он знает своих кукол так хорошо, что справится с этим быстро.

Тогда им ничего другого не останется, думал я.

А потом приходил в кукольную комнату и брал за узкие ладошки придворных и охотников, разодетых дам и воздушных фей, за бархатные лапы – лис и мышей, смотрел в кукольные глаза – огромные или хитро прищуренные, искусно прорисованные, до крапинок вокруг зрачков и простые, похожие на обычные пуговицы. И не понимал, как я смогу их сломать – пусть даже и ради Лёлика. Как я смогу – даже для того, чтобы он вернулся, чтобы не уходил навсегда в богадельню – ломать им руки, подрезать ремешки и нитки, как смотреть на обвисшие, поломанные ноги в аккуратных башмаках и западающие, полуоткрытые, будто мертвые, глаза?

Кукла ведь живая – если ее не сломать.

— Можно понять, что у куклы внутри, можно научиться ею работать. Но как ты будешь с нею работать – решает она. Сама, — говорил когда-то Лёлик.

— У тебя не выйдет приспособить куклу под себя. Ее можно сломать, но заставить быть такой, какой хочешь ты – нельзя, — говорил когда-то Сэм.

Сашок долго сидела, уставившись вниз, на кукольные завитые кудри и шляпы с перьями, на лысины и ровные кукольные проборы.

Наверное, думала про то же, про что и я.

— Фигня какая, — пробормотала потом она и спрыгнула с насеста, расправив руки в фирменном сэмовом жесте: будто расправляется над землей невидимый и невесомый парашют.

«Ну и пусть», — говорил я сам себе так, чтоб Сашок не услышала и не догадалась. «Ну и пусть – тогда я сделаю это сам, один. Для Лёлика я смогу. Всех кукол. Пусть и трудно».

Сашок подошла к тонкошеей кукле Людмилы, тронула трость, расправив темно-зеленое платье, развернув его будто причудливый свиток. И казалось, что Людмила протягивает тебе хрупкую руку.

«Сашок, только никому потом ни слова, что это я – пожалуйста, Сашок!» — вот так я хотел ей сказать.

Сашок обернулась, вздохнула:

— Значит так. Если ты спятил – то и я. Спятила.

И деловито поправила платье Людмиле.

«Ммм», — только и смог промычать я. И она конечно, не поняла, как я счастлив.

Театр проснулся и ожил.

Мы пропадали в кукольной комнате целыми днями. Мы словно сидели в осажденном неприятелем городе – и нашими бастионами были щиты, увешанные марионетками и петрушками, тростевыми куклами и огромными масками.

«Маски не трогаем», — строго сказала Сашок, — «все равно их меньше всего. Они неважные».

Мы притащили из дома родительские книги с чертежами и схемами – Сашок чертила пальцем по «вот тут и вот тут подрезать».

Иногда мы спорили – «да что ты, придурок», — кипятилась Сашок, — «подрезать надо внутри. Тогда точно Филька ничего не починит – а Лёлик сможет».

«Я принесу ножик хороший, у папы есть», — говорила она.

Сэм заглядывал – пойдем в буфет, а мы мотали головой. Потом. Потом. Хотя я и знал, что потом никакого Сэма не будет.

Мы говорили любопытным – мы просто играем.

Мы рассматривали гапиты – кукольные позвоночники – деревянные стержни, запрятанные внутри, под платьем, на которых крепится механика куклы. Я и не знал раньше, что они такие разные. Что бывают гапиты револьверные, гибкие, что там такие хитроумные шарниры. Что ручки гапитов, за которые держит куклу актер, такие же разные, как человеческие руки – чтобы каждому было удобнее работать. Что сухарики бывают просто квадратные – а на некоторых выточена уютная ямка для большого пальца.

Мы разглядывали лески и крючки, мы трогали шершавые сухарики, чтобы понять, как все крепится.

Куклы подмигивали, выкидывали коленца, наклоняли голову, поводили плечами и всплескивали руками. И тогда я думал, что в самый последний момент все-таки не смогу, не смогу подрезать нитки-жилы ни одной кукле, не смогу сломать то, что сделал Лёлик, пусть даже и чтобы вернуть его.

Потом и Сашок приходила понурая – «я не смогу», говорила она. И мы молчали. А потом снова рассматривали чертежи, и снова словно на пианино, играли на вагах марионеток. «Если подрезать вот тут и тут, то придется вскрывать голову, чтоб починить – знаешь, как это сложно?»

Когда я представлял, что придется вскрывать голову – например, моему Шуту, у меня начинали дрожать пальцы и противно холодело в животе. И тогда я про себя говорил ему – ну прости, прости, ну ты пойми, как же по-другому?

Но все равно чувствовал себя преступником.

— Нужно провернуть все днем, — решила Сашок. – Тогда они еще успеют найти Лёлика и вернуть его в театр. И он еще успеет починить кукол до вечернего спектакля.

Сначала беремся за кукол «Щелкунчика», решили мы. Ведь сегодня вечером играют его. Так вернее – не успеем сломать всех, так сломаем самых важных, без которых придется отменять спектакль. Или вспомнить про Лёлика.

Театр уже не собирался засыпать и замирать. Он вздыхал и казалось даже, иногда смеялся, и пол в коридоре между гримерками мелко-мелко трясся. Театр гремел железными перилами и шуршал костюмами. Казалось, большой-пребольшой антракт закончился.

Мы шли от мастерских мимо Холодного Кармана и руки у меня потели – и казалось, любой встречный сейчас поймет, что у Сашка в кармане маленький ножик. И еще – хозяйственные ножницы, чтобы удобнее было подрезать ремешки.

Я всегда любил подходить к кукольной комнате. А сегодня в первый раз мне было страшно. Я боялся не кукол, а себя – того, что я собирался сделать. И еще больше – того что в самый последний момент струшу и не сделаю этого.

Интересно, Сашок думала про то же, когда мы задержались перед дверью кукольной комнаты, а потом распахнули ее?

Казалось, мы вот-вот прыгнем с высоты в огромный сугроб.

В комнате было тихо – так тихо и не бывает в театре, подумал я.

Мы стояли в этой тишине с Сашком и она сказала тихо, вот сейчас, прямо сейчас пойдет дождь – прямо тут, под крышей.

И в тишине вдруг хрустнуло в углу. Сашок вздрогнула.

Потом хрустнуло в другом.

Клац-клик-клац – будто кто-то невидимый колол грецкие орехи под новогодней ёлкой.

Крак-крик-крххр.

Громче и громче – словно вся комната разом ожила и застучала, захрустела и разломилась как ореховая скорлупа.

И мне показалось – но только, конечно, показалось – что куклы, все-все: и Шут, и Фея, и Гортензия с Жавоттой, и Щелкунчик, и Оловянный солдат – все они чуть заметно нам улыбаются.

— Гриня! – прошептала Сашок, — гляди-ка!

Она подбежала к Шуту, подняла его руку – и та безжизненно повисла. Не так, как обычно бывает у отдыхающей куклы, упруго пружиня у тела, а так, словно Шут вдруг лишился всех нитей.

Будто бы мы и вправду подрезали ножиком папы Сашка все жилы марионеток и сломали гапиты у всех тростевых.

— Вот фиговина, — бормотала Сашок, бегая от мышей к Лошарику, от Людмилы к Золушке.

Сломались! Все! Куклы! Разом! Сломались!

Мы смотрели друг на друга – а потом рассмеялись.

Сашок кудахтала будто суматошная курица, я смеялся так, что у меня подвело живот. Вместе со смехом из нас уходил страх. В нас смеялась радость от того, что не пришлось, не пришлось ломать леликовых кукол.

— Куклы сломались! – орала Сашок словно ненормальная и давилась смехом, и бежала по коридору.

— Куклы сломались! – вторил ей я.

— Куклы сломались, — булькнула она в последний раз куда-то в толстый живот актера Тимохина, врезавшись в него у мужских гримерок.

— Что ты кричишь? Что сломалось? – недоуменно спросил Тимохин.

И тогда мы вдруг пришли в себя, опомнились от счастья и я пробормотал:

— Там. Все-все куклы вдруг сломались, — и кивнул в сторону кукольной комнаты.

— Так не бывает, — сказал Сэм и внимательно, очень внимательно посмотрел на меня.

А я готов был сквозь землю провалиться – я вдруг только сейчас понял, что он может подумать про меня.

Театр забормотал, заговорил, затопал и зашелестел. Он переговаривался на разные голоса, он хлопал дверьми, поскрипывал форточками, рычал ступенями и тонко смеялся железными переборами лестниц.

Двери в гримерках трещали и хлопали, все словно решили бежать марафон и бегали туда-сюда, без конца.

— Вот так всегда! – рокотал Поп Гапон и мял бороду в руке, — паны дерутся, а у холопов чубы трещат!

— Ё-моё! Ё-моё! – возмущенно повторял старенький актер Султанов.

— Ничего, сыграем так, — бодрился Сэм.

— Что? – тонко покрикивал Боякин, — что? Болванками играть? Где? Где это видано – чтоб болванками?

— Пора на пенсию, — глубокомысленно тянула прокуренным голосом актриса Винник.

А тетя Света просто молча мешала сахар в чашке, так что казалось, ложка сейчас разнесет чашку на кусочки. Только звона было совсем не слышно – так все орали.

— Дурдом! Кранты! Бардак! – трагически вскрикивал папа и бегал в коридор курить, — только в этом театре такое и может быть! Только в этом! Помяните мое слово! Везде театры как театры, а тут бардак. Бардак!

— Надо отсюда валить! – орал Тимохин, — в приличный театр!

— А тебя туда звали? – прищуривалась мама.

— Ну это я так … в принципе, — тушевался сразу Тимохин.

Прибежал Филька – и казалось, и без того короткие волосы на затылке у него стояли дыбом. Он шагнул в кукольную комнату, он метался от одной куклы к другой, он разглядывал ваги и ощупывал гапиты.

— Точно. Сломаны, — процедил он сквозь зубы и уставился на Сашка.

— Чего смотришь? Отвали, козлина, — беззлобно огрызнула она и отвернулась, чтоб не видеть, как он ее гипнотизирует.

Нелепым катерком двигал по коридору Олежек. Он нервно загребал ногами как ластами. Лицо его было совсем белым, а глаза посветлели еще больше и стали совсем прозрачными.

— Ну что? – кинулся он к Филиппу и схватил его за рукав.

— Что-что, — хмуро отозвался Филипп, — все куклы сломаны. Те, что сегодня заняты в спектакле – тоже.

Все снова загалдели-загудели: «Бардак!», «В этом театре!», «Как играть с болванками?», «Вечно актеры – крайние!»

— Кто это сделал? – взвизгнул Олежек и сзади было видно, что голова у него мелко-мелко трясется.

Стало тихо. Уже никто не кричал. И даже папа затушил сигарету. Даже Поп Гапон стоял тихо-тихо.

И театр притих тоже.

Сэм – я видел – старался изо всех сил не смотреть на меня.

Глаза Олежека метались словно вот-вот сломаются, как у старой усталой куклы.

А потом остановились на Сашке.

— Ты? – тихо сказал Олежек, — это ты сделала?

И прибавил:

— Твоим родителям придется все оплатить.

«Это я сделал!» — хотел уже сказать я и даже сделал полшага вперед, и набрал полную грудь воздуха.

Но не успел.

Потому что Филипп торопливо и громко бросил:

— Ну ладно – это я был. Я сломал.

И все-все уставились на Филиппа: и Сэм, и Олежек, и мама с папой, и Поп Гапон.

А у Сашка даже рот открылся. «Врешь!» — восхищенно прошептала она, а я изо всех сил ткнул ее в бок, чтоб заткнулась.

На Олежека стало страшно смотреть – он то бледнел, то краснел, то становился какого-то невозможного желтого цвета.

— Ты? – беспомощно спросил он Филиппа, — Но зачем? Тебе-то – зачем?

— Я понял, что не справляюсь, Олег Борисович, — вдохновенно заговорил Филипп, — ну, я и вспылил. Я нервный вообще, Олег Борисович. Папа говорит – псих.

— Папа, — совсем уже тихо сказал Колокольчиков.

Конечно, и думать было нечего, что Филипп успеет починить к вечернему спектаклю хотя бы и половину кукол.

— Лёлик! – просиял Олежек, — я позвоню ему, он поможет.

— Он не согласится, — быстро сказал Сэм. – Даже если ты хорошо заплатишь.

— Не согласится? – ошарашенно повторил Олежек и нижняя губа у него затряслась.

— Конечно, — съязвил Тимохин, — даже на пенсию как следует не проводили, Олег Борисович!

Все загалдели.

— Я попробую его уговорить, — Сэм смотрел в глаза Олежеку, не отрываясь, — но вряд ли смогу.

Олежек схватил его за рукав.

— Попробуешь? Ты скажи ему, что мы жалеем, ну, что так получилось — без проводов на пенсию.

Сэм мягко отвел его руку.

— Только просто так ничего не получится.

— Просто так? – казалось, Олежек, понимает, про что говорит Сэм и изо всех сил оттягивает момент, когда придется про это сказать вслух.

— Да, просто так, — жестко повторил Сэм, — а вот если ты мне дашь приказ о восстановлении в должности мастера Леонида Аркадьевича.

— Приказ… – обреченно вздохнул Олежек.

— Прости, забыл совсем, что ставок-то лишних нет, — огорченно сказал Сэм.

— Ну, найдем, найдем ставочку, малыш! – вскинулся Олежек, — Сэмушка, ты поговоришь с ним?

— Попробую, — сурово сказал Сэм и отвернулся. И мы увидели, что глаза его – смеются.

— И скажи, что мы все его просим, — подытожил папа, — просто все!

Театр совершенно точно проснулся. Он будто бы танцевал под никому не слышимый джаз, и хотелось танцевать вместе с ним, прищелкивая пальцами и подпрыгивая.

Мы, конечно, тоже увязались ехать к Лёлику.

— Бежим на метро! – бросил нам Сэм, засовывая в сумку бумагу с приказом о восстановлении Лёлика в должности с крючковатой подписью Олежека. – Так быстрее!

Еще не начало темнеть – и еще, конечно же, есть время чтобы чинить кукол.

Я дотронулся до колена бронзового летчика в теплом комбинезоне внизу, на «Бауманской», чтобы все получилось и Лёлик насовсем вернулся в театр.

Сэм все время улыбался чему-то внутри себя. Мы с Сашком стояли, прижавшись носами к стеклу вагона, на котором написано «Не прислоняться». Кто-то стер пару букв и получилось безграмотное «Не писотся» — не для нас написано, конечно же, мы смотрели, как бегут мимо сплетенные провода, превращаясь в диковинных змей, как мерцают одинокие лампы и старались рассмотреть в бархатной тьме, пахнущей углем, таинственные станции и заброшенные тоннели.

И вдруг я сказал – наверное, надеясь, что Сашок ничего не расслышит в шуме и свисте, с которым поезд проходил тоннель:

— Они называют меня педиком. Потому что я не целуюсь с девчонками.

Она оторвала лоб и на стекле растаяла лужица пара, медленно исчезла, словно кто-то сдувал ее со стекла. Покосилась на меня, буркнула что-то – мне показалось, что она сказала «разберемся» — и снова прижала лицо к стеклу. А потом положила и руки на стекло – словно закрывалась ото всех. И на распластанных ладонях ее, наверное были видны линии – как бесконечные сетчатые дороги…

— Нет, — покачал головой Лёлик, — ушел так ушел.

— Я боялся, что ты не захочешь, — вздохнул Сэм, — они сделали даже приказ — смотри.

И он вытащил из сумки приказ с подписями и печатями.

Но Лёлик все равно качал головой — «нет».

— Нет. Меня выкинули как сломанную куклу.

— Ну Лёлик! — уже совсем безнадежно проговорил Сэм, — они все, все до последнего актера просили передать, что просят тебя вернуться. И даже Филипп.

— Не надо было выкидывать, — сурово поджал губы Лёлик, — тогда бы и просить не пришлось.

И вдруг меня прорвало.

Я заговорил — и не мог остановиться.

Про то, как мы сидели с Сашком в кукольной комнате над чертежами, как боялись ломать кукол — и как боялись не сломать.

Как просили у них прощения.

Как стояли на пороге кукольной комнаты, когда вдруг защелкало раскалывающимся орехом.

Как театр потом танцевал джаз — и даже про летчика на «Бауманской», которого я погладил по коленке, на счастье.

Я выговорил все-все — и замолчал.

И тогда Лёлик встал и пошел в прихожую — надевать пальто.

Вечер был похож на день рождения.

Или на Новый год. Или на день рождения и Новый год сразу.

Внутри меня было столько радости, что я боялся взлететь к потолку как воздушный шар.

Лёлик с Филиппом походили на хирургов: они сосредоточенно склеивали, резали и подтягивали, они вскрывали кукольные головы и чудесным образом снова превращали куски в единое целое, они меняли пружины и заново крепили крючки для глаз и рта на гапитах. А мы с Сашком верными ассистентами стояли рядом — и размешивали клей, и подавали нужные детали.

Сэм сбегал в магазин — «одна нога тут, другая там, надо же снова открыть Конфетный балаганчик!» — и в мастерских снова запахло шоколадом, хрусткими вафлями, орехами и ягодной карамелью вперемешку с древесной стружкой и крахмалом.

Актеры вбегали в мастерскую, хватали готовых кукол и словно в бесконечном прыжке улетали на сцену. А Мама Карло счастливо улыбалась.

Гремела музыка, поднимая тебя до облаков, мерцала искусственными свечами на сцене тряпичная елка, пахло клеем и лаком, пахло конфетами и праздником, Щелкунчик-Сэм превращался в человека, и куклы играли так, словно они и вправду – живые.

И никто из зрителей даже не догадался, что еще днем все они безжизненно висели с закрытыми глазами и мертвыми руками.

И никто из зрителей, наверное, не понял, отчего на поклоне, когда все актеры стояли – уставшие больше обычного и счастливые – Сэм вдруг вытащил на сцену горбоносого старичка в очках и вязаном жилете, который смущенно улыбался и прятал руки за спину, будто маленький. И отчего все-все актеры окружили его и аплодируют без остановки, так что звук аплодисментов разрастается, взрывается где-то под потолком, падает в зал невидимым конфетти.

Но на всякий случай зрители встали и хлопали-хлопали Лёлику – пока на сцене не погас свет и не закрылся тяжелый бархатный занавес.

VII. Вечные котурны

Иногда самое то – это когда спектакль уже закончился и сцена только моя и Сашка. К примеру, если это «Карурман – чёрный лес». Завтра его снова будут репетировать – нужно же вводить другого актера на роль Сэма.

В маске лесного демона Шурале я Сэма никогда не узнаю и каждый раз пугаюсь: бородавчатого подбородка, серых морщинистых щек и страшного рога во лбу.

— Вводы, вечные вводы, — ворчит Тимохин и кивает на Сэма, — а все из-за тебя, каждый день одна и та же волынка. Мне, может, уже текст роли снится по ночам!

— Да ладно тебе, Серёж, — говорит Сэм и улыбается. И Тимохин – нехотя – улыбается в ответ, потому что иначе с Сэмом и не получается.

После спектакля в гримерках кипят чайники, все сходятся из своих гримёрок в одну, мама и Сэм достают из ящиков стола пачки чаю и чашки – у каждого своя. У кого какая: у Сэма красная в горошек, у Попа Гапона – темно-синяя и такая грязная, что даже на темно-синем виден неотмытый коричневый ободок от кофе. У мамы с папой одинаковые – белые в малахитовую клетку, только у папиной чашки ручка отбитая. Они все переодеваются, долго снимают перед зеркалом грим, приподняв подбородки, напустив света круглых лампочек в прищуренные глаза, отчего ресницы кажутся длиннее – и долго пьют чай. Кто-то с тортом, а Сэм наверняка принес из театрального буфета творожные кольца.

Когда надкусываешь воздушную стенку пирожного, кажется, что там только пустота с легким ореховым привкусом, а потом оказывается что сразу же —– чуть сладкий и прохладный, с кислинкой, творожный крем.

Однажды я сбегал в буфет в антракте и хотя буфетчица Нина Ивановна хотела пустить меня без очереди, честно стоял все пятнадцать минут, пока не прозвучал первый звонок – такая большая была очередь – а потом осторожно, чтоб не уронить, нес по коридорчику под сценой тарелку с горой пирожных. Я поставил ее на столик Сэма и когда он после спектакля бегал по всему театру, искал того, кто ему подарил творожные кольца, я сидел тихо и не сознавался.

И ни за что, наверное, не сознался бы.

Театр окончательно стал нашим, привычным театром. Лёлик снова царил в мастерских, даже Филипп казался тут как-то кстати. Только в гримерке Сэма что-то изменилось – я не понимал, что, но чувствовал, что изменилось. Лишь когда Сашок сказала «учебник голландского», я понял.

На столах все так же лежали тоненькие тетрадочки, которые называются «партитура помощей» — в них записаны все-все реплики, после которых нужно подержать кукольную руку или подать актеру бутафорскую шпагу. На столах стояли черные и белые коробки с гримом, пахнущим, словно острый сыр. Только сэмова учебника голландского больше не было на столе. Он всегда лежал под самым зеркалом и уголки его уже разлохматились будто непричесанная шевелюра – и когда у Сэма было время, он сидел над раскрытым учебником, обхватив голову руками, совсем закрыв пальцами уши и чуть заметно шевелил губами. И если присмотреться, было видно, как вибрирует его горло и понятно, что он говорит внутри себя голландские слова.

Теперь уже никакого учебника на столе не было – Сэм унес его домой.

Так вот, после «Карурмана» все уходят в гримерки, а таинственный черный лес на сцене остается неразобранным до завтра. И нам с Сашком можно залезать в огромные поролоновые пни, оплетенные корявыми корнями, и смотреть оттуда, изнутри, на сцену сквозь окошечко в поролоне, забранное сеточкой, чтоб дышать – и воображать себя актерами. Или карабкаться как по канату по огромной поролоновой лиане, или со всего разбегу бросаться на поролоновый задник, увитый сплетенными ветвями.

«Карурман» весь мягкий, весь черно-коричневый-болотный.

— Тричтыри, завалились! — командует Сашок – и мы заваливаемся спиной в мягкое поролоновое гнездо, со всех сторон укрытое свисающими с колосников мягкими лианами. И можно снова почувствовать себя маленьким. Когда просто живешь, не раздумывая – такой ты или не такой.

— Слушай, а что в школе-то? — отдышавшись, спрашивает Сашок.

А что в школе? В школе все то же самое.

Только теперь всегда, когда я вижу Антона, вспоминаю про деда. И как когда мы были маленькими, деду ужасно нравился Антон.

«Ты его держись, он хороший мальчик – правильный», — говорил он.

Правильный-неправильный, все у деда просто. Или правильный – или нет.

И я еще больше чувствовал, что я какой-то совсем не такой, как нужно. Вот Антон – такой, дед – такой, а я «как-то не удался». Что такое «удался» я так до сих пор и не понимаю, но ясно, что Антон-то точно, по дедову мнению, «удался».

Мы с Сашком тут, на сцене, ждем вообще-то Сэма – чтобы учиться делать стойку на руках. Он умеет ее делать лучше всех и только его и можно попросить, чтоб научил. Папе вечно некогда – он то бегает курить, то патетически говорит в гримерке про то, что «всюду – бардак!», Тимохин очень уж толстый, Поп Гапон – ленивый, а у Султанова нет никакого терпения и он уже старенький.

— Слушай, я тут вчера подумала, — сказала вдруг Сашок, — ну, мы ездили в больницу, на обследование и долго ждали очереди. И я все думала. Про родителей там, бабушек и дедушек. Вот когда они узнаЮт вдруг, что ты голубой – к примеру. Ну как Сэм вот. Или еще какой-то не такой. Они ж сразу становятся не в себе – как будто бы ты изменился. Но ты ж остался такой же! Не понимаю.

— Не, мои в себе, — я сказал это так, будто бы еще раз хотел в этом удостовериться, что – в себе.

Кроме деда. Он же когда мама вышла за папу и пошла работать в театр, три года с ней вообще не разговаривал. Только потом, когда я родился уже – тогда и помирился.

Она кивнула:

— У тебя-то чего там – хорошие родители. Понимающие. Им главное, что ты хороший, а какой еще – все равно. А другие как?

А для других дети – это как орден, вдруг подумал я.

Орден, чтоб все видели. Его можно повесить на грудь, можно им гордиться. Показывать. А такими, как Сэм, к примеру – ими не похвалишься. Никто не поймет же. А если не похвалишься, то вроде как все и зря, вроде как лучше чтоб таких детей и не было. Да и мало кто может гордиться тобой просто так – ну просто оттого, что ты хороший человек

Сэм кивнув, словно услышал мои мысли, отделился от черного бархата портала, будто бы проявившись на нем. Он подошел к нам и тоже сел в поролоное гнездо, скрестив ноги.

— Мне жалко тех, кто не понимает: неважно какой ты снаружи, неважно, старый ты или молодой, такой же, как и все или совсем-совсем другой, до неприятного другой – важно, что у тебя внутри.

Это ведь от беспомощности. Ну подумайте – стараться разглядеть в кукле душу многим кажется глупым, увидеть в другом настоящего человека, а не схему – трудно. Поэтому они цепляются за то, что привычно и понятно. Мужчина. Женщина. Нормальный. Голубой. У тебя есть подружка? А у тебя – парень? Им это кажется легким. Так проще жить – не так страшно. Это ведь единственное, за что им можно зацепиться. Вот они и хватаются за это как за спасательный круг. Им кажется, что если прыгнуть внутрь человека – они утонут.

«Они боятся прыгнуть внутрь человека и утонуть», — повторяю я про себя.

«Ну что – поехали?» — Сэм легко вскакивает на ноги, легко, прямо вот только что сидел по-турецки, а теперь уже стоит, у меня так ни за что в жизни не получится.

Поехали – милостиво разрешает Сашок.

И мы с разбегу, чуть не врезаясь в поролоновый задник, прошитый болотно-коричневыми лианами, встаем на руки, как показывал нам Сэм. И ноги взлетают куда-то, чуть не опрокидывая тебя и в первый миг ужасно страшно, что ты не удержишь равновесие, что упадешь куда-то, откуда нет другого пути, как беспомощно падать на спину, но пятки встречают мягкую стену и вдруг становится все в порядке. Теперь только нужно стоять, не позволить рукам ослабеть раньше времени – и Сэм подойдет, и поправит пятки, легко коснется твоих щиколоток, чтоб ты держал ноги вместе.

А потом, когда уже не так страшно – можно попробовать посередине сцены, уже без спасительной стены. Рядом стоит Сэм, он вытянул руки, и поддержит тебя, если что.

И тогда внутри вдруг появляется твоя, личная стена – ты чувствуешь, что вытянулся куда-то к небу мысками, к софитам на потолке, превратился в дерево, и можешь запросто так простоять целую вечность, потому что рядом тебя страхует Сэм.

«А я решил не продавать квартиру», — сказал вдруг Сэм, когда у нас уже не было сил стоять на руках и мы с Сашком бесформенными мешками повалились на затянутый мягким пол. И посмотрел отчего-то наверх, туда, где ершатся из-под потолка световые пушки с сетчатыми забралами.

Как – не продавать? А покупатель?

«Он пришел, а я извинился и отказался».

— То есть, ты не уезжаешь? — поразилась Сашок.

— Нет-нет, уезжаю, — торопливо сказал Сэм. — Просто не совсем. Не насовсем.

— Самое страшное ведь – это уезжать навсегда, — он помолчал, — вообще. Самое страшное – это вот это «навсегда». Оно ведь и так случается когда не ждешь. А если еще и устраивать его самому…

— В общем, — он хлопнул себя по коленке, — буду наезжать, когда в театре отпускать будут. И за Лёликом присматривать – не оставишь же его совсем без присмотра.

Назавтра была школа.

На школьном стадионе выпавший позавчера снег превратился в жесткий наст – ночью вдруг пошел дождь, а под утро подморозило.

Физрук ежился в красном спортивном костюме, но все равно погнал нас нарезать круги по стадиону. Резкая трель его свистка похожа на вдруг проснувшуюся птицу, ноги скользят по гладкому снегу и самое страшное – это упасть. Я ненавижу бегать на стадионе, я лучше полчаса простою на руках. Но на физкультуре никому до этого дела нет – беги, пока не заколет в боку и пока сердце не окажется так высоко в горле, что чудится, раскрой рот – и оно выскочит. Сегодня я вдруг очень хорошо понимаю – вот что должна чувствовать Сашок.

Я рад, что после физкультуры можно будет уйти из школы и пойти в театр. Поэтому и переодеваться надо быстро – я теперь стараюсь ни с кем в раздевалке не разговаривать, особенно с Антоном – мне совсем не хочется знать, что они все обо мне думают. И говорят.

Закинуть рюкзак за спину и быстро-быстро проскользнуть мимо Жмурика к двери в коридор. Я вовсе и неблизко от него, но почему-то рослый Жмурик вдруг делает ко мне шаг, словно собирается отчего-то упасть на меня – и изо всех сил толкает меня плечом.

— Ой! Смотрите-ка! Он меня толкнул, — фальшиво поет он.

— Наш Гришапедик хулиганит, — дурашливо подхватил Боцман, маленький, со сросшимися на переносице бровями, и толкнул меня тоже. Так сильно, что я почти налетел на Антона.

Я поднял голову и посмотрел ему в глаза – не знаю зачем, может быть, мне казалось, что если посмотреть старому другу в глаза, то все сразу станет хорошо.

Мы секунду смотрели друг на друга и я видел, как чуть заметно дрожат у него ресницы, и ждал – только вот чего?

Потом он отвел взгляд, оттопырил манерно кисть и протянул жеманно:

— Ах ты, праативный! – и толкнул меня в грудь.

Наверное, я мог бы дать ему сдачи. Мог. И Боцману мог бы дать по роже так, что запомнил бы на всю жизнь. Руки у меня тренированные. Я, наверное, смог бы и как Сэм – один против них троих.

Но тут во мне скорчился, скрючился, жалко так улыбнулся и проблеял «Вы чего?» Шут. Шут кривлялся, Шут готов был упасть на пол и сделать что-нибудь такое, что они перестанут, а… А что? Пожалеют? Зачем мне их жалость?

Впервые мне захотелось выдрать из себя Шута, оторвать приросший намертво к голове шутовской колпак – пусть вместе с волосами, пусть, совсем отодрать, насовсем – выпрямиться и дать сдачи. Со всей силы ударить. Даже Антону – ударить прямо в улыбающееся наглое лицо.

Но я только блеял «Вы что?», а они ржали и перекидывали меня друг к другу, будто бы я был безжизненной куклой – и вправду Шутом.

Перекидывали, пока Антон не боднул меня так, что я отлетел к двери раздевалки.

Спиной наткнулся на дверь, она распахнулась и я в последний миг ухватился за косяк, чтобы не полететь головой со всего маху на кафельный пол коридора.

Пустого коридора, по которому к раздевалкам шла Сашок.

Сашок, которая никогда не была у меня в школе и, кажется, даже и не знала, где точно я учусь.

Я, правда, не сразу ее и узнал.

Такой я Сашка никогда не видел.

Она нацепила какое-то невозможное красное пальто и в первый раз – юбку. Очень короткую юбку. И еще сапоги – я вообще и не знал, что у нее есть сапоги. А еще она намазала волосы гелем так, что они стояли, будто Сашок была ежиком – каким-то очень модным ежиком. И еще она зачем-то подвела брови. И накрасила губы. Если присмотреться – то еще и ресницы. И от этого стала похожа на куклу. Правда, очень даже хорошенькую куклу.

Все они – и Боцман, и Антон, и Жмурик – высыпали за мной в коридор и теперь молча глазели на Сашка.

— К кому ты, красота моя? – нагло спросил Боцман и улыбнулся – когда Боцман улыбается, кажется, что мосластый безухий пес щерится: то ли укусит, а то ли просто попугает.

— Ну не к тебе же, мальчик, — высокомерно отрезала Сашок и выразительно подняла подведенную бровь, словно играя одной ей известную роль.

— Вот я к кому, — она подошла ко мне так близко, что я увидел – эта дурочка еще и внутри глаз чем-то белым намалевала.

— Нифигажсебе, — сказал Антон и все они посмотрели на меня.

В первый раз – с уважением.

Просто из-за того, что за мной зашла размалеванная Сашок в красном пальто.

И я вдруг увидел – вдруг понял: «На котурнах всё – легче легкого. На котурнах ты летишь. А вот попробуй-ка без них».

Все они на котурнах! Им так легче. Они однажды все забираются на котурны и уже больше не умеют быть без них. Быть самими собой – без ботинок на платформе, которые делают походку искусственной. Которые не дают бегать и прыгать, как в детстве. Не дают быть свободными.

И я понял Сэма, мне стало их жалко – и Антона, и Боцмана, и Жмурика. И деда – он ведь тоже на котурнах.

Их так легко обмануть – поэтому их и жаль.

А Сашок схватила меня за воротник, притянула к себе одним рывком и прижалась губами к моим. Губы у нее были холодные, как у мертвеца.

Антон, Боцман и Жмурик пялились на нас, словно мы тигры на цирковой арене.

Сашок чуть отстранилась и тихо прошипела: «На меня смотри, идиот, не коси в сторону». И снова прилепилась ко мне губами.

А я вдруг некстати подумал, что Сашок – ведь тоже шут, точно. С вывернутой короной на голове. И когда ты шут – по-настоящему шут, а не как я, кривляка – ты сильнее любого короля.

Потом она отстранилась, с совершенно не идущей ей нежностью провела пальцем по моей щеке, встряхнула несуществующей челкой и победно посмотрела на застывшего от изумления Антона.

Махнула ребятам рукой — «пока, мальчики!» — обняла меня за талию и увела.

На следующий день Антон уважительно сказал:

— Ну и девчонка у тебя.

VIII. Солёный дюшес

Про Шута я вспомнил перед самым отъездом Сэма.

Понял, что спектакль-то неделю уже как списали.

И вспомнил-то наверное, просто оттого, что Сашок реже бывала в театре – все ездила по своим обследованиям, для операции.

«Ты тут без меня не балуйся», — смешно сказала она, уезжая на самое первое обследование, и посмотрела как-то очень серьезно, так что серые глаза стали совсем какими-то асфальтовыми.

«Дождалась», – я погладил спортивную сумку по боку и пошел в кукольную комнату – забирать моего Шута. Уже списанного. Чтоб он под новый год стал шутом Сашка. Может быть даже она возьмет его в больницу, представлял я, и посадит на столик около кровати, и если вдруг проснется ночью – мне казалось, в больницах то и дело просыпаются ночью – увидит улыбку Шута и обрадуется. И заснет крепко.

Дверь в кукольную комнату как всегда, открыта – порог можно перемахнуть одним прыжком и приземлиться, воображая себя в спектакле на сцене.

Чертенок с красными рожками и высунутым языком, Людмила в болотном платье, Лошарик, Гусар, Гортензия, Жавотта – золушкины сестры. Жавотта, Гортензия, Золушка в нарядном платье – их две было в спектакле, одна в холщовом чепце и суконном грязном платье, со следами сажи на щеках, другая в пышном белом бальном платье, где подол прикреплен к изящной ладони и из-под подола виднеются мыски хрустальных башмачков.

Король, Королева, Золушка в бальном платье, Гортензия, Жавотта…

Я пересчитывал и пересчитывал – потому что казалось, что если я снова пересчитаю, они появятся ниоткуда, Золушка в холщовом переднике и вечно улыбающийся Шут.

Но их не было.

Они их перевесили – догадался я. Точно, перевесили! Наверное, Золушку с запачканными сажей щеками тоже кто-то захотел забрать домой. И их спрятали – чтоб никто не взял себе.

Когда поднимаешься по Насесту, ступеньки дрожат и перила тоненько звенят, а наверху тихо – немо лежат бутафорские фрукты и невесомые, ненастоящие коромысла.

Шута и Золушки тут нет тоже.

— Играешь? – костюмерша Таня добродушно улыбается и не понимает, отчего я вцепился ей в руку.

— Танечка, ты Шута не видела? Ну из «Башмачка»? Ну, списали который?

Таня морщит лоб – спроси у Олежека, кажется, он каких-то кукол раздавал.

Каких-то-кукол-раздавал.

Сердце бухается куда-то в ноги, они стали вдруг тяжелые и слабые. Вот хочешь идти куда-то – и не можешь.

В самый первый раз – пусть ноги и не слушаются – я не боюсь один, без Сашка, идти прямо в кабинет к Олежеку. Встретить его случайно в коридоре – не страшно, а прийти словно он тебя вызвал – совсем-совсем другое дело. Ведь в кабинете даже Олежек становится начальником.

По дороге заметно становится вдруг все, что обычно-то и не замечаешь: трещина через всю стену, бегущая рядом с лестницей, отбитый кусочек мраморной ступеньки, забытая кучка пыльного мусора в углу. Расплывшаяся будто от дождя буква «в» в табличке на двери – «Колокольчиков».

— Проходи, малыш!

И как это Колокольчиков умудряется смотреть так, что вроде и на тебя, а как-то совсем мимо?

— Куда вы подевали Шута? – пальцы у меня потели и я, стараясь, чтоб это вышло незаметно, вытирал их о джинсы.

— Шута? Из «Башмачка» что ли? – удивился Олежка, — Так позавчера его и Золушку забрали в частную коллекцию.

Это частную коллекцию он произнес так подобострастно, будто бы это какая-то непростая коллекция была. И хвастливо прибавил:

— Не у каждого театра кукол покупают коллекционер, малыш, ох, не у каждого.

Сказал так, будто бы это он, самолично, сделал когда-то Шута. И еще, напоследок:

— А деньги теперь пойдут на новых кукол.

Голос его дрожал от гордости. Финальное «ол» пошло по-петушиному вверх и слышно было, что Олежек невозможно гордится собой.

Я осип.

Я охрип.

Я хотел, чтоб мой голос был повнушительнее, а получалось – и вправду какой-то малыш.

— Но вы ж обещали! – жалко просипел я, — обещали мне!

Олежек посмотрел на меня с состраданием:

— Правда? Ну ладно-ладно, малыш. Ну возьми вот себе любую, какие остались, — он легонько кивнул, словно придумал, как накормить всех голодающих мира и ужасно этим доволен.

Типа, «делов-то, малыш». Иди, малыш, разговор окончен, малыш.

Я вышел из кабинета Олежека и даже не знал, куда идти.

Пошел зачем-то в зрительский туалет. Понял, что не туда. Побрел к выходу на улицу. И только у подъезда понял, что холодно. Падал снег – колючий, похожий на манную крупу даже, а не на снег.

Елоховская церковь больше не походила на еловую шишку.

Все стало некрасивым.

Потому что Олежка взял и отдал моего Шута какому-то коллекционеру и теперь я ничего не подарю Сашку. И никто не будет сидеть на тумбочке около ее кровати и улыбаться ей, если она вдруг проснется ночью – а в больницах ведь наверняка все все время просыпаются ночью.

Потом я совсем замерз и обежал вокруг театра, и шмыгнул в актерский вход – а Альберт Ильич вытаращился и покачал головой, когда увидел мои красные руки: «Сбрендили совсем – театральные дети».

Руки сначала были совсем немые, потом их закололо тысячью иголок, а совсем уж потом обдало жаром – будто у меня вдруг обнаружилась температура под сорок.

И тогда я решил, что так это оставлять нельзя.

Сначала я решил, что убью Олежека.

Чтоб знал.

Чтоб знал, как сперва обещать – а потом вот так. Ведь это все Олежек! Если б не он – у меня в сумке сейчас бы лежал Шут – для Сашка.

Только как его убить? Как вообще – убивают?

Я ходил и думал-думал – и никак не мог представить, что я убиваю Олежку.

А потом вдруг мне представилось, как я рассказываю это Сашку, буднично так, спокойно – вот, убил Олежку, за то, что он продал Шута.

Вот только Шута-то все равно нет.

Хоть убей его – хоть нет.

И никому-то про Шута не расскажешь – ведь Сашку вовсе не надо знать, что никакого Шута уже нет в театре. У нее и так операция скоро.

Когда долго кому-то чего-то не рассказываешь, начинает казаться, что никому до тебя и дела нет, что это они даже специально все так устроили, чтоб ты боялся им все рассказать.

У всех приближался Новый год. Мама ездила в какие-то магазины и приезжала со странным лицом, говорила – «Ох, ног больше не таскаю!». Папа готовился к ёлкам – и все в театре готовились: и Поп Гапон, и Тимохин, и даже старенький Султанов.

Ёлки – это новогодняя работа и перед праздниками мне кажется, что елок в Москве больше, чем детей.

Папа учил текст Деда Мороза и по всей квартире валялись листы со сценариями. А мама вынимала с антресолей старинный чемодан с кожаными, фигурными нашлепками на углах. Я, конечно, знал, что в чемодане: темно-синяя шуба до пят, расшитая серебряными снежинками, такая же шапка и белая борода.

Мама будет долго чистить шубу, стирать бороду и ругаться на папу: «Ты такой же ленивый, как твоя мать! Хоть от грима отмыл бы год назад, все слиплось! Сейчас пошлю тебя к черту с твоей бородой, будешь знать!» Потом она, конечно, никуда его не пошлет, а будет расчесывать бороду, чтоб стала пушистая.

Ну а к Новому году папа потеряет голос, потому что будет «халтурить», «морозить» по школам и детским садам, и неправильно говорить, не как их учили в театральном институте, и сорвет связки, а мама презрительно скажет: «Актер Актерыч, халтурщик несчастный». А он будет только хрипеть.

«Молчи уж», – скажет она ему тогда.

У всех были ёлки. Или подарки. И даже круглые лампы в метро казались огромными ёлочными игрушками. У всех в голове были одни только праздники.

А у меня был только Шут.

В конце-концов я понял, что если быстро, очень быстро, не расскажу кому-нибудь про Шута, то лопну как ёлочный шар из тонкого стекла, который уронили на кафельный пол – брызну во все стороны осколками и все тут.

— Я могу его украсть, — говорил я Сэму. И плевать мне было, что рядом сидит Филипп. – Найду у Олежки адрес коллекционера и украду – вот это будет правильно. Или еще что-нибудь. Такое же.

Сэм просто молча смотрел на меня – просто молча. И я чувствовал, как внутри я становлюсь все меньше и меньше.

Но я не хотел становиться меньше. Я злился. На себя и на Сэма. Я уже хотел ему выкрикнуть обидное «Тебе хорошо, ты такой весь хороший. Ты вообще послезавтра уедешь и ничего-то ты не понимаешь!»

Я уже открыл рот, чтобы выпалить это, чтобы увидеть как, может быть, от обиды изменится его лицо.

А вместо этого почему-то сказал:

— Ну не могу же я сделать другого Шута – для Сашка! Нового. Такого же.

— Нет? – только и сказал Сэм. – Нет?

Мне стало очень жарко. А потом очень холодно. Потому что я испугался.

И потому что оказалось – решиться сломать куклу совсем не так страшно, как решиться сделать ее самому. И поэтому я в ужасе пробормотал:

— Ну даже пусть… но колпак-то. Колпак я ни за что не сошью сам…

*

Сэм уехал во время вечернего спектакля.

— Привет! – сказал он и улыбнулся так, что щека сложилась в ямочку. И поднял руку – как всегда. Только то, что он вёз за собой чемодан, было не как всегда.

— Чегой-то так мало вещей? – изумилась Сашок, потрогав новенькую бирку, на которой было написано сэмово имя – так, что его и признать-то было невозможно, до того оно было непохоже на нашу настоящую жизнь.

Да, и адрес – на бирке стоял чужой адрес, по-чужому написанный, и внизу стояло по-английски «Голландия».

И от этого и чемодан, и все вообще казалось ненастоящим – потому что Сэм-то был все тот же.

Он так же улыбался – бровями, ресницами, иноземными почти скулами и даже мочками аккуратных ушей. Так же небрежно перекидывал длинный белый шарф через плечо.

— А остальное я уже отправил, – объяснил он Сашку.

Потом Сэм пил вместе со всеми чай в гримерке, сбегал к Лелику и шутил с Мамой Карло, он дождался, пока прозвенит третий звонок и все актеры, схватив кукол с деревянной вешалки, убегут на сцену.

— Ты все-таки сделай его. Ты же решил, — сказал он на прощание.

И обнял меня. И пока я на секунду прикоснулся щекой к его шершавой щеке, я успел услышать – и запомнить на подольше – как пахнет щека Сэма: солёным морем и отчего-то дюшесом.

Я не смотрел, как он уходит, уводя за собой темно-синий чемодан, как толстую собаку – ненавижу смотреть, как люди уходят. Я просто пошел и сел на ступеньки железной лесенки, ведущей к Майке и звукорежиссерам, сел там, чтобы слышать только музыку со сцены. И старый театр грустно вздохнул, дрогнув под ладонью тонкими перилами.

— Курская… Таганская… Павелецкая, — говорила Сашок каждые пять минут, отстукивая пальцем станции метро, мимо которых мог бы сейчас проезжать Сэм.

Мне очень хотелось сказать ей «заткнись», но я не стал. Я б и сам повторял имена улиц, если бы мог сглотнуть застрявшее на вдохе сердце.

И я представлял, как Сэм будет сидеть в самолете и смотреть, как за окном фиолетовым светится надпись «Moscow», как в свете аэропортовых прожекторов-одуванчиков будут мельтешить белые мотыльки снега. Как жуками ползают по полю машины с русскими надписями на белых, будто заснеженных, боках.

А потом он перемахнет леса и реки, и дачи внизу, и много-много городов – побольше и поменьше – и увидит как на летном поле ползают жуки-машины, на которых, даже в темноте это понятно, написано что-то другими, чужими буквами.

И он будет все дальше и дальше, Сэм, и он сядет в такси и поедет по ночному городу, а мокрый снег будет превращаться на стекле такси в осенний дождь, и зеленым будут светиться в темноте приборы у таксиста. И тогда Сэм, может быть, прижмется к заплаканному стеклу крутым лбом – как мы тогда в метро – и будет думать про последний звонок перед началом спектакля, про корявые руки Лёлика и улыбку Шута, про чашку в горох, в которую в антракте наливают свежезаваренный чай, про суету и даже про Колокольчикова подумает Сэм там, в Голландии.

И про меня.

IX. Шутовской колпак

Когда он лежит без дела – он жесткий, твёрдый и сухой. Одним словом – мёртвый. Я беру старый пластилин – разноцветные некрасивые куски и держу их в горячих ладонях. И тогда они оживают, они становятся мягкими и теплыми, они дышат. Они ложатся друг на друга как лепестки, как заплатки, когда ты разглаживаешь и мнёшь их пальцами, они уже нежнее шёлка. Они уже и не жёсткие, уродливые куски больше, они превращаются в пластилиновый шар в твоих ладонях, в теплый гладкий шар.

И мне кажется, что я держу в руках всю Землю, и все прошлое и будущее, и там, внутри – все те, кто до меня вот так же лепил кукольные головы.

В окно льется свет с улицы – там перекатываются по рельсам трамваи и светятся в зимнем темно-синем вечере как волшебная шкатулка. Миллионами лампочек переливаются и искрят предновогодние переулки и свет праздничных гирлянд затопляет комнату.

А я стою и в руках у меня – голова. То, что будет головой. Самое важное в кукле.

Мама всегда говорила – у тебя талант, всегда говорила, когда я что-нибудь лепил. Я не знаю, как ты чувствуешь себя, когда талант, я просто держу в руках теплый пластилиновый шар, а на столе лежат старые-старые, желтые уже от времени рисунки, которые отыскал для меня Лелик в рассохшихся шкафах. С рисунков, пахнущих древними книгами, глядит Шут – в фас и профиль.

В моих руках – гладкий шар и можно подбрасывать его, жонглировать им, как будто ты в цирке, можно положить его на стол, а можно вылепить голову шута. Пальцы касаются пластилина и знают, чувствуют – нажми, здесь будут глазницы, а здесь – крючковатый нос. Рисунок на столе тягучей музыкой течет в мои ладони и они повторяют все изгибы шутовского лица: мягко вытягивают нос, легким движением, будто подрубают маленькое деревце, обозначают надбровные дуги, пальцы выщипывают из пластилина, а потом заглаживают резкие скулы и горбинку носа.

В руках – голова, и узнается уже кривая шутовская ухмылка и от этого не по себе.

Теперь – самое трудное. Теперь нужно разрезать пластилиновую голову наполовинки, чтобы было легче обклеивать его бумагой, чтобы получилось папье-маше. Разрезать прямо лицо – сверху донизу, по лбу и носу. Лелик делает это острой проволокой, привязанной с обеих сторон за палочки, чтоб удобнее было держать – «струной», как он говорит. И я, конечно, так же – я не знаю, как по-другому. Лелик одолжил мне свою струну – «не сломай» сказал он, глянул поверх очков и вдруг улыбнулся, потому что как же ее сломаешь? Там и ломать-то нечего.

Разрезать лицо – тоже страшно, потому что он почти уже здесь, Шут. И вдруг ты испортишь что-то, чего еще и нет в помине?

Положить аккуратно пластилиновую голову на старую дубовую доску, которая пахнет кладовкой, взяться за тонкие палочки, натянуть проволоку до предела, примериться, а потом как нож погрузить в мягкий пластилин и, не веря своему счастью, не веря, что у тебя получилось, осторожно разделить круглую шишковатую голову на две половинки. И подумать – вот прямо яблоко, разрубленное ножом, точь в точь яблоко.

В комнатке-закутке за мастерскими кажется, что мир съежился до размеров стола и окошка, ведущего на площадь.

— Хочешь прям тут работать? — сразу же, как узнал про Шута, сказал Лёлик.

Я и не знал, что за небольшой дверью, в комнатке-кладовке, может поместиться еще одно рабочее место. Около Лелика и Мамы Карло работать было спокойнее – я чувствовал, если что, они тут. Я знал, что должен во что бы то ни стало сделать Шута сам, один. И все равно рядом с ними было спокойнее.

Иногда Мама Карло просовывала голову в дверной проем и говорила: «Чай пить» — и тогда я спохватывался, что в этот раз совсем не слышал, ни как она ставит воду, ни как заваривает чай.

Я выходил из кладовки и казалось, что я вынырнул куда-то из неведомых глубин, где все-все – другое. Только театр напоминал, что он — тот же: ворочался за спиной тяжелой дверью, охраняя, шептал что-то скрипучими половицами, бормотал — но мне было некогда вслушиваться.

— Из папье-маше будешь делать? – спросил Филипп скептически, оглядев пластилиновые заготовки, которые, будто половинки яблока, разрезами вниз лежали на столе — Я б из дерева вырезал, дерево благороднее.

Я вспылил:

— Вот сам и вырежи! Только свое, понял?

Раньше я б, наверное, промолчал, а теперь вспылил. С тех пор, как ты сам слепил кукольную голову, все меняется.

— Да ты чего? Я так просто, — засуетился он, — делай как знаешь, ты ж тут начальник.

Он помолчал, глядя на пластилиновые половинки головы Шута:

— Если что. Я помогу. Если хочешь.

И торопливо повторил:

— Если хочешь, конечно.

— Хочу, — неожиданно для себя выпалил я. – Только немного.

— Тебе обязательно нужен свинец, — деловито добавил Филипп. – Иначе кукла будет плохо двигаться. Свинец в подбородок, свинец в зад, чтобы осанка была как надо, свинец в руки – и в ноги, в пятки, чтобы ботинок не клевал носом, чтоб кукла шла по-человечески. Обязательно.

— Спасибо, — выдавил из себя я. Мне почему-то очень трудно сказать «спасибо» — а Филиппу особенно. Он для меня совсем непонятный и я не знаю, чего от него вообще ждать. «Псих же», — сказал он. Псих.

Филипп махнул рукой – пустяки! – небрежно так, и худое плечо дернулось, и татуированный дракон подмигнул мне круглым глазом.

Филипп сосредоточенно выкладывал на стол свинцовые шарики – «этот в подбородок, этот в руки, этот…». И я не выдержал:

— Слушай, я вот не пойму чего-то. Зачем тебе оно? Ну, зачем помогать?

Филипп вскинул глаза – они, оказывается, у него совсем голубые – удивленно, будто бы не ожидал от меня такой глупости. А потом – мол, ну чего с тебя возьмешь, как с тобой по-честному? – ухмыльнулся и аккуратная бородка под нижней губой уехала куда-то вбок:

— А я корыстная сволочь! – сказал он с вызовом, — сволочь, понял? Потренируюсь, подумал, заодно, на его шуте, как на кошках – это ж не для спектакля кукол делать, если не получится, ничего страшного!

И почему-то я ему не поверил.

«Врешь ты все», — думал я, «зуб даю – врешь!»

А Филипп, заметив, наверное, что я не очень-то и верю, запальчиво добавил:

— Чего ты думаешь, я тогда сказал про кукол? Чего взял все на себя? Думаешь, я добрый? Фиг с два. Скотина я корыстная, — казалось, ему ужасно нравится называть себя скотиной, он даже жмурился от удовольствия.

— И чего ты сказал? Молчал бы себе.

— Я тоже хотел, чтоб Лёлик вернулся. Только я не так, как вы хотел. По-другому. Я хотел, чтоб меня кто-нибудь научил делать таких кукол, каких ни у кого нет. А так может только Лёлик. Мне учитель нужен – и все дела, никакой благотворительности. Ни-ка-кой.

Брови его приплясывали, глаза щурились так, что вокруг складывались солнечными лучами тоненькие морщинки, дракон на плече угрожающе шевелил черным усом.

И я вдруг понял.

И мне стало радостно – будто бы я на улице встретил старого-старого друга, которого не видел ужасно давно.

Я понял, что и Филипп – тоже шут.

Настоящие мастера делают папье-маше не по пластилину, а по гипсу: отливают из половинок головы гипсовые формы и обклеивают их изнутри. Потом нужно половинки — еще чуть влажные — осторожно вынуть из гипсовых каркасов и закрепить на столе гвоздиками, чтоб папье-маше, когда высохнет, не дало усадку. «Ты не потянешь», сказал Филипп, разъясняя мне все это. Необидно сказал — я и вправду б не потянул, надо ведь сделать не одну куклу, чтоб получилось вот так. Поэтому я делаю Шута по-простому, обклеиваю заготовку из пластилина.

Вазелин холодит ладони, его можно зачерпывать, класть на половинки шутовской головы крупными мазками, размазывать, покрывать каждый миллиметр пластилина. Вдыхать запах ванили и пудры.

Вазелин нужен обязательно, иначе заготовки из папье-маше потом от пластилина не отодрать.

Когда варишь клей – чувствуешь себя магом. Ты просеиваешь муку, ты мешаешь ее с холодной водой – долго-долго, пока не начинает казаться, что ты уже не здесь, а где-то в другом месте – ты видишь как вода и мука превращаются в белый густой кисель. Ты толчешь кусочки столярного клея, ты заливаешь их водой – как заправский повар – ты ставишь на огонь старый котелок, в котором Лелик варит клей. У котелка глубокие вмятины на боках – сколько кукол он помог сделать на своем веку? – и на плите котелок пляшет от жара, будто танцует, будто хочет убежать со старенькой плитки. Потом ты смешиваешь мучной кисель и густой, как каша, столярный клей – и кажется, это и не было так уж трудно, сделать из муки и воды кукольную плоть.

Кусочками газеты зачерпывать теплый клей, внахлест выкладывать на пластилиновые выпуклые половинки головы – снова и снова, разглаживать морщинки пальцем, и снова укладывать, укладывать, поверх крючковатого носа и пластилиновых глазниц, на лоб и бугристые щёки, не слыша и не видя ничего, кроме растущей по миллиметру головы Шута.

Лелик научил меня, как понять, что папье-маше просохло – и на следующий день, придя снова в театр, я легонько щелкаю по половинке лица. Она чуть слышно звенит, так, как может звенеть сухое папье-маше. Тогда половинки яблока можно сложить вместе, можно обрезать кусочки папье-маше, которые оказались ни к чему и склеить обе половинки вместе.

Шут. Вот он – Шут.

Готовую голову еще придется обклеить газетами – но кажется, что самое главное уже сделано.

«Тебе повезло», — иронично говорит Филипп. «У Лелика полно заготовок для рук и ног, не придется тебе над ними корпеть».

Зато самому придется делать вагу – крестовину, на которую потом нужно подвесить Шута, чтоб он ожил. Я часами сижу над чертежами, я делаю из бумаги выкройки, которые накладываю на толстую фанеру, я обвожу их аккуратно, чтобы не ошибиться ни одним миллиметром. Я выпиливаю детали ваги – коромысла для рук и ног, которые надо вставить в основу, словно детали детского конструктора – я потею и замираю внутри, потому что очень страшно ошибиться и все испортить.

У меня в голове теперь только ваги – я прикидываю, где сверлить отверстия для ниток, чтобы делать подвески для рук и ног. На уроке математики я представляю, как будет двигаться Шут, если его подвесить именно так. Я перебираю пальцами, представляя, как он будет ставить ногу, и как – махать рукой.

— Ушел в нирвану? – насмешливо спросил меня Антон и изо всей силы всадил локоть мне в бок.

И тогда – впервые – Шут во мне, тот, что был во мне всегда, тот, что униженно кривлялся, исчезает. Я теперь вдруг могу быть собой – не стесняясь и не прячась.

— Да пошел ты! – взрываюсь я и тоже толкаю его в бок.

Он изумленно смотрит на меня, будто бы видит впервые и чтобы не показаться проигравшим – меньше всего Антон любит проигрывать – иронично тянет: «Гришка стал кусаа-а-аться!»

Да, говорю я ему так громко, что все оборачиваются. Да, стал – и вообще, убого все это, раньше с тобой было интересно, Антон, а теперь тоска. Он глядит на меня, не отрываясь – «Идиот!» – и математичка двигается к нам перегруженным кораблем:

— Антон, вышел в коридор сейчас же! – громко декламирует она, — будет мне тут срывать урок!

— Это не я, это он, это Гришка, — нагло говорит Антон, разваливаясь на стуле.

Математичка смотрит на меня удивленно. А мне как-то все равно – и поэтому я поднимаюсь и чувствую, что на спине больше нету шутовского горба, спина распрямляется, она теперь совсем прямая, как у Сэма, когда он танцует на сцене.

— Ну да, я, Марья Михайловна. И я выйду в коридор.

И Боцман, и Жмурик, и Антон, и все остальные, глядят на меня во все глаза – словно видят меня в первый раз. Во мне теперь только настоящий Шут – шут, который сильнее королей. Я шутливо кланяюсь Антону – «увидимся, ваше превосходительство» и иду мимо Боцмана, мимо Жмурика, по притихшему классу, я открываю дверь в коридор и знаю, что за моей спиной Антон стал совсем бледный и растерянный – как маленький мальчик, который не знает, что делать с любимой маминой чашкой, которую невзначай разбил.

Потом я просто беру в раздевалке свои вещи – мне не важно, что скажет классная, и что – директор. Я еду в театр – доделывать Шута.

— Рано ты сегодня! – ухмыльнулся Филипп.

— Ага, — сказал я честно, — из школы сбежал. Слушай, я вот все хочу спросить. И зачем тебе вообще нужны все эти куклы? У тебя ж такой отец – ты где угодно мог бы работать.

Филипп недоверчиво глянул на меня – будто проверяя, серьезно это я или нет.

— Ты прям как мой папаня. Он хотел меня вообще послать куда-нибудь. Подальше. В Англию, к примеру. Ну, чтобы не блажил.

Он спохватился вдруг:

— Нет, у меня мировой отец. Особенно когда забывает, что он – начальник. Если б был не мировой, фиг бы я тут оказался. Я ему однажды такой говорю – нет, хочу кукол делать и все. Не хочу ни в юристы, ни в дипломаты. Он чуть не помер. Орал – «тупица, будешь охранником в супермаркете работать». Неделю со мной не разговаривал – надеялся, я одумаюсь. Ну, или испугаюсь. А я стал искать театральные студии. Он и сдался. Другой бы не сдался.

Филипп криво улыбнулся и погладил старый гапит, который одиноко лежал на подоконнике: «Вот поэтому я и провожу тут свою жизнь зря». Улыбнулся так, чтобы я не забыл, наверное, что он на самом-то деле тоже шут.

Лёлик иногда грузно поднимался со своего кресла и шел в мой закуток. Он пристально смотрел на Шута, переворачивал его, мельком глядел в старые чертежи, а потом его палец, крючковатый, похожий на старый древесный сук, упирался в какую-то одному ему видимую точку на чертеже и он говорил: «Здесь укрепи, иначе держаться не будет». И когда Лёлик так говорил, я вдруг видел то, чего бы никогда не увидел до этого. Чего бы никогда не понял прежде.

Еще боязно зачищать уже готовую голову. Я беру напильник у Лёлика и провожу им по шутовскому лбу с глубокой морщиной, по щекам, по крючковатому носу. Голова шуршит и шипит – и видно, как стачиваются все неровности. Шкуркой полировать лицо и лоб уже приятно – уже не так боязно все сломать.

«Как только ты начинаешь делать куклу, она сразу же перестает быть твоей», — всегда говорил Лёлик. И я всегда не понимал, о чем это он. «Ты можешь создать свой кукольный мир, ты можешь населить его так, как тебе нравится – а дальше уже ты не властен. В тот момент, когда ты задумал куклу, она уже не твоя. Она сама по себе».

Только теперь я понял, о чем все время говорил Лёлик. Я держу в руках готовую голову Шута и чувствую – что он сам по себе. Что я тут только для того, чтобы сделать его таким, каким он сам хочет.

И я варю левкас – грунт для шутовского лица, его кожу, чтобы оно получилось таким, как надо, чтобы его было легче расписывать. За моим плечом стоит Филипп, он окунает пальцы в теплый клей, складывает в неведомом жесте и тут же размыкает. «Маловато клея», — говорит он и качает головой. И тогда я добавляю клея, и еще варю, а потом подмешиваю в кашу толченый мел и она становится похожей на густую-густую сметану. Это будет кукольная кожа и я распишу ее, как Сэм расписывал перед каждым спектаклем свое лицо.

Шут становится все больше похож на самого себя.

И я. Где-то внутри я тоже становлюсь все больше похожим на самого себя. Потому что пока ты не сделал куклу, ты и сам какой-то ненастоящий.

*

Никогда не думал, что лицо или там, шутовской колпак – это почти невозможно. Лицо и лицо – оно всегда тут, оно всегда есть. И колпак – просто себе шапка, вывороченная корона с бубенчиками. Только теперь вдруг оказывается, что ты не можешь, не можешь нарисовать лицо. Ведь это так просто – сделать из куклы монстра, надо только неправильно нарисовать ей глаза. Или подвести брови. Или взять в руки кисточку, обмакнуть ее в карминовую краску и смело провести там, где должны быть улыбающиеся губы Шута.

«Кукла не прощает халтуры», — говорил всегда Лелик. Не прощает халтуры.

Я несколько раз садился за стол, готовил себе краски и кисти – и так и не решался сделать ни одного штриха. Будто бы одним-единственным штрихом я мог навсгда убить Шута.

«Помочь?» — сжалился наконец Филипп.

Он оседлал табуретку, склонился над лицом из папье-маше, обмакнул кисть в краску и легко, будто бы это и не трудно вовсе, провел ею по безглазому еще кукольному лицу. Казалось, он касается головы волшебной палочкой, потому что вдруг стали проявляться скулы, легли тени на крылья носа и Шут вдруг задышал, появилась ямочка на подбородке и морщинка от растянутого в улыбке рта – на щеке. А потом, когда Филипп уже перепачкал все пальцы краской и взял голову Шута в руку, чтоб удобнее было – тот вдруг открыл глаза. Теперь он был настоящим Шутом, тем самым, которого Олежка подарил неизвестному коллекционеру.

А с колпаком я пас, сказал Филипп, пробуй сам. Или придумай что-нибудь вместо него. Ну хоть шапочку какую надень.

— Ну как там твоя птица? – спрашивал я Сашка, слушая, как та сосредоточенно сопит в трубку.

— Да достала уже! – отзывалась она.

Я должен был бы давно уже сходить к ней в больницу, где она ждала операции. «Когда ты к Сашку?» — спрашивала мама. А я все оттягивал и оттягивал этот момент – непонятно, отчего.

Может быть, оттого, что мне хотелось заявиться уже с Шутом и посмотреть, как она удивится. А потом я расскажу всю историю с начала до конца. И скажу – извиняй, Сашок только колпак не удался, ведь какой из меня мастер? Извиняй, Сашок, я правда-правда хотел сшить колпак, но я не умею, я старался и я каждую ночь не мог заснуть, все думал, как же быть. И ничего-то у меня не придумалось.

— А ты ко мне придешь? – как-то безысходно и прямо вдруг спросила она.

И замолчала – будто от меня сейчас зависело все на свете.

— Приду, Сашок, приду, — торопливо ответил я. – Я с подарком приду, на день рождения. У тебя будет самый лучший подарок. От меня. Я сделаю.

— Ну и дурак, — радостно заключила Сашок и счастливо засмеялась.

Иголка колет пальцы. Возьми наперсток, ворчит все время Мама Карло, изуродовал себя уже вконец. Наперсток железный и если его надеть на указательный палец, то совсем не чувствуешь мягкость шелковых лоскутов, из которых шьется одежда для Шута. Васильковые лоскуты, алые, лоскуты цвета крыжовника. Раньше шуты были только двух цветов, говорит Лелик. Черно-белые. Как день и ночь.

Я вырезаю ромбики из разноцветного шелка, я сшиваю их друг с другом мелкими, совсем мелкими стежками, которые мне показала Мама Карло. Стежки похожи на почти прямые тропинки в неведомом лесу. Я проглаживаю маленькие швы – с изнанки, как говорил Филипп, я учусь по-человечески держать в руке утюг – и бессмысленные еще вчера детали превращаются в штаны и курточку. Я нанизываю белый с красной окантовкой шелк на нитку, чтобы получился шутовской пышный воротник. И мне кажется, что мир превратился в разноцветные лоскуты шутовского наряда. Нет, он, конечно же, цветной, мир, он вовсе не черно-белый. Он не как день и ночь.

Одевать отдельно руки и ноги, а потом крепить их к телу Шута. Кажется, что из ничего вдруг появляется кто-то. Он вылупляется, он складывается из маленьких частей – ступня в разрисованном деревянном башмаке, розовая ладонь и плечо-шарнир. Он еще гуттаперчевый, Шут, он еще не умеет ходить и бегать, махать рукой, качать головой и приземляться на землю в грациозном прыжке. Мне нужно всему этому его научить – и я привязываю нитки к невидимым ключками на теле Шута, которые сам вкручивал целых два вечера. Как только нить крепится-привязывается к отверстию в ваге, она оживает. Она вибрирует и поет, она дрожит, словно только что кто-то разбудил ее, вызволил из долгого сна.

Я поднимаю вагу и нитки-жилы вздрагивают, принимая на себя вес Шута, и он дергается, пробуя подняться.

— А тебе что-то пришло! – трубно кричит Мама Карло и машет в воздухе сероватым тонким листком.

Пришло? Я сначала-то и не понимаю, что мне прислали посылку. Или пакет. Или письмо – как взрослому.

— Пойдем, заберем, — предлагает Мама Карло и подправляет подтяжки, и закутывается, капустой, в старую шерстяную кофту, и нахлобучивает вязаную шапочку с дурными помпончиками, — Мне все равно надо в магазин.

Посылку прислали на театр, говорит Мама Карло, но все-таки мне. Мне еще нельзя получать самому на почте посылки – до паспорта не дорос – поэтому я рад, что кто-то со мной идет. И не лишь бы кто, а Мама Карло.

Она идет широкими, почти солдатскими шагами, перемахивает тротуарные бордюры, островки льда и все замерзшие ступени зараз. Она копается в сумке и раскапывает там темно-красный паспорт и почтовый листок. Она заговорщицки кивает толстой почтальонше в окошечке, из которого пахнет борщом и свежим черным ноздреватым хлебом, она широким, почти королевским жестом, расписывается в получении.

А потом говорит в нос:

— Ну что, дойдешь сам? Мне еще в магазин.

Из-за коробки, которую можно нести, только обняв, не видно ног, поэтому я переступаю осторожно, маленькими, совсем крохотными шажками.

Воздух вдруг пахнет Новым годом и мандаринами – и как будто вверху разодрали огромную хлопушку, и из нее белыми конфетти валит снег. Он падает гигантскими пушистыми хлопьями, такими большими, будто вовсе и ненастоящими. Снег мягкими сугробами ложится на большую коробку – заметая все. И я торопливо отнимаю руку и быстро-быстро, чтоб не уронить ее, смахиваю только что нападавший снег. Чтоб видны были апельсинные круги, похожий на тюльпан в короне, знак чужой почты и напечатанный латинскими буквами театральный адрес. И мое имя, которое написал Сэм.

И я даже не хочу гадать что там, внутри, хоть и ужасно интересно. Я просто иду тихо, боясь спугнуть радость от того, что Сэм про меня не забыл. Мне кажется, что он улыбается мне издалека, что я вижу ямочку на щеке и вижу, как он машет мне рукой – привет, привет. И я тоже улыбаюсь Сэму в ответ, и рот у меня растягивается до ушей, хоть завязочки пришей.

А в комнатке с видом на площадь меня ждет Шут – ему, небось, тоже интересно посмотреть, что там пришло от Сэма. Он сидит на столе, прислонившись спиной к стене, и на коленки в разноцветных штанах падает свет уличных фонарей. Шут похож на ледяного ангела – кажется, он сейчас разорвет свои нити и взлетит, или сломается от неосторожного движения, до того он хрупок. И только улыбка – улыбка шельмы – говорит: какой там ангел, меня никому не сломать.

Завтра я возьму его и отнесу Сашку – чтобы он охранял ее по ночам.

А пока – видишь, Шут – я беру огромные ножницы и вспарываю оранжевую коробку. Достаю надутый, словно спасательный круг, полиэтилен, разворачиваю упаковку из плотной бумаги. Тогда видны становятся лоскуты и бубенчики – васильковый, алый лоскут, и даже такой знакомый лоскут цвета крыжовника.

Совсем новый, блестящий и нарядный.

Шутовской колпак.

X. Сильнее короля

К Сашку я пришел сразу после операции – почти первым.

Я и Шут – мы пришли вместе.

Лёлик научил меня, как лучше всего нести марионетку в сумке: нужно взять все нити в руку и туго намотать на вагу, будто моток бечевки – чтоб не спутались и не порвались невзначай.

Я закутал Шута в байковое одеяло – только нос торчит – и мне все казалось, что он все-таки может замерзнуть, пока мы доедем до Сашка.

Все утро я думал про Сэма.

Что бы он сказал, увидев Шута. Как бы улыбнулся. Как бы взял вагу в руки и повел его по полу – как живого. Как перебирал бы смуглыми точеными пальцами рычаги ваги, будто клавиши пианино.

Я рассматривал яркие лоскуты шутовского колпака и представлял себе, как Сэм там, далеко, выбирал его. Или заказывал. И когда я представлял себе, как он наклоняет голову и от улыбки вокруг глаз веером складываются морщинки, мне становилось не так грустно.

— Чего нос повесил, Григорий! – нарочито весело спросил дед и хлопнул жесткой рукой меня по плечу.

Каждый раз, когда дед приходит, он спрашивает одно и то же. «Ты чего такой грустный?», «Ты чего такой хмурый?», «Ты чего улыбаешься, Григорий?»

Как будто бы он не знает, что еще сказать. А я никогда не знаю, что ответить, поэтому просто говорю – «Да так, ничего».

Потом дед сразу отворачивается, словно я сказал какое-то волшебное слово и теперь можно спокойно заниматься своими делами и не обращать на меня никакого внимания.

Только вот «да так, ничего» — это ведь вранье. А я не хочу больше врать.

— Ты чего нос повесил, Григорий? – сказал дед нарочито весело. Он уже приготовился, кажется, отвернуться, услышав привычное «да так, ничего», но я вдруг сказал:

— Я скучаю по Сэму.

Лицо деда сделалось каменным.

— Не выдумывай, — только и смог сказать он. И поморщился.

— Я не выдумываю, — ответил я с вызовом. Мне больше не хотелось с ним соглашаться. — Не выдумываю. Я правда скучаю.

Я видел, что дед злился – потому что не знал, что делать.

— Не выдумывай, — повторил он уже зло, — по какому-то педику скучать.

Ярость – как волна – затопила с головой так, что я враз ослеп и оглох.

— Он не педик! Он человек! – выкрикнул я, — Лучше всех человек!

Дед побагровел.

— Люди это люди. А педики – педики. Извращенцы.

— Сам ты извращенец! – изо всех сил заорал я, даже не веря, что это я ору. Что это я осмелился возразить деду. И что я теперь сам по себе – а его презрение мне нипочем.

Что сказанное сильнее несказанного.

— Если уж так, то и я педик. Ну скажи, скажи! Скажи мне «педик»!

— Врешь! – закричал дед и стал совсем красным.

— Не вру! – закричал я в ответ и почувствовал, что тоже краснею.

— Врешь, сволочь! – почти по-женски взвизгнул дед, размахнулся и изо всей силы заехал мне по лицу. Он промахнулся по щеке, жесткая рука проехалась по брови и по виску, и кожу сразу засаднило, будто он прошелся по ней шкуркой для полирования папье-маше.

Я и не заметил, как мама вошла в комнату.

— Ты его ударил, — как-то зловеще-спокойно сказала она деду, — извинись сейчас же.

Дед вытаращился.

— Ты тоже? Ты все знала? Это ты его испортила, был же нормальный парень!

— Это гадость! Мерзость! Извращение! Это ты виновата – это вы бросили ребенка на этого театрального педика! – дед нависал над мамой, горой, готовой обрушиться на нее и засыпать обломками.

Он кричал, не обращая внимания на то, что я тоже стою в комнате – будто бы ему даже нравилось, что я сжимаюсь, словно он лупит меня со всей силы.

— Это болезнь, ты понимаешь? – выкрикнул он. – Его надо лечить! Лечить! Это лечится!

Дед вообще не смотрел на меня – мне и самому стало казаться, что меня тут нет.

Я вдруг понял Сэма совсем, до донышка – и ощутил его одиночество, с которым он, наверное, просыпался утром и засыпал вечером, огромное, никуда не исчезающее одиночество, даже если вокруг и полным-полно людей.

— Это тебя лечить, – сказала мама тихо и стала совсем белая. – На внука бросаешься. Все. Говорить тут не о чем.

— Дура! Дура! Ты всегда была дурой! – дед кричал еще громче, будто бы боялся, что не перекричит тихий мамин голос.

— И внуков не дождешься! – желчно выплевывал слова дед. Потом спохватился:

— Да уж. Ну я дождался, а лучше б не было у меня никакого внука.

Он развернулся и вышел.

И хлопнул дверью так, что в шкафу тоненько и жалобно зазвенели чашки.

И наступила тишина: гулкая, странная тишина.

Мама смотрела куда-то поверх меня.

— Он вернется. Наверное, — неуверенно произнесла она.

Я подошел к ней и просто ткнулся лбом в ее плечо.

Когда-нибудь я вырасту. Вырасту до того, чтобы не плакать. Никогда.

*

Хрустящее морозное утро превратило город в новогоднюю сцену. Ветки деревьев под больничным окном черными штрихами расчертили небо, будто все это – теневой театр, лазоревые с желтым синицы на снегу кажутся пушистыми елочными шарами.

В длинном сером коридоре я раскутываю байковой одеяло и Шут брызжет васильковым, крыжовенным, апельсинным, он смеется и больничные стены превращаются в разноцветные экраны, в новенькие кулисы, в искусно подсвеченные колосники.

Он должен все видеть – и я сажаю его на плечо и на секунду мне кажется, что Сэм вдруг где-то рядом.

Я беру его ладонь в свою – гладкую, уютную ладонь, словно и не деревянную вовсе, она тихо лежит в моей руке.

Странное дело – мне всегда казалось, что Сашок намного старше меня, и сильнее. А сегодня я чувствую себя старше и сильнее ее – да и сильнее всех. Даже деда.

Мне кажется, что Шут легонько поддает пяткой – давай, иди, вперед.

И он – нет, я, распахиваю дверь, чтобы увидеть больничную палату со светло-зелеными стенами, капельницу, тонкой нитью марионетки тянущуюся к кровати и знакомую стриженую голову.

— Привет, Сашок! — кричу я тогда прямо с порога, а она улыбается широко, так широко, будто и не больная вовсе. И тогда я вдруг вижу, какая она красавица – даже в больнице – и что губы у нее не синюшные, а живые и теплые, — и внутри меня, откуда-то из середины, растекается горячим. – Привет!

Мы с Шутом пришли.