Люся Зуева

Подходит читателям 13+ лет.

Как проходит день ВДВ

Мой папа очень старый. Он такой старый, что многие думают, будто это мой дедушка. Когда мы заходим в автобус, и я сажусь на сиденье, кондуктор обязательно говорит, что мне надо уступить место деду. Папа такой старый, что помнит Горбачёва и Ельцина. Ну, как они правили. Волосы у папы непонятного цвета, и только когда он поднимает руку, я вижу, что под мышкой они у него рыжие. Значит, когда-то папа весь был рыжим, только сейчас поседел или ещё как-то изменил цвет, полинял, как панда. Правда, не знаю, линяют ли панды, просто это здорово звучит: папа полинял, как панда. Ладно, как лиса. Мой папа носит майку-тельняшку каждый день. Белые и синие полосы. У него этих маек – полный шкаф! Раз в год в августе папа ходит купаться и нырять в городском фонтане на Театральной площади. Там он встречается с другими людьми в таких же майках. Но фонтан в этот день выключают, специально, чтобы никто не забирался в него. Поэтому искупаться у папы не получается. Я говорю: сходи в другое время. Но он считает, что для этого есть только один самый подходящий день в году. Второе августа. Странно, если бы у меня была цель выкупаться в фонтане, мне бы вполне подошло первое или, там, третье августа. Да хоть пятнадцатое! Но вся штука в том, что второе августа – это день ВДВ, воздушно-десантных войск. Самый любимый папин праздник. Специально для него я в этот день надеваю тельняшку-футболку. Он смотрит на меня, радуется и говорит:

— Вот молодёжь пошла, а! Ну, молодёжь.

Мне немного странно, что я уже молодёжь, мне кажется, до этого далеко, но я не спорю. Пусть. Пусть папа радуется.

Второго августа я хожу гулять в город вместе с папой. Он держит меня за руку. Мы приходим к фонтану, и кто-нибудь его обязательно узнаёт, кричит:

— О, Анатолий! Сколько лет сколько зим!

Вот странно, один год прошёл с предыдущего дня ВДВ, а ему каждый раз говорят про сколько лет сколько зим. Каждый год. А хожу я с ним уже три года подряд. В этом году будет четвёртый. Опять кто-то скажет, что Толян опять с внучкой. Папа, конечно, сконфузится, как бывает всякий раз, и скажет, что я не внучка, а дочка. Его в этой ситуации не устраивает одно обстоятельство: что я не мальчик. Сколько раз он говорил мне:

— Эх, была бы ты парнем!

— То что? – спрашиваю я.

— Мы бы ходили вместе на рыбалку, — мечтает он.

— Так мы же уже ходили!

— Ещё бы не помешало.

— Пап! А мы за грибами пойдём? – спрашиваю, потому что самое моё любимое летнее и осеннее дело – ходить по грибы.

— Пойдём, куда денемся, — отвечает он.

И мы вскоре после дня ВДВ ездим в лес. С мамой, потому что она обожает-обожает лес и грибы. А папа обожает её. Ну, и я тоже обожаю их, лес, грибы, скейт и мороженое. 

После Театральной площади в день ВДВ мы ездим на маленький учебный аэродром, не помню, как называется место, где он находится. Там, на аэродроме, есть маленький самолёт-кукурузник. Он взлетает с парашютистами в небо, а потом они высыпаются из кукурузника как снег. Снег – потому что парашюты почти у всех белые, круглые, куполом. И только два-три человека летят на других парашютах – цветном крыле. Все они мастерски приземляются и идут куда-то. Потом кукурузник снова взлетает. Я уже знаю всю программу наизусть! Вот сейчас он будет дарить всем цветы. На поле стоит стол, а из двери самолёта свисает верёвка с ведром цветов. Пилот ставит это ведро точно на стол. Сколько я помню, ни разу не промахнулся! Все ликуют. Целое поле ликующих людей в одинаковых тельняшках! Если десантник приезжает на праздник с семьёй, то все в этой семье одеты в сине-белые полосатые футболки, майки и тельняшки. Мама никогда не ходит с нами. Я знаю, почему. Она не любит шумных праздников. К нам редко приходят гости, ну, в чей-нибудь день рожденья или 2 августа. Папа тоже не очень-то жалует лишний шум, суматоху, разную беготню. Он говорит, что к этому его приучили в армии – делать всё быстро и сразу. Не суетиться, раз решил – делай. Так он и нам с мамой говорит, а мне иной раз хочется переделать сделанное, исправить, например. Или мне приходит в голову другая идея, новая мысль. Я так и сочинения пишу – долго сижу, извожу кучу черновиков. То одно сочиняю, то другое. А когда делаю задания по окружающему миру – о, только держись! Я готова делать сто экспериментов. А наблюдения за природой, если только я про это не забываю – просто мой конёк. Когда я вспоминаю, что надо записывать температуру воздуха, направление ветра, осадки – я готова каждый час измерять все данные. Поэтому у меня пятёрки по окружайке. Правда, и двойки тоже, потому что я часто забываю про наблюдение. Так получается, всё из-за того, что у меня в голове много мыслей сразу обо всём.

— Лена, — говорит мне мама, — ну нельзя же быть такой несобранной.

Лена – не очень известное имя, это когда папа учился в школе, у них было много Лен. А у мамы уже Юли и Даши. Ещё Сони, но это и у нас так. Три Сони у нас в классе! Три! Хорошо, что я не Соня. Была бы четвёртой.

Вечером 2 августа, после аэродрома, мы едем домой. По дороге к нам всегда кто-нибудь приклеивается. Дядя Слава, дядя Саня или ещё дед Володя. Они все как дедушки, просто мне разрешается звать их дядями. Все они долго сидят сперва во дворе за столом, потом поднимаются к нам в квартиру. Они пьют вино, поют песни, много курят, так что дома бывает не продохнуть, ненавижу этот запах, но в этот день им всё прощаю. Они долго сидят и вспоминают свою службу, шумно разговаривают, так что мама, когда я ухожу спать, то и дело повторяет им, чтобы были потише. Ночью они уходят, уезжают на такси, а может быть, идут пешком. Все в городе знают, что это их праздник, и никто их не трогает.

Пелядь и чехонь 

Мой брат настоящий богач! У него есть несколько тысяч долларов, две или две с половиной. Я его редко вижу, он живёт за городом, в своём доме. Брат такой взрослый, что его хочется называть на «вы». Но я держусь, говорю ему ты, называю Лёхой. Ему так больше нравится, чем Лёша. Он меня Ленкой называет. Он такой взрослый, что ещё чуть-чуть – и мог бы быть моим отцом. Это если бы он был совсем немного постарше, и если бы встретил мою маму. Он моложе её буквально лет на пять, а ей нравится мужчина здорово старше, с волосами непонятного цвета, и это и есть мой папа.

Брат похож на папу, он рыжий, высокий и громкий. Когда Лёха приходит и начинает разговаривать, мне кажется, что все соседи к нам скоро прибегут – просить, чтобы было потише. Удивительно, но мама его не ругает за шум, она вообще его не ругает. Говорит: ты же сын Толика, как мне ругать его детей? Вот новости! Меня так она спокойно ругает себе, и ничего. Очень даже может. Я, когда это услышала, так удивилась, что не стала при всех возмущаться. Зато потом сказала маме:

— Мама! Ты же меня запросто ругаешь, да? А Лёхе сказала, что не можешь ругать папиных детей.

Мама ответила, что да, ругает, но не запросто, а ей это делать очень неприятно. И что она выразилась неправильно, надо было сказать, что она не может ругать такого взрослого папиного ребёнка.

— Мама, — тогда сказала я, — какое тут ключевое слово: взрослый, папин или ребёнок?

Мама задумалась. Это мы с ней так договорились когда-то о том, что если что-то не понимаем, то надо искать ключевые слова. Мама библиотекарь в школе, и она описывает педагогические журналы, разные статьи в них по ключевым словам.

— Наверно, тут ключевое – взрослый, — ответила она, — Да, несомненно, взрослый. Ругать детей я могу, вот в школе сегодня одного второклассника отругала. Тебя ругать я могу, а ты – Толин ребёнок. Значит, ключевое слово тут – взрослый.

— А хорошо быть взрослой, пожалуй, — сказала я, — Никто тебя не ругает, деньги ты зарабатываешь, на машине можешь ездить за рулём.

— И не говори! – засмеялась мама, — Хочу – конфеты ем, хочу – варенье.

— Вот именно, — сказала я, — Но мне ещё лучше: я конфеты не люблю.

И варенье, и торт. Вообще – сладкое не очень-то. Лёха говорит, что я уникальный ребёнок. Вот его маленькая дочка Лиза – весь день ела бы шоколад.

— Шоколад я бы тоже поела, пожалуй, — сказала я.

— Удивительно! – сказал брат мой Лёха, — Поела бы! А можно посмотреть?

Видимо, это была шутка, а я не всегда понимаю, как шутят взрослые. Или он всерьёз: посмотреть, как я ем шоколад? Странное дело. Мне вот всё равно, кто как ест, хоть шоколад, хоть варёную картошку. Хотя вот как папа ест рыбу, мне нравится смотреть. Он покупает иногда пиво, когда у него есть вяленая рыба. Иногда и рыбу покупает, когда сам давно на рыбалке не был и не приготовил её.

— Толя! Ну какое пиво может быть! Нам к Головизниным вечером идти.

— Пелядь! – кричит папа, — Ты не понимаешь, Люся! Пелядь! Вяленая! Свежайшая! Вкуснейшая!

— Ну если только пелядь, — говорит мама, — Налей и мне тогда стаканчик, пелядь я тоже люблю.

— Я тоже буду пелядь! – говорю я.

И мы начинаем есть. Папа нюхает каждую рыбину, потом аккуратно убирает плавники, кожу с чешуёй. Как-то соскабливает мясо с длинных костей, с позвоночника убирает мясо и даёт его маме. Она ест прямо с его руки, папа улыбается. Мама улыбается, как маленькая. Выглядит это как-то… Я даже не знаю, как сказать. Пожалуй, смотреть на это немного неловко, не знаю, отчего. Я тоже ем спинку, это очень вкусно! Хотя мне и то мясо, что на костях, тоже нравится. Может быть, оно даже вкуснее, по крайней мере, вполне может спорить со спинкой. А мы можем есть эту рыбу, наверное, бесконечно. В тот раз родители опоздали всё-таки к Головизниным, так долго мы ели эту пелядь.

Мне нравится, когда приходит брат. Он тоже любитель вяленой рыбы, и обычно приносит её. Он, правда, больше любит чехонь. Спорить не буду, тоже вкусная рыба. А вот тарань или, скажем, воблу, я не уважаю, они совсем не такие вкусные. Никакого нет сравнения! Он достаёт из сумки рыбу, и вся семья садится за стол. Папа и брат чистят, а мы смотрим на них. Потом нам достаётся самое вкусное. Мы едим медленно, пожалуй, если бы мы могли, то ели бы её целый день. Так я однажды брату и сказала.

— Вот, — говорю, — а ты не понимаешь про шоколад, — Можно и его, наверно, есть целый день. 

Брат мой Лёха поднял на меня глаза, оторвался от чехони и сказал очень серьёзно:

— Ерунду говоришь.

И всё. Никаких тебе объяснений. Я бы, может, обиделась, если бы не чехонь. Всё-таки, он умеет её выбирать, всегда приносит самую лучшую. И просто не было времени обижаться – я ела рыбу.

Мама любит папу

Больше всех моего папу любит моя мама. Гораздо больше, чем Лёха. И больше, чем я, наверно, тоже. Она ночей не спит, так его любит – однажды она так сказала. А я сплю ночами, значит, я не так крепко его люблю. Иногда я представляю, как она лежит себе в темноте, смотрит в потолок или на папу. Все в доме давно уже спят, папа храпит, я – нет, не храплю, а мама не спит. Даже Шкодлик, хоть и ночное животное, тоже спит себе в своей клетке, не посвистывает. А мама всё не спит, так крепко любит она нашего папу. Я её понимаю – если папу не любить, то с ним невозможно жить!

Во-первых, он же всё время, просто каждую свободную минуту говорит, что надо всё делать быстро: вставать утром – быстро, заправлять кровать – моментально, одеваться – не дольше, чем горит спичка. До чего дошло: в школу я прихожу всегда раньше всех, потому что привыкла к скоростным утренним сборам. Я бываю готова к школе просто молниеносно! Правда, иногда на уроках я обнаруживаю, что забыла что-нибудь взять или что-то выучить. И это так обидно. Все учителя уже устали меня спрашивать, не забыла ли я дома голову. Ха-ха, очень смешно.

Во-вторых, почему с папой невозможно – это потому что он храпит. Так громко, не знаю, как мама это выдерживает. А она привыкла! Она говорит, что ей становится уютно от папиного храпа. И когда он вдруг не храпит, она даже начинает беспокоиться. Иногда и я в своей комнате просыпаюсь от тишины, и лежу грустная, думаю, всё ли с ним в порядке.

В-третьих, папа мой из староверов, из такой семьи. Чуть что – он заявляет, что старовер. В обычное время он обыкновенный человек, а если мама начинает жаловаться, что он всё делает по-своему, он говорит, что староверы так и поступают. Я так поняла, что староверы – совсем особенные люди. У нас в серванте лежит круглая солдатская ложка, железная тарелка и алюминиевая кружка. И ещё стеклянная рюмка в форме сапога. Ложку сам выплавил из олова мой дедушка, когда был на войне. Я всё время хочу поесть этой ложкой, но папа мне не даёт.

— Но почему? – говорю я ему.

— По кочану, — отвечает он, очень вежливо, конечно.

Мама объяснила мне однажды:

— Понимаешь, это посуда его папы. И он боится, что с ней что-то произойдёт. Ну, мало ли.

—  А почему тогда тарелку с оленем трогать нельзя? Я же очень аккуратно!

— Это тарелка тёти Шуры, — говорит мама, — а староверы не делятся ни с кем своей посудой, ты же знаешь.

— Но почему? Я же не разобью.

— Потому что! – отвечает папа. И разговор кончается. 

В-четвёртых, иногда с папой случается приступ. Сердечный, например, у стариков это обычное дело. Если сердечный, это даже лучше, чем другой – психический. В том и другом случае папу увозят на скорой помощи в больницу. Вот когда мама может отоспаться, может быть, она всё-таки спит ночами, пока папа в больнице? Незадолго до приступов папа волнуется, что-то кричит по ночам во сне. О чём-то всё время спорит с мамой, однажды я услышала, как он говорил ей:

— Ты тоже такая же, как они все, ты тоже меня бросишь.

Мама в это время плакала и говорила:

— Нет, нет, нет. Я тебя не брошу.

— Бросишь, — говорил папа сердито, — Лидка бросила меня, и ты, Люська, бросишь.

— Зачем ты меня обижаешь? – спрашивала мама, а папа всё продолжал говорить ей, что она его бросит. Я слышала, а потом пошла гулять. Сидела на качелях во дворе и думала, почему вдруг мама его может бросить, и почему его бросила Лидка. Лидка – так зовут прежнюю жену моего папы, маму Лёхи. Много лет назад папа и его жена Лидия развелись. Конечно же, мама его не бросит, она ведь его так крепко любит – ночей не спит.

Дедушкина ложка

Я слежу за дедушкиной ложкой. Мне кажется, я бы могла написать о ней целую книгу. Она была бы примерно такой:

11. 04. 2022 – ложка лежит в серванте выпуклой частью кверху.

12. 04. 2022 – ложка лежит в серванте выпуклой частью кверху.

13. 04. 2022 – ложка лежит в серванте на второй полке снизу выпуклой частью книзу.

Дальше я пропустила.

17. 04. 2022 – ложка лежит на нижней полке серванта выпуклой частью кверху. Остальная дедушкина посуда рядом. Интересно, почему?

17. 04. 2022, вечер – ложка и другая дедушкина посуда лежит там же, так же, как было утром.

И так далее. Такой была бы эта книжка. Не знаю, стал бы её кто-нибудь читать кроме меня?

Однажды тётя Шура привела к нам какого-то неизвестного старичка. С белыми-белыми волосами и белой бородой. Он важно сел за стол, разделил свою бороду на две части и сидел гладил её, пока мама суетилась вокруг него, папы и тёти Шуры. Она доставала из духовки мясо с картошкой в горшочках, расставляла посуду. Старичку досталась посуда нашего дедушки. Ложка покинула своё законное место в серванте. Я хотела помочь маме, но папа сказал, чтобы я шла к себе в комнату. Я ушла, а дверь не закрыла. Вот ещё, интересно же узнать, что за старик такой, зачем пришёл.

— Толя, ты помнишь дядю Терентия?

— Конечно! – сказал папа, — Дядя Терентий, ты как лунь седой! Как лунь!

— Вот что, Анатолий, — сказал старик высоким голосом, — мужик ты грамотный, крепкий, иди к нам.

— К нам – это в братию, — вставилась тётя Шура.

— В братию, к нам, — сказал старик Терентий, — Ты крепкий, молодой. Нам такие нужны.

Молодой! Да мой папа пенсионер уже давно. Во-первых, военные рано выходят на свой заслуженный отдых, а во-вторых, и по гражданской профессии, водителя, он тоже стал пенсионером. Нашли молодого!

— Так что же? – продолжал старик.

— Это надо подумать, — сказал папа, — вообще-то я не собирался. Что там делать? Молиться, петь песенки ваши? Ходить на собрания? У меня вон – дела свои. Бизнес думаю открывать. Ноу-хау. И потом, не один же я живу. Дай с женой поговорю.

— Ты, конечно, можешь и поговорить с женой, — сказал Терентий, — но кто у вас главный, ты или женщина?

— Кхм, — кажется, это папа поперхнулся. Может, картошка не в то горло пошла.

— Ну как же, — сказала мама, — мы вместе.

— Молчи, молчи, — сказала тётя Шура, — это мужской разговор.

Все замолчали. Было слышно, как стучат вилки о горшочки.

— Что мне делать-то в братии? – спросил папа.

— Как что делать, Толя? – удивилась тётя Шура, — нам такие люди нужны. Будешь молиться с нами. Отпевать, крестить. Это очень важно!

— Вот радость-то, — сказала мама.

— Молчи, — снова сказала ей тётя Шура. Вообще-то она тоже старая, почти как папа, но мне-то она тётя.

— Ну, так что ты нам скажешь? – спросил старик Терентий.

— Говорю же, надо подумать.

— Бороду отпустишь. На нашем кладбище тебя похороним. Всё, как надо, — пообещал старик.

— На кладбище, говоришь? – спросил папа, — Заманчиво, конечно, только мне в могилу ещё, я надеюсь, рановато.

— А ты не зарекайся, — сказала тётя Шура, — вон старик уже, седой становишься, а всё, как молодой, скачешь. Мотоцикл-то свой продал хоть?

Ух ты, теперь уже стариком стал для них мой папа, только что был молодым. Некоторых взрослых не поймёшь, честное слово!

Папа засмеялся:

— Нет, — говорит, — не продал! Тебя могу прокатить!

— Изуверская твоя машина! – сказала тётя Шура.

— Ну уж сразу изуверская, — сказал папа.

— Ты, Шура, вперёд мотоцикла не беги, — сказал старик, — пусть Анатолий подумает ещё, обмозгует. Бороду отпустит, попостится. И тогда уж решит.

— Пост? – спросил папа.

— Бороду? – спросила мама.

— Не продавай! – крикнула я из комнаты, — не продавай мотоцикл!

— Молчи, Ленка! – крикнула тётя Шура, — закрой дверь!

Они ещё немного поговорили про братию и распрощались. Я пришла на кухню – до чего вкусная картошка в горшочке была! Но ещё вкуснее она была бы, если бы я ела дедушкиной солдатской ложкой, уверена. Я встала, вымыла ложку, только хотела поесть ей, как папа выхватил её у меня из руки.

— Дедушкина! – крикнул он.

— Толя! – тоже крикнула мама, — ты что?

— Ничего, — ответил папа, — в братию я не пойду, но только посуду эту не трогать.

— Поняла? – спросила мама.

— Угу, — ответила я. Картошка почему-то была уже не такой вкусной, и вообще – хотелось плакать. И тут папа сказал, что прокатит меня на мотоцикле. Но только по нашей улице, чтобы никто не видел.

Шрам на руке

Что-то к нам часто стала приходить тётя Шура. Придёт и повторяет, как заведённая: в братье то, в братье это, а вот братья решила, а вот старинные книги кому доверить и завещать. И всё на папу так поглядывает. Она даже и маме стала про братью свою говорить. Мол, староверы готовить умеют так, как никто. И вынимала из сумки шанежки с заборчиком или холодец – вкуснейший. И в квартире у них всегда чисто. Это правда, я была у тёти Шуры. У неё очень, просто очень чисто. Буквально ни пылинки нет на книжных полках, пол блестит. Одна была у меня надежда – на занавески между комнатами. Почему-то у тёти Шуры между комнатами не двери, а занавески. Но и они свежайшие. На стенах деревянные кресты с большими непонятными буквами. И пахнет как-то особенно, кислым тестом, готовыми пирожками и ещё чем-то, не знаю, с чем сравнить. Запах вполне приятный, когда привыкнешь. На стене в большой комнате у неё висят два портрета мальчиков – это её сыновья, Юра и Артём, оба они умерли от какой-то неизлечимой болезни. У тёти Шуры ещё есть дочка Ксенья, она здоровая. Говорят, эта болезнь передаётся только мальчикам, и то не всем. Например, Матвею, сыну Ксении, эта болезнь не передалась.

— Слава богу, — говорит тётя Шура и крестится двумя пальцами. Так все староверы крестятся. И молитвы у них немного другие, не как в обычной церкви. Поют по-другому, но я не знаток, конечно. И на похороны они надевают не чёрную, а белую одежду. А ещё по средам и пятницам не едят мяса, а в длинные посты – вообще каждый день, ни мясо, ни рыбу, ни даже молоко с яйцами. В Пасху не моются, это мы проверяли, однажды у нас не было горячей воды, а тетя Шура нас помыться не пустила. Святой, говорит, день. Священников у них нет, но это долгая история.

— Мы – беспоповцы, — сказала как-то тётя Шура, — сами всё делаем. Никто над тобой не стоит, как у этих, — и она кивнула на маму.

Это она опять уговаривала папу вступить к ним в братью. Знаю, что правильно говорить «братия», но мне так больше нравится – братья. Вот нарочно буду коверкать, потому что не хочу, чтобы папа вступал в их братию, талдычил бы мне всё про бога и ходил на крещение и отпевание всё время, как тётя Шура. Мне нравится, когда папа дома. Или во дворе, возится со своим мотоциклом, потом приходит домой, а от него пахнет бензином, маслом, чем там ещё может пахнуть, железом после солярки. Запахи я очень чувствую, никто в семье так больше не чувствует. Теперь понятно, почему я так не люблю убираться в клетке у Шкодлика, нашей морской свинки? Мы завели её два года назад, когда мне было очень грустно после операции на руке, вон шрам до сих пор лечим.

— Разорение одно с тобой, — ворчит мама и мажет мне какую-то новую дорогущую мазь, — опять ведь ничего не поможет. Придётся делать здесь татуировку.

— Никаких татуировок, — услышал папа, — пусть как есть, так и будет. Чтобы я позволял своей дочери татуировку делать?

— Ты уже и так позволил ей руку порвать, — сказала мама. Она всегда сердится, когда представляет, как я повредила руку. И всегда папе вспоминает тот случай. Но папа же не виноват, точнее, не совсем сильно виноват. Просто у него бывают приступы паники, приступы злости, приступы памяти. Его даже иногда в больницу кладут после них. В тот раз папа вспомнил что-то из своей войны. За несколько дней до этого он кричал ночью, сжимал кулаки, пинался во сне. Мама даже ушла спать ко мне в комнату. Несколько дней она уговаривала его сходить к доктору за рецептом. Или хотя бы к психологу – поговорить. Если бы он что-то сделал – мама убеждена – ничего этого не случилось бы, рука бы моя была цела. Правда, иногда она сердится на меня, когда я сильно суечусь, и тогда она говорит, что только я могла так нелепо испортить себе руку.

— Я удивляюсь, как ты себе шею до сих пор не свернула, — как-то сказала она, когда я забралась на самое высокое дерево в нашем дворе. Я забралась, а слезть не могла, так страшно было просто посмотреть вниз.

— Ну что, спасателей вызывать, что ли? – спросил сосед из седьмой квартиры.

— Вызывайте! – крикнула я, — Только поскорее.

Он позвонил по номеру 112, и скоро приехала пожарная машина. Они протянули ко мне лестницу, по которой забрался пожарный. Не в такой форме, в какой они тушат пожары, а в синей. Помог мне встать на ступеньки, помог спуститься. Внизу сказал мне что-то вроде: «ну ты и девица», поговорил по телефону с мамой. Потом пожарные уехали, а люди из соседних домов до вечера к нам во двор приходили и спрашивали, что у нас произошло. Ничего особенного, это я позже шрам заработала, из-за папы.

Как-то днём, когда мама была на работе, я пришла из школы, открыла дверь ключом. Пока снимала обувь, папа выглянул в коридор, в руках у него была палка, где только он её взял?

— А ну пошёл отсюда! – сказал он хрипло и поднял повыше палку.

Меня не пришлось уговаривать – так страшно это выглядело. Я быстро скатилась по лестнице, босая, а между первым и вторым этажами, зацепилась рукой, ближе к плечу, за железяку, которая торчит из перил. Мне потом там промывали, зашивали. Вот шрам и получился. Папа тогда лёг в больницу. А мне зашили руку и отпустили.  

Стеклянная ваза

Мой папа считает, что я как стеклянная ваза, и меня нужно очень беречь. Когда я была маленькая, он носил меня на руках из ванны, когда вымоюсь. Сейчас, конечно, уже не носит. Но я иногда засыпаю в комнате у родителей, когда, например, мы долго смотрим телик. И тогда он не будит меня, а поднимает на руки и несёт в мою комнату на кровать.

Часто я не хочу убирать в клетке у Шкодлика, мама ворчит, что надо приучаться к порядку, а папа ей говорит:

— Пусть у неё подольше будет детство, — и идёт чистить клетку.

Как-то давно, я ещё ходила в детский сад, мама мне говорит:

— Ты вертишь им, как хочешь. Он прибегает к тебе по щелчку.

На самом деле нет. Я тогда же решила проверить, правда ли папа может прибежать ко мне, если я щёлкну пальцами? Пробовала щёлкать у себя в комнате, потом стала хлопать в ладоши. Нет, не прибежал. Я даже обиделась немного, сказала ему:

— Мама говорит, что ты прибегаешь по щелчку, а я даже хлопала – ты не пришёл.

— По щелчку? – спросил папа, — Прибегаю?

— Так мама говорит, — сказала я.

Он хмыкнул, швыркнул носом и ушёл из комнаты молча. Зато с мамой о чём-то долго разговаривал. А вечером, наоборот, не разговаривал. Потом, конечно, они помирились. Они всегда мирятся, но я каждый раз, когда родители ссорятся, боюсь, что это может быть навсегда.

— Да боже ты мой, кто тебе такую мысль внушил вообще, что мы можем не помириться, — спросил меня папа и поднял к потолку. Мне сразу стало весело. Он, хотя и старый, но сильный. Поднять к люстре – запросто, кинуть в реку на пляже – ещё легче. Он даже маму может поднять и понести, вот сколько у него силы.

Мой папа меня не наказывает, почти. Только за вранье, и то я помню случай, когда его обманула, но он всё равно меня не наказал. А ведь он знал, что я ему вру.

У нас возле школы была стройка. То есть, стройка и сейчас есть, но я уже к ней привыкла, а тогда я ещё не привыкла, она была новенькая. Она как раз на моём пути из школы домой. Или из дома в школу. Папа мой, как стройку увидел, так тут же запретил мне по ней ходить. Я бы и не думала, честно говоря, там шляться, тем более, она за забором. Но вот когда он так сказал, мне сразу же захотелось там погулять. Из окна школы, если заберёшься на четвёртый этаж, было видно, что между котлованом и строительной теплушкой насыпана целая гора чего-то белого. Потом оказалось, что это мел. Для чего он там был насыпан, совсем я не понимаю.

Зря папа сказал, что мне там делать нечего, чтобы я туда не заглядывала. У меня мысль только там и ночевала после этого. Ну, так говорят, что мысль ночевала. Я всё время думала, как бы побывать там на стройке. Однажды я говорю Юльке:

— Пойдём на стройку!

Юлька всегда готова меня поддержать, в любых начинаниях. Ну, до того случая готова была. Теперь не всегда.

Мы зашли на стройку через ворота – они были открыты, не знаю, почему. Белая куча меня так и манила. Оказалось, что и Юльку она тоже манит. Мы вместе, как зомби какие-то, пошли к ней. Потрогали руками, поставили ногу на кучу. И тут кто-то закричал:

— А ну пшли отсюда, мелочь!

Юлька от неожиданности упала в эту белую кучу, а я нет. Я вообще проворнее оказалась, быстрее добежала до ворот. Потом подоспела и Юлька – вся белая.

Сколько я ни обхлопывала её потом – ничего не помогало, одежда у неё всё равно оставалась белая. Я руку смачивала в воде и стирала это белое. Но оказалось, что сделала только хуже. Вечером белые разводы на куртке и юбке увидела Юлькина мама, тётя Таня, стала допытываться, что это и откуда. Прижала, как говорится, её к стенке. Юлька и сказала, что мы ходили на стройку. Об этом папа тоже узнал, потому что тётя Таня к нам сразу пришла, рассказала всё моим. Я уже легла спать, но ещё не заснула и всё слышала.

Утром папа спросил меня, не ходила ли я случайно на стройку. Я сказала, что нет, не ходила никогда.

— Смотри, — сказал он, — если узнаю – не поздоровится.

Не знаю, почему он не сказал, что уже узнал. На стройку я потом и правда не ходила. Да и чего там делать – пачкаться только.

Мы — беспоповцы

Тётя Шура – наставница в братьи. Она всех наставляет, как правильно поступить,  какую молитву читать, к какому святому обратиться. Она почти самая главная. Но главнее всех дед Терентий, который к нам приходил. Он редко, к кому приходит сам, всё больше к нему ходят. А к нам вот – заглянул.

— Это потому что так я им нужен! – говорит папа, и я чувствую в его голосе гордость, — Посижу ещё дома, подумаю, может, и правда, пойду к ним.

— Ой, вот не надо! – говорит мама, — вспомни, как мы Ленку крестили!

Когда-то меня пытались  окрестить, как раз в этой самой братии, в квартире у тёти Шуры, где пахнет пирогами. Я стала думать про это. Думала-думала, и правда, вспомнила, что мы однажды принарядились и пошли к бабушке Матрёне и тёте Шуре – они тогда вместе жили. Это потом бабушка умерла. Мы пришли все: папа, мама и я. Я была совсем мелкая, уставала долго идти, и папа нёс меня на плечах. Вот он меня принёс, спустил на пол. Вышла бабушка Матрёна, вышла тётя Шура – обе в красивых платках, в юбках. Это было зимой, мы разделись, прошли в комнату. У меня не так уж много осталось в памяти, но мама говорит, они начали петь. Пели-пели, потом велели меня раздевать, совсем. Ну, раздели, я тогда ещё почти не стеснялась. Совсем немного. И надо было меня опустить в ванну. Есть такие детские. Она на табуретке стояла. Я должна была в ванне присесть, а сверху на голову мне бы стали лить воду. И молиться. Но вот уж нет! – как только папа поднял меня на руках и попробовал посадить в ванну, я завизжала. Так мама говорит. Завизжала и стала отбиваться. Мне папа пообещал красивую кружку, это я помню. Красную, я в детстве по красному скучала всегда. Я его спросила:

— И ложку?

Он сказал:

— И ложку тоже. И тарелку.

И снова попытался меня в ванну усадить. Не знаю, что на меня нашло в тот день, но мама говорит, я орала как резаная. Она боялась, что сейчас соседи начнут в дверь стучать и звонить. Представляю! Удивительная картина: куча взрослых и голый ребёнок в ванне. И все поют. Точнее, взрослые поют, а ребёнок орёт. Так примерно всё и выглядело, но единственное – в ванну меня посадить так и не смогли. Я всеми силами отбивалась и не забиралась в неё. Вырывалась и бегала по всей квартире, а в ней – три комнаты. В конце концов все плюнули и не стали меня крестить.

— Потом покрестишь, — сказала бабушка папе, — хоть сам, хоть в любой церкви, даже у католиков. Но не забудь.

Папа пообещал. И сначала он помнил об этом, но постепенно забыл. Просто так – взял и забыл, бывает же такое. Потом умерла бабушка Матрёна, потом тётя Шура стала наставницей. Она всё время папе напоминала, что он обещал окрестить меня. Ну, мама как-то и отвела меня в настоящую церковь, там ни в какую ванну забираться было не надо, просто мне полили голову водой – и я стала крещёной. Так, по крайней мере, считается, что я теперь крещёная, божья. Никто меня не спрашивал, просто взяли и окрестили. А я чувствую только, что я всё-таки больше сама по себе.

Костюм горка и костюм тройка

Мама с папой решили отпраздновать десятилетие своей свадьбы. Вот как, мне тоже скоро десять лет, через пять месяцев, могли бы и меня подождать, но нет. Десять лет назад летом они поженились. А чуть пораньше, может быть, на год, папа мой оделся в костюм горку, такой лесной костюм, и поехал рыбачить. В автобусе он встретил мою маму и спросил:

— Девушка, вашей маме зять не нужен? – и вышел на той же остановке, что и она. Мама тогда просто поехала в деревню к своей подруге тёте Жене, и уж будьте уверены, на этот раз это точно тётя, а не бабушка.

Так познакомились мама с папой. Папа тогда, как и сейчас тоже, увлекался рыбалкой, мотоциклом и купанием в фонтане в день ВДВ. Мама говорит, что он очень быстро её охмурил, то есть, показал, какой он обаятельный мужчина.

— Не могла удержаться, тут же влюбилась, — объясняет она, — решили сыграть свадьбу.

— Да уж! – вступает папа, — Это такое было мне условие. Обязательно свадьбу. И ведь знала, что это мне тяжело – свадьба. Во второй раз. И обязательно в костюме. 

— Ну не в этом же лесном на свадьбу являться, правда? – говорит мама, — Не в тельняшке твоей.  

— А что, Люська, давай-ка сошьём себе по новой штормовочке и поедем в лес, там и отпразднуем! Поставим палатку, зависнем у реки на недельку, а?

— Ура! – закричала я, — На недельку!

— А ты здесь причём? – спросил папа.

— Да, — сказала мама, — это наш праздник.

— Ну, можно я с вами?

Мама с папой посмотрели друг на друга и оба пожали плечами.

— А как же Шкодлик? – спросила мама.

— Ничего, он у Лёхи поживёт, — сказала я.

С тех пор родители начали собираться на свою юбилейную свадьбу. Они купили новые антикомариные костюмы, а мне ещё годилась старая штормовка из палаточной ткани и джинсы. Я решила ехать в старый кроссовках.

— Ладно, убьёшь их там – другие купим, — решила мама, — всё равно в школу надо будет новые.

Папа берёт резиновые сапоги, а вот для мамы обуви не было. По городу она ходит летом в сандалиях, а кроссовок у неё нет. И покупать новые, как она говорила, «на один раз», ей не хотелось.

— Пригодится, душа моя, — сказал папа, обвёл её ногу на бумаге и пошёл в магазин. Через три часа он принёс ей настоящие трекинговые ботинки – они стоят, наверно, целое состояние. Я так думаю.

— Папа, — сказала я, — а пожалуй, эта неделя будет дорого нам стоить.

— А как ты думала? – ответил он, — свадьба – дело дорогое, — и стал складывать в сумку на колёсиках банки с тушёнкой. Он взял бы рюкзак, но мама настояла на этой сумке, она считает, что так будет полезнее для папиной спины.

— Но как я поволоку её по лесу? – спросил папа.

— Никак, — сказала мама, — мы на лодке.

— Да ладно!? Женька согласилась?

Оказывается, мама попросила ту самую тётю Женю дать нам на неделю надувную лодку. Без мотора, без, чтобы не испортить его. Вот это да! Давненько я не путешествовала на лодке целую неделю, да вообще-то – никогда.

Решили, что свадьбу отпразднуем там, в деревне тёти Жени, ночь проведём у неё дома, а потом будем спускаться вниз по Летке. Дойдём до Вятки, а там нас встретит папин друг дед Саня на «Газели», мы сложим в неё палатку, лодку и свою сумку на колёсиках и поедем домой. А лодку папа сам привезёт тёте Жене в ближайшие выходные. Она сказала, ей не к спеху.

Всё получилось как нельзя лучше. Папа с мамой, оказывается, взяли с собой нарядную свадебную одежду десятилетней давности. Мама стояла у мангала в белом свадебном платье и трекинговых ботинках, а папа уже успел надеть высокие резиновые сапоги зелёного цвета и стоял в них, костюме тройке и белоснежной выглаженной рубахе. Он встал на одно колено перед мамой и сказал непривычным хриплым голосом:

— Люся, если бы мог, я бы каждый день эти десять лет звал тебя замуж.

— А я бы соглашалась, — сказала мама тихо.

Папа надел маме на палец новое кольцо, встал на ноги и взял её за руку.

— Горько! Горько! – закричала тётя Женя, её муж дядя Паша и их дети, Машка и Артём. Но мама просто прижалась покрепче к папе, а целоваться они не стали.

Медкомиссия

Папа ходил на медкомиссию. Тайком от нас, а я узнала. Мама бы его не пустила. Она, конечно, хочет, чтобы папа был здоров, проверял своё самочувствие. Но тут другое дело. Папа собрался пойти на войну с Украиной. Мама наша очень против этой войны. В Харькове у неё живёт двоюродный брат дядя Петя. Всю весну и конец зимы мама пишет этому брату сообщения, спрашивает, жив ли он. И это не просто слова: «напиши, как ты жив». Он и в самом деле может погибнуть в любое время. Он же тоже воюет. Раньше он сидел в своей комнате, в своей квартире, никуда не выходил. Но как-то раз пошёл в магазин, и его забрали в армию. Хоть он и не очень молодой. Правда, по сравнению с моим папой все, кажется, молодые.

 — Ты с ним, что ли, собрался воевать? С Петром? – спрашивала мама, когда папа впервые сказал, что собирается на войну.

— Может, с ним и не придётся, — ответил папа.

— С такими же, как он, — сказала мама и заплакала. Я слышала, я была на кухне, а они разговаривали в своей комнате.

Папа всегда не знает, что делать, когда мама плачет. Она редко плачет, поэтому он редко не знает, что надо делать. В остальное время он уверен в себе и в своих делах. А тут растерялся. Слышу, как он говорит таким неспокойным голосом:

— Ну, Люсьен, слышь, Люська. Ты это…

Но мама продолжала плакать. Папа потоптался немного, потопал ногами, потом пришёл ко мне на кухню.

— Там мама плачет, — сказал он, — Пойди, поговори.

Обычно я умею успокаивать маму. Прошу её сказать что-нибудь тёплое. Она говорит:

— Батарея, — и начинает улыбаться. Тогда я прошу сказать что-нибудь мягкое. Она говорит:

— Подушка, — и уже сильнее улыбается.

— Скажи что-нибудь ласковое.

— Шкодлик, — смеётся мама.

Сейчас ничего из этого не сработало. Я просила сказать и мягкое, и доброе, и тёплое. Мама отвечала на все вопросы, но не улыбалась, а плакала. Тогда я села рядом с ней и просто стала гладить её по голове. У мамы такие волосы красивые! Каштановые, волнистые! Густые и упругие какие-то. Одно удовольствие гладить. Я глажу, немного прижимаю их к голове, а они обратно подпрыгивают. Так я гладила, а мама всё плакала. У меня даже рука устала, но я не уходила.

Постепенно, спустя очень много времени, мама успокоилась. Встала, посмотрела на себя в зеркало, прошептала: «ужас, ужас» и пошла умываться. Всё это время папа сидел на кухне. Мама пришла к нему.

— Ну, и что сказала медкомиссия? – спросила она.

— Частично годен, — ответил папа.

— Частично? На какую часть ты годен?

— На тыловую.

— То есть, ты никуда не пойдёшь?

— Ну… — сказал папа, — посмотрим.

Чем кончаются походы

В том свадебном походе я потерялась. Не говорю, что случайно, нет, я специально пошла куда глаза глядят и заблудилась. Глаза мои почти не глядели, они плакали. И дождь ещё шёл. Поэтому я, можно сказать, почти нечаянно пропала, и маме с папой пришлось меня долго искать. Мало того, они позвонили в специальный поисковый отряд и полицию, и меня ещё искали чужие люди. Целых три дня. И не нашли. Я сама вышла к людям, в деревню. Оказалось, я ушла от родителей на 34 километра.

Был последний день нашего похода. Мы вымокли под дождём до нитки, потому что с самого утра продолжался дождь. Папа грёб, а мы с мамой железными кружками вычерпывали воду из лодки. Летка впала в Вятку, и папе сразу стало трудно грести – мы шли против течения. До стоянки, где нас должен ждать дядя Саня, оставалось ещё  километров пять. Ну, может быть, шесть. Это не так уж много. Но когда гребёшь против течения, то и не мало. Мне захотелось в туалет, я попросила папу пристать к берегу.

— Ладно, — сказал он, — осталось немного, быстро доберёмся.

Как я не люблю ходить в туалет под дождём! Сверху дождь, снизу мокрая трава. Дождь такой сильный, что дождевик не помогает. Надо как-то стащить с попы штаны, а мокрая одежда плохо стягивается. Потом присаживаешься, трава тоже вокруг сырая. Короче говоря, совсем мало приятного, вот честное слово, это одна из вещей, которые я поняла в том походе. Вообще, я много чего поняла. Вот, например, когда я возвращалась к нашей лодке, то услышала, как мама с папой ругаются, и поняла, что папа собрался на войну.

— Так вот для чего этот поход! – кричала мама, — А я, дура, думаю, на какие деньги, да с чего вдруг такой царский подарок на свадьбу! А ты!

— Да! Ты пойми – там наших пацанов бьют! Убивают! А я – тут! В тылу!

— Не в тылу, а в мире! – кричала мама.

— Какой мир, если наших там убивают?!

— Наших-наших! Это мы у тебя наши!

Я уже стояла рядом с лодкой, но родители меня не замечали.

— Да я же для вас! За вас! За наших! – кричал папа.

— Мама, что у вас тут? – я тоже закричала, — Папа, ты что, собрался воевать?

Но ни папа, ни мама меня не слышали. Они продолжали ругаться. Мама кричала, что не пустит никуда папу, папа – что всё равно уедет. И что тут будет кому о нас заботиться, если что. Вот это его «если что» совсем меня оглушило. Я закричала, даже заверещала, помню, что горло потом болело, но звука совсем не помню. Говорю же – меня оглушило. Не думала, что так бывает. Это ещё одна вещь, которую я открыла в походе.

— Что ты, что ты? – прибежали ко мне с двух сторон родители. Мама справа, папа слева. Или наоборот, какая разница?

— Никуда, никуда он не поедет, — говорила мама.

— Что ты, что ты, — повторял папа, — ну что ты, не бойся. Я ж говорю, есть, кому о вас позаботиться.

Тут я посмотрела на реку и увидела, что лодка плывёт. Всё ближе к середине реки. А река эта – не Летка, а Вятка, широкая, с сильным течением.

— Лодка! – закричала я. Папа с мамой обернулись на реку.

— Женькина! – вскрикнула мама. А папа молча сбросил свои резиновые сапоги, стянул плащ-палатку и поплыл за лодкой.

— Вернись! – кричала мама, — Чёрт с ней! А ну вернись обратно!

— Женькина! – донеслось из воды. Папа был уже близко к лодке.

Мама смотрела на папу и шевелила губами, как будто шептала что-то. А у меня вдруг заболела голова, мне стало страшно смотреть на реку, я боялась, вдруг папа начнёт тонуть, что тогда нам придётся делать? Но вот он догнал лодку и стал толкать её обратно к берегу.

— Ура! – крикнула я.

— Замолчи! – вдруг обернулась ко мне мама, — Ты что, не понимаешь?

Я не знала, что мне надо понимать.

— Он на войну собрался! – страшным голосом сказала мама. Отвернулась от меня и стала смотреть на реку и папу с лодкой. Я посмотрела тоже на него, на маму – и пошла куда глаза глядят. Они, честно говоря, почти и не глядели никуда, а плакали, ну, я уже говорила.

Сначала я ничего не слышала. Наверно, мама по-прежнему смотрела на воду и шептала что-то. Потом, уже издалека, услышала, как родители по очереди кричат:

— Лена! Ленка! Лена!

Но я даже оглядываться не стала. «Зачем», – подумала я, — «Если всё равно папа пойдёт на войну, а тут кто-то будет заботиться о нас с мамой?». И я шла всё дальше и дальше. Не знаю, что там было. Вернее, немного знаю, мне рассказывали. Папа стал бегать по лесу и звать меня, а маме велел оставаться на месте на случай, если я вернусь. Пока папа кружился, мама позвонила дяде Сане, сказала, что они потеряли меня. Дядя Саня позвонил в полицию и в отряд спасателей-поисковиков. Вечером они приехали на то место, где мы все расстались, и устроили там штаб. Десятки человек, молодых и не очень, ходили по лесу, звали меня, а я не слышала.

Когда кончился дождь, я остановилась. Сквозь ветки светило солнце, капли сверкали в лучах. «Очень красиво» — это была первая моя мысль. А вторая такая: «Где я?». Вторая мысль мне не понравилась. Почему-то я сразу же решила, что звать родителей не буду – бесполезно, всё равно они меня не услышат. Я же их не слышу – значит, и они не услышат. Идти назад мне не хотелось, но я повернулась и пошла. Шла долго, уже давно должна была выйти к реке. Но она всё не появлялась. Начало темнеть, вылетели комары. И тут я поняла, что окончательно заблудилась.

Что я поняла ещё

Как меня искали, я знаю только по рассказам. А как я шла, как ночевала, что ела, я потом рассказывала спасателям. Они слушали меня очень внимательно и даже записывали на видеокамеру, чтобы потом ещё рассказать поисковикам в других городах. А может быть, для чего-то другого это было нужно, я точно не знаю. Но они спросили меня и родителей, можно ли записать на камеру. Я сказала, что можно, только мне, пожалуй, надо получше причесаться. Они засмеялись, сказали, что и так нормально, включили свою аппаратуру, и я стала говорить:

— Сначала я шла вперёд.

— Долго? – спросил меня спасатель в оранжевой жилетке.

— Пока не кончился дождь. Потом я пошла обратно. К реке.

— Вот это правильно! – обрадовался он, — Надо всегда идти к реке. Ты почему к ней пошла?

— У меня там были родители, — ответила я, — вот и пошла.

— А дальше? – спросил меня этот спасатель, потому что я замолчала. Он, видно, был у них главным.

— Дальше я поняла, что потерялась. У меня не было спичек, не было еды. Только пара пряников в кармане. Я их съела. Потом стало темнеть. Так прошёл первый день.

— Погоди, погоди! Прошёл! Ты расскажи, как ты ночевала, как устроилась, как высыхала.

— Всё на мне высохло. Само по себе. Устроилась – сначала полезла на дерево. Думала, там посуше. Но испугалась упасть. Потом нашла овраг, а там под корнями было сухо. Я там легла. Муравьёв боялась. Всё равно уснула. Утром проснулась. И дальше пошла.

— В какую сторону? – спросила меня девушка с длинными волосами.

— Я не помню. В правую, может.

— Эх! – как-то заволновался спасатель в очках, — надо было идти вдоль оврага. Или вообще по нему. Он бы тебя куда-нибудь вывел.

— Он бы вывел, если правильно идти, не просто вдоль, а в сторону расширения, — сказал какой-то другой спасатель, без очков, — и потом – пойди пойми, вот Раздерихинский овраг слишком широкий, к реке не подходит.

— Да, но тот-то овраг хороший, Стёп, ты же его сам видел, — сказал парень в очках.

— Ладно, а дальше что было? – спросил меня Стёпа, — Страшно было?

— Гадюк боялась. Я слышала, этим летом много гадюк.

— И всё? А что потерялась – боялась?

Я пожала плечами. Вроде боялась, но больше я другого боялась. Всяких тварей типа змей, пауков и муравьёв. И ещё я думала, что вот я так топаю непонятно куда, а где-то идёт война. И вдруг я сейчас куда-нибудь выйду, а там война.

— Я иногда останавливалась слушать, — сказала я.

— Вот! Вот это правильно! – выкрикнул спасатель в очках, — Это так и…

— Погоди! – остановил его Степан, — Расскажи, что ты слушала.

— Войну, — сказала я, — я думала, вдруг выйду – а там война.

— Войны нет, — сказал Степан, — Ну, она далеко.

— Мама говорила, она ближе, чем мы думаем, — ответила я.

— Ладно, как бы там ни было, расскажи, как ты шла, что ты ела в эти дни?

— Пряники, я же сказала.

— Пряники – это ладно, это в первый день. А потом?

— Потом нашла чернику. Ела-ела. Потом легла спать – а в глазах черника, так много-много. Потом стала днём спать, а ночью идти. Часто падала.

— Ещё бы! – сказал тот, что в очках.

— Поранилась. Я запуталась, сколько дней. Хотелось причесаться, что я как кикимора. Потом услышала собак, испугалась.

— Обрадовалась? – спросила девушка спасатель.

— Испугалась.

— Она собак боится, — сказала мама, — с детства.

— Да, — сказала я, — Потом я подумала, что давно не слышала собак. Сто лет. Я вспомнила, что собаки охраняют овец. И коров. Значит, молоко. Я хотела пить.

— Погоди, а что ты пила всё это время?

— Ночью было сыро, — ответила я. 

— Роса, — сказал Степан.

— Да. Я с травы росу лизала.

Тут мама заплакала. Все подождали, пока она успокоится.

— Простите, — сказала она, — просто… — и не договорила.

— И что ты можешь сказать всем, кто потеряется? – спросил спасатель в очках.

— Что не надо теряться. Что тут скажешь?

— Ну, тем, кто уже заблудился? Что им можно сказать? Что пожелать?

— Не теряться, чего ещё, — ответила я.

— Ладно, — снова сказал он, — а что ты поняла?

— Я много поняла, — сказала я.

— Ну, например? – никак не отставал он.

— Ну, папа теперь на войну не пойдёт, — так я сказала. Они остановили запись, и я заплакала. Хорошо, что успели выключить.

Новости нашей семьи

После нашего возвращения из похода… Нет, после нашего долгого и постепенного возвращения из похода папа загрустил. Настроение у него было ни к чёрту, он то и дело срывался и кричал на нас с мамой. Только тётя Шура могла его успокоить. Как-то раз она пришла, а папа ходит по квартире туда-сюда, раскидывает вещи, кричит:

— Это грязное! А тут что? Посмотри, какая пыль на книгах! Что за странь у меня жена!

Это с ним бывает, он, когда сердится, ещё и не то может сказать. Я бы ушла погулять, но когда я теперь ухожу из дома, не только папа, но ещё и мама начинает нервничать. Поэтому я не так уж много гуляю. Ну, с Юлькой иногда. Тут как раз её ждала. Тётя Шура приехала, а тут такая картина с папой. Мама сидит на кухне, слушает папу и чуть не плачет. Очень сильно вздыхает.

— А ну-ка, помолчи! – сказала тётя Шура, и папа сразу перестал кричать. А мама прекратила вздыхать.

— Что развёл тут? – стала говорить тётя, — не можешь свой дом в порядке держать! А ещё собрался воевать! Мало тебе было Чечни?

— Что ты лезешь? – спросил папа, — Тебя колышет?

— Это ты не лезь, куда не надо! Без тебя разберутся.

— Без тебя большевики обойдутся! – спел папа.

— Вот именно, — сказала тётя Шура и перекрестилась, — слава богу, обойдутся.

— Но там ведь… — начал папа, но его сестра его оборвала:

— Не начинай, Анатолий! Только не начинай! Скажи лучше, ты поститься думаешь? А борода? Будет борода?

Я ушла из комнаты – когда тётя Шура заводит разговоры о постах и братьи, я смываюсь. А тут как раз Юлька пришла. И мы гулять вышли. С телефоном, конечно, мама теперь меня без телефона не выпускает никуда. Даже мусор выкинуть.

Во дворе и вообще в наших соседних домах я теперь знаменитость. Мои портреты были развешены по всему городу, и сейчас ещё кое-где висят – это объявления о поиске. Там крупно написано: «Помогите найти человека!». И моя фотография. И телефон отряда спасателей. В своём районе, где увидела, я такие объявления посрывала. Нечего висеть, человек уже найден, жив. Это я найдена. Но чувствовала я себя, честно говоря, какой-то полуживой. Не знаю, в чём тут дело. Вроде бы надо радоваться, что вот я живу, ногами-руками двигаю, дышу. И не в лесу где-то одна, среди кабанов и змей, а дома, с мамой и папой. А мне как-то нерадостно. Во-первых, родители сейчас почти всё время грустные оба и ссорятся. Во-вторых, я ночью почти не сплю теперь. Закрою глаза – и всё мне видится тёмный лес. Как тогда, в те ночи, что я провела там. До чего доходит – иногда даже слышится как будто шорох какой-то, как там, в овраге. Я бы пошла к родителям в комнату, но что я, маленькая, что ли? Даже смешно говорить об этом – одна в лесу выжила, а тут шорохов боюсь. Но в самом деле, в самом деле, бывает очень неприятно по ночам.

В этот раз тётя Шура была у нас очень долго. Обычно я прихожу с улицы, а её уже нет. А в этот раз осталась ужинать. Да ещё и сама приготовила – нажарила картошки. Мама, конечно, сама могла бы пожарить, но ей что-то было нехорошо, как-то не по себе, хотелось лежать, чуть не тошнило. Какая-то она варёная стала в последнее время, видно, доконал её наш поход. Ну, и то, что я потерялось, конечно, тоже.

Готовит тётя Шура так здорово – ум отъешь! Мы съели за один ужин целую сковородку!

— Мясо бы, — пробурчал папа, когда ему мама положила в тарелку картошки.

— Среда сегодня, обойдёшься, — сказала тётя Шура, — учись жить малым.

— Эх, — сказал папа и взял вилку в руку.

— А мне мясо надо, — неожиданно сказала мама.

— Среда, — строго ответила ей тётя Шура.

— Ребёнок, — так же коротко и строго сказала мама.

Папа стал медленнее жевать. Тётя Шура положила вилку на стол.

— Анатолий? – спросила она.

— Люся? – спросил папа.

— Что? – сказала я, — Я дома.

— Да ты-то тут при чём? – сказал мне папа.

— А кто ребёнок? – спросила я.

В это время папа уже стоял возле мамы и обнимал её.

— Сколько? – говорил он, — Какой срок?

— Восемь недель, — сказала мама.

Я ничего не поняла.

Мама – хрустальная ваза

Моя мама теперь – хрустальная ваза. Так папа про неё говорит. Хрусталь – это как стекло, только дороже, красивее и тоньше. А значит, легче бьётся. Это мне папа объяснил. Мама хрустальная – потому что беременная, и скоро родит ребёнка. Ещё он говорит, чтобы я её берегла, не расстраивала, вела бы себя хорошо. Чтобы с нового учебного года училась нормально, подолгу на улице не зависала. Я и так-то после похода всё время выпрашиваюсь к Юльке во двор, а теперь, папа говорит, чтобы совсем недолго гуляла. Ну, потому что мама беспокоится, волнуется и всякое такое. Она теперь и правда гораздо больше за меня переживает. Вот придумали себе развлечение – заводить детей, а потом за них тревожиться. Вот родится у меня сестра или брат – они же и из-за этого ребёнка будут нервничать.

Папа теперь не так уж много возится со своим мотоциклом, старается побыстрее прибежать домой. Часто сам готовит еду, не пускает маму к плите. Ну и хорошо – у него получается очень вкусно, я даже не подозревала в папе такой талант. Сразу видно человека из староверческой семьи, да уж. Ругаться он тоже стал гораздо реже. Только иногда. Беременным, папа говорит, нельзя слушать плохие слова. Жизнь стала тише и спокойнее. Одно плохо – гулять в самом деле меня пускают реже. И зовут домой раньше. Не то чтобы я так уж люблю гулять, довольно много я, по-моему, дома сижу. Но обидно, когда тебя не пускают. Тогда сразу же хочется на улицу.

Однажды мама мне звонила и звонила, хотела меня домой позвать. А я в это время на качелях качалась, не могла же я трубку взять. Тогда бы получилось, что я одной рукой только держусь за цепи. А мама так не разрешает держаться – только обеими руками. Я потом маме перезвонила, а она уже ревёт: где ты да где ты? Папа, хоть и старается не ругаться, так кричал на меня! Говорил, что мама чуть не умерла от страха, так боялась, что я опять куда-то ушла. Ну камон, мне теперь всю жизнь это вспоминать будут, что ли? Ладно, я стала меньше гулять, сижу, играю в телефон. Опять недовольны. Почитала бы что-нибудь, говорят. Никак не угодишь.

Раньше мама и папа со мной больше общались, а не только беспокоились, как бы меня поменьше на улицу пускать. А сейчас они только друг с другом разговаривают, на кухне или в комнате. Я прихожу к ним, думаю поговорить, а они мне:

– Иди к себе, нечего слушать взрослые разговоры.

Знаю я их разговоры:

— А как назовём девочку? А как назовём мальчика? А я его буду брать на рыбалку. А я её – по грибы.

И так далее. Сидят, строят планы на будущего ребёнка. А вот он возьмёт и захочет заниматься вышиванием. Или она, может быть, будет кататься на мотоцикле. Или вообще, я не знаю, захочет стать могильщиком, бывает же такое. У нас Сонька Рощина живёт у кладбища, и всю жизнь собирается там жить. А чего, говорит, самые безопасные соседи у них, ничего плохого никогда не сделают.

Вот маме бы теперь таких соседей. Она и раньше не очень-то любила, когда Фёдоровы над нами устраивали свои тренировки, а теперь терпеть не может. Говорит, её самочувствие ухудшается. Папа уже несколько раз приходил к ним выяснять отношения, угрожал, что вызовет полицию, если они рано утром или поздно вечером будут прыгать через скакалку или колотить по своей груше. Что поделать, если все три брата – боксёры? И каждому надо заниматься, а день не резиновый, в 11 часов вечера по правилам им уже нельзя шуметь, а утром – только после девяти можно. Ещё к нам часто заходит старик Машинистов из двадцатой квартиры, то за солью, то за мукой, то просто поинтересоваться, долго ли ещё папин мотоцикл будет тарахтеть у него под окном? Всё бы ничего, это мирный человек, но только от него всегда пахнет. То чесноком, то плесневелым сыром. Я вот лучше всех в семье чую запахи – но я ничего, терплю, даже если стою рядом. А мама – чует за версту. Это с ней случилось, когда она беременная стала. Она сильнее меня запахи ощущает. И цветы, и духи, и ещё что-нибудь. Машинистов для неё не пахнет даже, а воняет – так она говорит. Но с ним папа не ходит разбираться. Понимает, что тот может вообще ему запретить со своим мотоциклом возиться. А как же папа будет жить лето без мотоцикла? Он не сможет. Поэтому папа и мама молчат. А сосед, как назло, стал чаще теперь к нам приходить. Что-то у него постоянно заканчивается соль или подсолнечное масло. И поговорить он любит. Я его понимаю, я тоже, если мне помогут с математикой, к примеру, не могу вот так сразу с человеком распрощаться, думаю, что это невежливо. Надо, думаю, задержаться, поговорить об одном, о другом. Не представляю, как я в этом году буду ходить к Юльке. Мама не выносит сейчас, если меня долго нет, ну, я уже говорила. Раньше мы с Юлькой занимались, и потом ещё подолгу играли или болтали. Словом, как мы все будем жить дальше, я и представить не могу.

Фестиваль органистов

Как я люблю, когда у мамы каникулы! У неё они начинаются позже, чем у школьников, а заканчиваются раньше. Всего один месяц. А в этом году ещё будет на две недели меньше, потому что она брала дни на наш поход. И когда меня искали, не могла ходить на работу. Говорит: «лежала пластом». Хорошо, что в библиотеке она работает не одна, у неё есть помощница, а то как бы все сдавали учебники?

Мы с мамой в каникулы ходим в ботанический сад, это такая у нас традиция. Весной и летом там столько цветов! Можно бывать там хоть каждую неделю, чтобы не пропустить новые цветы. Да хоть каждый день! Но мы с мамой ходим только один раз за все каникулы. Поэтому стараемся насмотреться на цветы, надышаться ароматами.

— Пойдём с нами, — позвала мама папу. Была суббота.

— Вот ещё! – ответил он, — Это ваше, женское, дело, все эти цветочки, травиночки, запашочечки. Нет уж, мне чего-нибудь посерьёзнее давай!

— Скоро в цирк приедет новая программа, — сказала мама.

— В цирке у меня никого нет.

— А в филармонии… — начала мама.

— В филармонии тоже, — сказал папа, — разве что в костёле. Но там орган, разве интересно?

— Ленка, пойдём послушаем орган? – спросила меня мама.

— Орган? – спросила я.

— Да инструмент такой, не знаешь, что ли? Огромный, во всю стену.

— Давай лучше в ботанический, договорились же!

— Они рядом там. Сначала в сад, потом в костёл.

— Ты думаешь, там в любое время, что ли, концерты? – спросил папа.

— Как раз сейчас – в любое время. Фестиваль органистов, если ты не слышал. Плати тысячу и слушай хоть целый день.

— Целый день, пожалуй, уши опухнут.

— Уходи, пожалуйста, как надоест. Можешь на одну только композицию прийти.

— Ага! – сказал папа, — А платить всё равно тысячу?

— Всё равно тысячу, — сказала мама, — Да. Такой фестиваль.

— Идите без меня, — сказал папа, — а я ещё подумаю, что мне больше не нравится: ваши цветочки или ваша музыка.

— Слушай, а у тебя в костёле, правда, кто-то есть? – спросила мама.

— В костёле, в костёле… — задумался папа, достал свой телефон и начал перебирать контакты. У папы нашего друзья буквально везде. Работают охранниками, потому что бывшие военные или полицейские. Им так привычнее: что-то защищать, носить оружие.

— Сергуня у нас в костёле. Чёрт, сто лет его не видел, сходить с вами, что ли?

— Пойдём! – снова позвала мама.

— Погоди! – сказал папа и набрал номер приятеля: — Серый, привет! Как сам? Я нормуль. Слушай, дело к тебе! Внезапное.

И ушёл разговаривать во двор. Его не было, наверно, полчаса или даже сорок минут. Пришёл в каком-то непонятном настроении. Вроде бы рад, но взгляд невесёлый.

— Одевайтесь, — говорит нам, — Я с вами пойду.

— Ого! – сказала мама.

— Вот тебе и ого! Но я слушать не буду, так, надо с Серым перекинуться.

— А в ботанический-то идём? – спросила я.

— Давай завтра! – сказала мама и пошла наряжаться. Я же не стала как-то особенно одеваться, пошла в футболке и шортах. Папа, конечно, в тельняшке своей и обыкновенных брюках. Не любит он пижонить, что поделаешь. Я тоже не люблю.

Костёл наш – особенный. Его строили ссыльные поляки ещё в 19 веке. Он как пряник: сам из красных кирпичей, а окна, двери и разные там арки и карнизы отделаны белым. В прошлом веке, когда папа был молодой, немецкие мастера построили в костёле орган. Трубы из каких-то сплавов особенных, чтобы лучше звучал. А потом вышел закон, по которому все церкви возвращались верующим. И костёл, католическую церковь, должны отдать. Католики ждут с прошлого века, а им не отдают. Всё из-за органа. Он построен специально под это помещение, но владеет инструментом государство. Получается, что церковь – для верующих, а орган – для всех. Никак не могут с этим вопросом разобраться.

Дядя Сергуня встретил нас и провёл в самый конец зала. Потолок в зале был высоченный и неровный, куполом. Стены светло-жёлтые, с белыми арками. На них висели разные фотографии концертов. Дядя Сергуня принёс откуда-то два стула с подлокотниками, на них мы и сели. Далеко впереди на стене были прикреплены блестящие трубы.

— Смотри, — сказала мама, — это и есть орган.

— А как на нём играют?

— У него есть клавиатура, как на пианино. Погоди, вот идёт органист.

Вообще-то это была органистка, девушка в чёрных кожаных штанах, красной рубахе и чёрной кожаной жилетке. Ого! Она села спиной к залу. В это время недалеко от нас на стене включился экран, и мы увидели на нём органистку – её показывали сверху и сбоку, лица не видно, а вот клавиатуру можно было разглядывать. Точнее, три клавиатуры, друг над другом. И вот странно, когда она играла на нижних клавишах, верхние сами собой нажимались. Звук шёл – ого-го! Не то чтобы очень громкий, но его было как будто много. Больше, чем бывает, когда играют на пианино. Я сидела, опираясь головой на руку, слушала и смотрела на то, как играет органистка. Она не просто играла – руки красиво опускались и поднимались над клавишами, на сиденье она не могла сидеть спокойно, потому что ногами то и дело нужно было нажимать на педали. А педалей, видимо, много, больше, чем в машине. Смотреть было интересно. Но я чувствовала, что голову мою всё больше и больше зажимают звуки, как будто я надела шапку, а в ней становится всё теснее и теснее.

— Ленка! – сказала мама громко, — Лен, ты чего, спишь, что ли?

— Сплю? – спросила я.

— Заснула! – сказала мама, — Ничего себе! Так было громко, а ты заснула.

— Ничего не громко, Шкодлик и то громче свистит, — сказала я, — Пойдём домой!

Человек двадцать стояли у дверей костёла и не спешили выходить – на улице шёл сильнейший ливень. По-моему, глупая ситуация. Стоишь, смотришь на улицу, а выйти не можешь. Можешь, конечно, но сразу промокнешь.

— Мама, — сказала я, — на улице ведь тепло.

— Тепло, — согласилась она.

— И до остановки недалеко, — сказала я.

— Недалеко.

— Бежим?

Но мама сказала, что ей теперь надо беречь себя. А я сняла свои кеды и выскочила под дождь. Ух, как здорово! Я промокла просто мгновенно. По мне текли настоящие реки воды. Из-за дождя я плохо видела – на глазах же нет дворников, как на автомобилях.

— Куда ты? – крикнул мне вдогонку папа и хотел схватить меня и вернуть под крышу. Но мама его удержала. Я прыгала под дождём и звала маму. И она не выдержала, тоже сняла обувь и подбежала ко мне. Вместе мы стояли и смеялись под дождём. Тут люди, которые были у дверей, тоже начали выбегать под дождь. Первой выскочила та самая органистка в кожаной одежде. Папа вышел тоже, но он был очень недоволен, что мы все под дождём.

— Ладно она, а ты-то, беременная, куда? – ворчал он.

— Беременная? – услышала девушка-музыкант, — А вам куда ехать? У меня машина. Идём!

И мы все пошли за ней, как будто она командир. И такие мокрые забились в её машину, и она довезла нас до дома. Когда мы подходили к своему подъезду, дождь закончился.

Инге

Нашу новую знакомую из костёла зовут Инге, и ей хочется говорить «ты», но мама не разрешает. Я называю её по имени без отчества, но говорю «вы».

— Вы просто так взяли и приехали? – спрашиваю Инге, когда она рассказывает, что переехала жить в наш город, когда услышала где-то запись с музыкой органа из костёла. Потому что захотела играть на этом инструменте.

— Просто взяла и приехала, — отвечает она, — а что такого? Тут всего 500 километров.

— А дети как же? – спрашиваю я, — А муж?

Инге говорит, что детей у неё нет, а муж – объелся груш, а мама шикает на меня. Потом, вечером, объясняет, что это был бестактный вопрос.

— Но ты же сама потом спросила, как у неё с личной жизнью! – сказала я.

— А ты не подслушивай взрослые разговоры, — сказала мама, — тем более, ты всё равно уже спросила первая.

Вот так вот всё устроено у этих взрослых. Если ты спрашиваешь – это бестактность, а если они – взрослые разговоры, которые и слушать-то нельзя. А мне интересно, Инге весёлая и необычная. Чего стоят её кожаные штаны с жилеткой.

— Вы как байкер! – сказала я ей, — Во всём кожаном.

— Кто? – не расслышала она.

— Байкер, — говорю, — мотоциклист.

— Так и говори: мотоциклист, — вдруг заворчал папа, — говори по-русски.

— Но папа, байкеры совсем не то, что простые мотоциклисты! Вот ты мотоциклист, ты же не ездишь в коже, не путешествуешь по городам. Просто на рыбалку да по грибы. И мотоцикл у тебя древний, трёхколёсный.

— Ого! – сказала Инге и чуть не обожглась чаем, — Правда трёхколёсный? Покажете?

— Ну не сейчас, — сказал папа, — позже.

У папы в последние дни испортилось настроение. Дядя Сергуня, который работает в Александровском костёле охранником, собрался идти на войну. Вот о чём они в тот день разговаривали, пока мы слушали, как Инге играет.

— Слушай, ну ты дома нам нужен. И потом, мы уже говорили с тобой, — говорит ему потихоньку мама, — там мой брат, Петька, не воевать же тебе с ним.

— Много ты понимаешь, — вздыхает папа. А я слушаю вполуха и доедаю кусок своего любимого сметанного торта, его Инге принесла.

Приходите к нам ещё, — говорю я ей, — у мамы как раз отпуск.

— Погоди, — сказал папа, — мы с мамой по грибы собрались. Может, и не получится.  

— По грибы? – спрашивает Инге, — А у вас какие растут?

Папа начинает перечислять: белые, подосиновики, лисички, рыжики…

— Ой, да-да! – Инге перебивает папу, — Я слышала много про них! У нас все только и говорят про вятские рыжики! Возьмёте меня с собой?

— Мы на мотоцикле, — сказал папа, — все не влезем.

— А мы на машине! – сказала Инге, — тем более, что Люсе теперь на машине лучше.

Всё-то она уже про мамину беременность знает. И что ей можно, и чего нельзя. И где взять одежду для беременных, и как собраться в роддом. Она уже несколько вещей принесла для маминого ребёночка. Удивительный человек! А сама ведь только-только в городе появилась! И уже у неё какие-то знакомые, друзья, у которых можно разжиться одеждой для младенца.

— Договорились, — говорит Инге, — в выходные едем за рыжиками!

— Рано ещё, — говорю я, — рыжики ещё не пошли.

— А мы просто по лесу пройдёмся! – говорит Инге, — с нами поедешь?

— Ага! – говорю я, — Ещё бы! 

— Ей нельзя в лес, — говорит папа.

— Как так? – спрашиваю я и вдруг понимаю, что он боится, вдруг я снова потеряюсь.

— Как нельзя? – спрашивает Инге.

И ей рассказали, как я плутала в лесу, как меня искали, что фотографии развесили по всему городу.

— Ой, а я всё время на машине, на объявления и не смотрю, — сказала Инге так, будто хотела оправдаться, — Но как же так?

— Папа, — сказала я, — я всё время рядом с мамой буду ходить.

— Правда, Толь, или рядом с тобой, — сказала мама, — Не сидеть же ей вечно дома.

— Я не поеду, — сказал папа, — Шурка собиралась прийти.

Опять эта тётя Шура! Всегда она не вовремя!

— Ну Ленку-то отпусти, — сказала мама.

— Посмотрим, — сказал папа, — поглядим. Вообще-то не заслужила.

Есть ли бог?

У меня назрел один вопрос, и я пошла его задавать. Мама с тётей Шурой на кухне готовили шаньги с заборчиком.

— Мама, а бог есть? 

— А как же! – ответила тётя Шура. Я спросила снова:

— Мама, бог есть?

— Не знаю, — ответила мама, — вообще-то не думаю.

— Есть, деточка, бог, конечно, и не сомневайся, — сказала тётя Шура.

Терпеть не могу, когда меня называют деточкой. Что ещё за деточка? А про бога я не знаю, если он есть, то это из-за него я по грибы не поехала. А если его нет, какого лешего мы не поехали по грибы? Вчера, понятно, весь день шёл дождина такой, что никуда не поедешь. Папа меня бы отпустил, мы уже с ним договорились, что я от мамы никуда. А сегодня утром мы позвонили Инге, думали, в воскресенье съездим. Как же! Инге сначала не взяла трубку, зато написала смс, что она не может по воскресеньям. А недавно перезвонила и сказала, что в каждое воскресенье она ходит на мессу к католикам. Им так и не отдали костёл, поэтому они служат в маленьком доме в районе Прудов. А Инге играет им на электрическом органе и поёт вместе со всеми. Как она не сходит хоть на одну службу? Правда, там есть человек, который может её заменить. Но католикам пропускать службу совсем нельзя, только если какая-то очень важная причина. Грибы – вообще не причина.

— Католичка?! – удивился наш папа, когда узнал, почему мы не едем в лес, — Вот эта ваша новая подруга – католичка? 

— Да, — сказала мама, — и у неё месса.

— У неё же уже кончилась месса, раз она позвонила, — сказала я, — могли бы сейчас в лес съездить.

Мама ничего не ответила, они с Инге, видимо, не говорили про это.

— Поздно, — сказал папа, — грибы ранних любят. А теперь уже всё собрали. Скоро у вас шаньги будут готовы?

Шаньги как раз отправили в духовку. Я позвонила Юльке и пошла гулять. Ну, может, не будем гулять, просто с ней посидим.

— Юлька, — сказала я ей, когда пришла, — ты думаешь, есть ли бог?

— Есть, конечно, — ответила Юлька, — а как без него-то?

— Ну как, обыкновенно, — говорю я, — Помнишь про Большой взрыв? Учёные говорят, что Землю не бог создал, она сама.

— Может, он так её и создал – взрывом. Сотворил небо и землю.

— Может, конечно, и так. Но его-то кто сотворил тогда?

— Это я не знаю, — сказала Юлька, — А ты чего спрашиваешь?

— Так. Мама говорит, его нет, а я, когда по лесу ходила, думала, он есть. И потом, когда вышла, тоже думала, это он меня вывел. За руку.

Мне неохота было рассказывать ей про тётю Шуру, про Инге, маму и папу. Мы попили чаю, сели смотреть ютюб, и тут позвонила мама. Беспокойная душа! Я даже не хотела брать трубку – ну чего, в самом деле, я только что к Юльке пришла. Но взяла с третьего раза. Мама сказала коротко:

— Инге приехала.

И положила трубку. Решай, мол, сама, идти домой или нет.

— О! – сказала я Юльке, — кажется, мы едем сегодня за грибами. Пошли с нами?

Но Юлька отказалась. Во-первых, это надо спрашивать у мамы, во-вторых, она уже настроилась не выходить сегодня из дома.

Инге приехала с грибами, лисичками. И мама поставила уже их жарить. Я, когда увидела, подумала, что Инге одна съездила, без нас. И ни на какую мессу не ходила, ни на каком электрическом органе не играла.

— Вы были в лесу? – спросила я.

— Я была на рынке! – сказала Инге, — Ух, как я люблю рынки! А этот ваш центральный! Что-то невероятное! Когда я думаю о закромах родины – так их себе и представляю: большой рынок, и всё есть. И мясо, и овощи, и рыба! А специи, специи! Идёшь – и запах с ног валит! Соленья, варенья, ягоды! Одежда! У меня в детстве не было почти ничего, отдавали одежду донашивать. А тут – всё, всё, что хочешь! И всё так висит, всё на виду, а если нет на виду, то продавец тут же достанет, принесёт откуда-то, развернёт, даст пощупать, понюхать! А чем это у вас, кстати, так вкусно пахнет?

— Это мы шанежки с заборчиком приготовили, — ответила тётя Шура, — скажите, а вы правда на органе играете? На электрическом.

— И не только на электрическом! – засмеялась Инге, — и на настоящем, в Александровском костёле. Приходите послушать! Я вам пригласительный выпишу! У меня даже с собой есть! – и она открыла свою сумочку, вытащила бланк пригласительного билета и спросила:

— На какую фамилию писать?

— Агалакова, — сказала тётя Шура, — самая старообрядческая фамилия. Мне даже менять не пришлось, какая у меня была, такая и у мужа. Из наших же краёв. Судьба!

— Ого! – удивилась Инга, — вы староверка? То есть, старообрядка? То есть, как правильно?

— Да, — ответила тётя Шура, — из староверов мы. Я и Толик.

— Да-да, — сказал и папа, — Шаньги-то чего там? Я смотрю, только и делаете, что болтаете весь день. А мужик у вас голодный тем временем!

— Подожди ещё немного, — сказала мама, — сейчас лисички будут готовы, вот и поедим.

А Инге и тётя Шура не замечали наших разговоров, они сами трещали о старообрядцах и католиках, о православных и баптистах, потом стали говорить о христианах и мусульманах, буддистах и иудеях.

— Я думаю, — говорила Инге, когда мы уже съели лисички, — что бог один, просто путей к нему много. Вот ваш путь – он другой, не такой, как наш, католиков, но тоже хороший.

— Хороший, — сказал папа и начал разливать всем чай.

— Я поперечная, пошла к католикам специально, чтобы не как бабушка, православной быть не хотелось. Но вот, честное слово, если бы не была католичкой, я, без сомнения, была бы староверкой. Да как это правильно говорить? Верка старая! – снова засмеялась Инге. Тётя Шура смеялась тоже. Вот уж не думала, что она кому-то позволит смеяться над своей верой. Ну, и что сама будет смеяться, тоже. Она обычно такая серьёзная, и даже сердитая.

— Это хорошо, — сказала она Инге, — что ты не никонианка, не православная. Пусть хоть католичка, но главное, тоже в Христа веруешь.

— Верую! – сказала Инге.

— А давай молиться! – предложила тётя Шура.

— Нет, — вдруг сказала мама, — Это неправильная идея.

— Почему? – спросили тётя Шура, папа и Инге в один голос.

— У меня от вашей веры и так голова болит, — сказала мама, — а сейчас если ещё молиться начнёте…

— Да ты только послушай! – сказала Инге.

— Голова сразу пройдёт! – сказала тётя Шура.

— А как ты себя в остальном чувствуешь? – спросил папа, — Живот нормально? Не болит?

— Нет, — ответила мама, — только голова.

— Ладно, женщины, — сказал папа, — сворачиваемся потихоньку. Никаких молитв, раз такое дело.

Чай пили молча.

Воскресные обеды

Кто ж знал, что Инге и тётя Шура так подружатся? Они встречаются у нас, по воскресеньям. Тётя Шура после богослужения, а Инге – после мессы. Это тоже богослужение, но другое. Инге каждый раз приносит что-нибудь вкусное, что покупает на рынке. А тётя Шура – то, что приготовила сама.

— Ты беременная, — говорит Инге маме, — тебя надо баловать и радовать, — и вынимает из сумки мамину любимую пелядь.

— Толя! Иди быстрее! – кричит мама, — Инге пелядь принесла!

— Вяленую? – кричит из комнаты папа. А ему мы втроём:

— Да!

И он прибегает к нам. Тётя Шура ставит чайник и говорит, что у неё как раз сегодня рыбный пирог. О, какие она делает рыбные пироги! С любой вяленой рыбой посоревнуются, и ещё неизвестно, кто победит. Скорее всего, победим мы, потому что вся эта вкуснятина нам достанется.

— Мама, — говорю я, — можно Юльку позову?

Мама, конечно, отвечает, что можно, давай быстрее, пока всё не съели. А что такого, может, с Инге и Юлька подружится? Смогла же тётя Шура с ней подружиться, да и я тоже. И тут я задумалась, кто мне Инге? Подруга? Но у нас с ней отношения совсем не такие, как с Юлькой. Мамина подруга? Но с другими мамиными подругами совсем не так, с ними часто бывает скучно. Они спрашивают, как дела в школе, не захочу я ли снова убежать в лес и всякое такое. Может быть, Инге – только подруга тёти Шуры? Не представляю, кстати, какие у тёти другие подруги. Если бы я подумала об этом до того, как Инге и тётя Шура стали общаться, я бы сказала, что они все в платках, все молятся постоянно, и очень строгие. Но сейчас не знаю даже. Тётя Шура очень поменялась, повеселела и как будто даже стала моложе. Может, у них в братьи тоже есть такие же весёлые, как наша Инге? Удивительно! Я бы ещё долго думала, но тут пришла Юлька. Я привела её на кухню, сказала:

— Ну, маму с папой ты знаешь, а это – тётя Шура, а это – Инге, наша подруга.

Все почему-то засмеялись. А Юлька сказала, что ей очень приятно, вымыла руки и села за стол. Тётя Шура налила всем чаю, Инге выдала каждому по рыбине, а папа забрал у мамы и начал чистить сам.

— Не даёт мне чистить, — улыбалась мама.

— А как же, — сказал папа, — ты ведь не умеешь, — и тоже улыбается.

— Это я из-за тебя разучилась, — сказала она.

— Ладно-ладно, поговори ещё, — сказал папа довольным голосом и снял кожу с чешуёй. Все смотрели на папу.

— Жесть! – сказала Юлька, — Никогда не видела, как чистят рыбу!

— Я ещё, знаешь, и не то могу, — ответил папа, — Учись, пока живой! – и оторвал рыбье мясо от костей. А потом маленькими кусочками стал кормить маму.

— Хорошо? – спрашивал он, а мама от удовольствия закрывала глаза.

— Ладно! – сказала Инге, — пока смотришь на вас, время идёт, рыба стынет, чай протухает.

— А пирог кончается! – сказала тётя Шура и положила себе на тарелку большой кусок.

— Тётя Шура, положите нам с Юлькой тоже, пожалуйста! – сказала я и получила кусок пирога. И Юлька тоже.

— Ого! – сказала она и начала его есть. Мне кажется, она хотела одновременно и пирог есть и рыбу. Но рыбу надо было чистить.

— Ладно, — сказал ей папа, — не смотри так, и тебе почищу! Но кормить не буду, не маленькая!

— Ага, — сказала Юлька и шваркнула чаем. Полчашки – в один глоток! Это только Юлька так может, я проверяла. Даже горячий чай.

— Мама, перед Юлькой надо чайник ставить! – сказала я.

— Так в чём же дело? – спросила мама.

— Не надо, — сказала Юлька, — я потом сама себе налью, — и она сделала ещё один глоток, поменьше.

— А вот у нас, — начала говорить тётя Шура, — после службы каждый раз такое. Все приносят своё, кто что сготовил, и едим себе, чай пьём.

— И у нас! – сказала Инге, — У нас тоже так! А отец Григорий готовит бигос, такое  польское блюдо – капуста и мясо. Но это редко, конечно. Сегодня вот ничего не приготовил. Но нам и без бигоса хорошо.

— А у нас! – говорит тётя Шура, и в глазах у неё – счастье, — У нас сегодня Татьяна прямо мастер-класс устроила! Как делать гороховый кисель.

— Э-э, — протянула Юлька.

— Что? – спросила тётя Шура.

— Кисель? – спросила Юлька и немного сморщилась, — Гороховый?

— А вот увидишь, — сказала тётя Шура, — приготовлю в следующий раз – пальчики оближешь.

— Ну, вы тут, конечно, устроили конкурс «А ну-ка, девушки!», — сказал папа, — а мы, пока вы трещали, уже всё съели, всю пелядь. Да и пирог. Осталось ещё?

— Ещё будет, когда в братию придёшь, — неожиданно строго сказала тётя Шура.

— Ну, Шура, ну ты опять за своё!

— Заметь, Анатолий, я тебя к нам не зову! – сказала Инге.

— И я! – сказала Юлька.

— А ты чего не зовёшь? – спросил папа, — Может, к тебе бы я пошёл! А?

— Ну, бабушка мне сказала, нам чужие не нужны. Я её спрошу.

— А куда, куда это – к вам? – спросила я.

— В наш приход. Знаешь, на площади церковь Ильи Пророка?

— А-а, – сказала я. Вот уж не думала, что Юлька в церковь ходит. Как-то никогда она мне про это не говорила.

Вечером я сказала маме, что получается немного странно. Все по воскресеньям куда-то ходят, кто-то на службу, кто-то на мессу. Юлька вон в церковь. А мы никуда не ходим. Мама сказала, что ничего такого уж странного нет, подумаешь, зато мы сидим дома, и к нам приходят гости.

— А некоторые – на рыбалку ездят! – сказал папа. Он, оказывается, слушал наш разговор, хоть и сидел в другой комнате.

— А мы и на рыбалку не ездим, — сказала я.

— Ну, хочешь, съездим? – папа пришёл к нам.

— Толик, только осторожнее! – сказала мама.

— А может, по грибы? – спросила я.

— Да ну тебя! А как же рыбалка? – сказал папа и вышел из комнаты.  

Некоторые ездят на рыбалку

Некоторые ездят рыбачить, но я ни разу не слышала, чтобы они при этом говорили, что рыбная ловля – их судьба. А я повидала рыбаков, когда с папой была на рыбалке. Два раза, как он выражается. Ага, два! Двадцать два! Некоторые приезжают ловить рыбу каждые выходные, не пропускают. Правда, я не спрашивала их, судьба это или нет. Не приходило в голову. Судьба – это что-то совсем другое, я думаю.

В одной газете я прочитала интервью с одним мальчиком, он вундеркинд. Ему тринадцать лет, а он уже учится в консерватории, играет на виолончели как бог. Ну, так там было написано. И он в этом интервью говорил, что у него судьба такая, играть на виолончели, и стараться, чтобы получалось всё лучше и лучше.

Инге играет на органе, казалось бы – вот её судьба. Но она говорит, что судьба её – быть католичкой. Ну, и орган – тоже судьба, как ни крути. У тёти Шуры можно не спрашивать, и так понятно, что братия – её судьба. У маминого двоюродного брата Петра судьба – воевать за Украину. Так мама сказала. Папа говорил когда-то, что его судьба – это ВДВ и война в Чечне. И мы с мамой тоже его судьба.

— Лёху ещё забыл, — сказала я, —  А тебе не много одному столько?

— Такая судьба, — сказал папа и немного кисло улыбнулся, — У каждого своя.

Про свою судьбу я не знаю. Может быть, у меня была судьба заблудиться в лесу? И вот я заблудилась, но не жить же мне теперь без судьбы. Может быть, судьба у меня где-то в будущем, и я выжила, чтобы встретиться с этим будущим?

— Мама, — сказала я, — а в чём моя судьба? 

— Родиться у нас с папой, — сказала мама, — в этом твоя судьба. Выйти из леса – это тоже твоя судьба.

— Может быть, выйти из леса – это что-то другое? – спросила я, потому что мне пришла в голову одна мысль, — Родиться у тебя и папы – это что-то, чего я не выбирала, а из леса мне очень хотелось выбраться, вот я и шла всё время. И твой двоюродный брат Пётр сам пошёл воевать.

— Сам, конечно, сам, — сказала мама, — а что ему оставалось-то?

Я думала, сейчас разговор и кончится, потому что обычно после того, как мама говорила о дяде Пете, она начинала плакать. Но тут не начала. А сказала, что нам надо помочь папе бороться с его судьбой. Я сказала:

— С какой это? Ведь мы же его судьба.

А мама сказала, что его судьба – это его болезнь, что он после войны в Чечне начал болеть. Сердце и душа. Сердце ему лечат врачи в госпитале ветеранов войн, а душу, мама сказала, мы можем помочь вылечить. Для этого надо ему как можно больше радоваться.

— Мама, — сказала я, — а как его радовать? Чем? Открытку нарисовать? Помогать чинить мотоцикл? Съездить на рыбалку?

— О! – сказала мама, — а вот это – хорошая мысль. Съездить на рыбалку. Он обрадуется.

И мы с папой поехали на рыбалку, в пятницу, с самого утра, часа в четыре. Я села в  коляску мотоцикла, папа сел на своё сиденье, и мы поехали.

— Поедем на Быстрицу! – кричал по дороге папа. Он был счастлив. С самого начала лета он мечтал о рыбалке, а поехали мы только сейчас, в середине июля.

— Ох, Ленка! Мы с тобой и наловим! Ох и наловим! – папа пытался перекричать мотор. Я почти не слышала, больше догадывалась, что он говорит. «Конечно, наловим, — думала я, — зря, что ли, я удочки держу».

Потом мы сидели на берегу, и папа всё ещё был счастлив. Мне нисколько не хотелось рыбачить, комары зудели и кусались, правда, пока не начало посильнее пригревать.

— Папа, — сказала я, — а клещи есть ещё?

— Тише, — сказал папа, — распугаешь рыбу. А нам и так скоро уезжать. Лещи тут могут быть, а клещи не знаю.

Не то чтобы папа так торопился домой, просто он убеждён, что рыбачить надо только на рассвете. И на закате ещё. К этому времени, как я спросила, мы поймали несколько окуньков и ёршиков. Я подумала, что нам надо радовать папу и предложила:

— А давай останемся до заката. Еда у нас есть?

— Есть еда, — сказал папа как-то недоверчиво.

— А палатка? Можем ведь поставить и поспать днём.

— И палатка есть! – сказал папа веселее, — ты что, она же у тебя в ногах была в коляске!

Палатка наша – красота, ставится сама, стоит только её вынуть из чехла. Пирамида зелёного камуфляжного цвета, можно поставить и затаиться. Но мне пришла в голову другая мысль.

— Папа, — сказала я, — а может, мы пока не будем ставить палатку? Может, мы сходим в лес и посмотрим, есть ли рыжики?

— Ну, ты и голова! – сказал мой папа, — Пройдёмся, но я тебе могу сказать, что рыжиков нету, а вот черничник я тут видел в прошлом году.

Пока мы ходили по лесу, я всё думала, как здорово получилось: и рыбалка, и прогулка, и папе радость.

— Папа, — спросила я, — скажи, здорово мы придумали! 

— Ещё как! – ответил он.

— И как раз у нас и суббота освободится, и воскресенье, и в лес мы съездили, и за рыбой. Правда, что в Быстрице можно леща поймать? Или даже карпа? Вот карпа я обожаю, в сметане его пожарить, а, правда, пап? Или леща завялить – тоже вещь, да ведь? Или ещё вот…

— Ничего себе, ты поболтать, оказывается, мастерица, — перебил меня папа. Смотри лучше, пропустишь ягоды.

Но мне хотелось поговорить, мы так редко с папой остаёмся только вдвоём, оказывается, я соскучилась.

— Папа, — сказала я, — а правда, мы как в древности? Идём себе, ищем ягоды, грибы. И асфальта нет, и дорог никаких. Где-то у нас в избушке ждёт мама, вот мы придём, она растопит печку, приготовит пирог. Или этот, гороховый кисель. Совсем как тётя Шура.

— Да уж, — сказал папа, — точно, как тётя Шура. Как в старые времена, в них-то она и застряла.

— Как это – застряла?

— Ну, — сказал папа, — застряла, и вся её братия там. Читают по старым книгам, кисели какие-то готовят, средневековье! Не пойду туда.

— А Инге? – спросила я, — Она вообще на органе играет, тоже ведь как в древности.

— И Инге из древности, — согласился папа, — И Юлька твоя со своим приходом. От всех веет косматой. Вот видишь, наша семья привлекает древность. Только я один современный.

— Не знаю, пап, воевать – тоже старина какая-то. Ужасная. Я бы не стала.

— Конечно, ты не стала бы, ты же не мужчина, — сказал папа, а я думала, что дело совсем не в этом. Что с того, мужчина или женщина. Лазила же я на самое высокое дерево во дворе, хоть и не мальчишка. А дело в том, что от войны веет ужасом. Страшно, что тебя могут убить, и страшно, что сам можешь убить.

Я папе это сказала. Думала, он обидится, а он вдруг просто начал про другое говорить. Про то, что скоро у нас в семье будет всё другое, всё новое, потому что родится новый человек. А я подумала, что этого нового человека захотят окрестить по-старинному в братии, или в костёле, или в простой церкви. И у меня от этого старого и нового закружилась голова.

— Погоди, папа, — говорю, — дай я на пенёк присяду. Что-то голова не в порядке.

Папа посмотрел на меня, потрогал голову, дал попить, потом дал поесть, потом говорит:

— Слушай, душа моя, что с тобой?

— Так, просто вспомнила, как по лесу ходила, — сказала я. И я не обманывала, голова у меня кружилась, кружилась, и я вспомнила, как она и тогда кружилась.

— Ясно, — сказал папа, — день в лесу – это, конечно, хорошо. Но, видно, пока не для нас. Давай-ка двинем домой.

И мы поехали. Перед тем, как сесть в мотоцикл, я папу спросила:

— Ты расстроился?

— Я счастлив и рад! – сказал папа, — и рыбалка, и лес, и мотоцикл! Приедем домой – а там ещё и мама.

Я посмотрела в его глаза – они и правда светились. Радостью, а может быть, даже счастьем.

Проклятая война   

Вечером после рыбалки папе позвонили. Он ушёл разговаривать на кухню, а вернулся совсем не такой, на себя не похожий. Подбородок дрожал, а руки тряслись.

— Люсь, — как-то странно промычал он, — Люся, Славяна убили!

Мама уже стояла на пороге комнаты.

— Славика? – спросила она.

— Дядю Славу? – спросила я.

— Его, — сказал папа и сел на диван. Молча посидел и вдруг как закричит.

— Славяна! Славочку нашего!

— Толечка, — шёпотом сказала мама, — как же так?

— Вот так! – кричал папа, — Пулей! Раз – и всё! И нет нашего Славяна! Пришёл в свинце! Груз 200! Понимаешь?

— Толечка-Толечка! – говорила мама, — Тише-тише-тише!

— Славян! – снова кричал папа, — Э-то же Сла-вян! – сказал по слогам.

Я заплакала. Мне жалко было и дядю Славу, и папу тоже. Дядя Слава был чем-то похож на Лёху – такой же весёлый, и жил тоже где-то далеко, кажется, за Радужным. Он редко бывал у нас, но мы все его очень любили. Когда он приезжал из своей деревни, мы все радовались, накрывали скорее на стол, садились пить чай. Или есть суп. Или ещё он любил сам что-нибудь принести, какого-нибудь мяса, к примеру, и приготовить.

Папа всё кричали и кричал про дядю Славу, и мне вдруг стало страшно за него, что он не может остановиться. Мама тоже, похоже, этого испугалась. Она стояла рядом с папой со стаканом воды и уговаривала его немного попить. Папа взял стакан, посмотрел на него пустыми глазами, сказал:

— Это что? Вода?

 И отдал стакан обратно маме.

— Попей, Толечка, — говорила мама, — Станет получше.

— Зачем? – кричал папа, — Получше зачем? Ты не поняла, что ли, что Славяна убили?

— Толечка, Толечка, я всё понимаю, — сказала она, обернулась на меня и крикнула: — Звони Лёхе! Не видишь, нам не справиться?!

Я тут же набрала его номер.

— Лёха! – сказала я, — Ты в городе?

— А как же! – ответил он, — Работа в разгаре!

— Лёшенька, — сказала я и снова заплакала.

— Так, стоп! – сказал Лёха, — Что случилось? Отец что-то?

И я рассказала ему про дядю Славу, про папу, который всё кричит, а мама не может его успокоить.

— Так, я всё понял, — сказал брат, — Сейчас приеду, — и повесил трубку.

Он был у нас уже минут через двадцать. И не один, а с каким-то приятелем.

— Отец, — сказал Лёха ещё от порога.

— Лёха! Сын! – крикнул папа, — Славяна убили!

— Знаю, пап. Знаю. Выйди.

Папа вышел из комнаты, его лицо было крсным, на шее надулись жилы. Он обнял Лёху и сказал, что Славян был ему как брат. А может, даже больше.

— Понимаешь, Лёха, даже больше!

— Понимаю, пап. Я всё понимаю. Ты только успокойся, пожалуйста.

— Он же меня от смерти спас! Он же там – ребяток прикрывал, я знаю! А я – тут! Живой!

— Слава богу, что живой, папа, — спокойно говорил Лёха, — слава богу.

— Какому богу? – закричал ещё громче папа, и мне захотелось спрятаться под стол, а лучше в шкаф. Или ещё куда-нибудь.

— Мама! – тоже закричала я, — Мама!

— Леночка, пойди к Юле, — сказала мама, — телефон не забудь.

— Нет! – крикнул папа, — Нет. Никуда она не пойдёт.

Мне очень хотелось смотаться из дома. Но я не знала, кого мне слушать, маму или папу.

— Иди-иди, — сказал Лёха и отодвинулся от двери, чтобы я прошла.

К Юльке я примчалась быстрее ветра. Хорошо, что она была дома, я даже забыла ей позвонить перед выходом.

— Слушай, — говорю я ей, — только что моему папе позвонили и сказали, что его друг убит.

— Как вдруг убит? – спросила Юлька, — Где? Кто?

— Дядя Слава, — ответила я, — ты его не знаешь.

— А почему?

— Пуля, — сказала я, — на войне. Раз – и всё.

— Ты его знала? – спрашивает Юлька.

— Знала.

— Сочувствую тебе, — сказала она и пожала мне руку. Так странно. Мы молча посидели. Она спрашивает:

— А остальные как? Как папа? Как его семья, дяди этого?

— Папа плохо, — говорю, — Семья, наверно, тоже. Я не знаю.

Мы снова помолчали. Юлька сказала:

— Слушай, у меня папа собирался тоже идти на войну. Раньше, сейчас передумал.

— Хорошо, что передумал, — говорю, — Мой тоже собирался. Как ты думаешь, его успокоят?

— Кого?

— Моего папу. Он так расстроился, что не может успокоиться.

— Плачет?

— Кричит.

Мы опять помолчали.

— Проклятая война! – сказала Юлька.

Я сначала хотела промолчать, потому что чего тут скажешь, конечно, проклятая, а потом сказала:

— Ага.

Так мы и сидели. Пока мама мне не позвонила. Я трубку сразу же взяла.

— Можешь идти, — сказала мама, — папе лучше.

День ВДВ

На похороны дяди Славы папа пошёл, конечно же, в своей тельняшке и военной форме. На кладбище на двух табуретках стоял тяжёлый свинцовый гроб, накрытый флагом. Были все дядиславины и папины друзья – и дядя Саня, и дед Володя, и ещё какие-то, которых я не знаю, как зовут. Дядю Славу хоронили на новом кладбище – там ни деревца не растёт. Я подумала, что ему тоскливо будет лежать тут, где нет ничего, только могилы. А может, и не будет грустно, мама считает, что после смерти человек не чувствует ничего, а Инге думает, что смертно только тело, а душа попадает на небо. И оттуда смотрит на нас. Я бы на месте этой души точно смотрела бы на нас, а ещё на разные страны, интересно же.

Все друзья и военные ходили заплаканные или просто с красными лицами и грустными глазами. Говорили разные речи о том, какой хороший был дядя Слава. И что военный замечательный, и что своих не бросает, и что с него надо брать пример. Потом вышла к гробу тётя Марина, взрослая дочь дяди Славы, и удивила всех. Она говорила совсем не то, что другие. И совсем не то, что военные хотели услышать. Она вышла, помолчала, потрогала свои волосы и очень медленно начала:

— Как же я вас всех ненавижу, — сказала она, и все, кто шептался друг с другом, замолчали, — я ненавижу вас, вашу проклятую войну, ваше оружие, ваш день ВДВ, купание в фонтане и всё такое.

Я подошла к ней ближе, потому что мне показалось, что ей скоро надо будет помогать. Мне кажется, что человеку, который говорит совсем не то, что хотят услышать другие, никогда не помешает помощь. Она продолжала:

— Когда же вы все наконец-то поймёте, что чем дольше вы кормите войну, тем дольше она будет продолжаться? Вы кормите её собой, — она помолчала и продолжила: — Вы говорите, что папа своих не бросал. А он бросил! Он бросил свою семью, мою маму, ради того, чтобы пойти помогать другим. Ради непонятно чего. Чтобы что? Доказать славу нашего оружия? Бред. Он же мог остаться дома! Никто его не звал. Вот если вы все – все! – сейчас же откажетесь и перестанете рваться на проклятую, она закончится. Сдохнет с голоду. А вы все, все и всегда, говорили папе: «Никто кроме нас! За ВДВ!». Что вы там ещё кричите? Все и всегда!

И она заплакала. К ней подошёл мой папа, она продолжала плакать, уткнувшись ему в грудь, и говорила ещё, говорила, что все, все виноваты.

Гроб опустили, все бросили по горсти земли, прозвучало три выстрела. Могилу закопали, и все друзья дяди Славы поехали в столовую на поминки. Папа пошёл тоже, но сначала отправил меня домой, посадил на нужный автобус. Мама на похоронах не была, она боится выстрелов. И папа не разрешил. Мало ли ей станет плохо – от жары или от похорон.

Потом наступил папин праздник, день ВДВ. В этом году снова никому не разрешали купаться в фонтане, и вообще было холодно, дул сильный ветер. Я надела майку-тельняшку, а папа сказал снять её, но я не стала. Просто натянула сверху кофту. Почему-то папа не пошёл на Театральную площадь, не поехал на маленький аэродром с самолётом кукурузником. Он полез в сервант, достал дедушкину ложку и отдал мне.

— Возьми, — говорит, — храни у себя. Будет тебе древность, напиши о ней книжку.

Я тут же начала, взяла тетрадь и написала: «2.08.2022. Папа отдал солдатскую ложку. Ложка лежит в моём столе, выпуклой стороной кверху. Пока я ей не ела. Она же дедушкина. Папа попросил отпеть дядю Славу. А братия отказалась, потому что он не был старовером. И папа на них обиделся».

Пока я всё это писала, папа попросил позвонить Инге и узнать, сможет ли она свозить на речку Просницу, на любимое место дяди Славы. Инге смогла, она отменила репетицию и примчалась к нам. Мама тоже отпросилась из школы и поехала. Только Лёха не смог, он делал какие-то свои очень важные дела.

Мы приехали на любимую поляну папы и дяди Славы, прибрались там, потому что кругом валялся мусор и разные бутылки. Мы всё сложили в большой пакет и поставили у машины – выкинем на обратном пути. Папа развёл костёр, мы все сели на брёвна вокруг. Посмотрели на огонь, послушали, как течёт река, как шумит ветер. Тут же, на берегу, набрали чёрной смородины, из её листьев сделали чай. Папа был очень тихий, и мы вместе с ним тоже. Приехал Лёха, он тоже отлично знал, где находится поляна, бывал тут не раз. Сел потихоньку рядом со мной.

— Я должен был поехать вместо него, — сказал вдруг папа, — но он меня не пустил. Сказал, у меня дочь, у меня скоро ещё ребёнок. И я не пошёл.

И он начал говорить что-то, про войну, про Чечню и про то, что там бывает страшно, а бояться нельзя, говорил долго-долго, и одно и то же. Мама с Лёхой уже начали переглядываться, я понимала, что скоро может наступить приступ. Спустились сумерки. Вдруг папа вскочил на ноги и закричал:

— Ложись! – и сам лёг на землю.

— Толечка, — сказала мама, — ты что?

Папа посмотрел на неё безумными глазами. Смотрел долго, долго, и взгляд  становился всё осмысленнее. Он встал на ноги, сказал:

— Ничего. Показалось, наверно. Поехали домой.

— Да точно, пап, показалось, — сказал Лёха, — поехали. Я чехонь привёз, — и он взял папу под локоть и повёл в свою машину.