«Кукла ходит по земле». Дмитрий Сиротин

Дмитрий Сиротин

Подходит читателям 12+ лет.

1.

– Господа балалайки, опять отвлекаетесь? – улыбается в бороду Игорь Николаич.

Он всегда улыбается. Очень улыбчивый человек. Мы смотрим на него и тоже улыбаемся.

Мы – это оркестр народных инструментов «Струны Севера». В нашем оркестре, конечно, не только струны имеются. Есть и кнопки. Ну, в смысле – баяны. И чи́псаны есть, это уже духовые. Такой небольшой инструмент с разными трубочками. В эти трубочки дуешь, дуешь – а потом башка кружится. Я один раз так чуть не упал.

Мы играли «Зырянку», коми народную песню, потом закончили с дружным криком: «Ух!» – и зал как зааплодирует!

Игорь Николаич, улыбаясь, раскланялся – и нам рукой показывает: подымайтесь, мол, тоже поклонитесь, заслужили же аплодисменты тоже…

Мы поднялись, и тут у меня башка ка-а-к закружится! Все чипсаны проклятые! Я Степе про них когда рассказал, он переспросил удивленно:

 – Чипсы? Вы что, на чипсах там играете?!

– Да не чипсы, – говорю, – а чипсаны!

Степа – это мой друг. Мы с ним с детского сада вместе. И живем в одном дворе, только он – в доме напротив.

Мама меня в первый раз когда в детский сад привела, я все орал: «Домой! Домой!» Так и страдал в этом садике весь день. Не ел толком, не спал, только плакал. По маме скучал. Я еще, главное, сперва-то не понял, что она ушла. Вообще не понял, куда привели. Пошел как дурак к детям в группу. А мама рассказывала – ей Виктория Олеговна, воспитатель, тихо говорит:

– А теперь – бегите!

Ну, мама и убежала.

Я оборачиваюсь – мамы нет.

Я спрашиваю удивленно:

– А где мама?

– Мама вечером придет, а ты тут с детками пока поиграй, а скоро кушать будем, – Виктория Олеговна говорит.

Тут до меня дошло – я ка-ак заору: «Домо-ой!»

Ну, потом немного успокоился, сидел только в углу и плакал.

Тут-то Степа ко мне и подошел. И спрашивает:

– Ты чего плачешь?

Я всхлипываю:

– Ма-а-ама… До-омой…

Он говорит:

– Так мама скоро придет же. И моя тоже. Не плачь. Пойдем я тебе своих человечков покажу. Тебя как зовут? Меня – Степа.

Ну, и как-то постепенно я успокоился. Пошел с ним его человечков смотреть.

Так с тех пор и дружим. Только Степа – не музыкальный, к сожаленью… А у меня почти с рождения способности. Мама рассказывает, я еще в животе у нее танцевал, если музыка звучала.

И, когда в школе я увидел объявление, что идет набор в «Струны Севера» – сразу записался. А что, это прикольно. Тем более, у нас в городе, кроме музколледжа, никаких гуманитарных учебных заведений нет, а куда поступать? До конца школы не так уж и далеко. И мама сказала:

– Правильно: будешь играть там, играть, заодно подготовишься к поступлению…

Потому что в негуманитарные заведения мне нельзя. Я в точных науках ничего не понимаю. Я и в неточных-то… Но в точных – совсем ничего. Да и потом – как мама говорит, «в этих ГПТУ – контингент соответствующий». А я по жизни тяжело общий язык с людьми нахожу, тем более если они не очень культурные… Поэтому так и решили: пойду в «Струны Севера», а после школы – в музколледж.

И вот я пришел к Игорю Николаичу на собеседование. В Дом культуры наш. Потому что репетиции «Струн Севера» там проходят.

Он спрашивает:

– Ты играть умеешь?

Я говорю:

– На гитаре немножко.

Мне просто папа гитару подарил, когда еще с нами жил – мол, раз у меня способности к музыке, то пусть я учусь на ней играть.

Ну, я немножко и научился. Точнее, Андрей Бобров, одноклассник, аккорды мне показал… Я и тренькаю с тех пор.

Вот и говорю Игорю Николаичу:

– Немножко на гитаре…

– Гитары у нас в оркестре нет, извиняй, – вздыхает Игорь Николаич.

– Жалко, – говорю.

Он тогда смотрит на меня, улыбается, и спрашивает опять:

– А на чем-нибудь еще играешь?

А у мамы есть присказка, что я играю у нее на нервах. Но не ответишь же так. Дурацкая шутка получится и древняя. Вот и молчу.

Он тогда:

– А не пробовал, например, на балалайке?

Я мотаю головой – мол, нет, конечно. Где я балалайку возьму.

Он тогда говорит:

– Погоди, я сейчас.

И выходит из кабинета.

А в кабинете у него – красиво, кругом портреты композиторов, только без подписей, и поэтому кто есть кто – непонятно. Но я все-таки узнаю́, не совсем же дурак: вот это – Чайковский, это – Мусоргский. Наверное. Мусоргский похож, кстати, на Игоря Николаевича. Тоже весь в бороде. И чуть-чуть улыбается. А, и этого знаю: молодой Шостакович. Он у нас в школе в кабинете музыки висит. Мы еще ржали, что он на Гарри Поттера похож. Он и правда похож. Тоже в очках и с челкой. И умный. Вылитый Гарри Поттер, только Шостакович.

А еще в кабинете – пианино, целых два. Одно черное, другое коричневое. И пюпитры с нотами стоят. И цветы на окнах. И моль летает. Черт, я ее боюсь! А она еще, как назло, летает все время вокруг меня… Сгинь, моль! Я вообще много чего боюсь. Ну, это между нами… И мо́ли боюсь, и вообще насекомых всяких, особенно тараканов…  Не знаю, почему так. Может, меня когда-то таракан напугал, а я не помню? А подсознание помнит…

Игорь Николаевич заходит с балалайкой, а я от моли отбиваюсь.

Он удивился:

– Ты чего?

– У вас тут моль летает, – говорю.

– Ну да, моль тоже человек, музыку любит, – улыбается Игорь Николаевич. – Ты что, боишься ее?

Я молчу, конечно. Не скажешь же: да, боюсь. Смешно же.

Игорь Николаевич ловко ловит моль на лету одной рукой, а другой  протягивает мне балалайку.

– Ноты знаешь?

Ноты знаю, конечно. Так, в общих чертах. Не зря же и в музколледж поступать собираюсь.

Игорь Николаевич говорит, что – сложных партий у нас нет, все-таки школьный ансамбль, а не профессиональный…

– Если знаешь гитару, то и с балалайкой справишься, – уверяет Игорь Николаич. Он показывает мне аккорды, я пытаюсь повторить.  

Ну да, в принципе, не очень сложно.

Только непривычно. У гитары шесть струн, у балалайки всего три.

Игорь Николаевич показывает мне, как играть тремоло. Это когда быстро-быстро указательным пальцем по струнам вверх-вниз, вверх-вниз…

Да, все получается, в общем-то. Тогда Игорь Николаич торжественно вручает мне балалайку и файл с нотами и говорит, радостно улыбаясь:

– Ну что ж, Константин, ты принят! Тренируйся! Завтра в шесть репетиция.

И я, гордый, почесал домой. С балалайкой в черном чехле.

Решил Степе написать – мол, подходи, балалайку покажу.

Пока стоял, писал в телефоне Степе, рядом женщина остановилась с маленьким мальчиком. Тоже что-то в телефоне своем копалась. А пацан этот во все глаза смотрел на балалайку. И, наконец, потянул свою маму за рукав и спрашивает:

– Мам, это сьто?

Женщина не ответила, вся в телефоне.

Пацан тогда опять:

– Мам, это сьто такое?

Женщина наконец подняла голову, посмотрела, задумалась на пару секунд, потом спрашивает у меня:

– Балалайка?

Ну да, в чехле не очень понятно. Для непосвященных.

– Угу, – говорю, – балалайка.

– Баба-лайка!.. – восхищенно протянул пацан.

– Да не баба-лайка, а балалайка! – поправила его мама.

– Баба-лайка! – упрямо повторил пацан.

Женщина виновато на меня посмотрела. Я улыбнулся – мол, ничего, все хорошо. Постарался улыбнуться как можно дружелюбней – совсем как Игорь Николаевич, только у меня бороды пока нет.

Написал Степе: «Я подхожу, выходи» – и пошел дальше, по дороге к дому, с «баба-лайкой» в черном чехле.

2.

А кругом – снег. Несмотря на то, что весна. А все почему? Крайний Север. Недаром же и оркестр называется «Струны Севера». У нас в городе почти круглый год снег и мороз. И метели… Но зато – актировки! Знаете, что такое актировка? Ну, это когда отменяют школу из-за погоды. Я, когда совсем холод и метель, с утра пораньше бегу к радио, включаю – и слушаю в надежде, что объявят актировку, и можно будет не ходить в школу хотя бы сегодня! А иногда и несколько дней можно не ходить, представляете? Так что и в жизни на нашем Крайнем Севере есть свои плюсы. Вы скажете: ах ты, такой-сякой, ты что же, школу не любишь? А я вам отвечу: а вы ее любите? Ну, или – любили?

Ну, понятно, закончить школу надо. Но – чем дальше, тем больше неохота в нее ходить. Там шум, балаган, злые учителя и тупые одноклассники.

Нет, есть конечно, и хорошие учителя. Например, Арина Марковна. Жаль, что она не наша классная. Просто географию у нас ведет. Я, конечно, в географии ничего не понимаю, как и в других предметах… Но учительница очень добрая. И хвалит меня, что я музыкой увлекаюсь. И даже однажды пригласила меня выступить с песнями под гитару перед ее классом.

Я пришел с гитарой, попел немножко, но в целом выступления не получилось. Потому что у нее дети какие-то беспокойные. Все время ржали и шумели, и били друг друга по головам учебниками.

И я уже просто не знал, что им еще спеть такое! У меня и так-то в репертуаре песен мало. В основном разные дворовые, как их дядя Витя называет. Ну, это дядя Витя такой… Он к моей маме ходит. После того, как она с папой развелась.

Дядя Витя ходит и играет на гитаре, и поет эти дворовые песни. Он мне бой один на гитаре показал прикольный. Андрей Бобров, одноклассник который, он мне еще раньше показал аккорды, а дядя Витя увидел, как я играю, и говорит:

– Ого, неплохо!

И показал мне этот бой, называется – восьмерка, классный бой, но я так и не понимаю, как пальцами делать, чтоб такой бой получался… А так-то дворовые песни эти – забавные, вот, например, такая:

Цилиндром на солнце сверкая,

Надев самый модный сюртук,

По летнему саду гуляя,

С Марусей я встретился вдруг.

Гулял с ней четыре я года,

На пятый я ей изменил…

Однажды в сырую погоду

Я зуб коренной простудил!

И дальше герой песни побежал к зубному врачу, а врачом оказалась та самая брошенная им Маруся, и она ему отомстила – выдрала четыре здоровых зуба вместо одного больного! Вот такая смешная, хотя, с другой стороны, и грустная песенка…  Грустная потому, что – и Марусю, которой изменили, жалко, и мужика этого без зубов. Хоть он, конечно, и неправ: зачем изменял? 

И вот примерно такие песенки я и пел на том концерте.

А ученики Арины Марковны все бесились и не слушали толком.

Видно, она была такая добрая учительница, что немножко их распустила. А может, они мне завидовали и из вредности бесились. Все-таки неприятно, наверное, когда твой сверстник поет, весь такой крутой типа, а ты должен его слушать, понимаешь…

И даже Арина Марковна, хоть и добрая, наконец, не выдержала и довольно строго сказала:

– Вот вы сейчас на головах ходите, а потом, когда-нибудь, будете всем хвастаться, что видели начало карьеры знаменитого человека!

– Может, наоборот, он будет рассказывать, что видел начало нашей карьеры? – спрашивает один пацан нахально.

– Ну какая у тебя карьера, Пыстиков? – усмехается Арина Марковна. – Эх, что ж вас сегодня как подменили! Прямо стыдно перед Константином за вас!

То есть, все-таки из вредности они бесились, наверное. А так-то хорошие были. Но все равно приятного мало.   

Арина Марковна долго потом передо мной извинялась, очень расстроенная была:

– Не знаю, что на них нашло…

– Да ничего, – говорю.

А так-то – конечно, очень даже чего. Больше никогда в жизни так выступать не буду! Вот в «Струнах Севера» – это другое дело. Там ты – в команде. Там, кроме тебя, еще двадцать человек, и, если даже в зале бесятся и бьют друг друга по головам, уже не так обидно. Потому что – может, это они не мне завидуют, а нашему оркестру в целом.

Так что да, когда ты в команде – всегда легче. Психологически.

Хотя вообще мне в команде трудно. И с людьми трудно общаться: не знаешь, о чем. Вот только со Степой легко. Потому что он меня уважает, и не городит всяких глупостей! Просто спрашивает обо всем, все ему интересно: и про музыку, и про наш город – как он появился, и прочее… А когда тебя слушают и не перебивают, и не дерутся друг с другом учебниками по бо́шкам – это гораздо проще.      

Да, так я про школу. И учителя хорошие бывают, и одноклассники. Вот, например, Андрей Бобров неплохой. И на гитаре меня научил играть, и вообще спокойный. Но после одного случая я с ним перестал общаться.

У нас в классе есть Полина такая, с синими волосами… Она в синий красится и всегда грустная. И она мне нравилась. Может, потому, что грустная. Я не люблю шумных и веселых людей, тем более девчонок. Мне кажется, они какие-то пустые… А когда человек грустит и все думает о чем-то, да еще и синие волосы у него – вот тут-то и влюбишься. Потому что – загадочно! А что загадочно – то притягивает. А что притягивает – в то и влюбляешься в итоге часто.

Ну и вот. Она вообще раньше не в нашей школе училась, просто переехали родители, и она к нам пришла. И у нее, в общем, контакта не было ни с кем, девчонки ее особо не принимали – мол, чего она все молчит? Непонятно, что у нее на уме. А пацаны смотрели на нее, конечно, с интересом. И девчонки ей от этого завидовали, видно, и потому еще сильней на нее злились.

На нее и Лидия Михайловна, классная наша, злилась. И за синие волосы, и за ошибки. Хотя с русским у всех плохо, но она почему-то именно к Полине больше всего придиралась!

И от этого Полина еще больше грустила, и даже как будто еще больше синела. И мне наконец показалось… Показалось, что я ей тоже нравлюсь. Ну, может, не внешне, но внутренне… Потому что у меня волосы хоть и не синие, но я тоже довольно грустный чел. И неразговорчивый. Только разве что со Степой. Тем более с русским языком у меня нормально как раз, в отличие от прочих предметов, вот я как-то и решился на перемене к ней подойти, и говорю:   

– Давай помогу.

Я правила не запоминаю, просто сам по себе грамотно пишу. Мама говорит: это врожденная грамотность. Может быть. Бывает и такое. Кто-то рождается сразу сильным, кто-то сразу с обалденным голосом, как Паваротти, например – остается только развивать, чтобы стать великим певцом… А кто-то с врожденной грамотностью. Вот, видно у меня так. Ну, еще и музыкальные способности, конечно…

В общем, я Полине стал помогать.

После диктанта как-то, после очередной двойки, она особенно печальная стояла в коридоре у окна, вот тогда я ей и предложил помочь. Боялся, конечно. Вдруг бы она послала подальше. Мало ли, что у нее в голове. Тем более в синей… Но она не послала. Просто молча пошла в класс, и я – за ней, и она дала мне свою тетрадку с этим несчастным двоечным диктантом, и я стал проверять. И говорить, где неправильно.

А то, когда она у окна стояла, мне даже показалось, что она немножко плачет. Беззвучно, конечно. Просто глаза как будто немного такие были… прозрачные, как будто в них слезы. Так что вот, поправил я ей диктант, и потом тоже помогал с русским, а потом она сама уже ко мне подходила, чтоб я помог… 

Но я так и не мог понять, нравлюсь я ей тоже или нет! Потому что подходила она только тогда, когда просила о помощи. Просто так не подходила никогда: спросить – как дела, например…

Но и то было хорошо. Что подходит.

А потом у нас был такой вечер в школе – «Осенний бал». Прошлой осенью. Всякие конкурсы, типа «Осеннее блюдо», «Осенний танцпол» и другая ерунда… А в конце были танцы.

И Лидия Михайловна наша, всегда строгая, немного даже подобрела, потому что ее физик пригласил на танец. А он молодой, красивый, вот она и подобрела, и вся прямо засияла. Конечно, если бы ее, скажем, завхоз пригласил, Василий Родионыч, то вряд ли бы засияла. Потому что он довольно пожилой и сморщенный, и грузный. А физик – это другое дело. И вот они, значит, с физиком закружились в вальсе, а мы на них смотрели и тихо ржали.

А я все хотел пригласить на танец Полину, и все не мог решиться. И тут… Вы представляете, Андрей Бобров, этот, видите ли, гитарист, ка-ак подошел к ней! Да ка-ак пригласил! Да она, гляжу, ка-ак согласилась, да как прямо засветилась вся тоже – я в первый раз, кажется, увидел, что она улыбается! И даже не молчит, как обычно, а что-то ему говорит, он – ей что-то в ответ, и тоже лыбится! Бобер, понимаешь!

И они пошли танцевать! И долго так танцевали, целых три танца!

А я как дурак сидел и смотрел на них, и злился.

И потом, после этого осеннего праздника, я решил к ней подойти и прямо признаться – что она мне нравится, и что, если ей нравится Бобров, а не я – так я не против, только зачем тогда ко мне постоянно подходить было целый год? Только из-за русского? А Бобров, между прочим, тоже за русский регулярно двойки хватает!

И всю субботу и воскресенье я думал, и представлял, как подойду к ней на перемене, она будет, как обычно, одна стоять у окна, грустная и синеволосая… А я подойду и скажу:

– Привет.

И она, как обычно, молча кивнет.

И я ей во всем тогда признаюсь!

И вот наступил понедельник, и я весь первый урок на нее смотрел, оборачивался, и жутко переживал… И вот наконец – звонок, и все как ломанутся на перемену! И я тоже как ломанусь. К окну. Где она.

Подхожу, весь трясусь внутренне, но виду не показываю.

– Привет, – говорю.

А она на этот раз даже не кивает. Просто улыбается сама с собой, и в телефоне что-то смотрит… Опять улыбается! Ну, явно что-то не то с человеком!

Гляжу, а у соседнего окна – Бобров, что-то пишет в телефоне, и смотрю – они переглядываются! Улыбаются оба смущенно, как дураки, глядь – друг на друга, и опять в телефоны! И пишут!

Ну, я тогда совсем расстроился. Фиг тебе теперь, думаю, а не русский. Сама домашку делай, сама диктанты свои двоечные исправляй. Тоже мне, девочка с голубыми волосами, Мальвина, понимаешь…

Это у меня Пьеро просто есть. Кукла такая. Папа подарил. Папа в театре работает, артистом, и он мне подарил Пьеро на Новый год, еще давно, когда он еще с нами жил. Такая, марионеточная, на нитках. Папа меня учил, как этого Пьеро правильно водить:

– Ты, когда им двигаешь, – папа говорил, – не забывай, что марионетка должна быть заземленной. Неважно – на столе там, на полу, еще где… Чтоб твой Пьеро не в воздухе висел, а именно «ходил», как человек. Ну, то есть, может, и летать, конечно, если надо… Но вообще кукла «ходит» по земле, понимаешь?

И я этого Пьеро сразу полюбил, потому что он такой же молчаливый и грустный, как я часто. Ну, и как Полина эта… И я с ним, как с живым, часто разговаривал. Ну, мелкий был… Может, мне казалось, что он живой, и слышит меня? И, в общем, папа ушел потом, а Пьеро остался. И я с ним по привычке так и разговариваю.

И вот тогда, помню, пришел домой печальный, и говорю ему:

– Эх, Пьеро, не наша это Мальвина оказалась! С синими-то волосами. С Бобровым она. А я-то думал… А я ей только для русского нужен. Пусть теперь Бобров ей русский делает. Козел. То есть, Бобер.

А Пьеро мне и отвечает:

– Да ладно, брось, Костя… Какая же это Мальвина? Мальвина, наоборот, умненькая, и учится хорошо – вон, даже Буратино сама учила! А твоя – ну что ты! Одни синие волосы еще ничего не доказывают. Так что успокойся и забудь. Будет у тебя еще этих Мальвин…

Ну, конечно, он не по правде мне ответил, это я по привычке представил, что он мне отвечает.

Полина с тех пор так с Бобровым и дружит, и ходят вместе. Нашли друг друга, двое безграмотных… И она теперь, видите ли, уже не грустная, а все время рот до ушей, и у Боброва рожа чрезвычайно довольная. Хотя – ладно, что я на них? Сердцу не прикажешь же. И потом – Бобров меня все-таки научил на гитаре играть, мне это и с балалайкой помогает теперь немного, в «Струнах Севера».

А Пьеро сидит и смотрит на меня. И утром, когда встаю, и вечером,  когда засыпаю, до сих пор по привычке говорю ему: «Спокойной ночи!», а он мне отвечает:

– Угу.

Ну, то есть, это я так представляю, что он отвечает.

А насчет Полины… Ну, в конце концов – почему я должен был ей нравиться? Просто ей от меня была нужна помощь. А я уж напридумывал себе. Я часто так – как напридумываю что-нибудь… Потом сам же и расстраиваюсь.

Кстати, с тех пор она ко мне ни разу больше и не подошла за помощью. Понимает, что – пошлю подальше. Хотя – ну как бы я послал? Неловко… Помогал бы, наверное… Но мне было бы очень грустно при этом. И, наверное, это она понимает, вот и не подходит.  Ну, и дальше двойки хватает поэтому по русскому. А я по остальным предметам. Так и живем.

Зато девчонки на Полину по-прежнему злятся. Потому что Андрей Бобров многим нравится: гитарист же. Я вот тоже на гитаре играю, и вообще музыкант, а ко мне никакого внимания нет. А все почему? Потому что я маленький и в очках. И, опять же, не такой смелый и наглый, как Бобров. Пока я сомневался и подкрадывался – он взял да и пригласил Полину на танец! С этого все и началось у них…

Вот. Но я уже почти дошел до дома.             

А вот и Степа навстречу.

Но вид у него какой-то перепуганный.  

3.

– Я его видел! – кричит Степа, подбегая.

– Кого?

Степа делает большие глаза и шепчет:

– Сивую Маску!

– Да ладно, – усмехаюсь я.

– Точно тебе говорю! Я иду, а он – прямо навстречу! И смотрит, смотрит на меня через маску… Маска такая страшная… Прямо – рожа! И – смотрит…

– А ты что? – спрашиваю.

– А я – от него! Знаешь, как страшно стало?

– Так чего его бояться? – говорю. – Обычный мужик.

– Вот и необычный! – шепчет Степа. – Он же призрак!

– Ага, призрак, – говорю. – Поэтому и не мог ты его видеть. Все выдумываешь.

А, я должен объяснить вам, что за Сивая Маска. Это, в общем, у нас такая станция есть заброшенная, недалеко от города, называется – Сивая Маска. По преданию, там жил старый колдун, очень крутой, разные чудеса делал, ну, и охотником он тоже был выдающимся: с медведями сражался, с разными росомахами… И всех побеждал. И прозвище у него было – Сивая Маска. И жил он на этой станции. Ну, то есть, тогда это была не станция, конечно, а так – поселение… А отличался колдун тем, что носил Сивую Маску. Страшную, естественно. И никто его настоящего лица не видел. В честь него и назвали станцию потом.

И есть у нас поверье, что – кто встретит Сивую Маску, хоть колдун этот и помер сто лет назад – с тем что-то случится. Может, хорошее, а, может, и не очень. Мол, Сивая Маска – это предвестник чего-то эдакого.

И мы иногда говорим после школы про этого Маску, мол – понятно, что чушь, а вдруг правда? Вдруг да встретится этот призрак – в малице да в пимах с узорами (малица и пимы – это шуба такая северная и обувь), а на лице – страшнющая маска!

Я помню: еще когда мелкий был – во дворе друг друга пугали:

– А-а-а! Сивая Маска идет!

Ну, и Степа как услышал когда-то про Сивую Маску, так он ему везде теперь мерещится. Вот опять. Я-то знаю, что никого он не видел, просто фантазер. Он вообще фантазер тот еще. Вроде взрослый человек, а – как ребенок, честное слово!

Однажды уговорил меня, например, пойти на Ру́дник. Это у нас поселок через мост такой – Ру́дник называется. Там старое кладбище, где заключенных хоронили, тоже почти сто лет назад. Кого в наш город ссылали, их там хоронили потом. У меня прадедушку с прабабушкой тоже когда-то сюда сослали, потом у них моя бабушка появилась, потом – мама моя, а потом, соответственно, уже и я.

А Степины предки сюда на заработки когда-то приехали. Потому что раньше на Крайнем Севере хорошо платили, и сюда многие ехали, да так и оставались, хотя хорошо платить им потом и перестали…

Ну и вот. Степа уговорил меня пойти через этот мост, в этот заброшенный Рудник, где только старые пустые дома без окон и кладбище заключенных.

И я, как дурак, согласился, потому что Степа умеет убеждать.

– Ну пойдем сходим, – говорил Степа, – это так круто! Это же наша история! Тем более твои предки тоже из этих…

А про то кладбище тоже разные нехорошие слухи ходили. Что там и беглые преступники прячутся, и вообще всякие такие элементы опасные, и дикие звери… Но Степа меня убедил окончательно, когда спросил:

– Да что мы, не мужики? Чего мы боимся?

И я подумал, что – да, мы действительно мужики. И надо сходить, а то он не отвяжется.

И вот мы поперлись туда – сперва по мосту, а мост оказался хлипкий, а тут еще, как назло, поднялся ветер, мост стал скрипеть и шататься, и ветер так гудел, прямо как человек, выл… У нас когда ветер за окном так воет – с одной стороны жутковато, а с другой – радостно, потому что такой вой – верный признак актировки, ну, то есть школу почти наверняка отменят.

Но когда вот так идешь по мосту, а ветер в лицо, да еще такой колючий, да еще воет, как человек – тут уж совсем приятного мало!

Я Степе говорю:

– Давай вернемся, пока не поздно.

А он:

– Чего-о?

Из за ветра не слышит, значит.

Я кричу:

– Верне-емся!

А он:

– Не-ет! Мы уже больше половины моста прошли, куда возвращаться? Лучше уж вперед!

И так мы с ним шли, шли, мост шатался, ветер выл, и я проклинал все на свете и в первую очередь, конечно, Степу… И, когда мы, наконец, сошли с этого проклятого моста, рожи у нас были красные, глаза слезились, и все мы были с ног до головы облеплены снегом.

Ну, и потопали по поселку, мимо пустых домов, к этому кладбищу.

Постояли там, походили среди могил.

Кладбище странное, конечно: одни кресты, без имен.

– Что ж они имена-то не писали? – Степа спрашивает.

Я говорю:

– Ну, может потому что заключенные – типа «враги народа», им типа даже имена не положены, даже когда умирают…

– Жесть, – говорит Степа.

И я подумал: да, что жесть, то жесть. Получается, и прадедушка мой так бы лежал, без имени, под крестом, если бы чудом не выжил в лагере. И не было бы ни бабушки моей, ни мамы, ни меня… Вообще ничего бы не было. Жуть.

Уже темнело, я достал телефон – а он отрубился от холода! У нас часто так бывает: телефоны не выдерживают мороза, и батарея отключается.

И у Степы на телефоне оставалось чуть-чуть зарядки, и я сказал:

– Слушай, пошли обратно, а? А то сейчас совсем стемнеет, а родители же не знают, где мы. С ума сойдут. Ты напиши маме своей, пока зарядка есть.

Но Степа сказал:

– Да ладно, мама все равно всю ночь на работе (мама у него в круглосуточном магазине продавец), ничего… Постоим еще. Полюбуемся…

– На что любоваться? – кричу. – Нашел тоже любование! Тут это… Скорбеть надо, а не любоваться.

– Ну, тогда поскорбим, – милостиво соглашается Степа.

И так мы ходили, ходили, ежились от ветра, туда-сюда между крестами, и Степа их фоткал, а я ему все говорил:

– Хватит фоткать, сейчас и твой разрядится!

Но он все:

– Да ладно! Зато – память. Когда еще сюда попадем?

– Никогда! – говорю уверенно. – Пошли обратно!

Степа наконец согласился, и мы пошли обратно, но метель поднялась такая, что дорогу замело, и мы не могли никак найти мост, чтобы перейти обратно в город. В какую сторону ни шли – везде были пустые дома с черными провалами окон, и кресты эти, и бревна какие-то… А моста не было и не было.

– Заблудились! – говорю и трясусь от холода и – подступающего страха, чего уж. – Как выбираться будем?

– С-сейчас… У меня в телефоне компас… – сквозь ветер голос Степы доносится.

– Так что нам твой компас? – говорю. – Он что, на мост покажет?

– Ну, он на Север покажет! – кричит Степа.

– Мы и так на Севере! – кричу в ответ. – Связался с тобой, черт!

– Да не ори! – кричит Степа. – Что я, виноват, что темно и метель?

А у нас вообще рано темнеет, особенно осенью и зимой. Идешь в школу утром – еще темно, идешь из школы днем – уже темно… И так почти всю осень и зиму… А это как раз зима и была… Угораздило же нас!

В общем, мы еще долго бродили между домами, крестами и бревнами, с севшими телефонами, и уже совсем не знали, что делать, и Степа почти в голос уже стал реветь, и я тоже еле сдерживался, чтоб не завыть от страха и отчаяния вместе с ветром, но тут Степа крикнул:

– Смотри!

Я, щурясь от ветра, посмотрел вперед.

Сквозь белую плотную метель, вдалеке, был виден человеческий силуэт.

– Побежали к нему! – кричит Степа. – Может, он выведет?

– А если это беглый преступник? – говорю. – Он тебя выведет, как же! Тут и останешься навсегда!

Степа кричит:

– Да зачем ему нас убивать! Мы никому про него не скажем, только спросим, как на мост выйти!

Я все не решался бежать к силуэту. Но тут мне показалось, что человек манит нас рукой. Спокойно так, медленно… И я почувствовал, что – не опасный он. Не знаю, почему, но почувствовал.

– Видишь, зовет? Точно дорогу покажет! – кричит Степа.

Ну, побежали мы к человеку.

И, пока бежали, я все думал: кто это может быть? Если не беглый преступник. А если преступник – как и где он живет на заброшенном поселке, среди пустых домов и черных крестов? Ну, допустим, в доме каком-нибудь прячется. Но все равно же страшно холодно – дом-то без окон, без дверей, без отопления…

Но человек все манил к себе спокойно, и я думал: эх, была не была, все равно деваться некуда, и бежал к нему.

Но, чем ближе мы подбегали, тем больше человек удалялся, удалялся, как будто спиной убегал от нас – и, наконец, совсем пропал, как будто метель его сдула.

Мы со Степой остановились и удивленно поглядели друг на друга.

– Куда он делся? – спрашивает Степа.

– Не знаю, – говорю. – Может, привиделось?

– Ага, обоим привиделось! – усмехается Степа. И вдруг как закричит: – Смотри! Мост!

И правда, прямо перед нами оказался тот самый мост!

Мы как заорем от радости!

И побежали по мосту, и уже плевать было, что метель в морду, и что мост качался так опасно от ветра, и на все было плевать, главное, что – выбрались, не замело насмерть!

Спрыгнули с моста и, не переставая орать, ка-ак понесемся по улице!

Так до нашего двора и бежали.

Дома мама меня чуть не убила. Она уж думала, что только летом где-нибудь в тундре мой труп найдет, когда снег сойдет… А тут я – живой, хоть и перепуганный.

В общем, долго она меня ругала. А потом заплакала и сказала:

– Иди спать!

Я лежал, не мог уснуть от пережитого, все думал, что это за человек нас спас. И куда он потом пропал. И откуда он вообще там взялся?

И, когда наконец стал засыпать, вдруг мысль прямо прыгнула в голову: а вдруг – это и есть мой прадедушка? Ну, то есть, призрак его. Я ж его на фото только и видел, а там, на Ру́днике, он еще и далеко был, одни очертания… А мама иногда говорит, что – наши предки с того света нам помогают. Ну, она на самом деле вряд ли сильно в это верит. А вдруг правда? Хорошо бы! Это тогда значит, что – смерти нет, и на том свете я тоже буду жить. А может даже – и потомкам своим помогать. Махать им рукой, выводить из метели, указывать дорогу… Ладно, помрем – посмотрим… А так бы здорово было, да! Но я отвлекся.

4.

В общем, теперь Степа втирал мне, что видел Сивую Маску, а я ему не верил. К нам в город, конечно, иногда приходят из тундры оленеводы – шкуры оленьи продавать, или, там, на оленьи бега по праздникам… Но они все без масок. И вообще не страшные. Маленькие и прикольные. А дети-то у них какие маленькие! Прямо крохи. Очень забавные в своих шубках с узорами.

В общем я, чтобы Степа наконец успокоился, соврал, что – верю, ладно. И Степа тогда сразу спросил:

– Если он появился – значит, какие-то события предвещал! А какие?   

– Тьфу ты, – говорю. – Предвещал, что ты меня сегодня достанешь! Смотри вон, что у меня есть! – И балалайку ему показываю.

А Степа так своим Сивой Маской был напуган, что даже и не заметил, что я с инструментом.

– Ух ты! А чего это? – спрашивает.

– Балалайка! – говорю. – Я теперь в оркестре играю. В «Струнах Севера». Слышал?

– Не-а, – говорит Степа.

– Ну и дурак, – говорю. – Это известный такой оркестр! Из разных школ собирают, кто играет на инструментах разных, или у кого музыкальные способности просто… И потом выступают везде! Вот и я выступать буду.

– Круто! – восхищается Степа.

Вот потому я с ним и дружу, что ему – все круто.

Другой бы сказал: подумаешь, балалайка! Вот если бы рок-гитара, да какая-нибудь рок-группа, а это – ерунда, мол! А Степе – не ерунда. Хороший он друг. Хоть и Сивая Маска ему везде мерещится.

И мы со Степой еще долго стояли и болтали – он мне про Сивую Маску втирал, я ему – про балалайку, и про оркестр…

Так вот и играю теперь. Репетиции, концерты – то в школе какой-нибудь, то на культурном мероприятии, то в воинской части… Все из разных школ, и в основном все выпендрежные, к сожаленью. Особенно Жмакин и Малюк. Они уж почти школу окончили, этим летом будут в музколледж поступать. Такие прямо крутые – ну да, у них балалайки Примы, а у меня – Секунда… Секунда – она не такая важная, как Прима, конечно… И поменьше, и используется в основном для тремоло… Ну, это когда пальцем вверх-вниз по струнам быстро… Но все равно – оркестру без нее никуда! А эти Примы прямо сидят и гордятся, что они среди балалаек самые главные! И смотрят на меня презрительно. Ненавижу таких. Но терплю.

А еще рядом с нами, в оркестре, играют домры. И там один парень, не знаю из какой школы и сколько лет ему, все время как-то странно бормочет. И однажды, когда Игорь Николаевич нам что-то объяснял, было довольно тихо – и я услышал, как этот парень сзади повторяет:

– Уж. Уж. Уж обыкновенный.

Я вообще не понял сперва, что это значит, и к чему он это. Про ужа. Думал, он кому-то отвечает на что-то.

А потом смотрю – он все время про этого ужа бормочет. Сам с собой. Вот просто сидит и повторяет, как заведенный:

– Уж. Уж обыкновенный. Уж. Уж.

И как-то не по себе становится, когда это слышу. Зачем он так повторяет все время? Я на других смотрю, но никто почему-то не обращает внимание на этого «ужа»…  Но явно что-то не то с этим домристом! При чем тут – уж, да еще обыкновенный?

Каких только ненормальных нет на свете. Даже в наши «Струны Севера» затесались.

И вот Игорь Николаич улыбается в бороду и говорит:

– Господа балалайки, опять отвлекаетесь?

Но это не нам, Секундам. Это Примам – Жмакину с Малюком. Потому что они болтают, как обычно. То болтают, то в телефонах копаются. Но Игорь Николаич терпит, потому что так-то играют они хорошо, да и вообще он добрый. И, может, они, когда в музколледж поступят, перестанут быть такими расхлябанными. Соберутся как-то. Все-таки одно дело – в школьном оркестре играть, другое – в колледже учиться! Учиться – это серьезней. Могут и выгнать, если двоек нахватаешь. И будешь тогда, как Игорь Николаич говорит, «на базаре с шапкой играть». Ну, в смысле, чтоб в шапку тебе деньги кидали… Та еще перспективка.

А мы, Секунды, не отвлекаемся. Мы смотрим в ноты и стараемся. Хотя получается фигово. У меня. Но стараюсь. Как-то не очень мне чтение с листа дается. И поэтому иногда просто делаю вид, что играю, а сам смотрю на Снежану. Пытаюсь понять, чего она играет, чтобы подхватить.

Снежана рядом со мной играет, она тоже балалайка Секунда.

Она, как и я, в очках, и так сильно щурится, глядя в ноты, что мне ее даже жалко. И я однажды не выдержал – прямо во время концерта подвинул пюпитр к ней поближе. Но, конечно, я такой неуклюжий – и пюпитр чуть не опрокинул, и ноты все разлетелись! И все это прямо во время номера!

Снежана разозлилась, зашептала:

– Ты что сделал?!

– Да я… помочь хотел… – говорю испуганно. – Чтоб лучше видно…

– Спасибо, помог!  – и раздраженно очки поправила.

Я бросился подбирать эти дурацкие ноты, надеюсь, из зала не очень было заметно, да залу и все равно было, думаю… Это мы для младших школьников выступали. Дети шумели и бесились, и плевать им было на нас. Но Игорь Николаевич, конечно, все заметил, и с осуждающей улыбкой на меня посмотрел. Это только он так может – даже осуждая, улыбаться.

Я подобрал в итоге все ноты, быстренько их расставил, и мы со Снежаной и другими снова заиграли, она – раздраженно щурясь, я – мысленно посыпая себе голову пеплом: помог, называется! Неуклюжий болван.

Но нам все равно потом долго хлопали, и Игорь Николаевич долго раскланивался и все показывал на нас – на свой оркестр, мол, это все мы, а он ни при чем. Это все мы – и даже я, который поронял все ноты.

А потом там директриса школы вышла на сцену нас благодарить, у нее еще такое имя странное было – Радуга Леонтьевна… И, пока она говорила, в зале было довольно тихо – видно, ученики эту Радугу боялись, и в тишине я слышал, как за мной тот странный парень-домрист опять все повторял про своего ужа:

 – Уж. Уж.

Помолчит и опять:

– Уж обыкновенный.

Бр-р. Может, я совсем сбрендил – и один это слышу? Почему все так спокойно реагируют? Точней, вообще никак не реагируют. А с другой стороны – как им реагировать? Ну, уж. Ну, обыкновенный. Играет-то парень нормально. Мало ли какие у кого причуды. Кто про ужа повторяет, кто, как Степа, Сивую Маску везде видит. А я, например, моли боюсь. Тем более мы же – творческие люди, а у творческих личностей причуд еще больше. Вот у меня папа, например. Он артист, поэтому прямо очень творческий. Вот, Пьеро мне сделал вместе с приятелем-бутафором. Настоящую куклу-марионетку.

И я с этим Пьеро до сих пор иногда разговариваю.

Делюсь с ним тем, чем ни с кем не поделиться… Теперь вот про Снежану делюсь.

Что она мне нравится.

Ну да, сперва Полина с синими волосами нравилась, теперь Снежана. Но Снежана – она правда как будто очень моя. И маленькая тоже, и очки тоже, и тоже балалайка Секунда… Полина – я ей только для русского языка был нужен. А Снежана не такая, я чувствую. Она не будет ради корысти дружить. Она нормальная.

И, когда она рядом, когда мы играем на своих балалайках в оркестре, у меня даже голова немного кружится. Не как от чипсанов, в которые, когда дуешь, башка кружится просто от воздуха, а так… как-то приятно кружится. И мне ее видеть все время надо. Знаете, как это бывает? Вот ты и ночью, и днем думаешь о человеке. Еще вчера не знал его, а сегодня думаешь и думаешь. И засыпаешь с мыслями о нем, и просыпаешься, и во сне его видишь… И на репетицию в Дом культуры прямо бежишь, потому что знаешь, что ее там увидишь… И, когда ее нет на репетиции, прямо расстраиваешься… Вот так у меня со Снежаной.

Но опять же – не уверен, что я ей тоже нравлюсь. Хотя – говорят, женщины чувствуют, когда они нравятся. Но не знаю. Она как будто не чувствует. Просто приходит, садится и играет на балалайке. А потом встает и уходит. Ну, мы здороваемся, конечно, и прощаемся… Но это я со многими, даже со Жмакиным и Малюком иногда.

В общем, я очень хочу с ней как-то поговорить, но стесняюсь. Пьеро мне, конечно, советует не стесняться – мол, что тут такого? Необязательно же сразу в любви признаваться! Просто – до дома проводи, по дороге поговори на разные отвлеченные темы – про оркестр, про новую коми народную песню, которую сейчас разучиваем, про Игоря Николаича… Да мало ли… А там, глядишь, в кафе или еще куда… Но не решаюсь. Вот такой вот нерешительный. С Полиной как-то само собой получилось – вроде как она расстроенная была после двойки, я помочь подошел… А тут – чего помогать, когда Снежана гораздо лучше меня играет? И под каким предлогом предложить ее проводить? В общем, все очень сложно.

Пьеро замолчал, обиженный – мол, тогда с кем-нибудь другим советуйся! А с кем мне советоваться? Не со Степой же, которому только Сивые Маски везде мерещатся! И с мамой тоже неловко: женщина есть женщина – только разволнуется… Да и вообще неловко как-то, не знаю, почему.

С папой если? Но я с ним никогда не советовался. Тем более по таким личным делам. Мы с ним вообще редко теперь общаемся. Так как-то получается. С бухты-барахты не позвонишь, тем более по такому поводу…

5.

Но папа сам меня нашел. У него бывает такое. Иногда как выпьет – так мне звонит. И жалобным таким голосом:

– Как ты, сыночек?..

Тьфу. Какой я сыночек. Мне уж лет сколько.

Он в жизни-то не очень ласковый. Но как выпьет – будто другой человек. Но мама все равно не очень хочет, чтоб я с ним общался, даже с трезвым. Она говорит:

– Он только под тем условием развестись согласился, чтоб я от раздела имущества отказалась и от алиментов! Только так и ушел, скотина. А чуть что – «сыночек, сыночек»… Шиш ему, а не сыночек.

Вообще мама у меня хорошая. Только нервная. Ну, а что вы хотите? Такая наследственность. Прабабушка с прадедушкой же мои – репрессированные были. Наша семья уже в четвертом поколении на Крайнем Севере обитает.

Прадедушку сослали сюда, потому что он выжил во время войны в немецком плену. Тогда закон такой был – кто воевал, а потом в немецкий плен попал и там выжил – должен сидеть! Потому что – чего это он выжил? Небось, с фашистами сотрудничал! Так вот, бедный прадедушка сперва воевал, чуть не погиб, потом в немецком плену чуть не погиб, а потом его до кучи сюда сослали. И тут тоже чуть не погиб. Мама рассказывала: и били его, и собаками травили, чего только не было…

А прабабушка вообще не знала, за что ее сослали. Она по-русски плохо говорила, сама из Молдавии… Просто – война началась, немцы в их село вошли, прабабушкину семью почти всю убили, а она каким-то чудом спаслась, бежала через границу… Ну, и задержали ее, и в чем-то обвинили. И отправили опять же в наш город. Прабабушка медсестрой в лагерной больнице работала. А прадедушка где-то в кузнице, что ли… Мама точно не знает.

Ну и вот. Потом освободились они оба из лагерей, стали вольными поселенцами. Ехать из нашего города им некуда было: у прабабушки в ее молдавском селе и дом разрушен был, и родственники фашистами убиты… А в нашем городе к ней уже с уважением относились, она медсестра была хорошая. Ну, и осталась.

А прадедушке и нельзя было толком никуда выезжать. У него запрет был на выезд во многие города, в Москву там, еще во многие… Ну, и дедушка в шахту устроился – у нас город вообще шахтерский, он потому и появился, что уголь тут нашли. Месторождение богатое. Нашли – и стали строить город и шахты, чтобы уголь добывать. И строили город как раз заключенные – такие, как мой прадедушка. Многие так и умерли на строительстве – от голода, холода и болезней, и мучений всяких, и лежат теперь под безымянными крестами на Ру́днике…

А у прадедушки не только моя бабушка была дочкой, у него еще старшая дочь была, в другом городе, южном, откуда он на фронт ушел. Она довольно маленькая была, когда война началась. А прадедушка, потом, уже после войны и тюрьмы, решился к ней приехать.

Бабушка моя давно умерла, к сожаленью, я ее плохо помню. А вот ее сестра – та самая первая дочка прадедушки – тетя Фая, до сих пор жива. И до сих пор живет в том южном городе. Мы с ней по Интернету иногда общаемся. По праздникам.

Она нам и рассказала однажды, как прадедушка к ней приехал, навестить. Она уже школу оканчивала, а тут – он.  

– Мама моя, значит, замуж вышла второй раз, – рассказывала тетя Фая. –  Человек хороший попался, Николай Прохорович, воевал тоже… Маму любил и меня, я уж его папой называла… И тут – на́ тебе! Приезжает мой папа настоящий. Отсидел, значит, на Севере, приехал повидаться, здрасьте-пожалуйста!

Я его другим помнила, он веселый был до войны, стройный, все шутил, на пианино играл Вертинского – «Бразильский крейсер», значит…

А тут – совсем другой человек. Старый, весь в морщинах, сам худой, а живот большой. Печенью страдал, в тюрьме питание – сами понимаете, какое. У меня уже давно другой папа был, а тут – этот.

Я из школы вышла, значит, школа рядом с домом… И вдруг – он стоит. Смотрит на меня. Я даже не узнала сперва.

– Здравствуй, – говорит.

Я ему:

– Здравствуйте…

– Ты как? – спрашивает.

– Хорошо, – говорю.

– Ты не рада?

А я – не то, чтоб не рада. Ну просто как-то неловко. Я ему:

 – Мама сказала, вы… ну… вы… это…

А он наклонился ко мне и шепчет:

– Сказала, что я – враг народа? Да? Что не надо со мной разговаривать? Да ты не бойся! Не молчи, Фая!

А я не молчу… Просто – молчу.

Он тогда опять:

– Вы думали, наверное, что я умер?

Я киваю.

А он:

– Да нет, как видишь, жив и… не здоров, но, главное, жив. Как мама?

– Мама… Э-э-э… – А чего я скажу? Что у мамы другой мужик давно?

А он:

– Ну, не стесняйся же ты! Я́ тебе отец? Или кто?

– Вы…

– Да не «вы», а «ты»! – он крикнул, сам испугался крика своего, и опять зашептал, низко ко мне наклонился: – Не чужой же я тебе человек, чтоб на вы ко мне! Так что там мама? Да что ты все молчишь, Фая? Она… Ее нет?

– Есть, – говорю. – Она… Она замужем только.

– Что?!

– Замужем она.

– Так…

Он распрямился, вынул папиросу, закурил… Замолчал.

И я молчу.

Он, наконец, грустно так:

– Другой папа у тебя теперь, значит? Понятно… Понятно. Так…  – И снова наклонился, зашептал: – Ну, я ведь родной все-таки? Родной или нет? Не молчи, черт возьми! Кто я тебе, а? Кто? Говори, слышишь? Говори: «папа»! Слышишь? «Папа» – говори! «Здравствуй, папа!» Ты не рада мне? Даже ты мне не рада? Жена отреклась, и дочь туда же? А за что? Чем я виноват? Чем виноват, черт вас всех дери! Не реви, слышишь, не реви, говорю, не реви, не реви, не реви, Файка!

И так он долго меня тряс и то кричал, то шептал, то снова тряс, а я плакала и молчала…

Ну, он и уехал…

Потом на прабабушке твоей, Костя, женился. Потом сестрица моя у него родилась – бабушка твоя… А у сестрицы, значит – твоя мама, а нее уже – и ты… Вот такая матрешка, значит.

А еще тетя Фая говорила, что с войны не может слышать немецкую речь:

– Вот хоть что вы со мной делайте – не могу! Сама чудом выжила, а сколько наших погибло! Сколько соседей, друзей… Это кошмар, кошмар. Как может одна нация ненавидеть другую? Как вообще можно ненавидеть человека только за то, что он – еврей, или немец, или… Да как так?! И вот эти все войны, которые до сих пор… Столько всего в мире интересного, хорошего! Музыка, книжки, путешествия… Да просто вот живи и радуйся! Так нет же – воюют, воюют… Тьфу!

Да, и вот. Тетя Фая – бабушкина сестра. А бабушка умерла рано. Она тоже хорошая была, и тоже в больнице работала. Фельдшером-акушером. Тысячи детей приняла. Меня, правда, не принимала, попросила коллегу. По медицинским правилам нельзя, чтобы роды принимали родственники. Говорят, и у хирургов так же: нельзя, чтобы родственник делал операцию. А то мало ли. Может, ты богатый старик, и твой родственник-хирург хочет получить твое наследство. И специально так тебя оперирует, чтоб ты прям на столе и помер. Ну, или, там – волнуешься же, когда оперируешь родственника. Он же тебе как родной. Ну, то есть, не как, а – родной. И от волнения ножик можешь соскользнуть. И чего-нибудь не то отрезать. Так что логично.

Вот, и родилась бабушка в тяжелых условиях. Ее родители и войну же прошли, и тюрьму… И климат опять же какой жуткий у нас. Ни кислорода, ни тепла. Почти круглый год снег да мороз. Тогда еще в нашем городе и домов нормальных толком не было. Бараки одни. Вот и маленькая бабушка жила в таком бараке со своими родителями… Прабабушка – в больницу в ночную смену, прадедушка, опять же, в ночную – в шахту. А бабушку с нянькой оставляли.

Вот однажды барак загорелся, что-то там с печкой случилось, и маленькая бабушка с нянькой чуть не погибли. Хорошо, нянька проснулась – бабушку в охапку схватила, и – выскочили на мороз, нянька еще шубу успела схватить, к счастью!

Утром прадедушка с прабабушкой с работы приходят – а нянька на пепелище рыдает. Шубой обгоревшей маленькую бабушку укрывает…

Так и жили. Нервно. Вот и бабушка моя нервная была, потому и заболела серьезно, и умерла рано… Вот и мама моя тоже нервная. Да и я, наверное, немножко в нее. Но держусь.

Так что мама меня, конечно, очень любит, но очень за меня переживает. Потому и покричать может, и обругать всячески. Но я понимаю: это она – любя. От нервов и переживаний. Тем более с папой у них не сложилось.

Хотя оба творческие люди, оба артисты. Просто у мамы карьера не удалась, и она при Доме культуры работает – ну, там же, где у нас репетиции «Струн Севера». Сценарии пишет для праздников городских. А папу в театр взяли. Но он там все равно ничего такого особенного не играет. Главных ролей почти нет, вот он и расстраивается, и пьет.

Дядя Витя вот не пьет. Ну, который к маме ходит. Не пьет, и под гитару поет. Но все равно я по папе скучаю. Папа есть папа.

И вот он сам мне как раз позвонил. Когда я про Снежану думал, как обычно в последнее время…

– Как ты, сыночек? Давай встретимся! Завтра после спектакля в «Чародейке», а? Посидим, поболтаем… Соскучился!

«Чародейка» – это кафе у нас такое, недалеко от папиного театра. Ну, говорю, давай встретимся.

Я, конечно, маму понимаю – хорошего в этом мало, что папа на развод согласился только без раздела имущества и алиментов… Но он и так мне деньги дает иногда. Просто у него их мало. В театре мало получают. И я все равно по нему скучаю, и всегда ему рад. Только он, когда выпьет, очень уж разговорчивый. Хотя и добрый. 

                                                  6.      

 – А у нас, представляешь, репетицию после спектакля поставили! – весело говорит папа. – Я уж думал тебе звонить, все отменять. Но Ситников отпросился: заболел он. А без Ситникова какая репетиция? Он же у нас – «звезда!» – Папа горько хмыкает. – Что будешь?

– Сосиску в тесте, – говорю.

– А пить?

– Кофе.

– Ну, тогда и я, – говорит папа. – Девушка, нам две сосиски в тесте и кофе. Один – с ванильным сиропом, если можно.

Ну и вот, сидим с папой в «Чародейке», пьем кофе, едим сосиски в тесте, болтаем. 

– Ситников все болеет у нас, – говорит папа. – Ведущий артист – и ведущий больной, понимаешь! А мы все репетиции отменяем из-за него… Ты-то как?

От папы пахнет алкоголем, мне это не очень нравится, но что поделать. Вот такой он. Да в театре у них почти все такие. Особенно артисты. Пьют. «Профессия такая, – объясняет папа. – Постоянно на нервах. Интриги опять же…»

Мама ему всегда на это говорила:

– То есть – у тебя профессия такая? А у шахтеров – не такая? А у полицейских или, там, военных?

– Так и они пьют, – резонно отвечал папа.

– Но они хоть по делу! – злилась мама. – Они жизнью рискуют каждый день! А ты-то чего?

Папа молчал, вздыхал… Что тут скажешь? Конечно, не рискует он жизнью. Но интриги, и вообще репетиции – они столько нервов отнимают! И режиссер орет, и коллеги ненавидят за талант… В общем, вечный стресс!

– Как ты? – снова спрашивает папа. – О чем задумался? Как в оркестре-то? Ты на чем там играешь, все забываю?

– Балалайка Секунда, – говорю. – У нас сейчас пока только репетиции. Но скоро концерт будет. В парке. Приходи.

– Приду, – кивает папа. – Обязательно! Только – какие концерты на улице-то? В нашей холодрыге!

– Ну, может, потеплеет… Весна все-таки. Почти лето.

– Может, – вздыхает папа, отхлебывая кофе. – А учишься как?  

– Да так…

– Ясненько. Ну, неважно. Главное – встретились, правда?

– Правда, – говорю.

– А что вообще репетируете? – снова спрашивает папа.

– Ну, разные произведения, – говорю. – «Веснянку», например… «Танец девушек» из балета «Гаянэ»… Еще коми народную песню, там не только на балалайке, но и на чипсанах играем.

– На чипсах?!

Ну вот, папа – как Степа: чипсаны с чипсами путает!

– На чипсанах, – говорю. – Это инструмент такой. Такие дудки маленькие склеенные. Дудишь-дудишь – а потом башка как закружится!

– Ого, ты осторожней! – волнуется папа.

– Стараюсь, – говорю. – А вы что репетируете?

– Да сказку, как обычно, – отвечает папа. – «Здравствуй, папа!»

– Да я вроде поздоровался…

– Да нет, это сказка так называется – «Здравствуй, папа!» Про то, как волк цыпленка высидел. И цыпленок поэтому решил, что волк – его папа.

– Забавно, – говорю.

– Да, очень хорошая пьеса, – соглашается папа. – Волк с лисой украли золотое яичко, чтоб высидеть курочку Рябу – мол, будет им золотые яички потом нести, они и разбогатеют! А высиделся, понимаешь, цыпленок! Ну и, конечно, злая лиса решила тогда его съесть. А волк против был: он и правда себя папой стал чувствовать. Ну, и начал цыпленка от лисы спасать.

– Круто.

– И не говори. И все бы ничего, но Ситников опять заболел. А он же волк. А как без волка?

– Хм. А ты тогда кого играешь? – спрашиваю. – Цыпленка, что ли?

– Разве я похож на цыпленка?  – обижается папа.

– Ну, ты же талантливый артист. Можешь и цыпленка. Наверное.

Папа улыбается: ему приятно, что он – талантливый артист. Вздыхает: 

– Да нет, ну странный был бы цыпленок. Хриплый и с бородой. Цыпленок у нас – Тарутина, как обычно. Она всегда разных цыплят да курочек играет. Сама маленькая, голосок тоненький… Носик как клювик. Самые ее роли.

– Тогда только лиса остается, – говорю. –   Странно.

– Лиса у – нас Меркулова. Тоже как обычно, – объясняет папа.

– Тоже голосок тоненький?

– Нет, просто рыжая и наглая.

– А ты тогда кто?!

– Да я так… – папа опускает голову. – Дедом в самом начале выхожу.

– Каким дедом? – спрашиваю удивленно.

– Ну, не Морозом же! – немножко раздражается папа. –  Там дед и баба, у которых лиса с волком курочку Рябу стырили. Вот они и появляются в начале с криками: «Украли! Украли!»

– И что?

– И все, собственно…

Папа поднимает голову, смотрит в пространство, а глаза грустные-грустные…

– Не грусти, пап! – утешаю его. – Не всем же главные роли играть.

– Не всем… Но не одним и тем же постоянно! Так и не доживешь до главной, – печалится папа.

– Доживешь! – говорю.

– Да ладно, неважно это все, – говорит папа.

Он оглядывается, достает из кармана маленькую бутылочку – и аккуратно подливает себе в кофе, потом быстро прячет бутылочку в карман.

М-да, думаю я. Сейчас начнутся истории.

Папа всегда так – чем больше пьянеет, тем больше добрым становится и сентиментальным. Начинает всякие истории рассказывать – про то, как я был совсем маленький, и как он, например, нес меня на руках из роддома – «а зима, холодрыга, как всегда, да еще и скользко, и я так боялся упасть и уронить тебя, пока нес до машины… А ты был такой маленький и хрупкий, помещался у меня между ладонями… А теперь ты такой большой уже, и настоящий музыкант…»

И как-то неловко мне все это слушать. Ну, если он так меня любит – чего он от нас ушел? Ну, то есть, понятно, чего: с мамой они совсем уже жить не могли, только ругались… Плюс – денег мало зарабатывал, и половину еще пропивал все время…

Ну, имущество у него есть, конечно: квартира хорошая. В центре города. От его мамы – бабушки моей второй – осталась. Вторую бабушку я вообще не знаю, она умерла еще до моего рожденья… И вот на это имущество – точней, на его половину – мама при разводе могла претендовать. Но не стала, лишь бы развели скорей. И они развелись, и папа ушел жить в ту большую квартиру…

И насчет алиментов на меня тоже просто договорились: подавать на них она не будет, просто какие-то деньги папа будет мне давать. Он ей так и сказал: мол, сама понимаешь, какие с меня алименты… Ну, чем смогу, буду помогать, конечно…

Но так-то он хороший все равно! И уходить на самом деле не так уж хотел, это мама на разводе настояла. Жаль, конечно, что нечасто видимся, но все равно…

Я уже почти допил кофе, а папа – нет. Он самую большую кружку взял, и теперь снова подлил в нее втихаря из бутылочки, и снова спрятал бутылочку в карман.

– А знаешь, что я чаще всего вспоминаю? – спрашивает папа.

Сейчас начнется, думаю. Очередная грустная история. Ну, ладно.

– Что? – спрашиваю.

Папа отпивает из кружки, опускает голову и бормочет:

– Ты не помнишь этого, и не дай Бог тебе это помнить… Я, дурак, решил подшутить над тобой, совсем маленьким… Мы с тобой гуляли как-то на площади, ну, возле администрации, где еще колледж твой музыкальный – дай Бог, поступишь скоро… Так вот, спрятался я, понимаешь, за горкой деревянной. Ты обернулся – а меня нет. А я смотрю, сволочь, что ты будешь делать.

– Прикольно, – говорю.

– Да уж, прикольно… – бормочет папа. –   Вот, значит, стою и смотрю. А ты:

– Папа!

А я молчу, скотина такая.

А ты опять, бедненький:

– Папа!!

И как стал бегать по площади – туда, сюда, носишься, дрожишь, кричишь, плачешь:

– Папа!!!

Ну, я, наконец, сжалился, гад, вышел из-за горки, ты меня увидел – и как кинешься ко мне в слезах с криком:

– Папочка, я тебя потерял!!!

А я ржу: мол – «папочка», скажешь тоже…

Папа снова отпил и тихо заговорил, быстро-быстро:

– А теперь – Господи, как мне стыдно, нет дня, чтоб я не прокручивал в голове это воспоминание, особенно ночью, когда опять бессонница… «Папочка, я тебя потерял!» Я, понимаешь, не просто дебил, а – дебил сентиментальный! Так мне и надо, так и надо мне за все!

Я сижу, молчу, слушаю. Как себя вести-то? Он чуть не плачет, понимаете? А, вот, уже и плачет. Всхлипывает и говорит быстро-быстро:

– «Папочку потерял»… И я тогда еще не знал, что ты потеряешь меня по-настоящему! Гад я, Костенька, какой же я гад, что не сберег семью, и с мамой так все вышло, и с тобой… О-о, какая же я сволочь, Костенька!

Черт, люди оборачиваются, из-за столиков своих смотрят.

– Пап, – говорю. – Все хорошо, я и не помню этого,  –  только чтоб он реветь перестал, стыдно же!

– Конечно, не помнишь, а я все-е помню, все-о-о! – ревет папа, как бегемот! Ну, что это такое? Сам же предложил встретиться, и сам ревет! И как я ему буду про Снежану рассказывать, совета просить? Кто б ему совет какой дал!

– А еще другой случай… – всхлипывает папа. – Там я уже был не виноват, но все равно сердце сжимается, как вспомню…

– Ага, – говорю, – только ты потише, а то неудобно: люди…

– Ты тогда немного подрос, – почти шепчет папа, но шепот у него громкий – актерский, и все равно получается громко. – Ты подрос, и я стал брать тебя в театр – на спектакли, на репетиции… И такой ты прямо хорошенький был, все тебя любили. И однажды Тамара Павловна, вахтерша, угостила тебя яблоком. Большим таким, красным… Не помнишь?

Я отрицательно мотаю головой. Я вообще ничего этого никогда не помню, что он рассказывает. Может, он выдумывает, или мерещится ему? Хотя вряд ли… В общем, не помню. А он, понимаете, всю эту ерунду, как назло, вечно вспоминает!

   – Да, и вот мы шли из театра, ты был веселый такой, все что-то лепетал – говорил еще плохо… И я был такой веселый и счастливый, потому что – ничего не знал, что с нами со всеми дальше будет…  – папа всхлипывает. – И вот, ты лепетал, кусал яблоко, большое и красное, а ручки у тебя были еще совсем крошечные – и яблоко вдруг не удержалось, и выскользнуло у тебя из ручки, и – р-раз: выкатилось на мостовую! А по нему тут же – р-раз, и машина проехала! И – нет яблока! И ты как заплачешь, как за…зак…зак-ри-чи-ишь, Костенька-а… – Папу снова пробрало. Сам рассказывает, и сам же ревет. Да черт!

– Да ладно, пап, – бормочу я , косясь на людей. – Я не помню! 

– Но я то по-омню! – причитает папа. Люди снова оборачиваются, несмотря на громкую музыку – воет папа знатно, хоть и честно старается потише.

– Какое горькое горе! – бормочет папа, всхлипывая. – Как бы я хотел, чтобы это горе было в твоей жизни самым горьким, как я мечтаю об этом, сынок!.. Ты плакал: «Яблоко! Яблоко!», и это звучало почти как: «Я папочку потерял!» Эх… Да. Детские слезы – самые горькие… И вот – до сих пор, столько лет, столько лет все гложет это воспоминание – яблоко на мостовой! Раздавленное машиной, убитое яблоко, и ты, сыночек, так горько плачешь над ним… И, главное, все случайность: и я не виноват, и машина не виновата, и никто… А до чего печально! И как же все сжимается до сих пор!

Папа допил из своей кружки, наклонился ко мне через стол – меня аж немножко затошнило от запаха алкоголя – и зашептал своим сценическим шепотом:

– Прости меня, Костенька! Пусть никакая беда, никакая тоска с тобой не справится! Это я такая размазня, понимаешь, а ты у меня – настоящий мужик! Да! Я тобой горжусь! Пусть твое яблоко на дороге, раздавленное, пусть оно останется самой большой бедой в твоей жизни!

Ну, прямо столько пафоса… Не на сцене же он все-таки.

В общем, выволок я его, наконец, из кафе, и мы еще немного по парку прогулялись. Ходили мимо аттракционов, по аллейкам, и папа все говорил – мол, вот, гуляю с тобой как раньше, когда ты был совсем маленьким… Вот его пробрало! Он все говорил, что я – его единственная радость, потому что ни личной жизни у него не сложилось, ни творческой, и чтоб я об этом помнил, и всегда к нему обращался, если что. И потом спросил:

– Как там Пьеро? Жив?

– Жив, – говорю, и даже признался, зная, что папе это будет приятно: – Я до сих пор с ним разговариваю.

Папа, наконец, улыбнулся.

И я тогда решился наконец, и спросил:

– Пап, а что делать, если… ну, если человек тебе нравится, а ты не знаешь, как ему об этом сказать?

Мы как раз на скамейку сели.

Глаза папы опять наполнились слезами – тьфу ты! Погладил меня по голове и говорит:

– Сыночек… Вот ты взрослый совсем стал! Влюбился уже.

Да я ж не для того, чтоб он опять реветь начал! Я – чтоб он совет дал! А он…

Хотя – какого совета я ждал, интересно? Скорей, мне просто нужно было с кем-то об этом поговорить, Но – не поплакать же! Эх.

В общем, пригласил я его еще раз на концерт, и распрощались. Он снова погладил меня по голове, обнял крепко, аж больно было, и пошел, шатаясь, к выходу из парка.

А я еще посидел. Совсем уже стемнело. Думал Степе написать, потом передумал: что-то тоже мне грустно стало. От папы, что ли, заразился… Тьфу!

Шел домой, и вспоминал папин рассказ про яблоко. Вот тут, значит, где-то я его и выронил тогда, по дороге из театра – и машина по нему проехалась, а я, значит, ревел? Ясненько. А там, на площади, он от меня за горку спрятался. И я опять ревел. Ясненько. А теперь – он ревет. И что из всего этого следует? А кто его знает. Просто тяжко на душе. Как будто все внутри сдавили. Эх.

А дома мама отругала, что я так поздно, и я не стал говорить, что с папой встречался. А то еще больше отругает. Она не любит, когда мы с ним встречаемся. Говорит, что он мне только мозги компостирует, а денег шиш. Так-то да. Логично.

Но все равно папа – хороший.

Да и мама тоже.

Да все хорошие.

Просто жизнь такая.

7.

Ну вот, репетиция заканчивается, Снежана со своей балалайкой и идет к выходу, бросив мне:

– Пока!

Даже не мне, а всем нам, балалайкам Секундам.

Малюк и Жмакин кивают – пока, мол.

И я киваю.

И иду за ней.

Но каждый раз не решаюсь заговорить, черт!  

Но сегодня наконец решился. Хватит! Вот прямо проснулся с уверенностью, что именно сегодня я с ней заговорю!

Пьеро даже как-то с уважением на меня со своей полки посмотрел. Я вскочил, погладил его по черным волосам, поправил ему нитки (опять они перепутались, с марионетками всегда так!). 

В общем, всю репетицию я сидел как на иголках, даже на того парня-домриста с его вечным «ужом обыкновенным» не очень внимание обращал. И на Жмакина с Малюком, которые все что-то ржали, так что, наконец, Игорь Николаич не выдержал и со зловещей улыбкой спросил:

– Господа балалайки, я к Секундам обращаюсь, мы вам не мешаем? Может, весь оркестр уйдет, а вы останетесь, посмеетесь тут?

Жмакин и Малюк, кусая губы от смеха, продолжили играть.

И Снежана рядом со мной продолжила.

Я прямо не могу, когда она к нотам наклоняется. Она так мило щурится, вглядываясь в ноты! И она тогда совсем близко ко мне получается. И у меня снова приятно кружится голова. Но сейчас мы играем коми народную песню – то на балалайках, то хватаем чипсаны и дуем в них, и голова кружится и от Снежаны, и от чипсанов.

– Пока! – кивает Снежана всем нам, балалайкам Секундам, и уходит со сцены, и даже со ступенек спускается так грациозно… И я все не могу оторвать от нее глаз…

 А потом я услышал, как снова ржут Малюк и Жмакин. Гляжу – а они на меня смотрят и ржут! Черт!

– Ромео!.. – протянул Малюк.

– Дон-Жуа-ан! – это Жмакин.

И снова ржут.

Ну, дураки, что с них взять. И дураки, и выпендрежники. Ненавижу таких!

И парень-домрист мимо прошел медленно, и я услышал, как он бормочет: «Уж. Уж обыкновенный. Уж»…Да почему на него никто не реагирует? Неужели он меня одного бесит? Хотя – меня многие бесят. И Жмакин, и Малюк… И классная наша, Лидия Михайловна, когда орет… И даже друг Степа иногда. Когда выдумывает про Сивую Маску, например. Ну ведь сам знает, что врет, и все равно из меня дурака делает. Хотя так-то он хороший, но иногда бесит.

И одноклассники бесят, особенно Полина эта, которая с синими волосами, и Андрей Бобров бесит. Хоть он меня и научил на гитаре играть, все равно он козел. Ну, то есть, Бобер. Хотя нет – бобер это хорошее животное, оно хатки в воде строит.

Я, кстати, раньше думал, что бобры – маленькие. В мультиках когда их видел. А тут попал в музей в столице республики нашей – там бобры водятся, у нас-то нет, потому что шибко холодно, а поюжнее – вполне себе. И в том музее были чучела бобров. И бобры оказались довольно-таки здоровыми. Не медведи, конечно, но тоже немаленькие.

А вообще так жалко животных! Зачем из них чучела делают? Ну да, чтоб люди в музее на них смотрели. Ну, а не посмотрели бы, и что? Пусть живут бобры! Нет же, взяли – убили, опилками набили и в музее поставили. Ну, не узнал бы я никогда, что бобры – большие, и что теперь? Ради этого бедных бобров убивать?

Только к чему это я? Про бобров и про ту поездку в столицу, век бы ее не вспоминать… А, бобры – это потому что Бобров. Ну да, вот он меня тоже теперь бесит. Из-за того, что он с Полиной. Хотя – плевать мне на них обоих! Тьфу! 

В общем, а тогда я мысленно плюнул в Малюка и Жмакина, и пошел тоже из зала. За Снежаной.

Она одевалась и с кем-то разговаривала по телефону. И я решил ее на улице подождать. Не очень холодно к тому же. Весна все-таки.  

Оделся, вышел на улицу и стал ждать.

Но она все не шла и не шла. Выходили разные люди – и взрослые, и дети (Дом культуры – дело такое, кого там только не бывает!) – и почти все болтали по телефонам, или просто в эти телефоны смотрели. И Малюк со Жмакиным вышли, и оба тоже глядели в свои телефоны.

Интересно, как люди раньше без телефонов жили? Куда они смотрели все время? Неужели друг на друга?

Вышел Игорь Николаич. Увидел меня, улыбнулся в бороду:

– Ну как? Как тебе вообще у нас?

– Хорошо… – говорю.

– Это хорошо, что хорошо. К поступлению-то готовишься?

– Да…

– Давай-давай, готовься. Я в комиссии приемной тоже буду. Так что… – И кулак сжимает: держись, мол, все получится!

Я киваю, он уходит.

А Снежаны все нет. Интересно, с кем она так долго по телефону? Может, у нее вообще кто-то есть, а я лезу? Вот смеху-то будет…

Вот она! Вышла наконец! У меня ка-ак екнет внутри! Знаете, это всегда так: когда кто-то тебе нравится и ты его вдруг видишь – что-то внутри ка-ак екает! Странно. У других же не екает, когда они этого человека видят. Наверное… Удивительная штука – любовь!

Она вышла, не отнимая телефон от уха, и побежала мимо меня, не замечая…

Хм. Я не ожидал, что она бежать будет. Теперь как-то глупо ее догонять. Я, правда, заранее придумал, что спросить: про поступление. Как она готовится, что разучивает, и всякое такое… Главное, хоть как-то завязать разговор, а там уж…

В общем, я потихоньку за ней побежал. Но, когда почти нагнал, совсем глупо себя почувствовал: ну, вот что я ей сейчас скажу? «А что ты разучиваешь?» Вообще-то до поступления еще год. Может, она и не готовится пока.

И – почему вот так, на бегу? Что я, не мог сразу после репетиции спросить?

И тогда я решил пробежать вперед, чтобы оказаться перед ней, будто я ее и сам не заметил, а просто иду себе и иду… И тогда, может, она меня сама окликнет. И разговор завяжется как-нибудь. Ну да, знаю, что глупо, но надо было срочно что-то решать! 

Я приложил телефон к уху, будто тоже с кем-то разговариваю, и обогнал Снежану.

– Да, да! – делал я вид, что говорю по телефону с кем-то. – Ну, конечно! А как же! Ну да, вот, только освободился…

Я прямо чувствовал спиной ее взгляд, но она не окликала.

Тогда я сделал вид, что в процессе разговора оглядываюсь по сторонам машинально, и будто бы нечаянно оглянулся на нее.

Наконец-то она меня увидела!

– Ну ладно, давай, пока! – я «попрощался» с невидимым собеседником и «удивленно» обратился к Снежане:

– О, привет!

– Привет еще раз, – Снежана кивнула.

– Я, кстати… спросить хотел… Можно?

Снежана снова кивнула.

Как же страшно разговаривать с человеком, когда его любишь. Вот же черт!

– Ты… готовишься же поступать? – блею, и сам себя ненавижу при этом.

– Поступать? – удивляется Снежана. – Так еще год же.

– Ну да, ну это я так, – говорю и сам себя мысленно по башке бью изо всех сил. Но понимаю, что надо как-то выплывать, и продолжаю еле-еле: – А… это… Какие произведения готовишь?

Снежана смотрит на меня, как на полного дебила. С раздражением даже. Ну да, мешаю ей бежать и по телефону с кем-то болтать. Бешу я ее. Не только меня многие бесят, но – и я многих бешу, я знаю!

Иногда вообще такое чувство бывает: вроде ничего не сделал и не сказал, а чувствуешь: вот бесишь! Почему? Непонятно. И не говорят, а злятся. Вот и ее бешу, значит. Эх. 

Она, видимо, почувствовала, что я совсем тону, и сказала:

– Пойдем, мне на остановку, тебе куда?

Я так обрадовался, что она предложила пойти с ней, а не послала, что быстренько говорю:

– Мне туда же!

Хотя мне, конечно, совсем не туда было надо.

И мы с ней пошли на остановку, и, пока шли, разговаривали. Вроде бы обо всем, и ни о чем. И про поступление, и про оркестр наш, даже про Малюка и Жмакина – что, мол, играют хорошо, но какие же противные! Хорошо, нам с ними не на одном курсе учиться, когда поступим. Они уже на втором будут, а мы – на первом… И про Игоря Николаича, как нам с ним повезло, какой он хороший дирижер и человек. Всегда улыбается. Даже когда недоволен. У учителей такое редкость.

А автобус все не ехал, и я очень надеялся, что он еще долго не приедет, и мы будем так стоять и разговаривать – обо всем и ни о чем… Это не передать словами, как здо́рово, когда стоишь рядом с тем, кого любишь, и он тебя не посылает подальше. А, наоборот, разговаривает с тобой. Она такая прекрасная, и так на меня похожа – и ростом, и очками, и даже разговаривает так же, как я – не знаю, как это объяснить… И внутри все так сжимается-сжимается, только – приятно, а не так, как, например, после разговора с папой, когда наслушаешься его историй – и все потом сжимается от тоски.

Вообще, что у нас в желудке такое находится? Что там сжимается – то от печали, то от счастья? Может, там и есть душа? Хотя странно: душа – в желудке? Как-то не сочетается одно с другим. Надо будет со Степой про это поговорить. Он любит про всякую мистику.

Так что мы классно со Снежаной разговаривали, я просто млел от счастья, и только все не мог никак посмотреть на нее. Стеснялся ужасно. Мне вообще тяжело людям в глаза смотреть, не знаю, почему. Мне мама с детства говорила, когда ругала:

– В глаза мне смотри!

Ну, когда думала, что я вру, например. А я с трудом даже маме в глаза смотреть могу. И для меня всегда это пытка была. Я чуть посмотрю в глаза – и сразу отвожу. А когда так требуют – мол, смотри! – вообще тушуюсь… А тем более – когда кого-то любишь, как ему в глаза смотреть? Это же и с ума сойти можно от смущения и от счастья.

И вот я не мог смотреть на Снежану, и разговаривал с ней, глядя в пространство. Но это ничего. Главное, что – разговаривал! И думал: пусть автобус не приходит как можно дольше! Автобус, пожалуйста, не приходи!

И автобус как будто услышал меня, и действительно все не приезжал, но Снежана уже потихоньку злилась и щурилась… А как же классно она щурится! Глаза за стеклами очков такие родные-родные сразу становятся… Эх. Это я на нее смотрел, пока она отворачивалась. Как только поворачивалась –  сразу отводил взгляд. Только бы, думаю, она не спросила, почему я на нее не смотрю. Но она, наверное, и так понимала. Когда тебя любят – это чувствуешь. Мама так и про дядю Витю говорила:

– Я, – говорила, – как он тогда на концерте у нас запел – сразу поняла, что поет он только для меня!

Это когда в Доме культуры очередной концерт был по ее сценарию. И с тех пор они с дядей Витей вместе. Но дядя Витя меня тоже иногда бесит. Потому что он не папа все-таки. Хоть и почти не пьет и даже не курит. А папа почти не бесит, даже когда пьяный и ревет. В общем, сложно все.

А так, да, я смотрел больше на людей вокруг, чем на Снежану. Люди шли, бежали, стояли рядом на остановке, и все в основном были такие мрачные, все в себе или в телефонах… И, главное, я не понимал: как все они спокойно стоят и тоже не смотрят на Снежану? А если и взглянут – так без всякого интереса и восхищения. Как можно смотреть на Снежану без восхищения? Много вообще в мире загадочного.

Наконец, Снежана почти крикнула:

– Да где автобус-то?!

– Ага, – говорю типа сочувственно, а сам радуюсь. – Что-то не приходит. Давай я в расписании гляну.

– Я уже есть хочу, – говорит Снежана. – С утра почти ничего не ела.   Слушай, зайдем в кафе, может?

Я, как это услышал, так чуть не прыгнул от радости. В кафе? С ней??  Еле удержался, чтоб более-менее спокойно пробормотать:

– Если не ела – то, конечно, пошли…

А сам думаю – только бы она не передумала, только бы автобус сейчас не пришел!

– Что тут рядом? – спрашивает Снежана. – А то я тут только на репетициях и бываю…

– «Чародейка»! – почти кричу от радости.

– Кто чародейка? – удивляется Снежана.

– Кафе так называется, – говорю. – «Чародейка». Мы там с папой недавно были, оно хорошее. И недорогое. – И осекся. Женщины не любят же, когда мужчина жадный. Недорогое – значит, мол, дорогого кафе мне для нее жалко? А я не поэтому так сказал, просто машинально. Это у мамы такая присказка, про недорогое. У нее что недорогое – то и хорошее… А что делать, когда с деньгами так…

У меня вот, например, с собой вообще денег нет, и как я собрался Снежану угощать?

– У меня деньги есть, папа только вчера прислал, – Снежана будто прочла мои тревожные мысли. – Пошли тогда?

– Ага, – говорю. А у самого в желудке все прямо крутит от счастья. Нет, наверное, все-таки душа у меня именно там! У других, может, в голове или в сердце… А у меня в животе. Ну, и еще иногда в пятках, чего уж скрывать… Потому что мы люди творческие, у нас все не как у людей, правильно мама говорит.

8.

А «Чародейка» довольно близко. У нас вообще город маленький, все недалеко. Так что мы довольно быстро дошли. И, пока шли, внутри у меня было так – даже не передать как, просто дух захватывало… Странное ощущение. Вроде идешь, а вроде летишь. Потому что Снежана – рядом.

Ну и вот. Сидим в «Чародейке», пьем кофе. Правда, очень неловко, что Снежана за меня заплатила. Платить-то должен мужчина. Надо будет ей сразу, как смогу, деньги отдать.

Сидим, говорим опять про оркестр, про Малюка и Жмакина – выпендрежников, про Игоря Николаевича…

– Все-таки он классный, – говорит Снежана. – Но иногда очень ехидный, ты согласен?

А я согласен. Я вообще со всем, что говорит Снежана, сразу готов соглашаться. Тем более Игорь Николаич и правда классный.

Я только нервничаю, когда Снежана надолго замолкает. Потому что это значит, что теперь говорить надо мне. А я не всегда могу придумать, о чем говорить.  

 А еще – мне надо как-то выяснить, есть ли у нее кто-нибудь. Это самое важное. Но я не знаю, как можно просто так взять и спросить, тем более тогда же сразу будет понятно, что, если никого нет, значит, я предлагаю свою кандидатуру! А это все-таки слишком ответственно и слишком серьезно. И слишком как-то стремно. И, главное, слишком обидно будет, если Снежана меня пошлет. А послать она вполне имеет право. Потому что – ну, я ж знаю, что не красавец… Как говорит мама: «Весь в папашу!» А папаша-то точно не красавец, хоть и артист… Артисты же разные бывают. Если бы все артисты, например, были красавцы – кому играть разных некрасивых людей? Нет, ну папа не то, чтоб прямо страшный, но, скажем, Кащея Бессмертного почти без грима играет… Особенно если пил накануне… В общем, это неважно.

Важно – как мне, если Снежана откажет, сидеть с ней потом рядом в оркестре, играть на балалайке Секунде, как будто ничего не произошло? И замирать от чувств, когда она наклоняется над нотами, так трогательно щурясь?..

О, я знаю, что еще спросить!

– Скажи, а у тебя голова от чипсанов кружится?

– От чипсанов? – переспрашивает Снежана. – В которые дудим?

– Ага, когда коми народную играем, – киваю я.

– Да. Странный инструмент. И название – почти как чипсы!

– Кружится? – повторяю.

– Ну да, немного. Если резко дудеть – а потом сразу встать! Как будто пьяная! – И Снежана тихо засмеялась. И смех у нее такой классный. Музыкальный такой, звенящий… – А у тебя кружится?

– И у меня кружится! – радостно сообщаю я, как будто это очень веселая информация. – Дудишь-дудишь, а потом – встанешь, и чуть не падаешь! Почему это?

– Не знаю. Что-то с легкими связано, и с воздухом… Я в физике вообще ничего не понимаю. Еле-еле тройки ставят. А ты?

– Ох, я тоже, – снова радуюсь я. –  Вообще ничего не понимаю!

– Эх, товарищи по несчастью мы с тобой! – говорит Снежана, и снова тихо смеется своим звенящим смехом.

А еще – хочу я сказать Снежане, но, конечно, молчу – еще у меня кружится голова, когда я сижу рядом с тобой, и когда наши балалайки Секунды играют в унисон, и когда ты наклоняешься посмотреть в ноты и щуришься, и когда мы сейчас шли с тобой от остановки к кафе… И когда…

– Ты о чем задумался? – тихо спрашивает Снежана.

Я вздрагиваю.

– Да так, – говорю. – Просто.

– Ты вообще какой-то задумчивый, – говорит Снежана и смотрит на меня пристально. – У тебя как, все нормально?

– В смысле?

– Ну… в жизни, – неуверенно уточняет Снежана.

– Ну да, вроде.

– Родители как? Мои в разводе.

– Ого, и мои, – говорю.

– И снова товарищи по несчастью! – улыбается Снежана. – Дай руку, брат!

И она протянула мне руку! И я до нее дотронулся. Но пожать не решился. И тогда она сама ее пожала, у нее такая тонкая рука, с длинными пальцами, ну да, у музыканта и должны быть длинные пальцы, иначе как бы они играли на своих инструментах? И, знаете, когда я отпустил ее руку, мне показалось, что я умираю. Совсем я свихнулся, кажется.

– А ты на фортепиано хорошо играешь? – спрашивает Снежана.

– Нет, – говорю. – У меня его и нет…

– А где же ты на нем занимаешься? – удивляется Снежана.

– Нигде, – говорю.

– Странно. Как же ты поступать будешь без фортепиано?

– Как-нибудь. А в колледже уж научусь, – отвечаю.

– Смело! – улыбается  Снежана. – Так, сколько там времени, где телефон… Сейчас, пять минут еще посидим и пойдем. Надо же мне дождаться этого дурацкого автобуса наконец!

Я молча киваю. Я немножко обалдевший сижу.

–  А я вот все время на фортепиано играю, – говорит Снежана. – У меня сборник есть «Лучшие фортепианные пьесы мира», по нему и тренируюсь… Вот смотри. Сможешь узнать, что это? – И она «заиграла» пальцами по столу, как будто по клавишам фортепиано… – Ай!

Это она кофе разлила. Прямо на себя. Хорошо, что он уже остыл немного. Снежана вскочила, стала вытираться салфетками и приговаривать:

– До чего же я неуклюжая! Вот как теперь домой идти?

– Высохнет, – говорю. Надо же было что-то сказать.

– Ага, высохнет! Холодно так-то на улице, – ответила Снежана немножко раздраженно.

И я сразу расстроился, что я ее раздразил… раздражил… Ну, в общем, привел ее в раздражение. Во всегда я раздражаю! Даже маму. Вечно невпопад как ляпну чего-нибудь…

В общем, Снежана кое-как в итоге вытерлась, и мы пошли обратно к остановке. И как раз автобус подъехал! Правда, на остановке столпилась куча народу – накопилось, пока автобусы там чего-то задерживались…

 И мне очень не хотелось отпускать Снежану, тем более в этот переполненный, ругающийся автобус, но она решила следующего не ждать уже, чтобы скорей добраться домой и переодеться после пролитого кофе, да и вообще – телефон сел, мама волнуется…

И вот она втиснулась в автобус, ее зажали со всех сторон, и никто, никто не расступился, совсем никто не видел, что она – прекрасна, и ее нельзя так сдавливать, кого угодно можно, только не ее, и никто даже не предложил ей сесть! Я видел: она так и поехала, стиснутая, и в окне автобуса сощурилась, улыбаясь, и даже помахала бы мне, наверное, если бы могла в такой давке поднять руку… И я тогда сам помахал ей.

А вечером она сама попросилась ко мне в друзья. У меня аж сердце подпрыгнуло! И я, конечно, тут же принял ее запрос и спросил: «Как доехала?»

Она ответила, что – нормально. Как селедка в бочке. Я тогда написал: «Сочувствую…» А она вдруг: «Можно тебя кое о чем спросить? Только это странно, предупреждаю».

Я – поскорей: «Ага, можно!» А сам думаю: а вдруг… вдруг она хочет спросить, есть ли у меня кто? Может, она в кафе постеснялась, а в переписке не так стеснительно же.

И Снежана стала что-то печатать, долго так… Или мне так показалось, что долго? И я, пока смотрел на это «Снежана печатает сообщение…», чуть не умер опять… Наконец, от нее пришло вот что:

«Домрист за нами сидит, помнишь, с оттопыренными ушами такой?»

«Ну да» (При чем тут домрист-то?)

«Ты слышишь, что он все время говорит?»

«А что?»

«Ну, про ужа. «Уж обыкновенный, уж, уж»…

Ого, думаю. Значит, не я один это слышу. Значит, не свихнулся я, это хорошо. Или мы с ней оба свихнутые, тоже вариант.

«Да, слышу, – пишу. –  Я еще удивляюсь, почему все так спокойно на это реагируют».

А она:

«Да всем пофиг. Он же тихий, никого домрой по башке не бьет».

«А если начнет бить? Кто его знает, что у него в голове!»  – отвечаю.

«Ну, играет нормально, учится, значит, все-таки не псих. Ну, или, очень тихий псих», – Снежана предполагает.

«Да…»

«А все-таки неприятно, ты согласен?  Когда он про этого ужа бурчит».

«А я думал: его кроме меня никто не слышит…»

«Ахах)) А я думала, кроме меня.) Дай руку, брат!»

И я сразу вспомнил ее руку в кафе, как она сама мне легонько ее пожала, и ее тонкие мягкие пальцы…

«Эй, брат! Ты чего молчишь? Опять о чем-то задумался? Мы с тобой сильно похожи, оказывается, ты согласен?»

«Ага», – пишу я в ответ, а сам думаю: все-таки нет у нее, скорей всего, никакого парня. Вряд ли бы она со мной так разговаривала… Ну, так… Довольно откровенно. И это хорошо. Но с другой стороны – из меня-то какой парень? И это плохо. Я не намного лучше этого домриста с его «ужом обыкновенным». Я маленький, очкастый… Нет, она, конечно, тоже, маленькая и в очках, но она такая красивая. А я… М-да. Да и характер у меня такой… не очень. Неуверенный я. А девушки любят уверенных. И даже наглых. Вот как Малюк и Жмакин, например.

Я так задумался, что не сразу заметил новое сообщение:

«Я спать, извини. Устала и замерзла.) Спокойной ночи. Надеюсь, мне не приснится уж. Обыкновенный.))»

«Будем надеяться.) Спокойной ночи», – отвечаю.

«Спокойной! Завтра идешь на репетицию? Скоро концерт» – опять пишет.

«Иду…» – отвечаю.

«И фортепиано тебе надо! Тем более когда учиться начнешь. В ДК, наверное, можно договориться, чтоб заниматься ходить… Подумай, в общем, это важно».

«Спасибо!»  – Вот, думаю, заботливая такая…

«Давай. Пока!» И – смайлик мне шлет. Улыбающуюся рожицу.

Ну, и я ей: «Пока!» И – такой же смайлик в ответ. Логично.  

Отложил телефон и стал думать. Вспоминать. Как мы стояли на остановке, и в кафе потом сидели, и как болтали, и как руку она мне пожала, и пальцы ее длинные, и как трудно было их отпустить… И как стыдно было, что она заметит, что мне трудно их отпустить… И как потом она кофе пролила, и вытиралась салфетками, и немножко на меня раздражалась, хотя – при чем тут я?

Но – надо же, думаю, мы и тут похожи. Я тоже нередко на себя что-нибудь проливаю. Задумываюсь – и проливаю. А что она тогда пальцами на столе «играла»? Так и не успел понять. «Лунную сонату», может? Ее все играют.  

А потом я наконец уснул, и мне приснилась «Лунная соната» и колдун Сивая Маска. Он стоял посреди нашего заснеженного двора, и смотрел из-под своей страшной маски прямо на меня. И было жутко, но потом мой Пьеро вскочил с полки, подбирая свои ниточки, и – ка-ак его прогонит! Молодец Пьеро! Надо, как проснусь, спасибо ему сказать будет.

9.

– Господа балалайки, вы спать собираетесь? – это Игорь Николаич, конечно.

Мы в поезде едем. В столицу республики. Наши «Струны Севера» пригласили на гастроли, в их филармонии выступить. Потому что проходят Дни республики, и разные коллективы едут в столицу выступать.

А спать никто не собирается. Ни господа балалайки, ни господа баяны, ни господа домристы… Никто не спит. Потому что необычно это все-таки – гастрольная поездка! Все носятся по вагону туда-сюда, как дети малые… Ржут. Особенно, конечно, Малюк и Жмакин. Только Снежана не ржет. Она тихонечко едет себе у окна, и смотрит в него задумчиво. А я, конечно, смотрю на нее. Тоже задумчиво. А она – в окно.

А за окном ничего такого особенного. Сне́га, правда, немного, потому что все-таки весна… Даже елки появились. У нас-то елок не растет, одна сплошная тундра, а вот если чуть южнее отъедешь – уже и елки, и сосны…

Мы со Снежаной после того похода в кафе не то чтобы подружились, но общались. Иногда я ее до остановки провожал. И переписывались иногда по вечерам. Но ничего такого, просто как друзья. Мне неудобно было в любви признаваться, да она и сама, наверное, все понимала… И потом – ну, люблю, и что? В нашем возрасте дружба как-то логичней, чем – любовь…

Мама меня очень долго собирала накануне, всякой ерундой рюкзак забила – вещи всякие теплые… И очень переживала, все говорила:

– Ты там осторожней. Лишний раз никуда не ходи. Ни с кем не разговаривай. Чужой город, мало ли.

И папа позвонил, пожелал удачи, он вообще обрадованный был:

– Гастроли – это классно! Вот, помню, свои первые гастроли…

И – пустился в воспоминания, как обычно. Как он ездил в какую-то сибирскую деревню совсем молодым артистом, и как всю ночь пили, а потом спали на полу, и один артист, но это точно был не папа, спьяну и в потемках перепутал шкаф с туалетом…

И вот я еду, все шумят, Игорь Николаич улыбается, но призывает всех к покою. А я и так спокоен. Я смотрю на Снежану. И почему-то не решаюсь сесть напротив. Вот она едет, смотрит в окно, а за окном летят елки да сосны… И мне почему-то вся эта картина представляется – со стороны.

Ну, как объяснить…

Вот – поезд, вот – все мы едем, с нашими инструментами, вот – сидит маленький очкарик (это я), смотрит на прекрасную девушку у окна (это Снежана, конечно). А над поездом – небо, а под поездом – земля, и растут на этой земле елки да сосны, и живут в селах да деревнях, которые мы проезжаем, даже не останавливаясь, разные люди. Добрые и злые, старые и молодые. И у кого-то счастье, у кого-то горе. У кого-то любовь, у кого-то – смерть…

И несется поезд. И земля – бесконечная просто, хоть и маленькая совсем, если в космическом масштабе… Но так-то – бесконечная, и везде люди, и везде жизнь. И я никогда этих людей не узна́ю, и они меня тоже… Да и зачем нам друг друга знать? Мы – чужие.

Мы все друг другу чужие. И вот эти, все, с которыми я сейчас еду – Игорь Николаич, и странный домрист – даже сейчас, судя по губам, бормочущий про своего обыкновенного ужа – и Жмакин с Малюком, и другие… Какие же они все чужие и случайные в моей жизни! И только Снежана – родная. Почему так?  

– Господа, спать! – приказывает наконец Игорь Николаич.

В вагоне темно, все потихоньку ложатся, но продолжают болтать и пересмеиваться, и я ложусь, и Снежана – там, через два купе, ложится на свою нижнюю боковую полку, и я мысленно держу ее за руку, мне так спокойней. Потому что все вокруг слишком беспокойно, и все слишком чужое.

Я думаю о маме, о папе, о школе… Скорей бы уж она закончилась… Как же тяжко учиться, особенно с троек на двойки… Зато отпустили из школы на гастроли без проблем, все равно с меня толку никакого…

Про Полину думаю, ту, которая с синими волосами, и про Боброва Андрея, и про свою гитару – что она меня дома ждет, и что гитара все-таки лучше балалайки. Не потому, что у нее струн больше, а потому, что под гитару удобней петь разные песни – из репертуара дяди Вити, например.

Дядя Витя сегодня, наверное, ночует у нас. Раз я уехал. Они сейчас с мамой, наверное, пьют чай на кухне. И папа в своей квартире, один, тоже пьет. Вряд ли, конечно, чай, но – все-таки надеюсь…

И про Арину Марковну думаю, учительницу географии, и про концерт, который она мне устроила для своих учеников, и какими ее ученики вредными оказались…

И про Лидию Михайловну, нашу классную. Она, конечно, все время кричит, но так-то неплохая… Просто одинокая. А одинокие всегда нервные. Тем более с нами никаких нервов не хватит…  Вспоминаю осенний бал, и молодого физика, который пригласил ее тогда на танец, и как она вся прямо покраснела сразу и заулыбалась… И как завхоз Василий Родионыч выплясывал так, что пол дрожал…

Мы все едем, и за окном совсем темно, и в вагоне тоже темно, только небольшие лампочки сверху тускло горят. И фонари за окном пролетают иногда, бьют светом прямо в лицо… А потом опять темно.

Теперь я думаю про прадедушку и прабабушку. Как их везли много-много лет назад в тюрьму, по этой же дороге, наверное… И как им было плохо и тяжело, и за что им это все досталось?

И про кресты без имен вспоминаю, на Ру́днике которые, и как мы со Степой ходили туда в метель, чуть не заблудились насмерть, и – кто нас тогда вывел? Что это был за человек? Так и непонятно. И Сивая Маска тоже – вдруг существует? Ну, как призрак опять же… Так-то я над Степой смеюсь, но вдруг – правда? И я его когда-нибудь увижу, и он станет предвестником чего-то такого… Хотелось бы, чтоб – хорошего.

И про Степу думаю. Что – и по нему скучаю. Он прикольный. Наивный, но зато слушает меня и не перебивает, как другие. И ему можно что угодно втирать, он во все верит. И ему можно почти все рассказать. Ну, только про Снежану я ему не рассказываю. Все-таки это слишком личное.

Я задремал, и вдруг меня разбудил резкий толчок в грудь.

– Не спи, малой! – это Жмакин с Малюком. В туалет, наверное, шли. Не смогли мимо пройти, чтоб гадость не сделать. Вот что за люди! А тоже ведь – музыканты, типа культурные должны быть. «Не спи, малой!» – заржали и дальше пошли.

Надеюсь, меня с ними в одном номере не поселят…

Но какие уж там номера! Я-то думал, мы будем жить в гостинице. А нас поселили в старом общежитии. Правда, это было общежитие колледжа искусств – то есть, там, по идее, должны жить довольно культурные студенты.

Но не знаю. Там было грязно и шумно, почти как в поезде.

И поселили меня в одной комнате с «ужом»!

Странный домрист стал раскладывать вещи, повторяя, как заведенный:

– Уж обыкновенный… Уж. Уж.

Да что ж такое! А если он правда больной, и ночью меня, например, душить начнет?

В общем, совсем грустно мне стало и тревожно.

Игорь Николаич собрал оркестр в коридоре и говорит:

– Господа! Завтра в десять у нас – репетиция! Сыграть мы должны виртуозно, не ударить в грязь лицом, не посрамить наш город. Поэтому сейчас – никаких гулянок, пейте чай, умывайтесь и ложитесь спать! Чтоб утром были все как огурчики! Ну, не в том смысле, что – зеленые и в пупырышках, а просто свежие. – И улыбается, конечно.

Все разошлись по комнатам, а Игорь Николаич пошел к себе, ему отдельную комнату дали, как руководителю.

Я не хотел с этим «ужом» сидеть в комнате, и стал ходить по коридору туда-сюда. Заодно надеялся встретить в коридоре Снежану, потому что заходить в комнату, где ее поселили с домристкой Асей, мне было неловко.

Но Снежана не появлялась. И я все ходил туда-сюда по коридору, и все думал то про маму и папу, то про Степу, то про одноклассников, то про учителей… И еще думал, что я – совсем не вписываюсь.

Ну, как объяснить… Я, мелкий, как-то гулял во дворе, а там дворец из снега строили разные дети, и я к ним подошел, а они мне и говорят:

– Иди отсюда: ты сюда не вписываешься!

Я тогда не понял, что значит «не вписываешься», но прозвучало это очень обидно. И потом по жизни у меня так и пошло: и в садике не очень вписался, с одним Степой и дружил… И в школе тоже чужим себя чувствую, особенно когда Полина с Бобровым стала дружить.

И дома не вписываюсь, когда дядя Витя к маме приходит. Я понимаю, что я его смущаю, ну, и ухожу на улицу. А на улице часто – холодрыга! И мы со Степой идем тогда в какой-нибудь магазин греться, и там ходим, как два дурака, пока нас охранники не выгонят.

Вот и сейчас – ну не вписываюсь я! И, если разобраться, что я вообще тут делаю, в этой общаге? Как будто без меня оркестр не выступил бы! Подумаешь, нет одной балалайки Секунды! Но нет же: коллектив…

Мама тоже говорит:

– Нельзя подводить коллектив!

Это когда ей какой-нибудь очередной дурацкий сценарий писать заказывают, а она очень не хочет. Опять какие-нибудь пафосные стихи сочинять, и тому подобное… Особенно День города она не любит. Тогда начальство требует, чтобы к каждому номеру была подводка в стихах, и обязательно про то, какой у нас прекрасный город! Хотя, на самом деле, тут  и холодрыга, и на самом краю света живем, и денег ни фига нет, и вообще мы здесь появились, потому что наших предков сюда в тюрьму сослали… Но – работа есть работа! И мама снова стучит по клавишам ноутбука, и сочиняет… Например, такое:

Родной наш город и любимый!

Живешь, сугробами объят,

Богами Севера хранимый,

Пусть – то мороз, то снегопад.

Царишь ты в снежном одеянье,

Таким навеки с нами будь!

Твое полярное сиянье

Нам освещает долгий путь!

Мама вообще-то хороший поэт. Наверное. У нее способности. И она очень хочет издать книжку. Но это дорого. И вообще у нас в городе никаких издательств нет, разве что типография. А ей хочется именно в издательстве – чтобы все правильно было, чтобы – с редактором, с предисловием какого-нибудь известного (хотя бы у нас в республике) поэта, все такое… Я ей обязательно издам книжку: работать когда пойду, буду откладывать, откладывать, и накоплю.

Да, так я про коллектив. Который подводить нельзя. И который на самом деле прекрасно без меня бы обошелся!

Ну ладно, уже в коридоре почти никого нет… Уже почти ночь. И глупо ходить туда-сюда… Не до утра же так ходить! Пойду в комнату, к этому «обыкновенному ужу»… Авось не задушит.

Я нехотя поплелся в нашу с «ужом» комнату. «Уж» лежал и смотрел в телефон, продолжая тихо бормотать…

Ладно, ложусь. Спокойной ночи… Скорей бы эти гастроли закончились!

И вроде я уже вполне спал, когда меня разбудил скрип двери и тихий смех. Я вообще чутко сплю, потому что у творческих людей нервная система всегда в напряжении, правильно мама говорит.  

10.

В общем, в комнату к нам зашли Жмакин и Малюк. И они все что-то шушукались и тихо ржали. Я не мог разобрать слов. Но мне почему-то стало страшно. Какой-то непонятный ужас охватил прямо. И еще почему-то запах зубной пасты очень резкий чувствовался.

Они с пастой пришли. И стали этой зубной пастой все зачем-то измазывать. Ходили между мной и домристом, все что-то бормотали, ржали и мазали – стены, тумбочки… Я не понимал, зачем они это делают. И что тут смешного. И от того, что не понимал, наверное, и было страшно.

Но делал вид, что сплю, хотя немножко глаза приоткрывал все-таки, когда чувствовал, что они отворачиваются.

И вот вижу – подходят к домристу-«ужу», и его начинают пастой мазать. А он спит. А они его мажут. Как дети, честное слово! Я что-то слышал такое про зубную пасту – Степа рассказывал, у него двоюродный брат в лагерь ездил, и у них там в конце смены была «королевская ночь» – это когда все друг друга пастой мажут. Типа это прикольно. Не знаю… Его брату не очень это все нравилось. Но там вроде они мелкие достаточно были. А тут-то – мы взрослые люди, школу оканчиваем… А эти-то, Малюк и Жмакин, уже почти окончили… И зачем они это делают?

В общем, я видел, что они его мажут, и слышал, что они что-то бормочут все, и мне становилось все страшней. И потом – я понимал, что сейчас они и меня начнут мазать! И как мне себя вести? Делать вид, что сплю, а то еще хуже будет? А что будет? В общем, сплошной ужас, понимаете?

Я не выдержал наконец, поднялся на кровати, сделал вид, что я ничего не видел, не знаю, просто – в туалет надо… Думаю – выскочу из комнаты, по крайней мере.   

   Но они сразу заметили, что я встал. Малюк подлетел ко мне – и ка-ак толкнет кулаком в живот! Ну, я обратно и свалился.

Малюк лицо ко мне приблизил, я без очков и в темноте плохо его видел, но и того, что видел, было достаточно. У Малюка был какой-то странный взгляд. Стеклянный и гипнотизирующий. Очень неприятный. Как кролик на удава на меня смотрел. А потом тихо говорит:

‒ Лежать.

‒ Но я, это… – говорю, а сам внутренне весь прямо холодный от страха. – Мне в туалет надо…

‒ Лежать. – И смотрит своими глазами гипнотизирующими.

‒ Да мне в туалет, – опять говорю. Мне уж и правда надо было.

‒ Не лежится? ‒ это уже Жмакин подгреб ко мне.

‒ Я выйду, – шепчу из последних сил. –  Мне надо…

‒ Боишься нас? – спрашивает Жмакин странным голосом.

‒ Ну… Просто… – бормочу. – Просто – не надо.

‒ Что не надо? – Малюк гипнотизирует.

‒ Ну… того, что вы делаете.

‒ А что мы делаем? ‒ и этими своими стеклянно-пристальными глазами сверлит прямо насквозь!

И зубная паста так уже пахла, что меня подташнивать начало. А может, и от страха тоже тошнило. И в голове, и во всем теле, казалось, что-то переворачивается и меняется – прямо навсегда…

 В общем, они смотрели-смотрели на меня, гипнотизировали, а потом Жмакин вдруг говорит Малюку:

‒ Пусть идет.

Ну, я и выскочил. Очки даже не надел, так они на тумбочке и остались. 

Побежал в туалет, сел, просидел там до утра… Что это все было? И зачем они пришли? И не трусость ли, что я вот так убежал, оставив «ужа обыкновенного» одного с ними? Но вроде ничего такого особенного они не делали, просто зубной пастой мазали, но вот то, что непонятно было – зачем? – это больше всего и пугало. И почему у них такие странные глаза были, гипнотизирующие? Типа прикол такой? Так не смешно вообще-то! И зачем они так страшно бормотали, и тихо ржали? Что за фигня вообще!

Сидел, и думал, и не понимал, и чувствовал, как в голове что-то происходит странное, чего раньше никогда не чувствовал. Как будто все переворачивается, переворачивается… И слепо, без очков, вглядывался в темную улицу с одиноко мерцающим фонарем…

И думал про Снежану. Она недалеко, в одной из комнат, спит сейчас, и не знает, что произошло, и что я сбежал, как трус, оставив бедного домриста с этими козлами – чего им там еще в голову придет? И почему они меня отпустили? Я ж мог пойти и рассказать про них Игорю Николаичу… Но я сидел, не мог сдвинуться, и никуда не шел…

И еще думал: а вдруг правда что-то такое сверхъестественное есть? Может, не Бог, но типа того.  Вдруг мне предки, например, с того света помогли. Прадедушка… Его вон как мучили в тюрьме, и, главное, ни за что, только за то, что жив остался в немецком плену… Может, его призрак нам со Степой и мост тогда, в метель, указал, чтоб не померли на заброшенном поселке. И теперь он тоже этим двум сволочам приказал с того света, чтоб они меня выпустили? И почему люди такие – одни всегда тупые и издеваются, а другие от них страдают? Почему всем нельзя быть нормальными?!

А может – это Сивая Маска? Вдруг Степа и правда его видел, и старый колдун стал предвестником того, что сейчас произошло? И – помог!

Я даже про Пьеро своего подумал. Нет, я понимаю, что он неживой. Но иногда кажется, что живой. Например, он вроде грустный, но иногда кажется, что он немножко улыбается. И иногда с утра смотрю на него – как будто он по-другому сидит, чем вечером. Ноги по-другому, и руки, и лицо как будто бы развернулось… Вдруг и он мне сейчас помог? Да я понимаю, что глупости. Но представьте, в каком я был состоянии после этих странных Малюка со Жмакиным! Вот крыша и свистела немножко.

Мне вообще иногда кажется, что все мы вокруг – куклы. Даже те, кого люблю, даже мама. И сам я – кукла. И кто-то нас за ниточки дергает и дергает. А потом отпускает – мы и помираем… И мы все время исполняем чью-то чужую волю, и живем так, как хочется главным куклам – президентам всяким, например… И живем мы, и мучаемся, и гибнем по их воле иногда. А над всеми нами – и над простыми куклами, и над главными, где-то очень высоко – старый кукольный мастер. Он всех нас смастерил, он нас и дергает за ниточки, но иногда отвлекается по старости, путает нитки… И тогда одна из главных кукол, какой-нибудь король, например, сходит с ума – и начинает воевать с другими куклами, и идет война, а никто не понимает – зачем? Вот как Малюк и Жмакин там сейчас с этой зубной пастой – зачем? А просто старый кукольный мастер отвлекся.

И вот, идет война, и тысячи, миллионы кукол гибнут и страдают по воле одной сумасшедшей куклы… И пока бедный старик-мастер очнется, пока распутает все нитки своих марионеток, глядь – и мир уже провалится в тартарары, как мама говорит. И мастер тогда побросает всех кукол от злости, все нитки отпустит, и человечество исчезнет наконец. Без следа вообще.

Господи, какие тупые мысли мне вечно в голову лезут!

Кстати, про «исчезнет». Вы представляете, что будет, когда вы умрете? Я – да. Стыдно в этом признаваться, но иногда представляю.

Вот сейчас сижу, сижу на подоконнике в темном туалете – да вдруг от переживаний р-раз – и помру!

Кто тогда придет на похороны?

Черт, как же приятно про это думать, что ни говори! 

Подумаю об этом, хоть отвлекусь…

Ну, мама, конечно, придет.      

И папа.

Да, папа обязательно придет. И они с мамой будут стоять рядом, а может, и не рядом, все-таки они же развелись, и давно не общаются… Но в этот раз может и рядом, все-таки такое горе: я умер.

Они будут стоять рядом, да. Пусть будет так.

Стоят, значит, рядом, и плачут.

Мама тихонько, как бы про себя, просто глаза мокрые.

А папа погромче, может, даже рыдать будет. Он чувствительный. К тому же по-любому выпивший. Будет реветь, как бегемот, и вспоминать, как я, мелкий, яблоко на мостовую уронил и его машина раздавила. 

А рядом с ними – Снежана.

Нет, не рядом, чуть дальше – все-таки она с ними не знакома. И у нее отдельное горе. Ну, это если мы с ней к тому времени будем вместе. Пока-то еще ничего не известно. Но я почему-то верю. Снежана тоже плачет тихонько, очки все в слезах, щурится, снимает очки, протирает, и опять надевает их, и опять щурится.

Может, и Полина придет. Которая с синими волосами. Ну а чего. Пусть она и с Бобром, и я ей давно уже не сдался, но тут-то случай уникальный. Не каждый день бывших одноклассников хоронишь.

Вот Полина стоит, плачет немножко (пуст плачет, а то – ишь!), вспоминает, как я ей с диктантами помогал… И Андрей Бобров тут же, с ней рядом. За руку держит. Утешает. Козел. Бобер. Ну ладно. Сейчас-то чего уже, я уже умер, мне уже пофиг.

«Такой молодой»… Это старушки в толпе шепчутся.

Почему-то старушки всегда на похоронах бывают. Незнакомые даже. Я как-то был у соседки, Ирины Павловны, на похоронах. У нее сын умер. Ну, ему уж лет пятьдесят было, но все равно жалко. И там откуда-то совершенно никому не знакомые старушки были. Соседка вообще их не знала. Есть такие старушки специальные: как похороны, так они тут как тут. Причем плачут, как будто их родственник умер.

 У нас в доме жила такая баба Маша. Сама совсем старенькая, но ко всем на похороны ходила. И к соседям, и просто в храм, если кого отпевают… Потом приходила и рассказывала, кого хоронили: молодого или старого, женщину или мужчину, или вообще ребенка…

Баба Маша только один раз не пришла на чужие похороны, и то у нее уважительная причина была: она сама померла. Хорошая была бабушка, душевная… Печеньем меня угощала, когда я еще совсем мелкий был. Сидела со мной… И на папу моего не ругалась. Все ругались, что он нас бросил, а она нет. Она говорила, что – он хороший и талантливый, просто – бывает так, не сошлись характерами с мамой, да и все. Но он, мол, все равно меня любит. Откуда она знала? Ну, папа и правда меня любит же. И гитару мне подарил, и Пьеро… Папа хороший. Просто так бывает.

А Ирина Павловна, когда сына хоронила, она почти не плакала, только глаза вытирала немного. А потом, когда священник закончил отпевать, и все отошли деликатно подальше, она подошла к гробу, и сыну поправила покрывало, как бы прикрыла его – может, машинально, как в детстве, но так это прямо трогательно и грустно выглядело…

А потом вышел дядька в черном – распорядитель, наверное – и говорит нам:

– Печально это все, но – дело такое… Все мы смертны, и тому подобное. Держитесь. Берегите себя. И помните ушедших, и так далее.

Ну, он всем так говорит, наверное. Работа такая.

И тогда появились рабочие и стали заколачивать гроб. И в тишине гулко раздавались удары молотков.

Бам

Бам

А Ирина Павловна стояла и смотрела и не плакала

А потом они заколотили гроб с ее сыном

И открылись двери какие-то за гробом

Створки дверей

И включилась печальная музыка

И под эту музыку гроб поехал в эту дверь,

Поехал, поехал,

Мама сказала, что там крематорий, и там сейчас

Там сожгут сына Ирины Павловны

Гроб поехал в эти двери

А она стояла и смотрела

И мы все смотрели

И гроб уехал

И двери закрылись

И на этом все

Странно: с тех пор, как я сидел в том общажном туалете на холодном подоконнике, и внутри у меня все переворачивалось навсегда – я стал иногда думать как будто стихами. Ну, такие стихи, знаете: не в рифму, а – белые, или как это называется… Мама точно знает, она поэт. Такие стихи, когда внутренний ритм есть, а рифмы нет. И размера нет. Вообще ничего нет. Кроме ритма. И этот ритм во мне с тех пор звучит – такой же, как, например, когда играешь на балалайке Секунде. И некоторые мысли будто бы приходят не в строчку, а в столбик, как стихи… В общем, не знаю, как объяснить. Особенно когда сильно волнуюсь – мысли в столбик получаются…

Ладно, давайте вернемся к моим похоронам, это понятней и приятней, по-любому.

11.

И вот, стоят они все у моего гроба: мама, папа, Снежана, Полина со своим Бобровым… Может даже – Игорь Николаич! А что, он хороший, и тоже придет попрощаться. Лишь бы хоть тут не улыбался… И странный домрист придет, и будет стоять и бормотать про своего обыкновенного ужа… Ну, Малюк и Жмакин не придут, конечно. Они сами сдохнут к тому времени пускай.

А так все придут. И воспитатель моя из садика, Виктория Олеговна, и классная наша, Лидия Михайловна… Она так-то хорошая, просто орет, но с нами иначе нельзя… И Арина Марковна, учитель географии… И продавщица из кафе «Чародейка»… Я туда часто захожу же, она меня уже знает… Хотя продавщица, если честно, вряд ли. Если ходить на похороны всех, кто в кафе заходит – когда и торговать-то? Но – пусть и она будет. Моя фантазия, кто хочу, пусть тот и будет. Чем больше народу, тем лучше, а то – ишь!

А, и Степа! Как же я забыл про Степу-то! Вот уж кто обрыдается! И вот уж кому я буду теперь вместе с Сивой Маской мерещиться! Эх, Степа, с кем же ты будешь делиться своими фантазиями? С кем будешь болтать про разную мистику?   

Ну вот. Вот они все стоят. А я лежу. В гробу, конечно. А священник меня отпевает. Он старенький, с седой бородой, сам еле живой уже… И от этого всем будет еще грустней: мол, жизнь… Все помирают… Хотя в таком мире, как наш – может, лучше и помирать поскорей…

В общем, старенький священник закончит отпевание, и скажет таким надтреснутым баском:

– Можно прощаться.

Ух, это самое интересное и приятное! Как же будут со мной прощаться? Я даже забыл на своем подоконнике, что прячусь тут от страшных Жмакина и Малюка, и каждую минуту они могут зайти в туалет, и что тогда?..

Нет! Буду думать, как со мной прощаются! Быстро, быстро думать только об этом!

Так. Сперва подойдет мама, погладит мои мертвые руки, сложенные на груди, погладит, и совсем расплачется, и поцелует меня, и поправит мне покрывало, и медленно отойдет, спиной, и все будет смотреть на меня, и, когда остановится в толпе, окончательно разрыдается, и папа тогда не выдержит, подойдет к ней и возьмет ее за руку. И тоже – ка-ак заревет бегемотом! В детстве я вместо «орать благим матом» говорил «орать бегемотом», мама рассказывала… Да, и вот как папа заревет! Это он умеет.

А потом папа тоже подойдет к моему гробу. И тоже поцелует меня в лоб. И руки погладит. И будет долго на меня смотреть. Смотреть и думать. Смотреть, и думать, и плакать. Потому что – а вдруг это и из-за него тоже я умер так рано? От переживаний, что он все эти годы жил отдельно… Я ведь тоже такой чувствительный был, такой переживательный… И папа будет сквозь слезы шептать, как обычно: «Сыночек мой, Костенька, прости меня… Прости, что редко виделись, редко говорили… Прости, мой родной…» И опять будет вспоминать про то, как спрятался от меня, а я кричал, что потерял папочку. И про яблоко на дороге, как его машина раздавила, а я, опять же, вопил…

И, в общем, папа весь в слезах, наконец, отойдет, и снова встанет рядом с мамой. И мама его осторожно погладит по плечу. Потому что – развод-не развод, а такое горе все-таки… И на поминках папа, конечно, напьется окончательно. Эх.

Так, а где у нас там синеволосая Полина со своим Бобровым? Ладно, фиг с ними, пусть тоже подойдут… Нет, ты смотри, она даже не опустила голову, не наклонила свои синие патлы ко мне! Так, постояла со своим Бобром для приличия немного, и слиняла! Лучше б уж и на поминки не оставались, а то пожрать на халяву все горазды!

Вот Игорь Николаич подходит. Не улыбается, кажется. Первый раз его таким печальным вижу. Это он ради меня. Респект! Будет грустный стоять, опустив бороду, и думать: какого талантливого музыканта мы потеряли!

Ну, «уж обыкновенный» не подойдет. Так и будет стоять бормотать про ужа. Ну, и фиг с ним. Я его знать не знаю, только напрягал он меня своим бормотанием… Хотя, конечно, жалко его там, в комнате… Надеюсь, эти два придурка уже ушли…

Кстати, о придурках! Нет, я передумал: они не помрут, не дам им такого шанса! Пусть тоже приходят ко мне на похороны – и скорбят! Потому что они больше всех виноваты, что я помер! От переживаний! Нечего было меня пугать своими гипнотическими глазами и странными действиями! С зубной пастой!  

Ага, все-таки и продавщица из кафе тут. Приятненько. Подходит к гробу. Вспоминает, как я ходил в «Чародейку» – то с папой, то со Снежаной, то один… Брал кофе с ванильным сиропом и ватрушку, например. Сидел за столиком в углу и задумчиво смотрел в окно, а иногда в телефон, и потом опять в окно, точнее – в дверь. В которую заходили новые посетители, тоже постоянные, и она спрашивала их:

– Вам как обычно?

А я сидел в углу, ел ватрушку, пил кофе, смотрел то в дверь, то в телефон – ждал, когда напишет Снежана…

Так. Внимание. К гробу подходит Снежана.Тут надо помедленней представлять, потому что – ну это особенно приятно…

Во-первых, она, конечно, горько плачет. Но тихо. Носом хлюпает в основном. Щурится и плачет. Смотрит на меня, и – гладит по голове.

Снежана гладит меня по голове, и мне так приятно, хоть я и помер… Я вообще люблю, когда по голове гладят: так успокаивает это… А тем более если Снежана…

Она смотрит на меня и вспоминает, как впервые увидела меня, когда я пришел в оркестр, и Игорь Николаевич меня представил – мол, вот вам еще одна балалайка Секунда, «прошу любить и не жаловаться!» И она тогда еще не знала, что мы будем вместе, просто смотрела на меня равнодушно, щурилась и ни о чем таком не думала.

А потом мы стали вместе.

А почему бы и нет? У нас все к тому идет, мы и болтаем по вечерам, и до автобуса я ее провожаю, и на остановке болтаем тоже, пока автобуса ждем, и в «Чародейку» иногда вместе заходим…

А потом мне стало совсем холодно сидеть на подоконнике, я встал и заходил по туалету туда-сюда, и про Степу, как он подходит к моему гробу, представил уже быстро: мол, подошел, постоял да ушел. Что он на меня, при жизни не насмотрелся, что ли?

А за окном постепенно светало, и в туалет начали заходить студенты, и я тогда оттуда вышел. Меня, правда, потряхивало и от переживаний, и от бессонной ночи… Я постоянно вреза́лся в стены, потому что был без очков…  

И не понимал, как теперь жить, если честно. Как играть в одном оркестре со Жмакиным и Малюком, если они такие странные придурки? И как с «ужом обыкновенным» себя вести? Я же убежал, оставил его одного… И как со Снежаной общаться? Раз я такой трусливый – испугался придурков с зубной пастой – как же я буду ее защищать, в случае чего? Женщины любят храбрых!

Я осторожно зашел в комнату. Жмакина и Малюка, к счастью, уже не было. Не было и «ужа обыкновенного». Наверное, пошел отмываться от зубной пасты. Вся комната ей пропахла! И все стены, и обе наши кровати, все было измазано! Я взял с тумбочки очки – черт, и они все измазаны! Стекла прямо замазаны с обеих сторон! Ну что это, ну зачем?!

Долго отмывал очки в туалете… Потом спустился вниз, там уже стояли все наши, с инструментами и пюпитрами.

И «уж обыкновенный» стоял, как ни в чем не бывало, привычно бормотал себе под нос. И Жмакин с Малюком стояли и смотрели на меня так, будто ничего не было. Жмакин даже спросил, обычным голосом, совсем не странным:

– Чего грустный такой? Не выспался?

Я хотел ответить: ага, выспишься с вами, придурками! Но не решился.

– Все собрались? Ждем автобуса, господа! – это Игорь Николаич, он как раз спустился тоже. Веселый, улыбается, как всегда… Везет же таким людям. С таким беззаботным характером.

И Снежана стояла, конечно. Я сперва почувствовал, что она стоит, а потом уже увидел. Вот как странно все-таки. Когда любишь – ты даже можешь не видеть человека, но чувствуешь, что он – тут.

И, пока мы стояли в вестибюле общаги и ждали автобуса… Автобус должен был отвезти нас на телесъемку… Наш оркестр должны были снять для передачи к юбилею республики… Пока мы стояли, я все думал про то, что было ночью. Наверное, думал я, ничего страшного не произошло. Ну, пришли, прикололись, измазали зубной пастой… Просто меня все мучил вопрос: зачем? Мы взрослые люди. И – что это у них было за странное бормотание и смех при этом? И эти гипнотические глаза, как они у них такие получились? Сейчас-то вроде обычными глазами смотрят, просто наглыми и выпендрежными… И «уж обыкновенный» стоял как ни в чем не бывало.

И я бы даже, может, подумал, что все это мне приснилось, если бы не тошнотворный запах зубной пасты, который я чувствовал и от отмытых, вроде бы, очков, и повсюду… И если бы… если бы я не знал, что это было правдой. И если бы не чувствовал, как ночью во мне что-то перевернулось навсегда.

Потом приехал автобус и мы поехали на съемку. Снежана ехала задумчивая, я бы сел с ней, но там уже уселась домристка Ася. Смешливая. Все смеялась чему-то, то в телефон глядя, то в окно. И Снежане что-то говорила, но Снежана на нее внимания почти не обращала. Она задумчиво смотрела тоже – то в окно, то в телефон.

А рядом со мной сел «уж обыкновенный». Я его все хотел спросить – помнит ли он, что ночью было? И не злится ли на меня, что я убежал? Но он тоже был весь в себе. Да и, наверное, если б злился на меня – не сел бы рядом. Так что, может, и хорошо, что он ненормальный. Нормальный бы меня презирал, что я сбежал, а этому все равно. Может, он вообще ничего не помнит. Тем более если спал. Только утром наверное, удивился, почему он весь в зубной пасте.

Но я все равно не решался с ним заговорить. Так и ехали до телестудии. Молча. Я все оглядывался на Снежану, на эту все смеющуюся Асю…

Снежана грустная, думал я. И синеволосая Полина была грустной. Может быть, мне просто нравятся грустные люди? Такие же грустные, как я. И с Пьеро, может, я потому и разговариваю, что он – грустный? И на папу не обижаюсь ни за что, потому что и он – грустный.

Вообще нам, грустным, трудно. Потому что мы все время думаем. А от думания же всегда грустно. Потому что – о чем ни подумаешь, фигня какая-то.

Да и чего веселиться? Особенно в наше время. Не понимаю таких, как эта вечно смеющаяся Ася. Вот у Снежаны, например, родители в разводе, как и у меня. Грустно? Еще бы. Вот мы и грустим. И когда спрашивают: «А чего это ты грустный? А ну быстро улыбнись!» – так и хочется сказать: «А чего это ты веселый? А ну быстро загрусти!» Я вообще заметил, грустных не любят, и не просто не любят – а прямо требуют, чтобы они улыбались. Прямо вот неймется людям: улыбайся для них, хоть тресни! Тьфу!

В общем, я решил, что на телестудии точно подойду к Снежане. Спрошу, как вообще все…

Хотя чувствовал себе не очень – и от пережитого стресса, и от того, что ночь не спал… Эх.

На телестудии нас рассадили всех, как обычно в оркестре сидим. Тут – баяны, там – домры, здесь – балалайки. Ну, и мы, Секунды. С потолка длинные микрофоны свешивались. Режиссерша, очень симпатичная девушка, все смущенно улыбалась Игорю Николаичу. А он, конечно, не будь дурак,  улыбался ей в ответ.

Наконец, оператор сказал: «Начали!»

И мы начали.

Но я еле сидел, еле играл эту коми народную песню, и даже то, что рядом была Снежана, как-то уже не вдохновляло… Помимо жуткого желания спать, и мыслей о жуткой ночи, которые все лезли и лезли в голову – мне еще страшно хотелось в туалет. Никогда раньше мой мочевой пузырь, извиняюсь, так себя не вел. Я всегда мог очень долго терпеть, хоть целый день. А тут – прямо тянуло, и прямо – болело… Черт.

И, в общем, как закончили съемку, я сразу пулей побежал искать туалет. И никак не мог его найти. Потом уже, смотрю, оператор идет по коридору, и я набрался храбрости и спросил: где? Вообще-то я стесняюсь такое спрашивать обычно, но просто – очень уж надо было… Потом вернулся в студию, там инструменты зачехляли пока, и подошел к Снежане.

Я подошел к Снежане,

И спросил, как дела.

А она ответила, что уезжает.

В другую страну.

Она не будет учиться в музколледже.

И школу не будет оканчивать.

Летом уедет. С мамой.

Уже все решили,

Как раз перед поездкой сюда.

Потому что надо уезжать,

Так мама сказала.

От всего этого.

Отец тут останется,

А они с мамой уедут.

Навсегда.

Я спросил: а как же ты там будешь?

Там же другой язык.

А она сказала: я выучу,

Мама говорит, в детстве

Легче выучить язык.

Потому что мозг не засорен еще сильно.

И я хотел спросить: а как же я?

Но как бы я это спросил?

Ну, что – «я»? Ну, я.

Кто я ей, в конце концов?

Просто – знакомый.

У нее там таких знакомых миллион будет.

И, когда мы ехали назад, Игорь Николаич, улыбаясь, все писал кому-то в телефоне, и я решил, что – той красивой девушке-режиссеру. Телефонами, наверное, обменялись. А что? Он – довольно молодой и симпатичный. К тому же – дирижер! Маэстро! Будут общаться.

Все тянутся друг к другу, думал я, трясясь в автобусе по кочкам, придерживая свою балалайку Секунду, чтоб не выскочила. Все хотят любить. И Игорь Николаич. И мама, у которой дядя Витя. И наша классная, Лидия Михайловна, любит нашего молодого физика.

И я люблю – то Полину, то Снежану. Потому что человеку нужна любовь. Вот.

И Пьеро любит Мальвину.

А папа мой, кстати, любит артистку Тарутину. Ну, это я так подозреваю. Потому что часто про нее говорит, и вздыхает при этом.

Я так думаю, что любовь – это самое нужное и прекрасное, что есть у человека. И потому не понимаю, зачем ненавидеть, воевать, убивать, и все вот это? Зачем бормотать что-то непонятное ночью, мазать стены и мои очки зубной пастой, смотреть страшным, гипнотизирующим взглядом? Когда и без того мир такой непонятный, грустный и ужасный! Вот если бы не было в мире любви – тогда другое дело. Но ведь она есть. И можно любить. А когда любишь, по-настоящему любишь – неважно, там, девушку, страну, папу, маму, да мало ли… Когда любишь – тогда даже в голову не придет никого убивать, и гипнотизировать, и вообще делать кому-то гадости, и ненавидеть… Никого не придет в голову ненавидеть и мучить! Потому что – зачем? Если я люблю и счастлив, пусть и все будут счастливы, понимаете? А если я никого не люблю и меня никто не любит – так вот же вам всем, мол! Куклы… Страшные, глупые куклы… Когда уже старый кукольный мастер проснется и приведет все в порядок?!

Ну, это я совсем загнался что-то со своими мыслями… И, то ли от тряски, то ли от чего – мне снова страшно захотелось в туалет. Да что такое у меня с мочевым пузырем?

Мы добрались до общаги, и я побежал в туалет сразу.

12.

И с этого дня я стал бегать в туалет постоянно! И в поезде, когда обратно ехали, и по дороге домой страшно хотелось, и дома все время… И все думал: от чего это? Может, просидел ночь на холодном подоконнике, и застудил чего?

И, как ни стыдно было признаваться маме, но делать что-то с этим было надо. Потому что не мог ни в школе толком на уроках сидеть, ничего…

Мама повела меня к врачу. Сдал я анализы… Врач говорит: ничего такого. Выписал таблетки. Я пил, бесполезно. Мама переживала. Позвонила папе. Потому что – проблема, вроде как, мужская, может, он подскажет что… Встретились мы с ним в «Чародейке» нашей.

Папа грустно смотрел на меня и говорил: «Костенька, что ж ты так… Как же так-то… Может, что случилось?»

Ну, я ему не рассказывал про ту ночь. Потому что – вроде ничего ж такого не было… Ну, напугался, так это мои проблемы. С чего бы у меня после этого с мочевым пузырем такое произойти могло? Он бы не понял, только еще больше бы разволновался. Папа посоветовал свечи специальные. Очень хорошие, мол. Даже денег на них дал.

Но мне и свечи не помогли.

Мне ничего не помогало, совсем. Я не мог ничего поделать с этой ситуацией, и на всех уроках думал только о туалете, о том, как бы скорей – туда… Отпрашиваться постоянно было неловко, ну, и терпел… Лидия Михайловна смотрела на меня с подозрением, вообще все учителя не понимали, что со мной происходит, чего я прямо корчусь за партой. Я и сам не понимал…

Как-то после географии Арина Марковна попросила меня остаться, спрашивает:

– Костя, что у тебя болит?

А не скажешь же, неловко… И не объяснишь. В общем, сказал: так, проблемы небольшие… Пройдет.

– Ты обращайся, если что, – говорит Арина Марковна, – У меня много знакомых врачей.

А дома я играл на гитаре и думал о Снежане. О том, что всего через месяц она уедет, и это все неправильно. Играл, и думал, и бегал бесконечно в туалет…

Учиться уже совсем невозможно было. Тут мама как-то приходит, говорит: ей знакомая сказала, что мне к психиатру надо. Потому что с мочевым – это вполне может быть психическая проблема, если обычные таблетки не помогают.

Ну, я, конечно, маме говорю:

– Я не псих!

А она разволновалась, давай нервничать:

– Конечно, ты не псих! Это я, я с тобой скоро совсем психом стану!

Маме еще, как назло, заказали писать сценарий на юбилей нашего мэра. У него как раз в конце весны. И вот она прямо писать не могла, не могла переключиться, потому что все время за меня переживала. И от этого еще больше злилась, что у нее стихи никак не получаются…

«Наш Леонид Семенович, наш мэр!

Спешим поздравить с дивным юбилеем!

Мы добрых слов для вас не пожалеем,

Ведь вы всем нам – защита и пример!»

– Тьфу, – плевалась мама. – Какое тупое, пустое славословие! Какой графоманией приходится заниматься!

И мама опять пускалась в печальные рассуждения о том, что настоящая поэзия никому не нужна, и вообще в нашем городе книжек не издать, да и нигде сейчас не издать, тем более стихов, потому что стихи никто не читает, вообще все безграмотные стали, только в телефонах сидят, никому ничего не надо!

В общем, очень мама расстраивалась, и целыми днями только и делала, что пыталась написать стихи мэру… Шевелила губами за ноутбуком, что-то печатала, потом стирала с остервенением, и опять печатала, и опять стирала…

А я мимо нее бегал в туалет все время.

И наконец она вскочила из-за стола и крикнула:

– Все, Костя, завтра идем к психиатру! Я не могу спокойно работать, когда ты болеешь!

– Так это… Меня же в психушку положат! – испуганно крикнул я из туалета.

– Чего это положат? – крикнула мама. – Ты ж не буйный, и вообще так-то нормальный, просто что-то сбилось в голове, видимо, вот поэтому и в бегаешь…

Но, оказалось, к психиатру не так-то просто попасть. Один психдиспансер на весь город, и там толпа народу вечно. А врачей мало. Из нашего города врачи уезжают и уезжают: слишком тут холодно и нет перспектив… И остаются только те врачи, которым некуда уезжать, или они совсем старенькие, или они просто не очень хорошие специалисты, и их никуда больше не возьмут.

Мы с мамой встали в очередь и стояли, стояли, стояли…

До вечера стояли. Я уже раз пятьдесят там в туалет сбегал…

И, наконец, когда мы зашли в кабинет, увидели очень старенькую женщину, она была очень уставшая и злая.

– Что у вас? – спросила.

Ну, мама сказала, что.

– Так это к урологу! – раздраженно говорит врач.

– Так мы были, не помогает, – говорит мама. – Посоветовали к вам…

– Кто посоветовал? – злится психиатр. – Что я могу сделать? Как будто я не знаю, зачем вы пришли! Дурочку тут гоните!

– Какую дурочку? – мама удивленно спрашивает.

– Обычную дурочку! – кричит психиатр. – В армию чтоб не идти ему, – и на меня кивает, – хотите «белый билет» сделать! У меня таких – знаете, сколько? Каждый второй!

– Но мы не врем… – тихо говорит мама.

Психиатр рукой махнула и говорит:

– Ну да. Вы не врете, они не врут, те не врут, и эти… Только у всех это заканчивается одним и тем же: напишите такой диагноз, чтобы в армию не взяли!

– Да он правда больной… – мама уже чуть не плачет.

И я не выдержал, и тоже говорю:

– Да я правда больной!

Тут психиатр прямо аж взвилась:

– Ага! Если бы ты был по-настоящему больной, ты бы этого не признал! Настоящие больные думают, что они здоровы! Так что нечего мне тут!

В общем, мы просто офигевшие вышли с мамой из этого психдиспансера, мама плакала, а я думал, что делать. Вспомнил, что Арина Марковна говорила – мол, у нее много врачей знакомых.

И на следующий день я подошел к ней. Только я не знал, как спросить про психиатра. Потому что про психиатра еще стыдней, чем про уролога…

Арина Марковна мне говорит:

– Садись, Костя. У меня как раз последний урок был. Будешь чаю?

Ну, я сел. Она мне чаю налила.

И говорит: рассказывай.

Ну, я сначала молчал-молчал, а потом р-раз – и рассказал! Сам не знаю, как так смог. Наверное, замучился все в себе держать.

Тем более, я видел, что Арина Марковна за меня переживает, и хочет помочь, и вообще очень добрая, и никому не расскажет.

И я прямо все ей рассказал. Как ехал со «Струнами Севера» в столицу, и как мы там в музей ходили, где я увидел бобра, и удивился, какой он большой, оказывается. И как мы там в общаге жили, и что там произошло ночью… Я видел, что Арина Марковна не очень понимает, из-за чего, собственно, я так испугался, и я все пытался ей объяснить, и толком не мог, но все говорил и говорил, прямо выплескивалось это из меня, как будто она не учитель, а психиатр, только не такой, какой в диспансере – не та злая тетка, а хороший…  Понимаете, они пришли…

Они пришли и что-то странно бормотали

И как-то странно смеялись

И их глаза были страшными и стеклянными

И они мазали все зубной пастой

Стены и пол и даже кажется потолок

Хотя как они до него добрались-то

Но мне же это не приснилось

Тебе точно не приснилось?

Даже Арина Марковна спросила.

Но нет, я это видел.

Они мазали домриста, всего измазали,

И всю его кровать.

И меня собирались измазать.

И я вскочил, вырвался от них

И убежал в туалет

И просидел там на холодном подоконнике

Всю ночь

Но меня не продуло

Уролог сказал все анализы нормальные

И таблетки не помогают и свечи тоже

И тогда маме подсказали что это психика

И что надо найти хорошего психиатра

А где у нас в городе такой

Мы пошли с мамой в психдиспансер

Там на нас наорали

Может вы знаете Арина Марковна

Вы говорили у вас много знакомых врачей

Арина Марковна с большим сочувствием на меня смотрела, и сказала наконец:

– Бедный мальчик. Такой чувствительный. Тяжело тебе будет жить.

– Мне уже тяжело жить, – говорю.

– Да, конечно, – согласилась Арина Марковна. Подумала минутку и говорит:

– Знаешь, есть у меня один врач знакомый. Он, правда, психотерапевт, не психиатр… Но это не так важно, думаю, в данном случае. Я ему вечером позвоню, вкратце обрисую ситуацию, и, уверена, он тебя примет. И обязательно поможет! Держись, Костя. Ты очень хороший.

Ну, спасибо, думаю. Что мне толку с того, что я хороший, если такая фигня со мной происходит? Вечером Арина Марковна скинула мне смс с телефоном врача.

Мы с мамой пошли к этому врачу, у него был частный кабинет какой-то. Добрый такой мужчина, спокойный. Не то что та тетка в диспансере.

Он, во-первых, маму сразу попросил из кабинета выйти.

Мама вышла, он на меня смотрел пристально так, а я голову опустил. Потому что я и так не могу, когда в глаза смотрят, а когда еще и врач, еще и психиатр – так вообще.   

Наконец, говорит: рассказывай.

Ну, я ему рассказал то же, что Арине Марковне. С одной стороны, тяжело было рассказывать, с другой – опять такое прямо облегчение чувствовал… Это вообще очень облегчает, когда держишь-держишь в себе, и не можешь рассказать, а потом вдруг р-раз – и можешь, и уже даже неважно, как воспримут, главное, что это больше – не в тебе. Ну, и все-таки – врач. Учительнице, даже такой хорошей, как Арина Марковна, стыдно рассказывать такое: рассказываешь – и чувствуешь себя идиотом, у которого неизвестно с чего такая ерунда. А врач – это другое. Тем более, когда не орет.

И врач молчал и слушал.

А потом спрашивает:

– Скажи, такой… интимный вопрос… А девушка у тебя есть?

– Нет, – говорю. То есть, Снежана, конечно, есть, но она не моя девушка, она просто девушка. Просто дружим. Хоть я ее и люблю.

– Но кто-то нравится, может?

– Ну да… – говорю.

– Расскажи, – просит врач.

Я тогда рассказал про Снежану. Как мы с ней играем в оркестре, балалайки Секунды… Сперва тоже стеснялся рассказывать, но врач молчал и слушал очень участливо, мне казалось… И я постепенно все смелел… И рассказал, какая она хорошая, тоже маленькая и в очках, и как она плохо видит ноты, и я ей подвинул однажды пюпитр и все ноты поронял… А потом мы стали с ней общаться, и вот я ее провожаю до остановки, мы с ней сидим в «Чародейке»… хотя давно уж не сидим: мне ни до «Чародейки», ни до чего теперь с моим мочевым пузырем… Репетиции, концерты – все это теперь только лишние мучения… А Снежана… Она смотрит на меня тревожно, но я ногу ей рассказать, что со мной, это ведь так стыдно! Она не понимает, почему я ее больше не провожаю до остановки, и не сижу с ней в кафе.

Однажды она написала мне, ночью прямо написала, спросила:

«Костя, что с тобой?»

И я ответил: «Ничего». А что еще ответить? Не рассказывать же.

Хотя мне тогда очень хотелось ей все рассказать, но я боялся, что после этого она перестанет со мной общаться. Ведь когда постоянно бегаешь в туалет – это стыдно, и смешно даже. Для окружающих смешно, конечно…  

Но иногда, особенно ночью, когда я в очередной раз вскакиваю в туалет, и вижу, что Снежана – онлайн, мне так хочется ей написать, рассказать обо всем, и признаться в том, как у меня приятно кружится голова, когда она рядом в оркестре, или когда мы рядом на остановке.

И какая она милая, и как классно щурится, и как я до сих пор помню ее тонкие мягкие пальцы, которые она мне протянула, когда узнала, что мои родители тоже в разводе: «Дай руку, брат!»

Брат…

Да, я готов быть братом, только братом,

Лишь бы быть рядом с тобой.

Лишь бы всегда слышать твой голос,

Твой звонкий, музыкальный смех.

Всегда вспоминать, как ты пролила кофе.

Всегда украдкой смотреть на тебя,

Когда ты отворачиваешься,

Потому что я не могу смотреть в глаза.

Никому не могу смотреть в глаза, а тебе особенно.

Снежана, Снежана, почему мне так плохо,

Почему у меня все наперекосяк,

И сам я весь наперекосяк,

А теперь – особенно,

И я никому не нужен такой,

Никому, и тебе не буду нужен,

Скоро ты совсем перестанешь меня замечать,

Тем более вокруг столько нормальных пацанов,

Таких, как Жмакин и Малюк,

Они, правда, ненормальные,

Но всяко лучше меня…

Знаешь, как я люблю тебя?

Как будто ты одна в этом мире,

Ты одна – живая, а все вокруг – куклы,

Да, так и есть, все вокруг куклы –

И Пьеро, и я, и они…

А ты – живая.

Знаешь, как я люблю тебя?

А ты уезжаешь.

Ты уезжаешь в другую страну

Навсегда.

От всего этого

Надо уезжать,

Твоя мама права,

Но как я буду без тебя

Как я буду без тебя

Как я буду без

Как я буду

Как я

Как

В общем, все это я врачу рассказывал, рассказывал, а он все слушал, слушал внимательно. А потом и говорит:

– Я тебе выпишу кое-что… Только имей в виду, препараты вызывают седативный эффект… Да и вообще в твоем состоянии – в школу ходить, еще куда-то… Лучше бы не надо. Отдохнуть тебе надо, и от школы, и от оркестра твоего. Я справку напишу, покажешь учителю. Будем считать – это такой длинный больничный у тебя будет.

В общем, перевели меня типа на домашнее обучение. И в оркестр я больше не ходил. Пил таблетки, спал по полдня… От мочевого пузыря и эти таблетки не помогали, но мне в целом стало как-то пофиг. Может, в этом и есть смысл таких таблеток?

Мама нервничала, переживала за меня, писала сценарий для мэра:

          «Наш город, хоть на краешке земли,

Хоть день да ночь – морозы да метели…

Но с мэром – все, чего б ни захотели,

Свершим, и от Большой земли вдали!»

– Тьфу, – снова плевалась мама и все-таки писала.

И папа звонил, переживал тоже. Часто он был выпивший, рыдал «бегемотом», причитал, что я – Костенька и любимый сынок, и какой он гад, что меня бросил, но что – так-то не бросил, и всегда со мной, и я могу к нему обращаться – правда, чем он может помочь, нищий артист-неудачник, и все в таком духе…

Приходил и Степа, конечно. Переживал тоже за меня. Настоящий друг. Но мне было так плохо, что даже он стал меня тяготить. Особенно когда снова принимался рассказывать, что видел Сивую Маску. И что Сивая Маска мне точно поможет. Ага. Щас.

13.      

И Снежана писала, конечно. Я очень скучал по ней, но не знал, что отвечать на ее «как дела»? Хуже нет, когда тебя спрашивают «как дела», а тебе нечего ответить. Ну – «как дела»… Плохо дела. Но ты понимаешь, что человек никак тебе не сможет помочь, так чего зря жаловаться?

Наконец позвонил Игорь Николаич. И спросил:

– Ну как ты, больной? У нас тут концерт будет в парке. Ты как? Сможешь выступить?

– Не знаю, – говорю.

– Подумай. Без тебя никак, – говорит Игорь Николаич. 

Ага, думаю. Конечно. Нафиг я им сдался. Подумаешь – одной балалайкой Секундой больше, одной меньше… Тем более там эти Жмакин и Малюк, век бы их не видеть… Хотя – там же и Снежана. А она совсем скоро уезжает. И надо хотя бы попрощаться. Только я не знал, как буду себя чувствовать, когда буду прощаться. Вдруг совсем грустно станет. И в туалет опять же надо будет все время. Как играть? И как прощаться? И как жить вообще?

Я к тому же как в тумане от этих успокоительных таблеток теперь… 

Мама сказала:

– Конечно, иди выступай! Нельзя, чтобы тебя забывали.

Почему нельзя? Ну забудут и забудут.

– Ты же поступать будешь скоро! – напомнила мама.

А я не понимал, как поступать. Как вообще учиться. Когда все время в туалет надо. И при этом как в тумане теперь все.

Но мне очень, очень хотелось увидеть Снежану.

И я перед сном спросил у Пьеро:

– Что делать-то?

Пьеро медленно повернул голову, белое, напудренное лицо с черными глазами. Приподнял руку – сам, вместе со своими нитками, и рука его опустилась мне на голову.

Пьеро молча гладил меня по голове.

И в этом молчании было все – и как он меня понимает, и как сочувствует, и как советует все-таки идти на концерт. Сыграть. Может, в последний раз. Но очень важно все-таки найти в себе силы – и пойти. Несмотря на туалет, и на туман в голове, и на все… Важно сыграть в последний раз. И увидеть ее. Может, тоже в последний раз. Важно.

И я его понял, и согласился, а он все гладил меня кукольной рукой, белой ладонью по голове, и нитки на руке двигались в такт ладони…

А ночью написала Снежана. Она написала:

«Я в воскресенье улетаю. Ты придешь на концерт?»

И я тогда точно понял, что – приду.

И написал папе, чтоб тоже пришел на концерт. Он же очень хотел.

И папа ответил:

«Обязательно буду!»

И я подумал, что он все-таки очень хороший. И мама очень хорошая. И Снежана. И Степа. И Пьеро. Все очень хорошие, и очень хотят помочь… Только я опять не спал толком, несмотря на успокоительные таблетки. Бегал и бегал в туалет… Я уж и в Интернете десять раз посмотрел, что это может быть. Ну, есть такое – гиперактивный мочевой пузырь называется. От разных причин это бывает. И в основном у женщин. Так что я – редкий случай. Как мама говорила не один раз, что, мол – ты, Костя, редкий случай. Редкий случай нервности и чувствительности. Весь в отца, мол, к сожаленью.

Еще в Интернете описывались разные способы лечения: и те таблетки, которые мне уролог выписывал, и какие-то операции, от которых толку все равно мало, но я бы в любом случае не решился… И – психотерапия, конечно… В общем, в основном там писали, что это почти не поддается лечению. Особенно если причины – в пережитом стрессе.

И я опять вспоминал ту ночь, и не мог, с одной стороны, понять, все не мог понять, чего ж там такого страшно было – ну, мазали, ну, бормотали, ну, глаза гипнотические… Да черт возьми, ну чего я так испугался, что у меня теперь на всю жизнь мочевой пузырь с ума сошел, и – ни жить, ни учиться толком теперь не смогу, ничего?!

И я вскакивал с кровати, ходил по комнате туда-сюда между беготней в туалет, и подбегал к Пьеро, и подставлял ему голову под руку, и нитки снова поднимались

Нитки на руке пьеро поднимались

Выше и выше

И его белая негнущаяся ладонь

Снова гладила меня по голове

А черные глаза под черными бровями

Смотрели с грустью и сочувствием

И он шептал

Высоким чуть скрипящим голоском

Держись Костя держись

Мы все вот такие

Чувствительные

Нас может на всю жизнь испугать то

Чего другие и не заметят

Но что поделать

Такими мы уродились

Держись Костя держись

А в субботу обязательно будь на концерте

Возьми балалайку Секунду

Свою балалайку Секунду

И пусть рядом с тобой будут твои враги

Эти Жмакин и Малюк

Но ведь рядом будет и она

Твоя Снежана

Будет твоя любовь

Которая на следующий день улетит

И вы больше может быть никогда не увидитесь

Будь там Костя

Всегда будь там где твоя любовь

Чего бы тебе это ни стоило

– Так – а как быть с туалетом? Концерт длинный, я не высижу, а со сцены нельзя же убегать все время! – шептал я Пьеро.

– Придется потерпеть, – шептал в ответ Пьеро высоким, чуть скрипящим голоском. – Тебе всю жизнь придется терпеть, так потерпи и на концерте…

И в субботу я пришел в парк.

Там наши уже рассаживались – кто с баянами, кто с домрами, и Леня со своей бас-балалайкой… Это такой Леня есть у нас в «Струнах Севера», молчаливый, на огромной балалайке играет… И Ася-домристка, хохотушка… Увидела меня, подлетела, хлопнула по плечу:

– О, привет! Что-то ты совсем пропал куда-то! Все хорошо?

И, пока я думал, что ответить, она уже унеслась.

Я медленно, хромая от боли в мочевом, поднялся по деревянным ступенькам на сцену. Жмакин и Малюк уже сидели там, опять ржали, уставившись в свои телефоны, на меня, слава Богу, внимания не обращали… И странный домрист сидел и бормотал себе под нос, как обычно. А Снежаны еще не было.

Я стоял, смотрел на домриста, как он бормочет все про «ужа» и трогает струны своей домры, и мне вдруг страшно захотелось с ним поговорить. Спросить, помнит ли он, что произошло той ночью, и как он вообще, и, может, я наконец пойму, почему он так бормочет… Что у него связано с этим ужом…

Я вообще-то стесняюсь с людьми разговаривать, тем более если их не знаю почти, но, наверное, таблетки расслабляли все-таки немного, и я решился.

– Привет, – говорю.

Он все бормотал.

Я тогда громче:

– Привет!

И чуть тронул его за плечо.

Домрист наконец поднял на меня глаза.

– Извини, тебя как зовут? – спрашиваю.

– Костя… – пробормотал домрист.

– Ого, и меня Костя! – говорю. – Надо же.

Я сел с ним рядом.

– Слушай, мы же в одном номере жили, ты помнишь? – спрашиваю осторожно.

– Ну… – тянет он.

Так я и не понял, помнит он или нет. Странно. Как он вообще живет-то, такой странный?

Но вроде не агрессивный. Слишком даже спокойный. Как будто еще больше, чем я, пьет успокоительных. И я тогда решился:

– Слушай, а ты помнишь, ночью эти приходили (осторожно показал головой на Малюка и Жмакина)? Они приходили, и… ну…  мазали все пастой, и тебя мазали… и еще что-то бормотали тихо, как будто… я не знаю… ну, как будто молились… Ты помнишь?

Домрист поднял на меня глаза, но глаза у него как-то на мне не фокусировались. Может, он, как и я, в глаза смотреть не может? Но у меня-то глаза бегают от смущения, а у него как-то спокойно они не фокусировались, просто в пространство смотрел, и все.

– Помнишь? – спросил я снова.

– Ну… – снова протянул домрист.

– Ты же отмывался потом? В туалете? Отмывался от пасты? Ну, скажи же! – Я вдруг разозлился почему-то, да что ж он такой тупой! Стал его трясти за плечо: – Ты отмывался? Ну, вспомни!

Домрист наконец посмотрел на меня, с трудом, наконец, сфокусировал взгляд… Взгляд у него был не стеклянный, как у Жмакина с Малюком тогда, но какой-то тоже страшноватый. Пустой и равнодушный.

– Уж. Уж обыкновенный. Уж, – сказал он, глядя мне в душу.

И от этой бессмыслицы мне совсем не по себе стало.

И я пробормотал:

– Извини…

Но тут вдруг он как-то заволновался неожиданно, и сам схватил меня за плечо, и, жалобно глядя на меня, забормотал:

– Уж обыкновенный! Обитает на территории всей Европы и значительной части Азии! Также его можно повстречать и в Северной Африке! Имеет до полутора метров в длину! Уж, уж, уж обыкновенный!  

Я в страхе вырвался, отошел от него подальше… Да что ж такое, он же совсем больной, гораздо хуже меня! Как он в оркестре-то играет? Как его сюда взяли вообще? Как он с людьми разговаривает? Как его понимают? Как он до дома доезжает? У него что, родители вообще ненормальные, такого больного одного отпускать? Как он учиться будет в музколледже? Ладно, я – я хоть про ужа не бормочу… Но он?

А площадь перед парком все заполнялось народом: весенний концерт, майский праздник, все такое… И многие подходили к нашей сцене в ожидании концерта.

А я снова спустился со сцены, и стоял, вглядывался вдаль, смотрел по сторонам, ждал, когда придет Снежана, все еще с ужасом думая про несчастного своего тезку – Костю-«ужа»…

– О, здравствуй! – это Игорь Николаевич подошел. – Молодец, что пришел!

Улыбается, радуется… Хороший он все-таки, дирижер наш!

– Как себя чувствуешь? – спрашивает.

– Да так, – говорю… Что тут скажешь?

– Пойдем в автобус, там твоя балалайка тебя уже ждет!

Мы пошли с ним в автобус, он вытащил из груды футляров мою балалайку, подал:

– Давай, настраивайся пока, скоро начнем! Ты все произведения помнишь?

– Да так…

– Ну, ничего! – улыбается Игорь Николаич. – Что не вспомнишь – будешь вспоминать по ходу, тем более – ноты перед глазами, да?

Да.

Я снова поднимаюсь на сцену, сажусь на свое место, через стул от Жмакина и Малюка, стараюсь не смотреть на них, не думать о них, но спиной чувствую все равно, что они там… И что они теперь уже шушукаются обо мне… Вот же черт. Из последних сил стараюсь переключиться, настраиваю балалайку… Ля-ми-ми… Ля-ми-ми… Ля-ми-ми… Как-то так…

Все смотрю на площадь перед сценой, жду Снежану, жду, жду… Вдруг вижу маму и папу! Они совсем рядом друг с другом, о чем-то говорят, кажется, опять ругаются… Надеюсь, они меня скоро заметят и ругаться перестанут.

Смотрю на них, и телепатически им передаю: посмотрите на меня, хватит ругаться, сегодня такой день, концерт, праздник… А вы – опять…

И они вдруг правда оба на меня одновременно посмотрели, заулыбались.

Мама мне кулак показала – ну, в хорошем смысле – мол, давай, врежь как следует!

А папа замахал мне рукой и что-то заговорил, я слов не слышал, конечно, но по губам прочел: «Сынок, Костенька»… Да, я такой. И сынок, и Костенька. И я все смогу. И сыграю хорошо. Только мочевой пузырь, как же он мучает!.. Но надо сидеть, скоро концерт, в туалет уже не побежишь, да тут, в парке, туалет такой грязный и вонючий, что лишний раз даже с гиперактивным мочевым пузырем в него не пойдешь…

      И вот уже Игорь Николаич поднимается на сцену, плавным движением поднимает с пюпитра свою дирижерскую палочку, а Снежаны все нет… Как же так?

 Я решил написать ей, быстро отправил сообщение: «Ты где?»

Она не открыла. Что-то случилось, може? Все-таки завтра улетает, может, с документами проблемы, или еще что…

Мы начали играть. Сперва «Веснянку», потом «Зырянку» – коми народную песню, где в чипсаны надо дуть, а потом башка кружится… Закончили, как обычно, с дружным криком: «Ух!» – и вся площадь зааплодировала и закричала: «Браво!»

Игорь Николаич, как обычно, раскланявшись, показал на оркестр – мол, это все они, а я – так… И рукой дал нам знак встать тоже. Мы встали, чтобы поклониться, и у меня башка как закружится! Чипсаны проклятые… И в туалет страшно надо, и башка кружится… Жесть! Но – все кричат «Браво!», и хлопают, и мама с папой улыбаются. Папа, кажется, опять плачет… Что за человек-то?!

Ой, и Степа! И Степа тут! У края сцены стоит, улыбается, большой палец мне показывает… Эх, друг! Спасибо!!

Только Снежаны все нет…

Мы играли, играли хорошо, номер за номером, и Игорь Николаич все раскланивался. Зрители у сцены, конечно, все время менялись, подходили, слушали и шли дальше гулять по парку, к аттракционам и мороженому… Но неизменно у сцены стояли мама, папа и Степа. И смотрели на меня, и улыбались, и хлопали, и я, несмотря на боль, был бы вполне счастлив, если бы рядом сидела Снежана, наклонялась бы к нотам, маленькая, щурилась поправляя очки, такая родная… Но ее не было, а завтра она улетает.

Наконец, концерт окончился, оставшиеся зрители похлопали нам, покричали еще «Браво!» Мы стали вставать, я посмотрел в телефон, а там писала Снежана: «Извини, проблемы. Не смогла. Как прилетим, напишу оттуда». 

14.  

Но я должен, должен был ее увидеть! Хотя бы еще раз!

И я спустился со сцены весь в раздумьях. Ко мне сразу мама с папой подбежали, и Степа, и все трое смотрели на меня с гордостью, это точно. И все бы ничего, если бы Снежана тоже была здесь… Но ее не было, и я все лихорадочно думал, как мне ее теперь увидеть, хотя бы попрощаться… И все думал: что же у нее за проблемы, что она на концерт прийти не смогла?

Мама с папой в это время разговаривали с Игорем Николаичем.

Мама говорила:

– Спасибо вам за сына!

А Игорь Николаич отвечал:

– И вам спасибо за сына!

И улыбался, конечно.

И я думал: какой он все-таки хороший. Ведь я не очень играю, а все равно – спасибо за меня… Вот ведь.

И странный домрист, тоже Костя, спустился вниз со своей домрой, и к нему подошли женщина и мужчина. Его родители, я так понял. И они разговаривали как-то странно: махали руками очень сильно. Я присмотрелся… Да, они махали руками, но при этом ничего не говорили, и Костя-«уж обыкновенный» махал руками им в ответ. И пальцами двигал. И они ему махали. И он махал.

И я понял вдруг, что – родители у него глухонемые. И он с ними разговаривает на их языке. Значит, то, что он так странно и трудно разговаривает – это не просто так, это потому, что его родители вообще не могут говорить.

А потом я, конечно, побежал в парковый туалет, хоть он и грязный, и пахнет отвратительно, но терпеть уже не было никаких сил… И думал: как же этот Костя поступил в оркестр? Как его родители привели, как объяснили Игорю Николаичу, что им нужно, если они не могут говорить? И как Игорь Николаич принял в «Струны Севера» такого странного парня?  

Я бы еще долго об этом думал, если бы так не переживал за Снежану.

– Костенька, сынок! Что ж ты так долго? – это папа. Он вроде трезвый, но все равно очень сентиментальный сегодня.

Мама улыбалась.

Я сказал:

– Да, я тут… Сейчас…

И отошел, вынув телефон. Я решил написать Снежане. Но у меня почему-то руки немножко тряслись. Пальцы не очень слушались. Может, переиграл на балалайке, а, может, просто нервничал… И я тогда решил записать ей голосовое.

И, только собрался записать, подбежал Степа.

– Слушай, ну классно! Ты молодец! Прямо настоящий музыкант! – тараторил Степа.

– Да меня там и не слышно почти, – говорю я скромно. – Там же столько инструментов.

– Ну все равно! – восхищался Степа. – Ты прямо очень… как это… профессионально смотрелся, как… этот… как виртуоз!

– Спасибо, – говорю.

– Слушай! – Степа сделал большие глаза, и я понял: сейчас начнется.

Я вздохнул и приготовился.

– Вот ты мне не веришь, про Сивую Маску, а я его сегодня видел, это уже точно!

– Ой, Степа, – говорю. – Ну хватит уже.

– Ага, не веришь? А я… – Степа победоносно посмотрел на меня. – Я его – сфоткал!

Он лихорадочно полез в телефон, потом торжествующе протянул его мне:

– Вот, нашел! Смотри! Что, а?

Я нехотя взял его телефон, и ничего там не увидел. То есть, увидел, но там был снят просто Степа. В зеркале. Типа селфи.

Я говорю:

– Вижу.

– Ага! – обрадовался Степа. – Кого видишь, а?

– Тебя, – говорю.

– В смысле – меня?! – удивился Степа. – Там Сивая Маска должен быть!

– Нет, вижу только тебя, – говорю. – Совсем ты, брат, чокнулся.

Степа выхватил телефон, уставился в него.

– Ой, – сказал он. – А где?!

– Вот и я говорю: нигде.

– Так он же был! – закричал Степа так отчаянно, что на него даже люди обернулись. – Я, когда тебе телефон давал, он был! Ты никуда не нажимал?

– Нет, – говорю. – Зачем мне нажимать?

– Значит, я сам нечаянно нажал, когда тебе передавал! – горестно завопил Степа. – И удалил! Такой важный кадр! Он точно, точно там был! В этих пимах, и в этой шубе, и маска на лице такая жуткая, ужас! Но я успел снять, а теперь – все пропало!!!

– Да ладно, – говорю, – успокойся уже.

– Ты мне не веришь! – печально кричал Степа.

– Да верю, верю, – успокаивал я его. – Видел ты его, конечно. И что-то он по-любому предвестил. Этот страхолюдный колдун. Я верю. Только замолчи уже. Людей пугаешь.

Но Степа был безутешен. К счастью, подошли мои мама с папой и предложили всем вместе сходить в «Чародейку», отметить выступление. Тем более на улице, несмотря на май, снова задул ветер, и вообще стало холодно. Ну, что вы хотите: Крайний Север.

– Степа, пойдешь с нами? – весело спросила мама. – Мы угощаем!

– Да, мы будем очень рады! – подтвердил сентиментальный папа. – Друг сына – наш друг!

  Тут и Ася-домристка подлетела, и прямо в лоб меня спрашивает:

– А что со Снежаной, чего не пришла?

И я вздрогнул: как я мог даже на минуту забыть о Снежане? Совсем мне Степа мозги запудрил со своей Сивой Маской!

– Да, она улетает завтра, – говорю, – а сегодня вот не пришла. Что-то случилось…

– Жаль! – говорит Ася. – Куда ты теперь?

И смотрит на меня, рот до ушей.  

–  Да я в «Чародейку», – говорю. – С родителями посидим.

Ася улыбается и говорит:

– Ну, ладно тогда… Думала, проводишь.

Чего это, удивился я. Чего я ее провожать должен?

– Ну ладно, еще увидимся, учиться-то все равно вместе будем! – говорит беззаботно Ася, и продолжает стоять.

– Ага, – говорю.

– Ну, пока? – улыбается Ася.

– Пока, – говорю.

Ася улыбнулась и убежала.

А я подумал вдруг: хм. Она тоже ничего… Да что за характер у меня такой! Как мне не стыдно думать о какой-то Асе, когда я, может, больше никогда не увижу свою Снежану! Стоило, получается, этой Асе улыбнуться мне и намекнуть, что я мог бы ее проводить – и все, я уже растаял? Вот так у меня и с Полиной было, с синими волосами которая… Стоило ей одиноко грустить – и я уж тут как тут! Нехорошо это! Пьеро бы не одобрил. Он – однолюб, и я – однолюб, вот так! А эти – все, другие, они не в счет, они – так… «Беда от нежного сердца». У папы в театре такой спектакль есть, водевиль, там герой во всех подряд влюблялся, у него в этом была беда. От нежного сердца.

Вот и у меня сердце нежное, в этом все дело. Правильно мама говорит, что я сверхчувствительный. Весь в отца. Ну, я ж не виноват, что я так чувствую. Люблю-то я – Снежану!

Но мне все равно было стыдно, что позволил себе хоть на секунду, но залюбоваться этой вечно хохочущей Асей!

Я даже забыл, что рядом – родители и Степа. Они смотрят на меня и молчат. Ждут, когда я скажу, что можно идти.

Да, мы пойдем, только сперва надо записать голосовое…

– Сейчас, буквально минутку! –  быстро попросил я. Отошел подальше.

И заговорил в телефон:

«Снежана, привет. Что у тебя случилось? Давай я приеду, куда скажешь. Мы должны же попрощаться. Вдруг больше не увидимся. А мы же хорошо общались! Ты скажи, что случилось, может, я помогу? Напиши, куда приехать!»   

Нажал на «отправить», и вернулся к своим.

А потом мы сидели в «Чародейке» – мама, папа, Степа и я, пили кофе с ванильным сиропом, ели ватрушки и сосиски в тесте, и болтали о том о сем, и папа приглашал на премьеру, как раз перед закрытием сезона у них премьера. Да, роль, как всегда, у него маленькая… Там, как всегда, на сцене царят Ситников да Тарутина… Но что поделаешь. Не всем же главные роли играть. Кому-то и неглавные надо. И вообще – не бывает маленьких ролей, бывают маленькие актеры. Папа часто эту фразу повторяет, потому что она очень утешительная. Для маленьких актеров, играющих маленькие роли.

Степа все огорчался, что якобы удалил фотку Сивой Маски нечаянно, и поэтому я, мол, по-прежнему ему не верю. А я все ждал ответа от Снежаны, все смотрел в телефон.

И мама, наконец, сказала:

– Костя, ты можешь хоть сейчас оторваться от своего телефона? Мы тут в кои-то веки с отцом вместе сидим! И друг у тебя тут, между прочим!  

Да, я все это понимал. Я им даже очень благодарен был, что они сейчас – оба рядом сидят. Они ж в разводе давно, и вообще плохо ладят, да и у мамы дядя Витя так-то… Неужели все это–  ради меня? Я очень благодарен, но что делать – пока я не встречусь со Снежаной, хотя бы еще раз, я не успокоюсь!

   И, наконец, мне пришел ответ. Тоже – голосовое.

– Извините, я на секунду! – я прямо крикнул от радости.

Они все удивленно на меня посмотрели.

Я отбежал в угол, стал слушать.

«Еще раз привет. Я дома… Просто отец запретил мне выезд… Есть какой-то закон: если отец не хочет, чтоб ребенок ехал за границу, он может запретить… И он вчера маме позвонил и говорит: запрещаю, передумал, нечего ей там делать, ну, и все такое…  Мол, мама, если хочет, пусть едет – а меня он не отпускает, и все. И говорит, что пусть я с ним буду жить, а мама пусть улетает куда хочет. И мы не знаем, что делать, мама плачет, я тут ее успокаиваю… Завтра самолет, а он этот запрет написал!»

И я не понимал, что ей ответить, и чем помочь, я только знал, что ей сейчас очень плохо, она переживает за маму, и отца, наверное, тоже любит, хоть он сперва ушел, а теперь запретил ей выезд… Но, может, она и сама не очень хотела уезжать? В общем, ничего непонятно, но главное – я должен быть сейчас рядом!

И я стал быстро-быстро наговаривать в телефон:

«Адрес, напиши мне адрес, я приеду, просто приеду, ненадолго, пожалуйста!»

И она написала адрес, я по карте посмотрел – можно быстро добраться, если бегом, отсюда всего минут двадцать пешком… А то автобуса пока дождешься, да и не могу я сейчас спокойно стоять на остановке и ждать автобуса! Побегу. Главное, чтоб телефон не разрядился, чтоб я по карте мог смотреть, куда бежать! 

Я подлетел к столику, где мои сидели, говорю, а сам прямо захлебываюсь:

– Мне надо, очень надо, срочно надо уйти, спасибо вам огромное, но – там проблемы… Там надо помочь…

Они смотрели на меня недоуменно, а папа еще и грустно.

Но я выскочил из кафе, и пулей побежал. Даже про туалет забыл, хоть и сильно хотелось, как всегда… И я бежал и думал – надо скорей к ней, и –надо скорей в туалет, и, когда я прибегу – мне придется сперва идти там в туалет, и как это все стыдно, а что делать? И зачем это все так вышло? Ну зачем?! Но – мне надо, надо быть сейчас с ней, и я бегу, и я прибегу, я ничего не изменю, и не утешу ее, но я просто не могу сейчас быть не рядом.

И я бежал, и бежал, и страшно хотел в туалет, и бежал, хромая, но бежал, и в туалет надо, и бежал, и думал, и в туалет, но – надо, и мысли путались, и все смотрел по карте, чтобы не побежать не в ту сторону, карта иногда глючила, и я останавливался, крутился на месте волчком, пытаясь снова поймать правильное направление, и морщился от боли в мочевом пузыре, и находил направление, и снова бежал,

И думал как стыдно

Что убежал из «Чародейки»

Оставил маму и папу и Степу в недоумении 

Но что делать

Что делать

Я им все потом объясню

И всех утешу

И маму с ее стихами про мэра

И папу с его театром и воспоминаниями обо мне

И Степу с его Сивой Маской

Я всех пойму и всех утешу

И они простят меня

Но сейчас мне нужно быть там

Где Снежана

Такая маленькая и в очках

И так мило щурится в ноты

И на снег щурится

Знаете когда выходишь из ДК

А вокруг снег снег снег

          У нас везде и всегда снег

          белый белый белый белый

ослепительно белый

всегда снег круглый год

год за годом

и прадедушка и прабабушка

которых сослали сюда давно-давно

ни за что сослали из их южных городов

они тоже видели этот снег

они тоже тонули в этом снегу

и однажды они привыкли к этому снегу

и однажды ушли в это снег навсегда

их могилы на старом кладбище

заносит этот снег

заносит заносит заносит

и вот я через много лет

бегу к своей любви

и тоже тону в этом снегу

бегу через боль

а прадедушка и прабабушка

смотрят с небес

и словно шепчут

беги беги беги к ней

будь рядом со своей любовью

что бы ни было

мы были несчастны

мы жили несчастливо

жили жили да умерли

так и не узнав что такое счастье

а ты знаешь ты знаешь

так беги к ней

живи за нас

за всех нас

будь счастлив за всех нас

Костенька

Через боль через горе через снег

Будь счастлив

Будь 

15.

Снежана открыла. Вся растерянная.

А в квартире у нее было шумно. Там ругались ее папа и мама.

Мы с ней стояли в коридоре и слушали все это. Папа кричал:

– Сказал, не поедет, значит – не поедет! Куда ты ее везешь? К врагам?

– Да какие они враги? Кто тебе это в голову вбил? – кричала ее мама.

– Это тебе кто-то в голову вбил, что там – рай! – кричал папа. – Ты не понимаешь – они хотят нас уничтожить!

– Да кому мы нужны?!

– Это ты никому не нужна! А мы – всем нужны! Не поедет она! Предатели!

– Господи, пятнадцать лет ты мне душу мотал, и сейчас мотаешь! Как же я тебя ненавижу!

– Взаимно!

Снежана стояла, опустив голову. Я понимал: ей очень стыдно за родителей. И вообще плохо от всей этой ситуации.

Я тихо спросил:

– Ты сама-то хочешь уезжать?

– Я не знаю… – тихо сказала Снежана. – Все так непонятно сейчас, ты согласен? А мама говорит – тут будет все хуже и хуже. А там у нее тетя Лиза, подруга… Она давно переехала, и вообще говорит – все хорошо будет, только язык надо выучить, ну, я бы выучила…

– Дура! Идиотка!

– Заткнись, достал!

(Это ее родители все шумели в комнате, а мы все стояли в коридоре.)

– Так вы ж не уедете, получается, все равно, – говорю. – Если отец запретил.

– Мама говорит: он разрешит, просто поиздевается – а потом разрешит. С ним всегда так. Вот он пока издевается… А потом – разрешит… – совсем тихо закончила Снежана.

Родители выскочили в коридор.

– Немедленно забери свое заявление, слышишь? Дай нам уехать!

– Это моя дочь, и я буду решать, ехать ей или оставаться, ясно, дура?

– Так это и моя дочь так-то!

– А вот давай у нее у самой спросим! – крикнул папа и подлетел к нам.

– Здрасьте, – машинально говорю.

– Ты еще кто такой? – взревел отец.

Отец был тоже невысокий, тоже в очках, но при этом злой. Люди в очках тоже бывают злыми, что поделать. А может, и не злой. Может, он, наоборот – например, понимает, что будет скучать по дочке, вот и не отпускает.

– Ты кто?! – снова рявкнул отец.

– Я Костя, – говорю.

– Вот, отлично! Спросим у молодого человека! – почему-то обрадовался отец. – Вот как ты считаешь: те, кто уезжают в другую страну – они предатели, или как? А?

И впился в меня ожидающим взглядом.

А я знаю? Ну, мне кажется, нет. Какие же они предатели? Что они предают, или кого? Уезжают и уезжают.

Я и говорю осторожно:

– Думаю, не очень…

– Что «не очень?!» – возмутился отец. – Не очень предатели? Это как?

Я стушевался и замолчал рядом с совсем поникшей Снежаной.

– Нельзя быть не очень предателем – можно или быть им, или не быть! – отчеканивая каждое слово, кричал отец. – И вот – те, кто дезертирует, да еще в такое тяжелое время, кто бежит к нашим врагам, а Родину кидает, эти люди – предатели! Они все равно что мать бросают! И я не хочу, чтобы моя дочь стала, как все эти… Которые Родину продали за бигмак, понимаешь!   

Он повернулся к матери:

– Ты мотай, куда хочешь, хоть в Антарктиду, а ее я не отдам! Ты ж сама не хочешь уезжать, правда, дочь? Ну что я, неправ, а? Нет, вы скажите, у нас свобода мнений, вы не бойтесь! Вы скажите, предатели! Не прав? 

Снежана тихо всхлипывала, опустив голову.

Мне было ее очень жалко.

И маму ее было жалко. Она тоже чуть не плакала в этом узком коридоре.

И я, совершенно неожиданно даже для себя, вдруг сказал:

– Не правы.

– Что? Что ты говоришь?! – Отец так удивился, что подумал, наверное, что ему послышалось.

– Вы не правы, – сказал я, стараясь говорить как можно спокойней, и при этом тверже, хотя внутри все тряслось, да и снаружи тоже, особенно руки. И в туалет, как всегда, страшно хотелось, я ж так и не сходил…  – Неважно кто едет и куда. И почему. Предать – это… Это когда вот тебе верят, тебя любят, ты наобещал кучу всего, а потом – р-раз, и пропал! Вот это предательство. А когда не верят и не любят, и ты никому ничего не обещал – то это значит, ты просто уехал, да и все.

– Ты посмотри, умник какой выискался! – крикнул отец. – То есть, ты хочешь сказать, что Родина нас не любит?! Родина, которая вскормила, вспоила, дает, понимаешь, образование, работу?!

Тут я не знал, что ответить.

И снова замолчал.

– «Любит – не любит»! – Откликнулась, наконец, мать. – Жизнь – не ромашка. Даже если б любила, мы не обязаны отвечать взаимностью. У нас свобода мнений, сам же сказал… Забери заявление!

– А я говорю – пусть она сама скажет, хочет ехать или нет! – снова взвился отец. – Я все равно не отпущу  – но, по крайней мере, пойму, кто у меня дочь – человек или… или крыса, понимаешь!

Снежана молчала и всхлипывала.

И я молчал.

Мать села на табурет и тихо проговорила:

– До Москвы два дня добираться… Там – на самолет с утра… Два дня еще есть. Два дня тебя уговаривать, унижаться перед тобой, на колени вставать? Хорошо… Давай. Давай я встану на колени.

И мать вскочила с табуретки и рухнула перед папой на колени:

– Отпусти нас!

– Встань, дура! – усмехнулся папа.

– Отпусти! 

–  Да ну тебя! – Он махнул рукой и нервно заходил по коридору.

Мама ползала за ним:

– Отпусти нас, отпусти!  

– Да иди ты!

– Отпусти!! Слышишь, я умоляю, я что хочешь, сделаю, отпусти!

Снежана с ужасом смотрела на это, потом кинулась к ним:

– Мамочка! Папа! Не надо! Не надо, слышите?

– Я не встану, пока не отпустишь! – кричала мама. – Слышишь, изверг? Пятнадцать лет мучений! Пятнадцать лет! За что?

– Мама! Папа!

Да что за фигня-то. Я тут совсем не вписываюсь. Нигде не вписываюсь. И тут тоже. Все как обычно. Но я почему-то почувствовал, что только я смогу это прекратить. И прекратить надо быстро. Сейчас же! Только – как?

На тумбочке в коридоре стояли флаконы с одеколоном.

И я вдруг, сам от себя не ожидая, схватил один флакон – и ка-ак тресну его об стену! Флакон разбился, одеколон пролился, терпкий запах поплыл по коридору, и я ни к селу ни к городу вспомнил тошнотный запах зубной пасты – там, в общаге… И все сильней хотелось в туалет, но терпел… Стоял с острым осколком флакона – и глядел на них на всех.

Они замерли, как будто кино резко остановилось, и смотрели на меня. А я стал говорить, и сам не понимал, почему это говорю и как так получается у меня… Что-то вроде:

Если вы не отпустите Снежану

Я проткну себя этим осколком

Я не могу без нее

Но если ей так будет лучше

То пусть она уезжает

Я не знаю что будет здесь дальше

Но что бы ни было

Ни вы ни кто другой не имеет права

Называть ее предателем

Такие как вы

Вечно делящие людей на наших и не наших

На своих и врагов

А на самом деле

Просто ненавидящие всех кроме себя

Вы и есть враги

Вы и есть враги всему миру

А мир нам не враг

Он враг только вам

Потому что вы не можете жить без врага

А уехать –

Это не предать.

Это – уехать.

Если вы не отпустите Снежану

Я проткну себя этим осколком

Если она останется с вами

Она станет злой и жестокой

И ненавидящей всех вокруг

Она станет такой же как вы

А я этого не хочу

Я хочу чтоб она всегда оставалась

Такой же милой и доброй

Маленькой и в очках

И щурилась в ноты

Пусть она будет далеко-далеко

И я никогда больше ее не увижу

Только пусть она будет подальше от вас

Если вы не отпустите Снежану

Я проткну себя этим осколком

Я проткну слышите блин

Я проткну

Я

– Да пошли вы все! –  хрипло крикнул отец. – Заберу я это чертово заявление, катитесь куда хотите!

– Я не верю тебе, я тебе не верю, – бормотала мама, не вставая с колен.

– Да черт вас дери! – Отец выхватил телефон, набрал номер. – Але! Миша! Ты? Да, я! Там, это… Заявление на запрет на выезд дочери у вас оставлял, тридцать второй кабинет… Аннулируй, окей? Да, все отменяй. «Почему-почему»… По кочану! Передумал, значит. Отменяй!

Отец сунул телефон в карман, открыл дверь, обернулся к нам… Посмотрел… На меня с осколком флакона, в луже одеколона. На бывшую жену, так и застывшую на коленях. На Снежану с мокрым от слез лицом.

– Будьте вы прокляты! – сказал он тихо. – Будьте все прокляты, иуды. Не будет вам счастья. Никогда не будет. И ты – ты мне больше не дочь. Все.

Он ушел.

И я как-то сразу весь обмяк. Осколок выпал у меня из кулака, и я увидел кровь на пальцах, видимо, все-таки порезался, и пальцы все тряслись… Я пробормотал:

– Извините…

И – убежал в туалет.

А потом Снежана бинтовала мне пальцы.

А потом мы стояли в ее дворе, среди качелей и турников, она была в белой куртке, довольно теплой, но все равно чуть дрожала – холодно, холодно, у нас всегда холодно, тем более – вечер…

– Извини, – говорю, – Что-то я, это… Но – так получилось. Главное, теперь вы можете лететь.

– Спасибо, – тихо говорила Снежана и смотрела на меня не отрываясь, и я не знал, куда деваться от ее взгляда, вертел головой туда-сюда. – Мы улетим, но – мы же вернемся, ты согласен? Мы вернемся, когда… когда… Ну, понимаешь, сейчас все эти события… А у меня же прадедушку сюда сослали, ну, вот, мама и плачет – что, мол, опять это все начинается, как раньше…

– Да я знаю, – говорю. – Мои же тоже репрессированные.

– Ну да, вот и мои… – почти шепчет Снежана. – Опять мы с тобой похожи.  Дай руку, брат.

Ее тонкие

мягкие

пальцы

– Ужасное было время, ты согласен?

– Да. Оно было, но оно кончилось, – говорю. – И это кончится. Обязательно. И вы вернетесь.

– И мы встретимся, обязательно, – уже почти одними губами говорит Снежана.

– Ага, – говорю. А сам, как обычно, в туалет страшно хочу. Да блин!

…Уже совсем стемнело. Стоим у ее подъезда.

– Ты совсем какой-то напряженный, – говорит она с тревогой. – Сильно расстраиваешься? Я же буду писать. Ну, что ты?

И держит,

держит мою руку

в своей

И я тогда все ей рассказал. Про ту ночь, про Малюка со Жмакиным, про непонятное бормотание их, и про гипнотические глаза, и про зубную пасту, и про ночной холодный подоконник. И что теперь – вот, бегаю в туалет постоянно, и никакие таблетки не помогают, даже от психики. И так, наверное, будет всегда. И нужен ли я тебе такой? И, может, и хорошо, что мы больше не встретимся? Найдешь там себе какого-нибудь нормального парня, да и забудешь меня.

Ты нормальный парень

Понимаешь?

Ты самый нормальный

Из всех кого я знаю

Самый нормальный

Самый добрый и самый светлый

Я буду писать

А потом мы встретимся

Обязательно

Ты нормальный

Ты не такой как все

Не потому что – хуже

А потому что – лучше

Лучше всех

Запомни это пожалуйста

Потому ты так и страдаешь…

Чем человек нормальней,

Тем труднее ему жить –

И здесь жить, и вообще.

Вот мы стоим на остановке

И ждем автобуса

Вот сидим в кафе и пьем кофе

С ванильным сиропом

Вот я пролила на себя кофе

Ты помнишь помнишь

Я всегда буду помнить

И ты вспоминай

И как сидели в оркестре

Играли «Веснянку» и «Зырянку»

И дули в чипсаны

И кружилась голова

И снова звенели

Звенели наши балалайки Секунды

Мы были рядом

И это было счастье

И оно еще будет

Обязательно будет

Ты только держись

Ты только

Ты  

А потом Снежана улетела. И пришло лето. И я так страшно мучился мочевым пузырем, и руки почему-то все тряслись, и я уже не мог толком играть на балалайке. В общем, «Струны Севера» пришлось совсем оставить. 

И в музколледж не поступил. Потом была осень, очень тяжелая осень.

А зимой мне дали инвалидность.

16.

И еще в самом конце зимы умерла бабушкина сестра, тетя Фая.

Последний раз она позвонила нам с мамой из больницы, и разговаривала тихо, и язык у нее как-то заплетался – может, от препаратов обезболивающих, может, от самой болезни…

Тетя Фая снова рассказывала про войну, про то, что не может слышать немецкую речь до сих пор, и даже в Германию по путевке не поехала из-за этого… И сколько родственников и друзей погибло в их городе, когда в него вошли фашисты.

– Я была совсем маленькой, а помню, – тихо, заплетающимся языком, рассказывала тетя Фая. –  Детская память цепкая… Ицик, он был такой милый, нежный, тонкий, настоящий еврейский мальчик – умненький, скрипач… И дядю своего помню – плотника, он был очень хороший плотник, всем окна делал, дядя Пинхас… Ты знаешь, как убили Пинхаса? Они связали его и стали тушить об него сигареты. Так и сожгли заживо. Их всех потом сожгли. У дяди была большая семья: три сестры, племянник… Племянник болел, протез у него был, его сожгли тоже со всеми… И у дяди Пинхаса было два сына и две дочки – Шихл, Йосл, Клара и Лея… Всех помню. Всех сожгли.

А мы бежали, бежали… С мамой бежали, не помню, как… Все плакали, дети плакали… Мы бежали. Вагоны… Мы спаслись, нам повезло.

А эти… Они там остались. И Ицик, и дядя Пинхас, и все его дети, и все его сестры, и племянник без ноги…

У дяди Пинхаса младшая дочечка, Лея, особенно была хороша…  Маленькая, а голос низкий, такой, знаешь, глубокий… Петь любила. Как запоет «Бай миру бисту шейн» – весь двор сбегался слушать! Муж у нее был, и ребенок – Иосиф звали, черненький такой мальчик. Так немцы когда узнали, что муж в Красной Армии – вместе с сыном ее и повесили.

А мы бежали, мы с мамой бежали…

А папа до войны пел «Бразильский крейсер»…

А мы бежали…

Ну, в общем, тетя Фая путалась уже в словах, но все рассказывала и рассказывала, а потом ей кто-то там сказал – наверное, врач:

– Фаина Марковна, вам отдыхать надо, нельзя так долго по телефону, отдыхайте!

– Да, я сейчас, сейчас, – уже почти шептала тетя Фая. – Ты, Костик, бабушку не забывай. И меня вспоминай, я уж сегодня-завтра – на тот свет, мы с тобой так и не увиделись никогда, но ты вспоминай… Родня – это важно…

Мама плакала и говорила:

– Тетя Фая, да что вы такое говорите? Вы всех нас переживете!

– Пережую? – удивилась тетя Фая. Она совсем плохо понимала уже. – Я не жую вообще, зубов нет, так, пью кефир разный… А у вас как? Тепло?

– Да где ж тепло, тетя Фая, – сквозь слезы улыбалась мама. – Зима же. У нас и летом-то холодно.

– Ну да, зима, – соглашалась тетя Фая. – А у нас вот и зимой тепло. И на Новый год даже снег не выпадает, бывает… Но я уж до Нового-то года не доживу…

– Да что вы, тетя Фая, доживете, сделают операцию, и еще долго проживете! Еще и встретимся! Следующим летом к вам приедем с Костей, да?

– Да… – равнодушно соглашалась тетя Фая.

– После операции, как в себя придете, как разрешат – сразу звоните, хорошо? – говорила мама.

– Да, да… – кивала тетя Фая.

Потом она отключилась.

Ну, и после операции уже не позвонила. Умерла. Сердце не выдержало операции. Ну, возраст уже такой был… 

Мама на похороны не поехала – далеко, и денег нет, да и вообще… Все-таки не такие уж мы и близкие были родственники. Ну, то есть, близкие, конечно, но общались только по телефону, а потом только по Интернету. Никогда не встречались. Так бывает.

А папе наконец дали главную роль.

Мы с ним сидели в «Чародейке», как обычно, он опять был немного выпивший, и подливал себе в кофе из пузырька, говорил все громче, но, в общем-то, был веселый: все-таки главная роль, первый раз в жизни!

– Буду играть клоуна, представляешь? Там такой клоун: с одной стороны – веселый, а с другой – наоборот, весь грустный, ну, как и я, собственно… Так что – очень моя роль! Ты только обещай, Костенька, что придешь на премьеру!

– Приду, – обещаю я.

– Ага! – Папа снова подливал в кофе, и веселел, и становился все громче, и люди в кафе на него оборачивались, и мне было опять было за него неловко… С другой стороны, про раздавленные яблоки не вспоминает, и то хорошо. – Прямо вот в начале как выхожу – так до конца и работаю! Все сорок пять минут на сцене, представляешь?

– Угу…

Папа смотрит на меня настороженно:

– Ты… Ты не рад за меня, что ли? Ну, конечно… Кто я тебе… Бросил… – И папа привычно приготовился страдать.

– Нет-нет, я рад, очень рад! – поспешно убеждаю я.

– Вот! – Папа доволен, расплывается в улыбке. – Тарутина, значит, будет мышонком… Ситников – котом: не все ж ему главные роли-то… А я – весь вечер на манеже, как говорится! Ну, то есть, на сцене. У меня там еще песня такая… Клоун поет… Очень красивая… Сейчас…

Папа начинает петь, теперь уже люди оборачиваются на него с явным неудовольствием. М-да. Как бы нас не выгнали… Я делаю папе знак – мол, потише! Он осекается, и поет тише. Почти шепотом. Но шепот у него – актерский, и поэтому все равно каждое слово слышно отлично:

– Я, Клоун, я должен весельем делиться,

Но жизнь, к сожаленью, грустна.

Ну как мне, скажите, друзья, веселиться,

Когда – то чума, то война?

Когда на Земле – ни покоя, ни мира,

И лютый кусает мороз?

И стынет моя цирковая квартира,

И красный повесил я нос?

Папа вдруг вскакивает, и начинает приплясывать, и все смотрят на него сперва с некоторым ужасом, а потом даже с интересом.

– Но – я вскочу и перекувырнусь,

И скорчу уморительную рожу!

И клоуном еще я к вам вернусь,

И грусть-печаль весельем уничтожу!

Назло чуме, войне и всем ветрам

Нос подниму, цветной колпак надену –

И выбегу, ворвусь я на арену,

Па-рам, па-рам! Па-ра-ру, па-ру-рам!

Папа замечает, что на него смотрят, а один мальчик даже негромко говорит маме, почти восхищенно:

– Этот дядя – артист, я его в театре видел!

Папа слышит это, гордо косится на меня, и, довольный, продолжает:

– Я – Клоун, но – старый: хриплю и хромаю…

Быть может, пора на покой?

И мир я спасти не смогу, понимаю…

Кому же я нужен такой?!

Но только застыну, тоской окольцован,

В угрюмой, зловещей тиши,

И зрители крикнут:

«Ты нужен нам, Клоун!

Еще хоть чуть-чуть посмеши!»

Папа смахивает слезу, торжественно поднимает руки и лицо к потолку, и –  

– И – я вскочу и перекувырнусь,

И скорчу уморительную рожу!

И клоуном еще я к вам вернусь,

И грусть-печаль весельем уничтожу!

Назло чуме, войне и всем ветрам

Нос подниму, цветной колпак надену –

И выбегу, ворвусь я на арену,

Па-рам, па-рам! Па-ра-ру, па-ру-рам!

Папа кланяется.

Тут все как зааплодируют, даже продавщица!

Папа, весь довольный и красный, садится, наконец, на место.

И я им горжусь. И думаю, что он все-таки очень хороший – и артист, и вообще. И он тоже немножко Пьеро – потому что в основном грустный, но, если посмотреть на папино лицо под определенным углом, да еще подлить ему из бутылочки в кофе – то и веселый тоже. 

Мальчик, который папу узнал, прямо такими огромными глазами на него смотрит… Нет, правда, горжусь! И на премьеру обязательно приду.

И мамой горжусь.

Я домой пришел – она сидит, опять чего-то пишет.

Я спрашиваю:

– Что пишешь?

Она говорит:

– Да вот, новогоднюю сказку. Сценарий, в ДК будет утренник… Замучилась. Пойду чай поставлю.

Мама ушла на кухню ставить чай, а я быстро посмотрел в ноутбук, и прочел там:

Ель сверкает яркими огнями,

Землю снег укутал в покрывало,

Дед Мороз скрипит уже санями…

Как же это все меня достало!!!

Бедная мамочка. Как же ее, действительно, все это достало. Обязательно книжку ей издам, как только смогу. С лирическими стихами.  А сейчас надо срочно в туалет, как всегда… Как же это все меня достало тоже!!!

Но хорошо, что есть мама и папа. И Степа. Он часто ко мне приходит, сидим, болтаем. Про Сивую Маску он уж молчит. Чтоб меня не бесить. Хотя нелегко ему это дается, вижу…

– Так ты как теперь? – спрашивает Степа.

– Не знаю, – говорю. – Пока так.  С колледжем не получается, ни с чем не получается из-за этой моей болезни… И никак не вылечить, врачи говорят. Потому и инвалидность пока дали.

– Но это все-таки очень странно, – осторожно говорит Степа. – Я вот в туалет утром схожу, а потом уже – только днем надо. Все равно же какое-то время накапливаться должно. А у тебя, получается, все время накапливается? Откуда ж оно берется?

Я пожимаю плечами.

Степа смотрит на меня с сочувствием.

Я ему давно уже рассказал про ту ночь, про Жмакина и Малюка, про зубную пасту, про холодный подоконник… Он все понимает, но не понимает, почему у меня из-за этого что-то в голове так сломалось, что на мочевой пузырь повлияло.

– Так не только на мочевой, – говорю. – У меня и пальцы трясутся, видишь… И мысли всякие…

– Какие мысли? – не понимает Степа.

– Ну вот – я начинаю думать-думать о чем-то, и не могу остановиться. И у меня мысли становятся как будто в столбик, как будто это – стихи, только – без рифм. Понимаешь?

Степа кивает, но я-то вижу, что не понимает он ничего. Ну и ладно. Главное, что он приходит ко мне. Главное, что он – настоящий друг.

– Но ты на балалайке же играешь все равно? – спрашивает Степа.

– Ну да, играю… Вот она, моя балалайка. Игорь Николаич дал. Сказал: тренируйся пока. Может, через год тебе получше станет, и тогда поступишь. Я тренируюсь… Но не очень получается, правда. На гитаре лучше выходит.

Да, на гитаре лучше выходит, еще и дядя Витя мне аккорды показывает разные. И разные способы игры: бой-восьмерка, который у меня так и не получается, и щипок, и арпеджио, и много чего еще…

Дядя Витя тоже неплохой, на самом деле. Не папа, конечно. Но все-таки.

Он мне как сказал, очень смущаясь, мы маму ждали у подъезда… Сказал мне:

– Костя, а как бы ты отреагировал… ну… если бы с мамой твоей… ну… вместе, что ли, стали бы жить?

Ну, не хотелось бы, если честно. Я тут, понимаешь, в туалет постоянно бегаю, мне и так от всего этого стыдно и противно, а тут еще и чужой человек будет… Мне было бы лучше, чтоб он вот так – приходил и уходил. Но не скажешь же ему правду: обидится. А зачем его обижать? Он хороший так-то. И я сказал:

– Ну…

И больше ничего не сказал.

И дядя Витя грустно ответил:

– Понятно…

И я, чтоб он совсем не расстраивался, спросил его:

– А покажете, как играть «Бразильский крейсер»?

Я, конечно, знаю, как его играть. Что там играть: четыре аккорда… Но пусть дяде Вите будет приятно, что он – нужен.

А «Бразильский крейсер» я правда хочу наизусть выучить: эту песню пел прадедушка, и я хочу ее петь. И «Бай мир бис ту шейн» тоже… В общем, много чего. Просто для себя. Выступать больше не буду, мне хватило того выступления в классе Арины Марковны!

С Ариной Марковной, кстати, как-то встретились на улице. Тоже переживает, спрашивает, как да что у меня… И Лидия Михайловна, классная, звонила, интересовалась. Я же еле-еле школу окончил, даже на дистанционном… Ну, я сказал: через год, может, лучше мне будет –попробую снова поступить в музколледж.

– Да, у тебя способности, – Лидия Михайловна подбодрила. – Все получится, я в тебя верю. Здоровья тебе!

Видел я в городе и Полину с синими волосами. И Андрея Боброва. Отдельно видел. Они расстались. Ха-ха! Нет, не то, что я этому рад, просто – ха-ха. Так-то и им тоже счастья. И Асю-домристку видел, и Леню-бас-балалайку… Городок у нас маленький, трудно периодически не встретить каких-то знакомых, даже если такой нелюдимый, как я…

А Жмакина и Малюка я не встречаю. И слава Богу. Я просто думаю: вот живут на земле два человека, из-за которых я инвалид. И ведь они ж не хотели. Наверное. И, если им сказать, они даже не поверят. Но я все-таки думаю и думаю – что же это такое было, тогда, ночью? Хотя таблетки иногда помогают не думать, но – только иногда.

И домриста видел, «ужа обыкновенного». С родителями. Они шли по улице и оживленно болтали. Беззвучно, руками. Меня не заметили. И я посмотрел им вслед и подумал: тоже и вам счастья. Так и не знаю, поступил он в музколледж, не поступил…

Я выхожу в магазин, а на дворе – метель! Настоящая зимняя метель, как у нас бывает – с завываниями, с актировками…

Иду сквозь метель, закрывая глаза, на секунду открываю – и застываю как вкопанный: прямо передо мной – человек в малице и пимах, в расписных рукавицах, за поясом – кривой нож, а на лице… на лице – маска!

Сивая Маска!

Я закрываю глаза и снова открываю – да, не привиделось, вот он, стоит! И смотрит непонятно куда: в маске не видно…

А рядом с ним в гуще метели медленно проявляется силуэт, машет рукой… Да это же тот самый, который вывел нас со Степой с заброшенного поселка Ру́дник! Силуэт становится все видней, все ярче, я вижу серые глаза, белую бороду и усы, он смотрит на меня и улыбается… Прадедушка! Такой, как на старом фото!

А над ними – из белой метели, из снега вырастают два огромных рукава, рукава с нитками, я задираю голову – это Пьеро! Такой, как у меня дома, только очень большой, просто огромный! Пьеро становится все больше, больше, его нитки опутывают и Сивую Маску, и прадедушкин силуэт, и меня…

И вот я уже сам – марионетка! Мои руки кто-то дергает вверх за нитки, и я поднимаю руки, поднимаю, и машу в ответ моим призракам, моим живым и мертвым, машу и понимаю – да, все мы куклы, все куклы. Идем через метель, пока старый кукольный мастер изо всех сил поднимает наши ноги и руки за ниточки… Идем, идем – и обязательно дойдем. Куда-нибудь. По-любому.

По-любому дойдем

И Снежана по-любому еще напишет

Просто ей сейчас некогда, я понимаю,

Тяжело устраиваться в чужой стране.

Я вижу, что она в онлайне,

И пишу ей, но она каждый раз отвечает:

потом потом потом

а теперь вообще не отвечает

Снежана ты еще напишешь мне, правда?

Ведь ты сказала про меня столько хороших слов,

Когда мы прощались, помнишь?

Во дворе где качели и турники

И ты была в белой куртке,

Ты дрожала, и я взял тебя за руку

Дай руку сестра

Твои длинные мягкие пальцы

Мы стояли во дворе

и я как будто видел это все со стороны:

Вот стоят парень и девушка,

В сером дворе,

А над ними серое небо

Наше всегда серое, холодное небо

В нашем городе

Куда были сосланы наши предки

Они помогают нам Снежана

Ты согласна?

Наши прадедушки и прабабушки,

Они помогают,

И Сивая Маска, старый охотник-колдун,

Тоже появляется не случайно –

Он что-то предвещает,

Надеюсь, не очень плохое,

А то так плохо сейчас…

Так плохо всем…

Я всех-всех вижу и чувствую

Маму, папу, Степу, тетю Фаю, Полину, Боброва,

Асю-домристку, и еще странного домриста,

И дядю Витю, и Игоря Николаича, и всех учителей…

И Пьеро, и Сивую Маску,

И даже тех, кого не знаю –

Ицика-скрипача,

И дядю Пинхаса, и его детей

И многих-многих-многих

Потому что мы все – люди

И все однажды где-нибудь встретимся

Я верю

Людям плохо, людям больно

Люди гибнут

И страдают

И если бы кукольный мастер,

Старый кукольный мастер,

Сказал мне:

«Чтобы в мире

Никогда больше не было горя –

Ты должен немедленно умереть!» –

Я бы умер, не задумываясь.

Чтоб только другие не умирали.

Я бы сказал ему:

«Хорошо, отпусти мои нитки!»

Взять бы боль всех людей на себя,

И твою боль, Снежана,

И даже боль твоего отца,

И даже боль старого кукольного мастера,

Взять – и умереть от этой боли,

Только чтобы мир был наконец счастлив…

А так – ну что я могу?

Только мучиться жалостью –

Как папа, который все вспоминает,

Как я плакал, когда машина раздавила мое яблоко…

Только жалеть, и страдать,

И бегать в туалет.

Вот так, господа балалайки…

Тьфу!

Но миру я нужен таким.

Не знаю зачем, но – нужен.

И тебе я нужен таким,

Ты сама говорила.

Напиши мне еще.

Напиши.     

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. Anna Chernobrovkina:

    Книгу «Кукла ходит по земле» я прочитала одной из первых, но очень долго не могла понять, стоит ли мне о ней написать, потому что я долго не могла сформулировать свое впечатление о книге. Наверное, точно также было бы, если бы я в своей реальной жизни встретила главного героя- Костю. Человека, который  никуда не вписывается : не в систему, ни в антисистему, ни в семью, ни в оркестр, ни в школу… Наверное, потому что сам не очень понимает, кто он такой. Может быть, именно поэтому он так хочет, чтобы его полюбили. Не важно кто: «Мальвина», Снежана или Арина. Как будто только чья-то чужая любовь, чужое внимание могут сделать видимым невидимку. Ведь на протяжении всей книги Костя ничего не говорит о своих интересах, о том, что ему действительно нравится. Если он играет на балалайке и ему нравится музыка, то почему он не рассказывает о своих любимых пьесах, о том, что он слушает, о каких-то  фишках, о которых любят говорить исполнители? Он ведь и в музыкальное училище собирается поступать только потому, что никуда больше пройти не сможет, а не из-за того, что он так хочет выразить себя.  А было ли бы мне интересно общаться с таким парнем? Болтать с таким соседом по парте?  А, может быть, это такая подростковая книга о «лишнем» человеке, продолжение ряда: Онегин, Печорин и… Костя. Или приквел к «Шинели»- «Детство Акакия Акакиевича»? но ведь эти мысли у меня после чтения книги появились: откуда берутся «лишние» люди, почему Костя не может никуда вписаться, каким в детстве был » маленький человек» Акакий Акакиевич и почему он таким стал? И если эти мысли у меня возникли, значит, я читала не зря?

  2. Aliya:

    Честно говоря, книга меня не впечатлила.Костя смотрит на жизнь отрешённо, как его кукла. Он действует будто по заранее определенному сценарию: «кроме музколледжа, никаких гуманитарных учебных заведений нет, а куда поступать?». Костя не «горит» музыкой, складывается впечатление, что он занимается ей только из безысходности.На протяжении всего чтения я вспоминала очень похожую книгу, которая как-то была в коротком списке одного из сезонов Книгуру- «Родинка на щеке», но никак не могла вспомнить автора и была несколько обескуражена, когда оказалось,что автор тот же самый. То произведение мне кажется гораздо сильнее, особенно финал.6 баллов
    «Если бы нас любили те кого любим мы
    Если бы всегда был новый год
    То было бы наверное замечательно
    Но раз так не бывает
    Надо стараться помнить и хорошее
    Надо стараться прощать и плохих людей»

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.