Артем Ляхович

Повесть

Подходит читателям от 14 лет.

Часть 1. ЗНАКОМСТВО
1.
Все началось с того, что мы с Лянкой…
Хотя нет, не так. Гораздо раньше все началось: когда мама перебралась со мной в этот город, к Майку. То есть к маминому мужчине Михаилу. Она у меня жена декабристов – ездит за своими мужчинами на край света. Я уже из-за этого три школы сменил…
Хотя нет. Стоп. Раньше все началось, еще раньше. Совсем давно – в горах, на Синем Озере.
Мне тогда было лет семь, или восемь, не помню. Это мы с отцом туда в поход ходили, в настоящий поход с палаткой и компасом, и я в спальном мешке спал. Там вообще нет людей, и можно голыми купаться, орать, как психи, что попало вытворять, и вода там в озере холодная, прямо ледник. Хошь-не хошь – заорешь. А потом носишься голый по берегу, и уже как бы и не холодно.
Отец – это самый первый мой, настоящий. Я уже так давно его не видел, что не помню, какой он вообще был…
Вот блин. Не умею я рассказывать. Почему когда про что-то думаешь, оно так ясно у тебя в голове сидит, а когда про него начинаешь говорить – вечно сбиваешься на что-то левое? И в школе меня ругают: «не умеешь ты, Марик, передать свою мысль…» Марик – это я. Вообще-то Марк, но Марик – это как бы сокращенно. Прикольно, что сокращенное получается длинней, чем полное…
Опять меня куда-то занесло. Все, не отвлекаюсь больше!
Короче говоря…
Короче говоря, леший его знает, когда оно все началось, потому что началось незаметно. Это в фильмах или книгах рраз – и поехало, а в жизни как-то все подряд, сплошняком. Вот Лянка – она бы рассказала все, как есть, разложила бы по полочкам. В ней этот говорильный микроб до сих пор сидит, ничем его не выбьешь.
Я и сейчас не понимаю, как мы с ней подружились. Вообще она из тех девчонок, которые меня совсем не цепляют. Мне смешно, когда я на них смотрю: кругом намазюкано, и вся такая прям с обложки, будто ей двадцать лет, а не четырнадцать с хвостиком. Хоть посмотреть есть на что, это да. Ну, мама всегда говорит, что в женщине главное не наружность, а душа. Недаром у мамы столько мужиков – все её душу ценят.
Лянка тогда еще не была Лянкой. Это имя я ей придумал, чтобы не называть ее, как все – Милочка, Милашка, Милюся, мимими, утипути, ну и так далее.
По-правильному она Мелания, или даже Меланья. Меланья – это уже не прикольно, прямо как Хавронья. Поэтому ее зовут Миланой – гламурненько так, по-иностранному. Милана Виндау – это просто вау! Не то что Марк Баранович. Ее так и объявляют, когда она выходит петь – по колено в дыму, и оттуда ноги голые до самой головы, и везде блестки, даже на носу: «звездочка нашей страны, золотой голос Регионска – МИЛАНА ВИНДАААУ!» И в зале сразу, как эхо – «вааау!.. ааау… ау…»
Она ведь поет у нас, как соловей, по конкурсам всяким мотается чуть не с роддома. Сама Марья Голоплясова с ней фоткалась – настоящая, не фейк, я вконтакте видел. И еще Лянка топ-модель, детскую моду показывает. Тут тоже все серьезно: лицо агентства «ModНяшка», обложки, показы – как у взрослых, короче. Вот прикольно: почему детская мода такая, какую дети никогда не носят? Может, потому, что родители не разрешают носить такое?
Вообще Лянку нагрузили по-черному. Пение, мода, и еще плаванье, и спортзал, и языки – итальянский, японский, арабский, и это кроме инглиша, который для всех един, как смерть. Совсем детства не было у человека. Это я уже потом понял, а тогда видел то, что в глаза лезло – много розовой девичьей фигни и улыбку в помаде. У всех улыбки как улыбки, а тут кажется, будто улыбка с помадой к губам приклеилась.
– Ты на нее глаз не клади, слышь, – учил меня Боря Борсук, мой сосед по парте. – «Давай покупай» знаешь?
– Что покупать? – не понял я.
– Да ничё не покупать, тупарь ты, слышь? А, ну ты же это… блин. Это такая сеть супермаркетов у нас – «Давай покупай». Оно все под ними, понял?
– Не понял. Под кеми «под ними»?
– Ну ты тупарь ваще. Под семейкой ее, Милашкиной, ну?
Вконтакте страничка у нее была, как и она сама – розовая вся, няшная, с котами и единорогами. Хотя такие же были у всех девчонок класса. То ли они все ей подражали, то ли и Лянка (которая еще Лянкой не была), и они подражали кому-то еще, то ли сами по себе такие были.

2.

Впрочем, с Лянкой все оказалось сложнее. Я вообще заметил, что если куда-то начинать вкапываться – оно все становится чересчур сложным, и потом жалеешь, что влез. У нас все началось с того, что… ну вот, наконец-то! Ура!.. Так и надо было сразу: «все началось с того, что я случайно увидел, как она плачет».
Это было уже, когда я проучился тут месяц или два. (Переехали-то мы зимой, и в новый класс я пошел после Нового года, в феврале.)
Подкараулить Лянку, то есть Милявку, Милюсечку и тэ дэ в слезах – это все равно, что увидеть, как Марья Голоплясова слезает с обложки и копает огород. И плакала Лянка как-то совсем не так, как ей надо было. Некрасиво плакала, без блеска, мне даже стремно стало, что подсмотрел. И красота на ней потекла вся.
Хотел я развернуться и сделать вид, что не видел ничего, как тут – здрасьте вам! Мобилка моя орет. Помните эту мелодию Nokia, от которой всех тошнит – «бородавка-бородавка-бородавочка»? Я ее специально для маминых звонков поставил, чтобы мама меня врасплох не застала. Она вообще не сильно часто звонит, но как вспомнит про меня – так сразу начинает строить из себя заботливую квочку. Поговоришь с ней, и потом мозги как после лоботомии…
Вот это как раз она и звонила. Лянка (ну, то есть Милана тогда еще) подпрыгнула и посмотрела в мою сторону. Ну, я не такой дебил, конечно, чтобы с мамой говорить: сразу поставил на беззвучный, типа я на уроке и не могу ответить. Сунул проклятую мобилку обратно в карман, а Милана смотрит на меня и… вот не могу сказать, что очень ласково смотрит. Даже плакать перестала.
Я внушаемый тип: от таких взглядов сразу чувствую себя какашкой.
– Это мама звонила, – зачем-то говорю ей.
– Шпионим, да? – спрашивает она. – Выслеживаем?
– Да не, – растерялся я. – Да ты что… просто шел мимо, короче, и это самое…
– А теперь просто иди мимо обратно.
Так мне и надо было сделать.
Но если бы я так сделал – потом ничего бы не было. Наверно, я это почувствовал, и потому застыл, как пень.
– Марк БарАнович, – говорит она. – Вам особое приглашение надо? Глухой, да?
– Да уйду я, – говорю. – Вот только хотел спросить…
– Давай потом, а?
– Давай. Вот только ты это… Все хорошо?
– Не твое дело.
– Да знаю, что не мое… Но, может, я это… помочь могу?
Она посмотрела на меня как-то так – странно, длинно, будто это и не она вовсе. И тихо говорит, я еле услышал:
– Просто родаки у меня козлы.
– Родаки? – говорю. И стою, как дебил.
Тут она встала:
– Вот правильно папа говорит про ваш народ, что вы любого задолбаете. Всю душу вы… выймете…
Прибавила матюк и ушла. А я вначале не понял – какой это «наш народ»?
И потом, когда понял, даже не обиделся, а наоборот – смешно стало. Смешно и кисло. Потому что это правда – и про маму мою, и про бабушку Зосю Абрамовну, которая как прилипнет со своими историями, так и не сбежишь до ночи… И вот, оказывается, про меня тоже. И на кликуху я не обиделся, потому что давно привык: в какую школу ни попаду – быть мне Марком БарАновичем. Ничего умнее придумать не могут…
Но с Милявкой-Малявкой я все равно не разговаривал месяца полтора или два. Не уверен, что она заметила, но мне пофиг. Видно, не купили ей какой-нибудь стопицотый айфон или айпад, а я повелся.

3.

Потом пришла весна, и я загрустил. Я всегда смурной хожу, когда весна начнется. Чего-то эдакого хочется, потрясающего, хоть и знаешь, что все будет, как всегда, и даже еще… как это сказать… еще всегдее? Еще обыкновенней, в общем.
Вот когда мне было лет семь или восемь, когда я еще до педалей не доставал на большом велике, – тогда были походы, было Синее Озеро и был папа, который просто папа, а не Гена, Шура, Майк и так далее. Он и сейчас где-то есть, только не у меня. Они всегда с мамой ругались, но это я запомнил просто, как какие-нибудь сражения по истории. А то, как было ярко и свободно, и какое было холодное Синее Озеро, и как странно было бегать голышом, хоть ты уже не карапуз и в школу ходишь, и как чернели горы в сумерках, и как пахло чем-то щекотным, от чего горло твое само кричало, отдельно от тебя, – это я помню внутри, будто во мне все это было, как фильм в компьютере. Оно до сих пор во мне, только все больше гаснет, уходит куда-то, откуда его фиг достанешь…
Вот и сейчас. Все так ярко, зелено, солнце палит, как бешеное – а внутрь меня не попадает, будто там пыль не протирали сто лет. Хочется сбежать на край света, а в этом Регионске куда сбежишь? Он весь плоский, как стол – ни гор, ни ущелий, ни даже оврага какого-нибудь. Только в одном месте горка над рекой, невысокая, как прыщик, но хоть что-то. Конечно, там парк сделали с разным громким музоном, но если пройти чуть подальше – музона почти и не слышно. Там еще березки всякие растут, и трава по пояс, и если сильно постараться – можно внушить себе, что ты снова на Синем Озере.
Вот туда я и повадился сбегать. До уроков, после уроков и, честно говоря, во время уроков. Прикольно валяться там в траве, тупить вконтакте и думать, что ты пропал для мира, и никто тебя в этих зарослях не найдет. Или смотреть сквозь березки на реку и думать, что это Синее Озеро, и сейчас ты рванешь купаться голышом. Река илистая, заросшая, фиг выкупаешься, а голышом мне жутко хотелось побегать, но я так и не решился. Попалят еще, подумают, что извращенец…
В общем, эта горка стала чем-то вроде моего тайного места. Привык я к нему больше, чем к дому. (Дома-то у меня нет. Что это за дом, если на год-полтора?)
И представьте: каково же было мое удивление (так говорят в книжках, да?)… короче, представьте, что я почувствовал, когда увидел на той самой лужайке, в той самой траве… угадайте с трех раз – кого?
Майка? Борю Борсука?
Не-а. Милану Виндау собственной персоной!
Я вспугнул ее, как зайца, и она выпрыгнула из травы… ну, в смысле, лежала там и подхватилась, когда услышала мои шаги. Ту самую ложбинку облюбовала, что и я, ну надо же!
Кто из нас больше удивился – не знаю. Наверно, я. Или она.
– Опять шпионишь? – говорит мне.
Тут я обозлился.
– Это у тебя пунктик, да? – говорю. – Что за тобой все шпионят, и ты как пуп земли? Мания преследования называется, паранойя, – говорю. – Тебе санитаров надо. А это, между прочим, мое любимое место.
– Какое? То, где санитары?
– Очень смешно!.. Вот это, где мы стоим с тобой.
– Ты перепутал, – говорит. – Это мое любимое место. Я прихожу сюда побыть одна, так что вали отсюда, понял?
– Сама вали! Это я сюда прихожу побыть один. Уже давно!
– И я давно!
– Я давнее!
– Да я… целый месяц сюда хожу, понял?
– А я два!
– А я…
Тут мы замолчали.
Вдруг сделалось так, что сердиться ну никак не получается. Щеки наши сами собой сморщились, хоть это было совсем некстати. Первой не выдержала Милана; из меня тоже поперло, будто я перышко проглотил…
Секунда – и мы ржали, как психи. Мы ухохатывались, лопались, угорали, захлебывались смехом, как шипучкой, и не могли остановиться. Заразное оно, что ли?
– Нам точно санитаров… надо… обоим… – стонала Милана. Не мешало бы разобраться с «обоим», но я не мог, потому что это только девчонки могут что-то говорить, когда такой ржач.
– Охахаха… ха… – она с размаху плюхнулась в траву. Я сделал то же самое. В меня влез щекотный запах зелени, голубое небо заплясало сверху, и весь мир вдруг сделался цветным и гулким, как тогда, на берегу Синего, и был таким, пока последние смешинки не выпрыгнули из меня, и я не остался валяться в траве, как сдутый шарик…
«Рассветы и туманы… моря и океаны…» – подвывало где-то за деревьями. Рядом Милана дохихикивала свое.
– А чего это ты сюда ходишь? – спросила она сиплым, как у бомжа, голосом, когда высмеялась до конца.
– Как чего?
(Выяснилось, что у меня такой же голос.)
– Ну… на вас, мальчиков, не похоже вообще-то.
Я хотел просветить ее в том плане, что мальчики тоже люди, но понял, что не хватит сил – все на смех вышли. Сил осталось только на правду.
Поэтому я рассказал ей про Синее Озеро.
Никогда не думал, что Милана будет первой, кто об этом узнает. Она не перебивала меня, и я сквозь траву чувствовал, что она слушает, хоть видел только ее ногу в кроссовке.
– Там, наверно, капец как красиво, – сказала она, когда я замолчал. Голос у нее был странный, серьезный, и я даже приподнялся, чтобы посмотреть на нее. – Я была в горах, – продолжала она. – В Инсбруке, это Австрия, Альпы… и еще в Греции. Там просто охренеть. Но озеро горное никогда еще не видела, только на фотках… Так что, это место похоже вот на то, да?
– Нет, совсем не похоже.
– А…
Она хотела спросить – «а зачем тогда сюда ходишь?» Или – «зачем лапшу вешаешь про свое озеро?»
Но не спросила. А я не стал переспрашивать. Мы просто лежали в траве и думали – каждый про свое.
А потом одновременно встали и засобирались домой.
– Ну, я пойду, – сказала Милана, когда я открыл рот, чтобы сказать то же самое.
– Ага.
– Пока, что ли?
– Пока.
Она посмотрела на меня и вдруг снова засмеялась. Я хотел спросить – «что такое?» – и засмеялся сам. Нет, оно таки заразное!
Так мы и вышли оттуда – хихикая, как дурачки, и поглядывая друг на друга. И потом, когда каждый шел своей дорогой, я все равно оглядывался и видел, что Милана тоже оглядывается. И хихикает оттого, что я оглянулся. И сам хихикал от этого же…

4.

Вечером вконтакте была настоящая революция. Во-первых, она добавила меня в друзья (запрос так и висел с зимы), а во-вторых, настрочила целых девять штук сообщений:
— прив )))) супер музыка вот эта у тебя мне понравилась )) —
(это про Wanderlust by Nightwish из моих аудио)
— а сам любиш путешестовать??? —
— я так просто обожаю, была летом с мамой на Кубе, потом Гаити, Барбадос и всяких разных Карибах! —
— акул видела настоящих прямо в море! с корабля!!! —
— эгегей ты где) че не отвечаеш???? —
— вот смотри, это Куба прикинь там все на таких машинах ездят!!! —
(куча фоток – Милана на фоне ярких старинных машин, и тут же море, негры с улыбками до ушей и какая-то тетка, похожая на киношных престарелых красавиц. Наверно, ее мама)
— а это Гаити, прикинь я там магию вуду изучала!! —
(куча фоток, где она жрет кокос, танцует на корабле и шкерится в какой-то жуткой позе, размалеванная вся и в перьях)
— ты че там заснул чтоли)) —
— а расскажи еще про синее озеро) есть фото? Хочу туда!! —
Я до ночи строчил ей про озеро. Милана перестала отвечать где-то без пяти полночь, потом ушла в оффлайн – видно, надоело ей.
Как же быстро у них, у девчонок то есть, кончается любопытство… Какое-то время я еще тупил в монитор, потом дополз до кровати и уснул, как убитый, в такую неприличную для себя рань.
Вообще я не люблю спать до часу ночи: все равно раньше никто не приходит, а когда один ложишься – хреново засыпать. Пустота какая-то вокруг, и все дергаешься и ждешь их вместо того, чтобы дрыхнуть…
Утром я сразу полез вконтакт. Ага! «Милюсик пишет вам сообщение…»
Пишет, пишет, пишет, пишет… пишет… да что ж такое! Пишет все еще… обновлю-ка страницу… блин, еще пишет… пишет…
Пишет…
Уф. Ну наконец-то!
— прив ))) —
Да блин! Что ж она писала-то все это время?!
– Привет-привет, – отвечаю ей. – А вчера вечером слиняла, надоело наверно?)))
— да не, просто папа спать потащил попрощаться не дал даже( —
Вот оно как. А у нас я маму спать тащу, если Майка дома нет.
– О, Марик, ты уже это…
В комнату заглянула мама, сонная вся, мятая, как салфетка. Это не потому, что ей плохо или еще что, просто она всегда такая, как проснется и не накрасится.
– Ты мой лифчик не видел?
– Видел. Погоди…
Я черканул Милане – «отойду, надо мамой заняться», – и говорю:
– На холодильнике был, так я его взял сюда, чтобы не потерялся совсем. На.
– Вот чего берешь без спросу? – загундосила мама, натягивая лифчик (я отвернулся). – Большой пацан уже. Что мне за вами, как за маленькими… И этот на целые сутки, блин, захреначил черт-те куда и думает, что я его теперь пущу домой… Черта лысого я его пущу!
– Пустишь, ма, куда денешься.
– А чего это?
– Потому что это его квартира.
– Во-первых, не его, а он ее снимает. Во-вторых… во-вторых – тебе в школу не пора?
Она до сих пор не выучила, что у меня вторая смена. Хотя мне ничего не стоило проспать и вторую.

5.

Вместо школы я побежал в То Место. И совсем не удивился, увидев там Милану.
– Опять шпионим? – крикнула она мне. Улыбается во все тридцать два, а глаза, как у кролика. От слез, что ли?
– Опять прогуливаем? – говорю ей, и улыбаюсь точно так же.
– Ага. Хошь лонгер?
– А как тебе продали? А, ну да, у тебя же папа…
– Ты что, он убьет, если узнает. Я по интернету заказываю, по его карточке, он и не в курсе.
– Ну ты аферистка…
– Хо! Фигня все это. Вот я когда на Кубе была, так машину угнала. Такую офигезную, типа ретро… ну, ты видел на фотках.
– Угна-а-ала?! И что?..
– И ничего. Она открытая, ну, без крыши. Я туда влезла – и… ррррррыыыыааааооу! – Милана взвыла, изображая мотор.
– И что тебе за это было?
– Ничего не было. Села и поехала, никто не видел. Проехала… не знаю, километра два, может… и все. Потом вылезла, и тютю! – она засмеялась, глядя на меня.
Глаза у нее были уже не такие красные.
– Ты что, водить умеешь?
– А то! Я и папин джип водила!
– А он об этом знал?
– Нууу… один раз знал, а другой раз нет. Это все фигня, – она снова засмеялась. – Я в детстве вообще как пацан была. По деревьям лазила, по заборам, и дралась так, что все просто стонали от меня вголос.
– А щас дерешься?
– Не, щас не это… Лонгера хошь?
– Давай.
Она открыла бутылку, дала мне, и я хлебнул. Обычный сок, только язык щипает.
– Щас меня родаки нагрузили, как кобылу ездовую. Это чтоб моя энергия в продуктивное русло шла, а то у меня темперамент чересчур дикий. Я холерик, – гордо сказала Милана, – а ты кто?
– Не знаю… Самый тормозной как называется?
– Да ну, не гони на себя! Флегматик или меланхолик… Слушай, а ты поэтому такой упырь по жизни?
– То есть?
– Ну, я так смотрю на тебя… не тусишь ни с кем почти. В классе, то есть… Или у тебя все друзяки не в школе?
– Да нет, – говорю. – Просто я в каждой школе долго не задерживаюсь. Нет смысла друзей заводить. Завел – и ты уже в другом городе. Вконтакте с ними висеть, что ли? Надоедает…
– Выгоняют все время? Ну, из школы? – уважительно спросила Милана.
– Да нет. Просто мама моя все время переезжает.
– Работа?
– Работа… только не у нее, а у мужиков. У моих новых пап, короче. Один ее бросает… или она его бросает – и нового заводит. Каждый на год-два, и все в разных городах. Хоть бы одним городом ограничилась. Так нет, у нее всегда междугородняя любовь…
И снова я сказал Милане то, что еще никому не говорил, и оно так легко рассказалось, будто мы с ней знакомы сто лет.
– А у меня родаки тоже дают прикурить, – сказала Милана, помолчав. – Не, вообще мы нормальная крепкая семья, просто мама не любит, когда папа с другими… ну, ты понял. А папа не любит, когда мама это не любит.
– Ты поэтому плачешь часто?
(Я почувствовал, что про это можно спросить, и оно прозвучало легко, как и про мою маму.)
– Ну… наверно. Просто они ругаются все время. И дерутся. Меня специально так нагрузили, чтобы я дома поменьше была. А я и так ненавижу там быть, с Шурочкой этой, которая вечно начинает охать, жалеть меня, когда их нет…
– Шурочка – это твоя сестра?
– Какая нахрен сестра! Домработница наша, полы моет. Вообще она супер, мы с ней подруги, только папа не любит, когда мы общаемся… Расскажи про своего папу!
– Про которого?
– Про настоящего, который самый первый. Про того, с которым вы на Синем Озере были. И про озеро еще расскажи! – она вытянулась в траве, приняв позу слушательницы сказок.
– Ладно…
Я уже давно рассказал ей все, что помнил, поэтому начал придумывать. И про озеро, и про настоящего папу. И про купание голышом тоже сказал – сначала ляпнул, а потом уже подумал, но было почти не стыдно.
– Вау! – сказала Милана. – Я никогда совсем голая не купалась. А что оно, прикольно?
– Просто супер, – говорю, – ветер тебя всего так обдувает, и кажется, что ты летишь, и свобода такая… ну, ты как совсем дикий.
– А на тебя же папа смотрит?..
– Ну и что. Он тоже голый.
Тут я замолчал, потому что получилось все-таки стыдно. Даже щеки разгорелись. И Милана тоже притихла, а потом ка-ак подхватится из травы:
– А давай тут голышом купаться!
– Где «тут»?
– Вот тут! В речке! Там заросли, не попалит никто!
– Ты что, – я покраснел еще больше. – Там нельзя купаться.
– Чего?
– Сама сказала – заросли, и дно грязное. Болото, короче. Помнишь, как Крокодил Гена купался и вылез, как негр?
– Не… а что за крокодил такой?
– Ты мультик про Крокодила Гену и Чебурашку не видела разве?
– Не… Я мультики уже сто лет не смотрю, только анимешки…
Мы помолчали.
Потом она встала, кряхтя, как старуха.
– Ладно. Мне как раз на японский пора.
– Ага, давай…
Я тоже хотел встать, но подумал – что мне делать, если встану? Жать ей руку? Она же не мальчик все-таки. Целоваться? Обниматься? Ну да, еще чего!
Так и не встал.
Милана потопталась немного и ушла.
– Эй, Милана! – вдруг крикнул я.
Вот взял и крикнул, а зачем – не знаю. Как-то само крикнулось.
– Чего? – отозвалась она.
А я еще не успел придумать, чего.
– Ты это… – я лихорадочно придумывал, что «это», и вдруг глаза наткнулись на спасительную бутылку. – Лонгер свой забыла!..
– Так принеси мне! Ты ж кавалер! – донеслось сквозь траву.
В другое время я показал бы ей «кавалера», но сейчас подхватился, как ужаленный, и рванул к ней. Она еще не успела далеко отойти.
– Мне не нравится имя Милана, – капризно скривилась она, когда я вручил ей бутылку. – Была я в том Милане. Ничего прикольного, одни бутики.
– А как тебе нравится?
– Мне нравится Барбадос, и еще Гавана. Жаль, нет такого имени – Гавана…
– А хочешь, я буду тебя так называть?
Она прищурилась.
– Прикольный ты. Было бы круто, но… не надо. Не поймут.
– Давай тогда придумаем, как тебя называть, – я снова уселся в траву. – Потому что это же неправильно, когда имя не нравится. Вот тебя в школе зовут Милашка, Милявка и тэ дэ… тебе как?
– Фээээ, – она скорчила рожу.
– Я тоже так думаю. А чего не возражаешь тогда?
– Ну… привыкли ведь уже. Это как галстук у мужиков: никому не нравится, давит, жмет, но все носят, потому что так надо.
– Тогда… какие варианты? Мила, Мела, Милота, Мелюз… это все фигня, правильно?
– Правильно.
– Тогда… тогда пойдем от противного. Лания, Ланья, Лана…
– Лана? Прикольно. Только как-то пресно, что ли.
– Тогда Ляна. Соленое, как Синее Озеро.
– А оно что, соленое?
– Ага. Я разве забыл сказать?
– Слушай, мне нравится… Ля-яна, – она просмаковала «я», как конфету. – Ну ты гений ваще!
– Ага… Только пусть это будет наше… ну, в смысле, твое тайное имя. Только для нас.
– Естессно. Что я, дура, что ли? Застебают. И ты тоже… при знакомых не говори мне «Ляна».
– По рукам. Пока, Ляна!.. А можно «Лянка»?
– Можно, если осторожно… Пока, Марик! Тебе, кстати, твое имя как?
– Мне как-то пофиг. Марик и Марик. Спасибо, что не Кошмарик.
– Ахахаха! – Милана (то есть теперь уже Лянка) рассмеялась, наморщив щеки.
А это, как я уже знал, заразно, и сопротивляться смысла нет.
Секунда – и мы снова ржали, как психи, выбираясь из травы. Заклятье, что ли, такое на нас – ржать, когда уходим отсюда?..

6.

Вечером, когда я отсидел свои два часа на толчке (чертов лонгер!), она написала мне:
— а давай летом мотанем на синее )) —
Блин. Как же мне в голову-то не пришло, что туда можно просто взять и приехать?
– Давай, – пишу, – а как?
— родаков попросим) что они откажут чтоли)) —
– Нуууу… Твои, может, и не откажут, а мои…
— да ну)) они же нас любят) главное бить все время в одну цель)) только надо все таки выяснить где это озеро) —
Да, итс прОблем, как говорит Майк. Потому что я так и не нашел Синее Озеро ни на одной карте. Помню только, что это вроде как в N-ской области, потому что мы тогда жили там, в N-ске. Я подозреваю, что это папа его так окрестил, а на самом деле оно как-то по-другому называется. Это круто, конечно, когда озеро имеет тайное имя, тем более что оно действительно синее, синЕе неба, но все-таки – как его найти? С папой связаться нельзя, мама следит за этим, как цербер. У нее спрашивать – дохлый номер. Я пробовал, но нарвался на обычное:
– Есть у меня чем голову забивать и без вашей этой хрени! Поперся туда с ребенком, будто ему разрешили! Чуть не повесилась тут…
Ничего больше от нее добиться было нельзя. Но Лянка сохраняла оптимизм:
— оки, будем долбить родаков в голову) авось и продолбим))) как я сегодня унитаз продолбила)) —
Так мы с ней и общались весь май и июнь, до самых каникул: приходили в Наше Место, валялись в траве и трепались обо всем на свете (кроме купания голышом – об этом мы больше не говорили никогда), и потом продолжали вконтакте – до полдвенадцатого, когда Лянку тащили спать. На скайп она отказалась перейти – «отец попалит и взбеленится», – а я не уточнял, чего это.
Встречались мы, прогуливая школу: почти каждый день попадался урок, который можно было профукать. Сегодня это был один предмет, завтра другой, послезавтра третий. Все остальное время у Лянки было забито под завязку. Родаки регулярно трезвонили ей, но она ставила на беззвучный, и потом перезванивала – «Чего? Я на физре!»
В классе мы делали вид, что ничего не изменилось: Лянка блистала, как и привыкла, а я торчал упырем в углу. Была бы у меня другая фамилия – меня, наверно, так и звали бы: Упырь. Я не ревновал к нашим мачо, которые состязались перед Лянкой, кто круче матюкнется, и не понимал, как это люди ревнуют. Все равно я ведь знал, что для Лянки я – это я, и она для меня – это она.
И ни от кого, кроме нас, это не зависит, кто бы чего ни сказал и ни сделал.

7.

Когда подоспели каникулы – стало ясно, что Лянкин проект «продолбить дырку» провалился. Моя и слышать не хотела ни о какой поездке – ни на озеро, ни в N-скую область, ни вообще куда угодно:
– Уродуюсь на двух работах – и будем бабки просирать, да? Эт папашины гены в тебе, он такой же был…
Папу она поминала только матом. Я еще в N-ске привык, и потом ждал, когда она и про новых пап начнет так говорить. Майку тоже, бывало, доставалось. Это был плохой признак, но я как-то не предполагал даже, как оно выйдет на этот раз.
…Ту ночь я запомнил на всю жизнь. Когда я ждал их, и не выдержал – уснул в час с чем-то, хоть и не люблю засыпать один, и потом проснулся от криков и грохота, и выбежал на кухню сонный, и увидел, как ненастоящее – будто я кино смотрю, или в чужое тело вселился, – увидел битую посуду кругом, и маму в крови, и сам заорал, как придурошный, и подбежал к ней, и когда уже понял, что она просто порезалась осколком, все равно продолжал орать, а она стала хватать вещи, пихать их в рюкзак, потом подхватила меня и потащила на улицу, а я упирался, как осел, и матюкал ее, а она меня…
Потом мы ночью, на вокзале, сидели возле вайфая, и она заставляла меня искать в сети квартиры и звонить, и сама тоже что-то там искала, ругаясь на планшет, на меня и на всю Вселенную. А у меня уже мозги распадались на атомы, и никто, естественно, не брал трубку, и я уже устал просить ее пойти домой…
– Черта лысого я к нему вернусь! – говорила она, цокая ногтями по планшету. Экран у нее весь в дырочках, потому что ногти длинные, как у гризли, и с узорами. Нэйл-арт.
Конечно, мы ничего не нашли, и конечно, вернулись. У нас так и было открыто, и Майк все еще где-то бродил. Мне уже совсем все равно было, такой полный абсолютный пофиг на все, и я завалился спать, и не слышал, чего там она творила в нашей реальности, потому что сразу провалился в другую, тоже душную и мутную, как болото, и проторчал в ней целую вечность, миллиард с половиной лет, пока не проснулся от яркого света.
День. Полдвенадцатого.
Я подхватился, как зомби, и успел почистить зубы, пока вспомнил, что в школу уже не надо.
Мама спала на диване, как на вокзале, не постелила даже. Майка не было. В холодильнике – космическая пустота. Вакуум. И в голове у меня такая же.
Выпотрошив мамину сумку, я добыл пару купюр на еду и выметнулся нафиг. По дороге соображал, что было на самом деле, а что приснилось, и решил, что чертяка с глянцевой плешью, похожий на моих пап – то ли на Гену, то ли на Майка, то ли на всех вместе, – все-таки ненастоящий. Вместо рогов у него были антенны, так что это скорее был пришелец, а не черт, но… куда это я еду, интересно?
Оказалось, что в Наше Место.
Рука сама потянулась позвонить Лянке, но мобилка потухла, выработалась за ночь. Купив в киоске всякой хрени с йогуртом (он типа полезный, забьет все ГМО), я полез в заросли.
Лянка сидела там. Глаза у нее были опять, как у кролика, и она не улыбалась.
– Чего повыключался везде? – буркнула она вместо приветствия. – Тут «абонент недоступен», и там тоже, и вконтакте…
– Изфифи, – сказал я, работая челюстями. – Фовс-мафов.
– Чегооо?..
– ЧеФе. Фовс-мафовные обфояфельсфа…
Тут она все-таки улыбнулась.
И я тоже ей улыбнулся. А это в моем положении было смертельно опасно. Лянка то ли всхлипнула, то ли хихикнула, и я почувствовал, как щеки мои морщатся гармошкой, сам по себе растягивается рот, и оттуда прет смеховое цунами…
– Ффффррр! – рот мой фыркнул, как лошадиный, и из него брызнул во все стороны фонтан из хот-дога с йогуртом. Лянка еле успела отскочить.
– Ахахахаха! – то ли смеялась, то ли плакала она. Я поддавал жару, выхихикивая остатки фонтана, и в промежутках пытался вытереть рот рукавом, отчего Лянка ржала еще громче.
– Ой-ей-ей-еооой! – она повалилась в траву. Я немедленно рухнул туда же, к ней. – Оооой… Фффух! Ну что ты за человек, Марик? Марик-Кошмарик…
– Почему Кошмарик, а не, скажем, Комарик? – спросил я, когда смог говорить.
– Почему-почему… Для Комарика у тебя нос короткий, – она дернула меня за нос.
Я инстинктивно пихнул ее. Она – меня…
Уже целый миллиард лет я ни с кем не возился так – по-щенячьи, вперемешку со смехом, мошкарой и небом, таким синим, будто оно решило стать нашим озером. Мы пихались, боролись, и потом я все-таки поддался Лянке и дал ей повалить и оседлать меня, как добычу.
– Сдаешься? – вопила она, вцепившись мне в плечи, и дырявила меня своими глазами, красными и дикими, как у кошки.
Потом мы лежали рядом и молча смотрели, как ползут по небу облака, похожие на сладкую вату, которой я отравился год назад…
– Давай рассказывай, – вдруг сказала Лянка.
– Сначала ты, – говорю я.
– Почему это?
– Ну… ты первая сюда пришла.
Странно, но этот аргумент подействовал.
– В общем… – начала Лянка.
Когда она закончила, я молчал какое-то время, потому что мне никто еще не рассказывал таких вещей, и я не знал, что говорят в этих случаях.
Поэтому я просто матюкнулся как следует. Вообще я не матерюсь почти, и Лянка тоже, но иногда бывает, что слова кончаются, и остаются только матюги.
– …! – сказала Лянка, когда выслушала про мою маму и про ночь на вокзале.
– ……! – добавил я.
Мы переглянулись и рассмеялись. Как-то невесело это у нас вышло, не заразно.
– И что, мама тебя в Египет тащит? – спросил я.
– Ага. Мне этот Египет остохренел знаешь как? Она там с мужиками тусит, а я валяюсь, как мебель, в шезлонге. И не пойдешь никуда – везде эти отели, и заборы, и сплошной бетон. Наше озеро ей нафиг не надо. А папа… ну, ты уже все понял. Обещали замять без полиции…
– Угу. А мы теперь не знаю, как будем. Мы же на Майковой квартире щас. Вернется он, и…
– Слушай! – Лянка пихнула меня.
– Чего пихаешься?
– Ничего. А давай убежим!
– Давай! – сразу сказал я. – А куда?
– Тупой, что ль? А, ты же не выспался… извини. На Синее Озеро, конечно!
– То есть как убежим? – начал вдумываться я.
– А вот так. С умом, конечно, чтоб не нашли.
– Найдут!
– Найдут – не убьют. А не найдут – наше счастье. Сколько можно на них свою жизнь гробить? Лучшие годы пропадают!
– Ну… сбежим, и что потом?
– Потом вернемся. На озере побываем и вернемся… Надо им дать от нас отдохнуть. А то что-то мы их сильно напрягаем, тебе не кажется?
– Не без того, конечно…
Я умолк, потому что Лянкина идея вдруг проникла мне куда-то в печенки и начала там щекотать, и мне это с каждой секундой нравилось все больше.
На другой чаше весов была мама, спящая на незастеленном диване. Но…
– А где бабки брать? И передвигаться как?
– Автостопом. А бабки сворую у своих. Все равно на меня пойдут, так уж лучше на то, что мне в радость, а не на хрень всякую. Вакаримасссц! – скривилась она. (Это было то ли по-арабски, то ли по-японски.) – Ну? По рукам, Кошмарик?
– По рукам! – решился я.
Лянкины глаза сверкали, будто она снова решила угнать машину. Она протянула мне руку, и я впервые пожал ее.

8.

Главной проблемой нашего побега было то, что мы понятия не имели, куда бежать.
– Ничего, – уверенно говорила Лянка, будто сбегала из дому каждую неделю, по выходным. – Для начала в N-скую область и в сам N-ск. Может, батю своего разыщешь… А там – не может быть, чтобы никто не знал.
Разыскать моего батю было еще трудней, чем озеро, потому что его не было в соцсетях. Я перерыл весь ВК, ФБ, прошерстил Одноклассники – нифига. И у мамы не нашел никаких контактов. Ноль. Нет человека, и все. Я бы и сам в это поверил, если бы не существовал на свете.
– И как мы доберемся до N-ска? Семьсот километров, между прочим…
– Ой, я тебя умоляю! В наше-то время… На блаблакар зашел, забронировал поездку – и готово. За три-четыре дня обернемся, еще жалеть будем, что так быстро.
Лянка светилась уверенностью, которая хошь-не хошь, а передавалась мне. Вообще она головастая оказалась, идеи из нее так и перли – одна заковыристей другой. В нашем тандеме она работала двигателем, а я тормозом, системой охлаждения и ГАИ в одном лице. Мне удалось убедить ее, что спешить некуда, лучше как следует все продумать.
Финальная версия проекта «Побег из курятника» выглядела так:
1. Оставляем записки родакам – типа «извини, мама, атмосфера в доме стала немного напрягать, так что надо снять стресс, и я поехал к другу на море, скоро вернусь, все будет ок, не волнуйся, не звони мне, я уже взрослый, твой Петя». Ну, то есть Марик.
(«Нафиг нам лишние мелодрамы» – сказала Лянка. – «Напишем, как есть, без всех этих соплей. Пусть их совесть помучает. Заодно и со следа собьем»)
2. В записках не упоминаем друг друга. И вообще – ни намека на то, что мы вместе.
(«Родаки наши незнакомы и не побегут докладывать друг дружке. Максимум, когда они узнают, что мы учесали в один день – это когда понесут заявления в полицию. А мы к тому времени, может, уже дома будем»)
3. Создаем фейковые аккаунты вконтакте – типа наши друзья. Придуманные.
(«Никого реально не надо впутывать. Люди – народ ненадежный. Ну, кроме нас, конечно»)
4. Сочиняем переписку вроде «О, привет! Ну че, ты реально ко мне едешь? А родаки отпустят?» (ну, и т.п.)
(«Фейк должен быть реалистичным. Ежу понятно, что наша с тобой афера – это афера, и выглядит она подозрительно, откуда ни глянь»)
5. В компах оставляем открытыми диалоги вконтакте…
(«пусть радуются, что они такие гениальные шпионы»)
6. …предварительно удалив нашу с Лянкой переписку.
(«Ничего, мы ее текстовым файлом сохраним и закопаем поглубже»)
7. Лянка ворует одну из папиных кредиток, которая валяется в секретере, и ее никто не замечает.
(«Пин я не знаю, но это фигня, будем в сети покупать все, там пин не нужен»)
8. Ну, и немного налички тоже не помешает.
(Я предложил спаковать все капиталы в потайной карман рюкзака, чтобы никто не залез. Не возить же их, блин, в лифчике, как моя мама. Как рассказал Лянке – так та просто сползла со стула.)
9. Маршрут побега: Регионск – Новопанск – Старожильск – Нехлебов – N-ск – Синее Озеро.
10. Для перестраховки надо бы изменить внешность.
– А как ее изменить? – говорю. – Что мне, краситься, что ли? Или бороду нацепить?
– Ладно, это я так, – сразу отступила Лянка. – На всякий пожарный, если офигеют и сразу к ментам побегут.
Мы сидели у меня дома. Мама кисла на работе, Майк вообще стал виртуальным явлением (я подозревал, что он где-то снимает другую хату). Вероятность попалиться – один из тысячи. Все вещи собраны, их список многократно обсужден, утвержден и переутвержден. В общем, ничего не мешало отправиться в путь, но…
Куда спешить, говорил я себе. Все равно водитель, нанятый на блаблакаре, поймает нас на другом конце города аж через два часа…
– Вообще это мысль, – сказал я. Просто, чтобы что-то сказать. – Насчет изменить внешность. Вот только как?
– Может, подстричься тебе?
– Ну да! И в парикмахерской жирный след оставить…
И тут я увидел ее. Майкову электробритву, шикарную такую, с логотипом.
– Стоп. А что, если…
Я подошел к зеркалу. По правде говоря, мне поднадоели мои лохмы, которые вечно лезли в глаза (не носить же обруч, как девчонке?).
– Вау! – всплеснула руками Лянка.
– Ага. Тут насадка есть … Ну что, женщина, сбрить мне все нафиг под девять мэмэ?
– Давай, мужчина! – восторженно пискнула женщина.
Холодея, я включил адскую машинку, надеясь, что она не заряжена или сломалась… но нет, зажужжала, зараза. Таак… где тут эта насадка? Кажись, вот она…
Улыбаясь, как идиот, я зажмурился и ткнул жужжалкой себе в лоб. Потом медленно провел вверх, к макушке и затылку…
– Эээээ! – заверещала Лянка.
– Чего?
Я открыл глаза – и тут же закрыл: прямо в них посыпались волосы.
– Посмотри! Посмотри в зеркало!
Лучше бы я не смотрел туда… Поперек моей головы светился выбритый след, похожий на дорожную полосу. Никаких девяти мэмэ там и близко не было – чистая лысина, ровная, хоть полируй.
Руки у меня опустились, и я чуть не выронил машинку.
– А оно должно было так… совсем лысое? – спросила Лянка. Я свирепо посмотрел на нее, и она все поняла.
– Что ж. Теперь другого выхода нет, – сказал я. Вздохнул, как боец перед подвигом, и снова ткнул жужжалкой в волосы.
Через минуту я был совершенно лысый. Точнее, это был не я, а кто-то вместо меня, который почему-то шевелил губами в зеркале, когда я говорил.
– Погоди… вот тут еще… и вот тут… – бормотала Лянка, добривая меня там, где я не видел. – Готово! Ну ты и пришелец! Гуманоид!
Я страдальчески смотрел на нее.
– Да ладно, ты чего? Очень круто, ты сразу как этот… ну… Неважно, короче. Да посмотри, тебе что, не нравится? – она развернула меня к зеркалу. Оттуда на нас пялился Гуманоид с грустными, как у дворняжки, глазами…
Я молчал.
– Так. Стоп, – она вздохнула, выдохнула, снова вздохнула. И, прежде чем я успел что-то понять, ткнула бритвой себе в голову.
– Аааааа! Ты что! – заорал я, хватая ее за руку.
Поздно: на ее голове зияла лысая полоса, как у меня.
– А что? – хрипло сказала Лянка. – Тебе можно, а мне нельзя?
– У тебя же такие волосы, – причитал я. – Ни у кого таких нет…
Кажется, я ляпнул лишнее. Но это была правда: в Лянкиной рыжеватой шевелюре хотелось утонуть, и…
– Теперь совсем ни у кого не будет… Пусти! – сказала она.
И я отпустил ее руку, и смотрел, как падают волосы с ее головы, и из-под них выглядывает чудик, еще меньше похожий на Лянку, чем я на себя…
– Помоги, – сказал чудик, и я добрил ее там, где оставались клочья волос, и потом выключил бритву и застыл, боясь увидеть ее лицо.
– Вот, – сказала Лянка. (Или то, во что она превратилась.)
Узнать ее было совершенно невозможно: вместо красотульки, которую я знал, на меня смотрел ушастый щекан, кусавший губы. Щеки у щекана были розовые, и такой же розовой была лысина, и уши оттуда торчали, как локаторы.
– Охохохо! – вдруг надрывно захохотал щекан и облапил мою голову. – А у тебя щетина, как у поросенка!
Это было неожиданно, я даже ахнул, не сдержался. Горячие ладони обожгли мне кожу на голове, и к горлу сразу подкатил горький ком.
– У тебя тоже! – крикнул я.
Минут пять мы то ли смеялись, то ли плакали, щупая лысины друг дружке.
– Станком надо сбрить! – сказала Лянка, шмыгая носом. – Есть у вас такое?
Я добыл станок и крем. Она густо вымазала меня, как пирожное, и побрила, царапнув в двух местах. Казалось, что станок ездит прямо по нервам, как смычок по струнам… Потом я точно так же выбрил ее – до блеска, как бильярдный шар.
На полу валялись наши волосы: темные, мутные – мои, и глянцево-золотистые – Лянкины.
– Подмести бы, – сказала она. – И сжечь.
– На память, может, оставить? – спросил я.
– Не-а. Улика.
Рядом валялась какая-то картонка с Бруклинским мостом. Мы молча собрали все улики на нее, вышли на балкон и подожгли. Наши волосы, смешанные в пестрый шерстяной ком, плавились, как пластмасса, и темное смешалось с золотистым в единый бурый пепел, который мы закатали в остатки Бруклинского моста, чтобы выкинуть его на улице. Потом выдохнули и повернулись друг к другу.
На меня смотрела ушастая голова, нелепая, розовая – наполовину грудной младенец, наполовину мальчишка-хулиган, только почему-то с девчачьими глазами и губами. Глаза опять были красные, как у кролика.
– Теперь точно нет пути назад, – сказала голова.
– Да, если нас увидят в таком виде… Меня еще ладно, а вот тебя…
– Так что пошли.
Лысый мальчишка-хулиган натянул рюкзак и глянул на другого лысого мальчишку.
Тот вздохнул и пошел за ним.

***

Часть 2. ПОБЕГ
1.
– Это хорошо, что ты теперь лысая, – говорил я по дороге. – А то была такая, вся из себя… будто тебе уже лет двадцать, и ты это самое… Прикинь, сколько проблем было бы?
– Ты хоть соображаешь, что несешь, Кошмарик? – смеялась Лянка, закатывая глаза. – Комплименты отвешивает тут… Значит, теперь я урод уродский?
Я плохо соображал, это точно. Лысую башку холодил ветер, и казалось, что все нервы проросли туда и гудят, как на сквозняке. Что чувствовала Лянка, привыкшая к своей гриве до пояса – было страшно и подумать. На нас пялились абсолютно все: прохожие, пассажиры, голуби, коты, даже машины и дома. Весь город превратился в огромный глаз, как у стрекозы, и пялился на наши с Лянкой лысины. Вначале это напрягало ее, потом развеселило, и она стала подмигивать злостным зевакам и корчить им всякие рожи. Вот ведь женская обезьянья натура!..
Глядя на нее, развеселился и я.
– Ну, пришли вроде, – сказала она, когда мы дотопали до дальней развилки.
Солнце уже садилось. Закат был красный, как в пустыне Аризона.
– Ты ему как платить будешь?
– Наличкой. – Лянка присела на корточки и пялилась в свой новенький макбук за хрен знает сколько тыщ. – У меня есть, не думай…
Через пару минут подъехал водитель.
– Здоров, пацаны, – крикнул он из машины. – А папа-мама где?
Мы с Лянкой переглянулись.
– Они подсядут к нам дальше… под Новопанском, – бодро заявила Лянка. – Откроете багажник?
– Открою… открою, – согласился водитель. Не спеша вышел, разглядывая нас, как экспонаты. Потом открыл багажник, и мы кинули туда наши рюкзаки.
– Закрыто, – сказала Лянка, пробуя дверцу машины.
– Погодь, – сказал водитель. – Ща открою.
Захлопнув багажник, он сел за руль. Машина взревела, оплевала нас дымом и гравием – и рванула прочь, как ракета, с нашими вещами в багажнике.
За десять секунд она скрылась из виду, а мы все стояли и смотрели туда, куда она уехала.
– Телефон есть его?.. – наконец спросил я.
Лянка молчала.
– В полицию заявить… Номер запомнила?
– Ага. «Так и так, мы тут из дому сбежали, а злой дядя водитель наши манатки спер…» Хочешь, чтобы побег накрылся?
– Так он и так накрылся, – сказал я, чувствуя, как горло давит склизкий ком. – Даже начаться не успел. Там же все наше было, все-все…
– Не все, – сказала Лянка, сунула руку под футболку и достала оттуда сверток. – Уехал ноут, одежда и хавчик. Финансы с нами.
Я матюкнулся, потому что это опять был тот момент, когда ничего другого не скажешь.
– Ловим машину, – продолжала она. – К ночи мы должны быть в Новопанске.
– Ты уверена?
Лянка так посмотрела на меня, что я заулыбался ей во все тридцать два, как дурачок, и выскочил на обочину голосовать.
Машина остановилась очень быстро, буквально за минуту или две.
– Оу, ребят, вы куда на ночь глядя? – спросил меня водитель, молодой парень.
– До Новопанска подбросите?
– Ого! А что это у вас там такое?
– От похода отстали, – вмешалась Лянка. – Опоздали на автобус.
– Вот оно что! Садитесь, как раз туда еду.
– Мы заплатим, – благодарно сказала Лянка, влезая в машину. Я тоже влез за ней.
– Да причем тут заплатим!.. Расскажите лучше, что у вас за поход. Куда ходили-то?
– Ой, да мы вообще из программы «Гордость родного края», – запела Лянка. (Она как поймает волну – только держись.) – Есть программа такая для юных туристов, знаете? Сегодня целый день по Регионску, краеведческий музей, то-се… а потом засмотрелись на поющие фонтаны и… Ой, извините!
Она достала из кармана мобилку. Долго глядела на экран, потом приложила к уху:
– Да! Что? Эээ… нет. – Лянка сделала мне страшные глаза. – Нет-нет. Ошиблись. Ошиблись, говорю! – крикнула она и спрятала мобилку.
– Кто это был?
– Это… нагнись сюда.
Я нагнулся, ожидая услышать что угодно.
– Прикинь, звонил тот водитель, с блаблакара, – зашептала Лянка. – Говорит, ждет нас уже десять минут. Походу мужик, который наши рюкзаки спер, был совсем не он…

2.

Мимо неслись огни машин и бигбордов. Лиловые сумерки втягивали нас в себя, как воронка.
– Да послушай!.. Послушай, грю!.. Ты только себя слушаешь, да? – надрывался Леша (так звали водителя), приложив мобилку к уху.
Вначале он говорил негромко и косился на нас (ну, в зеркало то есть), а мы делали вид, что не слышим. Потом увлекся и стал орать так, что у меня уши вспотели:
– Тут люди в машине, я не могу щас… Что значит «кто»? Какая тебе разница, кто? Нет, не девушки… да, много. Двое… Они! Не! Девушки! – хрипел тот, сорвав голос. Мы переглянулись, и он взял втрое тише: – Не девушки… Ну зая, ну причем тут пиво?.. Слушай, я скоро буду у нас и все…
Не договорив, он опустил мобилку, смотрел в нее секунд десять, потом матюкнулся и крутанул руль (мы чуть не влетели в фуру).
И я, и Лянка старательно смотрели по сторонам.
– Ребят, сорри…
– Ревнует, да? – знающим тоном спросила Лянка.
– Не то слово! Прикиньте, у нас в один день с Анькой день рождения, так она обижается, что к нам Танька в гости зашла с Серегой, ну, и мы там то да се, посидели, выпили немного… Ее что, прогоняли, блин? Тоже ж ведь с нами сидела… так нет, говорит, ты об меня ноги вытираешь, и ты только с Танькой ля-ля, ну прикиньте, а? Ребят, ну посидели немного, выпили… так Анька моя тоже ж там, и что, я не могу, значит, это самое?..
Все слилось в один калейдоскоп, как огни за окном – Анька, Танька, Серега, посидели-выпили, и опять Анька-Танька, и опять Серега, и это самое… Но Лянка героически попыталась разобраться:
– Она вас к Аньке ревнует?
– Ну… блин! Анька – это ж моя, ну то есть девушка! – Леша взял погромче. – А Танька с Серегой… мы все сидели у нас, и Танька… она девушка заводная, так что ж ей, как на похоронах сидеть, что ли? И Серега тоже это самое, а вот Анька… И мне тоже ж хочется чего-то такого, ну, праздника, для души чтоб… А вот Анька-то… раз ты хочешь, чтоб это самое, так ты ж тоже ж, блин, а не дави на нервы! Правильно говорю, ребят?..
Мы кивали, как китайские болванчики. Странно: еще ведь не было поздно, часов одиннадцать или около того, и за день мы нельзя сказать, чтобы сильно устали, но спать хотелось прямо до тошноты.
В Новопанск мы въехали без двадцати полночь. Леша высадил нас прямо у гостиницы и не взял денег:
– Спасибо, ребят, что выслушали. Выговорился – хоть на душе полегчало. Счастливо вам догнать ваш этот, как его… ну, вы поняли!
Кое-как разлепляя рты, мы исторгли из себя что-то вежливое и вползли в гостиницу.
Оказалось, что Лянка заказала дорогущий номер, который стоил столько, сколько денег я никогда в руках не держал. Не было сил выяснять, что и как; нам дали ключ от номера, и мы поползли туда, включив резервный запас энергии. Кое-как справились с замком, доползли до кроватей и рухнули, не раздеваясь. Я даже не помню, как я ложился, потому что уснул, кажется, прямо на ногах…

3.

Проснулся я в жуткую рань – в полдевятого.
Спать совсем не хотелось. Я увидел, что лежу в каком-то непонятном месте, и сразу все вспомнил – про гостиницу, про Лянку и про наш побег.
Из ванной слышалась песня – что-то вроде «оооу-оу, джага-джага, вау-вэй…»
Я вскочил с кровати и подбежал к окну. Оттуда в комнату лезло солнце, белое и жгучее, аж глаза заболели. За окном был двор, и за двором гудел Новопанск, незнакомый город, торчащий высотками в небо.
Все это вдруг влетело в меня и щекотнуло внутри. Сразу захотелось петь, и я стал подпевать Лянке – «джага-джага, вау-вэй!..» Выходило, конечно, не так, как у нее – красивенько, с фирменными «вэу-вэу», но мне было пофиг на все, и я наподдавал, как мог.
Где-то в тени, куда не доставало солнце, шевелились мысли про маму. Но я их быстренько выключил, потому что с ней никогда не было таких утр, белых и свежих, будто ты только что родился и все у тебя впереди. И с ней не было Лянки…
– Тук-тук-тук! – постучали в дверь.
Я застыл.
Первой мыслью было – «мама приехала!» – потому что я секунду назад о ней думал.
– Тук-тук! – постучали снова.
– Кошмарик, открой! – донеслось из ванной. – Открой, а то я голая!
«Голая, голая, голая…» – застряло в голове, когда я открывал дверь. «Голая…» Там стоял дядька в униформе.
– Доброе утро! А где ваш папа?
– Ээээ… он… ну, он это… – замычал я.
– Он опоздал. Не смог приехать, – из ванной высунулась розовая голова. За ней были такие же розовые плечи, и чуть ниже полотенце. – Сказал, что к вечеру будет.
– Просто у нас проблема, – сказал дядька, входя в номер. – Мы не можем поселить несовершеннолетних без сопровождения взрослых. У вас забронирован трехместный номер на имя Вадима Королева. Где Вадим Королев?
– Говорю же вам, – повторила голова. – У него не получилось приехать. Он в другом городе сейчас.
– Мы не можем поселить несовершеннолетних без сопровождения взрослых, – завел тот, как автоответчик. – У вас забронирован номер на Вадима Королева, так? Где Вадим Королев?
– Ну слушайте, вы же нас уже поселили! И мы вам заплатили, между прочим!
– Мы не можем поселить несовершенноле…
– Да поняли уже, блин! – не выдержал я. – Вот, наш папа застрял в другом городе… и что нам теперь делать?
– Это ваши проблемы. Номер забронирован на Вадима Королева, так? Где…
Я начал выходить из берегов.
– Да что вы от нас хотите? Чтобы мы сделали вам вот сейчас папу из воздуха? Или как?
– Где Вадим Королев? Нам нужен его паспорт, или я вызываю полицию.
– Вызывайте на здоровье, – сказала Лянка. – Все равно мы сейчас уходим.
– Никуда вы не уйдете, пока вашего папы тут не будет. Или я вызываю полицию. Мы не можем поселить несовершеннолетних без сопровожде…
Он посмотрел на меня и запнулся.
– И что, с полицией против детей будете воевать? – спросила Лянка.
Хлопнула дверь: дядька вышел.
– Ггааад, – протянул я.
– Ага, – согласилась Лянка. – Ща я оденусь, и что-нибудь придумаем.
– Я тоже в душ хочу!
– Ну погоди немножко… Фу, как противно надевать грязное, – скулила она за дверью, потом вышла, розовая вся, пухлая после мытья, как поросенок. – Давай бегом, и будем думать… Эй, ты чего?
Я так и не привык, что она теперь совсем лысая, и пялился на нее, как на пришельца.
– Да нет, ничего…

4.

Когда я вышел из душа, Лянка стояла у окна.
– Третий этаж всего, – крикнула она мне. – Ты прыгаешь хорошо?
– Эээй, ты чего задумала?!
Я высунулся в окно.
– Вроде не очень высоко, – неуверенно сказала Лянка.
– Ну да. Перелом, больница, родители. «А приехал я назад, а приехал в Ленинград…»
– Какой еще Ленинград?.. А смотри: вон там рядом пожарная лестница. Как думаешь – реально?
– Реальнее некуда, – сказал я, влезая на подоконник. – Так, пусти!..
– Кошмарик, может, тебя подержать? – засуетилась Лянка.
– Себя подержишь…
Пересилив холодок в кишках, я выпрямился.
Вокруг был двор, и в нем были люди. Никто меня не видел, потому что наше окно смотрело в сторону, будто стеснялось за нас. До лестницы было где-то полметра голой стены.
– Ты в баскетбол играла? – спросил я.
– Да… А что?
– Ничего. Помнишь, как мяч ловить? Руки вытягиваешь вот так – и…
Холодок в кишках вдруг сделался настоящим морозом. Ноги сами толкнули меня, как катапульта, и все вдруг перевернулось и смешалось, как во сне, и ладони обожглись о железные скобы лестницы, и было больно, но я все-таки вцепился в одну скобу и болтался на ней, как сосиска.
– Ваааау, – скулила Лянка в окне. Если б не она – я бы точно никогда не прыгнул.
– Ничего трудного, – говорил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Щас я спущусь, и ты тоже давай… Главное – прыгай хорошенько и сразу хватайся…
Лянка вылезла на подоконник. Снизу мне было видно, как шорты натерли ей бедро.
Уж не знаю, во что она там играла, но летела она далеко – прямо на меня, и визжала при этом, как поросенок, и я тоже орал, потому что она звезданула каблуком мне в глаз. Я придержал ее (не специально, так само получилось), и она смогла-таки ухватиться за скобу.
– Не ори! Услышат! – шипел я, спускаясь вниз. – Быстрей давай!
Но было поздно. Внизу кто-то что-то кричал, и к нам уже бежали из дальних дверей.
Я прыгнул. Метра два или три – больно, но терпимо. За мной прыгнула Лянка, и мы побежали.
Так быстро я никогда еще не бегал, и Лянка, наверно, тоже. Мы сразу рванули к соседней подворотне, но там был не выход, а другой двор. За нами гнался, по-моему, целый десант, и сзади кричали – «вон они!», «что украли?», «подсекай!»; и потом мы долго петляли, и уж не знаю, как, но вырвались на улицу и бежали по ней, налетая на прохожих, пока не выдохлись и не упали на круглую скамейку вокруг фонаря.
Там я понял, что держу Лянку за руку, и это почему-то больно. Оказалось, что ладони у нас в крови – я ободрался о скобы.
– Надо… в аптеку… перекисью… – хрипела Лянка, хватая воздух.
– А… фигня…
– Я тебе дам «фигня»! Столбняк захотел? – она так рассердилась, что перестала хрипеть.
Аптека была как раз напротив. Лянка дала карточку, и кассирша пробила нам перекись и вату без всякого пин-кода.
– Слушай, красота какая! А я и не знала, что так можно, – говорила Лянка, протирая мне вавки. Я мужественно кряхтел. – Думала, без пина нельзя…
– Раз думала – чего тогда дала кредитку?
– Не знаю, она как-то сама далась…

5.

– Привет, ребята!
К нам подходил Леша, улыбаясь во весь рот.
– Ну как, догнали своих?
– Здрасьте! Догнали-догнали, спасибо вам! – защебетала Лянка, и я тоже добавил «спасибо». – А у вас как дела?
– У меня? Да вот, честно говоря, неважнецкие у меня дела… А я вчера думал, что вы два мальчика. Надо же, – качал он головой, глядя на Лянку. Она покраснела.
– Не помирились с Танькой? – спросил я.
– Да с Танькой-то ладно, мы с ней и не ссорились. А вот Анька моя… Видеть меня не хочет.
– Слушайте! А давайте мы с ней поговорим? – вдруг сказала Лянка.
– Вы? – Леша удивился. – А что вы ей скажете?..
Когда он в двадцатый раз изложил нам свою беду, а мы в двадцать первый уточнили все тонкости – Леша подвел итог:
– Ну, разобрались вроде как. Значит, вот ее адрес, и телефон тоже. Щас на семерке доедете, две остановки… Я бы подвез, но машина там осталась…
Он еще что-то нам говорил, и даже бежал за маршруткой, когда мы на ней поехали.
– Как же жрать хочется, – вздохнул я.
– Потом! – отрезала Лянка. – Душевные проблемы важней, чем набить брюхо! Думаешь, мне не хочется?
Анька оказалась офигительно красивой блондинкой, прямо как с обложки. Наверно, Лянка была бы такая же в ее возрасте, если бы не выбрила голову.
– От Леши? – удивленно допытывалась Анька. – Он, значит, сам брезгует со мной говорить? И дипломатов шлет вместо себя?
– Да нет, – пела Лянка, задушевно улыбаясь. – Он, наоборот, сидит грустный такой, молчаливый… Мы его еле разговорили.
– Ага, – вставлял я.
– Мы ведь давно его знаем… Он вообще о своих проблемах не любит говорить. Просто если бы ты была чуть-чуть веселее… это же все-таки праздник! «День рожденья… только раз в году…» – запела Лянка. Чистенько, весело так. – Он не для Таньки старался, он для тебя! Мы его знаем! А Танька просто… ну, для разбега, понимаешь?
– Точно, – кивал я.
– Он всегда как разбежится… хрен знает куда, – сказала Анька. – Я уродовалась, приготовила все, на кухне проторчала… В свой день рождения. И в награду хотела хоть немножко внимания. Разве это много? Я не требовала ничего такого… А он взял и распустил свой хвост перед Танькой. А Таньке только того и надо…
– Не плачь, – Лянка доверительно взяла Аньку за руку. – Просто такой он, этот Леша. Вот когда у меня день рождения был… вы с ним сколько встречаетесь?
– Год.
– Ну вот. А мы с ним знакомы уже… Короче, был у меня день рождения, и я тоже сидела такая, стеснялась… ну, малая еще была, дурная. Так Леша пытался-пытался меня разговорить, а я такая сижу… – Лянка показала, какая она сидела. – Ноль на массу. И он тогда начал с Юльчиком зажигать. Юльчик у нас заводная, сразу вся такая – вау!..
– А что это за Юльчик? – спросила Анька, перестав плакать.
– Та… одна девчонка. И вот они с Юльчиком быстро меня растормошили, я потом так отжигала, что заснуть не могла! Или вот на дне рождения у Жеки то же самое было: Жека сидел, как упырь, а Леша – он же какой! Позитив любит, чтоб все прямо – вааау!.. Вот он и стал с Лизкой разогреваться. Бла-бла-бла, то да се… смотрю – и Жека уже в теме, Лизка втянула его. Он всегда так, Леша то есть: ему какая-нибудь девчонка для разбега нужна, а потом… короче, бабка за дедку, дедка за репку, – засмеялась Лянка.
Я тоже засмеялся. И Анька улыбнулась.
– Понятно, – сказала она. – Тебя как зовут?
– Мил… то есть Ляна. Можно Лянка.
– Лянка… Странное такое имя. Скажи, Лянка, а вот эти девушки… Юля и Лиза… Леша с ними давно знаком? Они такие, как ты, или постарше?
– Постарше…
– Поня-я-ятно. Ну, ребята, спасибо. Внесли ясность в вопрос. Сейчас позвоню Леше и поговорю с ним.
– И больше не будете ссориться? – спросил я.
– Я больше никогда с ним не буду ссориться, – сказала Анька сквозь зубы, набирая номер.
– Ураааа! Как здоровооо! – Лянка полезла было обниматься с Анькой, но осеклась. – Ладно. Беседуйте!
Уходя, мы слышали, как Анька говорит – «Лешик? Будь добр, зайди ко мне, пожалуйста…»
– Ну вот! – Лянка сияла, как сверхновая. – Доброе дело сделали! А теперь можно и перекусить.
Когда она так улыбалась – ее хотелось облизать, как мороженое. Даже лысую.
– Ну ты и врушка, – сказал я. – Баронесса фон Мюнхгаузен.
– Фигня! Ложь во благо только полезна.
– Думаешь, они теперь помирятся? Аня какая-то странная была…
– Конечно, странная, когда столько эмоций… А вот и магаз! Пошли?
Жрать хотелось просто по-черному, и мы набрали целую корзину с верхом – и булок, и колбасы, и йогуртов, и шоколадок. Казалось, что если весь магазин впихнуть в корзину – и то не наедимся.
Лянка уверенно дала кассирше кредитку, и та вдруг потребовала пин-код.
– А… я его не помню, он у меня дома… – лепетала Лянка.
– Тогда наличкой, – бесстрастно сказала кассирша.
Лянка достала пачку купюр. Хватило со скрипом, и осталась какая-то фигня – бумажка и пару монеток.
– Не поймешь эти терминалы: то просят пин, то не просят, – говорил я, когда мы разбирали в скверике наши богатства.
– А! – Лянка махнула рукой. – Главное, что мы сейчас пожрем. Мы сейчас пожрееееоом! – ревела она, как медведь, вгрызаясь в колбасу.
Никогда еще, кажется, не было так вкусно хомячить что попало – на свободе, под открытым небом, да еще после такого доброго дела! Мы чавкали, как тапиры в зоопарке, и улыбались друг другу с набитым ртом.
– Осторофно! – шамкала Лянка. – Не пересфарайфя с улыбфой! – и я изо всех сил глушил свое перышко, чтоб оно не щекотало меня внутри, и на этот раз мне это удалось – такой я был голодный.
Мы наелись до отрыжки, не одолев и трети наших запасов.
– И хорошо. На завтра остаааанется… – мурлыкала Лянка. – Сейчас вздремнуть бы…
– Где? Мы же бродяги.
– А вот прямо здесь. Подвинься… – Лянка легла на лавочку, пристроив голову мне на ногу.
Я боялся вздохнуть.
– Подушка, конечно, так себе… – бормотала она, мостясь на мне. – Твердая, костлявая… Жиреть тебе надо, Кошмарик, – выдохнула она, закрыв глаза.
– Это еще зачем? – тихо спросил я.
Она не ответила. Голова ее лежала у меня на коленях, и я думал о том, что у меня вонючая одежда, и Лянка наверняка чувствует это, и дышал вполсилы, чтобы меньше воняло…
Потом задремал и сам.
– …А вот они, голубки, – донеслось откуда-то.
Я вздрогнул.
Лянка тоже приподнялась и терла заспанные глаза.
– Ты погляди, как воркуют-то!
К нам приближались Аня с Лешей, обнявшись за талии.
Аня липла к Леше, как всякие синтетические тряпки липнут к телу – и животом, и лицом, и даже ногами. Они улыбались нам, и мы с Лянкой сначала тоже заулыбались, а потом перестали, потому что они тыкали в нас пальцами:
– Тут, похоже, такой рОман, что мало места…
– Ляночка, сладкая моя! Надеюсь, ты предохраняешься?
– Наверно, она не Лянка, а Виктор Пелевин…
– Не, у Пелевина и близко нет такого полета фантазии!..
– Как поживают Юля с Лизой?
– Когда у них дни рождения?
– Эх вы, – сказал Леша, когда они поравнялись с нами. – Я к вам всей душой, а вы тут… развлеклись, блин!..
– Леш, ну что ты! Просто сейчас такие детки стебучие. Им жисть не в жисть, если не развести кого-нибудь…
– Небось ржали тут вголос над нами…
– Пока, черти лысые!
– Пока, Ляночка, пупсик мой!
Они ушли, и по дороге лизались, как в кино – Анька чуть из платья не выпрыгивала.
А мы молчали. Долго молчали.
– Дааа, – наконец сказал я, когда молчать уже было больно. – Главное, что они помирились.
– Ну чего они так? – захныкала Лянка, взяв меня за колено. – Ну чего?
– Двое в драке – третий в сраке. Ну, и четвертый тоже.
Мы снова помолчали.
– А ты заметил, – спросила Лянка, – что они совсем по-разному пересказывали свою историю? Ну, Леша по-своему, и Аня по-своему. Получились две разные истории. Почему так?
– Потому что люди друг друга не понимают. Закон есть такой во Вселенной. Родители не понимают детей, учителя не понимают учеников… ну, и так далее.
– Но мы же друг друга понимаем?
– Так мы не люди, а черти лысые, – сказал я.
Лянка сжала мое колено.
– А скажи, Анька красивая, – сказала она.
Ага, подумал я. Проведешь меня на этой мякине, щас.
– Да нет, ничего особенного, – говорю. – Болонка и болонка, таких полно вокруг.
– Нет, она красивая, – благодарно сказала Лянка.
И еще сильней сжала мое колено.

6.

Уже был вечер. (Как незаметно пролетел этот день, ну надо же!)
Пора была думать о том, как двигаться дальше, к Старожильску. Лянка убедила меня, что автобусные билеты нам не продадут, и мы решили ловить попутку. Раз Леша подбросил нас бесплатно – авось и другие добрые люди найдутся. Шоссе проходило где-то рядом, даже было слышно, как оно гудит за домами.
Встать с лавочки было трудно, будто мы вдруг превратились в пенсионеров. Саднили ладони, и Лянка отобрала у меня пакет с едой, хоть я и скандалил, что могу нести его на руке. Тяжелый ведь, зараза…
– Как думаешь, – говорил я Лянке, – может, какой-то приколист подложил туда пару кирпичей, пока мы спали?
Расспросив, где шоссе, мы решили не связываться с маршрутками и пойти напрямик, через промзону.
Темнело. Мы шли мимо бараков с выбитыми стеклами, мимо мотков колючей проволки, огрызков бетона, ржавых железных скелетов… Все это густо поросло бурьяном, серым, как сумерки. Нормальный такой антураж для хоррора, говорил я Лянке. Постапокалиптика форева…
Лянка захотела в туалет. Я набрался терпения и стал ждать: вначале – когда она выберет себе достойное убежище, а потом – когда выйдет оттуда. Я хорошо знал, как ответственно женщины подходят к этому вопросу. Один барак Лянке не подошел, второй слишком грязный, третий просматривается…
– Да отвернусь я, – говорю ей. – Все равно ни хрена не видно…
Наконец она облюбовала себе барак по душе. Уложив наш пакет на какой-то бетонный куб (я убедил ее, что он чистый), Лянка ушла по делам, а я старательно отвернулся.
Первые минут пять я не то что бы нервничал, а скорее просто прислушивался к шорохам.
Потом повернулся к бараку и стал высматривать Лянку.
Потом пошел туда, высоко поднимая ноги, чтобы не пораниться о проволоку или арматуру.
– Лянка! Ты здесь? – спрашивал я у пыльных стен. Стены молчали, и я зашел за барак, к старым воротам. Тут был въезд на завод или что-то вроде.
Внутри холодило, как в морозильнике, и я уже звал ее во все горло – Лянкааа!.. – ожидая, что вот она сейчас выплывет из темноты, как призрак, и скажет – «Чего орешь? Не дают человеку дело сделать…»
В кармане у меня был фонарь, и я хотел вытащить его, чтобы осветить все как следует.
И тут я увидел их. Увидел Лянку, и с ней какого-то мужика, который зажимал ей рот и подталкивал к машине.
Я сразу же пригнулся. Хотя он-то, конечно, знал про меня, потому что я орал, как дебил. Раз Лянка не отвечала – значит, у него нож. Или пистолет. Или еще какое-нибудь дерьмо.
Я не испугался даже, а просто мне сразу стало тоскливо и жалостно, почти до слез, потому что я знал, что ничего, совсем ничего не могу сделать, и с Лянкой сейчас будет страшное, и хныкал от этой тоски, глядя, как тот мужик ведет ее к машине – все ближе и ближе ко мне.
Вот он открыл дверцу… Лянка вскрикнула…
И тут кто-то во мне вдруг проснулся и стал давить на какие-то внутренние кнопки.
Это был точно не я, потому что я сидел и хныкал, как лох, а этот что-то повключал во мне – и я, во-первых, быстро достал фонарик и врубил свет мужику в глаза, а во-вторых, заорал и побежал прямо на него.
Никаких идей у меня не было, и страха тоже не было, было только чувство, что у меня внутри морозильник, и в нем подпрыгивают внутренности, как пельмени. За секунду-две я двинул мужику ногой куда-то, куда попал на ходу, потом увидел открытую дверцу машины, переднюю, там, где руль, и нырнул туда. Рукам было больно, Лянка визжала, мужик матерился и лез в машину, но этот кто-то во мне сообразил, что надо захлопнуть дверцу. Хрясь – и вопли мужика выключились, и остался только Лянкин визг, который тоже сразу выключился. Ее рука метнулась ко мне и ткнула в какую-то кнопку, которая заперла все двери.
Длилась эта кутерьма, может, секунд пять или шесть – меньше, чем я ее описывал. Мы сидели в запертой машине, снаружи колотился мужик, внутри было, как в вакууме – душно и пусто. Я пытался жать на педали – ноль на массу.
Тогда Лянкины руки снова метнулись ко мне, повернули ключ, еще что-то там нажали-включили, и она заорала мне в ухо – «газуй!» Я снова надавил педаль, и тут машина рванула вперед – прямо на забор! Лянка извернулась уж не знаю как, схватила руль поверх моих рук, которые никогда его не держали, и вывернула вместе с ними – так, что было здорово больно, но я все-таки старался крутить его в ту же сторону, а она орала мне – «не мешай!..»
Какой-то третьей рукой (она вдруг выросла у нее) Лянка включила фары. Почему-то мы почти никуда не врезались, кроме кучи какого-то дерьма, и еще деревянной будки, и мужика этого немного задели, и он упал. Лянка в который раз вывернула руль, и мы выехали на дорогу.
– Ты можешь пролезть сюда? – кричал я.
– Нет! – орала Лянка. – Надо остановиться!
– Давай еще проедем! Вдруг догонит!
Мы оба орали, надрывая глотки, хотя в том не было никакой причины, и можно было говорить нормально.
Потом я тормознул так, что визг колес продырявил все уши, и поменялся местами с Лянкой.
– Где трасса? – крикнула она. (Мы продолжали орать.)
– Какая трасса! Нас там первое ГИБэДэДэ накроет!
– А эта дорога куда ведет?
– Не знаю, надо в карту глянуть!
– Давай отъедем еще немного!
– Давай!
Мы сели и поехали неизвестно куда.
Город давно остался позади, и вокруг были какие-то поля. Время от времени мелькали встречные машины, и я каждый раз дергался, как псих – боялся, что Лянка не справится с управлением.
– Может, окна открыть? Душно, – сказал я, и понял, что уже не кричу.
– Открой. Знаешь как?
Я ведь и в самом деле знал, как. Почему тогда спросил?..
– Давай в карту глянем.
Лянка отъехала к обочине, и мы достали мобилки.
– Чего-то не включается, – сказал я после пятиминутного сопения. – Села, что ли? Вчера был полный заряд…
– А у меня три процента, – сказала Лянка. – На карту не хватит. Блииина…
– Что?
– Пятьдесят два неотвеченных. Тридцать девять от папы, тринадцать от мамы.
– Интересно, сколько у меня…
– Все. Тю-тю.
Мы замолчали.
Потом я вышел из машины. Лянка тоже вышла.
Вокруг была ночь, черная, как потухший экран. Мы стояли в световом острове – я, Лянка и свет от фар. За островом гудел целый океан невидимых звуков – цикады, ветер, шорохи, писки, гул машин и хрен знает что еще.
– Ты круто водишь, – сказал я и хихикнул.
– Чего смеешься?
– Теперь я машину угнал. Мы квиты.
– Нифига я не угнала. Я придумала тогда.
– А… водить тогда откуда умеешь?
– Папа учил. Этот джип как папин.
Она подошла ко мне. Близко, почти нос к носу.
Наверно, Лянка хотела что-то сказать или, может, потрогать меня, но не сказала и не потрогала, а просто отошла.
– Что делать будем, Кошмарик?
– Ну… Нам в Старожильск надо. Он где-то там, по-моему, – я ткнул рукой куда попало. – Наверно, эта дорога ведет куда-то в его сторону.
– Тогда поехали. Еще ведь не очень поздно? Может, успеем переночевать там.
– А как?
– В гостинице, так же, как сегодня.
– Ночуем, а потом внахалку через окно?
– Ага.
Мы сели в машину. Лянка пыхтела и нажимала всякие кнопки и рычаги. Потом повернулась ко мне:
– Не заводится что-то…
– Может, бензин кончился?
– Не знаю.
Она попыхтела еще, потом вздохнула и вытянулась в кресле.
– Давай пешком попробуем, – сказал я. – Мы уже далеко уехали, может, тут город рядом.
– А машина?
– Все равно она краденая. Еще в полицию заявит, поймают нас по номерам…
– Не заявит. Тогда мы все расскажем, и его посадят на двадцать лет.
– На двадцать?
– Или на тридцать. Идем?
– Идем.
Мы вышли из машины и пошли по обочине. Я включил фонарь, но Лянка сказала – «не надо, сэкономь лучше», и мы пошли так.
Мимо неслись другие машины. Я пробовал голосовать, но никто не останавливался, не тормозил даже, и мы шли дальше.
– Я устала, – сказала Лянка. – И ногу натерла.
– Под шортами?
– Да. Откуда ты знаешь?
– Давай дойдем вон туда. Видишь, там горка? Может, за ней уже город.
Вокруг была темнота. Она давила так, что было трудно дышать. Хотелось прильнуть к дороге, стать плоским и незаметным, как всякие ночные насекомые, и я думал, что если не включу фонарь – наверно, сойду с ума. Но не включил и не сошел. Наверно, из-за Лянки.
Она все сильней отставала, а потом остановилась.
– Что?
– Не знаю. Давай вернемся.
– Куда?
– В машину.
И мы молча пошли назад. Обратная дорога была почему-то короче в десять раз, – может, потому, что мы издалека видели фары нашей машины и летели к ним, как бабочки на огонь.
Лянка выключила фары и стала устраиваться спереди.
– Погоди, – говорю. – Иди назад. Ты все-таки дама.
– Но ты же водить не умеешь. А вдруг что…
– Что? Тот мужик догонит?
– Ну… А может, он умер? Мы его все-таки сби… или, — хрипло сказала она.
От этой мысли мне стало совсем хреново, и опять внутри екнули замороженные пельмени.
– Ладно. Двери запрем, и…
Лянка влезла назад, а я сел спереди – не за рулем, а рядом.
– Там кресло отки… дывается, – пробормотала Лянка совсем тихо.
Я так и не понял, как оно откидывается, но не стал выяснять, потому что она уже сопела. Вытянулся, как мог, и через секунду заснул сам.

7.

Проснулся я от света, который почему-то стал влажным, мягким и коснулся моей щеки, как чьи-то губы.
Какое-то время я не открывал глаза, потому что и так было ярко, и не хотелось впускать в них больше света.
Потом все-таки открыл.
Потом открыл очень широко, чтобы в них влезло все-все-все, сверху донизу.
Слева над полем висело оранжевое солнце, сплющенное, как настоящий апельсин. По всему небу громоздились необыкновенные фантастические замки, горные хребты, скалы, дирижабли и много-много ваты, прозрачной, как платья, в которых пела Лянка. Все это было лиловым, розовым, красным, желтым, золотым, белым, бурым и даже зеленым, и плавало в синем-синем небе, как в моем Озере. В нашем Озере.
– Лянка, – позвал я. Она то ли спала, то ли делала вид. – Ляяян!
Я дернул ее за ногу. Лысая макушка приподнялась.
– Глянь!..
Лянка не говорила ничего, но я знал, что она смотрит туда же, куда и я, и мы думаем об одном и том же.
– Я такое над Синим Озером видел, – сказал я. – Только там два неба: одно сверху, как здесь, а второе внизу. Отражение. И горы тоже разные: есть из облаков, как вот эти, а есть настоящие. Настоящие темнее, а если солнце их осветит – то золотые получаются. Даже больно смотреть, прямо как на солнце.
– Расскажи мне еще про Озеро, – попросила Лянка.
– Ну… оно действительно очень синее, потому что над ним такое небо, а вода делает его еще синЕе. И соленое. Есть легенда, что это одна девушка местная плакала, ее кто-то там обманул, жених, наверно, и она целое озеро слез наревела. И еще…
Я сочинял про озеро, как Лянка про Юлю и Лизу, и она слушала меня, и в зеркале я видел ее лицо – полураскрытый рот и глаза, прозрачные, как небесная вата за окном, и думал, что если бы вокруг была ее грива, а не лысина и оттопыренные уши… Но все равно в горле стало щипать, и я умолк.
Мимо промчалась машина.
– А давай попробуем поехать? – предложил я.
– Не знаю… Вчера не получалось… Ну давай.
Лянка пересела за руль. Не знаю, что она там нажала и повернула, но мы поехали!
– Прямо мистика, – сказала она. – А вчера…
– Говорят же, что утро вечера мудренее. Наверно, что-то там не включила, и…
– Блин, как же жрать хочется!
– Может, вернемся за хавчиком?
– Нееет! – крикнула Лянка, и я больше не поднимал эту тему.

8.

Какое-то время мы ехали молча. Потом она сказала:
– Смотри, мужик голосует!
– Вчерашний?
– Отсюда не видно. Нет вроде… Тормозим?
– Зачем?
– Бабки с него сдерем. У нас налички нет, забыл?
Лянка остановилась, и мужик заглянул в открытое окно. Он был в черных очках и в куртке «Angels of Hell».
– Ого! Здоров, пацаны… Ой, извиняюсь, не разглядел, – оскалился он Лянке. – До Гуляйполяны подбросите?
– А сколько дадите? – спросила Лянка.
Мужик оглушительно расхохотался.
– Прально! – кричал он и ржал, как конь. – Так и надо! Зашибай бабки смолоду, своего не упускай!
Если бы он был здесь, внутри, он бы, наверно, хлопал меня по плечам и по спине.
– Так сколько? – повторила Лянка.
– Да ладно, шеф, не обижу я. Давай трогай! – сказал он и влез на заднее сиденье, хоть его никто не звал.
Лянка переглянулась со мной, и мы поехали.
– Тачка-то у вас крутая, – крикнул мужик. Все, что он ни говорил, он кричал. – Папина?
– Ага, – сказала Лянка.
– А дружок твой разговаривать умеет? Слышь, тебя как зовут-то?
– Кошмарик, – сказал я.
– Как-как? Ахахахаха!.. Понимаю. А я Баклан. Вот просто Баклан. Тааак, ребятки, – Баклан явно освоился у нас. – Сбежали вместе, да?
– Чего это? – спросили мы одновременно с Лянкой.
– Ниче, начальник! Не сцы, я никому не сдам. Баклан не сдает своих, ахахаха!..
– Да не сбежали мы, – сказала Лянка, когда он наржался. – Просто выехали покататься, рассвет посмотреть…
– И потрахаться. Дома-то несподручно. Предки, блин, под ногами путаются, а тут, на природе… Ууу, – Баклан принюхался. – Пахнет сексом. У вас в тачке пахнет сексом! Ахахаха…
Лянка закусила губу и чуть не врезалась в трактор.
– Эээй, поаккуратней! А то папа за тачку по попе!.. Папа – по попе, гы-гы… Ниче, ребят, я же с вами любя, от души. Слышь, Кошмарик? Даму-то твою как зовут?
– А вы у нее спросите. Захочет – скажет, – сказал я.
– Ахахаха!.. Ладно, я все понимаю. Вижу, что дама твоя годков не добрала. По сиськам ей лет двадцать, а глаза-то все равно выдают. Лапусечные такие глазочки у нас. Не больше шестнадцати. Да и ты, начальник, ПТУ-то скоро закончишь?
– За каждое слово – наценка пять процентов, – злобно сказал я.
– Аахахахаха! – опять заржал Баклан. Я даже испугался, что у него припадок. – Так и надо! Пральный подход, одобряю! Ребят, я ж любя, вы ж не это… Сам такой был. Пока молодые – трахаться надо, чтоб оно аж это… Так что давай, начальник. У тебя их много будет, больше, чем вот в этой тачке железяк. И у тебя, лапуся моя, тоже много будет мужиков… потому что настоящей бабе надо много мужиков! Настоящая баба – она… ухх! – он снова заржал. – Так что давайте, ребят! Гормоны – они правят миром… Эээй, куда свертаешь? Нам тудой надо, на трассу!
– На трассе ГИБэДэДэ попалит, – сказала Лянка.
– Давай тогда я за руль! Не вопрос!
Мы с Лянкой переглянулись. Она притормозила, и Баклан сел за руль, а мы с Лянкой – на заднее сиденье.
– Ну вот! Ща прокачу с ветерком… и ни хрена не возьму с вас… Так, чей-то скучно едем, где тут у вас музон-то?
Он стал щелкать магнитолой, пока не нащелкал какой-то death metal.
– Оу! – Крутанул громкость до предела, и надрывный вой вытеснил из машины весь воздух, вдавив нас в кресла.
Мы ехали так довольно долго, оглушенные, обалдевшие, а Баклан что-то излагал за рулем. Его не было слышно, и слушатели ему были явно не нужны.
Потом на горизонте показался город.
– О! Приехали! – Баклан выключил магнитолу. Сразу стало как-то пусто и плоско. – Мне сюдой.
Он подрулил к дому в инопланетном стиле, с куполами и пушками. На фасаде было написано – РЕСТОРАН И МОТЕЛЬ «РОКОВАЯ ЖЕНЩИНА».
– Ну, спасибо, ребят, дай Бог здоровья! Любите друг друга, и…
Баклан заржал, козырнул и вылез из машины.
– Эээ… а деньги? – спросила Лянка.
– А деньги?! – добавил я.
Но Баклан удалялся от нас танцующей походкой.
– Вот блин…
– Не трогай ты его, – сказала Лянка. – Отстал, и спасибо. Пошли лучше туда. Может, жрать прикупим.
– Вооон там магазин, смотри, – показал я.
Лянка пересела за руль, и мы подъехали к дверям, где было написано – «ПОРА ПОКУШАТЬ».
– Да, это уж точно. Пора, – подтвердила Лянка, выбираясь из машины. – Пойдем, Кошмарик.
Я пошел за ней.
Естественно, терминала у них не было, и мы купили только бонакву с булкой.
– И то хлеб, – рычала Лянка, вгрызаясь в мякиш. – Ничего, щас объедем весь город, и… Эй, а где машина?
Машины не было.
– Ты что, не закрыл ее?
– Нет. Я не умею.
Мы помолчали. Потом Лянка отгрызла новый кусок булки:
– Ладно. Все равно она краденая, так даже лучше. Мы там вроде ничего не забыли, да?
– Вроде…
– Ну вот и супер. Ничего, пешочком походим. Это какой город?
– Гуляйполяна.
– До Старожильска далеко?
– Порядочно.
– Ну ничего. Пойдем на промысел!
И мы пошли на промысел.

9.

Город Гуляйполяна был настоящей деревней – с утками в лужах, с курами, коровами и прочим животным миром.
Ничего у нас не получилось: в одних магазинах кредитки не брали, в других требовали пин-код. Мы устали, и уже казалось, что не было никакой бонаквы с булкой. Дико хотелось пить: солнце жарило прямо по-африкански, и мы стали липкими, как противомушиные ленты.
– Фу! – Лянка с отвращением стерла гроздь мошек с руки. – Какие будут идеи, Кошмарик?
– Не знаю… Просить придется.
– Милостыню?!
– А что?
– Ага. «Люди добрые, извините, что обращаюсь к вам… сами мы не местные…» – заголосила Лянка. На нее оглянулись, и она умолкла.
– Тогда давай заработаем.
– Давай… а как?
– Ну… я пойду, поспрашиваю, может, кому машину помыть…
– Погоди, – Лянка сверкнула глазами. – У меня есть идея получше. Давай найдем какой-нибудь кабак…
В «Роковую Женщину» мы решили не идти, чтобы не встретить Баклана. Чуть дальше по трассе расположились «Алые паруса».
– О. И название как-то поприличней, и людей тут побольше, смотри, – сказала Лянка.
Она выбрала место у входа, в тени. Перед ней мы поставили рваный пакет, найденный в урне (других вариантов не было). Чтобы он не улетал, в него положили булыжник. Я пристроился тут же, на скамейке.
– Ты будешь мое секьюирити, – сказала Лянка.
Она заняла рабочее место, прокашлялась и запела песню из «Титаника».
Я даже обалдел, как круто у нее получалось без всяких микрофонов, фанеры и тэ дэ – лучше, чем в кино, честное слово.
Народ заинтересовался, заоглядывался, некоторые даже остановились послушать, но денег никто не кидал. Лянка старалась изо всех сил – выводила рулады на полный голос, со всякими прибамбасами и «вэу-вэу», которые звучали совсем как настоящие. Я и не думал, что она такой талантище.
Вокруг скопилась порядочная толпа, и у многих отвисли челюсти, я видел, но раскошеливаться все равно никто не собирался.
Тут я заметил в пыли мелкую купюру. Фигня с хреном, стыдно подбирать, но еще одна такая – и набралось бы на поллитра воды. Поэтому я все-таки поднял ее, подошел к Лянке и кинул в ее кулек – просто потому, что грязная, неохота карманы пачкать.
И тут, как по волшебству, все стали подходить к ней и кидать деньги. Знака они ждали, что ли? Или стормозили, что это не просто так, а человек заработать хочет?..
Лянка воодушевилась, и оттопыренные ушки ее стали малиновыми, и нос тоже покраснел, и лысина… или она на солнце обгорела? Песни из нее лились рекой – и из «Титаника», и потом та, которую Тина Тернер пела (забыл название), и потом отечественное – «Любовь, похожая на сон», и «Прекрасное далеко», и «Червона рута», и даже «Голубой вагон»…
Денег накидали полный пакет, и они оттуда уже начали вываливаться. Я собрал выручку себе в карман, и он оттопырился, будто там был целый миллион.
Потом из «Парусов» вышли какие-то важные мужики и подошли к Лянке.
«Ну все» – подумал я. – «Сейчас надо будет бежать очень быстро…»
Но мужики не кричали, и вообще – вели себя очень культурно. А Лянка сначала испугалась, потом удивилась (брови заползли на самую макушку), а потом раскраснелась так, что стала совсем красноголовой, как дятел.
– Чего они хотели? – подошел к ней я, когда важные мужики ушли.
– Прикинь, предложили выступить у них в «Алых парусах» – зашептала Лянка. – Сказали, платить будут долларами. А я сказала, что долларами не надо, можно отечественной валютой…
– И в чем ты будешь выступать?
– Ну, не знаю. Дадут, наверно, переодеться, помыться…
Почему-то мне это не нравилось, хотя новость была, конечно, просто вау. У нас уже набралось налички на целых два дня жратвы, а если еще и в кабаке разживемся – хватит и на одежду, и на дорогу… «Ты просто завидуешь», – сказал мне кто-то внутренний, и пришлось согласиться с ним. – «Сиди и молчи уже, раз ничего не умеешь такого …»
А Лянка все пела и пела. Она уже слегка охрипла, но купюры продолжали бросать, хоть и меньше, и она снова и снова заводила те же песни по второму и третьему кругу.
И тут к ней подошли двое пацанов.
Я только посмотрел на них – и сразу все понял:
– Лянка, беги!..
Она метнулась к кульку с выручкой, но не успела – один схватил ее за руку.
Народ, бросавший купюры, тут же рассосался, будто никого и не было. Пацаны что-то бухтели – я не слышал, что именно, слышал только интонации, знакомые до блевотины.
– Так, отошли от нее быстро!..
Я несся на них стремительно, как поезд, и матюкался по-черному, даже Лянка удивилась, наверно. Внутри у меня опять грюкали замороженные пельмени.
Пацаны были здоровые, лет по двадцать, и каждый выше меня. Поэтому я сразу, как подбежал, дал ногой по яйцам тому, который держал Лянку. Он заорал и выпустил ее, но меня схватил другой. Пельмени подступили к горлу… но через секунду орал и тот, потому что Лянка врезала ему туда же.
– Бежим! – она схватила меня за руку, и мы понеслись, как гепарды по саванне.
Пацаны какое-то время гнались за нами, потом отстали.
Пробежав пару кварталов, мы рухнули в траву.
– Кулек! С деньгами!.. – выдохнула Лянка.
– Ладно. Все равно основная часть в сейфе.
Я похлопал по оттопыренному карману.
Мы пересчитали Лянкин гонорар. Оказалось вдвое меньше, чем я думал, но все равно прилично.
– С голоду не помрем. А вечером, в восемь тридцать… – мечтательно протянула Лянка.
Мы пошли в магазин. На этот раз брали мало и все самое дешевое, чтобы экономить. Оказалось, что за треть Лянкиного заработка можно налопаться и напиться так, что в глазах темно.
– Вздремнуть бы, – мурлыкала Лянка, повиснув у меня на руке. Я уложил ее в тенечке, а сам сидел на стреме, чтобы не украли гонорар. Дико хотелось спать, но я говорил себе – «она поработала, поработай теперь и ты», и терпел.

10.

Спала она долго, часа два. Когда проснулась – сказала:
– Горло болит…
– Здрасьте! Как ты теперь петь будешь?
– Ой, ну не настолько… – просипела Лянка и закашлялась.
Я купил ей капучино, хоть в такую жару о горячем жутко было и думать. Она выпила с отвращением, и мы потихоньку пошли к «Парусам».
Вначале я осмотрелся, нет ли тех пацанов. Их не было видно, и я толкнул Лянку ко входу.
– Давай!
Она постояла немного и вошла внутрь. Я остался снаружи.
Пока она блистала там, я думал всякие разности. Например, про то, где мы будем ночевать. Или про маму.
Сказать, что я раскаивался – так нет. Я просто знал, что поступил с ней так себе. Хвастаться нечем. А у вас бывало так, что вы все понимаете, но не раскаиваетесь, потому что эмоции просто не хотят вертеться в эту сторону?
Время от времени я вставал и осматривал территорию. Пацанов не было, и я снова садился и думал…
Было уже совсем темно, и звезды высыпали, как блестки на Лянкином платье, когда она выступала по телеку.
Так, но где же она? Не отпускают, что ли, ее фэны?
И тут в кабаке загудели голоса.
Один из них показался мне знакомым. Полминуты – и он гоготал у самого входа:
– Так, заткнулись все, а то ща ментов вызову вам, и будете тут все у меня!..
Из дверей показались две фигуры. Одна из них была Лянкина: я узнал ее по лысой голове, хоть Лянку одели в какую-то совсем другую одежду – черную, облегающую, как у моделей или звезд. И она была почему-то босиком.
Другой был никто иной, как Баклан. Он вел ее, обняв за плечи.
Я побежал к ним.
– Держи, начальник, свою цяцю, и не выпускай больше, понял? – он толкнул Лянку ко мне, и я сразу обнял ее, хоть никогда раньше этого не делал.
– А… что случилось?
– «Что случилось, что случилось…» Случилось бы, если б не я. Рано ей еще по таким местам, понял? А теперь дуйте отсюдова, и чтоб больше я вас тут не видел! Увижу – убью обоих! – орал он нам вслед.
– Лян, – сказал я, обнимая ее. Она всхлипывала и дрожала вся, будто на улице было минус тридцать, а не плюс. – Лян… Где твоя одежда? А?.. Лян! Точно ничего не было? Точно? Точно?!! – крикнул я, потому что она не отвечала.
Лянка наконец повернулась ко мне.
– Точно, – сказала она и улыбнулась сквозь слезы.
Не знаю, что ее улыбнуло, но я сразу успокоился.
– Точно-точно?
– Да не переживай ты. Было бы… короче, был бы полный звездец, но Баклан помог. А я корова, дебилка конченая… Где ночевать-то будем?
– Глянь! – я показал на сеновал за кабаком. (Они его, видно, для экзотики поставили.) – Тут и залезть можно, смотри…
– А если найдут нас? – тихо спросила Лянка.
Она вообще стала говорить тихо, одними губами.
– Ничего, их Баклан нажухал… Полезай!
Я подал ей руку и помог забраться в шелестящую груду. Было темно, но я боялся включать фонарь.
– Ой, как пахнет…
«Кажется, получилось», подумал я. Влез за Лянкой – и прямо с лестницы бухнулся в сено.
– Тебе удобно?
– Да… Скажи, Кошмарик…
– Что?
– А ты утром тоже подумал, что Баклан говно мужик?
– Подумал, – сказал я. – Так он утром и был говно-мужиком.
– И что, так изменился за день?..
– Не знаю, – промямлил я. И тут же стал улетать куда-то, где скалился и гоготал Баклан, и ревела Лянка, и за ней бегали стадом мужики в черных очках…

11.

Утром была холодрыга, будто нас ночью из Африки перенесли в какую-нибудь Гренландию.
Я ерзал на сене, смотрел на Лянку и не знал, смеяться мне или плакать. Ее накрасили, как гота: черные фингалы вокруг глаз, губы в алой помаде, и с ресниц сажа сыплется, и все это растеклось от слез густыми ручьями до самой шеи. И еще у Лянки куда-то делись ее брови, а вместо них появились новые, ниточкой. Одета она была в какую-то облегающую фигню, бархатную такую, и тоже черную. Не Лянка, в общем, а зомби – хоть сейчас на Хэллоуин…
– Иииы… холодно… – скулила она спросонок.
– Ты что, голос сорвала?
– Не знаю… наверно. И голова так болит…
– Так. Ты пила вчера что-то? – спрашиваю.
– Наверно…
– «Навееерно…» Тебе там что сказали делать? Петь, а не пить. А ты что?..
– Ой, мамочки… – запищала Лянка, как комар. – Я горячая, потрогай?
И точно – она горячущая была, хоть в холодильник суй.
– Ну вот. Теперь у тебя температура. И напилась всякой дряни. И размалеванная вся, как мумба-юмба. И что теперь с тобой делать?
Я злился и ругал ее, хоть надо было наоборот – жалеть и подбадривать.
– «Что делать, что делать»… Брось тут и сам иди к своему озеру, – скривилась Лянка.
– Может, ты сходишь в эти «Паруса» и хоть одежду свою заберешь? И мобилка твоя там же осталась… И кредитка, блин!.. Тебе, кстати, там денег хоть немного дали?
Лянка уставилась на меня. Потом просипела:
– Ты что, вообще ничего не понял?..
Было решено оставить ее валяться, а мне идти на промысел.
Первым делом я принес ей еды, и еще – влажные салфетки, она попросила. Ими она стерла черные подтеки на щеках.
– А остальное? – спросил я.
– Остальное так не сотрешь, жидкость нужна специальная. Будем пока экономить, ладно?
Лекарства она запретила покупать, но я все-таки купил ей какую-то хрень от насморка, которую запомнил по рекламе. Лянка обругала меня и выпила ее. К обеду ей стало хуже.
– Кошмарик, – уже не сипела, а хрипела она. – Где мы денег возьмем? А?
– Причем тут деньги? – кричал я на нее. – Нам тебя надо вылечить, а не деньги… А, ну да… Ты, главное, лежи, расслабься. Может, оно само пройдет.
И бежал к магазину и к аптеке. Я понял, почему злился: потому что дико перепугался за нее. Даже слабость какая-то в мышцах появилась. Интересно, когда родители злятся и ругаются – они тоже поэтому?..
В аптеке мне предложили целую кучу лекарств. Самое дешевое из них стоило ровно столько, сколько у нас осталось денег. Я все-таки решил купить еды и питья, потому что Лянка все время просила пить.
Она выглядела, как в страшном сне: красная вся, от носа до макушки, и на этом красном – размалеванные глаза и губы. Температура у нее была, как в духовке, и я снова побежал в аптеку.
– Женщина, – причитал я там, – одолжите, пожалуйста, на лекарство! Я за неделю верну, вот честно!..
Это Лянка так умеет, когда здоровая, а я не умею. Надо мной ржала вся аптека, и я прожогом вылетел оттуда, и еще пнул ногой булыжник.
– Мужчина! – кричал я. – Вам не надо машину помыть? Женщина! Хотите, сумки донесу? Недорого возьму…
Потом вернулся, высмеянный до самых печенок, к Лянке. Ей было хреново.
– Не надо скорую, – хрипела она. – Тогда ведь все накроется, и…
Ночью она ерзала и жалась ко мне. Каким-то звериным чувством я знал, что ее нужно трогать, чтобы хоть немного забрать из нее болезнь, и мял ей руки и плечи, которые она подставляла мне…
Утром я уже топал в больницу. Но для перестраховки все-таки заглянул в аптеку.
– Женщина, – нудил я, как вчера. – Ну пожалуйста, ну одолжите…
– А зачем тебе это лекарство? – заинтересовалась какая-то посетительница.
– Сестра болеет, умирает прямо… А у нас деньги кончились…
Я здорово испугался, и поэтому, наверно, у меня очень жалостливо выходило, как у настоящего актера.
– Как это кончились? У родителей возьми. И вообще – вызови скорую…
– Родители за границей. А мы ехали домой, и сломался автобус, и нас обокрали… – поймал я волну. – А скорая не приедет, потому что мы не отсюда…
– Скорая в любом случае приедет.
– Ага, щас! – подключилась другая посетительница. – Вон у меня брательник гостил из Нехлебова – так хрен с маслом они к нему приехали! Езжай в свой Нехлебов, говорят, и там хворай, говорят…
– И у меня, – вступила третья…
– Так! – сказала первая. – Где там твоя сестра? Покажи мне!
И я повел ее к сеновалу.
Непонятно было, чем это кончится, но хуже точно не будет, думал я. Только бы вылечить Лянку, только бы вылечить…
– Огогооо, – тянула наша гостья, щупая ее. – Ребят, да вы что, спятили совсем? Быстро в больницу! Хотя нет, пока суд да дело… Давай-ка в аптеку, – она сунула мне пачку денег. – Купи то-то, то-то и то-то… Запомнил? Повтори!
Ни хрена я не запомнил. Пришлось выдрать листик из ее блокнота и записать.
– А вы доктор? – спросил я.
– Доктор, доктор. Бегом давай!..
К вечеру Лянке стало лучше. Елена Ферапонтовна – так звали доктора – сидела с ней. Я боялся, что Лянка расскажет ей какую-то свою историю, и у нас будут противоречивые показания, но у Лянки не было сил, и она молча валялась в своем сене.
Когда я прибежал с очередной порцией лекарств, Елена Ферапонтовна ругалась с кем-то по телефону.
– Ты был прав, – сказала она, когда кончила ругаться. – Стыд-позор с этой больницей!.. В общем, мы тут уже все решили: муж приедет, и вы поживете у нас, пока Ляна не поправится. А потом поедете к себе… где вы там живете?
– В N-ске, – сказал я.
– Поедете к себе в N-ск, значит. Может, Кеша вас довезет, если сможет… Так, ничего не хочу слушать! – крикнула она, увидев, что я открыл рот, хоть я не собирался с ней спорить. – Здоровье важней всего! А пока Кеши нет, расскажи-ка мне, что у вас и почему. Тебя как зовут, кстати?..
И я пересказывал свою сказку ей и Лянке, таращившей на меня глаза, уже не накрашенные (мы купили ей смывку), а просто грустные и уставшие. И еще у нее теперь совсем не было бровей – они смылись со всей остальной краской. Без них она очень жалостливо выглядела, и я все время гладил ее по плечам и по макушке.

***

Часть 3. ЧЕРТЮШНИК
1.
Лянка поправлялась долго – целых полторы недели.
Все это время мы провели в семье Елены Ферапонтовны, которая называлась коротко и прикольно: Чуховы.
Семья у нее была большущая: папа Чухов, мама Чухова, то есть сама Елена Ферапонтовна, потом бабушка Чухова и целый выводок Чуховых-детей: Лера, Геля, Паша и маленький Иннокентий Чухов-младший. Младший, потому что папу Чухова тоже звали Иннокентий. Паша – это был не Павел, а девочка Паола. Бабушке Чуховой было лет сто, и она ничего не соображала, но зато все время читала стихи – Пушкина или Лермонтова, но в основном Некрасова.
– В детстве у меня была прекраснейшая память, – рассказывала она папе Чухову, когда тот вылетал на работу. – Я помнила наизусть стихи всех великих поэтов. Больше всего я любила Лермонтова – «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Или Некрасова – «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»
Все вместе они галдели, мелькали, носились, визжали (ну, это в основном про Гелю, и про Пашу тоже) и вообще – создавали столько шума, что дом прыгал, как избушка на курьих ножках.
У них была своя хата, построенная еще в одна тыща восемьсот девяносто седьмом году, как сказал мне в первый же день папа Чухов, и потом говорил еще каждый день по нескольку раз, так что эту дату я запомнил лучше всех остальных дат. Когда-то здесь были коммуналки, но потом Чуховы стали на ноги и выкупили весь дом.
Если смотреть на него со двора – над входом торчала большая надпись «ЧЕРТЕЖНИК». Елена Ферапонтовна рассказала мне, что так назывался клуб, где дедушка Чухов, Петр Фомич, был главным активистом и заводилой. И потом, когда СССР распался, а клуб закрыли, надпись перекочевала в его родовое гнездо. Постепенно «Чертежником» стали называть сам дом, но Елена Ферапонтовна называла его по-своему – Чертюшником. Таких отпетых чертей, как здесь, говорила она, не сыщешь во всем аду.
– Отличное убежище для нас с тобой, – говорила Лянка. – Ведь мы черти лысые, помнишь?
Лера, Геля, Паша и Иннокентий-младший не отлипали от нас. Лысая безбровая Лянка в черном платье поразила их, и Геля спрашивала дрожащим голосом у Елены Ферапонтовны:
– Ма, она умирает, да?
Потом Лянка лежала в кровати, и они игрались ею, как большой куклой: нарисовали ей брови, заново накрасили ее, как клоуна, намазюкали разноцветным лаком ей ногти на руках и ногах, навешали на нее побрякушек, набрызгали ее духами так, что к ней нельзя было подойти… Мама Чухова гоняла их, но без толку, а у самой Лянки не было сил на сопротивление. И ей это, по-моему, только нравилось.
До нее самым безответным в доме был Иннокентий-младший, и они все то же самое делали с ним. (Ну, разве только не мазюкали его, но зато переодевали в разные наряды по сто раз на дню.) А теперь уже и он отыгрывался на Лянке, будто она была в чем-то виновата, и поливал ее духами, как дихлофосом. Он был гораздо младше всей девчачьей компании: ему еще не стукнуло шесть. Двойняшкам Пашке и Гельке было по восемь, а Лере целых девять с половиной. Они были без ума от Лянкиной взрослой фигуры, от того, что ей подошли мамины лифчики, от ее бритой головы, ее имени и от наших приключений.
Мы выложили Елене Ферапонтовне все, как есть (ну, кроме побега, конечно), та пересказала девчонкам, и предание пошло гулять по Чертюшнику. Уже и папа Чухов озабоченно говорил:
– Надо бы в прокуратуру на эти «Паруса…»
А младший взвод Чертюшника обступал нас и, заглядывая в рот, требовал рассказать все сначала. И мы рассказывали, с каждым разом прибавляя все больше подробностей, причем я в этом деле не отставал от Лянки:
– А он на меня с ножом, прикиньте! Боевой нож, вооот такой!.. А у меня ни травмата, ни даже кастета нормального. Так я ногой ррраз – по яй… ну, то есть одной ногой врезал ему, потом другой… Он такой орет, а я быстренько в машину, и – ввэээээаааууу! – выл я, как Лянка когда-то.
Хоть они и не знали, что такое травмат и кастет, но эти заклинания только усиливали мой героический ореол.
Я интересовал их не меньше, чем Лянка. Меня нельзя было нарядить или накрасить, но зато можно было обступить со всех сторон, дергать за руки-ноги-нос, виснуть на мне, проверять, какой я сильный, предлагать мне попасть яблоком в кота за десять шагов и устраивать мне прочие мужские испытания. Еще со мной можно было бегать наперегонки (с визгом, от которого у меня темнело в глазах, а ноги сами мчались, как страусиные), лазить со мной на дерево и на крышу (то есть я залезал и кричал оттуда, что это не страшно), щупать мне бицепсы и сидеть у меня на коленях до полного их отпадания от туловища. Никогда не думал, что дети бывают такие тяжелые, даже если они сядут на тебя вчетвером.
Всему этому Лянка с удовольствием подвергалась бы наравне со мной, но ее заставляли лежать, и дети бдели этот приказ лучше любой полиции: стоило Лянке встать – и ее тащили обратно в постель . Она возмущалась:
– Девчонки, ну дайте же в туалет сходить, в самом деле…
Трижды в день – за завтраком, обедом и ужином – Чертюшник показывал свою полную силу. В это время стоял такой галдеж, что зубы сами грызли тарелку вместо булки, а руки лили чай в котлеты. Девчонки визжали, смеялись, канючили, ссорились, ревели и мирились, и все это за полминуты, а Иннокентий-младший перекрывал их всех. Каждый раз, когда его кормили, он требовал зефир вместо каши, и каждый раз у него ничего не получалось, но он не терял надежды. Девчонки втихаря подкармливали его конфетами, и им все время влетало, но они тоже не теряли надежды. И Лянку они кормили, как попугая, пихая ей в рот шоколад с фрикадельками, сыром и зефиром вперемешку. Меня эта участь миновала: как видно, героев не полагалось кормить, потому что они сами накормят кого угодно.
Вначале все они казались мне одинаковыми, и я даже не мог отличить Иннокентия-младшего от Пашки или Гельки. Но за пару дней привык, потому что они хоть и шумели одинаково, но на самом деле были все разные.
Пашка была самой визгливой из всех. Визг рвался из нее без повода и эмоций, и она все время выпускала его из себя, как пар из паровоза. Из-за нее вся семья запаслась берушами, и только Гелька, Иннокентий-младший и еще Лянка могли выдержать ее невооруженным ухом.
Гелька была шкодной, как настоящий черт. Наверно, она и стала такой назло своему имени – Ангелина. Она дергала за волосы Пашку, Леру и Иннокентия-младшего, и была очень расстроена тем, что нас с Лянкой не за что дергать. Впрочем, Лянке она не делала никаких шкод, а наоборот, готова была облизывать ее, как любимую богиню. Она до ночи сидела у Лянкиного изголовья и шептала что-то свое, и ее загоняли спать всем Чертюшником – по двадцать раз.
Лера была необычной девочкой. Во-первых, она была сказочно красивой, и во мне все время что-то дрожало, когда она сидела у меня на коленях, прикасалась ко мне или просто смотрела на меня. Ее глаза были похожи на многоцветные живые драгоценности, которые все время светились разным светом, то спокойным, то тревожным, а пушистые волосы окутывали ее до колен, и я игрался с ними, заплетая ей косички, и даже научился делать ей несложные прически. Она больше всех липла ко мне, и я чувствовал, что с ней надо вести себя как-то очень осторожно – так, как я не умею. Я хотел поговорить об этом с Еленой Ферапонтовной или с Иннокентием Петровичем, но все время забывал.
Во-вторых, у нее было необычное для девочки увлечение: она мастерила модели автомобилей, почти как настоящие, не хуже магазинных игрушек. Она строила их из покупных конструкторов, а также из чего попало – из металла, из пластмассы, из дерева и картона, и сама паяла детали, красила, шлифовала – короче, делала всю мальчишескую работу. У нее скопился уже целый автопарк – от первых неуклюжих развалюх до роскошных кабриолетов, на которые было сладко и волнительно смотреть, хоть я уже не игрался с машинками хренадцать лет с хвостиком.
Ее модели охранялись семейным табу – их разрешалось трогать только родителям и нам с Лянкой. На них постоянно покушался Иннокентий-младший, самый вредный и невыносимый субъект Чертюшника. Полка с Лериным автопарком висела высоко – так, что сама Лера приставляла табурет, чтобы добраться до нее, а мне приходилось вытягиваться, как коту, который ворует рыбу со стола.
Кот, кстати, у них тоже был, и его звали Агафон. Была и собака, которую звали банально – Рекс, и с которой мы так и не наладили отношений. Рекс сидел в конуре и исправно тявкал на нас с Лянкой, а весь Чертюшник хором орал ему – «фууу!..»
На другой священной полке жили Лерины стройматериалы – кусочки металла, пластмассы, дерева и специальные краски, которые папа покупал ей в интернете за дикие бабки. Эта полка расположилась не так высоко, но Иннокентия-младшего она, слава Богу, интересовала гораздо меньше, чем готовый автопарк. Он постоянно устраивал под ним диверсии, громоздя табурет на табурет, и не раз пикировал оттуда носом в пол, отчего был весь в вавках. Лера сделала специально для него несколько простеньких машинок, но он не игрался ими: запретный плод был слаще.

2.

На пятый день нашей жизни у Чуховых (это было воскресенье) весь Чертюшник собрался на плановый пикник.
Девчонки вынесли все мозги маме Чуховой, чтобы та разрешила Лянке поехать с ними, но мама была непреклонна.
– Вы хотите, чтобы Ляна долго болела, да? Вы только о себе думаете? – говорила она, и младший Чертюшник сокрушенно шмыгал носом. (Вот интересно, как это люди умеют говорить одновременно громко и спокойно?)
Конечно, я остался с Лянкой. Я даже был рад, потому что Чертюшник с непривычки здорово ухайдокал меня, и с Лянкой мне не удавалось поговорить не то что наедине, но и вообще. Она вечно была оккупирована – если не всем младшим Чертюшником, то Гелькой, которая перенесла все свои игрушки к ее кровати, чтобы не бегать за ними чересчур далеко.
В полдесятого утра, сотрясая земную и небесную твердь, Чертюшник выехал на пикник. Забрали почти всех, включая Рекса (ему полагалось побегать на травке). Дома остались только мы, Агафон и бабушка Чухова, которая носилась за нами, чтобы прочитать нам стихи Пушкина «Кому на Руси жить хорошо».
Лянкина комната (да, ей выделили целую комнату, а я спал на кухне, на раскладушке) – Лянкина комната была чем-то вроде бункера, с щеколдой и толстыми дверьми, которые даже бабушка Чухова уставала трясти. В наши обязанности входило накормить ее, выслушать за обедом пару поэм и усадить смотреть «тиливизир», который она не понимала, но исправно смотрела последние семьдесят лет своей жизни. Все остальное время можно было с чистой совестью прятаться в Лянкином бункере и говорить о чем угодно.
Безлюдный Чертюшник казался таким странным, что нам с Лянкой стало не по себе.
– В тихом омуте черти водятся, – скаламбурила она, и мы засмеялись.
У нас это получилось совсем не так, как дома, в Нашем Месте. Странно, но после четырех дней в Чертюшнике мы стали немного стесняться друг друга.
– Ты как? Поправляешься? – спросил я.
– Да я уже ваще огурчик! Не знаю, зачем меня тут держать, в кровати… – сказала Лянка и замолчала.
Я думал, что сказать еще, и уже открыл рот, но Лянка открыла его одновременно со мной:
– Вот смотри: уже петь могу, – и завела длинную руладу по-английски. В конце она все-таки раскашлялась и виновато фыркнула, глядя на меня.
– Ну… еще надо подлечиться, – сказал я.
– Ага…
Она улыбалась, глядя в пол, а я смотрел на нее, щедро накрашенную всей косметикой Чертюшника (этот ритуал не отменился даже в день пикника), с кукольными нарисованными бровями, с ногтями всех цветов радуги и с золотистым пушком на голове, как у новорожденных. Макушка у нее вся была изрисована цветными маркерами.
Лянка была такой забавной, что я не выдержал и хихикнул. Она тут же поддержала меня – и через минуту мы опять ржали, как психи, попадав в ее кровать.
– Ахахаха… кха-кха! – снова закашлялась Лянка, и я лупил ее рукой по спине, а она меня. И потом это переросло в жестокий бой на кровати, и подушки мелькали, как секиры… и в конце концов Лянка сидела на мне и душила меня одеялом:
– Жри! Жри, обормот!..
– Дааа… Ты явно поправляешься, – сказал я, когда отдышался.
– Ну! Я ж тебе и говорю… А знаешь…
– Что?
Лянка помолчала. Губы ее по инерции улыбались, а глаза стали серьезными.
– Так странно… Этот наш побег длился три неполных дня, а кажется, что так долго… Год, как минимум. А тут наоборот: мы уже который день в Чертюшнике, и кажется, что въехали час назад. Почему это?
– Не знаю, – сказал я. – Может, если много всего – оно медленнее длится?
– Вот как раз в Чертюшнике оооочень много всего. Одной Гельки так много, что я не знаю, куда от нее деваться. Она уже и на унитазе сидит со мной… Но она супер, я больше всех ее люблю. А ты кого любишь?
Я хотел сказать правду – и вовремя прикусил язык.
– Я? Я всех одинаково люблю.
– Вот все вы, мужики, такие. Не расколешь вас на откровенность… А по-моему, к тебе Лера прикипела. Только ты с ней осторожней, она уже не совсем маленькая… Она красотулька такая, да?
– Да, – сказал я, потому что здесь уже врать было нельзя.
– Ну вот…
Мы снова помолчали. Но это молчание уже было не такое, как до подушечного боя, а почти такое, как в Нашем Месте.
– Слышь, Кошмарик…
– А?
– Я осталась бы здесь навсегда. Понимаю, что нельзя, но… Жила бы здесь, девчонок нянчила, и Иннокентия, чтобы он получился такой, как… У тебя есть братья-сестры?
– Нет.
– И у меня нет… Но ведь нам надо идти, да? – она посмотрела на меня.
– Ты про Озеро?
– Угу.
– Да. Надо, – сказал я.
(А что мне было еще сказать?)
– Ведь если мы не дойдем – получится, что все это зря… Скажи, вот почему так бывает: чего-то хочешь, что-то делаешь, и потом оно надо просто потому, что надо…
Она запуталась, но я понял ее.
– Вот я иногда думаю про войны всякие… Стопицот человек замочат с одной и с другой стороны, и уже никому не понятно, кто за что воюет, потому что ни у кого нет ни сил, ни оружия что-то там завоевывать. И воюют только потому, что если прекратят – тогда получится, что все это было зря…
Мы снова помолчали.
Я знал, про что она думает, и сам думал про то же самое, но это была запретная тема – наши мамы.
– Пойду смоюсь, – сказала Лянка и встала. – Глаза чешутся от их мазилок.
И тут вдруг послышался звук мотора, и скрип двери, и голос Иннокентия Петровича за стеной:
– Ляяянааа! Мааарииик! Вы тут?
Мы впустили его к нам в бункер, и он выпалил:
– Леночка там не справляется с ними!.. Все мозги нам вынесли: хотим, говорят, Ляну и Марика!.. Без них пикник не пикник!.. А полная лажа!.. Лена сказала: под вашу ответственность!.. Помрет у вас Ляна – я не виновата!.. Так что идемте скорей!.. Аделаида Семенна!.. – позвал тот бабушку Чухову. – Одеваемся и выходим!
– Уряяяяяа! – завизжали мы не хуже Пашки с Гелькой, и Лянка на радостях опять завалила меня в подушки.

3.

Это был самый горластый пикник в мире.
Не было никакой музыки – и ее никто бы не услышал, даже если бы она играла. Собственно, слышно не было никого, кроме Елены Ферапонтовны, потому что ее голос вытеснял все остальные, как тело вытесняет воду в ванне. Как это у нее получалось, я не понимал, и Лянка тоже.
Нас с ней сразу окружили, затормошили, затискали, и в конце концов мы оказались в траве под грудой визжащих тел.
– Так, прекратили, девочки! Немедленно отлипли от Ляны! Ей нельзя на холодной земле! – умоляла мама Чухова, но даже у нее это не звучало серьезно, потому что земля была горячее воздуха.
Потом мы плели венки для всех девчонок, и даже для Иннокентия-младшего, который решил пореветь оттого, что у него нет венка, и под шумок стянул плитку шоколада и выжрал ее почти всю, пока мы возились с его венком. И Лянке взгромоздили венок на ее щетинистую макушку, и мне тоже, а папа Чухов всех нас фоткал своей большущей камерой. Он бегал с ней вокруг, как пес, выгибался, припадал к земле, а потом стал командовать, чтобы мы принимали позы, но никто его не слушал.
Лера в венке из васильков, с распущенными волосами была такой, что я даже смеяться перестал, и только губы сами тянулись в стороны, будто разучились не улыбаться. А Лянка в венке была похожа на домовенка, и я сказал ей об этом, а она стала гоняться за мной, и весь Чертюшник тоже, и я залез от них на дерево и корчил им оттуда рожи…
Потом Лере кто-то позвонил на мобильный, и она расстроилась, и Пашка с Гелькой тоже.
– В чем дело? – стал разбираться я.
– Просто они спектакль ставят с ребятами из клуба, – сказала мама. – Ну, Лера ходит у нас в клуб детского творчества, «Индиго» называется. И Паша с Гелей тоже там в массовке… И они ставили там сказку про… про чертенка, да? Который решил стать хорошим. И вот мальчик, который чертенка играл, сломал ногу, а спектакль через неделю.
– Так, может, я его сыграю? – предложил я, хоть никогда в жизни никого не играл.
Лера посмотрела на меня своими живыми самоцветами и вздохнула:
– Не получится. Во-первых, мы месяц репетировали, а тут неделя осталась. Во-вторых, там много петь надо. Этот мальчик в музыкалку ходит… а ты петь умеешь?
– Конечно! – сказал я и запел: «Что такое осень? – это камни! Верррность над черррнеющей Невою…»
– Настоящее чертячье пение, – сказала мама Чухова и переглянулась с папой.
Лера каталась по траве, пока я пел, и весь остальной Чертюшник тоже. Я уже понял, что провалил экзамен, но все равно старался изо всех сил, потому что люблю смешить людей.
– А давайте я чертенком буду, – сказала Лянка, когда все насмеялись.
– Здрасьте вам! – сказала Елена Ферапонтовна. – Тебе петь нельзя еще минимум неделю!
– Так спектакль как раз через неделю… – сказала Лянка, и не договорила – ее голос утонул в визге младшего Чертюшника.
– Урраааа! – вопили все, а Лера говорила Елене Ферапонтовне:
– Понимаешь, ма, Лянка хоть и девочка, но она лысая, как мальчик, и никто не заметит. (Лянка закатила глаза.)
– А это куда девать? – мама Чухова похлопала себя по груди.
– Ну… замотаем ее как-нибудь… и ваще! Это не важно! – крикнула Лера. Она была счастлива, и мне это было немножко обидно.
Решили тут же, не отходя от кассы, приступить к репетициям. Лянке скачали текст, и она пялилась в мобилку, а я лежал в тени, как удав, и переваривал тонны еды, которые скопились в моем брюхе.
– Я возьму вас на рррога! Иль вам жизнь не дорррога?! – рычала Лянка, делая чертячьи глаза, и девчонки восторженно визжали. Кажется, это было идеальное попадание в роль.
Когда мы вернулись домой, Лера сказала Лянке:
– А что у нас есть… смотри!
И достала коробку с надписью «аквагрим».
– Мы покрасим тебя черной краской, и ты будешь настоящий черт. Хочешь?
– Хочуууу! – взвыла Лянка.
– Вот здоровооо! Мы тебе покрасим и лицо, и всю голову, и руки…
– И ноги, – добавила Пашка.
– И попу, – добавила Гелька.
– Эээй! Не переборщите! Зачем вам красить Лянину попу? Кто ее увидит? – вмешалась Елена Ферапонтовна. Девочки стали убеждать ее, что черт должен быть черным целиком, иначе это мухлеж и не прикольно.
Под шумок Иннокентий-младший заграбастал несколько банок аквагрима и потащил прочь.
– Эээ! А ему разрешили? – крикнул я.
– Ах ты засранец! – завопил Чертюшник. – Ах ты ворюга такая! Нет, мам, если человек засранец, то так можно говорить!.. А ну отдал быстро!..
– Вээээээ! – выл Иннокентий-младший, как сирена. – Я полисовать хотеееееел!..
Для меня это уже был перебор, и я вышел на крыльцо.
Там на меня зарычал Рекс, но он, по крайней мере, был один.

4.

Всю неделю Чертюшник готовился к спектаклю. Внедрение Лянки в театральную банду окрылило девчонок, и они мучили ее репетициями – вначале дома, а потом, когда мама Чухова поддалась, – у себя в кружке. Туда их всех вместе возил папа Чухов, или они сами пешком топали, если было не очень жарко. Я тоже пару раз был у них, но самые мелкие стеснялись меня, и я решил терпеливо ждать спектакля.
Пока они репетировали, я бродил по городу и думал ни о чем и обо всем сразу. Город Лактополь, куда нас занесло, состоял из тихих одноэтажных улочек, утопавших в тополях и прочей зелени. В тени стояли ряды старинных домиков с лепниной и резьбой – одни ветхие, другие после ремонта, а некоторые и вовсе перестроенные.
Никогда не думал, что полюблю старье, – но здесь я останавливался у деревянных окон, в паутине и трещинах, и рассматривал, что там за ними. Там часто сидели смешные куклы в кружевах, иногда – самовары или древние вазы с такими же древними цветами, и почти всегда – коты. Живые или фарфоровые, с нарисованными бровями, как у Лянки.
Машин в городе было мало, людей еще меньше. В тополях гулял ветер, и они шуршали, как живые… то есть тьфу! Они ведь и были живые. И белье на веревках развевалось, как живое, и объявления на столбах, и весь город казался живым – будто он спит и дышит во сне.
Объявления – это отдельная история. Я читал их, как стихи: «продам добрую козу», «вывезем все, что у вас есть», «водка из Франции недорого», «трезвый сантехник», «распродажа элитных брендов на развес»…
На одном из объявлений я увидел знакомую физиономию. По фото редко узнаешь человека, но подпись развеяла все сомнения:
«За совершение тяжких преступлений разыскивается Есаулов Марат Артурович, такого-то года рождения, прозвище «Баклан». Рост такой-то, глаза такие-то. Всем, кто видел, просьба сообщить за вознаграждение…»
– Как вы думаете, люди меняются? – спросил я вдруг папу Чухова, когда мы были дома одни.
– Люди? – переспросил тот и отложил бутерброд в сторону. – Одни меняются, другие нет. А почему ты спросил?
– Ну… вот, бывает, человек делает что-нибудь плохое… а потом что-нибудь хорошее, – подбирал я слова. Как же они тяжко подбирались, гады! – Или наоборот…
– Дык ведь все так делают, – улыбнулся Иннокентий Петрович. – И ты, и я. И даже президент. Впрочем, власть имущие делают больше плохого, чем хорошего. Должность у них такая.
– А… может совсем плохой человек сделать что-нибудь хорошее?
– Ну, во-первых, совсем плохой человек – это кто? Ну Гитлер, Сталин… кто еще? А вообще – может, конечно. Ты «Список Шиндлера» видел?
– Нет. А что это?
– Фильм такой. Посмотри, как домой вернешься. Он тяжелый, но не все же легкое смотреть…
– А как тогда определить, хороший человек или нет? Должен же быть какой-то способ?
Иннокентий Петрович рассмеялся:
– Эээх… Дык «хороший» и «плохой» человек – это ярлыки, которые люди себе придумали. Сами для себя мы все хорошие. И если даже какую-нибудь каку сделаем – говорим себе: ну, дык на то ведь были причины. Я не мог иначе…
– Но как же тогда быть? Должно же быть хоть что-то однозначное!.. – я чувствовал, что покраснел. Но я действительно не понимал…
– А человек вообще неоднозначная зверюга. Однозначные только в книжках бывают, и в кино. Чтобы читателю-зрителю поменьше думать. Чем меньше он думает – тем больше денег платит. Потому и придумали всяких суперменов, или наоборот – Темных Властелинов. Чего тут думать: там наши, а там орки, и их всех мочить надо. Плохо, когда этот книжный расклад на жизнь влияет, потому что в жизни все гораздо сложнее. Не хорошие люди с плохими перемешаны, Марик, а хорошее и плохое перемешано в каждом из нас, причем не раз и навсегда, а оно все продолжает непрерывно перемешиваться, пока коньки не откинем. Вон Гитлер – и тот картины рисовал. Не Ренуар, конечно, но я так не смогу, даже если буду десять лет учиться.
– Скажите, а как получается, что одни люди понимают друг друга, а другие нет?
– Ну и вопросы у тебя!.. Люди вообще друг друга не понимают, Марик. (Я вспомнил, как говорил Лянке то же самое, и приосанился.) Слова-то на всех одни, а смысл в них все разный вкладывают. И не объясняют, какой именно, потому что если объяснять – слов будет еще больше, а смысла еще меньше. Такой вот парадокс. Не понимают люди друг друга. А чтобы понимали – нужно работать.
– Ну, вот вы же с Еленой Ферапонтовной… и вообще все вы, весь Чертюшник – и дети, и взрослые… Вы же понимаете друг друга, и вам в кайф вместе… а почему у других так не бывает? Наверно, у вас с Еленой Ферапонтовной эта… настоящая любовь была, или как ее там?
Я почувствовал, что меня занесло слишком далеко, но тормозить уже было поздно.
– Почему «была»? – спросил папа Чухов. – Думаешь, настоящая любовь – это когда все напоказ? Какая любовь, по-твоему, настоящая?
– Ну… – Я думал минуту или больше, и когда почувствовал, что не выдерживаю его взгляда, решил честно признаться: – Не знаю.
– И я не знаю. Но думаю, что настоящая – это когда люди много работают, чтобы понимать друг друга. Это как артист или музыкант. Вот Ляна твоя не с потолка же умеет петь? Конечно, у нее талант, но ведь она училась, занималась, развивала его… А кто-то, у кого был такой же талант, забил на него, как говорите вы, молодежь… И все: Ляна поет, а он нет. Так и здесь: конечно, нужно, чтобы люди нравились друг другу. Это как талант. Но его мало – нужно еще его развить. Работать, заниматься, учиться… Учиться понимать друг друга. Причем музыкант учится сам по себе, а люди учатся понимать друг друга вместе. Все и каждый. Вот так мне кажется…
– И как научиться понимать людей?
– Каждый учится этому сам. Но главное, по-моему, – две вещи. Они немного противоречат друг другу, но ты не удивляйся, потому что так бывает со всеми главными вещами… Так вот: первая – взвешивать слова. Свои. Выбирать их тщательнее, чем Лена выбирает корм для Агафона. Помнить, что в каждом слове есть что-то твое, а есть что-то чужое. И нужно, чтобы другой человек понял именно твое, а не чужое… А вторая – не видеть вместо людей слова. Чужие. Знать, что люди редко выбирают их правильно. Вот ты часто выбираешь правильные слова своим мыслям?..
За окном раздался визг – вернулся Чертюшник, и мы так и не закончили этот разговор.

5.

Наконец наступил долгожданный день спектакля. С утра Лянка ходила такая, будто в нее воткнули штепсель на сто вольт больше, и он искрил. Да и остальные девчонки не отставали от нее.
– Экономьте силы, – говорила им мама Чухова. – Берите пример с Ляны: она опытная артистка, много выступала…
Опытная артистка ходила колесом и рычала, как Рекс, не зная, куда деть свои лишние сто вольт, и девчонки активно брали с нее пример.
После обеда началось то, чего все так ждали. Лянка попросила меня побрить ей голову, и я снова водил станком по мыльной макушке (вот уж не думал, что буду делать это еще раз), а девчонки столпились вокруг, раскрыв рты, и глазели на этот ритуал. Многочисленные рисунки, которыми была испещрена ее голова, размылись от крема, и голова стала радужной.
Потом девчонки, хихикая, утащили Лянку в свою комнату и попытались закрыться.
– Эээ! Имейте совесть! – крикнул я им. – Я тоже хочу с вами!
За дверью зашушукались, потом Лянкин голос сказал – «да ладно, пусть смотрит пока», и меня впустили.
Я как зашел, так и окаменел: Лянка сидела на табурете, обмотанная простыней, а вокруг нее порхали Пашка с Гелькой и мазали ей голову жуткой черной краской, густой и блестящей, как мазут. Руки у них были в хозяйственных перчатках, как у заправских маляров. Вся лысина у Лянки уже была закрашена, и казалось, что это нелепая плоская прическа, как у манекена.
– Фу, вонючая какая! – восторженно скулила Лянка, когда кисточки спустились ей на лицо.
– Ага, – сказала Лера. – Мои краски для машинок тоже воняют. Это вся хорошая краска такая вонючая.
Лянка хихикала, ерзала, закатывала глаза, и все девчонки делали то же самое, а я с ужасом смотрел, как они красят ей щеки, губы, веки, и вся ее голова превращается в лоснящуюся чертячью башку.
– Ой-ей-ей! – заверещала Лянка, когда Пашка влезла кистью ей в ухо. – Ой-ей-ей-еооой! – взвыла она вдвое громче, когда Гелька влезла в другое. – Оооу… ну щекотно же… ааааа!..
Потом, когда знакомой мне Лянки уже не было, а вместо нее скалилась чертячья рожа, Лянка вытянула руки, и девчонки стали дружно их красить, как поручни лестницы. Краска была густая, мазючая, и они с силой втирали ее в кожу, чтобы прокрасить Лянку как следует, и кожа становилась ровно-черная и глянцевая, как неживая. Это было и красиво, и страшно.
– Подними ногу! – потребовала Лера.
– Э, а подошвы зачем? – спросил я.
– Так надо! – хором крикнули четыре голоса, и Лера стала чернить Лянкины подошвы. Лянка хихикала, пищала и шевелила покрашенными пальцами на ногах, которые стали у нее, как черные блестящие козявки.
– Вы уверены, что все это смоется? – спросил я.
– Конечно. Это же аквагрим, – сказала Лянка. – Меня таким уже красили, но не целиком, а только одно лицо. Фигня, смывается на раз!
Потом с нее стали снимать простыню, и меня вытолкали из комнаты.
Я ходил, как чумной, по комнатам Чертюшника, слушал хихиканье и вопли из девчоночьей гримерки, и не знал, куда себя деть. Потом дверь наконец открылась, и черный силуэт, закутанный в простыню, метнулся в ванную.
– Иииииииыыы! – Чертюшник затрясся от вопля, и я понял, что это Лянка увидела себя в зеркале.
Из ванной она вышла, одетая в свою обычную одежду – ту, которую ей дали здесь, в Чертюшнике.
– Вэээээу! – она ткнула в меня руками, и я отшатнулся. – Стрррашно, да? Не бойся, я уже высохла и не мажусь. Потрогай меня! Ну потрогай!
Я потрогал ей руку. Она была шершавая и сухая, как пластмасса.
– Ваааау-вау, джага-джа! – танцевала Лянка, закатывая глаза. Такой счастливой я ее давно не видел. Рядом суетились и пищали остальные артистки…
Папа Чухов подвез нас в «Индиго». Лянка пошла с девчонками в артистическую, крикнув – «ругай нас, Кошмарик!», – а я потопал в зал.
Лянкин ажиотаж передался мне, и лишние сто вольт теперь зудели у меня в печенках. Со стороны, наверно, казалось, что у меня болезнь Паркинсона – так я дергался, сидя в кресле.
Я высидел там все сорок минут до спектакля. Это была неописуемая бредятина про чертенка Чарли, который взялся делать добрые дела, и ему вроде как понравилось. Кроме него, там был целый выводок детишек, включая принцессу Добреллу, которую играла, конечно же, Лера (в газовом платье, с прической до неба), а также компания взрослых чертей, которых играли руководители студии, намазюканные черной краской, только не так ровненько и красиво, как Лянка, а тяп-ляп, будто головы в духовку сунули. Они гундосили с завыванием свои злобные стихи, дети сбивались, Гелька вообще потерялась и бегала по сцене, и весь зал ржал над ней, а она чуть не плакала…
Все это трудно было бы выдержать больше пяти минут, если бы не Лянка.
У меня щекотало внутри, когда я смотрел на нее. Во-первых, она пела, как богиня. С микрофоном, все как положено, и горло не драла, но нервы от ее голоса искрили, будто эти свои сто вольт она раздавала всему залу. Во-вторых и в-главных, она была такая живая и стремительная, и такая трогательная, когда читала всякую лирическую туфту про «хочу быть хорошим», что реально на слезы прошибало, хоть и ясно было, что все это туфта и фиготень, и просто наша Лянка – талантище. Она всех забила на сцене, и взрослых, и детей, и думаю, что мамаши в зале завидовали ей так, что она почернела бы и без краски. Одели Лянку в красную рубаху и штаны с подтяжками, как у Карлсона. Оно все висело на ней мешком, но все равно видно было, что Лянка не мальчик, хоть она и говорила про себя в мужском роде – «я пошел, я помог, я натворил…»
Ей орали и хлопали, как суперзвезде, и после спектакля скучковались вокруг нее большой толпой, трогали ей макушку (туда были присобачены небольшие рога) и ужасались, как это ее так выбрили и выкрасили.
– Наголо… специально для роли? – охала чья-то мама.
– Конечно, – гордо врала Лянка.
– И какие волосы у тебя были?
– Золотисто-рыжие и воооот такие, – она показала почти до пола. – Искусство требует жертв!
– А прикольно, когда ты вся покрашенная? – спросила какая-то девочка.
– Вот покрасим тебя, и узнаешь, — сказала Лянка, и девочка исчезла.
К Лянке нельзя было прорваться, и я кис в сторонке, пока народу не надоело щупать ее, и он не занялся своими чадами, оттесненными на второй план.
– Ну как? – небрежно спросила она, когда увидела меня.
– Охренеть, – сказал я. – Ты гений. Как Мэл Гибсон или Джоли.
– Ну вот. Вообще-то я для тебя старалась, – еще небрежнее сказала Лянка. – Хотела напугать тебя как следует. Чтобы ты не думал, что я вся такая белая и пушистая.
– А я и не думаю, – я чмокнул ее в черную щеку. От нее зверски пахло химией.

6.

Мы торжественно приехали домой, папа и мама Чуховы снова поздравили Лянку и всех девчонок (надо сказать, что те были счастливы за нее и совсем не завидовали) – и вся девчоночья компания была отправлена в ванную – отмывать Чарли.
Они закрылись там с визгом и хихиканьем, и я ушел на улицу, чтобы не смущать их, когда выйдут. Прогулялся минут пятнадцать – по моим расчетам, этого должно было хватить с головой, – и вернулся.
Ванная все еще была закрыта. Оттуда доносились не визги и хихиканье, а какие-то другие, тревожные и жалостливые звуки.
Я остановился у двери ванной. Через пару секунд она приоткрылась, и оттуда высунулась Лерина голова, заляпанная пеной:
– Ма!
– Что, Лерочка? – подбежала мама Чухова.
– Марик, уйди, пожалуйста… Ма, иди сюда. Ну скорей же!..
Елена Ферапонтовна охнула и скрылась в ванной. Дверь снова захлопнулась.
Я отошел на три шага и стоял там, как дурак, гипнотизируя дверь. Голоса за ней усиливались (кажется, это называется «крещендо»), хоть из-за шума воды ничего нельзя было разобрать; потом они все вдруг вспучились, и прорезался Лянкин голос, отчаянный, как в кино. Внутри у меня снова грюкнули пельмени; тут же раскрылась ванная, и из нее выбежал мокрый силуэт, голый и абсолютно черный. Он зыркнул в меня глазами – кроме них, я ничего не успел увидеть, – рванул в девчоночью комнату и закрылся там.
Следом за ним из ванной выскочил женский Чертюшник, весь мокрый и в мыле, столпился под комнатой и принялся уговаривать Лянку открыть дверь.
Потом Лера с силой надавила на ручку, сказала – «открыто» – и все они влетели туда. Я тоже вошел следом за ними. Меня тут же вытолкали, но я успел увидеть черный силуэт, лежащий ничком поперек кровати. «Все-таки они ее целиком выкрасили», думал я, стоя под дверью и не зная, что мне делать.
Потом дверь снова открылась, и оттуда вышел весь женский Чертюшник вместе с Лянкой, замотанной в простыню. Лянка шаталась и не смотрела на меня. Они прошествовали в ванну и пробыли там еще полчаса или больше.
Наконец вода перестала шуметь. Пельмени холодили мне печенки так, что было больно. Я смотрел на дверь ванной, которая была для меня сейчас, как бомба с обратным отсчетом во всяких боевиках – «пять… четыре… три… два… один…»
Открылась. Оттуда показалась вначале Лера, мокрая и мрачная, потом Гелька с Пашкой, потом Лянка, такая же чернющая, как и была, и следом за ней – мама Чухова. Лянка шаталась, и та поддерживала ее сзади.
– Что это за краска? – страшным голосом спросила Елена Ферапонтовна. – Лера, я тебя спрашиваю! Откуда у тебя эта краска?
– Обычный аквагрим… нам в «Индиге» дали… – всхлипывала та.
– Покажи!
Лянку, обмотанную простыней, усадили в кресло (я боялся подойти к ней), и из девчоночьих закромов была добыта коробка с красками.
– Только мы черную всю использовали уже…
Мама Чухова открыла первую попавшуюся банку, макнула туда палец, потом растерла сиреневую пасту по руке и вернулась в ванную.
– Нормально смывается, – сказала она. – А эта?
Перепробовав три цвета, она сказала:
– Дайте банку от черной.
– Мы выкинули ее, она пустая была…
– Стоп, – сказала вдруг Лера. – Ма, дай руку.
Елена Ферапонтовна дала ей руку, и та понюхала ее.
– По-другому пахнет. Шампунем каким-то. А ну-ка…
Она начала открывать банки с краской и нюхать их. Все стали делать то же самое, и Чертюшник засопел, будто у всех начался насморк.
– Точно! По-другому пахнет! Это другая краска!..
– А как так может быть, что все цвета – это одна краска, а черный – другая? – спросила Елена Ферапонтовна. – Позвоню-ка я производителю…
– Стоп! – вдруг крикнул я.
Все обернулись на меня, даже Лянка.
– По-другому пахнет, да? – говорил я, потрясенный своей догадкой. – А та пахла, как твои краски для машинок, да, Лер?
– Ага, – таращила она на меня глаза, ничего не понимая.
– Достань эти свои краски. Где они?
Лера добыла из своей полки заветные баночки и раскрыла черную.
– Аааа! – закричала она. – Пустая!
Открыла другую, третью…
— Пустые! Все пустые! Вся черная пустая!..
Воцарилась тишина.
И в ней кто-то спросил:
– А где Иннокентий-младший?..

7.

Лянку так и не отмыли. То есть совсем. Краска впиталась глубоко в поры и выкрасила ей все тело в ровный буро-черный цвет с коричневым отливом, как пепел от наших волос. Лянка стала негритянкой.
– Не плачь, – говорила ей мама Чухова, хоть та давно уже не плакала. – Кожа сама восстановится. Можно, конечно, оттирать тебя всякими средствами, но это вредно. А так – через две-три недели все само сойдет, и будешь чистенькая, розовенькая, как всегда.
– Две-три недели? – тихо говорила Лянка. – Я… мы же столько не можем у вас быть…
– Живите сколько хотите!
Иннокентий-младший стоял в углу целую вечность – полчаса, и еще три минуты. Семейный суд решил, что его нужно отдать в руки потерпевшей, и Лянка в наказание нарисовала ему кошачий нос и усы. (Тот, кстати, был очень доволен, и весь следующий день мяукал, требуя колбаски.)
Утром Лянка сказала мне:
– Будем ехать.
– Ты уверена?
– Да. Я уже выздоровела давно, а это… Все равно две-три недели. За это время мы сто раз до Озера доберемся.
– Может, домой? – спросил я.
Лянка посмотрела мне в глаза, качнула головой, и я больше не спрашивал.
До мытья она была глянцевая и блестящая, а сейчас стала похожа на выгоревший брезент. Или на туземца, хоть лицо у нее было совсем не туземное.
– Ничего. Завернем меня в какую-нибудь пеструю ткань, и буду подарок из Африки, – говорила она.
Утром папа Чухов повез нас в N-ск. Чертюшник прощался с нами шумно и слезливо, и я не хочу долго про это говорить. Скажу только, что Лера чмокнула меня три раза в шею, и я перестал на нее обижаться, а мама Чухова напоследок сказала Лянке:
– Подумай еще обо всем как следует. Если что – помнишь?..
Мы уже выехали из Лактополя, а мне казалось, что я все еще слышу Пашкин визг.
Иннокентий Петрович вел молча, и мы с Лянкой тоже молчали. Слишком много было внутри – не хотелось выплескивать. Лянку укутали, как она и просила, в цветные тряпки, и она теперь действительно была вылитая африканка. Нам дали с собой еды и кучу денег, хоть мы и отказывались для вида. Стыдно, конечно, но что поделать.
– Я слышал, вы Синее Озеро хотели посмотреть? – вдруг спросил папа Чухов.
У меня екнуло в печенках.
– Да, – осторожно сказал я.– Нам говорили, что оно… А вы были там?
– Бывал когда-то. В прошлой жизни. Оно высоко в горах…
Папа Чухов замолчал. Мы с Лянкой не дышали.
– Вообще оно по-другому называется, уж не помню, как. Синим его туристы прозвали, еще в семидесятые… Не те туристы, которые вылезут из джипа, сделают селфи на фоне и прут себе в ресторан, а те, прежние туристы, которые один на один с природой, как наши предки…
– А как туда добраться? – дрожащим голосом спросила Лянка.
– Не помню. Помню, что от вашего N-ска недалеко оно, два-три дня ходьбы…
Всю остальную дорогу мы дремали. Я – скособочившись к окну, Лянка – ко мне. Сначала она сопела на моем плече, потом сползла на живот. Я закрывал глаза и думал сразу обо всем, потом открывал, видел перед собой темную Лянкину голову и снова закрывал…
– …Ну что, ребята, – донесся голос папы Чухова. – Просыпайтесь. N-ск.
Я продрал глаза и глянул в окно.
На горизонте виднелась дымчатая кромка гор. Уже был вечер, и улицы светились рыжими бликами заката.
Мои улицы. Мой N-ск.
Я не уверен, что узнал именно эти улицы, но я как-то узнал все вместе, весь город. Мой город. Я здесь жил до восьми лет, здесь пошел в школу…
Все это я обязательно собирался рассказать Лянке, когда она окончательно проснется.
– Где вас высадить?
– Героев Бреста, 27в, – сказал я.
Это был мой старый адрес, я до сих пор помню его. Мы там жили с папой. Он потом уехал, но, может, стоит зайти туда – вдруг он вернулся?
Хотя… там наверняка чужие люди. Что я им скажу?
– Тааак. Щас глянем по навигатору…
Через пять минут машина остановилась у знакомого тротуара.
Мы вышли из машины – я, Лянка и папа Чухов. Он вынес нам наш рюкзак. (Да, нам дали еще и рюкзак.)
– Вы как домой попадете? Родители-то на гастролях?
– Они для нас у соседей ключ оставили, – сказал я.
– Ну, тогда… счастливо оставаться. Не забывайте нас.
Он пожал руку мне, потом Лянке и уехал.

***

Часть 4. ОЗЕРО
1.
Отдых кончился. Мы снова были одни.
Странно, но я почувствовал это сейчас, когда мы уехали из Чертюшника, а не в первый день побега.
– Где будем ночевать? – спросила у меня Лянка. – Нет никаких ключей ни у каких соседей, да?
– Конечно, нет.
– И?..
– На вокзал пойдем, в зал ожидания. Тут рядом, два квартала. Если что – наши родители стоят в очереди в кассу.
– В твою старую хату будем заходить? – спросила Лянка.
Вот блин. Могу поклясться, что ни о чем таком не говорил с ней…
– Не сейчас, – сказал я.
Хоть и знал, что «не сейчас» — это «никогда». И Лянка тоже это знала.
На вокзале было душно, грязно, и казалось, что можно испачкаться даже о воздух. Мы решили потратить часть наших запасов на VIP-зал, чтобы не было лишних проблем. Он отличался от обычного только тем, что там было меньше людей, по потолку лепилась пыльная лепнина, а в углу торчал буфет, где можно было купить кофе за сто тыщ с копейками.
Мы поужинали (уборщица зыркала на нас, но молчала). Потом расположились, как умели, и пожелали друг дружке спокойной ночи.
Спать не хотелось, говорить тоже, и мы полулежали, прикрыв глаза, или пялились в высокий потолок, где висели люстры из мутного хрусталя…
– Давай! Давай-давай! Потом поспишь!
Меня кто-то толкал. Я что, все-таки уснул?
– На цыган вродь не похожи, а, Тольчик?
– Эта вообще чернозадая. Слышь, вы вместе? Откуда она тут? По-русски говорит?
– Чернозадая говорит по-русски, – громко сказала Лянка. – А еще по-английски, по-японски, по-арабски и по-итальянски. И еще матом.
Они умолкли на десять секунд. Потом загалдели дуэтом:
– Документы есть?
– Совершеннолетние?
– Родители где?
– Гражданство?
– Куда едем?
– Куда едем, а?
– Документов нет, – громко и четко говорила Лянка. – Несовершеннолетние. Родители в кассах, стоят за билетом. Едем… – она назвала город за тридевять земель.
– В каких таких кассах?
– В железнодорожных. Знаете, на вокзалах бывают? – вмешался я. – Идите к ним и задавайте свои вопросы, а нам поспать дайте. Вы сразу их найдете: здоровенный такой негр и красивая блондинка.
– А почему ты белый, если папа негр? – спросил один.
– Бестактный вопрос. Потому что я от другого папы, – сказал я, зевнул и закрыл глаза.
Они еще потоптались и ушли.
– Сваливаем, – вскочила Лянка. – Пока блондинку ищут. Полиционеры, блин…
Оглядываясь, мы выбежали на улицу.
Было уже полшестого утра. Спать не хотелось. Мы перешли на другую сторону площади и позавтракали (хотя вроде недавно ужинали).
– Добро пожаловать в N-ск, – сказал я Лянке.

2.

Все было совсем не так плохо. У нас были деньги, еда, одежда, одна мобилка на двоих. На Лянку почти не пялились – она идеально сошла за негритянку. Лянка-негритянка…
Все было просто супер, только мы до сих пор не знали, куда нам ехать.
– Для начала полезли в сеть, – сказал я. – Прошерстим все по-новой.
Появление Лянки в интернет-клубе вызвало настоящую сенсацию. «Ну вот. А говоришь – не пялятся» – буркнула она мне и повернулась к скоплению выпученных глаз:
– Всем доброго утра! Заранее отвечаю на вопросы: я из Африки? Да, я из Африки. Я люблю, когда на меня все смотрят? Не очень. Я люблю, когда ко мне пристают с вопросами и мешают жить? Еще меньше. А теперь всем можно спокойно работать.
Народ сразу развернулся к своим компам. Ай да Лянка-негритянка!
– Давай самые разные запросы пробивать, – говорю ей, когда мы уселись. – В поисковиках, в картах, вконтакте… Давай пробьем, например, «синее озеро поход семидесятые». Может, кто-то ходил туда и маршрут оставил…
Пробили. Одна страница, другая, третья…
– А может, «туристы назвали синее озеро»?
И снова – одна страница, другая, третья… пятая…
– Давай теперь карты…
В здешних горах была куча озер, но я так и не смог понять, какое из них Синее. Пробовали и «синее озеро другое название», и «синее озеро поход карта», и «синее озеро маршрут семидесятые»… Пробовали даже «легенда синее озеро» и «синее озеро СССР».
Потом вышли из клуба и отправились бродить по N-ску.
Я показывал Лянке, где я видел собаку выше меня, где было круто гонять на велике, где я свалился и расквасил нос… Лянка слушала, и я видел, что эти истории оживают перед ней, как и передо мной, будто мы вместе смотрим одно и то же кино.
Я показал ей свою первую школу. Показал качели, на которых пацаны «крутили солнце», а я стоял и завидовал. Потом – стадион, где вредные девчонки задирали меня, а я плакал и звал маму, потому что не понимал, как с ними справиться, если их нельзя бить…
Лянка слушала и куталась в свой африканский платок. Ее черное лицо на солнце делалось шоколадным, как мой любимый бисквит, и я вдруг подумал, что теперь ее совсем нельзя узнать. Вообще. Не только из-за краски и бритья: Лянка стала молчаливой, неулыбчивой, и даже стала немного сутулиться, будто каждый день нашего побега пригибал ее к земле.
Интересно, а я изменился?..
– Глянь. А вот и мы, – толкнула меня она.
Возле школы маячил плакат «Разыскиваются дети…» с нашими фотками из прошлой жизни. Оттуда на нас смотрели мальчишка и девчонка, глупые, как из мультиков.
– Чего стала тут? Давай от греха подальше!.. – я потащил ее прочь.
– Думаешь, узнают нас?
– Узнают-не узнают… Зачем проверять?
Мы вышли к остановке. К МОЕЙ остановке.
Отсюда начинались все маршруты – в магазин, в парк, в поликлинику, к бабушке Зосе Абрамовне… В парк – 43-й, любимый маршрут, а 34-й – нелюбимый: в поликлинику. Ничего удивительного, думал я тогда: нелюбимый – это любимый наоборот. И 257-й, который приходил всегда набитый и вез за тридевять земель – в пригород, к Зосе Абрамовне, где так вкусно воняло болотом…
– На Целебный Ключ отправление! Целебный Ключ!.. – орал зазывала-водитель. Рядом стояла горбатая маршрутка – «жопка», как их называла бабушка Зося. – Целебный Ключ! Санаторий «Радуга»! Ферма муфлонов! Скала самоубийц! Золотые Соли! Целебный Ключ! «Радуга»… Ферма…
Я вдруг что-то вспомнил.
– Что? – обернулась Лянка.
– Да ничего. По-моему, мы с отцом отсюда отправлялись.
– На Озеро?
– Да. В такой вот «жопке». Зазывалы тогда не было, но…
У Лянки сверкнули глаза.
– Скажите, а до Синего Озера идет маршрутка? – спросила она у водителя.
Тот застыл, потом улыбнулся до ушей и сказал:
– Это которое Золотые Соли что ли? Садысь, красавыца!
– Так идет?
– Идет, идет! Лэтыт!
Лянка оглянулась на меня, снова сверкнула глазами и спросила у водителя:
– А сколько туда ехать?
– Садысь, красавыца! Бистрее вэтра долэтым! Сэмь часов всэго!
У меня захолодило внутри, только уже не морожеными пельменями, а чем-то щекотным и мягким.
– А когда последний рейс?
– Дэсять вэчера!
– А… это точно Синее Озеро? Не другое?
– Канэшно, красавыца! Сынее-прэсынее! Золотые Соли!.. А ты откуда сама?..
Лянка подбежала ко мне:
– Кошмарик!.. Давай вот на эту последнюю, а? Заодно и с ночевкой проблема решена, а? А?
Она аж подпрыгивала.
Я не знал, что сказать, и молча смотрел на нее.

3.

…Светало. Мимо ползла серая муть.
Облака.
Снизу они белые, а если въехать в них – то серые, как свинец. Это если светает, как сейчас, а если ночь – то лиловые. Или черные, если совсем темно. И тяжелые: давят на глаза и на грудь, будто тебя подушками завалили.
Иногда в них мелькали призраки: дерево-змеючка, или скала-рогатый монстр, или вовсе не пойми что.
Маршрутка медленно тряслась по серпантину. Я пялился в окно, Лянка дремала. Кроме нас, в маршрутке никого не было.
Я молчал, и она тоже. Вчера мы слонялись по городу и не знали, о чем говорить, потому что и так было ясно, о чем думает каждый, и ни о чем другом думать не получалось. Тот день был бесконечным, как Вселенная, и город тоже был бесконечным, и жара, и молчание… и вот все это, наконец, закончилось и началась ночь в маршрутке, которой мы так ждали.
И она тоже была бесконечной, а мы опять ждали, когда все закончится, и думали, что вечно будем подпрыгивать тут и болтаться, как жуки в коробочке, и плавать в этой душной полудреме, когда смертельно хочется и спать, и не спать… Но она все-таки закончилась, эта ночь. Мы проснулись и увидели такое же бесконечное утро, и вот теперь ждем, когда оно закончится и будет Озеро…
Это что, всегда так – ждешь-ждешь чего-то, а потом оказывается, что оно нужно было только для того, чтобы ждать чего-то следующего?..
Машина притормозила.
– Ребят, Золотые Соли, – сказал водитель.
Я медленно встал, Лянка тоже.
Прихватив рюкзак, мы выползли из маршрутки в свинцовую муть. Маршрутка уехала, утонув в ней.
– Хххолодно, – сразу задрожала Лянка.
– Что ты хочешь! Это горы…
У меня у самого зуб на зуб не попадал. Добыв из рюкзака запас тряпок, я навесил их на Лянку.
– Теперь ты негритянская капуста.
– Куда нам идти?
Я осмотрелся. Вокруг было серое марево без верха и низа.
– Вон какой-то указатель, – разглядела Лянка. – Давай туда.
Мы пошли к указателю. Склизкий гравий вылетал из-под ног, и было трудно идти.
– Золотые Соли, – прочитал я. – Спа, люфовый пилинг, солевые ванны… Что за хрень?
– Неважно. Пойдем.
И мы свернули на боковую дорогу. Из тумана выглядывали сосновые лапы, мокрые, будто их поливали. На них было холодно смотреть.
– Ну и дубарь тут, – я стал прыгать и чуть не поскользнулся.
– Тихо! Не горячись…
Мы шли довольно долго. А может, так казалось из-за тумана. Сначала вокруг не было ничего, кроме камней и сосновых лап, потом из тумана выплыл какой-то красный прямоугольник.
– Это еще что?
– Дом, наверно.
– Дом? Здесь не было никаких домов.
– Может, построили с тех пор?
Мы прошли мимо красного дома. Это был элитный особняк из тех, к которым страшно подойти – кажется, что из него сейчас выпрыгнут и заломят тебе руки. За ним был следующий, и с другой стороны тоже…
– Как хорошо, – сказала Лянка, задрав голову.
Мохнатый край облака уползал прочь, открывая бесконечный склон горы, который уходил куда-то за край мира.
Стало светлее, и в тумане замаячили силуэты других домов.
– Да это целый поселок! Когда он тут появился?..
Подул ветер.
– Чуешь? – я принюхался.
– Что?
– Запах. Запах Озера. Я помню его.
Мне даже стало не так холодно. Мы зашагали быстрей, вертя головами по сторонам.
– Вот оно! – вдруг крикнула Лянка, указав пальцем на серебристый край где-то внизу. И повернулась ко мне: – Мы нашли его, Кошмарик! Нашли!..
Ее глаза снова стали красными, как у кролика. Я тоже шмыгал носом – то ли от холода, то ли нет.
Вцепившись мне в руку, она потащила меня вперед.
Скоро дорога уперлась в другую, перпендикулярную. За ней снова были дома с высокими заборами.
– А где озеро? Оно же где-то тут…
– За домами, наверно. Давай пока свернем. Где-то должен быть проход.
Похоже, безлюдное Синее Озеро осталось только в моей памяти: я не помнил ни домов, ни заборов, ни даже дороги. Но мы все равно бежали к нему, с каждой минутой ускоряя шаг. Снова наползла туча, и не было видно даже окон на домах – только мутные силуэты.
– Мы не прозевали проход?
– Вроде нет…
Потом туча опять испарилась. Мимо нас плыла головокружительная красота, которой я никогда в жизни не видел, потому что был здесь в солнечную погоду, – но мы любовались на бегу, чтобы скорей увидеть Озеро.
Шли мы долго, очень долго, и уже стали уставать. По левую сторону все время были дома и заборы без единого промежутка. Почти все они были недостроены.
Наконец я что-то заподозрил.
– Тебе ничего не напоминает этот лев на воротах? И эта башня?
– Блииин…
Мы ходили по кругу. Вокруг Озера.
– Так, погоди. Давай залезем вон туда, – я показал на небольшой утес, к которому вела тропинка. – Сейчас как раз неплохая видимость…
Мы влезли на утес (он был вдвое выше и дальше, чем казался снизу), выждали, пока проползет очередная туча…
– Ииииииыыы, – запищала Лянка.
Туча, уплывающая от нас, открывала сверкающую металлическую гладь, будто кусок неба по ошибке оказался внизу. Гладь мерцала, как скопление звезд, и постоянно меняла очертания, скрываясь под клочьями тумана. Иногда казалось, что она совсем близко, и ее можно потрогать рукой, а иногда – что она где-то за пределами, там, где нет ничего, кроме этого мерцания. По краям ее плыли силуэты домов.
– Теперь это не Синее, а Серебряное Озеро, – сказал я.
– Или Седое, – сказала Лянка.
Мы смотрели на мерцающую гладь и молчали, потому что это было красиво до боли, и потому, что наше Озеро оказалось совсем не таким, как мы думали. Долго-долго смотрели и молчали, пока тучи окончательно не затянули его, и стало казаться, что сейчас снова будет ночь.

4.

Я достал из рюкзака наш паек, и мы поели.
— Оно не пускает нас к себе, — задумчиво говорила Лянка, когда сжевала последний гамбургер. – Как думаешь?
— Чего это?
— Не знаю…
Она помолчала.
– И что? Полюбовались, как в музее? И теперь домой?
– А что ты предлагаешь?
– Ну так же нельзя! – крикнула она. Эту интонацию я слышал у нее, когда она играла чертенка Чарли. – А давай… давай пролезем к Озеру? И, может, даже искупаемся? По берегу побегаем?
– Мы и так искупались, – сказал я, щупая свою футболку, насквозь мокрую от тумана. Блин, как же течет из носа-то…
– Ты как хочешь, а я пойду, – встала она.
– Эээ, ты чего? Конечно, я с тобой!..
Я догнал ее, и мы стали спускаться обратно к домам. Оттуда вдруг взвыла музыка – «ВЛАДИМИРСКИЙ ЦЕНТРАЛ!..»
С каждым шагом она выла все громче, пока не залепила нам уши. Мы ускорили шаг, но через сотню метров из другого дома грянула Верка Сердючка – «ХО-РО-ШО! ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО! ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, Я ЭТО ЗНААААЮ…»
Лянка морщилась.
– Извините! – крикнула она мужику, стоявшему у машины. – Вы из какого дома?
– Че надо? – развернулся мужик.
– А можно, мы на озеро посмотрим?
– Чегооо?..
– Вы не знаете, где можно посмотреть озеро и искупаться?! – крикнула Лянка еще громче.
– Чегооооо?! – заревел мужик, как медведь. – Вы откудова? Чьи?
– Неважно. До свиданья!
Мы пошли дальше. Сквозь вопли Сердючки было слышно, как мужик кому-то звонит:
– Алё… кудова… задая какая-то…
– Давай сюда, – предложил я, показав Лянке ворота со звонком.
Она позвонила. Загавкали собаки, и мы замерли в ожидании.
– Там что, только собаки живут? – спросил я, когда прошло минуты три.
– А вон глянь, – Лянка показала на камеру над воротами. – У нас такая же есть. Они себе смотрят, кто звонит, и задницы без надобности не поднимают.
Чем дальше мы отходили – тем больше было недостроенных домов. Где-то стройка только началась, а где-то застыла, и там стояли остовы домов без лесов, стройматериалов и других признаков жизни.
– А давай вот тут к озеру пролезем! – предложила Лянка у одного из долгостроев.
– Давай… а как?
– Ты что, по заборам никогда не лазил?
– По таким – нет…
Лянка подбежала к двухметровому забору. Возле него росло дерево.
– Вот какое симпатичное, – сказала она. – Удобное… На шухере стой!
Она ловко, как макака, влезла на дерево, и с него на забор.
– Легкотня. Давай сюда!
– А там как? – спросил я, цепляясь за ветки. От насморка меня немного шатало.
– А!.. В Новопанске выше прыгали…
Мы спрыгнули во двор. Непонятно, как лезть назад, но пока было не до того.
Серый остов дома скалился на нас облезлыми стенами. Обогнув его (на всякий пожарный), мы побежали в глубь двора.
– Озеро! – крикнула Лянка, указав на серебристую полосу в тумане. И одновременно раздалось:
– Вон они! Подсекай!..
Со стороны озера на нас бежали несколько фигур.
Лянка застыла.
– Бежим! – я рванул ее за руку.
Бежать было некуда: здесь не было ни прохода, ни деревьев, и мы уперлись в голый забор. Ноги сами понесли мимо него, но из-за дома выскочил тот мужик из машины.
– Стой, падла! Убьююю! – ревел он, как медведь.
Лянка завизжала. Я почувствовал, как хватают сзади, и какое-то время брыкался, пока меня не повалили носом в мокрую траву, заломив руки.
– Грабить, ссуки?! – ревело где-то сверху.
– Ну ты оперативно, Кузьмич!..
– А эта ваще черноза…
– До меня сразу дошло, что они на фазенду Михалычеву нацелилися через этот двор! Уже троих споймали тут, а эти самые умные – дяденька, грят, дай искупаться! Ща вас так искупают, падлы… Знааают, что от меня к Михалычу ход…
– И тебя грабануть могли…
– Да не ори так!
Краем глаза я поймал Лянкин взгляд.
Она оглушительно визжала… и вдруг ее визг перешел в смех. Два здоровых мужика прижимали ее к траве, а она смеялась все громче и заливистей.
А это, как мы уже знали, заразно. Даже в таких обстоятельствах.
Когда прибыли, наконец, полицейские – они явно не могли понять, почему вызвали их, а не санитаров, и какое отношение к ним имеют два хохочущих психа, один из которых покраснел от смеха, как огонь, а другой почернел, как земля.

***

Вот и вышло так, что началась эта история плачем, а кончилась смехом.
Как ни крути, а это лучше, чем наоборот.
– Почему люди не понимают друг друга? – спросила меня Лянка, когда мы сидели в полиции.
Я хотел изложить ей то, что слышал от папы Чухова, но вдруг понял, как сказать то же самое, но короче:
– Потому что не хотят.
– А почему не хотят?
– Трудно это. Много работать нужно.
– Да… И Елена Ферапонтовна говорила…
Оказывается, мама Чухова знала про наш побег. Лянка все рассказала ей, когда валялась на сеновале. И про Озеро, и про родителей, и про все.
– Она убедила меня позвонить маме. И я звонила три раза… Говорила, что все хорошо, что я здорова, живу в одной очень хорошей семье и скоро приеду. И твоей маме просила передать про тебя…
Уж не знаю, что они там передали и чему поверили, но встреча с родными оглушила всех.
– Сынуль! – тискала меня мама, когда приехала в N-ск. – Лапотусик мой! – и ревела, как девчонка. Впервые в жизни я терпел эти телячьи ласки молча.
– Ты помирилась с Майком, ма?
– Ну причем, ну причем тут Майк, сынуль, счастье мое? Я так рада, что ты нашелся, и… ну его нафиг, этого Майка! Он тоже тут типа переживал, звонил мне по сто раз, спрашивал про тебя, показывал, какой он заботливый и ваще… Черта лысого он нужен нам с тобой, сынуль, пуся моя родная…
— Ох, эта мне молодежь! – примирительно бубнила бабушка Зося. – Так и бегуть, так и бегуть усе… Ну надо же ж – сбегли, и ко мне не заглянули! Я бы вам и наготовила, и это…
– Это кто? – орал Лянкин папа на полицейского. – Кто это? Где моя дочь? Где моя дочь, я тебя спрашиваю? И нахрена ты суешь мне эту черноза… Милан? Милан, это что, ты? Что ты с собой сделала? Что ты с собой сделала?!..
– Что ты с ней сделал? – орал он на меня. – Пейса жидовская! Ты ее трахал? Отвечай! Трахал, да? Трахал?..
(Вот интересно: какие слова выбрал бы мой отец, с которым я так и не встретился?)
– У нас будет не так, – сказала мне Лянка на прощанье. – У нас будет по-другому. Потому что мы будем работать, правда?
– Правда. И с ними тоже, – сказал я, глядя на наших родителей, которые ругались все втроем. (Бабушка Зося только головой качала.)
А потом думал: что Лянка имела в виду, когда говорила «у нас»? У каждого по отдельности? Или…
Долго думал – пока не вышел в сеть и не нашел там четырнадцать Лянкиных сообщений.
Последнее из них звучало так:
— только спать с тобой я все равно не буду до семнадцати как минимум, понял?) —
Вот и думаю теперь, что ей ответить.
Вернее, ЧТО – это как раз понятно, а вот КАК?
Ведь слова нужно выбирать тщательнее, чем мама Чухова выбирала корм для Агафона. Тем более, если эти слова предназначены самому главному для тебя человеку.