«Дом за радугой». Катерина Мурашова

Катерина Мурашова

Подходит читателям от 13 лет.

ПРОЛОГ

— Ну же, давай! Давай!

Но Саша замер, подняв руку с ножом и, кажется, даже зажмурился.

Получилось красиво, совсем как в фильме-боевике — остановленный стоп-кадр. То ли убийца, то ли его жертва вспоминают всю свою предыдущую жизнь. А зритель получает время осознать драматичность момента.

Потому что потом, в следующее мгновение вся картинка изменится уже непоправимо. Да и будет ли она вообще, «жизнь-потом», или все разобьется вдребезги, так что и осколков не соберешь?

— Дим, ты точно уверен? – жалобно спросил Саша.

Я видел, что ему очень хочется, чтобы я сказал что-нибудь вроде: «да ладно, ну его!» — и мы могли бы пойти дальше играть, или разговаривать, или придумывать что-нибудь.

Но одновременно я знал, что все это уже невозможно. Как говорят в таких случаях герои книг, фильмов и игровых зон? «Я перешел черту»? Ну да, где-то так.

— Давай же!! – завопил я, и Саша послушно перехватил нож поудобнее, закусил губу и склонился над моей шеей.

Я перешел черту. Интересно, когда и как это получилось?

 

***

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ВСЯ ПРЕДЫДУЩАЯ ЖИЗНЬ.

Глава 1. Би.

Я думаю, все началось с того, что умирала Би. Би – это моя прабабушка, бабушка папы. Она сама когда-то велела мне называть себя так – получалось как бы бабушка два раза (биплан, бикини). Маме это имя не нравилось, – не знаю почему, она мне так никогда и не объяснила. Она говорила, что правильно было бы называть Би Клавдия Николаевна или уж баба Клава, чтобы отличить ее от бабы Иры и бабы Мали (мамы папы и мамы мамы соответственно). В этот момент мне почему-то становилось смешно, а Би потом пересказывала мой рассказ кому-то из своих подружек так: «Баба Клава – только представь! Я хохотала как гиена…»

И вот Би умирала. Она уже переехала из своей квартиры на Фонтанке в хоспис, который находился где-то на краю города. Я каждый день ездил туда после школы на автотакси. Мама говорила, что каждый день – это совершенно необязательно, отвлекает меня от занятий и бабушку утомляет. Папа ей возражал: «Оставь его в покое. Пусть ездит, если ему надо. Ты же знаешь: она очень вложилась в его воспитание, они всегда были как-то по-особому близки, и много времени проводили вместе…» — «Не уверена, что этот несомненный факт меня радует…» — замечала на это мама.

Мне в этот момент хотелось завизжать, затопать ногами и заорать на папу, чтобы он не смел говорить про Би в прошедшем времени, потому что она еще жива. С мамой говорить не хотелось совсем – она никогда Би не любила, я это всегда знал, хотя и не понимал, почему так. Как вообще можно не любить Би?

Би была мне рада – это я знал наверняка. Я привозил ей розу – не заказывал в доставке, а сам заходил в гипермаркет по дороге и выбирал – с длинным стеблем и не до конца распустившуюся, и цвет – по настроению, погоде и вообще. Би всегда любила розы, говорила: в этом цветке есть некая достаточность, как в хорошо темперированном клавире. Я не знаю, что такое хорошо темперированный клавир, и никогда не пытался узнать. Об этом Би говорила так: в окружающей тебя жизни всегда должна оставаться тайна, загадка. Это скрепляющая субстанция. Если она исчезает, ткань бытия моментально начинает расползаться прямо под пальцами. Би считала, что Ойкумет и инфочипы прекратили существование подлинной человеческой цивилизации, как цивилизации познающих мир личностей-единиц. Нынешнюю цивилизацию она называла плазмодием. Что такое «плазмодий», я все-таки выяснил. Это из биологии — такое странное живое существо, нечто среднее между одноклеточными и многоклеточными. У него много ядер, но между ними нет клеточных перегородок. Почему-то я всегда представлял себе этот плазмодий сидящим на свежеспиленном пне и смотрящим в небо.

Я сбрызгивал розу водой, подрезал стебель и ставил ее в длинную узкую вазу, в которую бросал таблетку аспирина из высокого пузырька. Би верила в аспирин и считала его суперлекарством. Особенно ей нравилось, что с его помощью можно паять. Роза жила у бабушки один день, а на следующий день отправлялась к сестрам, нянечкам, в комнату волонтеров или в палату к тем умирающим, кого не навещал никто из родных. А в узкой вазе поселялась моя новая роза – другого оттенка.

В хосписе Би в общем-то нравилось, только она очень уставала от «культурной программы».

— Удивительное дело, в хосписе – и просто не протолкнуться от клоунов, — ворчала она. – Безумный плазмодий. Даже умирающим в нем все время некогда — ни тебе итоги подвести, ни о смысле жизни подумать.

В хоспис действительно приходит очень много разных людей. Это не родственники и не друзья умирающих, просто люди. Есть артисты, которые выступают – поют, играют на всяких музыкальных инструментах, даже фокусы показывают.

— Нынешние-то люди все больше в игровых зонах живут, — объясняла мне Би. – А настоящему артисту, хоть большому, хоть средненькому, хоть самому малепусенькому – ему ведь другое нужно, ему подавай контакт глаза-в-глаза, душа-в-душу… А где взять? Нам-то, хосписным бедолагам, деваться от них некуда…

Обитателей хосписа каждый день куда-то приглашают. То скрипичный концерт, то выступление хора, то дети-гимнасты приехали. Би почти всегда отказывалась. Мне даже немного неудобно было, и я ее один раз все-таки уговорил. Мы с ней смотрели в холле представление с говорящими попугаями – мне очень понравилось.

Есть и не артисты вовсе, а те, кто просто помогает, волонтеры. Их тоже очень много. Мама говорит, что это гуманно и благородно – тратить свое свободное время, силы и эмоции на помощь умирающим. Однако Би и этих не очень-то привечала, если что-то нужно, предпочитала позвать кого-то из персонала хосписа. Я спросил: почему? – она ответила: без комментариев. Сам потом разберешься, если понадобится.

Когда я приходил, в палате у Би чаще всего была выключена и музыка, и запахи, и стенные панели. Но у нее и дома так.

— Может быть, включишь? – спрашивал я, уходя. – Почему нет? Сделай что-нибудь тихое и красивое. Если хочешь, я сам…

— Нет. Слишком длинная жизнь. У меня в голове достаточно своих картинок и своих голосов, с которыми надо разобраться и попрощаться, — объясняла мне Би.

Однажды в холле, где я пристраивал очередную розу, ко мне подошла красивая и серьезная медсестра в голубом костюме с зайчиками.

— Мальчик, ты навещаешь Клавдию Николаевну прилежней всех, значит она тебе наверняка небезразлична. Мы бы хотели, чтобы ты поговорил с ней. Дело в том, что она почти полностью отказывается от лекарственного обезболивания. Это неправильно. Человек не должен страдать – ни физически, ни душевно…

— Почему? – спросил я у Би. – Зачем это? Я согласен: если есть лекарство, зачем страдать?

— Какая великолепная чушь! – воскликнула Би и у нее на бледных морщинистых щеках даже румянец появился. – Лекарства от смерти не существует! И тебе, мой мальчик, это известно не хуже, чем хосписной медсестре. А что касается страданий – так это вообще-то моя смерть, а не прогулка в весеннем парке! Очень важный и последний, как ни крути, этап. Следовательно, он должен быть как-то сильно природой обозначен, причем совершенно не обязательно комфортно. Человек не должен страдать… — вот глупость немеряная! А как он тогда вообще узнает, что он за человек? Жизнь была ужасна и великолепна. И я вовсе не хочу под конец этого замечательного приключения превратиться в бесчувственное бревно, которое и не заметит, как умерло… Так им и передай… И что это вообще за безобразие, подкатываться с такими предложениями к ребенку… Интересно, существует ли в этом терминальном раю жалобная книга?

— Она подошла ко мне, потому что именно я прихожу каждый день, — сказал я. Мне вовсе не хотелось, чтобы Би устроила скандал медсестре в костюме с зайчиками. – Она так видит, и хотела как лучше. Ты же сама учила меня…

— Да. Она действовала аутентично своей должности и личности, а я не права. Ближе к смерти сварливость у атеистов повышается, и это неудивительно, — Би подмигнула мне. – А ты просто поплатился за свою аккуратность. Вообще, ты можешь не приходить, кто-нибудь другой…

— Я приду завтра, — сказал я, не дав ей договорить. – Сразу после школы.

Мама моего папы и ее брат (сын и дочь Би) уже две недели после работы плюс два из трех выходных посещали специальную тренинговую группу, которая называлась «подготовка и проработка потери». Там, как объяснила мне мама, под руководством специального психолога встречались люди, у которых умерли или вот умирали родители. Они рассказывали о своих чувствах и поддерживали друг друга. У некоторых родители скончались уже несколько лет назад, а они все продолжали ходить. «Это очень важно, потому что, сколько бы тебе ни было лет, родители как бы защищают тебя от той бездны за гранью, а после их смерти ты сразу остаешься «на переднем краю»,- объяснил мне папа. – И потом у них там уже образовалось что-то вроде клуба, они там чай пьют, разговаривают, играют в волейбол в игровой зоне … Поддержка понимающих тебя людей, прошедших через те же испытания — это очень помогает…»

В хоспис к Би ее дети приходили раз в неделю, по воскресеньям. Папа сходил один раз, вместе со мной. Вечером того дня он попросил его не беспокоить, закрылся в своей комнате и когда Ирма возила туда чай, я, кажется, видел и слышал там голограмму его психоаналитика Петра Григорьевича. Мама не ходила к Би ни разу, но в ее ежедневной таблетнице (я заглянул к Ирме в ящик) прибавились какая-то маленькая голубенькая капсула. Думаю, это была мамина дань умиранию Би, потому что, как только Би умерла, капсула сразу исчезла.

На похороны Би меня не взяли.

— Это слишком психотравмирующая ситуация для ребенка, — сказала мама.

— Ты думаешь? – неуверенно спросил папа. Наверное, он все-таки вспомнил, как я целый месяц ходил в хоспис каждый день.

— Я уверена. Так сказали все мои подруги и три психолога, с которыми я успела проконсультироваться. Дим с Клавдией Николаевной были близки и пусть он запомнит ее живой. Если будут симптомы, что потеря все-таки осталась непроработанной, я уже присмотрела хорошую детскую группу…

— У него действительно какая-то странная реакция, – сказал папа. – Он не плачет, ничего не спрашивает и не говорит. Дим, ты пойдешь в такую группу?

— Только без сознания или замотанным в ковер, — ответил я.

— Боюсь, что хотим мы или не хотим, но мы все еще очень долго будем вспоминать Клавдию Николаевну, — сказала мама.

Все ушли на похороны. Я остался дома. Потом будут поминки. На них я сам отказался идти. Оставшиеся «на переднем краю» бабушка Ира и дедушка Илья уже купили путевки на горнолыжный курорт, куда они улетят сразу после поминок. Их руководитель сказал, что перенаправление адреналина помогает справиться с острой травмой. С ними для поддержки летят еще четверо членов их психотерапевтической группы. Совсем старенькая подруга Би из Лос-Анжелеса долго расспрашивала меня о ее последних днях и просила потом прислать фотографию («только, пожалуйста, не голограмму, миленький, у меня от них голова кружится!») ее могилы. Саша сказал, что, если я хочу, он сам или уж с помощью старшего брата может взломать кладбищенские защиты и пароли и тогда я смогу через любой из открывшихся каналов виртуально поприсутствовать на похоронах Би. Я отказался. Саша еще подумал и предложил мне что-нибудь большое и тяжелое разбить. Он сам так никогда не делал, но его отец говорит, что иногда это помогает. Разбивать я ничего не стал, заморозил всех зверей, выключил стены, включил Моцарта и поставил высокую черную розу в хрустальную вазу с водой, в которую бросил таблетку аспирина.

Кажется, именно в этот вечер я сделал первый и очень решительный шаг к той самой черте.

Но возможно, что все обстояло наоборот — это был один из последних шагов, а первый случился гораздо раньше.

 

Глава 2.

Тестирование.

 

С Сашей мы познакомились, когда нам было, наверное, года по четыре. Максимум по пять. Нас, довольно много малышей, вместе с родителями собрали тогда в нескольких больших, сообщающихся между собой комнатах с игрушками. Стены там были голые, без экранов, я первый раз такие увидел, и все трогал и обтирался об них (мне нравилась их разноцветная шершавость), а некоторые дети, кажется, даже пытались эти стены лизать.

Многие дети прятались, там были специальные укрытия, некоторые вцепились в родителей и висели на них как обезьянки, а некоторые просто громко и испуганно орали. Кажется, нас приводили туда несколько (много?) дней подряд.

Мне все происходящее ужасно нравилось – много нового народу, кипеж и весело. Я сразу отломал ручку от игрушечной швабры, бегал с ней кругами по всем комнатам, размахивал этой ручкой и орал:

— Я джедай Круглого стола! Я джедай Круглого стола!

Дети от меня шарахались в разные стороны и это мне тоже нравилось. Впрочем, некоторые начинали бегать за мной и также орать. Би сначала несколько пыталась меня утишить, а потом сказала:

— Что ж, дорогой, порезвись. Кажется, ты не так уж много добавляешь в этот дурдом.

Би тогда пришла со мной, потому что я у нее жил. Мои родители почти сразу после моего рождения решили, что, возможно, они недостаточно подходят друг другу, и у них трудности взаимопонимания. Они временно жили отдельно, чтобы друг друга не раздражать лишний раз, посещали семейную психотерапию и еще каждый своего аналитика. Семейный терапевт им сказал, что гармоничное воссоединение семьи или уж грамотный и психологически безопасный договор о деталях совместной опеки над ребенком обычно получается после четырех- шести месяцев проработки проблемы. Бабушка Ира в это время путешествовала в круизе после расставания со своим третьим мужем, бабушка Маля восстанавливалась и проходила курсы адаптации к новому образу после обще-омолаживающей пластической операции, а у дедушки Ильи был ответственный этап в рабочем проекте – он реконструировал игровую зону для вахтовых рабочих в Воркуте. Родители никак не могли договориться, с кем же я буду это переходное время жить, иногда по три раза за сутки перевозили меня на автотакси туда или сюда, и даже хотели отдать на время в «Сад радости», чтобы не обострять межличностных отношений и не наносить ущерба моей психике, но тут к маме без всяких предупреждений, вживую приехала Би и, не особенно даже с ней разговаривая («серьезно разговаривать с большинством современных людей, увы, невозможно»), просто забрала меня к себе.

Так я у Би и жил, хотя мама и папа со временем решили, что они друг другу все-таки подходят, и стали опять жить вместе. Но психолог посоветовал им больше времени уделять друг другу, и они решили еще на некоторое время оставить меня у Би, чтобы я не отвлекал их от этого взаимного «уделяния». Потом у них были еще какие-то сложности, о которых я мало знаю. Но нас с Би все устраивало и так все и шло.

Би со мной рисовала, играла в магазин, в кафе и в больницу, лепила снежки, надувала мыльные пузыри, показывала мне деревья, море, дождь и радугу. Радуга мне очень понравилась.

— Самое красивое на свете! – сказал я.

— И самое ускользающее, — добавила Би. – Когда-то люди верили, что под концом радуги зарыт клад. Но до него нельзя дойти.

— А что за радугой? – спросил я. – Кто там живет?

— Никто не знает, — ответила Би.

— Тогда там буду жить я, — сказал я, а Би рассмеялась.

 

После четырех лет у нас по закону начинается «общественное воспитание». Вот Би и привела меня на тестирование.

Первой задачей имеющихся там взрослых было разделить нас, собравшихся малышей, на три группы. Для нас и родителей группы назывались «Лютики» «Ромашки» и «Одуванчики». Но между собой (я ничего там не боялся и поэтому прекрасно все слышал) взрослые называли нас «асы» «ауты» и «тугезы». Они давали нам всякие задания, предлагали поиграть в то или это, или просто ходили между нами, и тогда обычные их реплики звучали так:

— Вот этот, там, под столиком, явный аут.

— Не факт совершенно, может он просто шума боится, сейчас я попробую предложить ему задание.

— Вон те, которые втроем бьют того, явные тугезы! Способны объединяться, тут дальше и думать нечего!

— Верно. А тот, которого они бьют?

— Думаю, ас, чем-то же он их раздражает, а аутов обычно не трогают. Но сейчас отберем его и посмотрим подробнее.

— Вот та, в углу на стуле, непонятная.

— Может, предложить ей построить из больших кубиков?

— Какие кубики! Они их большинство боятся, потому что никогда раньше не видели. Голографическую книжку ей, спросить какая сказка и попросить выстроить картинку. Я давно за ней наблюдаю, когда к ней подходят, она ни разу не заорала и стереотипий нет. Так что либо ас, либо просто необщительная тугеза.

Родителям детей тоже давали задания и задавали вопросы, и поэтому многие из них смотрели не на своих детей, а внутрь и шевелили губами. Би поговорила с организаторами и ей принесли распечатку и карандаш. Я тогда уже умел читать крупные печатные буквы, подошел к Би и заглянул в текст. Там были вопросы. Например, такие:

— умеет ли ваш ребенок самостоятельно есть

— умеет ли он жевать, употребляет ли твердую пищу

— может ли ваш ребенок самостоятельно преодолеть препятствие высотой 30 см

— умеет ли ваш ребенок прыгать

— отличает ли он уверенно реальных людей и явления э-мира от персонажей и явлений и-мира

— пытался ли он когда-нибудь выключить вас, если вы не удовлетворяли его требования

— употребляет ли ваш ребенок в своей речи слова, обозначающие человеческие чувства

— отличает ли он живое от неживого

— Би, — спросил я. – А кто это – «ваш ребенок»? Он что, совсем больной?

— «Ваш ребенок» — это ты, — сказала Би. Мне показалось, что вопросы анкеты вызвали у нее довольно сильное замешательство.

Я подумал и спросил еще:

— А что такое и-мир и э-мир?

— Погоди – узнаешь еще, и вообще – не мешай мне.

Я взял свою палку и отошел.

Ко мне устроители тестирования подошли всего один раз. Я ответил им на вопросы про рыцарей Круглого стола, построил из кубиков несколько башен Авалона и слепил из динамического пластика Звезду смерти.

— Тугеза – однозначно, — сказали взрослые над моей головой и обратили ко мне довольно фальшивые улыбки. – Малыш, ты знаешь, как тебя зовут?

— Меня зовут Дим.

— А где ты живешь?

— Сейчас у Би. А потом буду жить за радугой.

— Надо же, как фантазия развита. Ты — группа «Лютики», малыш. Запомнил?

— Лютики – это от «лютый»? – спросил я и опять бешено замахал своей палкой.

— Нет, лютики – это такие цветочки, — улыбки взрослых стали еще более натянутыми.

— Простите, а можно узнать: вы сами к каким группам относитесь? – спросил я.

Би, которая от стены внимательно наблюдала за мной, два раза одобрительно хлопнула в ладоши.

Одна из женщин посмотрела куда-то вглубь себя и сказала:

— Он не просто тугеза. У него и инфочипов нет.

— Этого не может быть!

— А вот есть! Родителям все по барабану, а прабабушка не сочла нужным озаботиться…

В этот момент я уже от них ушел, встал на четвереньки и решил поиграть, кажется, в волка, который ходит по лесу и ищет добычу. Я рычал, другие малыши от меня по-прежнему разбегались – большинство с испугом, но некоторые и с визгом и удовольствием. Потом я увидел красную трубу — возможную берлогу для волка. Но в ней кто-то уже сидел и блестел оттуда глазами.

Я встал на границе и зарычал: может, он бросится на меня, чтобы защитить свое? Не бросился, но и не убежал. Тогда я вспомнил сказку про избушку, в которой жили разные звери, и сказал:

— Тук-тук, кто в теремочке живет?

— Это я, Саша, — ответили из полутьмы. – А ты кто?

— Я Дим, — сказал я.

Глаза смотрели из красной темноты не просто так, а с каким-то выражением. И как будто с вопросом.

— Тебе что-то нужно? – спросил я и подумал, что может быть он хочет в туалет, а я как раз знаю где он и мог бы его туда проводить.

— Да, — ответил Саша. – Спаси меня, Дим. Если сможешь.

Я помню, что мне стало страшно. По-настоящему. Может быть, первый раз в жизни я тогда испугался так, что это запомнил.

Что это значит: спасти? Я уже знал, как это бывает в сказках, в историях, в мифах. А вот здесь, среди всех этих орущих и прячущихся малышей, среди игрушек, лютиков и ромашек?

Но, раз он попросил, значит, на меня надеется.

— Хорошо, Саша, — сказал я. – Я попробую.

Прилег на локтях и коленях у входа в трубу и задумался.

СтОящая мысль пришла ко мне почти сразу. Чтобы я вообще мог с этим Сашей что-то делать, для начала нужно, чтобы он оказался со мной в одной группе.

— Вылезай оттуда! – сказал я. – Сейчас будем с тобой из кубиков дом строить. И пирамидки.

— Я не умею, — сказал Саша.

— Подумаешь – бином Ньютона, — сказал я (так всегда Би говорила). – Я тебя научу.

Потом мы сидели и строили, и строили эти дурацкие башенки и пирамидки. Саша сопел и ничего не спрашивал, кубики у него все время падали, как будто он их брал не прямо своими руками, а издалека, какими-то не очень исправными манипуляторами. А я мог даже не смотреть на эти кубики, складывал их почти на ощупь и разглядывал Сашу. Голова у него была большая и круглая, волосы черные, жесткие и торчали в разные стороны. А глаза узкие и очень блестящие.

В конце концов нас заметили:

— Смотри-ка, смотри, Саша, оказывается, вполне себе играет с этим, безчиповым… И не боится его! А мы его чуть чохом в ауты не списали. А все потому что отец – аут.

— Да, ошиблись, судя по всему. Я тебе говорила: есть у него речь, и вполне нормальная, я же слышала, как он с братом разговаривал. Сашенька, а давай теперь вот эти задания попробуем выполнить?

— Мы вместе! – громко сказал я и требовательно взглянул на Сашу.

— Да, вместе, — подтвердил он.

Вообще-то я эти задания выполнить не мог. Даже толком не понимал, что спрашивают. А Саша – запросто. И они сказали «лютики» и ушли. Я посмотрел на Сашу, улыбнулся и поднял большой палец, как меня учила Би. А Саша обнял меня и заплакал. Его слезы намочили мне ухо, и это мокрое ощущение я почему-то помню до сих пор.

В четыре или пять лет я, конечно, еще не знал дробей. Но все равно сумел понять, что приблизительно половина всех собравшихся в комнатах детей попала в группу «лютики». И еще по одной четверти в группы «ромашки» и «одуванчики».

— Какой кошмар! – сказала Би, когда мы ехали назад после последнего посещения тестовых комнат. – Неужели они не видят, не понимают, что происходит?! Или – видят и понимают, но им все равно?

Им – не знаю, но вот мне точно было все равно. Я устал, хотел спать и не стал больше ничего спрашивать.

 

ГЛАВА 3.

В « лютиках».

 

Мы с Сашей пробыли в одной группе четыре года. Первые полгода я его почти не видел, потому что тяжело болел. Жил я тогда уже с родителями, отказывался есть, спать, вообще как-то осознанно существовать и требовал, чтобы меня отвезли к Би и вообще сделали все как было. Я ел только с поднесенной ко рту ложки, писался в кровать, все время вспоминал отпечатанные листы в морщинистых руках Би и думал, что вот – я превратился в «вашего ребенка», и теперь-то мне про него все понятно.

Родители меня, конечно, никуда не везли и над моей головой еще как-то сдерживались, но как только выходили в коридор сразу начинали орать друг на друга:

— Мы можем хотя бы позвать мою бабушку сюда! Пусть она с ним поговорит и поиграет, если он так этого хочет!

— Ни за что! Ты что, не понимаешь, что твоя бабушка из-за своей безответственности едва его не угробила! Посмотри, в каком он теперь из-за нее состоянии!

— Причем тут ее безответственность! Вспомни, что она сама росла в мире без всяких чипов! Это мы, родители, должны были озаботиться! Но что-то ты не спешила уделять внимание…

— Да она его практически насильно у меня отобрала! Я же тебе сто раз рассказывала…

Несколько раз меня возили в больницу, подключали к каким-то сложным штукам и, как мне, кажется, и теперь, не столько лечили, сколько изучали. Я был «интересным случаем».

Потом постепенно все более-менее наладилось, я вернулся в группу «лютиков» и стал учиться пользоваться и-миром. Саша мне очень в этом помогал.

Когда я окончательно выздоровел, то обнаружил, что учиться и воспитываться в «лютиках» мне очень нравится. Напрямую нас там никогда ничего делать не заставляли (мне это было внове, так как Би прямого воспитательного насилия отнюдь не чуралась). Если мы скучали, то нас развлекали всякими интересностями. Если делали что-то не очень хорошее – отвлекали. Все занятия были в игровой форме, чтобы у нас было свободное развитие, и не было насилия над детской психикой. Перерывов между занятиями почти не делали, и всё все время чередовалось. «Землю попашет, попишет стихи», — говорила Би с сомнением в голосе, когда я ей рассказывал о происходящем. Мы то плавали в светящемся бассейне, то пели песни, то собирали пищащие шарики в корзинки. Но бОльшая часть занятий проходила в и-мире, в игровых зонах. Я поначалу справлялся с этими заданиями хуже других детей, но меня никто не ругал и наоборот все повышали мне самооценку, рассказывая другим детям, что я зато умею рисовать на бумаге настоящими карандашами и могу пришить пуговицу. Пуговиц и карандашей никто из лютиков никогда не видел (впрочем, я тогда об этом не знал). При том я совершенно не унывал, и самооценка у меня никуда не падала, а наоборот, кажется, росла, и когда у нас в конце занятий было «время для сброса психомоторного напряжения», я так весело и зажигательно его сбрасывал, что многие лютики от меня просто прятались куда придется. Зато другие радостно орали и носились следом, и выполняли все, что я им скажу. Взрослые вмешивались только тогда, когда мы уж напрямую начинали убивать друг друга.

С Сашей все было наоборот. Все без исключения задания и-мира он выполнял в один момент, но от непрерывного лютикового коловращения (и особенно от «сброса напряжения» под моим водительством) он очень быстро уставал и начинал сначала прятаться, потом плакать, и под конец впадал в такое странное состояние — с остановившимся взглядом и полуоткрытым ртом. В этот момент старший брат, который обычно и привозил Сашу на занятия, брал его на руки и уносил, а взрослые начинали шушукаться. Я так понимал, что они обсуждают: не отправить ли его все-таки, пока не поздно, к ромашкам или одуванчикам?

 

Однажды, когда он уже сидел на полу с этими своими остановившимися глазами, я перешел в э-мир, подошел к Саше и встал на колени. Все остальные лютики в это время пребывали в игровой зоне, весело гнали и сортировали по трем пульсирующим туннелям фиолетовые призмы, синие конусы и голубые пирамидки. Пирамидки пищали и испуганно моргали глазами. Призмы стрекотали как кузнечики.

 

Я взял Сашину руку (она была мокрая и холодная) и сказал:

— Если тебя отправят к ромашкам, я буду по тебе скучать.

Саша сразу тоже вышел в э-мир и спросил:

— Правда?

Я кивнул. Би объяснила мне суть клятв и научила клясться, но сказала, что это для крайних случаев. Данный случай не показался мне крайним.

— Тогда я еще попробую, — сказал Саша.

Мы оба вернулись в игровую зону, взялись за руки и погнали в нужный коридор отставший, хлопающий синими ушами конус.

— Вы видели? Видели?! Он его вывел. Сумел. Причем действовал сам, по собственной инициативе! — я тогда еще не умел полностью переключаться, и хорошо слышал все, что говорили взрослые в своем э-мире.

Так что все их слова я услышал отчетливо, только вот не понял: они радовались тому, что я сделал, или наоборот?

 

Глава 4.

В гости.

 

Мы с Сашей каждый вечер виделись в игровых зонах, а потом я пригласил его к себе домой. Мне это казалось естественным – у Би часто бывали гости, я любил слушать их рассказы, пить с ними чай и играть с ними. Саша моего приглашения, кажется, испугался, но потом сказал, что если ему позволят, он придет.

Сашин отец долго разговаривал с моими родителями, и потом они все вместе консультировались с учителями, врачом и школьным психологом – что значит мое настойчивое желание впустить Сашу на свою территорию. Папа даже с Би поговорил. Она сказала: просто Диму нравится этот мальчик и он хочет с ним вволю пообщаться и поиграть. Поиграть вживую, а не в этих ваших электронных сумерках и не в их сиропно-обучающем дурдоме. Неужели вам и это уже непонятно?

Но мама с папой все равно почему-то продолжали нервничать, и обсуждать как им правильно взаимодействовать с «этим чужим ребенком», и тогда Би сказала, что она сама с нами побудет, а мама с папой пусть куда-нибудь денутся или уж сидят в своих комнатах.

Саша приехал с братом. У брата была совсем огромная и тоже лохматая голова и незастегнутые ботинки на пару размеров больше, чем надо, он забыл поздороваться с Би, но меня хлопнул по плечу, сказал «ты, Дим, уж присмотри за ним» и убежал.

Саша был как всегда, только почему-то шел на цыпочках.

Я долго выбирал и включил стены в своей комнате на горную долину, всю в цветущих сакурах и тихую японскую музыку. Сам я любил берег или космос, но к тому времени уже знал, что Саша боится открытых картин.

Саше сакуры вроде бы понравились. На ковре я выставил все свои машинки и кубики, и человечков и вообще все игрушки, которые я от Би привез. И еще доску для рисования, мелки и фломастеры. Саша присел на корточки к игрушкам и некоторое время их внимательно рассматривал, потом потрогал, пооткрывал дверцы, прищемил себе чем-то палец, поморщился, поднял глаза и сказал:

— Дим, это все твое, и ты должен теперь объяснить мне: что с этим делать?

Я сказал, что мы можем поиграть, как будто у нас стройка, будем грузить кубики на грузовики и возить их. А на доске можно нарисовать план дома.

Саша тут же сказал: давай, — и прилежно делал все, что я ему говорил.

Но я видел, что он не понимает, зачем возить эти грузовики по ковру на веревочке, и зачем вообще это все. Но он ни с чем не спорил, и ничего не предлагал, и явно хотел сделать все, как мне надо.

А мне почему-то уже ничего не было надо. Я вообще странно себя чувствовал. Как будто что-то вдруг оказалось вовсе не тем, чем его все называют.

Би это конечно заметила и предложила пойти погулять в парк. Я обрадовался и согласился. Саша согласился вместе со мной.

Когда мы пришли в парк, он ходил по дорожкам рядом с Би. Была осень.

— Давай гулять! – сказал я.

— Давай, — сразу же согласился Саша. – А как это?

Я убежал с дорожки, подпрыгнул, уцепился за ветку и полез на дерево. Саша стоял на дорожке и смотрел.

— Иди сюда! – крикнул я.

Он осторожно перелез через бордюрчик и, подняв зачем-то локти, пошел по мокрой листве. Встал под деревом и смотрел снизу. Рот у него приоткрылся, стали видны крупные зубы.

— Ты похож на бобра, — сказал я.

Саша с готовностью закивал.

Я разозлился, что он ничего сам не делает и не говорит, и сказал ему. Он опять кивнул, подумал и сказал:

— А ты похож на белку. Туда залезть я не могу. А что тут, в настоящем парке, еще можно делать?

Я подумал и сказал, что еще осенью можно собирать желуди и листья.

Саша спросил, что такое желуди.

Я слез и ему показал. Он кивнул и тут же стал все собирать. И собирал, и собирал, прямо как такая собирательная машина. У него уже все карманы от желудей раздулись и в руке была целая разноцветная охапка листьев.

Я сказал: стоп! – и он остановился.

— А что ты с ними потом будешь делать? – спросил я.

— Не знаю, я думал, ты мне скажешь, — ответил Саша. – А желуди и листья едят?

Мне захотелось его стукнуть.

Би посадила нас обоих на скамейку и показала, как плести из листьев венок. У меня почти сразу получилось, а за Сашу в основном Би сплела. Потом она надела на нас эти огромные венки и сфотографировала нас на фоне осеннего парка. Саша послушно стоял в венке и ежился, потому что холодные капли стекали ему по шее за шиворот. Мне совершенно не было его жалко.

— Маленький потерявшийся восточный божок, — сказала Би.

Потом достала откуда-то ножик и фломастер, сделала из желудей и палочек четырех человечков в плащах из бересты, дала им в руки шпажки, нарисовала лица и кресты на плащах.

— Это как будто мушкетеры, — сказала она.

Мушкетеры стояли на скамейке и все время падали. Саша смотрел на них со смесью страха и непонимания.

Я подумал, что если я ему сейчас предложу пофехтовать на палках, он согласится, но упадет в обморок при первом же моем удачном выпаде.

— Пошли домой! – сердито сказал я Би.

Когда мы пришли, Ирма подала нам чай с плюшками и сыром. Саша ел плюшки, запихивая их в рот обеими руками, как будто его три дня не кормили. Би потом сказала, что это от нервов.

Когда брат за ним приехал, Саша увез с собой венок и мешочек с желудями. Интересно, что он с ними дома делал? Я хотел спросить, но потом подумал и не стал.

А мама сказала папе и Би:

— Вот видите, я так и знала, что ничего хорошего из этого не выйдет.

 

Ровно через неделю Саша пригласил к себе в гости меня.

Я хотел отказаться, но Би сказала, что это называется «ответный визит» и отказываться неприлично, и хотя мальчик у нас явно чувствовал себя не в своей тарелке, теперь его семья повела себя очень вежливо и достойно.

Я еще подумал, решил, что проходить всего один вечер на цыпочках мне явно под силу, и согласился.

Мама одела меня в специальный светящийся костюм для детских вечеринок. Так он светился несильно, но если в нем засмеяться, начинал разноцветно искриться и потрескивать. Би, увидев меня в костюме, пробормотала что-то неразборчивое, но мама, видимо, поняла, потому что брови у нее взлетели к самым волосам и там на некоторое время зависли.

Папа меня отвез на автотакси. Сашин папа нас встречал, я его тогда вживую видел в первый раз, и он был очень похож на Сашу и его старшего брата. Точнее – они на него похожи. Увидев моего папу, Сашин папа долго примеривался, как будто собирался бросить мяч в высоко висящую корзину, а потом сказал: «Очень рад вас видеть!» — схватил руку моего папы и стал трясти. И тряс, и тряс. Саша сказал: «Хватит!» — и тогда он ее сразу бросил, как будто обжегся.

Сашиному брату и его папе очень понравился мой костюм. Они трогали его пальцем (в этом месте свечение меняло цвет), просили меня посмеяться еще и еще, и сами смеялись, когда костюм начинал потрескивать.

Брат наклонился к Сашиному уху и что-то шепотом спросил.

Саша ответил: Нет!

Потом Саша опять сказал: Хватит! – и брат с отцом тут же ушли, обмениваясь через наши головы какими-то совершенно непонятными словами.

— Это что, корейский язык? – спросил я (к этому времени я уже выяснил, что Саша не японец, как я почему-то раньше думал, а кореец).

— Нет, это они специальными словами обсуждают, как твой костюм устроен, — ответил Саша.

— А что твой брат у тебя на ухо спрашивал?

— Можно ли тебя из него раздеть, — тут он взял меня за руку и повел в свою комнату.

Я сразу понял, что там игровая зона, которую Саша (возможно брат и отец ему помогали) выстроил специально для меня, и перешел в и-мир.

— Я подумал, раз ты любишь, чтобы грузить и возить, может тебе понравится, — сказал Саша таким тоном, как будто был заранее уверен, что мне не понравится и за это извинялся.

Но мне конечно понравилось, потому что это был космопорт. Он был устроен в виде бублика – внутри дырки космические корабли разгружались, а снаружи по кругу загружались. И я сначала просто работал в порту таким огромным манипулятором и однажды погрузил совершенно чудесного, сердитого, переливающегося всеми цветами осьминога величиной с дом (он был разумный, переселялся в пустое море на другую планету, потому что поссорился со своей осминожьей семьей). А потом я был начальником порта, а Саша – моим помощником. В какой-то момент в порт на странном розовом корабле, похожем на большую сосиску, прилетел Сашин брат Юра. Я так увлекся, что даже не понял: он к нам в э-мире пришел и решил поиграть, или заранее с Сашей договорился и вышел в игровую зону откуда-то еще. Юра привез кошек и подушки. Кошки мяукали и разбегались, из подушек сыпался пух и забивался в вентиляцию. Пока мы ловили кошек и руководили командой роботов, которые собирали пух, нам даже поговорить некогда было. А потом Юра сказал:

— Ну чего, Дим, норм?

— Очень даже норм! – сказал я.

— Ты начальник? – спросил Юра.

— Я начальник, но если бы Саша мне не помогал (а точнее, не делал бы за меня бОльшую часть всего – это я про себя подумал), то я бы вообще не справился.

— Это да, начальником всегда трудно, — подтвердил Юра. – А я пилотом хочу стать. Настоящим, в настоящем космосе. Только прикинь: никак не могу найти где на них учат.

— Это почему же? – удивился я. Мне казалось, что уж Юра-то может найти в Ойкумете все что угодно.

— Потому что там этого просто нет, — сказал аватар папы Саши и Юры, подходя к нам и держа под мышкой последнюю из разбежавшихся по космопорту кошек. Кошка сидела смирно и мурлыкала мотивчик популярной песни, которая, я знал, нравилась обоим братьям: «Мы все привиделись друг другу».

— А откуда же тогда космопилоты берутся?

— Ниоткуда.

— Папа, выражайся яснее, пожалуйста, — попросил Саша. – Дим не привык.

— Да. Юонг, — сказал папа Саши и посадил кошку себе на голову. Она сразу начала там грациозно танцевать на манер индийской танцовщицы.

— Что?! – удивился я.

— Юонг – это его так зовут, — объяснил Саша. – Он знакомится.

— Так мы ж виделись час назад, — удивился я.

— Это потому, что когда мой отец представлялся твоему отцу, он нервничал и про тебя забыл.

— А. Очень приятно, — я ничего не понял, но добавил на всякий случай. – А я – Дим.

Юонг кивнул и сказал Юре:

— Пять степеней защиты – тьфу. Но там ничего нет. Понимаешь? Пусто. Электронная пыль. Было. Но, похоже, давно свернуто. Нам не сказали. Зачем?

— Папа, но ведь в ньюсах оно всегда есть – и про станции, и про колонию на Луне, и про станцию на Марсе! Значит, там кто-то же живет, и кто-то туда летает, возит им все! Оно есть! – закричал Юра. – Вот недавно про марсианскую бурю рассказывали. Что она опору повредила. И про спиральные кабачки в невесомости!

— Увы, сын мой, — сказал Юонг и ушел. Кошка еще некоторое время висела в воздухе и улыбалась, а потом тоже исчезла.

После ухода Сашиного папы игра в космопорт как-то уже не клеилась.

Мы вышли в э-мир, Саша включил на стенах улицу какого-то восточного города, их хелпер Чин привез еду и мы прямо на полу сели ее есть (у Саши в комнате мебели вообще не было). Еда была странная. Мне понравились лепешки тток и еще ёт – что-то вроде конфет.

— Вы всегда такое едите? – спросил я.

— Нет, — сказал Саша. – Мы обычное едим, суп, котлеты. Папа сказал: если гость пришел в корейскую семью, нужна этническая компонента.

Я ничего не понял и взял еще конфетку.

Потом мой папа меня увез. Ни Юра, ни Юонг к нам не вышли. Я велел Саше передать им привет. Он пообещал передать.

Уже дома моя мама спросила:

— А где, собственно, их мать? Она жива?

— Не знаю, — сказал я.

— Мог бы и спросить. Неудивительно, что оба мальчика странные, если их в одиночку воспитывает такой отец.

— Это они для тебя странные, а для меня – в самый раз, — сказал я.

Мама закатила глаза и пробормотала нечто про мое раннее воспитание, которое что-то куда-то накладывает.

 

Глава 5.

Рассказы о животных.

 

Би, когда я жил у нее, читала мне много книг. Некоторые были даже бумажные, с неговорящими картинками. А некоторые нужно было клеить или собирать. Склеенные замки и избушки нравились мне даже больше картинок-голограмм, потому что их можно было потрогать.

Особенно я любил слушать рассказы про животных. Обожал смотреть про них книжки, и картинки, и фильмы и придумывать, как они все будут у меня жить, когда я немного подрасту. Би говорила, что поселять у себя трицератопса даже при наличии возможности — опрометчиво в любом возрасте, но я ей не верил, ведь трицератопс – такой красавчик! И возражал: «О вкусах не спорят!» — она сама меня научила.

У Би жил волнистый попугай Кеша. Он был старый и сварливый. С ним нельзя было играть, ему нужно было «уделять внимание». Внимание в основном заключалось в арахисе и кусочках кураги, хотя Би утверждала, что «доброе слово и попугаю приятно».

Когда меня забирали от Би, я сказал, что тогда мне нужно свое домашнее животное – большая лохматая собака. В это время не только мама с папой еще не знали, как со мной обращаться, но и я не знал, что они понимают, а что нет. Поэтому для верности я показал им плоскую картинку из старой книжки «Соленый пес», голографический комикс про собаку-полицейского и большую мягкую игрушку – вот это все собаки и вот такую мне и надо.

Как я теперь понимаю, они не подготовились к такому заранее и не знали, что отвечать. Поэтому просто покивали головами, чтобы не усугублять психологической травмы, которую мне неизбежно должна была нанести смена местожительства.

Потом я узнал, что непосредственно перед тем они подумывали, не завести ли им еще одного ребенка, чтобы совместно пережить «неповторимый комплекс чувств раннего отцовства и материнства», которого они были лишены в моем случае. И воспитывать уже этого нового ребенка легко и радостно, без всех тех ошибок, которые Би допустила со мной.

Но курирующий их отношения психолог напомнил им, что у них вообще-то уже есть сын, который как бы тоже нуждается в родителях. И раз уж они теперь как-то между собой договорились, и у них все хорошо, странно было бы об этом предыдущем ребенке совсем позабыть. И предложил им сначала забрать у Би меня и уже потом родить мне брата или сестричку.

И вот они меня забрали, о чем, я думаю, потом пожалели не раз. И до сих пор наверняка жалеют. Но может быть им и теперь еще не поздно кого-нибудь правильного родить?

Значит, о несостоявшемся братике-сестричке я тогда еще ничего не знал, но так понял, что о большой лохматой собаке мы с родителями договорились.

И вот первые полгода в новом доме я, как уже говорил, был занят, потому что умирал, и мне, конечно, было не до чего. Хотя даже в том состоянии я понимал, что у мамы и папы не получается «переживать меня совместно». Они это делали каждый по отдельности, а между собой больше ругались.

Потом я постепенно выправился и вспомнил о собаке. Точнее, я о ней никогда не забывал, потому что это было мое слово Перехода.

Я о ней заговорил.

— Когда же вы купите мне собаку? – спросил я маму и папу.

Они могли ответить «сейчас» или «через два года» или «никогда». Но вместо этого они говорили долго, мутно и совершенно не в тему. Я узнал, что папа любит путешествовать и обязательно свозит меня в Африку в национальный парк, где живут носороги. Я узнал, что мама плохо переносит громкие звуки и резкие запахи. Я узнал, что район, где мы живем, не имеет правильно оборудованных площадок для дрессировки собак. И еще много всякого другого.

Я все это выслушал и повторил свой вопрос.

— Кажется, он совсем ничего не понял, — сказала мама папе трагическим шепотом. — Может быть, после болезни он все-таки стал идиотом?

— Нет, его же проверяли, — таким же шепотом ответил папа. – Специалисты сказали…

— Специалисты тоже могут ошибаться…

«Пытался ли ваш ребенок вас выключить, если вы не удовлетворяли…» — вспомнил я вопрос, который Би задавали на тестировании. А пытались ли вы когда-нибудь выключить своего ребенка?

— Когда же вы купите мне собаку?

Мама и папа переглянулись с таким видом, как будто я говорил с ними по-корейски.

Я ждал. Я это умел. Би меня специально учила.

— Я в детстве тоже очень хотел иметь большую собаку… — наконец начал папа. – Может быть…

— Не может! – решительно сказала мама. –Кто будет за ней ухаживать? Ты уезжаешь в свои путешествия, где она будет жить, ты вообще представляешь, что я пережила, когда он болел, я его-то совершенно не понимаю, мне не нужны еще грязь и шум, у меня никогда не было животных, мне достаточно ухода за ним…

— За мной довольно просто ухаживать, — сказал я. – Вы просто еще не знаете. Я умею сам себя занимать (этому всегда удивлялись подруги Би: надо же! Этот ребенок умеет сам себя занять! – ну я и решил, что маме это тоже может понравиться) и меня можно даже не кормить, я знаю, как делать заказы, котлеты жарить и варить овощной суп…

— Господи боже мой… — сказал папа.

— Я тебе говорила! – сказала мама.

— Ну во всяком случае он явно не идиот!

— Что ж, и на том спасибо…

Если нельзя собаку, то я вообще-то был согласен на кошку, крысу или кролика.

Но мама не согласилась ни на кого.

Тогда папа заказал и подарил мне робопса. Он бегал, лаял, вилял хвостом и приносил палку и мячик. Еще он мог петь колыбельные, рассказывать сказки и предсказывать погоду и землетрясения. Мне не нужна была электронная собака, которая предсказывает погоду. Но я не стал папу обижать и назвал робопса Жучкой. Теперь у меня восемь жучек, и они занимают полкомнаты. Иногда я строю из них пирамиду. Папа испытывает чувство вины и покупает каждую следующую модель (они появляются приблизительно раз в год, но кроме жучек-робопсов, у меня еще есть жучка-кошка и жучка-крыса), а старую предлагает выбросить или куда-то сдать на переработку. Я, разумеется, никуда их не сдаю – они же не виноваты, что устарели. По моей просьбе Саша с братом написали для жучек специальные программы, и когда меня нет, робопсы все вместе играют в мои старые кубики или в охоту на плюшевых мышей и зайца. Последняя Жучка умеет трансформироваться в пять разных пород, ее можно мыть и расчесывать. Если расчесывать неправильно, она может даже укусить.

Саша говорит, что ему, если бы он попросил, наверное завели бы даже настоящего крокодила, но он совсем не понимает, зачем это нужно. Зато каждую следующую жучку он брал к себе домой недели на две, всячески ее исследовал, а потом возвращал. Иногда после «жизни» у Саши жучки обретали какие-нибудь неожиданные особенности. Например, жучка номер четыре начала рисовать абстрактные картины на полу и на моей старой доске, а жучка номер семь вообразила себя мануальным терапевтом и по вечерам массировала мне пятки и уши шершавым языком, попутно рассказывая, какие именно точки и меридианы она активирует. Эту жучку со временем почти полюбила мама. Иногда она стучалась вечером в мою комнату и говорила:

— Дим, ты не спишь? Одолжи мне пожалуйста на часок свою массажную игрушку, что-то я сегодня устала…

Мама плохо различала робопсов, и иногда ради забавы я посылал ей того, который носил палку или жучку-художницу.

Папа смеялся, а мама сердилась и говорила, что у нас обоих извращенное чувство юмора.

В целом я к робопсам в конце концов даже привык. Но, конечно, настоящую собаку они мне не заменили. Би сказала, что если я буду хорошо себя вести, то однажды ко мне прилетит Карлсон.

— Вот не дай бог! – сказала мама, когда я об этом упомянул.

 

Глава 5.

Инклюзивная толерантность.

 

Би спрашивала меня:

— Тебе там нравится?

И я честно отвечал:

— Да, конечно!

Мне нравилось учиться. И все остальное, что к этому прилагалось, тоже. Взрослые называли меня «общительным» и я уже понимал, что это – редкое качество. Хотя и не знал наверняка – оно достоинство или недостаток.

— Тебе объяснили, почему их до сих пор не разделили? – спросила однажды Би у моего отца.

— Кого с кем? Где? Почему? – удивился папа.

— Дима и его дружка. Их же в этих лютиках все время тасуют, чуть ли не каждый квартал. А они уже три года остаются вместе, в одной группе.

— Да? А я и не замечал, — сказал папа.

— Что ты вообще замечаешь, несчастный, — сказала Би со странной интонацией и странным выражением лица. – Ладно, я сама спрошу.

Я сел на пол, подумал и понял, что Би права. То и дело кто-то из нашей группы куда-то девался, и появлялись новые мальчики и девочки. Я с ними сразу знакомился, и играл, и занимался так же, как с предыдущими. С некоторыми «исчезнувшими» я потом, кажется, еще виделся в игровых зонах, но мне никогда не приходило в голову спросить, куда они теперь ходят в э-мире. Те или эти – мне было в общем-то все равно. Но тут я сообразил, что и Саша может однажды вот так куда-нибудь деться и меня сразу замутило, как будто я падаю, падаю… И я решил пока об этом не думать.

«Переход» у меня сформировался с дефектом, не как у всех. Между э-миром и и-миром всегда оставалась как будто бы щель. Можно не обращать внимания, а можно и заглянуть туда. Би велела мне никому об этом не говорить, я и не говорил.

Но когда Би спросила про нас с Сашей одного из тьюторов, я в эту щель смотрел и слушал очень внимательно.

— Мы все обсудили и действительно приняли решение их пока не разделять, — сказала Би женщина, которую мы, лютики, звали Кристиной. – Это вынужденная мера. Давайте назовем вещи своими именами. Ваш внук не только учится сам, но и выполняет роль посредника между Сашей и группой, Сашей и преподавателями. Без Дима Саша в этой группе изначально учиться не смог бы. Однако нам кажется, что постепенно ситуация выправляется. Впрочем, если вы, семья, возражаете против такой дополнительной нагрузки на вашего ребенка, мы, разумеется, рассмотрим…

— Какая еще к чертям «дополнительная нагрузка»! Может вы тут уже и не в курсе, но раньше это называлось дружбой, — заметила Би. –А вот скажите: зачем вы остальных-то тасуете как карточную колоду? Почему не даете им узнать друг друга поближе, сдружиться?

— Это образовательная политика, — сказала Кристина. – Дети должны научиться общаться с разными людьми. Для этого эти разные люди должны в их кругу регулярно возникать. Мы не знаем, как сложится дальнейшая жизнь детей, в том числе личная и профессиональная, но навыки взаимодействия и переключения для этой группы признаны полезными. Дети из других групп имеют другой образовательный маршрут.

— Поняла, — кивнула Би. – Взаимодействие и переключение.

— Ваш внук…

— Он мой правнук.

— Простите, я думала, что вы его бабушка…

— Его бабушкам некогда – одна лечится, а другая недавно вышла замуж четвертый раз и к тому же осваивает профессию педикюрного дизайнера.

 

Кристина сказала правду – на своем маршруте мы, лютики, взаимодействовали с разными людьми. Иногда — с ромашками и одуванчиками. Бывало, что нас с ними вместе вели в бассейн, или на разные спортплощадки, или на какой-нибудь праздник. Еще нас пытались объединять частями в смешанные группы и чему-то одновременно учить. Тогда мы, лютики, держались все вместе, и пытались делать, что по теме положено – учиться, или плавать, или летать, или лезть куда-нибудь, или участвовать в спектакле. Все ромашки как правило поодиночке прятались по углам, орали от ужаса, раскачивались или даже головами об стены колотились, а одуванчики иногда наблюдали, иногда говорили или делали что-нибудь невпопад, а иногда и в драку лезли, но мне всегда казалось, что это они тоже больше от страха, чем от злости. Тьюторы нас разнимали и учили между собой разговаривать, вместе стучать по барабанам, дуть в дудочки, ходить хороводом, рисовать на одном экране, меняться игрушками или еще что-нибудь такое. Многим лютикам все это не нравилось, и они просто ждали, когда их с нашей поляны уберут, а мне так казалось даже забавным. Если к нам просто на неделю-другую присылали какого-нибудь одуванчика или ромашку поспокойнее, так мы с Сашей и еще двое-трое лютиков за ним как бы присматривали, и пытались чему-нибудь научить. Иногда у нас даже получалось достать их из угла и о чем-то договориться. Однажды я спросил Кристину:

— А почему наоборот, нас никогда к ним не посылают? Может быть, у них тоже интересно? Мы бы с Сашей, пожалуй, к одуванчикам сходили.

— Это очень важно и хорошо, что ты спросил, — улыбнулась мне Кристина, быстренько сходила в и-мир и наверное где-то что-то про меня отметила. –Но нам просто некуда вас послать. Образовательный маршрут ромашек и одуванчиков не подразумевает очного группового обучения. Они учатся поодиночке, им так легче. И встречаются только в и-мире.

Вот это, кстати, да. В и-мире и игровых зонах я большинство одуванчиков и многих ромашек даже и не отличал от лютиков. Они играли и вообще действовали как нормальные. Саша, впрочем, говорил, что всегда может ромашку отличить. Но это, наверное, потому, что он и сам наполовину ромашка.

Вот кого я сразу невзлюбил, так это колокольчиков (тьюторы между собой называли их альты).

Эти колокольчики, наверное, с самого начала были где-то отдельно, потому что на тестировании я их точно не видел. А вот потом мы с ними то и дело встречались в рамках инклюзивной толерантности. Что это такое, я не знал, но мне почему-то казалось, что «инклюзивная толерантность» — это такие длинные зеленые сопли.

Колокольчики были все разные и почти все – неприятные. Ромашки-то с одуванчиками что – орут, дерутся, сидят в углу или башкой об стенки – если кому-то что-то не нравится, так ведь надо же ему как-то это выразить. Я бы сам так выражать не стал, но в общем все понятно. Нехорошо им почему-то с нами в э-мире, ну и ладно. Тем более, что в и-мире большинство из них – люди как люди.

А колокольчики многие как раз хотели в э-мире общаться, только не очень могли. Кто-то разговаривать не умел, кто-то ходить, а некоторые вообще так вывернуты, что и не разберешь, где у них что. Смотреть неприятно, трогать тем более. А они почему-то как раз хотели нас потрогать, обнять там, поцеловать или за ручки подержаться. Бр-рр…

Мы всегда знали, когда с колокольчиками встретимся, потому что накануне у нас непременно случались «уроки милосердия», где нам каждый раз объясняли, как с ними обращаться, как играть, чего можно и чего нельзя.

Как будто нам оно надо. Впрочем, Саша потом всегда делал, что говорили. И другие некоторые лютики тоже. Но не я.

Я накануне вечером всем говорил, что у меня живот болит или голова, и пытался дома остаться. Но мне почему-то никто никогда не верил, кроме бабушки Мали. Наверное, я просто плохо умел притворяться, и мама с папой и даже Би меня легко разоблачали. Но вот если я вдруг в это время оказывался в гостях у бабушки Мали, тогда все было в порядке – на следующий день мы с ней от души лечились. И никаких колокольчиков.

Тут все дело в том, что бабушка Маля сама больше всего на свете обожает лечиться. Ее любимое занятие — разговаривать с Эскулапом. Она его себе визуализирует в виде седовласого представительного мужчины в белом халате и со стетоскопом на шее.

Он ей говорит: нуте-с, посмотрим, что у нас тут…, а меня называет «молодой человек».

Мне Малин Эскулап тоже нравится.

Я про стетоскоп раньше не знал и спросил,зачем он, еще когда был совсем маленький и жил у Би. Она мне объяснила, что это и как работает, а потом специально заказала набор «Юный доктор», чтобы мы с ней могли поиграть во врачей и друг друга этим стетоскопом послушать. Набор привезли, но стетоскопа там не было. Было три разноцветных переливающихся пластыря, упаковка поющих бинтов, игрушечная накладная таблетка для измерения температуры, давления, пульса и сахара в крови, и настоящий набор для анализа генома.

В общем, Эскулап задает Мале вопросы, а она отвечает. Где у нее болит, где сжимает, и когда плывет, а когда кружится. Он – программа, поэтому никогда не устает. Иногда Эскулап назначает для уточнения диагностическую капсулу. Это Маля рассматривает как свою победу и радостно едет в клинику. Впрочем, диагноз все равно всегда получается один и тот же — разновидность истерического невроза. Однако бабушка Маля не сдается и говорит, что рано или поздно она их добьет и все-таки разберется, чем она на самом деле болеет.

 

А может быть, это все было из-за Эли.

Эля – типичный колокольчик. У нее большая голова, почти нет шеи, пальчики коротенькие и толстые, и маленькие голубые глазки. Нижняя губа торчит вперед, а по бокам слюни текут. Там, где должна быть шея – гроздь бородавок. В общем-то, по сравнению с другими колокольчиками, ничего страшного – она и говорить может, и хоть и неуклюже, но ходит, и в игрушки как-то играть умеет.

Но тут дело в том, что эта Эля меня выбрала. Почему и как – этого я и сейчас не знаю, кто ж разберет как колокольчики думают. Но как только она меня видела, сразу начинала улыбаться и визжать радостно: «Дим-дим-дим!»

Ковыляет ко мне на своих толстых коротких ножках и ручки протягивает. Я от нее, конечно, убегаю, а она, наверное, думает, что это такая наша с ней игра и еще больше радуется и голубыми слюнями пузырится.

Тьюторы меня уговаривали не убегать и поиграть с ней. Я пробовал, но когда она меня своими мокрыми ручками трогает, меня сразу тошнить начинает. Я думал: если меня на нее вырвет, это ведь тоже нехорошо?

Один из лютиков мне сказал: «Дим, да стукни ты ее разок, она и не полезет больше!» — я и это попробовал, и даже не один раз. Если Элю даже несильно ударить или толкнуть, она сразу падает и снизу смотрит, как самая старая модель жучки. И не плачет. А потом, когда я ухожу, встает на четвереньки (если она упала, то сразу на ноги ей встать трудно) и снова – за мной: дим-дим-дим…

Когда я что-то говорю другим лютикам, или играю с Сашей, или придумываю для всех, или в носу ковыряю, она все время смотрит только на меня. Ее взгляд, как жвачка на ботинке. Мне все время хочется его отковырять или Элю целиком какой-нибудь скатертью накрыть, что ли.

Однажды нам всем показывали сказку про Ивана-царевича. Потом мы сидели на ковре и каждый строил свой кусок, а колокольчики смотрели. Мне достался замок Кощея, я увлекся и не заметил, как ко мне сзади подползла Эля. Она осторожно тронула меня за локоть и сказала: «Ти будесь Иван-салевич, а Эля будя лягуська, дя?» Я вскочил, убежал в туалет и там меня-таки вытошнило. Голограмма моего уже почти законченного замка развалилась и даже Саша от неожиданности не успел ее перехватить. Лютики хотели Элю побить за испорченную игру, но тьюторы ее спасли, конечно. Когда я вернулся, она сидела у стены, раскинув ноги и плакала. Слезы стекали по круглым щекам и мешались со слюнями. Я сразу отвернулся и подумал: странно, обычно она не плачет.

Саша говорит: «Ты ее герой. Так получилось. Тебе самому этого не понять, потому что ты себя со стороны не видишь». — «Жалко, что она не выбрала своим героем тебя!» – вот все, что я мог по этому поводу Саше ответить.

Тьюторы рассказали про эпизод с Иваном-царевичем папе и маме. Потом они долго и серьезно со мной разговаривали, передавая друг другу слово, как невкусную обсосанную конфету. Я как будто побывал еще на одном, внеочередном «уроке милосердия».

Когда я рассказал Би, она меня пожалела. А потом дала послушать старинный русский романс. Там были такие слова:

«Но смерть близка, близка моя могила,

Когда умру, под тихий шум травы

Мой голос прозвучит и скажет вам уныло:

– Он вами жил, его забыли вы…»

— Видишь, — сказала Би. – Такое то и дело случается.

Я подумал, что этот унылый автор, кажется, действительно не намного умнее Эли, от души посочувствовал той, которой «он жил», и немного приободрился.

Но колокольчиков все равно, конечно, не полюбил.

И еще: в и-мире колокольчиков не было. Совсем.

 

Глава 6

Зайки-незнайки.

 

После того, как нам исполнилось восемь лет, нас снова тестировали и делили. И мы с Сашей попали в разные группы.

— Мы теперь уже большие и не потеряемся, — сказал я ему.

— Конечно, — согласился Саша, глядя прямо перед собой.

Когда нас делили на лютиков и ромашек, мы ничего сами не решали. А здесь нас спрашивали и объясняли, что в тестировании получилось. Саша по всем своим результатам попадал в группу «и-мир и цифровые технологии», причем очков в этом направлении у него было настолько больше, чем у остальных лютиков, что ему даже и не сказали, сколько, чтобы не ронять самооценку у тех, кто тоже туда же собирается. Сказали просто: исключительно много. Но это они беспокоились зря, потому что Саша все равно никогда не стал бы хвастаться. Не такой он человек.

Я не знал что мне выбрать. Если не с Сашей (туда я никак не подходил и даже сам это понимал, без всякого тестирования), тогда мне было по-честному все равно. Мне все прочили группу «общественные коммуникации и социальная сфера». Я спросил у Би. Она сказала:

— Тебя хотят сделать болтуном. Но ты действователь по сути.

— Но что же мне тогда делать? – спросил я.

— Ищи компромисс, — сказала она.

Тогда я выбрал «история и литература» и стоял на своем. Со мной три дня пять человек последовательно говорили. Объясняли про мои «лидерские наклонности». Про важность, пользу и «аутентичность личностных задатков и социальной роли». Я всех слушал и говорил «нет». В конце концов меня отправили к остальным в игровую зону, а я сконцентрировался на своей «щели» и услышал, что я «очевидно харизматичен, но абсолютно нетолерантен, упрям и недалек как осел», и может быть оно и к лучшему, если я буду где-нибудь тихо сидеть и изучать что-нибудь пыльное и никому не нужное.

Мама, узнав окончательные результаты, сказала, что сегодня я смачно плюнул не только на мнение желающих мне добра специалистов, но и на свое будущее в целом. И что этого второго вмешательства в мою судьбу она Би уже никогда не простит.

— Би мне ничего не сказала, — возразил я. – Это я сам.

Папа промолчал.

Мама ушла в свою комнату, а стены в коридоре до утра изображали извержение вулкана.

Би меня категорически одобрила.

— В сложившихся обстоятельствах ты сделал оптимальный выбор, — сказала она. — Вообще-то история и литература – это всегда было про то, чего нет. Но по сравнению с нынешним ускользающим и расползающимся под пальцами миром именно и только они и выглядят весомо, грубо, зримо, как железобетонные блоки. Только за них, пожалуй, сегодня и можно ухватиться.

Я немного поскучал по лютикам, а потом перестал. Мне легко знакомиться. Моя новая группа называлась «зайки-незнайки». Кажется, в нее отправили всех, кто по тестам не подошел для чего-нибудь другого. Зайки были немного скучные, но в общем неплохие и меня, возможно, слегка побаивались, но я к этому еще в лютиках привык, поэтому не обращал внимания. Среди заек было двое ребят на очень сложных колясках, и я сначала испугался, что попал к колокольчикам, но потом оказалось, что нет, и эти двое соображают не хуже всех прочих, просто у них с ногами что-то не так. И между собой они вдвоем дружили, как мы с Сашей, что мне, конечно же, еще больше в них понравилось. Коляски у них были классные, и Саша, когда я ему рассказал, очень ими заинтересовался, потому что в его новой группе (она называлась «винтики-шпунтики») все нормально ходили. Я взял с Саши слово, что их коляски потом не начнут жарить котлеты, прыгать через скакалку (тут Саша спросил: а что такое скакалка?) или читать по вечерам корейские стихи своим хозяевам и заманил этих неходячих ребят к себе в гости. Пока я их чем-то в своей комнате развлекал (кажется мы с ними высадились на планету с разумными, но очень свирепыми тиграми), Саша исследовал их коляски и выглядел потом очень довольным. Когда родители забирали моих гостей, я с некоторой тревогой ждал сюрпризов, но зайки ни тогда, ни потом ни на что в своих колясках не пожаловались – значит Саша слово сдержал.

Мы все учились по индивидуальным программам, и встречались два раза в неделю в малых группах для делания каких-нибудь проектов и еще два раза для всяких развлечений.

А еще у нас были футбольная и баскетбольная команда, но это было совершенно безнадежно в обоих мирах. В э-мире все зайки кроме меня просто боялись мяча, а в и-мире нас запросто делали те, кто пошел в «информационные» группы всяких шпунтиков. Би сказала, что олимпийский принцип никто не отменял, и даже в безнадежной ситуации можно тренировать силу воли, поэтому я не пропускал ни одной игры и честно сражался как мог. В конце каждого матча я ревел от бессильной злости и рычал на одногруппников: «Вам только с колокольчиками и играть, зайки убогие!» — а они молчали и смотрели на свои тапочки. Тьюторы меня утешали. А психологиня присаживалась рядом со мной на корточки и говорила:

— Ты злишься и это нормально. Негативные чувства также приемлемы, как и позитивные. И ты можешь их выражать. Но попробуй делать это от первого лица…

Я честно пытался:

— Я злюсь, потому что эти уроды опять…

— Нет, не так, — поправляла меня психологиня. – Наши чувства принадлежат только нам самим. Не надо обвинять других…

Может быть. Но как я ни напрягал свое воображение, у меня все равно не получалось думать и чувствовать, что это именно я сам виноват и в своей злости, и в том, что мы очередной раз продули.

Приблизительно два раза в квартал мне удавалось повести заек за собой до такой степени, что мы делали ничью с какой-нибудь слабенькой командой. Обычно это была художественная группа «малевичи» (разумеется, все называли их «каляки-маляки»). Они играли на самом деле намного лучше заек, бесстрашно и вдохновенно, но как-то нервно и очень несобранно. Иногда у меня получалось довести их до такого состояния, что они вообще переставали понимать, что делают, и начинали судорожно метаться по площадке, бить и кидать мяч как попало, заламывать руки, плакать и чуть ли не в ромашек превращались. Наш спортивный куратор в этих случаях утверждал, что я направленно дезорганизовал противника и теперь вполне могу собой гордиться, но у меня почему-то гордиться не получалось.

Меня много раз звали в команды, где играли ребята сильнее и старше, но я отказывался и занимался бильярдом (в версии снукера) и стендовой стрельбой. И тем и тем – только в э-мире. Такого возраста, как я, там вообще никого не было, поэтому к столу я сначала приходил со своей табуреткой. Хорошо, что я быстро расту.

Мне дали двух тьюторов. Одного в и-мире, а другого в э-мире. Того, который в э-мире, звали Николай Александрович. Он был похож на очень увеличившегося в размерах и отрастившего бородку «зайку-незнайку» и смотрел на меня с неодобрительным удивлением. Мне кажется, он предпочел бы мне любого ребенка в нашей группе. Интересно, спрашивают ли их, когда нас распределяют? Моего тьютора в и-мире звали Твен. Он сам так назвался, и я думаю, что это был такой компьютерный юмор – он мне потом не раз говорил, что я похож на Тома Сойера.

Изучать литературу и историю мне было интересно, правда я их плохо различал между собой. У Би была подруга-писательница. Она курила длинные сигареты и носила гетры и фиолетовый парик. Выпускала дым колечками и говорила Би:

— Вот странность — к концу жизни созданные мной литературные персонажи почему-то вспоминаются мне намного ярче, чем мои собственные родители и двое моих мужей. Что это говорит нам о природе реальности, дорогая?

Мне тоже казалось, что и в истории, и в литературе действуют одни и те же люди. Я только не понимал, зачем стихи. Все же можно нормально, прозой сказать.

— Лучшие стихи приходят к нам из-за края и помогают выражать наши самые сложные и самые высокие чувства, — объяснила подруга Би.

Я запомнил, хотя у меня, кажется, совсем не было сложных и высоких чувств. Только простые и не очень высокие.

И в истории, и в литературе мне очень нравилось все про сражения и про героев.

Николай Александрович все время пытался меня немного переориентировать и включал в мой индивидуальный план лекции, голографические книги и всякие исторические игры про развитие хозяйства, науки и искусства. Я с ним не спорил, и развивал всякие хозяйства в игровых зонах вместе с другими зайками, но все равно больше смотрел, играл и читал про битвы, войны и королей. И любое развитие хозяйства у заек с моим участием всегда прерывалось нападением кого-нибудь бешено вопящего. Развитие науки заканчивалось эпидемией или ядерной войной, а вокруг всяких тщательно созидаемых группой предметов искусства всегда бегали наготове мои геростраты. Мне казалось, что все это очень весело, литературно и одновременно исторически достоверно. Зайки плакали, а Николай Александрович объяснял им и другим тьюторам, что меня видимо надо воспринимать, как негативное явление природы.

Однажды вечером я спросил у Би, какое из многочисленных явлений природы можно считать негативным.

— Глупость! – решительно ответила она и подумав добавила. – Да и это, в общем-то, еще как посмотреть…

Твен мои интересы и действия одобрял и говорил, что я, как небольшой активный хищник, выполняю важную популяционную роль и способствую развитию фрустрационной устойчивости у всех заек-незнаек.

Саше тоже нравилось учиться, только его довольно быстро из «винтиков-шпунтиков» перевели в группу «самоделкины», где были ребята постарше, и они встречались в э-мире всего два раза в неделю. А так в основном индивидуально занимались.

— Теперь все, чему ты его четыре года учил, насмарку пойдет, — грустно пророчествовала Би.

— Саша, тебя, кажется, хотят обратно в ромашку превратить, — честно предупредил я.

— Да, я понимаю, — сказал Саша. – Но пока у меня есть ты, я – не ромашка.

Я передал Сашины слова Би, и она сказала:

— Это большая ответственность.

А я подумал, что уж наверное оно не труднее, чем с командой заек в волейбол выиграть.

 

Глава 7

Путешествия.

 

Мой папа любил путешествовать. А мама не любила. Она любила в косметических капсулах лежать. И говорила так:

— Хочется тебе что-то новое посмотреть, узнать – это я вполне могу понять. Но какой смысл куда-то тащиться, если можно все это с комфортом в и-мире, прямо у себя дома увидеть, услышать, понюхать? И никаких тебе сборов, забот, расходов и дорожных неудобств.

Папа возражал:

— Настоящее путешествие — это совершенно другое дело, — но ничего толком объяснить не мог.

Поэтому втроем, всей семьей мы путешествовали редко. Если это все-таки случалось, то мама уже к концу первого дня начинала ворчать, а папа сначала пытался ее ворчание не замечать, а потом начинал отвечать, и после я уже до конца чувствовал себя как в сказках Пушкина, где почти все всегда чем-то недовольны и делают из этого сюжет.

Чаще мы путешествовали вдвоем с папой. Он честно говорил, что ему со мной интереснее, чем с мамой. Мама вроде бы обижалась, но на самом деле была рада, что ее никуда не тащат. А меня спросить им и в голову не приходило. Путешествие начиналось недели за две до того, как мы с папой покидали нашу квартиру. Сначала обсуждение куда поедем и где будем останавливаться, потом – что возьмем с собой, и покупки, если чего-то не хватало, потом Ирма заказывала билеты, гостиницы и формировала нам гида-помощника, которого мы везли с собой. Этого помощника я почему-то называл Тимошкой, а внешне он был похож на черного головастика.

Папа считал себя заправским путешественником.

— Главное, это не забыть фонарик. Ты ведь помнишь, Дим, что там нет белых ночей, как у нас? Раз – и стемнело.

«А еще раньше зажглись фонари по всей туристической зоне,» — думал я, но молчал, чтобы не портить папе удовольствие.

— Ботинки должны быть на толстой подошве, иначе ходить по горам невозможно, да и просто опасно.

«А как насчет проложенных по маршруту деревянных мостков с перилами?»

— Накидка от дождя – это совершенно обязательно. Тропический дождь – это нечто потрясающее. Зонтик тут не поможет, и если у тебя нет накидки…

«То ее продадут тебе в ближайшем магазинчике или даже прямо перед дождем принесут в корзине специальные разносчики. А вообще-то интересно – чем, собственно, опасно промокнуть? Люди ведь не леденцы…»

— Аптечка – самый важный атрибут любого путешественника. Особенно если ты путешествуешь с ребенком. Необычная еда, случайные мелкие травмы, незнакомые микроорганизмы…

После того случая в пять лет, я больше никогда не болел. Даже насморком. И есть мог все что угодно. И двигался ловчее всех лютиков и заек, которые встречались на моем пути. Но я молчал. Да папа в сущности и не со мной разговаривал, а сам с собой. На моем месте могла бы быть любая из жучек – так я думаю.

Потом мы отправлялись.

— Надо присесть на дорожку, — говорил папа. Этому его когда-то научила Би и это, может быть, единственное из ее наставлений, которое действенно у него в памяти осталось.

Мы садились и таращились друг на друга.

— Зачем это? – как-то спросил я у Би.

— Я не помню, — честно ответила она. – Мне моя бабушка велела так делать.

Я спросил у Твена.

Твен сказал, что древние люди в это время молились своим богам или богу, чтобы он даровал им удачу в том предприятии, ради которого они отправлялись в путь и охранил от опасностей, которые ждут их в дороге.

— А как мне молиться? – спросил я.

— Тебе? Никак. Нет данных, — ответил Твен.

Я подумал и стал про себя молиться так: «О боги дороги! Будьте ко мне благосклонны!»

Может быть, это была и неправильная молитва, но все лучше, чем попусту сидеть. Опять же – традиционно.

На прощание мама целовала папу, потом меня. Я, конечно, не умею читать мысли, но иногда мне казалось, что в этот момент она всерьез рассматривала вариант, что мы из путешествия не вернемся, и дальше ее жизнь будет проходить без нас. Радовалась она этому предположению или горевала – я понять не мог. Возможно, и так, и эдак. Одновременно.

Дальше мы с папой действовали по указаниям Тимошки. Он нам сообщал, куда идти и что делать. Где самолет, где гостиница, что кому сказать и кто и когда какую достопримечательность построил. Голос у Тимошки был негромкий и вкрадчивый. Папе все нравилось, он говорил, что это восхитительно – увидеть мир во всем его подлинном и ослепительном многообразии. И конечно, узнать, как по-разному живут другие люди.

Мы были в Москве, в Италии, в Париже, в горах Швейцарии. И еще много где.

Однажды я спросил, можно ли мне взять с собой Сашу. К тому времени я уже понимал, что его папа Юонг никогда в э-мире путешествовать не будет. Мой папа сказал: конечно да, если его родители отпустят. Я ужасно обрадовался, сразу бросился в и-мир, вытащил Сашу из какого-то его непонятного мне самоделкинского занятия и сообщил радостную весть: в следующий разпоедем в путешествие вместе! Саша съежился, зажмурил глаза, втянул свою большую голову в круглые плечи и стал похож на ощетинившийся гриб.

— Ты чего? – спросил я.

— Прости, Дим, но я наверное не хочу, — сказал он.

— Не хочешь, или не можешь? – уточнил я. Би ведь говорила, что в самоделкиных Саша быстро превратится в ромашку и станет, как его отец.

— Я наверное мог бы, — подумав, признал Саша (я знал, что он почти никогда не врет, и ему поверил). – Но это не доставит мне никакого удовольствия. А значит я и вам все удовольствие от путешествия испорчу. Когда ты уезжал, я специально нашел программы, как люди — я имею в виду настоящие, стопроцентные лютики, — все это посещают, толпятся там, ходят по улицам, едят все вместе, ездят, летают, крутят головами, слушают своих тимошек… и мне даже смотреть на это неприятно. А тебе самому это нравится?

Тогда я задумался: а мне, правда, нравится? Папе точно да. А вот мне?

Саша сказал: прости, видишь, я уже прямо сейчас все испортил.

Я ответил: нет. Ты хоть и почти ромашка, но странным образом то и дело заставляешь меня больше о самом себе узнавать.

Я люблю водопады, особенно большие. Папа это знает, и Ирма знает тоже, поэтому всегда включает водопады в наши с папой путешествия, и Тимошка ведет нас туда. У водопадов сделаны огороженные площадки для наблюдения, и Тимошка нас сразу предупреждает, что тут опасно и запрещено. На площадке ходят люди, а между ними тихо ползают робот-продавец и робот-мусорщик, которому все отдают пустые бутылки и упаковки от еды. На каждой площадке есть специальные места, где можно встать, чтобы было особенно красиво. Собравшиеся люди по очереди туда встают и отправляют в и-мир своим друзьям картинки – вот я стою красиво. Папа тоже встает вместе со мной, и делает гордое лицо – вот я стою красиво вместе с сыном в настоящем путешествии на фоне красивого водопада. Он говорит, все его друзья внимательно следят за его путешествиями. Интересно, зачем им это? Ведь если им нравится – пусть сами и съездят. Потом папа оглядывается поверх голов толпящихся на наблюдательной площадке людей и торжественно говорит: Вот, Дим, запомни, путешествия – это настоящая жизнь! — Обращается он при этом ко мне, но мне почему-то кажется, что на самом деле – к маме.

Я бы хотел остаться у водопада. Перелезть через загородку, сесть где-нибудь на камнях и сидеть. День, ночь. И чтобы подсветка погасла и все замолчали и ушли. Просто сидеть, смотреть и слушать, как падает вода. Почему всегда надо почти сразу уходить? И ночевать в сити-боксах?

Я сказал об этом папе и спросил: а ты хочешь? – Он, кажется, смутился, потом сказал «ну в принципе да, но ты же понимаешь», а потом немного приободрился и объяснил, что если мы здесь останемся надолго, то другие люди не смогут посмотреть и еще нельзя портить природу и надо всегда оставаться в пределах проложенных дорожек и мусор отдавать роботам-мусорщикам.

— А почему, если мы не останемся в пределах дорожек, то природа испортится? – спросил я.

— Потому что людей много, — ответил папа.

— А сколько?

— Целых пять миллиардов.

— То есть водопадов и прочего на всех, чтобы долго сидеть и смотреть, просто не хватит? Места на всех мало? – уточнил я.

— Да, да! – папа обрадовался, что я его понял.

Дома я спросил у мамы, хотела бы она долго сидеть у настоящего водопада.

— Да, но я предпочту сделать это дома, в своей комнате, без толпы людей вокруг, без комаров и повышенной влажности, в удобном кресле, с чашечкой кофе, — ответила мама. – И-мир очень удобен для личных путешествий, Дим, но возможно ты, как сын своего отца и правнук своей прабабки, так никогда этого и не поймешь…

Я рассказал обо всем этом Би. Она сказала, что водопады всегда казались ей несколько механистичными, поэтому ей больше нравятся реки и заросшие пруды – в них меньше гидродинамики, зато как-то больше жизни и душевности. И еще: когда она была маленькой, людей на земле, кажется, было существенно больше.

Тогда же зайки-колясочники Игорь и Володя пригласили меня на хоккей на траве – поболеть за них. Они оба играли в специальной колясочной команде, и Игорь даже был там капитаном. Я спросил, зачем я им там. Володя подумал и сказал, что я – это как дополнительный игрок, потому что когда я за кого-то реально болею, аж воздух дрожит. А им это завтра надо, потому что их противники объективно сильнее.

Что ж, раз просят, я решил поехать. Там немного болельщиков было, в основном родители игроков и еще может братья и сестры. Я не очень люблю хоккей, но потом все равно увлекся и орал и махал руками так, что эти родители от меня просто по бортику шарахались. А когда у Володи перевернулась на резком повороте коляска, так я перемахнул через бортик и быстрее всех взрослых там оказался и поднял его, и даже успел подсказать ему одну удачную комбинацию от Саши. Потому что Саша параллельно со мной смотрел эту игру в и-мире и уже к тому времени понял, как все эти коляски на поле движутся, и во время перерыва прямо на схеме мне показал, что делать. Володя потом вместе с Игорем эту комбинацию исполнил – и сразу четыре коляски (вместе с Володиной) заклинились в углу поля, а Игорь тем временем поехал и без помех забил мяч в ворота противника. Очень напряженный был матч, потому что те и вправду были сильнее, зато наши круче, и команда Игоря все же победила – восемь-семь.

Я за них радовался, но в самом конце вдруг увидел на скамейке колокольчика Элю. Точнее даже еще раньше, как вышел из болельщицкого ража, почувствовал на себе ее жвачный липкий взгляд. За прошедшие пару лет Эля почти не выросла, но, кажется, еще растолстела. Но откуда она там взялась? И зачем? Может, кто-то из игроков ее родственник? Я старался в ее сторону не смотреть, но все равно у меня сразу настроение испортилось.

На следующий день я рассказал Игорю и Володе про водопады, и они оба сказали, что безумно хотели бы взаправду путешествовать, но их родители абсолютно такие же как моя мама и путешествуют только прямо в своих комнатах и в и-мире.

Я спросил папу. Он сказал: можно попробовать, только хорошо бы, чтобы мама тоже с нами поехала. Чтобы было два взрослых – на всякий случай.

Мама воздела руки и закричала:

— Чужой ребенок, да еще на коляске! Это же опасно и чудовищная ответственность! Не сходи с ума! Я умываю руки!

Игоря не пустили родители. А Володю пустили, хотя и удивились – зачем ему и нам это надо.

Папа совещался с Ирмой почти все свободное время и, кажется, даже слегка похудел.

Мы летели в Южную Америку. Я очень устал сидеть, мне уже хотелось заорать или хотя бы покувыркаться в проходе, а Володе – хоть бы хны. Он сказал: так я же всегда сижу, когда не сплю, какая мне разница.

Потом мы как обычно следовали за тимошкой, и везде становились в красивых местах возле достопримечательностей. Нас с володиной коляской даже без очереди пропускали. Все зайки-незнайки за нашим путешествием следили, и кураторы, и Володины родственники, и мамины подруги, и папины друзья, и Саша с Юрой. Папа был горд собой больше обычного и сказал, что жалеет, что у него только один ребенок.

— Неужели он и на инвалида бы согласился? – шепотом спросил меня Володя.

— Да он бы, по-моему, даже и не заметил, — прошептал я в ответ. – Если уж он мне вместо одной настоящей собаки восемь робопсов купил…

— У моей сестры есть маленькая собачка, — сказал Володя. – Если хочешь, приходи с ней поиграть, только она очень глупая…

— Сестра или собачка?

— Обе, к сожалению, — вздохнул Володя.

Мы были на озере Титикака.

Это высоко в горах и у папы там началась горная болезнь, ему стало тяжело дышать, а у меня и у Володи все было в порядке. Тимошка раздобыл папе кислородную маску (Ирма, конечно, предвидела такую опасность и все предусмотрела), но от маски у него началась аллергия.

— Как жаль, что из-за меня вы не сможете посмотреть… — расстроился папа.

— Мы сможем, — возразил я. – Идти куда все и делать, что тимошка говорит, велика ли сложность?

— Наверное, ты прав, — задумчиво сказал папа. – Тогда мы с Володей здесь останемся, а ты…

Я увидел, что на глазах у Володи навернулись слезы и сказал:

— Володя тоже пойдет. Там наверняка везде пандусы. А если что, я сильный, я справлюсь.

Я видел, что папа жутко нервничал, но все же, отправляя нас, он положил руку мне на плечо и тихо сказал на ухо: «я горжусь тобой, сын мой, ты настоящий путешественник».

На берегах Титикаки много красивых площадок для наблюдения. И еще там есть плавучие тростниковые острова. Они прямо сделаны из тростника. И лодки из тростника, и дома на островах из тростника, и вообще все. Тимошка сказал, что тростник называется тоторо, а люди делают эти острова и живут на них уже чуть ли не тысячу лет.

— Тростник тоторо на озере Титикака, — сказал Володя с таким видом, как будто ел вкусную конфету, и засмеялся.

Мы плыли вокруг на специальной прогулочной лодке, а на трех островах через каждые метров восемь-десять стояли смуглые люди в очень красивых индейских одеждах и предлагали купить сувениры. Володя захотел купить маленькую тростниковую лодочку – очень забавную.

— Я куплю для тебя, — сказал я, когда настала наша очередь ступать на этот остров из лодки.

— Я тоже хочу, — тихо сказал Володя.

Но как на коляске? И без коляски я конечно не мог его перенести. Мы смотрели друг на друга. И вдруг высокий мальчик из индейцев положил на тростник связку сувениров, прыгнул, легко пробежал прямо по бортику нашей лодки, сказал по-английски и для верности показал жестами:

— Коляска нет, ездить там нельзя. Давай, возьмем его оба двое! Он там будет ползать! Все почувствует! Он твой брат?

— Нет, друг, — сказал я, хотя на самом деле так про Володю не думал. Друг у меня Саша, но не объяснять же это мальчику-индейцу.

Володя, услышав мой ответ, снизу взглянул на меня так, что на секунду неприятно напомнил мне Элю.

— Хорошо! Вот так руки. А у тебя руки нормально? Тогда хватай сюда! – мальчик показал на свою шею, Володя довольно ловко перебрался с коляски на наши сложенные руки, и мы его понесли к мосткам. Все остальные расступались и оглядывались недоуменно: а где у этих детей взрослые?

Индейцы улыбались. У них были очень большие зубы и гладкие синеватые волосы. А Володя лежал, ползал и говорил, что прямо всем телом чувствует, как вода и наши шаги качают остров. Мальчик сказал, что его зовут Атаванка. Я сказал: Дим. Тогда он коротко меня обнял и похлопал по спине широкой ладонью. Я понял, что у них это вроде как у нас руку пожать. Хорошо, что я не ромашка и не одуванчик, они от объятий незнакомого человека могли бы и в воду прыгнуть.

— Атаванка, ты что, и вправду здесь всегда живешь, в этом доме из тростника? – спросил я.

— Нет, конечно! – засмеялся он. – Это – работа. Я, мать, старшая сестра. Бабушка – раньше. С одиннадцати до четырех. Люди ездят, гуляют, мы стоим, торгуем. Потом еще чиним наш остров, режем тростник, сушим. Он быстро гниет. Потом идем домой, обедать, я учусь и играю в и-мире. Мой отец делает лодки. Долго. Одна лодка – девять месяцев.

Володя довольно шустро ползал по острову и везде заглядывал, Атаванка смеялся, я смотрел на его большие зубы и вспоминал, что мы с папой, когда путешествовали, видели много «разно живущих людей», которые наверное тоже, как Атаванка и его семья, «разно жили» до четырех, а потом все шли к себе домой.

Вечером в сити-боксе Володя всем своим родственникам и знакомым взахлеб рассказывал, как он побывал на тростниковом острове. В конце концов я просто одурел от повторения одного и того же, ушел в и-мир и достаточно быстро нашел там Атаванку. Он, кажется, обрадовался, показал мне свою комнату, и она оказалась удивительно похожа на мою. Даже робопес у Атаванки был – он хотел игуану, чтобы на поводке с ней гулять, но мать с сестрой подарили ему пса с функцией прогулок.

— Представь, Дим, он лапу на столбик задирает и писает — как будто одеколон, гвоздикой пахнет, — усмехнулся Атаванка, но веселья в его усмешке не было. И я его понимал.

После этой поездки Володя пытался со мной все время общаться, и вел себя так, как будто у нас с ним какой-то общий секрет. И даже от Игоря как-то отдалился, а Игорь обижался – я видел. Володя другим зайкам говорил: мы с Димом, мой друг Дим… Мне все это чем-то не нравилось, хотя сам Володя нравился, в общем-то, но секрета у нас никакого не было, и в конце концов я сказал: знаешь, Володя, я люблю бегать, прыгать, по настоящим деревьям лазать и в войну играть. Жаль, что ты бегать не можешь…

Би сказала: это жестоко и нечестно.

Да, это было вранье. Потому что с Сашей я тоже никогда не бегал, и уж тем паче не лазил по деревьям, а мы дружили. Но я не придумал, как еще Володе сказать и сказал так. Он сразу от меня отстал, а Игорь обрадовался.

И кажется, они оба стали моими врагами. Вот это мне понравилось – я все-таки изучал историю и литературу и понимал, что враги также нужны для полноценного сюжета, как и друзья.

Тьюторы говорили между собой так (я подслушивал в «щель»):

— Сам поманил мальчика, тот, конечно, потянулся, а потом ткнул его носом в его ограниченные возможности. Жесток и совершенно лишен эмпатии. Даже опасен, возможно.

Мне понравилось и то, что я от них услышал. Это был сильный образ. Неужели я и в самом деле такой?

Я спросил у Твена. Твен сказал: каждый может быть разным, в зависимости от обстоятельств. Научись выбирать и формировать обстоятельства, и все будет хорошо.

Би я ничего рассказывать про подслушанное не стал – не хотел ее еще больше расстраивать. Зачем ей жестокий и опасный правнук?

Самое странное, конечно же, пришло от Саши. Когда я рассказал ему про индейца Атаванку и их семейную работу на плавучем острове «разными людьми с разной жизнью с одиннадцати до четырех», Саша совершенно не удивился и сказал:

— Ну да, конечно, наша мама тоже так.

— Твоя мама?! Тоже — как?!

У меня от удивления просто рот сам собой раскрылся. Мы с Сашей дружим много лет, и он еще никогда, ни разу про свою маму не упоминал. Я конечно тоже не спрашивал и почему-то думал, что она умерла.

— Так она жива?

— Жива, конечно. Видел у меня медальон?

— Конечно.

Овальный медальон с каким-то странным знаком уже висел у Саши на груди, когда мы с ним маленькими познакомились. Я к нему привык и никогда не спрашивал, что это.

— Это мама мне подарила. Она тоже работает «разным человеком». Возит туристов в Таиланде на лодке. Она не тайка, а кореянка, но туристы все равно не отличают.

— А…а… а почему она там, а не здесь, с вами? – спросил я и тут же сообразил и добавил. – Не хочешь, не говори.

— Не очень хочу, — подумав и как бы прислушавшись к себе, сказал Саша. – Может быть, потом когда-нибудь расскажу. Ты только не обижайся.

— Да какие обиды! – воскликнул я даже с некоторым облегчением и сразу вспомнил другое. – Саша, я, кажется, больше не могу ходить с папой «с тимошкой по дорожкам». Я тут придумал одну вещь, ты ведь мне поможешь?

Когда я Саше рассказал, он сразу изменился: стал такого серо-желтого цвета (наверное, он так бледнеет) и с круглыми глазами.

— Нет-нет-нет, вы же погибнете! – закричал он.

— Саша, — сказал я. – Это в тебе ромашка лепестки расправила. Включи мозги. Ойкумет же никуда не денется, и я уже два дня в парке тренируюсь пользоваться компасом.

— Нет, я не могу, не проси, Дим, это опасно, — Саша упрямо мотал своей большой головой.

— Ну и ладно, не хочешь мне помочь, и не надо, — я пожал плечами. – Тогда я сам Юру попрошу, он точно сделает.

— Дим, это не честно! Ты же знаешь, что Юра – ас-одуванчик, ему все равно, даже если вы и вправду погибнете!

— Вот именно! – мстительно сказал я. – Он все исполнит, а ты и не узнаешь ничего. Так что лучше сам соглашайся.

Саша еще долго что-то протестующе бормотал, но я уже знал, что это все так – видимость. Я его сделал.

 

Глава 8

Прогулка у водопада.

 

Где-то недели через три все было готово, и я начал говорить:

— Пап, а когда мы с тобой в следующее путешествие поедем?

Папа очень обрадовался, потому что раньше я никогда так не говорил – он сам мне каждый раз предлагал.

— Я знал, что рано или поздно ты поймешь, как это здорово – рассматривать, слушать, обонять и осязать реальный мир как он есть! – ликовал папа. – Ты же мой сын, кому как не тебе!

Саша сказал, что у меня ни стыда, ни совести. Так Би про кого-то говорила, и он запомнил. Я подумал, что он, наверное, прав: мне было слегка неловко слушать папины восторги, и только. Ни стыд, ни совесть, кем бы они ни были, меня совершенно не беспокоили.

Папа спросил меня, куда я хотел бы отправиться. Чтобы не вызывать подозрений чем-нибудь необычным, я сказал, что хотел бы как всегда водопад, но где-нибудь не очень далеко от Петербурга, чтобы не лететь на самолете, потому что я очень устал, когда мы в Америку и обратно летели. И еще все равно какие достопримечательности, но чтобы обязательно был хотя бы один маршрут для прогулки по природе. Потому что я очень природу люблю.

Тут даже мама на меня взглянула с некоторым недоумением, но папа все равно ничего не заметил, согласился и ушел совещаться с Ирмой.

Вообще-то у нас тут поблизости гор никаких нет, но, как ни странно, Ирма почти сразу же нашла подходящий водопад. Он назывался Кивач. Ехать до него можно было на скоростном поезде, а потом немного на специальном туристическом автобусе или автотакси. И вокруг него была вполне одобренная мною, а значит и папой природа.

Я сказал, что возьму с собой шарф, потому что у водопадов обычно сквозняк и влажность, а у меня что-то горло побаливает. Папа закивал, явно восхищенный моей предусмотрительностью, так похожей на его собственную.

Потом все было как обычно, и мы с папой, когда подошла наша очередь, стояли на смотровой площадке в самом красивом месте и папа кому-то говорил в и-мире: «вот, это первый маршрут, спланированный моим сыном. До этого я мог только надеяться, но теперь вижу, что он действительно становится настоящим путешественником». В общем-то это было вранье, потому что по-настоящему маршруты прокладывает Ирма, да и к конкретному текущему содержимому тимошки я почти не имел никакого отношения, но если бы папа знал, как он был прав по сути!

Тимошка сообщил нам, что общая высота падения водопада 10.4 м, его природная мощность 75 м. куб. в секунду, а впервые он упоминается в писцовых книгах в 1566 году. Потом тимошка специально для меня прочел стихи Державина, посвященные этому водопаду.

«Алмазна сыплется гора

С высот четырьмя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми;

От брызгов синий холм стоит,

Далече рев в лесу гремит».

Мне эти стихи показались какими-то нескладными, у нас в зайках одна девочка и то складнее пишет. «Рев в лесу гремит» — надо ж так выразиться… А еще знаменитый вроде бы поэт. И какие тут «высокие и сложные» чувства?

Но сказать честно: я тогда нервничал. Прямо можно даже и сильнее выразиться: психовал. В животе у меня то и дело что-то опускалось и булькало, а ладони и спина стали мокрыми и горячими. И какой-то незнакомый голос прямо у меня в голове то и дело спрашивал:

— А может, не надо?

Я с ним даже и не брался спорить и вообще не думал о том, откуда он взялся. Хотя потом, когда уже все кончилось, вспомнил и подумал: а может, это как раз и был стыд? Или совесть? Но тогда, у водопада, мне было не до того, слишком сильно я сосредоточился.

Когда мы уже гуляли «по природе», я увидел подходящую тропинку, уходящую между деревьев, и сказал:

— Папа, давай сходим вот туда! Интересно, что там?

— Нет, нет, туда нам нельзя! – ожидаемо воскликнул папа.

— Почему же нельзя? Там нет никакого запрещающего знака, а тропинка наоборот есть. Значит – можно!

— Но у нас нет этой тропинки в маршруте!

— Ну и что? Ирма про нее просто не знала. Мы же только туда и назад. Я читал: настоящие путешественники должны смело стремиться к новым открытиям. А мы с тобой разве не настоящие?… Ну ладно, если ты не хочешь, давай я один туда схожу. Обещаю, что не буду с тропинки уходить и природу портить.

— Я пойду с тобой!

Меньшего от своего папы я и не ожидал. Это была большая игра. Сегодня – раз и навсегда! – я докажу ему, что я действительно настоящий путешественник. Моя рука сжала в кармане большую таблетку компаса и тут же я подумал, что я – как Ирма: перестраховываюсь четыре раза.

— Только в э-мире! – напомнил я. Папа кивнул, он сам всегда так говорит.

Мы шли не торопясь, и все было другим. Сосны разговаривали на другом языке. Облака наверху сквозь ветки казались живыми. Рыжая белка с черным хвостом спустилась по стволу и удивленно, совершенно по-человечьи посмотрела мне в глаза. Тимошку, чтобы не слышать его: «опасность! Отклонение от маршрута!» — я завернул в шарф.

У меня немного дрожали ноги. У папы как-то необычно блестели глаза. От страха или от возбуждения, или от того и другого вместе.

— Ух ты! Посмотри вон там! – то и дело говорил я, и делал еще несколько шагов в ту или в другую сторону. А сам все время думал: сейчас или еще чуть-чуть?

— Давай-ка возвращаться! – твердо сказал наконец папа. – Смотри, кажется, даже уже стемнело немного…

— Да, конечно! – согласился я, потом вытаращил как мог глаза и сказал. – Только вот… папа, а ты помнишь, откуда мы пришли?

Папа, надо отдать ему должное, не растерялся и не стал меня ругать.

— Надо посмотреть в тимошке, — сказал он. – Там должен был остаться трек, просто пойдем по нему назад и все.

— Ага, конечно, — сказал я, достал тимошку из шарфа и отдал папе.

— Не работает… — сказал он растеряно. – Но как это может быть?!

— Ну сломался, должно быть… Надо, получается, самим искать дорогу, — я сжал компас и приготовился стать настоящим путешественником.

— Как же мы ее найдем?! – папин голос как будто стал значительно выше. – Подожди… Подожди… Сейчас посмотрим… отправим запрос…

Забыв про все договоренности, он перешел в и-мир.

Ну вот, все пропало, не начавшись, — подумал я.

Папа опять перешел в э-мир и посмотрел на меня глазами, как у белки – одни черные зрачки:

— У тебя тоже не получается?!

Саша сказал мне: я не могу, как ты понимаешь, отключить для вас Ойкумет. Но полностью сбить навигацию в одном узком месте – это я попробую.

Кажется, у него получилось. Но куда же при этом делся выход в и-мир? Может быть, Саша с Юрой оказались куда круче, чем я, да и они сами думали? Но какая, в общем-то, разница…

— Ага, не получается, —

Я кивнул и вдруг наконец совершенно успокоился.

— Ты только не волнуйся, папа, — сказал я. – У меня совершенно случайно есть с собой компас. И я знаю, что если мы пойдем по нему строго на север, то в конце концов выйдем на шоссе, которое ведет к городу Петрозаводску. А если придется идти долго и ночевать в лесу, то у меня и зажигалка с собой есть. Мы разведем костер и будем у него сидеть и рассказывать истории, как в книжках, играх и фильмах, и можем даже шалаш построить, чтобы в нем спать… Зато это будет самое настоящее путешествие и приключение, правда?

Мне самому очень понравилось то, что я сказал. Я неожиданно почувствовал себя чрезвычайно живым. Вот прямо как сосна или облако, или цветок какой-нибудь. Мне даже захотелось вдруг снять всю одежду. Это было странно, но я подумал, что так, наверное, оно и должно быть. И если мы на пути встретим какую-нибудь речку или пруд, или озеро, я обязательно в них искупаюсь. Я представил, как я голышом плаваю в озере, а папа сидит на берегу у костра и смотрит на меня. На озеро из камыша наползает туман и где-то кричит какая-то птица…

Тут рядом и вправду раздался сдавленный крик, и я увидел, что мой папа падает, цепляясь рукой за ствол дерева.

Я кинулся к нему, поддержал как мог и опустил его на хвою, подложив под голову шарф из-под тимошки.

— Что с тобой? Что у тебя болит? – спрашивал я.

Но папа ничего не отвечал, глаза у него закатились и бегали там под веками туда-сюда, как какие-то шарики – тик-так, тик-так…

Я вспомнил Малиного Эскулапа и проверил пульс сначала у папы, а потом у себя. Мне показалось, что они у нас приблизительно одинаковые. Потом я вспомнил про искусственное дыхание, но его папе явно делать было не надо – он и сам дышал. Я попытался напоить его водой из бутылки, но у меня не получилось — только облил ему всю грудь. Что же с ним такое? – думал я. И что теперь делать мне самому? Идти за помощью к шоссе и оставить папу тут лежать казалось неправильным. Я решил остаться и ждать, когда он придет в себя, а пока попытаться развести костер. Может быть, если он согреется, ему это поможет? Рассудком я понимал, что мне сейчас положено просто вот с ума сходить от страха и тревоги, может быть, даже рыдать, метаться и звать на помощь, но я почему-то не звал и не рыдал. Единственное, что со мной случилось, — меня вытошнило. И все, больше ничего не было. Может быть, это из-за того, что я зайка-незнайка? – думал я. Ведь и в истории, и в литературе с героями то и дело случается что-то подобное…

Приблизительно через час за нами прилетел вертолет.

***

 

Впервые меня все осуждали. Без игровой формы и скидок на творческое и прочее развитие. Николай Александрович говорил всем: я сигнализировал, но ко мне не прислушивались. Твен сказал: можно рисковать собой, но другими? Игорь сказал Володе: видишь, хорошо, что ты с ним не стал дружить, потому что иначе он бы и тебя куда-нибудь завел. Я закричал: «Да, да, да, я серый волк, а тебе, зайка, страшно повезло, что ты от меня укатился!» Тут Володя заплакал, а Игорь его обнял. Другие тьюторы шепотом передавали друг другу: отец лежит без сознания, а он развел костер, сидит, приманивает птичек крошками и зачем-то кипятит воду из бутылки в ржавой консервной банке… ужасно… ужасно…

И опять: я вроде бы должен был каяться и плакать, но мне все это почему-то нравилось. Я чувствовал себя в истории и литературе одновременно и как будто становился более объемным. И еще во мне что-то осталось от тех «живых» часов в лесу – после них я стал какой-то немного другой и сам это ощущал. Еще более жестокий и опасный? Может быть. Приключение продолжалось.

Но я многого не понимал. Со мной беседовали психологи, врачи и, кажется, директор лютиково-зайчиковой системы или какой-то другой начальник от обучения. Они задавали мне вопросы, я отвечал, но конечно врал напропалую, потому что все время помнил о своей главной задаче – не выдать Сашу. Чтобы не сбиться, я сам их все время спрашивал, но когда они отвечали, я видел, что они тоже мне врут. И это казалось мне правильным и честным по большому счету – я вру им, они мне.

Все говорили: я нарушил правила и поставил в опасность себя и близкого человека. Я не понимал: какая же опасность? В чем она? Тепло, в лесу никто страшный не водится, без пищи люди могут жить около месяца. И почему не действовал Ойкумет? Саша утверждал, что только заблокировал тимошку и сбил навигацию, и визжал как глупая курица: я же тебе говорил!! Я возражал: что ты мне говорил? Ты говорил, что мы заблудимся и погибнем. Но мы не заблудились и не погибли – я все время знал, куда идти. И ты не говорил мне, что когда мы сойдем с тропы, мой папа отключится как жучка второй модели. Ты знаешь, что это было?

Саша не знал. И Юра не знал. Возможно знал Юонг, но не говорил. Он сказал:

— Как странно, что ты пошел изучать историю и литературу. Совершенно бесполезные вещи и совсем тебе не подходит.

— А вот и не бесполезные, — возразил я. – Например, стихи позволяют выразить наши глубокие и высокие чувства.

— Правда? – удивился Юонг, надолго задумался, а потом просто ушел.

 

Мама дулась и со мной не разговаривала. Правда, с папой она тоже почти не разговаривала – «ты сам ему потакал и поощрял, рано или поздно что-то подобное просто должно было произойти».

Папа быстро поправился. Он тоже меня осуждал. Но как-то слабо. Мог бы и в морду дать. Я бы понял. Я сказал об этом Би. Она вздохнула:

— А ты разве не замечал, что твой отец все так делает?

Я подумал и понял, что она права. Папа все делает слабо. Даже злится и осуждает. Это хорошо или плохо?

— А ты-то сама что обо всем этом думаешь? – спросил я у Би.

— Добро пожаловать в дивный новый взрослый мир, — сказала она. – Сейчас ты только примериваешься к лопате, но сдается мне, что ты из тех, кто до многого в конце концов докопается.

Теперь я думаю: это тоже был шаг к той черте? Или еще нет?

 

Глава 9

Тайны и обманы.

 

Мои путешествия с папой очевидным образом закончились, и Твен сказал, что мне нужно учиться развлекаться общественно приемлемым способом и в соответствии с возрастом, тогда меня будет меньше тянуть на приключения. Он всегда выражается несколько туманно. Кажется, его специально так запрограммировали. Вот и в этот раз. Допустим, с общественной приемлемостью понятно – не надо портить тимошек и уходить с тропинок. А вот про возраст – он намекает, что я отстаю в развитии или наоборот опережаю сверстников? В общем-то, если трезво смотреть на вещи, ни на то, ни на другое не похоже. Я, кажется, довольно обычный…

— Саша, как ты обычно развлекаешься? – спросил я друга.

— Болтаю с тобой, программирую или решаю дифференциальные уравнения, — тут же ответил Саша.

Недолет. Тогда я опросил всех заек-незнаек и несколько подвернувшихся каляк-маляк. Зайки незнайки в основном развлекались в игровых зонах. А одна каляка-маляка заявила, что единственное стоящее развлечение – заниматься творчеством, но мне, дуболому, этого не понять. Мне захотелось ее прибить, но я удержался, потому что каляка была маленькая и тщедушная.

— Как бы мне еще развлечься? – спросил я у Николая Александровича. Я точно не знаю, как именно смотрел солдат на вошь (и зачем, собственно, он на нее смотрел), но именно этот литературно-исторический образ уверенно обитал в моей голове последующие несколько мгновений.

— А получение знаний, навыков и прочий конструктив тебя совсем не интересует? – спросил в свою очередь Николай Александрович вместо ответа на мой вопрос.

— Не то чтобы совсем нет, но очень умеренно, — прислушавшись к себе, честно ответил я, развернулся и ушел.

Я понимаю, что человек не может знать все ответы, да и разговаривать ему хочется не всегда и не со всеми, но почему бы так сразу прямо и не сказать?

Би посоветовала мне сколачивать скворечники и сочинять грустные стихи. Я вспомнил занятие по психологии и сказал, что обязательно подумаю об этом.

Саша и тут пришел мне на выручку. Верный друг и никакая не ромашка – что б там кто ни говорил! Самый настоящий лютик – желтый, головастый, блестящий и ядовитый! Я так ему потом и сказал. Кажется, ему это польстило.

Приблизительно через неделю после моего опроса Саша вызвал меня в простенькую игровую зону, где Юра зачем-то выращивал хищные зубастые помидоры, и мы сели на краю поля поговорить.

— Юра послал на какой-то конкурс юных любителей космоса свой проект завода, который должен летать по орбите Меркурия в противофазе с планетой и работать на солнечном ветре. Ему присудили третье место.

— Ты хочешь, чтобы я его поздравил? — у Юры нет друзей, а Юонг почему-то не одобряет космических устремлений своего старшего сына. На безрыбье, как говорится, и рак рыба. – Я могу, без проблем.

— Нет… то есть, ты можешь, конечно, поздравить, если захочешь… но я не об этом. Всех отличившихся в этом конкурсе собирают на молодежную супервечеринку на крыше Небоскреба. Юре прислали приглашение. На два лица – на случай, если он пойдет с девушкой.

— Он решил вместо девушки взять тебя? А это можно? – я сразу начал жутко и неприятно завидовать… что вообще Саше делать на вечеринке?! Он же боится людей и не любит шума… а друзей у Юры, как уже говорилось, нет… — Или — меня?! – я даже вскочил и запрыгал от возбуждения, отпихивая ногами синхронно возбудившиеся, лязгающие треугольными зубами помидоры, и превращая их в кетчуп.

— Сядь, — попросил Саша, брезгливо стряхивая и давя повисший у него на ноге,злобно рычащий помидор. – У меня от тебя и этих помидоров в глазах рябит.

Я послушно сел. Если бы он сказал, я бы даже прополз по грядкам, прополол помидоры и собрал в баночку колорадских жуков. Вечеринка на Небоскребе!

— Юра не собирается на нее идти. Он почему-то решил, что главные в этом конкурсе призы – это поездка на Лунную базу или что-то такое. И ради этого он и старался. Говорит, там было написано – но я потом десять раз все просмотрел, ничего там такого в условиях конкурса нет и не было, это видимо он сам себе придумал, что ему хотелось. А теперь расстраивается, лежит носом к стенке прямо посреди какой-то галактики и ни с кем не хочет разговаривать. Я за него боюсь…

— Хочешь, чтобы я попробовал его уговорить пойти на эту вечеринку? – я скрипнул зубами от разочарования, но делать было нечего. – Построй мне тогда отсюда в эту его галактику портал, причем такой, чтобы он меня сразу не аннигилировал и чтобы у меня было хотя бы пять минут… Лучше, если я прилечу туда на звездолете…

— Да нет, Дим, дело не в вечеринке. Ты же знаешь, Юра — ас, не умеет и не любит развлекаться как все, на любых вечеринках все делает, говорит и чувствует невпопад. А кому захочется так себя выставлять?

— То есть приглашение на Небоскреб пропадет?! – я сразу забыл про Юрины проблемы и прямо в отчаяние пришел.

Саша вздохнул и досадливо пнул носком туфли коварно подползающий по борозде мелкий, но вредный помидор.

— Вот я и хотел тебе предложить… У тебя ведь тоже проблемы… Может быть, тебя-то это как раз развлечет?

— Меня?! Мне?!! – я опять запрыгал. Брызги томатного пюре очень агрессивно и достоверно полетели в разные стороны. – Да я просто с ума сойду от радости!… Но…но кто же меня туда пустит? Приглашение же наверняка именное…

— Именное, — кивнул Саша. – Но оно у тебя будет на руках – Юре его уже прислали. Плюс, конечно, фейсконтроль на входе – что пришел тот, кого звали. А потом – все. Внутри на Небоскреб-пати уже никто ничего не спрашивает, это всем известно, там же каждая вторая вечеринка – маскарад…

— Я, конечно, не очень похож на пятнадцатилетнего корейца… — задумчиво начал я.

— Но зато вы с Юрой одного роста, — заметил Саша.

— И у нас есть наши каляки-маляки! – я заорал так, что даже помидоры шарахнулись.

Саша зажал уши ладонями и сказал с упреком:

— Мне кажется, иногда ты бываешь излишне шумным.

— Многие так считают, — тут же согласился я и сказал. – И еще я жестокий и опасный. Поэтому ты пойдешь на эту вечеринку вместе со мной. Как второе лицо по приглашению. И будешь меня останавливать, чтобы я там чего-нибудь такого не наворотил и себя и Юру не выдал.

— Я не могу! – тут же сказал Саша и даже закрыл лицо руками (он часто так малышом делал, а как подрос – оно почти пропало). – Ты же знаешь, Дим! Ты же знаешь, какой я! И не проси меня! Пожалуйста!

Я сел перед Сашей на корточки и заглянул ему в лицо. Оно было слегка анимэшное, но в общем совершенно сашино, узнаваемое. Так сложилось, что мы с ним в игровых зонах почти не пользовались неузнаваемыми аватарами, если это не было нужно по условиям игры. У Саши это, кажется, была семейная традиция (и Юонга, и Юру тоже почти всегда легко в и-мире узнать), а мне так было проще из-за истории моего взаимодействия с и-миром.

— Ты не можешь, я знаю, — кивнул я. – Но Саши-полуромашки на этой вечеринке и не будет.

— А кто же там тогда будет? – Сашины узкие глаза блеснули любопытством.

— Там будет моя, то есть Юрина девушка.

— Оооо… — Саша застонал и начал покачиваться из стороны в сторону.

— Это будет твой как бы аватар на этот вечер, — успокаивающе объяснил я. — А аватары у ромашек, как мы все знаем, как правило, совсем не ромашки…

Бойкий помидор уже сидел у Саши на плече и лязгал зубами у самого его уха, но он ничего не замечал. Би называла такие ситуации «разрыв шаблона».

***

 

— О славные мои каляки-маляки, слышите ли вы меня? – вещал я, сидя на лиане в грубо сделанной мной самим игровой зоне.

— Слышим, Дим! – отвечали собравшиеся внизу на полянке каляки-маляки.

— Готовы ли вы поиграть со мной?

— Готовы, Дим!

— Знаете ли вы, о каляки-маляки, что самое интересное в жизни? Я скажу вам: самое интересное в жизни – это тайна, это загадка, это когда все оказывается не тем, чем казалось прежде! Но в жизни каляк-маляк и заек-незнаек все известно наперед. Как это скучно! И вот, я, Дим, жестокий и опасный, приглашаю вас в небольшое путешествие в страну тайны, интриг, обмана… Кто рискнет и пойдет со мной, о мои славные каляки-маляки?

— Мы идем, о Дим!

Я раскачался на лиане и спрыгнул вниз. Каляки обступили меня, готовые слушать и делать.

***

— Знаешь, Дим, мне как-то жутко немного было на тебя с ними смотреть…

— Саша, прикинь, они, кажется, «Маугли» не читали и вообще никогда не слышали про Каа и бандерлогов… — меня под бананом прямо корежило от смеха.

— Я тоже не читал и не слышал, — сказал Саша.

— Так прочти!

— Не хочу, лучше ты мне потом расскажешь. А тебе самому все это… нормально?

— Разумеется, нормально. Это же игра.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Каляки нам помогут – там у них двое или трое очень классные, мы с ними и колокольчиками однажды делали карнавал «Эволюция», так они пару колокольчиков так загримировали, что я сам испугался, как увидел. Особенно страшный почему-то колокольчик-стегоцефал получился – у него и от природы-то голова огромная, а уж в гриме, да как пополз… Так что тут у нас все нормально будет. Но, Саша, ты вот еще что должен сделать: на Небоскребе каждая вечеринка тематическая. Тема для участников шифруется до последнего, но где-то ж она известна, ведь им же надо все приготовить. Хорошо бы нам заранее эту тему узнать. Наверное, раз конкурс, будет что-то космическое, я в этом ни в зуб ногой, хоть посмотрю чего-нибудь заранее, почитаю. Мы ж с тобой будем там младше всех на три-четыре года, если заранее подготовиться, меньше шансов выглядеть дураками и попасться. Можешь порыться там?

— Мне такой уровень, я думаю, еще не по зубам, — подумав, сказал Саша. – Я отца попрошу… Но, Дим, может я тебе там все-таки не нужен? Будешь без меня свободно развлекаться…

— Саша, я думаю, что ты мне там нужен больше, чем все остальное, — серьезно сказал я. – Без тебя я вообще никакого удовольствия не получу…

Саша тяжело вздохнул и ничего больше не сказал.

 

Оказалось, что вечеринки на Небоскребе шифровались так серьезно, что даже Юонг не сумел ничего толком узнать. Единственная приблизительно внятная информация, которая от него ко мне через Сашу поступила: возможно, вам имеет смысл взять с собой некоторое количество корейских специй.

— Зачем это может быть? – недоумевал Саша.

— Может быть, там надо будет в какой-то момент теракт устроить? – предположил я после долгих раздумий и сразу представил себе, как разряженные гости вечеринки разбегаются, плюясь, плача, чихая и кашляя.

— Дим, с тобой вообще все в порядке? –чуть резче чем обычно спросил Саша. – Что-то я за тебя волнуюсь. Почему это, как ты думаешь?

К тому времени я уже четвертый год обучался в зайках истории и литературе со своим личным уклоном, который Николаю Александровичу никак не удавалось откорректировать. Поэтому я легко Саше все объяснил: он боится, что я вырасту и стану революционером-террористом, который когда-нибудь кого-нибудь убьет, а потом его самого убьют.

Саша покачал головой:

— Кажется, я сейчас боюсь, что тебе вообще не позволят…

— Что мне не позволят? Стать революционером?

Он посмотрел в землю, и сказал еле слышно, себе под нос:

— Нет, вырасти…

 

Глава 10.

Вечеринка на Небоскребе.

 

Мы долго выбирали имя для Саши. Мне нравилось Мэй, что по-корейски значит «цветок» — прекрасное, на мой взгляд, имя для девушки. Саша хотел назваться Пакпао, что значит – «бумажный змей». Он говорил, что вот именно так себя и чувствует в этой ситуации. Нечто летучее на веревочке, а веревочка в моих руках. Мне казалось, что это излишне метафорично, да и звучит некрасиво. В конце концов помирились на Сунан, что означает просто «хорошее слово».

Каляки-маляки оказались очень практичными бандерлогами. Они заявили, что сделают из меня бОльшего корейца, чем вся сашина семья, но за это я должен сыграть как минимум пять игр капитаном их футбольной команды. Их противники, группа «аты-баты», официально вызвала их на турнир, но без меня у каляк никаких шансов – ровесники каляк аты-баты играют не то, чтобы очень хорошо, но намного агрессивнее, плюс в среднем они выше ростом и физически сильнее. Однако стратегия туповатым атам не дается, поэтому со мной у каляк появляется надежда если не выиграть, так хотя бы избежать позора. Мне пришлось согласиться. Зайки, когда узнают, назовут меня предателем, и правильно в общем-то сделают. Но кто когда-нибудь не предавал из своей выгоды? Если изучать историю, то кажется, что таких не было.

— Если волосы парик, то цветы должны быть настоящие! – решительно заявила та самая тщедушная каляка, которая пару недель назад назвала меня дуболомом. Саму ее звали Тамара. – Тогда они будут притягивать взгляд и фиксировать в подсознании смотрящего общую подлинность образа.

Когда при мне такими словами и выражениями разговаривают, я действительно чувствую себя чем-то деревянным.

Однако по счастью каляка разговаривала не столько со мной, сколько сама с собой. Параллельно она вплела в смоляные кудри Саши-Сунан белые и оранжевые цветы и повесила ему на шею небольшую гирлянду. Потом встала на цыпочки и сунула влажный и щекотный цветок мне за ухо.

— Вы все-таки пара, — сказала Тамара как будто с сожалением. – Значит, образы должны сочетаться. Хотя что она в тебе нашла…

Тут я могу признать ее правоту. Из Саши под руками каляк-маляк получилась просто невероятно хорошенькая, миниатюрная корейская девушка с чудесными блестящими кудрями и длиннющими ресницами, тени от которых падали на круглые персиковые щеки. Я же был загримирован под Юру, которого и вообще-то красавцем нельзя было назвать ни с какого бока, да еще плюс творческий маневр бригады каляк-гримеров: мой грим включал в себя щедрую россыпь крупных подростковых прыщей – опять же для отвлечения взгляда, ибо изначально черты моего лица, конечно, ничего общего с Юриными не имели. Но получилось все равно неплохо – каляки собой не зря гордились…

Мне было жалко, что нельзя похвастаться родителям и Би, куда я иду. Папа был в Небоскребе всего один раз в жизни – на экскурсии, а мама утверждает, что однажды (еще до замужества и моего рождения) ее пригласил в тамошний ресторан поклонник. Может, этот поклонник на самом деле существовал, может, нет, но наша с Сашей афера казалась мне очень крутой – попасть на настоящее Небоскреб-пати за просто так… Би я уже решил все рассказать, но потом – после окончания вечеринки. А что мама не знает, это, может, даже и хорошо. Если бы меня и вправду пригласили на Небоскреб, она бы засуетилась и обязательно приобрела для меня какой-нибудь специальный костюм. Например, фрак или смокинг (я не знаю, что это такое, но в романах в них часто ходят на престижные вечеринки). А так я пошел просто в джинсах и белой рубашке. Плюс парик, прыщи и цветок за ухом от каляки Тамары.

Оказалось, что все старания каляк были не то, чтобы напрасны, но потребовались ровно на одну минуту. Я вручил приглашение высокому мужчине в оранжевом костюме, на голове у которого красовался пучок чего-то, напоминающего папоротник. Он просканировал приглашение, бегло скользнул по мне и моим прыщам равнодушным взглядом, тепло улыбнулся очаровательной Сунан, сказал: «Тема – овощи!» – и указал рукой дорогу к видовым лифтам.

«Надо же – овощи! – удивился я. – А почему не космос?»

Предыдущие два дня я, абсолютно ничего не понимая по сути, зубрил наизусть Юрину работу про меркурианский завод и еще всякие прикладные космические вещи. Выходит – зря?

Лифт был большой и абсолютно прозрачный. Солнце садилось над заливом и ало дробилось в воде и стеклах. Казалось, что все вокруг слегка забрызгано артериальной кровью. Уши закладывало. В конце мимо проплыло маленькое, подсвеченное солнцем розово-золотистое облачко, показавшееся мне каким-то съедобным. Скучившиеся в лифте мальчики и девочки вздыхали и повизгивали. Саша держал меня за руку. Ладонь была мокрой.

Наверху все сверкало, пело и искрилось. На овощные темы. Но огромные голограммы овощей на самом деле были немного похожи на парящие в космосе звезды и планеты. Интересно, это мне кажется, потому что я заранее настроился, или все так и было задумано устроителями?

— Круто! Тебе нравится? – спросил Саша, который неожиданно бойко оглядывался и крутил головой.

— Не знаю пока, — честно сказал я. – Я думал, тут будет что-то такое торжественное, как бал в исторических романах или уж наоборот, звездное и футуристическое, раз конкурс про космос был. А тут как на огороде…

— А ты когда-нибудь на огороде был? – подумав, спросил Саша. – Я имею в виду не на том, где Юра свои помидоры выращивает, а на настоящем, в э-мире?

— Нет, не был. Но я читал…

— Неужели есть такой роман, где действие происходит на огороде?! – в голосе Саши-Сунан слышалось искреннее любопытство, но мне вдруг показалось, что он (она?) меня поддразнивает. Это Саша-то!

То есть я конечно и раньше знал, что у него есть чувство юмора. Но оно всегда было очень своеобразное. Я помню, как однажды, кажется, еще в лютиковое время, он пришел ко мне в гости, нарисовал на моей доске большой треугольник, наклонил голову и серьезно у меня спросил:

— Дим, тебе не кажется, что в теореме Пифагора есть что-то ужасно забавное?

— Если как следует вдуматься, то обхохочешься, — согласился я.

Теперь, повспоминав, я честно признался, что про огород я читал только «Чиполлино», но это кажется, все-таки не то.

— Я на огороде тоже не был, — сказал Саша, потом еще подумал и добавил. – Но ведь где-то же должны быть огороды, раз мы все овощи едим…

Нам велели придумать себе овощные имена из двух слов. И сразу делали и выдавали светящиеся наклейки.

— Почему из двух? – удивился я. – Имя и фамилию, что ли?

— Элементарная комбинаторика, — сказал Саша. – На вечеринке пара-тройка сотен гостей, а овощей, в общем-то, мало. Комбинации же из двух слов дают почти неограниченное количество неповторяемых сочетаний.

Себе я довольно быстро придумал: Огурец-молодец. Предполагал, что мне и за Сашу выдумывать придется, но он покрутил круглой головой и сказал: Брюква-брюнетка. Мне очень понравилось, и тому, кто делал наклейки, тоже.

— Жизнь – это взлеты, падения и снова восхождение наверх, — сказал нам человек в костюме баклажана, подвел к небольшому ограждению и указал вниз. – Прыгайте!

Я вспомнил, что когда-то об этом слышал или читал. Но и подумать не мог, что оно – так. Туннель, уходящий вертикально вниз, с радужно светящимися, приглушенно переливающимися стенками. Дна было не видно, только какой-то золотистый туман далеко внизу. Интересно, глубина этой штуки до самой земли?

Прыгать надо было с чего-то вроде балкончика. Я сразу стал думать не о том, как мне самому прыгнуть, а о том, как затащить Сашу. Не могу же я молодецки-огурцово туда сигануть, а его здесь оставить — разбирайся мол как знаешь! В общем-то, можно было просто подхватить Сашу на руки (он же «моя девушка», это никого бы не удивило) и прыгнуть с разбега. Но тогда надо немного подождать, пока ситуация как-то определится, и Саша несколько отвлечется.

Собравшиеся опять охали, ахали, хихикали и повизгивали, опасливо заглядывая вниз. Овощи-распорядители никого не торопили и давали спрашивающим какие-то разъяснения. Мне разъяснения были без надобности. Раз положено прыгнуть – прыгну, делов-то. С Сашей вот только решить…

Двое парней тем временем взялись за руки и с веселым воплем ухнули вниз.

За ними – еще двое.

Все смотрели, как они парят чуть ниже, раскинув руки, и медленно опускаются, кружась в воздушных потоках.

На балкончик тем временем вышла высокая девушка, которой пришла в голову та же мысль, что и мне – она держала кого-то на руках – видимо малорослую и трусливую подружку. Подружку я не разглядел, потому что смотрел на девушку. Да, кажется, и все на нее смотрели. Она была неправдоподобно красива (еще одна бригада каляк? – цинично подумал я), и одновременно мне казалось, что я ее откуда-то знаю. А у Саши, стоящего рядом со мной, от ее красоты прямо рот приоткрылся. Хороший момент! – подумал я и попытался его схватить. Но Саша неожиданно ловко и даже грациозно от меня увернулся, не отрывая при этом взгляда от девушки-красавицы. Она между тем уже с балкончика прыгнула, выпустила подружку и теперь парила в одиночестве прямо под нами. Лица было не видно, спина выгнута как у кошки, а локоны развевались вокруг головы золотистым ореолом.

— Пошли, Брюква! – сказал я и взял его за руку.

— Пошли, — завороженно согласился Саша и действительно пошел. И прыгнул.

Летать мне нравилось.

Голос откуда-то сказал, что нашей задачей в полете является поймать «свой» овощ. Я довольно быстро поймал огурец. В карман он не влез, и я сунул его под футболку. Огурец был холодный и пупырчатый, а потом как будто пригрелся – странное ощущение, словно там сидит кто-то живой. Я подумал, что если дальше по сценарию мне надо будет его съесть, это неприятно, потому что мне будет его жалко. Потом я долго гонялся за всякими круглыми приблизительно желтыми штуками, сосредоточенно размышляя – брюква они или нет. Спросить было не у кого. Саша роился где-то в районе красавицы.

Внизу нам сказали приветственную речь, которую говорил веселый человек-кукуруза. Этот конкурс среди подростков проводится везде, и уже много-много лет, и на разные темы, и носит имя Рамакришны. Рамакришна – это индийский мальчик, который когда-то, когда Земля буквально задыхалась от пластиковых отходов, в семь лет поставил себе цель, потом учился как проклятый и к пятнадцати годам изобрел способ их дешевой и эффективной переработки.

В воздухе парила огромная голограмма этого Рамакришны. Из его сандалии вылетели и приземлились двое последних приглашенных. Глаза у Рамакришны были черные и грустные, как у коровы.

— Сунан, — сказал я. – Тебе не кажется, что все это как-то не слишком связывается между собой? Космос, овощи, Рамакришна…

— Если бы я был сторонником теории заговора, — ответил Саша. – То я бы сказал, что это делается нарочно, чтобы всех нас отвлечь и запутать.

— От чего отвлечь? – спросил я.

— Не знаю, — ответил Саша.

Дальше мы развлекались. Пели, танцевали, прыгали, плавали, ели, пили и летали. Мне казалось, что мы все как будто мотыльки, которые прилетели на свет, но не обожглись, просочились сквозь стекло и теперь кружатся внутри лампочки. А лампочка – это Небоскреб.

Еще были всякие конкурсы, но они меня мало интересовали, и так всего много.

Я как всегда со всеми разговаривал, потому что моя природная общительность пробивалась даже сквозь нарисованные прыщи. Сначала я думал, что покажусь этим взрослым парням и девушкам дураком, и просто пересказывал Юрину работу (вот и пригодилось!), спрашивал их и потом слушал про марсианские сады, юпитерианские рудники и транспортировку ледяных комет для обводнения Луны. Но потом мы уже общались просто так – и это оказалось неожиданно легко. Саша куда-то ловко сдал все наловленные мною для него овощи и обменял их на какие-то баллы, а согревшийся огурец я пожалел, по-прежнему носил с собой и всем объяснял, что он у меня персонализировался и оброс сюжетом, поэтому отдать его для приготовления «небесного салата» я никак не могу. Парни смеялись, а девушки смотрели с симпатией…

Я уже готов был сказать, что мне все нравится, но Саша больше не спрашивал. Он вдруг тоже стал разговаривать – с одним, с другим, с третьим…

— Редкая у тебя девушка, Огурец, — с завистью сказал мне невысокий парень с длинными светящимися ресницами. – Такая крошечная, но как в квантовых дипольных сетях разбирается…

— А то! – сказал я и гордо выпятил подбородок.

Потом Саша появился на секунду и спросил меня:

— Тебе не кажется, что у них у всех умные глаза?

Я сам хотел спросить у него, что такое «дипольные сети», но не успел, он снова куда-то исчез.

Я прикинул, что, может быть, бойкая Брюква-брюнетка мне нравится даже больше Саши, но после решил, что так думать все-таки неправильно.

А потом я вдруг одновременно словил смутно знакомое, неприятное ощущение чего-то прилипшего и услышал:

— Дим. Дим…

Меня одновременно обдало жаром и холодом и еще противно засвербело где-то в районе солнечного сплетения.

Кто-то меня вычислил. Как? И что теперь будет?

Посмотрев в нужном направлении, я, к моему глубокому изумлению, увидел колокольчика Элю. Она смотрела на меня снизу вверх и улыбалась. Слюни изо рта у нее больше, кажется, не текли, но привлекательней она не стала.

— Здравствуй, Дим! – сказала Эля.

— Как ты узнала, что это я? – спросил я.

— По запаху, — объяснила она. – Я плохо вижу. И слышу тоже не очень хорошо. Зато запахи чувствую очень хорошо. Почти как собака. А твой запах я давно помню… Почуяла и пошла…

Меня затошнило. Сейчас вырвет! – подумал я и сказал:

— Эля, замолчи!

Она замолчала.

— Отвечай на мои вопросы. Коротко. Поняла?

— Да. Отвечать. Коротко.

— Ты не могла выиграть конкурс. Как ты сюда попала?

Она молчала, и я решил, что она не поняла вопрос.

— Кто тебя сюда привел?

— Анна.

— Кто это – Анна?

— Моя сестра.

— Анна выиграла конкурс?

— Да. Первое место.

«Ого! – подумал я. – Значит, вот куда все мозги в их семье ушли!»

Дальше все было понятно. Колокольчикам везде у нас дорога, как говорит Би, – и если Анна-победительница захотела взять с собой на вечеринку не своего зашибенно красивого парня, а свою колокольчиковую сестру, кто ж ей запретит? Инклюзивная толерантность!

Надо же, как мне не повезло… Чертова Эля! Такое развлечение почти напрочь испортить!

— Никому не говори, что меня узнала, — велел я Эле. – Даже Анне. Поняла? Иначе мне будет совсем плохо прямо, а уж потом я постараюсь, чтобы и тебе жизнь малиной не показалась…

— Малина – ягода, — сказала Эля. – Не овощ…

— Ой, ладно, проехали, забудь, — поморщился я. Это я от нервов разговорился, забыв, что она-то ничего не понимает. – Молчать про меня! Понятно?

— Понятно. Молчать.

— И не попадайся мне на глаза! А, черт… это ты тоже не понимаешь? Тогда так. Я! Не хочу! Тебя видеть! Это понятно?

Я развернулся и ушел. Но, как и раньше, чувствовал на себе ее взгляд: как будто где-то на мне прилипшая жвачка и теперь, когда я иду, она растягивается, растягивается… От мысли, что возможно Эля сейчас не только смотрит, но и шевелит своим коротким носиком с открытыми вперед ноздрями и принюхивается, меня ощутимо мутило…

На вечеринке все время что-то происходило и что-то объявляли, но я не очень слушал, а тут вдруг:

— В конкурсе небесных салатов победила великолепная Брюква-брюнетка! Все приходите в бирюзовый зал для награждения!

Я, конечно, тут же побежал. Бирюзовый зал был очень красив. Народу собралось довольно много. Жюри и примкнувшие к нему с удовольствием доедали представленные на конкурс салаты. Я шепотом успокоил свой тотемный огурец: не отдам тебя, не бойся! Саша-Брюква-Сунан сиял (сияла?) со сцены скромным обаянием. Я вспомнил про корейские специи, которые у нас с собой были, – вот оно! Инсайдерская информация от Юонга все-таки помогла его сыну!

— Ну, тебе нравится? Не жалеешь, что пошел? – требовательно спросил я у Саши, когда награждение закончилось (Саша получил еще какие-то баллы, которые в конце вечеринки можно будет на что-то обменять). – Я молодец, что тебя сюда притащил?

— Не жалею! Ты настоящий Огурец-молодец! – засмеялся Саша.

— Чего-то еще здесь хочешь?

Честно говоря, я уже был бы не прочь уйти. Кто бы мог подумать! Мне, Диму, захочется уйти с вечеринки раньше Саши! Но колокольчик Эля! От греха подальше, как сказала бы Би…

Саша вдруг чего-то замялся и смотрел в пол.

— Что, Брюква? Говори скорее!

— Я понимаю, что это невозможно… Но ты спросил… я… я бы очень хотел с той девушкой познакомиться…

— С какой «той»?… А! С красавицей, за которой ты в шахту полетел, как змей-пакпао на веревочке?

Я весело рассмеялся. Влюбленная Брюква – надо же! Кто б мог подумать!

— Понимаешь, я тут узнал… она не только красавица… — блеял между тем Саша. – Она вообще-то еще и первое место в этом конкурсе заняла. У нее что-то там такое совершенно удивительное про солнце…

Первое место? Я подавился собственным смехом и задумался.

Мне не хотелось, вот совсем не хотелось. В конце концов в сложившихся обстоятельствах это было просто опасно для нас обоих. Но Би говорила, что в некотором смысле любовь правит миром и мы в ответе за тех, кого приручили. Я приручил полуромашку Сашу? Или это он приручил меня — жестокого и опасного? Ну, что-то такое из куста ответственности тут точно было…

Я огляделся, но ничего, конечно, не увидел. Но был почти уверен, ибо липкое ощущение между моих лопаток никуда не делось. Я подпрыгнул, призывно махнул рукой и закричал:

— Эля, ко мне!

Несколько юношей и девушек обернулись, но без всякого удивления: потерял человек кого-то, теперь увидел и зовет.

Саша отпрянул:

— Дим, ты чего?!

У Эли короткие ножки, она приковыляла еще через минуту, снизу заглянула в мне в глаза.

— Дим…?

Никаких обид, как я и думал.

— Эля?! – изумился Саша. – А ты откуда… и как?!

— Эля, слушай меня. Это мой друг… то есть, тьфу, моя подруга – Сунан. Сунан, запомнила? Ты сейчас пойдешь и познакомишь ее со своей сестрой Анной. Сунан познакомить с Анной. Сейчас. Ясно?

— Ясно. Сунан с Анной, — сказала Эля и вежливо добавила. – Здравствуй, Саша.

Саша стоял с разинутым ртом и стеклянными глазами. Я испугался, что он сейчас прямо у нас на глазах оромашится, и вкратце объяснил ему, что происходит. Он сразу выправился и застеснялся как обычный лютик. Потом потребовал, чтобы я тоже шел с ними, с Анной знакомиться.

Мне было плевать и на Анну, и на Элю, но когда мы пришли, я почему-то вдруг ощутил, что мои гримированные прыщи мне мешают. Лучше бы их все-таки не было.

Анна (ее овощное имя было Редкая Редиска) вблизи оказалась не такая ослепительная, но, пожалуй, милее. Она очень ласково обращалась с Элей, и Сунан (которую она, естественно, как и все, приняла за миниатюрную очаровательную девушку-кореянку) ей тоже очень понравилась, и они сразу о чем-то таком научно-космическом зачирикали. Ко мне Анна отнеслась со сравнительной прохладцей (наверное, из-за прыщей! – подумал я). Но не больно-то и хотелось!

Все время вечеринки, как и обещал распорядитель баклажан в самом начале, мы потихоньку поднимались снизу вверх. И в конце концов снова оказались на вершине Небоскреба. Награждение победителей было на открытой площадке, прямо под звездами. Я бы там стоял, и стоял, и стоял. И смотрел на звезды.

Но смотреть мне было некогда, потому что я же был Юра, занявший в конкурсе третье место. И меня награждали.

Я узнал, что работа победительницы Анны посвящена возможности жить внутри Солнца (и любых других звезд). Там внутри неограниченное количество энергии, и поэтому можно ее брать сколько угодно и еще можно как-то так свернуть какие-то поля, что образуется что-то вроде кокона, полости… дальше я не понял, конечно… Но голограмма, которую Анна показала, впечатление на меня однозначно произвела – люди там такие живут в красивых прозрачных домах, а за высоченной затемненной стеной бушует солнечная материя, и оттуда можно брать сколько угодно и для чего угодно энергии, и любой человеческий каприз… В общем, кажется, я бы тоже ей первое место присудил, даже если там у нее по научной сути полная чепуха…

Мне подарили робопса. Самой новейшей модели. Ведущий сказал, что пес прямо космический и станет мне хорошим другом. Ну ничего, мне не привыкать, будет девятой жучкой, если Юра не согласится его себе взять.

Дальше кто хотел прыгал, кто хотел – спускался на лифте. Я прыгнул, конечно. Саша с Анной поехали на лифте. Где была Эля, я, летя вниз, старался не думать.

***

После вечеринки я сразу поехал к Би и рассказал ей про наш обман все, кроме истории с Элей.

Она тогда уже болела, но все равно очень смеялась:

— Вы оба порядочные авантюристы! Ты, это я еще понимаю, но Саша-то твой каков!

— Это же был не Саша, — объяснил я. – Это была девушка Сунан, или уж Брюква-брюнетка, и они обе на нашего Сашу никак не похожи – ни внешне, ни внутренне…

— Многоликий вы наш… — сказала Би. (цитата из фильма «Гараж» — прим.авт.)

Мне было непонятно, но я не стал переспрашивать, потому что мама мне сказала, что эта болезнь на мозги тоже действует, и я должен быть готов. Я тогда не хотел быть готовым, но видимо, все-таки был.

Дома ни папа, ни мама ничего у меня не спросили. Я их даже не видел. Встретила меня Ирма и поинтересовалась, хочу ли я чаю. Я отказался и спросил у нее, как сажают огурцы.

 

Глава одиннадцатая.

Игры с мячом.

 

После вечеринки на Небоскребе кураж из меня пер подсвеченным фонтаном. И каляки-бандерлоги сразу этим ловко воспользовались, назначив свой первый матч с атами-батами через три дня.

Мы с Сашей и капитаном каляк-маляк встретились в и-мире, в записи посмотрели, как аты выглядят и как они играют, и пригорюнились. Средняя ата была сантиметров на семь выше и в полтора раза тяжелее средней каляки. Командная тактика их была – четверо самых медведистых гасят все живое в обороне, остальные прут танками и молотят по воротам противника практически без остановки. Без какого-нибудь резкого выверта шансов у нас не было – это нам сразу стало ясно.

Но перед моими глазами еще стояла разноцветная вечеринка и звездное небо над городом и заливом – его я видел меньше, чем хотелось бы, но что-то мне оттуда однозначно подмигнуло. И у меня возник план.

Мы с капитаном каляк нашли и тщательно изучили правила – ничего запрещающего там не было. Потом я вызвал Тамару и пару ее подельниц из бригады гримеров на Юрин огород. У меня имелся туда свой ключ доступа, самому создавать зоны мне было трудно и в общем-то неловко перед однокашниками за неказистый результат, а с зубастыми помидорами я уже как-то сроднился. Но когда мы туда явились, выяснилось, что после того, как Саша рассказал Юре о вечеринке на Небоскребе, обстановка в знакомой зоне изменилась. Помидоры окопались в обороне, а на отвоеванных площадях по огороду ходили туда-сюда отряды огурцов-молодцов и распевали военные марши.

— Это твое? – удивленно спросила Тамара.

— Мое, — сказал я, чтобы не терять времени на объяснения.

Тамара ловила мои предложения буквально на лету и растолковывала подружкам. Основная же мысль была такая: сбить ат с толку еще до начала матча – наша единственная надежда.

Оформленные футболисты-каляки были маленькие, но удаленькие. Если б я не знал заранее, я бы сам обалдел.

Некоторые светились – неярко, но красиво и в самых неожиданных местах. Например, имелись светящиеся и перемигивающиеся ноздри длинного выразительного носа – очень оригинально. У самого маленького игрока были огромные башмаки, рукава фуфайки волочились по земле, и он ими все время волнообразно взмахивал – смотрелось странно и завораживающе. У главного нападающего прическа была оформлена в виде торчащих в разные стороны фиолетовых гвоздей. Еще у одного брови напоминали то ли козырек, то ли желтую щетку. У самого худого спереди и сзади висели подушки с портретами президента. На талии подушки крепились ремнем с огромной пряжкой, на которой был изображен наш герб. Капитан каляк, которого я временно потеснил с должности, был весь в белом, в обтяжку, украшенный искусственным жемчугом. Все остальные – кто во что горазд. Я был одет в стандартную футбольную форму заек-незнаек.

— Вы это чё, рехнулись, что ли? – спросил меня капитан аты-батов, почесывая коротко стриженную башку.

— Художественные люди, что с них возьмешь! – я пожал плечами, потом пожал его руку, напоминающую саперную лопатку из исторических фильмов, и тут же визгливо заорал прямо ему в физиономию. – Мы идем на вы-ы-ы-ы!

Капитан атов испуганно шарахнулся.

— Славные каляки! – продолжал изгаляться я. – Отступать нам некуда! Терять тоже нечего, кроме своих цепей, кулонов и сережек! Позади нас ничего не было и сейчас нет! Завоюем же мы весь мир! Так вперёоо-о-од!

Матч начался. Каляки визжали, выли, падали, катались, кувыркались и мелькали – об этом мы с ними договаривались. Однажды, в начале второго периода, они вдруг начали водить хоровод вокруг капитана атов – это уже был их креатив. На фоне жуткой растерянности противника мне удалось забить два мяча. Один мяч аты отыграли – увидев бегущих на него с перекошенными лицами огромных нападающих, наш вратарь попросту убежал из ворот и спрятался за стойку.

Однако каляки победили.

На следующий матч мы пришли все в черном. И в плащах с капюшонами. Я выкрикивал что-то вроде зачина похоронного плача, а остальные носились по полю как стая ворон, вторили моим воплям, и снопами валились атам под ноги. Судьи корчились от смеха.

Получилась ничья.

На третьей игре зашуганные аты испуганно оглядывались, ждали подвоха и почти не играли. Подвоха не было. Тоже ничья.

Две следующих игры выиграли аты-баты, но это уже не имело значения. После окончания турнира каляки попробовали меня качать, но уронили. Ничего страшного – я умею падать.

 

Би я показал все игры – от начала до конца. Она так смеялась, что даже начала задыхаться. Я отогнал ее хелпера Игоря Ивановича с его таблеткой для измерения давления и сам помассировал ей виски, уши (она же меня и научила) и принес воды с лимоном.

— Ты сильно отличаешься, — сказала Би, когда дыхание у нее восстановилось. – Это бросается в глаза. Будь осторожен. Жалко, я не увижу, во что все это выльется.

Я не стал спрашивать, чтобы ее снова не взволновать, но сам подумал: от кого же это я «сильно отличаюсь»? Если, например, взять из моего круга Юонга, Элю, Сашу и саму Би, так тут и думать нечего: я на их фоне – просто образец заурядности.

 

Через три дня после окончания турнира Николай Александрович пригласил меня к себе домой. Я прямо упал и не разбился только потому, что…см. на три абзаца выше.

У Николая Александровича дома жили три кота – Толстой, Пушкин и Достаевский.

Толстой лежал на подушке как серая гора с прослойками снега, и не обратил на меня никакого внимания. У Пушкина хвост напоминал пальму, и везде была его шерсть. Он ходил взад-вперед как красавица на подиуме.

— А почему Достаевский? – спросил я.

— Сейчас узнаешь, — сказал Николай Александрович.

Достаевский был тощий, полосатый и карнаухий. Он залез ко мне на колени и тыкал меня своей головой.

— Чего это он? – спросил я у Николая Александровича.

— Требует, чтобы ты его гладил, — объяснил мой тьютор. – Очень доставучий кот.

Я гладил кота, мне не трудно. Очень необычное ощущение.

— Твои футбольные подвиги произвели впечатление, — сказал Николай Александрович.

Я встал, держа Достаевского под мышкой, и поклонился.

— Хочу тебя предупредить, — продолжал мой тьютор. – Скорее всего, тебе вскорости сделают предложение. Ты уже довольно большой, и, судя по всему, вполне способен обуздывать свой норов, когда тебе это нужно.

Я кивнул в знак согласия.

— Поэтому я тебе настоятельно советую и даже, можно сказать, тебя прошу: не идиотничай и не отвергай с кондачка то, что тебе предложат.

— А что мне предложат? – спросил я.

— Я не знаю, как конкретно это будет оформлено. Но к сожалению, мне приблизительно известны последствия отказа от сотрудничества.

— Что за последствия?

— Они воспоследуют и будут прискорбны – вот все, что я могу тебе сказать. Тебе придется мне просто поверить. Или не поверить. Когда-то очень давно я был похож на тебя…

— Не верю-уу! – взвыло что-то у меня в голове голосом Станиславского. Сам же Николай Александрович мне в программу курс «История театра» и вставил. Сказал, что мне это нужно, чтобы я опознавал лицедейство в себе и у окружающих. Кроме «не верю!», я еще запомнил оттуда про вешалку, «вся жизнь – театр!» и нероновское «какой актер погибает!».

Николай Александрович кивнул, как будто услышал мой внутренний вопль и согласился.

— Сейчас, конечно, тебе трудно в это поверить. Но я действительно был похож на тебя, а теперь похож…

— На моего отца! – неожиданно для себя закончил я и прямо жутко удивился. Потому что это как будто не я сам сказал, а кто-то изнутри меня. Может быть, то подсознание, про которое нам на психологии рассказывали, и вправду существует?

Но Николай Александрович опять кивнул, как будто понял, грустно улыбнулся и ничего не сказал. Достаевский сунул свою голову мне под запястье, поддал снизу и поощряюще заурчал, когда я стал снова его чесать.

— Пойдем чаю выпьем, — сказал Николай Александрович.

Я согласился, хотя мне, несмотря на котов, которые мне нравились, хотелось сразу уйти. Но Би всегда говорила, что исполнение ритуалов – это снисхождение к базовому человеческому одиночеству. Снисходительности во мне – кот (интересно, который из трех?) наплакал, поэтому, когда можно, я стараюсь хоть как-то в этой области совершенствоваться.

 

— Что такое «решать с кондачка»? – спросил я у Ирмы, когда пришел домой.

— Способ, которым ты обычно действуешь, — сразу ответила она.

Трогательное единодушие между тьютором и хелпером. Прямо зубами скрипеть хочется.

 

Глава двенадцатая.

Карнавал Разнообразия.

 

— Глаза, — сказал Саша.

— И уши, — немедленно согласился я. – Еще пальцы и ноздри. А в чем дело-то?

Мы сидели на берегу пруда. Иногда я выводил Сашу погулять, чтобы он не забывал, как вообще в э-мире все выглядит. Ему это, кажется, не очень нравилось, но ради меня он терпел. В пруду плавали утки и один, кажется, гусь. Или лебедь. Двое старичков с противоположной стороны пруда сидели на скамейке у воды и кидали птицам куски булки. Когда утки плыли, на воде оставался треугольный след. Я подумал, что они похожи на робокорабли с положительным булкотаксисом, и от этого сравнения, пришедшего мне в голову, почему-то огорчился.

— Скажи, Дим, вот ты общаешься с людьми… так эти там твои… зайки-незнайки… и каляки-маляки… и другие… — Саша медленно подбирал слова. Я его не торопил. – Наши ровесники. И постарше. Они еще учатся? Ну вообще…

Учатся ли знайки-незнайки? Мне хотелось сразу сказать: ну конечно! Что за вопрос! Да мы почти каждый день встречаемся и что-нибудь такое изучаем…

Но я знал: Саша никогда ничего не спрашивает просто так. Поэтому я задумался.

Чему и как нас сейчас учат?

Би с самого начала, еще когда я был в лютиках, спрашивала меня: тебе задают уроки? Я отвечал: да, конечно! – А почему тогда ты их не делаешь? – Потому что сегодня не хочу. – А разве это не обязательно? – Нет, это кто хочет. – И тебя не будут ругать за несделанное? – Конечно, нет! Учеба должна быть в радость! – повторял я и хихикал. – «Нужно заинтересовать ребенка процессом получения знаний!» (в то время моя «щель» между мирами была совсем широкой, и я часто, для собственного развлечения слушал разговоры взрослых-руководителей)

Это была правда. Нас всегда заинтересовывали, и никто не заставлял. Успехи поощряли, за неудачи или просто за несделанное не ругали. Лет до десяти многие хотели быть хорошими и выслужиться перед взрослыми. Потом прошло.

Я вдруг понял, что уже довольно давно (как долго?) нас всех в основном учат создавать игровые зоны и пользоваться уже имеющимися. И большинство это и делает, с удовольствием. Я в строительстве игровых зон никогда не преуспевал, но меня опять же никто никогда не заставлял. То есть если человек не хочет, то он и не учится – вдруг понял я.

Тем, кто учится, тьюторы помогают, советуют, составляют программы… А кто не хочет – тот играет и развлекается. И сколько же тех и других?

Я вскочил со скамейки и встал перед Сашей.

— Саша, а у вас? Вы же, самоделкины, все такие технически умные, вас специально отбирали… Вы учитесь-переучитесь…

— Нет, — сказал Саша. – У нас только трое – бывшие лютики. Со мной считая. Остальные асы или ауты. Они уже давно выбрали себе зону или задачу и сидят там в ней, и ковыряются тихонько. Им тьюторы помогают, если надо. Если я правильно понял, они в другие места уже ходить боятся, и эту свою зону будут всю жизнь совершенствовать, и она потом будет – очень прекрасная и совершенная, для всех, другие тоже станут в нее ходить и там жить. Или будут решать свою математическую задачу. Для этого у нас, у самоделкиных, все, и от меня тьюторы ждут того же. Чтобы как мой отец. А я еще не выбрал, и учусь разному, и они, кажется… как бы это сказать… обескуражены — вот. Я думаю, что это из-за тебя. Ты на меня влияешь. А еще двое наших лютиков (они старше нас с тобой года на четыре) уже давно совсем ничего не делают, только играют в зонах и развлекаются в э-мире. Я спрашивал у них про учебу, они говорят: а зачем?

Помнишь, я говорил тебе на Небоскребе: ты видишь, какие у них глаза?

— Помню, говорил. Но я не видел. А какие у них глаза?

— Это были те, которые уже почти взрослые, но еще учатся, и сами что-то придумывают. Отобранные со всего города. Или со всей страны? У них были такие глаза, как будто за ними, внутри, в их мозгах все время что-то работает. Ну, крутится, и при этом набирает обороты, понимаешь?

— Понимаю. Крутится и набирает. А у других? СтоИт, что ли?

— Нет, у других как будто уже набрало. И крутится все время одинаково. И всегда так будет крутиться. То есть потом будет замедляться, конечно, пока не остановится и они не умрут.

— Ерунда какая-то, — сказал я и вдруг почувствовал, что уже темнеет, и я замерз. – Пошли отсюда.

Саша сразу согласился. Я шел к выходу по самой кромке пруда. Саша шел выше, потому что боялся упасть в воду и утонуть.

Гусь или лебедь вытянул шею в мою сторону и протяжно зашипел. Я вынул из кармана шишку и запустил в него. Пусть знает.

 

— Не могу отдифференцировать вызов, — сказала Ирма. – По официальному семейному каналу Редкая Редиска вызывает Огурца-молодца. Это имеет к тебе отношение? Установить видеоконтакт?

Я запаниковал и сказал:

— Нет! Нет! Я… я… не одет.

Мысли даже не забегали, а заметались. В старых книжках пишут: заметались как мыши в стоге сена. Интересно, зачем они там мечутся? Игра у них, что ли, такая? Я никогда не видел в э-мире ни стога сена, ни мышей. Почему-то вспомнились коты Николая Александровича. Коты ловят мышей. Интересно, его коты видели в жизни хоть одну мышь? Из всех троих только Достаевский выглядит способным ее поймать… О чем я думаю?! Анна полагает, что я – Юра. Что ей от меня надо? Если позвать ее в Юрину игровую зону с помидорами и огурцами, куда у меня есть ключ… это будет удачно и подтвердит… кажется, у меня есть одна старая аватарка-обезьянка… Удастся ли ее активировать?

— Резкое изменение физиологических параметров, — сказала Ирма. – Не нужно ли медицинское вмешательство? Ответ от Редкой Редиски: «Да, это нормально. Я тоже дома часто голой хожу. Прости, что побеспокоила. Я подожду, пока ты оденешься…» Резкое изменение физиологических параметров еще раз…

Меня обдало волной жара. Потом какой-то ком заворочался в животе. Это физиологические параметры. Потом я наконец включил мозги. Если Анна вызывает мой дом, а не тот, где живут Юра и Саша, значит, она знает, кто я такой. Откуда? Ну разумеется, проклятая Эля ей разболтала.

Теперь Анна хочет сообщить организаторам вечеринки, что я их обманул? Уже сообщила? А зачем тогда ей со мной встречаться?

— Хорошо, я сейчас… сейчас оденусь и включусь…

— Я предпочла бы не видеоконтакт, а встречу в э-мире. Парк рядом с тобой подойдет? Я сейчас как раз в автотакси, буду там минут через пять.

Я думал, что мне надеть. Это было странно. Обычно мне все равно.

Мама говорит: по одежке встречают.

Би говорит: по одежке протягивай ножки.

Непонятно ни то, ни это.

В конце концов я разозлился и надел что обычно. И, уходя, спросил Ирму: зачем мыши мечутся в стогу?

— Они там не мечутся, а живут, — ответила Ирма. – «Метаться как мыши в стогу» — фразеологический оборот, описывающий ситуацию, когда стог рушат.

— А зачем рушат стог?

— Чтобы увезти его на корм крупному рогатому скоту.

Словосочетание «крупный рогатый скот» показалось мне невероятно отвратительным. Даже во рту появился жгучий желчный привкус.

Анна стояла на берегу пруда и кормила гуся-лебедя. На ней был серый плащ с жемчужным отливом, перетянутый в талии. Гусь-лебедь плавал красиво и вообще вел себя так, как будто был ее партнером в танце.

Когда Анна обернулась, я опять удивился ее красоте. Ее красота меня не радовала, скорее раздражала. Мы с ней были одного роста.

— Здравствуй, Огурец-молодец! – сказала она.

— Здравствуй, Редкая Редиска! – сказал я.

— С нашей последней встречи ты здорово изменился – стал существенно моложе и излечился от прыщей.

— А ты моложе не стала, но, к счастью, и не очень постарела.

— Я к тебе с предложением.

— Слушаю внимательно.

— Скажи сначала: как ты относишься к моей сестре Эле?

— Меня от нее тошнит, — честно ответил я и уточнил. – Скорее в прямом, чем в переносном смысле.

— У нее хороший характер, а к ее внешности вполне можно привыкнуть, — сказала Анна. – Если бы она была твоей сестрой, ты наверняка бы привык. Я вот даже не всегда замечаю.

— Возможно, ты и права, — осторожно ответил я. – Но у меня нет сестер.

— У нее скоро день рождения, — сообщила Анна.

Я представил себе, что сейчас меня пригласят на день рождения Эли – веселый и зажигательный праздник колокольчиков в э-мире, где они все будут со мной радостно знакомиться и пытаться поиграть – и сразу решил отказаться. Чем бы мне это ни грозило.

— Саша говорил тебе о Карнавале Разнообразия?

— Нет. А что это? – у меня отлегло от сердца, точнее от желудка. Любой карнавал лучше Элиного дня рождения.

— Это то, куда Брюква-брюнетка выиграла билеты. Помнишь, на Небоскребе все собирали баллы за участие в конкурсах…

— Я не собирал.

— А Брюква собирала и очень успешно. Потом, в конце эти баллы можно было обменять на что-то. И вот Саша взял приглашения на Карнавал.

Я испытал странное чувство. Она, эта Анна, которую Саша недавно первый раз увидел, знает про него что-то, а я этого не знаю. Он мне не сказал. Странно, но вопроса «Почему?» у меня в голове не возникло. Было только чувство. И я не знал, как описать это чувство словами… как будто что-то кончается, и удержать это, как ни старайся, невозможно…

— Наверное, он просто не успел сказать.

— Возможно и так, — улыбнулась Анна, и опять было видно, что она про все это знает больше меня.

— Что это за карнавал и почему ты мне об этом говоришь? – я решил сразу взять быка за рога (подумал так, и тут же мне представилась фреска из критского храма, и одновременно, что это не древние критяне, а мы с Анной играем с огромным быком). Это ведь уже не физиологические параметры? Наверное, это то, что писательница, подруга Би, называет сложными чувствами.

— Это просто Карнавал. Очень дорогой и красивый. Проходит раз в два года. Нам трудно получить туда приглашение.

«Нам? – подумал я. – Кто это «мы»? И кому получить туда приглашение легко?» — но вслух спрашивать про это не стал, спросил про другое.

— А где это будет? Тоже на Небоскребе?

— Нет. Карнавал Разнообразия проходит в и-мире.

Я, конечно, не против того, чтобы бывать в и-мире. Как без него? Но когда там незнакомая зона и много людей, мне не очень туда хочется. И я знаю, почему. Я становлюсь неуклюж и неуспешен. Кому такое понравится?

Так что это не вечеринка на Небоскребе. Никаких хватательных рефлексов. И я, кажется, уже обо всем догадался: Саша пригласил Анну на этот Карнавал. Но только зачем ей я и причем тут Элин день рождения?

— Саша пригласил меня на Карнавал Разнообразия как свою спутницу.

Я так и знал, я так и знал…

— Надо же. Как он только решился! – усмехнулся я, но про себя даже дополнительно Сашу за это зауважал. Однако потом подумал, что это, наверное, еще был не Саша, а бодрая и решительная Брюква.

— И теперь ты хочешь спросить у меня совета – идти тебе или не идти?

— Мне не нужны твои советы. Я пришла, чтобы тебя шантажировать, — спокойно объяснила Анна и улыбнулась гусю-лебедю. Гусь-лебедь грациозно изогнул шею и приглашающе пощелкал клювом. – Мне показалось, что в э-мире шантажировать будет удобнее. Хотя теперь я думаю, что надо было выбрать и-мир, потому что там ты, по словам Саши, чувствуешь себя не так уверенно… Эля мне тоже говорила, какой ты вообще, но я ей не поверила, списала на особенность и субъективность ее восприятия. Ведь когда я сама видела тебя на вечеринке, ты не произвел на меня совершенно никакого впечатления.

Так. Они обсуждали меня сначала с Сашей, потом с Элей. Или наоборот. Какое я произвожу впечатление и вообще. Просто замечательно!

— Что ж, приступай, — разрешил я.

Мне показалось или Анна все-таки смутилась?

Некоторое время они переглядывались с гусем-лебедем. Я ждал.

— Я пойду на Карнавал Разнообразия в качестве девушки твоего Саши, если ты пойдешь туда с Элей, — выпалила Анна. – Ты в качестве ее спутника на Карнавале будешь моим подарком ей на день рождения. Но она об этом никогда не узнает, потому что ты ей не скажешь. Если ты откажешься, я тоже откажусь. И Саша очень расстроится.

Я понял, что все эти фразы она заготовила заранее. И говоря их, порозовела, и от этого стала человечнее, но еще красивее.

Мне даже стало ее немного жалко. В конце концов, Эля ведь действительно ее сестра. Я вон даже механических жучек как-то полюбил.

— Анна, — мягко сказал я. – Ты не учла одну вещь. Колокольчики не бывают в и-мире. Со мной или без меня, но Эля просто не сможет посетить этот твой Карнавал Разнообразия.

Анна засмеялась и взглянула прямо на меня. Глаза у нее были серые как ее плащ, с золотистым ожерельем крапинок вокруг зрачка.

— Карнавал Разнообразия могут посетить все, тем-то он и особенный. Эля сможет прийти туда и быть там кем угодно. Есть способ, и устроители его знают. Этот Карнавал вообще устраивается для особенных людей.

— Карнавал для колокольчиков? В и-мире?! А почему же тогда…?

— Постоянно это невозможно, но на один день…

Я понял, что Анна сама не знает. И перестал спрашивать. Зачем? Могут, значит могут. Какое мне дело до колокольчиков. Мне надо было решать за себя.

— Саша знает о твоем… шантаже?

— Нет, конечно. И не узнает. По крайней мере от меня. Я подожду, что ты скажешь, а потом либо его обрадую, либо огорчу. И все.

У нее все продумано. Это действительно шантаж. Но Анна этого и не скрывает.

— Помни, там будут аватары. Тебе не придется ходить рядом с Элей в ее настоящем виде. Так же, как и мне не придется танцевать с мальчиком, который на четыре года младше, и на голову ниже меня.

— И я смогу выбрать любой аватар?

— Любой, какой сумеешь создать и удержать. Эля узнает тебя в любом мире и в любом обличье.

У меня по плечам и спине стайкой пробежали мурашки.

— А откуда же возьмется аватар у колокольчика?

— Это не твоя забота. Но настоящую Элю ты там не увидишь – это я тебе обещаю.

— Однако ума-то у нее останется столько же?

— Это да. Один день тебе придется потерпеть. Ради удовольствия друга. К тому же, повторяю еще раз, у Эли хороший характер. Согласен? – кажется, Анна, как и я, была нетерпеливой. – Или нет?

— Сначала я хочу тебя спросить, — я отзеркалил ее первый вопрос ко мне. – Как ты на самом деле относишься к Саше?

— Он мне нравится. Особенно в ипостаси Брюквы. Если бы он на самом деле оказался той умненькой хорошенькой девушкой, я, наверное, могла бы с ней даже дружить.

Я представил, как Саша приглашает на карнавал вот эту Анну (от которой даже гусь-лебедь глаза закатывает и закидывается) и вот – она в конце концов соглашается, и сказал:

— Хорошо. Считай, что твой шантаж удался.

— Я знала, что ты примешь разумное решение, — сказала Анна.

— Ну разумеется, — ответил я и запустил в гуся-лебедя целой пригоршней шишек. Он позорно удрал к противоположному берегу, хлопая крыльями, и даже красные морщинистые пятки один раз над водой мелькнули.

 

— До меня дошли слухи, что некий желтый овощ на вечеринке на Небоскребе набрал немеряно баллов и выиграл билеты на некий Карнавал Разнообразия, — сказал я Саше. – И эти слухи почему-то дошли ко мне не от тебя.

— Ой! – сказал Саша, совершенно на вид оромашился и от страха отключился. Я пожал плечами и стал собираться на бильярд. Настроение было препоганое.

— Массаж? – спросила массажная жучка. Все-таки в чем-то робопсы действительно собаки, если по литературе судить, — настроение улавливают.

— Лучше погоду предскажи, — усмехнулся я в сторону самой старой жучки. – Не ожидается ли наводнения, самума или хотя бы маленького землетрясения?

— Температура воздуха плюс пятнадцать, — сказала жучка. – Ветер северо-восточный, два-три метра в секунду…

В этот момент у меня прямо посреди комнаты возникли голограммы Саши и Юры. Саша сидел на корточках, закрыв голову руками, а Юра был мрачен.

— Он хочет извиниться, — кивнул он на брата. – Но, как видишь, не может. А я даже не понимаю, что тут у вас за разбор вышел.

— Да вы чего, в зоне заблудились, что ли?! – засуетился я. – И извиняться не за что! О чем вообще разговор! Саша делает что хочет и вовсе не обязан передо мной отчитываться. Я его просто подразнить хотел, кто ж знал…

— Он хочет извиниться и обсудить… — упрямо повторил Юра.

Поддерживать голограммы живых людей, особенно совместные – это стоит очень, очень много денег. Мне вовсе не хотелось вводить их семью в такой расход.

— Давайте тогда просто в видеоконтакт…

— Извиниться и обсудить…

— Да дорого же, отец вам потом…

— Не волнуйся, Дим, — неожиданно сказал Саша, не поднимая головы. – Мы богатые. Отец ничего не скажет.

— Правда? – удивился я. – А откуда же…?

— Отец много зарабатывает, — все также хмуро объяснил Юра.

— А как? — мне почему-то никогда не приходило в голову подумать о том, что, собственно, делает Юонг, который, кажется, никогда не выходит из дома.

— Знаешь игровую зону «Темные века на Черной планете»?

— Еще бы! Кто ж ее не знает… Я там как-то в Черном замке два месяца жемчужину искал, чтобы волшебную кошку принцессе подарить…

— Эту зону создал наш отец. Почти в одиночку.

— Ни черта себе…

— И еще две или даже три того же уровня. Ему тогда много заплатили и сейчас платят.

Я задумался и понял некоторые вещи, которые до того не понимал.

— Хочешь, скажу, как жемчужину найти? – предложил Юра.

— Да неинтересно так-то, — отказался я.

— Я испугался, — сказал Саша.

Я подумал, что это он про тот момент, когда полчаса назад выпал из контакта, и сказал:

— Да ладно, мне тоже нечего было тебя дразнить. Просто Анна позвала меня на этот карнавал.

— Я так и знал, — Саша еще опустил голову и как-то засунул ее между коленями. Выглядело это дико, как будто человек с тобой через задницу разговаривает. – И я этого и боялся. Там, где ты, кто ж на меня посмотрит?

Я осознавал сказанное им секунд, наверное, пять, а потом заорал:

— Идиот ромашковый! Да этой проклятой Анне на меня сто раз плевать с этого гребаного Небоскреба! Она меня пригласила не из симпатии ко мне и даже не как твоего друга, а как игрушку для ее проклятой дебильной сестрички, которая еще с колокольчиковых времен на меня запала!

— Слишком много лексики, близкой к обсценной, — сказала Ирма. – Не сделать ли дозу успокаивающих капель?

Я запустил в нее диванным валиком.

— Помни: этико-технический кодекс охраняет права хелперов от необоснованной агрессии хозяев, — наставительно заметила Ирма.

Юра неожиданно захохотал. Его голограмма замигала.

Саша раскрутился обратно, встал, посмотрел мне прямо в глаза и спросил с надеждой:

— Ты ведь мне не врешь?

Глаза у него были такие опухшие, как будто все полчаса, что мы не виделись, он их тер кулаками.

— Больно надо! – огрызнулся я. – И вообще: скажи только слово, и я к этому проклятому карнавалу и на три игровые зоны не подойду.

— Не скажу, — сказал Саша. – Я рад, что ты меня простил. Анна похожа на тебя, хотя ты, наверное, этого и не видишь. Я другой. Мне обычно хочется ходить вдоль стенок или спрятаться подо что-нибудь и там сидеть. Если б не ты, я бы так и делал…

Я подошел и молча обнял его. Точнее попытался, потому что мои руки прошли сквозь голограмму. Юра опять захохотал.

— И еще, — сказал Саша, даже не улыбнувшись. — Я бы хотел уметь так орать… Мне кажется, иногда это полезно…

— Я тебя научу, — пообещал я. – Попозже. Сейчас мне на бильярд пора.

 

Аватары, как и все остальное в и-мире, мне не очень удаются. Я посоветовался с Твеном. Он сказал, что в сложившихся обстоятельствах мне лучше всего быть похожим на самого себя. Копию себя и дурак может создать. Но мне это не нравилось. Саша с Юрой могли сделать для меня любой аватар, однако просить у них помощи почему-то не хотелось. Неожиданно для себя я решил поговорить с калякой Тамарой. Она сказала: ничего нельзя решить, если мы не знаем, кем будет и как хотя бы приблизительно будет выглядеть твоя девушка на этом Карнавале.

Моя девушка! Я чуть зубами от злости не заскрипел. Удержался, конечно, чтобы каляку не пугать. Она-то тут однозначно не причем!

Потом связался с Анной. В этот раз она была в халатике с жар-птицей. У птицы был невероятно глупый вид.

— Кем будет Эля на Карнавале? – спросил я. – Мне нужно знать, чтоб аватары хоть как-то подходили друг другу.

— Конечно, принцессой, — пожала плечами Анна. — Кем же еще?

В комнату постучал и заглянул мой папа. Одна из жучек (с охранными функциями) на него залаяла. Я спросил, что ему нужно, но он не ответил, потому что смотрел на Анну и ее жар-птицу.

— Спасибо, до свидания! – сказал я Анне и для верности помахал рукой. Она поняла и отключилась.

Папа еще некоторое время смотрел на то место, где она была. Я включил на это место водопад, чтобы ему все-таки не в стену смотреть.

Вечером мама мне сказала:

— Дим, ты не рано начал?

— Думаю, в самый раз, — сказал я. – А о чем речь?

— Эта девушка…

— Это Анна, моя знакомая.

— Папа сказал, она существенно старше и… она была в халате…

— Какая разница, в чем она была, я и не заметил! Я Анну вызвал по делу, она накинула что было. Она говорила, что дома ходит вообще голой…

Мама закатила глаза, а я понял, что вру. Или во всяком случае, говорю не всю правду. Попытался вспомнить, в чем была одета каляка Тамара, с которой я разговаривал строго перед Анной. Не сумел. Значит – есть разница, мама права.

— Я иду на Карнавал Разнообразия, — сказал я, чтобы маму отвлечь.

Она тут же отвлеклась и воскликнула:

— Но как?!

— Саша выиграл приглашения и пригласил меня, Анну и ее младшую сестру, она с нами когда-то училась, — сказал я, не вдаваясь в подробности.

— Выиграл и пригласил… — с сомнением сказала мама. – Отец, наверное, ему устроил…

И я понял, что они знают и всегда знали, кто Сашин отец, и про их богатство. Надо же, а я не знал…

Но в целом мама очень обрадовалась, взволновалась, и еще полчаса обсуждала со мной детали. Согласно ее совету, на Карнавале я должен быть Рыцарем в сияющих доспехах. Она даже набросала соответствующий рисунок. Эле наверняка понравилось бы, — подумал я. Потом мама сочла свой воспитательный долг выполненным, взяла подмышку массажную жучку и ушла.

 

— Я все посчитал, — сказал Саша. – И сделал модель. Знаешь – как-то оно все не сходится. И Анна согласна – что-то тут не так.

Я все думал: если они с Анной общаются, то как и о чем? Оказывается – считают и обсуждают математические модели. Очень мило.

— Как-то… что-то… Ты конкретнее можешь?

— Если людей действительно пять миллиардов, и вот они так живут в больших городах, как мы знаем, и как можно по карте посмотреть, то получается, что на нашей планете еще очень много пустого пространства, на котором никто не бывает и там непонятно что происходит, — четко сформулировал Саша. – И нам про него никогда ничего не показывают. И найти нельзя.

Я сел на пол и так сидел. Подбежали два жучки. Одна просто встала на задние лапы, повизгивала и виляла хвостом, другая пыталась массировать мне уши.

— О чем ты думаешь? – сказал Саша.

— Может быть, там везде огурцы растут? – спросил я. – Под присмотром роботов? И показывать про них нечего?

— Нет. Сколько-то сельскохозяйственных угодий – конечно. Это мы учли. Все равно.

— А что ты сам думаешь? – спросил я.

— Я думаю: может быть, ничего там и нет совсем? – сказал Саша. – Может быть, мы сами и все это – чья-то компьютерная игра? Мы — ее персонажи. Есть наша жизнь. Но нет никакой земли за пределами игры, понимаешь? Это просто мы так себе думаем, что она есть. Достраиваем, чтобы нам было понятно и целостно. Вот смотри. Что это?

Саша нарисовал кружок. Я так и сказал:

— Это кружок!

— Нет, это просто изогнутая линия. Видишь, она вот тут прерывается и маленький кусочек не дорисован? А ты посмотрел, и достроил мысленно, и сказал: кружок! И если тебя потом спросить, что это было, ты скажешь: Саша нарисовал кружок. Понимаешь?

— Немного. Но мне, кажется, – это все глупость какая-то. И где-то здесь есть ошибка.

— А мне не кажется. Вот Юра никак не может в космос попасть. Так это, наверное, просто потому, что этого космоса в этой игре вообще нет.

— Но как же все, что мы помним, знаем…

— А это память, которая нам в голову вложена. Такая вот кем-то придумана Вселенная этой игры, про которую ее персонажи знают то, что им положено. Прошлого же у нас нет. Будущего тоже нет. Есть только сейчас. Ты уверен, что мы действительно с тобой восемь лет назад познакомились, а недавно были на вечеринке на Небоскребе? А не «вспомнили» ли мы все это три минуты назад, когда нас с тобой кто-то включил (или даже создал!), и тебе и мне эти воспоминания достались в программу?

Я размышлял.

А Саша вдруг закрыл лицо руками и пробормотал:

— Прости, Дим. Ты же знаешь, какая у меня семья. Я, может быть, уже с ума схожу. Или еще что-нибудь такое. Забудь.

Я снова встал и сказал:

— Теперь, когда ты мне рассказал, я уже не смогу это забыть. И вижу только один способ все это проверить. И мы с тобой это сделаем. Сразу после Карнавала Разнообразия.

***

В конце концов с аватаром мне помог однокашник Тамары – тот, у которого на футбольном матче были огромные башмаки с загнутыми носами. Звали его Толик. Мне все ужасно понравилось – сам я и близко ничего подобного не смог бы, но Толик оказался перфекционистом и все время был чем-то недоволен и пытался еще что-то изменить и улучшить. В конце концов я на него просто рявкнул и убежал. Невежливо, да, но я просто ничего другого не придумал.

Потом я, уже самостоятельно, осваивал аватар и учился им пользоваться. Ходить, прыгать, вилять хвостом, выражать эмоции. Четырнадцать часов подряд, чтобы успеть к Карнавалу. В общем у меня все получалось, только к концу мутило и дико болела голова – как я понимаю, с непривычки, ведь я до этого, наверное, никогда столько времени подряд в и-мире не проводил.

На Карнавале я был волком. Серым, огромным, с пушистым хвостом. Очень достоверным. Ходил рядом с Элей-принцессой и улыбался во всю пасть. Эля клала ручку мне на загривок и тоже улыбалась. Я каждый раз вздрагивал, но это, наверное, было не заметно.

Все говорили, что мы – волк и принцесса — чудесная пара.

Анна спросила: тогда почему не львом? Или тигром?

Я сказал: волки, конечно, слабее львов и тигров. Но зато в цирке они не выступают.

Кажется, Анна опять смутилась. А я порадовался – ведь я того и хотел.

Сама Анна была какой-то смешной мультяшкой. Желтой и толстенькой, с коротким пушистым хвостиком. А самый удивительный для меня аватар оказался у Саши. Он был почти мной, только брюнетом. Я, когда увидел, прямо рот открыл от изумления. А вот Анна с Элей, кажется, и не удивились совсем. Заранее знали, что ли?

Мы… я долго вспоминал слово, потом наконец вспомнил: фланировали. Мы фланировали. Вокруг были всякие красоты и-мира, которые мне упорно хотелось назвать «прелестями» (Николай Александрович недавно подсунул мне курс «история христианства»).

Потом нечто среднее между скелетом и привидением пригласило мою принцессу на танец.

— Ты хочешь? – тихо спросил я. Мне хотелось, чтоб она захотела. Тогда я мог бы немного тут свободно осмотреться и поиграть.

— Нет, я боюсь, — ответила Эля.

Я зарычал и поставил дыбом загривок. Привидение испарилось. Эля благодарно почесала меня за ухом.

— Они ведь все не знают, какая я на самом деле? – спросила она меня. – Они видят как будто принцессу?

— Ты и есть принцесса, — уверенно сказал я. – Можешь мне верить. Я изучаю историю и литературу. И там и там много принцесс. Я их себе всегда именно так и представлял: снаружи вот как ты сейчас. И внутри – тоже как ты.

— Зачем ты ей хамишь? – прошептал Саша, склонившись к моему мохнатому уху. – Это некрасиво!

— Да ты посмотри, как ей нравится! – прошептал я в ответ, помолчал и добавил. – А зачем она меня в нос поцеловала?! Хорошо, что волки, кажется, не тошнятся…

Эля неуклюже запрыгала и захлопала в ладоши:

— Анна, Анна, Дим сказал, что я – настоящая принцесса!

Анна согласно закивала, обняла сестру своими мягкими желтыми лапками и свирепо зыркнула на меня поверх ее плеча.

Там были колонны в виде берез. Березы были прямо с листьями и черно-белыми стволами, как дети рисуют. Они шуршали над нашими головами, как будто от ветра, и иногда зеленели и распускались, а иногда желтели и облетали. Эля бегала от меня между этих берез, а я гонялся за ней и делал вид, что не могу ее поймать. Саша бегал за Анной – и надо признаться, что это смотрелось намного более по-дурацки, чем серый волк, преследующий принцессу. Самое же удивительное: мне казалось, что не только Саше и Эле, но и Анне эта беготня нравилась. Я потом для разнообразия погонялся и за Анной тоже. С трудом догнал – желтая колобашка оказалась на редкость проворной.

 

В какой-то момент Карнавала к Саше подскакала жуткого вида многоножка. У нее ноги прямо отовсюду росли, и она могла на них прыгать хоть прямо, хоть боком, хоть на спине, да, кажется, и на голове тоже могла.

— Здравствуй, Дим! – сказала многоножка Саше.

Саша явно не знал, что сделать или сказать (создавая свой аватар, такого оборота событий он, конечно, не предусмотрел), и тут другое существо, слегка похожее на большого кузнечика, закричало первому:

— Ну вот что ты опять к нему подлизываешься?! Он же сейчас при них с тобой вежливо поговорит, а потом снова тебя подальше пошлет!

Саша от непонятности происходящего совсем растерялся. Я припал на передние лапы, помахал из стороны в сторону пушистым хвостом, приветственно оскалил зубы и сказал:

— Эй! Дим – это вообще-то я. А то – мой друг Саша из группы «самоделкины». Мы оба к вашим услугам, но хотелось бы знать…

К этому моменту я уже понял, что многоногие существа – это наши зайки-незнайки Игорь и Володя. В э-мире они неходячие и легко можно понять, почему на Карнавале Разнообразия у них ног и коленец явный избыток. Но признаваться в своем знании я не собирался. Пускай сами крутятся.

— А я-то решил, что ты так о себе понимаешь, что даже на Карнавале Разнообразия аватар сделал в виде себя, — сказал кузнечик Игорь.

— Нет, это он так обо мне понимает, — кивнул я на Сашу. – Я тут вообще ни при чем. Но если тебе надо, готов ответить.

Драки в и-мире я не любил, но сейчас в принципе был не против. Да и где еще с колясочником подерешься?

«Оторву ему пару ног, — решил я. – И положу их к ногам принцессы. Вроде получится как кость или добыча. Ей должно понравиться, хотя с Анной мы о таком не договаривались. Выйдет бонус – рыцарский поединок во имя благосклонности принцессы Эли… Надо ли прямо сейчас попросить, чтобы она мне шарфик на хвост повязала?»

«А если он тебя побьет? — спросил внутренний голос. – Ты ведь в и-мире не особо поворотливый…»

«Что ж, тогда он положит мой хвост к ногам Володи, — ответил я внутреннему голосу. – Вот прямо с шарфиком…»

— Можно, я твои ноги посчитаю? – сказала Эля Володе, подходя поближе. – И его тоже. Я умею всего до тридцати считать, но мне, кажется, хватит. А не хватит, тогда Анна подскажет…

Володя и Игорь смотрели на принцессу, ничего не понимая.

— Раз, два, три… — начала считать Эля, загибая пальцы.

Они-то не понимали, зато я все понял. Эле очень нравилось, что все здесь ее принимают за принцессу, и никто не знает, что она на самом деле слабоумный колокольчик. Но вот теперь она решила как-нибудь предотвратить драку и меня спасти. Ничего интеллектуального она придумать, конечно, не сумела, и ей пришлось раскрыться.

— Ты чего, дура, что ли? – удивленно спросил Игорь.

Я прыгнул. Анна и Саша были к этому готовы, вдвоем меня поймали и держали. Желтая Аннина мультяшка оказалась неожиданно сильной, с железным захватом.

— А вот здесь ты посчитала? – спросил Элю многоножка-Володя и наклонил голову.

— Ой, тут еще две… нет, три ноги! – восторженно взвизгнула Эля.

Я бешено скалился и рычал. Нас все обходили.

— Вот все говорят, что ты плохо кончишь! – крикнул Игорь и ускакал. Володя как будто хотел что-то мне сказать, но в конце концов все-таки промолчал и ускакал за Игорем. Саша и Анна меня еще немного подержали и отпустили.

— Тридцать и еще три ноги, — заговорщицким тоном сообщила нам Эля.

Когда мы уже собирались уходить, я ее спросил:

— Эля, а как ты узнала, что мы собираемся драться?

— Запах, — сказала она, ласково погладила меня по голове и спросила. – Но мы ведь все равно были как настоящие, да?

— Более чем, — согласился я.

 

Глава тринадцатая.

Побег.

 

— Три дня на подготовку, я думаю, хватит, а потом отправляемся, — сказал я Саше. – Тянуть нечего, холодает с каждым днем.

— Куда отправляемся?! – с испугом спросил Саша и даже присел.

— Ну, как – куда! – удивился я. – Забыл, что ли? Ты же сам говорил: очень много мест, где непонятно что и кто. Или их вообще не существует, если мы чья-то игра. Кстати, забыл тебя в прошлый раз спросить: если мы игра, тогда наш и-мир – это что?

Саша смотрел на меня глазами-сливами и молчал.

— Слушай, а может давай мы тебя снова под Брюкву-брюнетку замаскируем? – спросил я. – Самкой овоща ты как-то пободрее выглядишь…

— Дим, ты что, хочешь, чтобы мы сами, в э-мире туда отправились?

— Ну да, конечно. Посмотрим своими глазами, и все узнаем. Если мы игра, упремся в границу, где все кончается, — тут я вспомнил, что в каком-то историческом курсе видел картинку: старинный монах дошел до края своего плоского мира и осторожно выглядывает наружу.

А вдруг это нам, персонажам, подсказка?

— А как мы туда доберемся?

— Как, как – ногами! У автотакси, сам знаешь, для нас красная зона – по границе города. Значит выйдем там – и вперед. Сейчас надо подумать и решить, что с собой взять. Я уже кое-что продумал, но ты предлагай свое…

Я специально заставлял Сашу участвовать в обсуждении и не давал ему возможности сказать: я не могу, не буду, не пойду – и всякое такое. Как будто мы уже когда-то раньше накрепко договорились, что пойдем, и теперь оставалось только обсудить детали.

— Сделаем тимошку? – спросил Саша.

— Нет, что ты! Никакой электроники. Любой тимошка нас сразу выдаст. Будем по компасу идти. Не волнуйся, я умею.

Когда я сказал, что надо обязательно взять теплую одежду, потому что вдруг до зимы не получится вернуться, Саша опять стал серо-желтый. Я уже знал, что это он так бледнеет, и не обратил внимания.

Мы обсудили финансовый вопрос. Саша сказал, что деньги у него конечно есть, потому что Юонг разрешает обоим сыновьям пользоваться своим финкодом без ограничения, да только что нам с этого толку, если мы сбежим и будем прятаться непонятно где и непонятно с кем? Вот раньше, сказал я, были монеты и еще специальные денежные бумажки – и прямо на них можно было все покупать. А теперь их нет.

Саша сказал, что много раз видел монеты в игровых зонах и спросил:

— А еще раньше? Ну до монет и бумажек?

— Еще раньше был натуральный обмен, — сказал я и тут же сообразил, что можно взять с собой пару жучек – они достаточно дорогие и, может быть, где-нибудь при случае удастся обменять их на еду или еще что-то полезное.

— Ты обменяешь своих друзей-собак, с которыми ты живешь, на еду?! – с ужасом спросил Саша.

До чего все-таки странно эти асы и ауты устроены в эмоциональном плане…

— Друг у меня ты, — объяснил я Саше. – Тебя я на еду не обменяю, не бойся. А жучки – это роботы.

Саша некоторое время подумал, а потом спросил:

— Дим, а ты не знаешь, почему жучки такие дорогие, а вот хелперов в семьи бесплатно выдают? Они ведь намного сложнее жучек. Я нашего Чина с четырех лет сто раз пытался разобрать или перепрограммировать, но у меня ни разу не получилось. Значит, они и дороже должны быть…

Я пожал плечами. Мне никогда не приходило в голову разобрать или продать Ирму.

— Может быть, это такая помощь от государства? – предположил я. Потом вспомнил все, что я знал про государства из изучения истории и сам себе отрицательно помотал головой. – Нет, это вряд ли… Но давай не будем отвлекаться! Хелперов-то мы с собой точно брать не будем…

Насчет еды я изучил соответствующие книги и фильмы. Все их герои всегда брали с собой консервы, преимущественно тушеную говядину с бобами. Оказалось, что сейчас найти и купить консервы довольно трудно. Но я справился.

Консервы лежали в углу моей комнаты. Жучки их иногда катали.

Мама спросила:

— Дим, зачем тебе эти штуки? Они выглядят опасными.

Я сказал:

— Это консервы. Их едят в путешествиях.

— Это полная ерунда! — возразила мама. – Я сто раз была в путешествиях с твоим отцом. Мы всегда ели нормальную еду в кафе.

— Я играю в первопроходцев, — сказал я тогда. – Это такая историческая игра по заданию.

— А, — сказала мама и успокоилась.

 

Мы с Сашей три раза пересекли город. Доехали от дома до красной зоны, там взяли другое автотакси, поехали в другом направлении опять до конца. Потом еще раз. Я решил, что так будет правильно, чтобы сбить со следа тех, кто будет думать, куда, из какого места, и в каком направлении мы из города делись. Ведь маршрут автотакси, вызванного из дома, очень легко отследить…

Через самый центр автотакси не ездят, но мы все равно видели много разных людей, которые ходили по указаниям своих тимошек и смотрели на достопримечательности. Лица у них были благостные и отрешенные.

— Вот чего они тут видят? – спросил я.

— Время года – осень, — абсолютно серьезно ответил Саша, который умел заходить в Ойкумет и возвращаться обратно с совершенно недоступной мне скоростью. — Дом построен в 1809 году архитектором Джакомо Антонио Доменико Кваренги в палладианском стиле.

Я только рукой махнул.

Когда мы ехали на автотакси третий раз, Саша, глядя прямо перед собой, спросил меня:

— Ты написал завещание?

Я прямо слюнями подавился от удивления. Прокашлялся и выдавил:

— З-завещание?! З-зачем?!

— Ну, как зачем. Так надо по традиции. Кто из нас историю изучает? Я еще написал отдельное прощальное письмо Юре, маме и папе.

Я посмотрел на Сашу. Лицо у него было такое же отрешенное, как у тех, кто смотрел на творения Джакомо Антонио Доменико. И я вдруг понял: это я все эти дни готовился к захватывающему приключению, а вот Саша готовился – к смерти. Он никогда не был за пределами нашего города и на полном серьезе думает, что мы там, скорее всего, погибнем. Но все равно едет, идет выяснять все это вместе со мной. Получается, Саша – настоящий герой.

— Ты – настоящий герой! – сказал я.

Он отрицательно помотал большой головой.

А я подумал, что надо было на всякий случай завещать всех оставшихся жучек Эле или Володе.

Когда мы наконец вышли из города и пошли, Саша был как замороженный, но я на это пока не обращал внимания. Шел за мной, переставлял ноги, ничего не спрашивал, не визжал и не говорил: опасность, опасность! И на том спасибо.

Довольно скорорядом с нами остановилась машина, из нее высунулась женщина и спросила:

— Ребята, а вы куда идете? Вас, может быть, подвезти или чего подсказать?

— У нас проект, — сказал я. – Как бы погулять с собаками. – и показал жучек.

Женщина сказала: ну вы осторожнее! – и поехала дальше, а мы свернули с трассы и пошли по небольшим улицам. Улицы шли под разными углами, поэтому иногда я смотрел на солнце или по компасу корректировал наш курс, чтобы не ходить по кругу.

Саша быстро устал. У «самоделкиных», как и у заек, есть и физкультура, и даже спортивные команды, но туда, как и везде, ходят по желанию. Юра раньше много тренировался, когда думал, что скоро станет пилотом и полетит в космос или на другие планеты. Там же надо быть сильным, как ни крутись. У них дома были тренажеры. И Саша немного за братом тянулся. А потом они оба совсем все перестали. Откуда же мышцы возьмутся?

Я взял консервы из его рюкзака и стал делать так: полчаса идем, потом четверть часа отдыхаем.

Саша ни на что не жаловался, только губы и глаза у него становились все уже, а дыхание тяжелее.

Дома вокруг были небольшие, странные, и во многих из них, кажется, давно никто не жил. Я подумал, что если они не кончатся вообще, то в одном из них мы сможем переночевать. Я-то сам предпочел бы небо со звездами, но Саше, наверное, будет удобнее под крышей.

Мне не было страшно, но и радости никакой особой не было – лямки рюкзака натерли плечи, и еще что-то мешало в ботинке.

Когда мы очередной раз уселись, и солнечные лучи плясали и дробились сквозь желтые листья, а ветер гнал пыль вдоль улицы, я сказал:

— Не очень похоже на игровую зону, правда?

— Не очень, — согласился Саша.

— Значит, будем идти вперед и в конце концов все узнаем.

— А далеко еще?

Я пожал плечами. Откуда мне знать? В русских народных сказках это называется: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что…

Я не знал, куда смотреть и что именно мне следовало увидеть, или услышать, или унюхать. И как понять, что уже увидел или услышал то, что надо. Это раздражало. Понимал: Саша здесь не помощник, не очень мешает и на том спасибо.

Перед крыльцом на земле лежал ботинок, и прямо из него росло какое-то растение, которое мне хотелось назвать лопухом. А что это было, на самом деле я, конечно, не знал. Я думал: это то, на что мне надо смотреть или не то?

Еще были бетонные столбы без проводов и еще часа через два — машина с разбитым лобовым стеклом. То или не то?

На берегу пруда, под ивой, я открыл банку тушенки с бобами и дал Саше. Он посмотрел на них и сказал, что есть не хочет и просто попьет воды. Я съел всю банку с хлебом и облизал пальцы, хотя твердый жир есть не очень удобно. Бросил в пруд камень. Он утонул, и ряска над ним сомкнулась. Я решил, что это метафора и Николаю Александровичу понравилось бы, что я так думаю. Из зарослей прибрежной травы вышла птица и посмотрела на меня одним глазом, наклонив голову. Я кинул ей кусочек хлеба, она проводила его взглядом, потом подошла к пустой банке из-под тушенки и стала оттуда что-то выклевывать.

— Какая она… чужая, — сказал Саша.

Он прав, — подумал я. – Эту птицу своей я не назвал бы ни в коем случае.

Стало темнеть. Листья шелестели так, как будто над нашими головами кто-то быстро перелистывал огромную старую книгу. Искал нужную запись?

Мы шли и внутри меня постепенно завязывался и затягивался узел. Наверное, это были кишки. Я даже не знал точно, чего я больше опасаюсь: что мы сейчас что-то найдем и поймем, или что мы это не найдем и не поймем, или что Саша сорвется и оромашится и мне надо будет срочно что-то с этим делать.

— Возможно, у меня сейчас начнется понос, — предупредил я.

— Это у тебя от бобов, — вполне здраво заметил Саша, и я сразу на его счет несколько успокоился. – Они мне с самого начала как-то не понравились.

— Надо искать ночлег. Давай постараемся выбрать дом, где поменьше привидений. Если тебе что-то приглянется, сразу говори.

— Я бы предпочел еще идти, пока что-то видно, — сказал Саша. — Сидеть и ничего не делать, мне кажется, хуже.

— Хорошо, пойдем, — согласился я.

Мы шли в сумерках. Рядом с нами шли тени и сиреневый закатный ветер. У нас, кажется, открылось второе дыхание. Потом рядом остановилась машина и оттуда вышли двое людей.

— Ну ладно, ребятки, погуляли и хватит, — сказали они. – А теперь поехали домой.

Жучка, которая умела кусаться, если ее не так гладят, бросилась на вышедших из машины людей и попыталась их укусить. Один из них отшвырнул ее ногой.

— Возьми ее, — сказал Саша. – Мы с Юрой починим.

Я встал на колени и взял пострадавшего робопса на руки. Вторая жучка повизгивала и жалась к моему боку.

— А я хотел потом венок сплести, — сказал мне Саша и сплюнул на землю. – Помнишь? Вон сколько листьев вокруг…

— И без глупостей, пожалуйста, — сказал один из приехавших.

Я хорошо вижу в темноте и мог бы тогда, мне кажется, от них убежать, но ведь это было бы предательство?

Однако сдаться совсем без сопротивления тоже показалось мне неправильным. Поэтому дальше я дрался отчаянно и вопил при этом в полный голос (а он у меня громкий):

«Так бей же по жилам!

Кидайся в края!

Бездомная молодость!

Ярость моя!

Чтоб звездами сыпалась кровь человечья!

Чтоб выстрелом рваться Вселенной навстречу!

Чтоб волн запевал оголтелый народ!

Чтоб злобная песня коверкала рот!»

Их было двое, и они со мной, конечно, справились, но сначала вроде как немного испугались. Или мне показалось?

***

— Ты идешь стремительно, и никто и ничто тебя не остановит, ведь так? – спросила Би.

— Наверное, так, — согласился я.

— Жалко, я не увижу, чем все это кончится, — вздохнула Би. – А может быть, это и к лучшему.

 

Глава четырнадцатая.

Три кота.

 

Николай Александрович не составлял для меня никаких расписаний, и я сидел дома или гулял в парке. Утки в пруду были на месте, а вот гусь-лебедь куда-то подевался. Улетел на юг?

Твен спросил: ты знаешь, в каком городе жил Том Сойер?

Я не знал. Он сказал:

— В Санкт-Петербурге.

Я удивился, а он объяснил, что в Америке тоже есть город с таким названием и добавил, что Том Сойер должен быть в каждом городе, не обязательно в Санкт-Петербурге.

Я спросил: зачем? — А Твен сказал, что без них чего-то не хватает.

Однажды со мной связался Володя и, как-то странно оглядываясь, спросил, как у меня дела. Я сказал, что все прекрасно, вот, ухожу на прогулку. Он сказал: не хочу ли я, чтобы он составил мне компанию. Я сказал, что я бы с удовольствием, но не уверен, что по тропинке вокруг пруда проедет коляска. Тогда Володя попрощался, а я очередной раз вспомнил, что у меня по какой-то неизвестной мне причине нет ни стыда, ни совести.

Иногда по вечерам папа и мама кричали друг на друга, и наверняка это касалось меня. Я специально закрывал дверь и включал водопад, чтобы не слышать, о чем там у них речь. Мне было все равно.

Потом однажды приехало автотакси и мне сказали, что со мной хотят поговорить о моем дальнейшем образовательном маршруте.

Я сразу понял, что это то, о чем меня предупреждал Николай Александрович.

Сказал себе: очень интересно! – и сразу понял, что соврал сам себе. Мне было не очень интересно, или даже не интересно совсем. Мысленно я все еще сидел на берегу, заглядывал в глаза чужой птицы и готовился встать и идти дальше.

Мне кажется, те люди, которые со мной потом разговаривали, это понимали, тем более, что я не особо и скрывал.

Их было трое, и они показались мне чем-то похожими на трех котов Николая Александровича.

Я ни в чем не стал запираться и сразу рассказал им про гипотезу Большой Игры, которую мы с Сашей хотели проверить. Уверил, что это именно я все придумал и Саша сам никуда идти не хотел, и я его заставил, шантажируя нашей дружбой.

— Ну, и как тебе показалось – игра или нет? – с интересом спросил один из тех людей и я подумал, что он тоже сомневается.

— Мне показалось, что нет, — честно ответил я. – Но я все-таки еще мало видел и потому уверен не до конца.

Потом они сказали, что мой ум, темперамент и устремления совершенно не соответствуют группе заек-незнаек, и предложили мне перейти в другую группу, которая называлась «рыцари».

Мне объяснили, что в эту группу отбирают самых умных, сильных и активных, их учат по особой программе, а их цель – благо и спокойствие всего общества. Быть членом группы рыцарей и обучаться в ней – это честь, которая немногим доступна.

Я сказал, что уже очень привык быть в зайках-незнайках, потому что со всеми там сдружился, и спросил, останутся ли моими тьюторами Твен и Николай Александрович. Они сказали: нет, мне дадут других тьюторов. Я спросил, могу ли я подумать. Они сказали: да, конечно.

Когда я уже уходил, старший из «котов» спросил:

— А что это ты кричал, когда вас с Сашей нашли?

— Это стихи поэта Багрицкого, — ответил я. – Выражающие чувства.

Потом я поехал к Би и рассказал ей. И поинтересовался: как ты думаешь, что это такое?

Она сказала:

— Увы, все очень просто, Дим. Тебя вербуют в Охранку. Обычное дело, но я не думала, что сейчас это делается так рано.

— Что такое Охранка? – спросил я.

— Третье охранное отделение и все его родственники во всех временах и у всех народов. Ты же изучал историю, должен знать.

— Мне сказать им «да»? Николай Александрович советовал согласиться.

— Это дело твоей собственной совести.

— У меня нет совести. Ты разве не знала?

— Тебе только кажется, что ее нет. На самом деле она есть.

— Значит, она хорошо прячется и не хочет со мной разговаривать. Не могла бы ты на время одолжить мне свою?

— Категорически нет. Жить по указаниям чужой совести смертельно опасно для любой личности и для общества в целом.

***

— … и я никогда, ты слышишь — ни-ко-гда! – на это не соглашусь! Там нужно согласие обоих родителей, и вот моего – не будет! Не будет!

Папа закричал очень громко и неожиданно, и я просто не успел ничего включить. Сидел на полу, а жучка-массажистка пожевывала мои пальцы.

— Но ведь с тобой теперь все в порядке! Твои родители когда-то приняли решение и… Почему же Дим не может…?

— А я вот совершенно не уверен, что со мной все в порядке! Иногда мне кажется, что я потерял что-то очень важное…

— Что? Что это такое важное ты потерял?!

— Рекомендация: доза успокаивающего сбора снизит градус межличностной напряженности, — сказала Ирма.

— Самое неприятное, что я забыл, что оно такое…

— Да зачем же оно нужно, если ты о нем давно забыл?

— Ты не понимаешь…

— Да, я не понимаю! Речь идет о судьбе нашего сына, он все дальше и все более очевидным образом уклоняется от нормы, а ты, его отец, уклоняешься от ответственности!..

Тут я дал команду жучке, она перешла к массажу ушей и я перестал их слышать.

***

Твен подобрал мне материал по придуманному мною самим курсу: «охранные отделения и их бытование в человеческом обществе».

Несмотря на то, что там в основном были игровые зоны, курс получился очень интересным и познавательным.

Мы с Сашей даже некоторое время поиграли в «рыцарей плаща и кинжала», но нам быстро надоело.

Потом я сказал людям, которые были похожи на котов Николая Александровича, что у меня сейчас сложный период самопознания и начало гормональной перестройки плюс тяжело болеет прабабушка. Я в принципе очень заинтересовался их предложением, но прошу дать мне время до весны – подготовиться к новому и попрощаться со старым.

Они согласились, при условии, что все это время я буду работать с их психологом.

Николай Александрович сказал, что я «играю с огнем». Я ответил, что мне всегда нравились костры, свечи и даже пожары, да и кому же они не нравятся?

— Мне не нравятся, — отрезал Николай Александрович.

Я приехал домой и до вечера слушал исторические песни типа «Догорай, гори моя лучина», «В саду горит костер рябины красной», «Шумел, гудел пожар московский» и делал к ним игровые заставки, а потом послал получившуюся подборку Саше и Николаю Александровичу. На мой вкус, получилось очень красиво. Но Николай Александрович сказал, что у меня странный и недобрый юмор. А Саша и вовсе никак не откликнулся.

***

 

Потом умерла Би.

Саша знал, что мне не сидится дома, и позвал меня к себе.

Юра и Юонг вышли вместе. Саша сказал:

— У Дима недавно умерла прабабушка. Дим жил с ней в детстве и очень ее любил.

Юонг сходил в и-мир, нахмурил брови и медленно, почти по слогам произнес:

— Как глава нашей семьи от имени всех ее членов приношу тебе наши глубокие соболезнования… — помолчал и добавил. – Искренние…

— Твой попугай, — сказал Юра.

Юра – одуванчик, и выращен как настоящий одуванчик, не в группе, а в соответствии с индивидуальным образовательным маршрутом. Но обычно я его достаточно легко понимаю. Тут — не понял и спросил у Саши:

— О чем это он?

— О чем это ты? – эхом переспросил Саша у брата. – Какой попугай?

— У него что, от горя по старухе память отшибло?

— Нарушение правил социального взаимодействия, — сказал хелпер Чин.

Юонг согласно кивнул. Юра снял ботинок и запустил им в Чина.

— Юра, я не понимаю, — сказал я.

— Попугай где?! – заорал Юра, потом зажмурился и объяснил. – У твоей бабки был попугай. Ты мне сам про него рассказывал. Теперь бабка умерла. Где он? У тебя? Ее попугай теперь твой?

— Нет. Не знаю, — сказал я и понял, что действительно не знаю, где Кеша и что с ним стало. И даже не подумал о нем и не вспомнил ни разу. Может быть, он у бабушки Мали или дедушки Ильи? Но ведь они куда-то улетели на реабилитацию…

— Жучки. Девять штук – в самый раз, — сказал Юра и ушел.

Юонг так и стоял с нахмуренными бровями. Потом спросил:

— Тризна уже состоялась? Уместно ли помянуть твою покойную прародительницу?

— Папа, что такое тризна? – спросил Саша.

— Тризна — это поминальный пир, — объяснил я («Вещего Олега» я помнил почти наизусть). – Она состоялась, но я там не был.

— Сейчас, — сказал Юонг, сходил куда-то, принес три небольших стеклянных стакана и бутылку. Налил из бутылки что-то прозрачное и дал один стакан мне, другой Саше. Третий взял себе.

— Что это? – спросил я.

— Соджу, — ответил Юонг. – Пей. По обычаю вашего народа за покойника пьют, не чокаясь.

Мы выпили. Саша пил, отвернувшись от нас. Я спросил, почему. Он ответил:

— По обычаю нашего народа младшие не пьют соджу перед старшими.

Они что, часто пьют вместе с Юонгом? – подумал я.

Соджу была сладковатая.

Юонг долго примеривался, заходил с разных сторон, отдергивал руку, но в конце концов все-таки то ли погладил, то ли легко постучал по моему плечу, и после этого сразу же ушел.

Мне стало легче, чем было все эти дни.

— Мне тоже будет ее не хватать, — сказал Саша. – Твоей Би, я имею в виду.

— Тебе? – удивился я.

— Ты изучаешь историю, — попытался объяснить Саша. – Я – нет. Она была живой историей для меня. Другой нет. И наверное не будет.

Я вспомнил, что он и вправду часто разговаривал с Би о прошлом. Особенно, когда был маленький. Я это прямо увидел. Би сидит в кресле, а Саша – на стуле. Большая голова склонена набок, короткие ножки висят и не достают до пола. Би рассказывает, он слушает, а мне скучно. Я бегаю вокруг, дергаю их обоих и чем-то стучу.

Когда Би была маленькой, и-мира еще не было. Точнее, он был, но очень примитивный. Доступ к нему открывался через такие маленькие коробочки, которые все носили с собой. Очень, наверное, неудобно, даже представить трудно.

Потом, рассказывала Би, в моду вошли голограммы, это уже когда она была взрослой и вышла замуж. Но это было недолго, потому что поддержание голограмм требовало очень много энергии и еще у многих людей мозг постепенно переставал отличать голограммы от реальности, и они сходили с ума – у них начинались галлюцинации и всякое такое.

И только потом уже появился и-мир, чипы и слово Перехода.

— Это чипы, — сказал Саша. – Я думал, и получается, что больше ничего не может быть.

— Что? – я вернулся из того мира, где была живая Би и маленький Саша с короткими ножками.

— Они нашли нас через чипы. Тогда тебя с отцом – тоже. И всегда найдут. Мы не можем никуда убежать, они же у нас внутри.

— Убежать всегда можно, — сказал я и сжал кулаки так, что ногти проткнули кожу и выступила кровь. От этого мне опять стало легче.

***

 

— Где Кеша? – спросил я дома маму и папу.

— Какой Кеша? – спросили они хором.

Я объяснил. Они не знали. Я требовал, чтобы они узнали прямо сейчас. И чтобы потом мы забрали Кешу к себе.

— Не глупи, — сказала мама. – Может быть, он уже издох, а может быть, его взял к себе кто-то из подруг Би. Зачем нам этот старый вонючий попугай?

Я упал прямо в коридоре и начал колотить кулаками по полу.

Папа попытался меня поднять, а потом выпустил и сказал с удивлением:

— Ты знаешь, мне кажется, что он пьян…

— Ты пил?!! — мама встряхнула меня, а потом несильно заехала по уху.

— Нарушение прав ребенка! – наставительно сказала Ирма.

— Мы поминали Би, — объяснил я и сел. – С Сашей и Юонгом. Я забыл про Кешу, а Юра вспомнил.

— Это выходит за всякие границы, — сказала мама папе. – Я не понимаю, как ему вообще столько лет доверяют воспитывать детей? Ты должен… мы должны куда-то сообщить, пожаловаться…

— Только попробуйте, — сказал я.

— Он мне угрожает, — сказала мама папе.

Папа молчал. Мама презрительно фыркнула и ушла.

Я поднялся и тоже ушел в свою комнату. Жучки радостно кинулись ко мне, синхронно виляя хвостами. Я выглянул в коридор. Папа там так и стоял.

— В следующий раз можешь подарить мне робота-попугая, — сказал я и закрыл дверь.

 

Глава пятнадцатая.

Слово Перехода.

 

Саша сидел на корточках, обхватив голову руками.

Прямо посередине моей комнаты.

Поскольку он был голограммой, я не мог его потрясти и мог только орать:

— Что?! Что?!! Скажи! Ну скажи! Мне приехать к тебе? Приехать?! Я еду! Слышишь, если ты сейчас не скажешь, я немедленно приеду и дам тебе в морду! Потому что ты меня бесишь!!!

— Юра… — наконец сказал Саша, не отнимая рук от лица.

— Что с Юрой?! – заорал я, чувствуя, как у меня в животе что-то холодеет и сворачивается.

— Его увезли…

— Кто увез? Куда? Почему?

Когда Юра понял, что он не сможет стать космопилотом, он все лежал и лежал. И ничего не делал и почти не разговаривал. Все эти наши истории с вечеринками и карнавалами его немного отвлекали, и он как-то двигался, и с Сашей и со мной несколько общался и даже спорил. А потом – опять.

Саша просил Анну с ним поговорить, и она согласилась, только Юра отказался.

А помидоры в его огородной игровой зоне завяли и даже марширующие огурцы то ли сгнили, то ли ушли куда-то.

Ни Саша, ни Юонг не знали, что делать.

— Надо было найти ему этот его космос – что же еще! – сказал я. – Как-то же туда попадают!

— Отец сказал, что нельзя найти то, чего нет.

— Идиотство какое-то! – возмутился я. – Вот все время же про него рассказывают!

— Раньше действительно много рассказывали. Теперь меньше. Даже я помню – как было и как стало. Если бы не Юра, я бы и внимания не обратил.

Когда Юра почти перестал есть, Чин вызвал докторскую бригаду. Они приехали и увезли Юру. Но сначала он с ними дрался, только у него сил было мало. Та жучка, которую он выиграл на Небоскребной вечеринке, кидалась на докторов и на Чина и все время лаяла:

— Предательство! Предательство!

Они ее дезактивировали и тоже забрали с собой.

Саша потом сказал отцу: наверное, мы тоже должны были драться. И тогда, когда Дим дрался за городом, я тоже должен был ему помочь.

Юонг сказал Саше: что ж поделать, пусть Юра лучше живет. И драться – это не всем лучше.

Саша разбил Чина молотком. («Прямо интересно, как до этого употреблялся молоток у них в квартире?» — подумал я.) Юонг заплатил большой штраф. На следующий день от отдела социального обеспечения им прислали нового хелпера. Этот хелпер – самка, и ее зовут Чен.

— Я сейчас приеду, — сказал я.

— Ночь же, — сказал Саша. – Давай завтра. Теперь уже все равно.

Я все равно собрался ехать, но мама с отцом меня не пустили. Мама кричала, что эта семья на меня вредно влияет, а папа просто стоял в дверяхи загораживал выход. Если бы в моей комнате было окно, я бы в него выпрыгнул.

Наутро у меня была очередная встреча с психологом от людей, похожих на трех котов.

Ее звали Зоя Игоревна. Мы с ней врали друг другу по сорок пять минут два раза в неделю.

Я спросил:

— Как попасть на луну?

— Нужно много учиться, — сказала она.

— А если уже учился и даже космический конкурс выиграл?

— Тогда нужно ждать. Если ты соответствуешь, тебя пригласят.

— Сколько ждать?

— Не могу тебе сказать.

— Это честь? – спросил я.

Зоя Игоревна согласно кивнула.

— Один из тех трех людей-котов сказал, что обучаться в группе «рыцарей» — это честь для меня. Я соответствую и меня пригласили. Нельзя ли мне теперь от всего этого отказаться, но чтобы Юру пригласили в космос? Поверьте, он с самого раннего детства больше чем соответствует! Честь на честь – это же будет справедливо?

— Ты знаешь, что с тобой очень трудно разговаривать? И вообще иметь дело? – спросила Зоя Игоревна.

— Это смотря кому, — с ходу ответил я, а потом все-таки задумался: а кому со мной легко? Саше? Вот не уверен…

— Данная трудность представляется мне естественной, — уточнил я, дико злясь и почти психуя внутри. – Ведь я – жестокий и опасный. Но, как недавно выяснилось, чему-то не очень понятному весьма соответствующий…

***

 

Когда я приехал к Саше, мне навстречу вышла маленькая женщина, ростом мне по плечо. Я в некотором замешательстве решил, что это такая новая модель хелпера.

Она сказала:

— Здравствуй, Дим, — подошла, обняла меня и спустя пару секунд прошептала куда-то мне в подмышку. – Спасибо тебе за Сашу.

Я окаменел и стоял, как столб. От женщины чем-то пахло. Мне показалось, что это запах лотосов, хотя я лотосы никогда не нюхал и возможно даже не видел.

Тут вышел Саша и сказал:

— Познакомься, это моя мама, Джин-Хо.

Поскольку мы с Джин-Хо в этот момент обнимались, получилось странно.

Юонг куда-то делся. Не думаю, что его тоже кто-то забрал, скорее он сам спрятался. Мне хотелось что-то спросить, но я не мог сообразить, как это сформулировать и потому молчал.

Мы выпили чаю. Чен, которая его подала, оказалась чуть более гладкой и лоснящейся, чем Чин. Я, кажется, предпочел бы чаю соджу, но постеснялся попросить. Что они обо мне подумают?

Джин-Хо говорила с акцентом. До этого я думал, что Саша похож на Юонга, а теперь видел, что и на маму тоже. Но, может, это мне казалось потому, что они все корейцы?

— Ты изучаешь историю? – спросила Джин-Хо.

— Да, но сейчас у меня как бы перерыв, потому что меня вербуют в Охранку.

— Это этап, — серьезно согласилась она и качнула головой. – Я не думаю, что тебе следует рассказывать об этом направо и налево.

— Ваша семья – это не направо-налево, — галантно сказал я и, привстав, слегка поклонился.

Джин-Хо улыбнулась. Улыбка занимала приблизительно четверть ее небольшого лица.

Саша ничего не ел и комкал салфетки. Глаз у него почти не было – только какие-то припухшие щели.

Я поклялся себе, что не дам ему лечь, отвернувшись к стене, как Юра. А если он все-таки ляжет, то я его не оставлю, буду сидеть рядом, разговаривать с ним, насильно кормить и, если что, драться за него с кем угодно, как миллион жучек.

***

Мама встретила меня в коридоре.

— Тебе мало своих проблем? – спросила она. – Тебе надо еще двумя ногами вляпываться в чужие? В эту неправильную, дикую семью? Там все и должно было так кончиться… Неужели ты не понимаешь, что и сам ходишь по краю…

Мама показалась мне какой-то ненастоящей. Я молча прошел мимо нее.

— Он мне хамит! – закричала мама в сторону папиной комнаты.

— Редкая Редиска, — сказала Ирма. – По всем каналам. Давно.

Я кивнул, сел на пол и перешел в и-мир.

— Ну что там? – спросила Анна. – Я пыталась к ним пробиться, но все закрыто.

— Я думаю, Юонг сам закрыл, — сказал я.

— Пойдешь на акцию? В знак солидарности. Но это может быть опасно.

— В э-мире или в и-мире? – спросил я.

— В э-мире. Через час. Перед Казанским собором.

— Хорошо, я буду.

***

— Ты никуда не поедешь! – вопила мама. – Ты слышишь, никуда! Мы сейчас сменим все коды, и ты просто не сможешь вызвать автотакси…

— Тогда я пойду пешком, — пожал я плечами. – Может быть, немного опоздаю…

— Скажи ему!..

— Папа, а хочешь, пойдем со мной, – неожиданно для себя предложил я. – Это будет приключение. Ты же любишь приключения?

Папа как будто хотел что-то сказать, но потом промолчал. Глаза у него странно забегали.

— Ты — чудовище! – закричала мама и заломила руки.

Мне стало все равно. И это мое состояние меня пугало. Так не должно было быть.

***

Там все были старше меня. За одним исключением. Исключением конечно же была Эля. Она стояла на бортике фонтана и сосредоточенно держала перед собой портрет Юры. На портрете Юра позировал с игрушечной ракетой в руках и счастливо улыбался. Я его таким веселым никогда в жизни не видел. Подпись под портретом гласила: «Его назвали в честь первого космонавта!» Прочие держали в руках плакаты «Верните нам космос!» «Мы хотим знать!» «Хочу быть пилотом!» и всякое такое.

Эля увидела меня и улыбнулась мне так же счастливо, как Юра на портрете.

— Здравствуй, Дим!

— Привет, принцесса! – сказал я.

Она заулыбалась еще шире, демонстрируя мелкие и редкие зубы.

Анна и высокий юноша в темной хламиде попеременно вещали со ступеней собора. Люди подходили и что-то спрашивали. В основном это были туристы с тимошками.

Я думал: если космоса нет, как говорит Юонг, то кто же может Анне и Юре его вернуть? А если кто-то рассказывает и показывает, что он есть, то чем это отличается от и-мира?

Фонтан шуршал и опадал брызгами, заворачивающимися от ветра спиральными рукавами. Для меня брызги почему-то падали отдельными кругляшами, как в замедленной съемке – похожие на звезды в Млечном пути или на овощи, парящие в шахте Небоскреба. Я подумал, что, кажется, понимаю, как теряли рассудок, когда кругом были люди и голограммы вперемешку.

Космоса нет. А что, собственно, есть?

Я сидел на ступеньках у колоннады.

Эля сидела рядом со мной. Юра улыбался с портрета.

Нас никто не трогал.

Мимо прошла старушка под зонтиком, чем-то похожая на Би.

— Самый смешной протест, это тот, на который никто не обращает внимания, не правда ли? – спросила она у меня и добавила. – Но вас ведь это не остановит?

— Меня лично – нет, — вежливо уверил ее я.

К вечеру мы все были дома.

— Зря ты с нами не пошел, — сказал я папе. – Было весело.

***

 

Юра вернулся через неделю. Он был бодр, упитан, с обильными прыщами.

— Это побочный эффект препаратов, — объяснил он мне. – Сказали, все прыщи пройдут дней через десять.

— Нам сказали о космосе с ним пока что не говорить, — предупредил меня Саша. – Через полгода уже можно.

Мне очень хотелось рассказать Юре об акции у Казанского собора, но я понимал, что это нельзя.

Мы поговорили ни о чем. Он был гораздо разговорчивее и проще, чем прежде. Я даже подумал: он еще одуванчик, или уже лютиком стал? И это временно или навсегда? И если такое возможно всего за неделю, то почему всех одуванчиков вот в таких веселых не переделывают?

— Чем ты теперь займешься? – спросил я его.

— Думаю, буду тестировать и усовершенствовать игровые зоны для пацанов, ведь это то, в чем я понимаю, — уверенно сказал Юра. – Но надо, конечно, будет еще подучиться. Есть у меня одна задумка… помнишь, мы с тобой когда-то в космопорт играли? Вы с Сашей тогда еще совсем мальками были…

Я с тревогой взглянул на Сашу, но он кивнул головой: все нормально. Видимо, нельзя только о настоящем космосе говорить. А об и-мирном – можно.

— Как же, помню, — согласился я.

— Так вот если там грузовой порт сделать отдельно от пассажирского, и добавить местных ресурсов в виде перерабатывающего завода и орбитальной оранжереи…

 

— Вроде все ничего…? – неуверенно спросил я у Саши.

— Не знаю… — Саша помотал круглой головой. – Иногда мне кажется, что это он… а иногда, что не он… Но не могли же Юру там на самом деле подменить кем-то, как ты его на Небоскреб-пати подменил…

— А Юонг что говорит?.. Он вообще где?

— Прячется. Работает. Ничего не говорит.

— А Джин-Хо теперь с вами будет жить?

— Нет, она завтра уезжает… Дим, ты что так на меня смотришь? Дим?..

***

— Джин-Хо, возьмите меня с собой, — попросил я. – Я не буду вам в тягость, я сильный, смышленый, легко обучаюсь и буду работать где и сколько надо.

Она смотрела снизу вверх, чужая, как птица на берегу пруда. И глазки у нее были маленькие и черненькие, как будто без радужки вообще.

— Я, наверное, даже хотела бы, но не могу, — сказала Джин-Хо. – Мне просто не позволят. И, хотя это конечно нехорошо, но я этому рада. Потому что ты нужен Саше.

Камень упал в пруд и ряска сомкнулась – даже кругов не было.

Ничего страшного, я особо и не надеялся.

Я знал, что у меня еще есть время до весны.

***

 

— Мое образование слишком гуманитарное, — сказал я Твену и Николаю Александровичу.

— Неужели ты захотел заняться математикой? – удивился Николай Александрович. – Или курс теоретической физики?

— Твоего друга тебе все равно не догнать, — сказал Твен.

— Математика это, конечно, слишком, — согласился я. – Подойдет что-нибудь естественно-научное. Биология, анатомия… Вот моя бабушка Матильда интересуется медициной и меня приобщила к своему интересу. Что-нибудь из этой области… Только не про червяков, пожалуйста! Я их не люблю.

 

 

Я изучал всяких птиц и рыб. Это было даже интересно. Странно, но я нигде не нашел, кем был гусь-лебедь в нашем пруду. Но ведь не померещился же он мне?

— Тебе тоже придется заняться анатомией, — сказал я Саше. – Я сам буду тебя учить тому, чему научусь. В твой курс это не впишется.

— А зачем это? – спросил Саша.

— Потом объясню.

Я не хотел его заранее пугать. Но он, конечно, все равно испугался.

— Ты что-то задумал.

Я кивнул и сказал:

— Ты мне поможешь. Как всегда.

Еще я тренировался в тренажерном зале и бегал вокруг замерзшего пруда. Когда было холодно, дыхание сбивалось уже на третьем километре, когда потеплее – пять километров я пробегал свободно. После нового года я стал бегать с утяжелением. Стрельбой я занимался давно и стрелял уже очень хорошо. Подумал немного и стал учиться стрелять из лука в секции и из рогатки – в том же парке.

Научился шить и вязать крючком. Подарил Саше и Юре по полосатому шарфу. Им очень понравилось, но они не знали, что с ними делать. В результате один шарф как-то оказался у Эли (через Анну, наверное), а второй – у Юонга. Юонг его прямо дома носил и все время длинными пальцами поглаживал.

Еще я в и-мире изучал, как ловят рыбу, ставят силки и охотятся.

Мама сказала папе:

— Ты замечал, какие холодные у него стали глаза? Прямо как синий лед…

Я сделал одну стену зеркальной и внимательно себя рассмотрел. И вынужден был признать, что глаза у меня действительно синие и холодные. А когда-то были теплые? – подумал я, но не смог вспомнить.

***

Однажды на пруду я встретил гуся-лебедя. Он шел красными лапами по ноздреватому снегу и что-то выклевывал в проталинах. Увидев приближающегося меня, он неуклюже побежал, переваливаясь и помогая себе взмахами крыльев, бухнулся в полуоттаявший пруд и оттуда на меня зашипел.

Тогда я понял, что гусь-лебедь – это весна, и времени у меня больше нет. Мне пора.

Сашу я, конечно, спросил, но особо-то и не надеялся. Он сказал:

— Дим, я не смогу без и-мира. У меня там толстые такие корни, и я знаю, что без него просто умру. Ты же не хочешь, чтоб я умер?

— Конечно, не хочу, — сказал я.

— Выживу ли я без тебя, я не знаю, — продолжил Саша. – Но мне, кажется, придется попробовать.

— Отлично сформулировано, — кивнул я. – Тогда приступаем.

— Прямо сейчас?!! – воскликнул Саша и побледнел, то есть стал серо-желтый.

— А чего же тянуть? – удивился я. – Я всю зиму готовился и собирался, и сейчас у меня, конечно, уже все готово. Ты тоже умеешь все, что нужно и даже, я знаю, тренировался не раз на манекене. Мне Юра рассказал. Он думал, что ты рехнулся, и у меня спрашивал совета. Я ему сказал, что беспокоиться не о чем, потому что с тобой все в порядке, и это я – жестокий и опасный – втягиваю тебя в свои дурацкие игры. И это было, как ты понимаешь, абсолютной правдой…

Я говорил спокойно, медленно и убедительно. Мне нужно было убедить Сашу, что ничего такого особенного не происходит, потому что если бы он вот сейчас психанул, отказался и убежал, то у меня все планы сразу бы накрылись и совсем ничего не вышло. Кажется, в древности это называлось «заговаривать зубы». Я заговаривал зубы Саше.

Саша наклонил голову и снял свой памятный медальон.

— Вот, возьми.

— Я не могу, — попытался отказаться я. – Это же тебе…

— Я хочу, чтобы он был у тебя, — сказал Саша. – Это для меня важно. Ты знаешь, какое у меня слово Перехода?

— Не знаю и знать не хочу! – отрезал я.

Слово Перехода нельзя говорить никому и никогда – так нас учили с самого начала. У малышей оно почти всегда «мама». Потом его меняют, конечно, но никто не меняет часто.

— Мое слово Перехода – «Дим», — спокойно сказал Саша и надел свой медальон мне на шею.

У меня прямо кишки в узел завязались. Придется теперь в туалет идти. Ну почему я даже на самое возвышенное реагирую рвотой или поносом? Такая досада… Как бы Саша в это время не сбежал…

— А у меня слово Перехода было «собака», — вздохнул я. Так мне показалось честно. Тем более, что через пять минут для меня это уже не будет иметь значения.

— Ты не станешь скучать по дому? – спросил Саша.

— Я точно буду скучать по тебе, — ответил я. – А вот насчет дома… не знаю. Мне иногда кажется, что мой дом… он какой-то… какой-то ненастоящий.

— А что же тогда твой настоящий дом? – удивился Саша. – Где он?

— Когда я был совсем маленький, я говорил, что мой настоящий дом – за радугой, — с наигранной бодростью ответил я.- Вдруг он где-то за морями-океанами и я его найду?

 

Чипов, как мы выяснили, на самом деле было три – за ухом, за спине и на внутренней стороне левого плеча.

Анестезирующий крем мне самому был не очень нужен, потому что у меня на самом деле высокий болевой порог, да и удобнее, когда чувствуешь и понимаешь, что происходит, но Саша настоял и я подчинился.

Еще Саша очень боялся микробов, поэтому три ножа-скальпеля мы просто замочили в спирту.

В самый последний миг Саша еще посерел, закусил губу и замер как жучка, не сумевшая вовремя подзарядиться. Тогда я заорал:

— Давай! Ну, давай же!

И в следующее мгновение я перешел черту.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЗА ЧЕРТОЙ.

Глава шестнадцатая.

Том Сойер на острове.

И-мира мне не хватало так, как, наверное, не хватает людям утраченной руки, ноги или глаза. Я все время вспоминал Игоря и Володю. Могли ли они когда-то ходить? Я не знал. Но если они такими и родились, это одно дело. Жили же люди когда-то без и-мира, и вовсе по нему не скучали. А вот если ты уже когда-то ходил, бегал и прыгал, а потом вдруг у тебя все это закончилось, и – бац! – катайся теперь до конца дней в инвалидной коляске, это, мне кажется, совсем другой случай.

Саша, кажется, думал, что я уже такой совсем взрослый и у меня есть план. Но он ошибался – никакого плана у меня не было. Я был Том Сойер – Черный Мститель, сбежавший на остров. Но у меня не было с собой Гека Финна – Кровавой руки, и Джо Гарпера – Грозы океанов. Я почти сразу понял: все это была игра. И одному играть в нее – неинтересно и даже немного страшно.

О том, чтобы сдаться, я думал, наверное, даже не каждый час, а каждую минуту. Каждый вечер в течение трех дней я уговаривал себя так: ну вот сейчас посплю, а наутро пойду обратно, вернусь домой, свяжусь как-нибудь с «тремя котами», вернусь в и-мир, стану «рыцарем» с холодными глазами, буду охранять покой человечества и спокойно дружить с Сашей…

Утром я вставал и почему-то шел дальше, каждую минуту думая о том, что так дальше нельзя и надо бы вернуться.

У меня не было плана, но нормально предположить, что любой человек, сбежавший из города ранней весной, когда еще не растаял снег, двинется на юг. Там его и будут искать в первую очередь. Поэтому я шел строго на север.

С Сашей я разговаривал вслух. Иногда мне даже казалось, что он мне отвечает. Тогда я думал, что сойти с ума на самом деле намного проще, чем я полагал раньше. Я не был одиночкой – искателем приключений. Для приключений мне нужны были Джо и Гек. Воображаемый Саша не мог мне их заменить.

В гараже одного из брошенных домов я нашел велосипед и взял его с собой. Ехать на нем было еще нельзя – из-за снега и раскисших дорог (больших, хороших дорог я, разумеется, избегал из соображений безопасности). Но потом, решил я, он мне непременно пригодится. Большую часть своего снаряжения я приладил на сиденье и багажник велосипеда и вел его с собой. Временами я с велосипедом тоже разговаривал.

Но я уже понимал, что игра есть игра, и на острове Тома Сойера нельзя жить вечно. И я бы почти наверняка вернулся, или просто вышел на ближайшую большую дорогу и подождал, пока меня подберут и отвезут… ну, куда-нибудь. Это и называется – сдаться. Я был почти готов.

Но на четвертый день утром я привязывал свой рюкзак к раме велосипеда и вдруг услышал:

— Дим-Дим-Дим… Подожди меня!

Сердце толкнулось в ребра так, как будто у меня в грудной клетке кто-то жил и теперь просился изнутри наружу. Я уронил рюкзак в полурастаявший снег и еще несколько мгновений стоял, замерев, не оборачиваясь, и повторяя про себя:

«Это невозможно, это невозможно…»

Потом все-таки обернулся и увидел Элю. Она была очень грязная.

Первым моим чувством было трусливое облегчение: за ней наверняка следят, вот прямо сейчас нас с ней и найдут, сейчас все кончится, мне не надо будет корить себя за то, что я сдался, потому что я тут не причем, и можно будет всегда сваливать свою неудачу наЭлю, и так-то довольно противную. Я-то сам по себе шел бы и шел, а вот из-за нее… Я ненавиделсебя за это чувство и одновременно оно мне ужасно нравилось – почти до радостных слез и соплей.

Потом я вспомнил, что у колокольчиков нет чипов.

— Тебе нужно вернуться домой, — сказал я. – Я провожу тебя до шоссе.

— Я не пойду домой! – сказала Эля, и для надежности понимания замотала головой и затопала ногами. – Эля пойдет с Димом. Или останется здесь.

От волнения у нее речь стала хуже, чем обычно, и даже слюни, как в детстве, полетели.

— Где твои вещи? – спросил я.

— Вот! – сказала Эля и протянула мне небольшой рюкзачок на веревочных лямках.

Я бесцеремонно заглянул туда. Там лежали пряники в кульке, некоторые надкусанные. И желтый плюшевый мишка.

— Садись! – я показал Эле на седло велосипеда. – Нам надо быстро отсюда уходить.

Вести велосипед с грузом и Элей было почти невозможно. Поэтому иногда я брал свой рюкзак на спину. А иногда она шла позади и держалась короткой ручкой за багажник.

— Только не говори, что я уже настолько воняю, что ты снова отыскала меня по запаху, — сказал я ей. – Откуда ты вообще узнала?

— Я догадалась. Еще осенью. Дим уйдет – так я сказала Анне. Я уйду с ним – так я сказала себе.

Это прозвучало красиво – я не мог этого не признать. Жалко, конечно, что Эля не Гек Финн – Кровавая рука, и не Джо Гарпер – Гроза океанов. Но уж что есть.

— Но это ты поняла в общем. А конкретно?

— Анна разговаривала с Сашей. Я слушала, смотрела и поняла – где и когда.

Что-то тут не сходилось, но я решил пока не обращать на это внимания.

Присутствие Эли все изменило.

Где бы ее помыть? – размышлял я. И выглядит некрасиво и даже я чувствую, что пованивает. И мне самому, конечно, помыться бы не мешало. Странно, но пока Эля не появилась, я об этом даже не думал. Первые три дня я опасался разводить костер, но теперь уже наверное можно. И воды в котелке нагреть…

Съел на привале ее пряник (не надкусанный, конечно). Эля смотрела, как я ем, и счастливо улыбалась.

О том, чтобы вернуться, я уже совсем не думал.

 

***

Я понимал, что абсолютно любой человек, увидевший нас с Элей и велосипедом, сразу заподозрит неладное.

Поэтому мы прятались. И это становилось все легче – дни были длинные, а местность безлюдная. Плюс с каждым днем становилось теплее.

Я все думал о том, что будет, когда у нас кончится еда. Это произойдет уже скоро. Я же рассчитывал на себя одного.

Эля ни о чем не думала. И оказалась ходоком лучше, чем я себе представлял – переставляла свои короткие ножки, топ-топ-топ, как будто катилась. И шепеляво пела какие-то дурацкие песенки. Весело ей было. Она часто падала и очень пачкалась. Вечером я нагревал воду и велел ей самой мыться и чистить одежду. И смазывал себе и ей всякие царапины и ссадины. Чтобы инфекции не было. Я видел, что Эле мыться и мазаться не нравилось, но она мне подчинялась.

И еще она очень мало спала. Гораздо меньше меня. Просыпалась, меня не трогала, молча сидела и смотрела. В основном, как я понимаю, на меня. Как я сплю. Противно, но куда денешься? Спать также мало, как она, я не мог, у меня бы тогда просто сил не хватило весь день идти. Иногда она тихонько разговаривала со своим плюшевым мишкой, и я сквозь сон слышал ее бубнеж. Он мне не мешал, это казалось лучше, чем если на тебя во сне смотрят.

Но однажды Эля меня все-таки разбудила. Она кричала почти нечленораздельно и размахивала руками возле моего носа.

Я решил, что нас все-таки нашли, и опять испытал облегчение. И досаду. Где-то напополам.

Но потом понял, что дело в чем-то другом. Вскочил, щурясь и спотыкаясь спросонья, вылез наружу (мы спали в теплом, уютном подвале), и сначала ничего не понял. Потом увидел, что на полянке, которая раньше была двором, два каких-то небольших зверька дерутся с довольно большой черной птицей. Птица орала и клевалась, но явно проигрывала. Летели перья. Скоро ей придет конец. Эля тоже орала. Наконец я понял, что она хочет, чтобы я отогнал зверьков. Я поднял два камня, прицелился и кинул. Зверьки убежали. Птица тоже попыталась убежать, волоча крыло и прихрамывая. На клюве у нее была кровь. То ли ее собственная, то ли одного из ее противников, уже покинувших поле боя. Я подумал, что птица явно не жилец и ее можно будет пожарить и съесть.

— Мы его спасли? – спросила Эля.

— Нет, скорее всего он сдохнет, — честно сказал я. – Или те зверьки вернутся и его доедят. Можем убить его, чтоб не мучился, и съесть сами.

— Нет, — сказала Эля, села на землю, раскинув ноги, и стала обстоятельно плакать, тщательно размазывая слезы и сопли по круглым щекам.

— Будешь реветь, я просто уйду, — равнодушно сказал я. – И подыхайте тут вместе.

Эля перестала плакать и сказала:

— Мы его спасли. И Дим его вылечить. Эля будет помогать.

Мне было жалко заряда в справочном тимошке, которого я снарядил и взял с собой (Саша специально позаботился о том, чтобы он не посылал наружу никаких сигналов). Но что делать?

Для начала я поймал птицу, она оказалась очень сильной и довольно серьезно расклевала мне руку. Завернутую в тряпку тварь я отдал Эле и она стала ее как-то уговаривать. Потом нашел в тимошке сведения по медицине и ветеринарии (понятно, что они там были, потому что я считал их важными для путешественника). После Эля птицу держала, а я ее осматривал. У нее было явно сломано крыло, выдраны с мясом перья сзади, а вот на лапе перелома, кажется, не было, только кожа содрана. Я сделал лубки на крыло, сообразуясь с картинкой в тимошке. Потом Эля промыла и смазала все птичьи раны, а я ее держал.

Потом каждый из нас намазал себе те повреждения, которые нанесла нам птица.

— А дальше-то что? – спросил я.

Эля осторожно сложила крыло с лубками и сунула птицу себе за пазуху. Странно, но она уже почти не вырывалась. Я подумал, что у нее силы кончились, или она вообще сдыхает, что, на мой взгляд, было бы вполне неплохим исходом.

— Какая птица? – спросила Эля.

— Ворон, — ответил я.

— Дим даст имя?

— Дим бы с удовольствием ему шею свернул, а потом пожарил и съел, — проворчал я.

— Тогда будет Гришка, — сказала Эля.

Гришка, к моему сожалению, не издох, а через три дня и вовсе оправился. Сидеть за пазухой он больше не хотел. В сказках и игровых зонах воронов обычно носили на плече, но у Эли плечи были узкие и покатые, и большой Гришка никак там не мог уместиться. Поэтому он обычно сидел на руле велосипеда, приспустив больное крыло и на ровных участках поджимая больную ногу. А если Эля надевала шапку и подкладывала в нее свернутую тряпку, устраивался у нее на голове. Но тогда она еще чаще, чем обычно, спотыкалась и падала. Гришка спрыгивал с головы упавшей Эли и прихрамывая ходил рядом, заглядывая ей в лицо и чуть слышно воркуя.

Меня Гришка как будто уважал и недолюбливал одновременно. У него был огромный и страшный клюв. На солнце его угольно черные перья иногда переливались оттенками зеленого, фиолетового и даже розового. В общем, он был если не красивой, то во всяком случае очень выразительной птицей. С Гришкой наше приключение обрело новые краски. Но жрал он немало и еда, конечно, закончилась еще быстрее.

Я понял, что надо что-то делать. Но что? Я должен решить. Советоваться с Элей – это то же самое, что спросить у ее плюшевого медведя или у Гришки.

В конце концов, я еще раз сверился с картой и свернул к Мурманскому шоссе. Элю с Гришкой, велосипедом и всеми вещами я спрятал неподалеку от шоссе в домике с провалившейся крышей. Себе взял Элин рюкзак с веревочными лямками. Дождался сумерек и вышел на шоссе. Я решил так: вечером и ночью люди более рассеяны и меньше склонны что-то дополнительное предпринимать.

Я останавливал большие машины, где были не автопилоты, а живые шоферы-мужчины. Таких было мало, но они все-таки были. Всем им я говорил одно и то же:

— У нас в группе «рыцари» такая сложная обучающая игра в э-мире. Я должен раздобыть еду на дороге или умереть от голода. Я действительно целый день не ел. Вы не могли бы мне что-нибудь дать? Лучше консервы или такое, что может храниться.

Они все давали. Кто что. Я прятал добытое в придорожных кустах и снова выходил. Я понимал – у меня одна ночь. А потом надо будет бежать от дороги со всех ног и где-то на пару дней залечь. Потому что утром кто-нибудь все-таки сообразит и поинтересуется, что это за такие странные ночные игры.

Иногда мужчины предлагали отвезти меня в магазин и купить все, что нужно. Мне очень хотелось, но я так и не решился. Ведь если меня схватят, то как же тогда Эля с Гришкой?

Женщины останавливались сами, и тогда я убегал. Это было самое опасное. Потому что они могли сразу начать что-то выяснять. Но я надеялся, что темнота мне поможет – не особо-то в ней разглядишь что к чему, ведь для ребенка я довольно высокий. К утру у меня было столько еды, что все даже не удалось на велосипед погрузить. Что могли, мы сразу съели, а часть пришлось все-таки оставить. Гришка ел, ел, ел и в конце концов так распух, что не мог на ногах держаться и опять полез к Эле за пазуху.

Мы шли, пока совсем не рассвело. А потом легли и спали, пока над лесом не начали кружить вертолеты.

— Это Дима ищут? – спросила Эля почти с восторгом.

— Дима и Элю, — уточнил я.

Я решил, что в сложившихся обстоятельствах безопаснее всего будет не привязываться ни к каким строениям, а залечь просто в густом еловом лесу. Там можно даже костер осторожно разводить, потому что дым уходит вдоль ствола и теряется в еловых ветвях.

Так мы и сделали. Вода, вкусная и кисловатая, была в ручейке. Гришка прыгал по веткам и даже пытался взмахивать больным крылом. Я в основном сидел и молчал. Эля пела свои песенки и иногда украдкой, отойдя, беседовала с мишкой.

Потом она съела суп, салат из заячьей капусты и три пирожных, уснула и похрапывала во сне. Гришка устроился на толстой ветке поближе к стволу и спрятал голову под крыло. Я лежал и у меня впервые было время подумать.

Сквозь ветки светили холодные звезды, а горячие искры от костра пытались к ним подняться и гасли по дороге.

Никакая это не Большая Игра – решил я. Что-то другое. Вот ответ.

Но что же теперь? Куда я, куда мы идем?

Я еще ребенок. И теперь у меня нет ни планов, ни целей. А у кого-то вообще они есть? У кого? У моих родителей? Тьюторов? У «трех котов»? У них явно есть какой-то касающийся меня план. Но устраивает ли он меня самого? Как решить?

Так я думал довольно долго и не заметил, как заснул.

 

Глава семнадцатая.

Гута и Ерунда.

 

Мы с Элей и Гришкой недавно пообедали. Я сходил на болото, принес Эле на десерт пригоршню прошлогодней клюквы и теперь пытался испечь на костре корень стрелолиста. Я читал, что он съедобный, из него можно делать муку и даже печь лепешки. Иногда я на пробу откусывал маленькие кусочки. Корень постепенно обугливался, но не поджаривался и съедобным как будто не делался. Гришка с явным интересом наблюдал за процессом корнесжигания.

Внезапно он встрепенулся, вытянул шею и не столько каркнул, сколько зарычал. Прямо как большая собака.

Отодвинув еловые ветки, в прогал между деревьями вышел высокий сутулый мужчина с очень длинным носом, смешно раздвоенным на самом кончике.

Гришка истошно заорал и забил здоровым крылом.

Я понял, что он пытается нас защитить.

Мужчина был одет и снаряжен точь-в-точь как мой папа, когда собирался «в путешествие».

Я стоял у костра на коленях и смотрел на него.

За мужчиной из веток выбралась девочка, чуть помладше нас. У девочки были рыжие волосы, рыжие глаза и синеватая кожа с веснушками. Одета она была точно также.

Я подумал, что это, наверное, отец и дочь, отправившиеся «в путешествие» как мы с папой когда-то. И вот теперь они наткнулись на нас.

«Игра! Все-таки — игра! – вдруг понял я. – Только не кто-то играет в нас, а мы сами играем в себя! Все время играем!» — Почему-то это показалось мне ужасно смешным. Я сел на пятки и стал смеяться. А потом уже хотел, но не мог остановиться.

— Вас нашли, — быстро и громко сказал мужчина. –Поисковая группа будет здесь минут через пятнадцать. Тебе сейчас надо принять решение. Хочешь ли ты вернуться к своим? И девочка… Она может говорить?.. Гута! У него, кажется, истерика. Дай ему пощечину. Посильнее. Меня он может испугаться и полезть в драку. А времени нет.

Девочка подошла ко мне, опустилась на колени, обняла за шею и поцеловала в щеку. Я близко увидел ее ресницы. Они были белые у основания и темно-рыжие на загибающихся кверху концах. И запах. Она пахла, как нагретый на солнце камушек.

Я перестал смеяться, икнул и сказал:

— Лучше бы ты все-таки съездила мне по морде. Надежнее.

— Я не могу по морде, — возразила девочка. – Она глазами смотрит.

— Уходим все, или вы остаетесь? – нетерпеливо спросил мужчина.

— А куда уходим? – спросил я.

— Надо уходить, — вдруг сказала Эля, и я увидел, что она уже готова – одной рукой прижимает к себе Гришку, а другой – своего медвежонка.

— Тогда пошли! – я подхватил рюкзак со своими вещами. Мне было жалко бросать собранные на шоссе припасы и велосипед, но другого выхода я не видел и подумал, что, может быть, удастся потом за ними вернуться.

Вместе с тревогой и возбуждением я испытывал облегчение. Наконец появился кто-то взрослый, кто предлагает план. Мне очень не хотелось признаваться в том, что мне это нравится. Но и врать себе тоже вроде бы смысла не имело. Получалось, что я сбежал от одного чужого плана к другому, тоже чужому.

***

Это была странная машина. Самой ее выдающейся частью были колеса, каждое – ростом с Элю. Когда машина ехала по дороге, которую и дорогой-то можно было назвать с большим трудом, казалось, что она, переваливаясь, бежит по ней на четырех толстых лапах.

Мужчина вел машину, был полностью на этом сосредоточен и молчал. Гришка сидел на крыше, вцепившись в багажник и недовольно каркал при особенно сильных подскоках. Серо-зеленую Элю тошнило на пол. Рыжая девочка почти все время говорила. Сначала мне показалось, что она – просто симпатичный колокольчик. Но потом я вслушался в то, что она говорит, и засомневался.

— Тебя Гута зовут? – спросил я, вцепившись обеими руками в железные поручни и упираясь обеими ногами.

— Разумеется, я бы предпочла, чтобы меня звали Джеральдина или Констанция, — сообщила она. – Это же очевидно, какой простор для воображения сразу открывается, если тебя зовут такими великолепными именами. Тогда ты сразу можешь вообразить, что живешь во дворцах с мраморными стенами и возлежишь среди шелковых подушек и золотой и серебряной парчи, потягивая шербет. Я не знаю, что такое шербет и куда и зачем его потягивают, но я однажды читала про всякое такое, и мне показалось, что это очень изыскано и благородно. Однако я давно поняла, что следует учиться быть благодарным и тому, что тебе дано – пусть это и не дает такого простора для воображения, но приносит чувство удовлетворения, ты наверняка можешь это понять. Если тебя зовут Гута, это не так уж и плохо, потому что ты можешь пасти белых овечек среди серых камней, играть со щенками, плести ягнятам веночки из кудрявой травы, смотреть на кулика, который прохаживается по берегу озера, собирать клюкву в лукошко и опускать ноги в прозрачную воду ручья, когда к ним стайкой сбегаются серебристые мальки…

Я не сразу понял, что все это вместе было ответом девочки на мой вопрос и на обычный человеческий язык оно переводится как:

«Да, меня зовут Гута.»

— Меня зовут Дим, — смахивая с себя хмарное одурение от всего происходящего, сказал я. – Это Эля. Ворон – Гришка. А вас как зовут? – это я обратился к водителю.

— Ерунда, — сквозь зубы процедил тот, бешено крутя руль и дергая какие-то рычаги.

— Простите…? – наполовину спросил, наполовину извинился я.

— Его действительно так зовут, — пояснила Гута. – Вот мне бы, как я уже упоминала, хотелось зваться Джеральдиной, но увы, это совершенно невозможно в реальности, лишь в мире моих грез у меня может быть такое роскошное имя, а также блестящие черные кудри и прекрасная оливковая кожа без всяких веснушек. Я никогда не видела оливок, а Розамунда говорит, что они зеленые, но я точно где-то читала про людей с оливковой кожей, и мне кажется, что «оливковая кожа» звучит обворожительно, и я бы очень хотела иметь такую. Взрослые люди гораздо свободнее детей в выборе своего облика и окружения, иногда это, кажется, несправедливым, но если хорошенько подумать, то сразу осознаешь гармонию и утешительность божьего замысла. Ты наверняка сможешь это понять, ведьчем взрослее человек, тем больше у него всяких дел и забот, и меньше времени для украшающих жизнь фантазий. Поэтому взрослым приходится довольствоваться лишь лоскутками того, что легко доступно каждому ребенку. Должна же быть воодушевляющая их компенсация, и взрослые назвали ее свободой… А разве тебе никогда не хотелось зваться Роландом или хотя бы Эдуардом?

— Нет… кажется, нет.

Все вышесказанное я понял так, что мужчину за рулем действительно зовут Ерунда.

— А почему его так зовут? – спросил я у Гуты громким шепотом.

— Ты узнаешь об этом в свое время. Это будет скоро… — Гута утешающим жестом дотронулась до моей руки. Удивительно, но она как-то гимнастически совершенно вписывалась в дикую езду на странной машине, казалось, что ее даже мотает намного меньше, чем нас с Элей. – Согласись, что это восхитительно, знать, что в твоей жизни наличествует еще бездна неоткрытого, такого, что только предстоит узнать, и оно еще долго будет разворачиваться, и разворачиваться перед тобой, как великолепный ковер. И вот ты идешь по нему, как по лугу, на котором одновременно цветут все цветы, поют все птицы и никогда не заходит солнце. Мысли об этом чуде непрерывного познания очень воодушевляют, не правда ли? И тогда в твоей душе наступает время для благодарственной молитвы Всевышнему…

Пока она говорила, я три раза предположил, что она надо мной издевается, и три раза отмел это предположение.

Потом мы приехали, и там на поляне был вертолет, покрашенный в белое с голубым. У меня кружилась голова, ботинки мне заблевала Эля, и вонь била прямо в ноздри, и я все время отворачивал лицо, как будто у меня свернута шея, в руках был рюкзак, а в мозгах бессмысленно хороводились странные речи Гуты. Больше всего мне хотелось потерять сознание и немного отдохнуть, но пришлось ловить Гришку, который не хотел лезть в вертолет. Наверное, вертолет казался ворону огромной хищной птицей, которая хочет его съесть через дырку в боку.

Когда Гришка и Эля туда зашли, выяснилось странное: они-то летят, а мы — нет. Гута тоже не летит, она куда-то уходит вместе с женщиной, вылезшей из вертолета (я ее даже рассмотреть не успел). А вот мы с Ерундой едем дальше в машине.

«Рассредоточиваемся и путаем следы», — сказал Ерунда.

Эля, когда все поняла, так жалобно кричала свое:

— Дим-дим-дим!!! – что мне на мгновение даже стыдно стало, насколько меня не волнует, что ее куда-то увозят.

Вертолет взлетел, Гута ушла.

— Не бойся, мы потом опять все вместе окажемся, — сказал мне Ерунда.

— Я не боюсь, — ответил я и это была правда. – Раз мы в машине едем, надо было еду все-таки взять. И велосипед на багажник.

— Не беспокойся о ерунде, — сказал мой спутник и добавил. – Ерунда же о тебе не беспокоится.

Я засмеялся и сразу понял, откуда его имя. Как Гута и предупреждала – узнаешь и скоро.

— Давайте еще где-нибудь у ручья на минуту остановимся или у болота, — сказал я. – Я в туалет схожу и ботинки помою.

 

***

Я не знаю, сколько дней мы ехали. Я не беспокоился не только о ерунде, но и вообще ни о чем. Ел, спал, разводил костер, ставил палатку, варил кашу. Ерунда со мной особо не разговаривал, я тоже в основном молчал. Мы обменивались самыми простыми словами: вон там колышек, передай хлеб, подержи вот здесь, а вот это как открывается? ты готов?

Я был «всегда готов!», — такой, кажется, был пароль у каких-то древних детей.

Ерунда показал мне, как управлять машиной, которую, как оказалось, звали Медведем. И это имя ей очень подходило. Иногда на относительно ровных участках Ерунда даже позволял мне садиться Медведю за руль.

Впервые после той болезни в пять лет я долго молчал, не ходил в и-мир, ни у кого ничего не узнавал и ни во что не играл. Только смотрел, слушал, нюхал и трогал.

И в какой-то момент, посреди этого молчания мир вокруг меня вдруг стал постепенно проявляться во все более мелких подробностях, полузвуках и шершавостях, как будто на него медленно наводили фокус по всем сенсорным каналам. Временами мне казалось, что я как будто что-то вспоминаю, такое, которое было и со мной, и не со мной. Потом оно ускользало. Но какие-то отдельные ниточки все-таки сплетались между собой, и я понимал, что где-то недалеко маячит нечто целое. Так нас учили в зайках-незнайках: чтобы увидеть, что изображено на некоторых старых картинах, надо было отойти от них на определенное расстояние.

И я подумал: в каком же узком секторе я жил раньше, если не видел ни подробностей, ни целой картины?

Мы сидели у костра, на воде лесного озера поблескивало и чуть покачивалось отражение луны. Наверху мерцали звезды. Справа налево как будто стежками прошил лес странный стрекочущий звук: тр-тр-тр-тр-тртам!

Я сказал:

— Никогда такого не слышал.

— Козодой, — сказал Ерунда и вдруг добавил. – Неудивительно. Слишком много помех. И звезд не видно.

Я не стал спрашивать, где много помех, и так понятно. Когда люди долго находятся рядом и молчат, наверное, они начинают немного угадывать мысли друг друга.

А еще чуть позже я понял, что скучаю по папе. Он всегда хотел путешествовать и хотел приключений, вот бы он сейчас был с нами, я бы ему все показал…

 

В конце концов мы приехали в брошенный поселок под названием Березовый Затон. Название было написано на длинной проржавевшей табличке, которую кто-то вертикально прислонил к штабелю серых бревен. Ерунда сказал, что здесь мы оставим Медведя и дальше пойдем пешком. Я послушно вскинул на спину рюкзак и подумал: неизвестные «три кота» или незнакомый Ерунда – какая разница, кто мной командует?

Но, кажется, какая-то разница все-таки была, только я еще не разобрался, какая именно.

***

Мы шли еще два дня. Переваливали через разноцветные от лишайников хребты или шли вдоль долин, на дне которых текли холодные речки. Кое-где на горах еще лежал снег, но в долинах и лощинках уже цвели цветы, названия которых я не знал и не спрашивал о них ни у Ерунды, ни у тимошки.

На спине очередного хребта вдали и внизу открылся и вздохнул густым холодом океан.

— Ты раньше видел? – спросил Ерунда.

— Сто раз, — ответил я. – Мы с папой везде путешествовали.

Потом я сел на камень, смотрел и пил океанское дыхание, как минеральную воду из бутылки. Краски над океаном менялись каждые пять минут. Почему-то вспомнились голубые пирамидки и фиолетовые цилиндры с ушами, которые мы когда-то в лютиках загоняли вместе с Сашей. Все это время я по Саше не скучал. Но от его отсутствия в моей нынешней жизни где-то внутри меня образовалась такая тянущая пустота, ассоциирующаяся с непонятным словом «каверна». Она не росла и не уменьшалась.

Ерунда меня не торопил. Потом сказал:

— Мы уже близко. Могли бы сегодня к полночи дойти. Но лучше заночуем сейчас, я хочу, чтобы днем и ты сразу увидел.

Я не стал уточнять, что именно я должен увидеть, и огляделся в поисках ровного места для палатки, хоть как-то защищенного от ветра. Воды вокруг было много, дров не было совсем. Значит, обойдемся без горячего. А завтра придем, и я увижу.

 

Глава восемнадцатая.

Дом у водопада.

 

— У меня сегодня с самого раннего утра было предчувствие! – воскликнула Гута. – Дим, у тебя бывают предчувствия? Это очень волнительно, ты наверняка сможешь понять. Как будто бы слегка приоткрывается занавес, и фигуры уже движутся и звучит нервная музыка, и прямо у тебя по спине пробегает такая дрожь…

— Мм… — сказал я.

— Гута, помолчи немного, — сказал Ерунда. – А не то нервная дрожь начнется у него прямо сейчас.

— Хочешь, я помогу тебе нести вещи? – помолчав пять секунд, предложила девочка. – Не думай, я только кажусь хрупкой, но на самом деле во мне много физической силы и силы духа, и Господь поддерживает меня, когда не очень от меня устает, потому что сестры говорили, что я своими разговорами могу утомить и исчерпать терпение даже ангела господня. Но ты же наверняка понимаешь, как я взволнована. Встречи и расставания – это, на мой взгляд, самое упоительное и важное в человеческом общении, потому что когда люди видят друг друга каждый день и даже час, они забывают о чуде, которое есть в каждом, и уже не видят его. Вот сейчас я встретила вас и сразу увидела, какие вы прекрасные в этом золотистом утреннем свете и какие у тебя, Ерунда, красивые и выразительные морщины возле губ, и твои удивительные синие глаза, Дим… хотя, тут я должна честно признаться, я вспоминала о них и когда тебя еще не было, и мы говорили с Элей…

Гута перепрыгивала с камня на камень так легко и грациозно, как будто у нее за спиной были крылышки. Мы идем по скалам вслед за перепархивающим мотыльком – так я это видел. То, что «солнце вспыхивало в ее рыжих волосах» – это из хрестоматии для первого года обучения в зайках-незнайках. У Гуты солнце то и дело вспыхивало в рыжих глазах и тогда казалось, что сами ее глаза светятся и сияют золотым светом. Это было даже страшно немного – светящиеся глаза у девочки, только представьте.

Тропинка вела в долину, мы спускались по уступам, на которых рос мох, кустарники, какие-то невысокие деревья.

— Вот наш дом, — торжественно и неожиданно коротко сказала Гута. Я присматривался, но никакого дома не видел.

Потом чуть ниже того места, где мы находились, я увидел водопад. Он падал со скалы двумя рукавами и утекал по круглым камням к океану – речкой, ручьем, озерцами на уступах и террасах.

— Встань вот сюда! – велел Ерунда.

Я встал, куда он сказал, и сразу увидел, что весь водопад как будто перечеркнут яркой радугой, которая встает из пенящейся воды. Это было очень красиво.

— А где же дом? – спросил я, потому что мне показалось, что Гута ждет от меня этого вопроса.

— Дом за радугой, — произнесла она.

У меня просто рот открылся от удивления.

— Не может быть, чтобы так совпало! – не удержавшись, воскликнул я.

— Ты наверняка сможешь понять: для Господа нет ничего невозможного, – сказала Гута и пожала плечами.

 

***

Никакого дома не было. Была пещера.

Вход в нее действительно находился за водопадом с радугой. Снизу большую радугу видно не было, но было несколько маленьких – как будто детеныши той, главной.

От входа вниз вели каменные ступеньки, внутри было три больших зала и много комнат поменьше, причем я уверен, что видел не все. Самое удивительное – глубоко внутри пещеры был источник с очень горячей водой, которая прямо в пещере же куда-то утекала. Еще там было небольшое озерцо, по которому плавали несколько надувных лодочек и игрушек в виде тигров и лебедей. Печки и плиты тоже были. Все они были потушены, только одна топилась, но горели в ней не дрова, а какие-то брикеты. На плите стояла и уютно побулькивала большая кастрюля. Дымоход уходил в трещину в потолке. Освещалось все это самыми разными лампами, которые спускались с потолков на цепочках, стояли на полу и в стенных нишах.

Ерунда уже где-то переоделся и теперь ходил в просторных штанах, у которых левая половина была красная, а правая – зеленая.

«Прямо как в детской сказке», — подумал я.

— Взволновала ли тебя первая встреча с нашим, таким необычным для твоего жизненного опыта жилищем? – спросила Гута.

— Да, — покладисто кивнул я. – Я взволнован.

Если совсем честно, то мне даже казалось, что я немного брежу.

Потом откуда-то прибежала Эля с Гришкой на голове.

— Дим-дим-дим! – радостно заверещала она.

Я привычно чуть шарахнулся в сторону, чтобы она на меня не наткнулась.

Но Эля остановилась в одном шаге от меня, обхватила себя короткими ручками и сказала деловито:

— Есть, спать – да?

— Да! — решительно сказал я, подумал: «Интересно, кто-нибудь мне все-таки объяснит, что все это значит?» — и содрогнулся при мысли, что объяснять будет Гута.

Гришка неопределенно каркнул и деловито почистил отросшие перья. Но мне показалось, что он все-таки рад меня видеть.

***

 

Я стал жить. Понимаю, что фраза и звучит, и выглядит коряво, но именно так я все это ощущал. В старых сказках, которые когда-то читала мне Би, выражались не в пример более благозвучно: «и стали они жить-поживать…». Причем я почти уверен, что авторы сказок приблизительно вот то, что сейчас было вокруг меня, и имели в виду. Но сказать не про сказочного героя, а про самого себя «и стал я жить-поживать…» — все-таки как-то язык не поворачивается.

Хотя у Гуты, конечно, повернулся бы.

Она называла себя «моим Вергилием в райских кущах» и водила меня везде. И все с удовольствием объясняла. Я бы не сказал, что оно от этого становилось понятнее.

Например, когда мы шли по хребту вдоль долины с водопадом, Гута говорила:

— Познакомься, это Тропинка Возвышенных Вздохов. Она так называется потому, что с нее с одной стороны видно бескрайний океан, а с другой – озера и бескрайние просторы горной тундры. Все это величие природы наводит на возвышенные мысли. А когда человек мыслит возвышенно, он обязательно длинно вздыхает – вот так… — тут Гута останавливалась, привставала на цыпочки и вздыхала так сильно, что ноздри ее маленького носика раздувались и трепетали, а грудь под платьем ходила ходуном. – А вон там внизу, видишь, стоит береза с белым стволом… сейчас я сбегаю с ней поздороваюсь и вернусь… — тут девочка действительно большими прыжками неслась вниз, обнимала березу, целовала ее и моментально, все так же перепрыгивая с камня на камень, возвращалась назад. – Это Принцесса Северного Сияния. Когда смотришь снизу от Дома За Радугой осенью и зимой, северное сияние переливается прямо между ее ветвями, как будто запуталось в них. У Принцессы такая белоснежная шелковая кожа – хотела бы я, чтобы у меня была такая! – что ее просто невозможно не расцеловать каждый раз, когда проходишь мимо, ты наверняка сможешь это понять…

— Эля тоже хочет поцеловать… — вступала Эля, которая по возможности всюду таскалась за нами.

Гута тут же соглашалась, и я сидел на Тропинке Возвышенных Вздохов и смотрел на океан, рядом со мной сидел Элин плюшевый медведь, а Эля и поддерживающая ее Гута медленно лезли вниз обниматься и целоваться с березой (она же Принцесса Северного Сияния).

Так проходили наши прогулки.

Еще была работа по хозяйству. Она занимала основное время. Мне это нравилось. Когда работаешь, можно не думать.

Я многое уже умел, и быстро учился. Мне очень нравилось варить суп и вязать крючком. Меньше, но все равно нравилось вязать на спицах, стрелять куропаток, чистить оружие, сгонять на ночь овец, скоблить шкуры и доить коз. Я не любил прибираться и стирать в ручье, но если нужно, делал и это тоже.

Истоков жизни Дома За Радугой я не понимал совершенно. Однажды я случайно подслушал разговор Ерунды и Розамунды, касающийся меня. Я вязал наощупь в темноте, и они меня просто не заметили.

— Это то ли поразительная для младшего подростка выдержка, то ли не менее поразительное равнодушие, — сказала Розамунда. – Он все делает, как великолепный автомат, и ничего не спрашивает. Такое впечатление, что ни прошлого, ни будущего для него просто не существует. Только здесь и сейчас.

— Может быть, насчет «здесь и сейчас» он не так уж неправ? – спросил Ерунда и тут же предположил. – Просто шок? В медицинском смысле?

— Вряд ли, ведь прошло уже достаточно времени, он совершенно адекватно разговаривает, действует, общается и задает вопросы на повседневные темы.

— Тогда я склоняюсь к первому предположению. Дим очень сдержан в проявлении эмоций. Во время нашего совместного путешествия я имел возможность в этом убедиться. Но я уверен — это вовсе не значит, что у него их нет.

Я почувствовал, что признателен Ерунде за его уверенность. Обидно было бы, если бы в дополнение к отсутствию стыда и совести у меня не оказалось еще и эмоций.

 

Состав жителей Дома За Радугой был также странен, как и все остальное.

В основном дети и подростки. Большинство старше меня. Но есть и младше – Гута и еще несколько.

Взрослых трое – Ерунда, Розамунда и Звездочет. Однажды я видел еще двоих, но они появились к вечеру, принесли всякие нужные вещи, ни с кем, кроме Ерунды, не разговаривали, и утром их уже не было.

Ерунды я уважительно сторонился, как ворон Гришка – меня. Розамунду просто побаивался. Она всегда носила парик с черными или белыми локонами и красила глаза и губы.

— Парик в здешнем климате – это очень удобно, — объясняла она. – Заменяет шапку, волосы всегда уложены, ну и не видна их природная недостача.

Обитатели Дома говорили, что под париком Розамунда почти лысая, но сам я этого ни разу не видел.

Насколько я понял, в прошлом Розамунда была актрисой. Она не говорила «вся жизнь – театр, и люди в нем актеры» — она просто так выглядела. Перед тем, как начать говорить (все равно о чем), Розамунда всегда сначала смеялась. Гута говорила об этом так:

— Она думает, что смех положительно настраивает эфирные вибрации перед ее выступлением.

Когда Розамунда со своими локонами, нарисованными глазами и в развевающемся балахоне выходила на Тропу Возвышенных Вздохов, все вокруг, включая океан и чаек, превращалось в огромную сцену.

И она на ней царила.

Розамунда говорила, что никогда не видела ничего драматичнее заката. И в этом я был с ней согласен. Как я вообще жил раньше без закатов и рассветов?

Краски вокруг Дома просто ошеломляли. Они менялись каждый час и каждый день. Скалы как будто месяц красила целая группа безумных каляк-маляк. Разноцветное небо отражалось в озерах и скальных ваннах. Черная вода в черточках осок и кружках кувшинок. Каждый листок поражал своим совершенством. Цветы в долине зацветали и осыпались. Мне нравилось лежать и разглядывать лишайники на камнях и мох, состоящий из отдельных маленьких ниточек, щеточек, розеточек, кувшинчиков и крючочков. По камням перед моими глазами быстро носились крошечные, как точки на экране, ярко красные букашки. Я не мог разглядеть, но все время думал: с какой же скоростью переставляются их микроскопические ножки и как же все это устроено?!

Можно было спросить у Звездочета. Он был самый старший и самый для меня понятный. Хотя никого, на него похожего, я до сих пор не видел. С ним мне было легче, чем с другими взрослыми, исключая, конечно, Би. Если я вдруг не погибну и проживу очень долго, то у меня, наверное, в старости будут такие же глаза, как у него – выцветшие, блекло-голубые, прозрачные, удобно лежащие и живо поворачивающиеся в гамачках из сеточек морщин.

Розамунда и Ерунда смотрели на меня как на интересный объект.

Звездочет смотрел как на симпатичную кочку мха.

Второе мне нравилось больше первого, и я это понимал так, что я ему тоже в общем-то нравлюсь.

Звездочет объяснял краски:

— Зачастую цвет слоевища лишайников определяется лишайниковыми кислотами. Они откладываются на поверхности гиф в виде кристаллов. Многие из этих кислот бесцветны, но некоторые ярко окрашены – желтый, красный, оранжевый, фиолетовый. И уж тут, юноша, все зависит от степени освещенности – чем ярче освещение в месте произрастания лишайника, тем интенсивнее окраска.

От Звездочета я узнавал много нового, полезного и кое-что важное. И спрашивать его было не нужно, потому что он, кажется, считал желание знать естественным для любого человека.

— Обрати внимание, юноша: в тундре все растения, даже деревья, всегда очень низкие и словно стелятся, цепляясь и переплетаясь друг с другом, образуя своеобразные растительные подушки. Это результат корразии. Не путать с коррозией! – тут Звездочет поднимал тонкий и длинный палец. – Зимой здесь всегда было очень холодно и дули сильные ветры, с ужасной скоростью прогоняя по поверхности мелкие льдинки, песок, камешки. Данный процесс веками как ножницами срезал все торчащее над поверхностью. Это и есть корразия. Но глянь – видишь, как деревья и кустарники постепенно выбираются из долин и ущелий? Это связано с тем, что в результате деятельности человека и изменения карты атлантических течений климат изменился, и сейчас здесь стало намного теплее, чем раньше. Растительность приспосабливается. Каждую весну вместе с местными осоками я высаживаю на расчищенном участке в нашей долине по пригоршни ячменя, ржи, пшена, проса и пшеницы. Уже есть обнадеживающие результаты. Животные, конечно, тянутся вслед за растительностью. Олени вернулись сюда уже давно, и их приходится только чуть-чуть подкармливать в середине зимы. Овцы и козы еще не могут сами здесь перезимовать, мы строим каменные убежища и заготавливаем им корма на зиму. Я подобрал специальные ферменты и, как выяснилось, они прекрасно едят водоросли, вымоченные от соли в скальных ваннах, забродившие и высушенные. Конечно, некоторую часть поголовья мы за зиму просто съедаем, но наиболее крепкие вполне переживают зиму и приносят приплод. И около полугода свободных травяных пастбищ, согласись, юноша – это уже роскошь, прежде совершенно недоступная данным местам. Появились злаки, значит, пришли мыши. Вслед за ними – пришли и прилетели небольшие хищники. Кроме песцов, еще ласки, кречеты, скопа. Да что там! Валерий говорил мне, что прошлым летом он видел в дальнем конце долины двух зайчат! Значит, какие-то длинноухие сюда не просто случайно забрели, но и сумели размножиться… Морские свинки, которых мы сначала разводили на еду прямо в пещере по примеру коренных жителей Анд, тоже прекрасно здесь акклиматизировались. Представь, юноша, такие вроде бы глупые животные, но сохранили память и даже какое-то предание: к зиме они буквально целым стадом, вместе с молодняком возвращаются в теплую пещеру. Мы, разумеется, принимаем их к взаимной выгоде и разумно используем. В числе прочего я выяснил, что из шкурок морских свинок получаются удивительно приятные в носке зимние кальсоны, для моего ревматизма это особенно важно…

Моя мама сказала бы на все это: ах, ах, ах, бедные зверюшки!

А уж если б увидела меня после разделки оленьей туши или после того, как я ощипывал на суп куропаток, то наверняка подумала бы…

Я так не думал и не говорил. И не видел ничего плохого или странного в том, что вот, они все живут в этой своей тундре, а потом умирают. Мох, гриб, лемминг, птица, олень, коза, человек.

Мне нравилось парное козье молоко. Гута говорила, что очень вкусно мешать его с толченой морошкой, но морошка еще, к сожалению, не поспела. Я никуда не торопился и сказал, что легко подожду и попредвкушаю.

— О, Дим, я знала, что ты, конечно, сможешь это понять! – воскликнула Гута. – Предвкушение удовольствия так часто сладостнее самого его свершения. Я обожаю все предвкушать, поэтому если мне не сказать заранее, что будет, и не дать предварительно порезвиться на просторах моего воображения, так я потом и удовольствия-то никакого не получу.

За души убитых оленей и прочих зверьков Гута ходила молиться на Плато Уединенных Молитв (разумеется, это она сама так его назвала). Я это ее Плато видел — небольшая площадка с плоским камнем посередине, в получасе ходьбы от нашей долины. Со всех сторон розовые, как будто заштрихованные наискосок черными полосами скалы, у основания одной из скал бьет родник, по краям растет трава пушица. Гута звала меня с собой, но я отказался, сказал, что молиться не умею. Тогда она предложила меня научить.

— Это восхитительно! Ты наверняка сумеешь понять — просто невероятное подспорье на всем тернистом пути твоих жизненных испытаний! Я знаю наверняка, так как сама всегда припадаю к этому источнику в тягостные минуты своей жизни. Если придумать правильную молитву и вознести ее к небесам, то ты сразу как будто становишься крошечным и невесомым, и тебя сладостным и ласковым ветром уносит в чашечку волшебного цветка, где роза мешается с голубым золотом, а ты сам как будто пчела, допущенная к самой большой и чудесной орхидее на свете…

Я дослушал, сказал, что совершенно не хочу, чтобы меня уносило в чашечку розового цветка, и отказался.

Эля, кажется, пару раз сходила с Гутой молиться, но ей туда с хребта тяжело спускаться и подниматься особенно. Она мне пожаловалась, а я ей сказал, что ходить так далеко вовсе не обязательно, и вполне можно молиться, например, в туалете, потому что это тоже уединенно, облегчительно и в некотором роде даже возвышает.

Забыл сказать: туалетов в пещере было целых три. Там была проточная вода (все утекало в расщелины и куда-то дальше) и стояли кувшины и метелки из какой-то пахучей травы, чтобы за собой смывать. Иногда там все-таки приходилось убирать, и от этой обязанности все пытались отвертеться, и только Эля соглашалась даже в чужую очередь. Иногда я думал, что она приняла тот мой совет всерьез и теперь там уединенно и не торопясь молится во время уборки.

У Звездочета было двое постоянных учеников — высокий и серьезный Валерий и Бобби – маленький и смешливый. Они ходили за ним вслед, обращались к нему «мастер», что-то записывали и во всем помогали. Валерий рассказал мне, что всякая наука и все усовершенствования в Доме За Радугой – это дело если не рук, то ума Звездочета. Именно Звездочет придумал и построил электростанцию на соседнем водопаде и еще приливную в маленькой скальной бухте, он же спроектировал и отопление, и водоснабжение пещеры. И две оранжереи на горячей воде – в самой пещере и наверху.

Сам Валерий знал из чего состоят камни и скалы и носил на руке или на плече ловчего ястреба-скопу. Звали ястреба Маня. Она умела ловить рыбу и даже иногда приносила ее хозяину. Валерий ее где-то подобрал птенцом и выкормил. Маня и Гришка один раз немного подрались, но потом как-то решили соблюдать нейтралитет. Мне Валерий в общем-то нравился, но говорить с ним было почти как с Ирмой или с тимошкой.

— Хорошо, что здесь так потеплело и стало можно жить.

— Это из-за изменений в термохалинной регуляции.

— Чего-чего?! Я так Звездочета понял, что это Гольфстрим…

— Не следует путать Гольфстрим с Северо-Атлантическим течением. Гольфстрим – это, в общем-то, ветра. А Северо-Атлантическое течение определяется перепадами солености и температуры воды. Соленые теплые воды движутся с юга на север… — и так далее минут на десять.

С Бобби можно было поиграть в мячик (но он играл намного хуже меня), и еще он знал названия трав и кустов (здесь я ему сильно уступал).

Я попробовал организовать небольшие футбольные команды и устроить турнир, но с ровными местами тут было как-то не очень, да и пещерные мальчики-пастухи немного напоминали аты-батов и еще тех коз и баранов, которых они пасли.

Девочки иногда в свободное время играли в «десяты», это когда нужно мячик об стенку разными способами стучать. Я раньше такого никогда не видел, но узнал правила, потренировался три дня по пять часов и стал их всех обыгрывать. Они, кажется, обиделись, хотя и непонятно на что.

Вообще девочки ходили за Розамундой. Она, насколько я понял, занималась оранжереями, огородными, одежными и лекарственными делами.

Скотоводством руководили мальчики постарше и мелкие у них на посылках.

Ерунда был явным главой маленькой колонии и осуществлял какие-то связи с внешним миром.

Все вроде бы просто, и понятно как устроено. Кроме одного: что это все вообще такое? Откуда они тут все взялись и что делают? И как их и мое нынешнее существование соотносится с тем миром, который я знал, изучал с четырех лет и в котором жил прежде?

Иногда я просыпался и мне казалось, что все прошлое «до черты» мне просто приснилось. Тогда я протягивал руку к груди и сжимал в кулаке Сашин медальон.

А иногда утром казалось наоборот: мне приснился Дом За Радугой и сейчас придет мама и прибегут жучки.

Кстати, собаки, щенки и котята в пещере тоже были. Некрупные собаки с хвостами-бубликами помогали пасти овец и коз. Кошки сами чем-то где-то промышляли, наверное, ловили мышей, леммингов и птенцов. У всех котят были желтые глаза, острые коготки и небольшие кисточки на ушах.

А Гута? Гута ни за кем не ходила и была как будто сама по себе. Как котенок.

Она сказала: у тебя, кажется, есть склонность к воображению и поэтому я надеюсь найти в тебе родственную душу. Ты ведь будешь со мной играть?

Странно, но это было ровно то, что не получилось у нас с Сашей, когда нам было по пять лет.

Если бы здесь росли дубы, я сделал бы для нее мушкетеров из желудей и палочек, и Гута наверняка была бы им рада.

Мы часами ходили по всем этим ее Тропам Воображения, Аллеям Рассеянных Овечек и Гротам Хрустальных Премудростей. Если спросить, Гута всегда объясняла, почему оно называется так или иначе. Она показывала мне свой мир. Это был мир неторопливых и живых подробностей. Ночью, днем, в любое время, потому что солнце здесь в это время года не заходило совсем, и лишь на несколько часов в долине ложилась густая фиолетовая тень.

Твен, искусственный интеллект, учил меня мыслить каталогами (каждый учит другого тому, что умеет сам). Я пытался составлять каталог новых ощущений, о которых мог бы рассказать Саше.

— Ледяной холод мокрого камня, с которого только что сошел снег. Если лечь на него грудью, холод постепенно начинает вползать к тебе внутрь.

— Ступать босиком по оленьему мху. Когда он мокрый – твои ступни как будто ласкают нежные маленькие резиночки. Когда сухой – очень вкусно и странно хрустит.

— Купаясь в речке, пытаться руками поймать форель. Там же – елозить по скользким подводным пластам глины. Странное ощущение – как будто прикасаешься и прижимаешься к боку какого-то диковинного серо-зеленого подводного животного.

— Смотреть, как вылупляется из личинки стрекоза. Все вместе – минут двадцать. Личинка – страшная и корявая – медленно и упорно идет вверх от уреза воды, забирается на травинку и замирает. И вдруг все то, что только что было живым – голова, ноги, морда, — оказывается мертвым. А в середине спины появляется трещина и оттуда высовывается какое-то совсем другое существо — живая голова с глазами. А потом расправляются сложенные как рюкзачки крылья, надувается воздухом брюшко…

Мы с Гутой мазались глиной с ног до головы, а потом лежали на камнях на солнце и высыхали. А после медленно и довольно чувствительно ломали на себе получившуюся скорлупу и представляли, что мы стрекозы, вылупляющиеся на травинке…

— Вкус мяса, рыбы, просто воды. Совершенно другой, чем тот к которому я привык прежде. Когда я жил в городе, я думал, что просто вода вкуса не имеет. Как я ошибался.

— плавать на рассвете в тумане. Теряется верх и низ, прошлое и будущее смешивается с настоящим, все звуки доносятся приглушенно и не оттуда…

Я — не искусственный интеллект, и каталоги путались. Я не смог бы объяснить, а Саша не смог бы этого понять. Возможно, поняла бы Би, но ее нет в живых. Папа? Николай Александрович и его три кота, Толстой, Пушкин и Достаевский: «Когда-то я был похож на тебя…»

А потом что с вами случилось? Когда-нибудь я стану похож на папу и Николая Александровича? Или все-таки на Звездочета?

«Это большая честь…»

Да подавитесь вы ею!!

 

Глава девятнадцатая.

О родственных душах.

 

Птицы, торопясь выкормить птенцов, спят по два часа в сутки.

Молодые лемминги с крохотными бархатными ушками провожают нас злыми взглядами.

Черный силуэт оленя на фоне пламенеющего облака.

Желтые и кремовые полярные маки, перед которыми Гута опускается на колени, целует их и что-то им шепчет.

Только что родившийся козленок у нее на руках, посреди горной фиолетовой тени, и его шерсть в блеклом лунном свете – как струящийся белый шелк.

Разноцветная галька на берегу океана. Океан умеет реветь и это, кажется, естественным. Но иногда он сладко-ужасно вздыхает, и эти его вздохи слышны даже у нас в долине, отдаются где-то в селезенке и пугают своей огромностью и необъяснимой тайной.

Обжигающий холод горных ручьев, в которых мы с Гутой купаемся, смеемся и брызгаемся друг в друга – как будто кидаем горстями сверкающие на солнце камешки.

Этого всего было так много, и иногда я чувствовал, что плачу или задыхаюсь.

Тогда я уходил от всех и думал: как я жил в городе вообще без времени дня и года, без погоды, без расцветающих цветов, вылетающих птенцов и зреющих ягод?

Без Гуты?

Я не помню, когда я начал рассказывать ей сам. Про свой мир. Про Би и про Сашу. Про лютиков и колокольчиков, про всегда проигрывающую футбольную команду заек-незнаек и вечеринку на Небоскребе. Еще я рассказывал про мушкетеров, королей, древних греков, Звезду Смерти, игровые зоны, Юонга, который их создает, и Юру, который так и не попал в космос.

Мне кажется, у Гуты в голове все это путалось также как в моих рассказах. И быль не отличалась от небыли. Как-то она спросила меня, дрался ли когда-нибудь на дуэли. Я подумал и ответил:

— Однажды до этого чуть не дошло, но я тогда был волком.

Мы играли во все это, потому что она так хотела. Я был рыцарем или мушкетером, а она прекрасной дамой в наряде из кудрявых папоротников и в венке из маков, которые она сама описывала, как серебряную парчу, алый бархат, тиару из бриллиантов чистейшей воды и тончайшие кружева. Потом Гута сказала, что так не честно и ей тоже хочется побыть рыцарем — победоносным и возвышенно мыслящим. Я сказал: давай тогда мы будем двумя рыцарями – Роландом и Эдуардом. Ты кем хочешь? Но она не согласилась и сказала, что любые рыцарские подвиги должны быть посвящены не только Отцу Небесному, но и чьему-нибудь земному любящему и верному сердцу. Так я стал прекрасной Клементиной с небесно-голубыми глазами и в венке из полярных роз. Некоторое время я был дамой сердца славного рыцаря Леопольда Великолепного, у которого были жгучие черные глаза и могучий меч на алой перевязи из шкуры убитого им дракона. Он привез из дальних странствий и положил к моим ногам Грааль – кусок обточенного розового кварца с углублением посередине. Стараясь, чтобы все было правдоподобно, я в качестве Клементины вздыхал, семенил, возводил глаза к небу и иногда падал в обморок. Гута смеялась до слез и приводила меня в чувство братским поцелуем:

— О, останься со мной, моя небесная возлюбленная Клементина! Если ты покинешь меня, я погружусь в пучину неизбывной скорби и не доживу до следующего рассвета!

Тут я предполагал, что все не так уж и плохо, потому что если дело происходит, например, полярной ночью, то следующий рассвет случится месяца через два, а за это время в настроениях и предпочтениях великолепного драконоборца многое может измениться…

Гута возмущалась и уверяла меня, что нет сердца возвышеннее и вернее, чем у Леопольда Великолепного, и как я мог подумать, что всего за два месяца он забудет прекрасную Клементину…

А иногда мы были оленями и сражались за благосклонность волшебной белой важенки найденными в тундре рогами (я был намного сильнее, но Гута – ловчее и проворней). Или двумя леммингами и тогда жили в норке под камнем.

Потом на берегу океана я построил храм Артемиды из камней и выброшенных морем палок, а Гута была Геростратом и сожгла его, но я так достоверно изображал горе и гнев жителей Эфеса, что она не выдержала и присоединилась ко мне в проклятиях самой себе.

Иногда мы просто сидели или лежали на камнях и разговаривали о повседневном – о родившихся ягнятах, о преимуществе жареной форели над вареной в ухе, о том, что Бобби нашел в ущелье дикий сельдерей… Впрочем, даже и в этих обыкновенных вещах Гута находила простор для своего неуемного воображения:

— Ты видел куски старого железа в расщелинах и кучи железной трухи, которые здесь повсюду? Звездочет сказал, что когда-то прямо вот тут несколько лет шла большая война. Иногда я сижу и думаю: кто были эти люди и за что они воевали? Это было также глупо как у твоего Герострата? Или в этом был какой-то смысл? Ты можешь понять? Иногда мне кажется, что я слышу их голоса: они что-то рассказывают все вместе, но я не могу разобрать. Но только представь: они, конечно же, не только искали боевых подвигов, но и жили тут, варили себе суп и наверное сыпали в него всякие приправы, в том числе и семена сельдерея. И вот несколько семян упало в расщелину и там в холодной темноте в них проклюнулась жизнь, и когда наступила весна и пригрело солнышко, из трещинки в камне высунулись кудрявые листочки… А те солдаты тогда уже давно лежали сраженные наповал, и лемминги и птицы растащили себе в гнезда клочки их мундиров. Или они выжили и уехали к себе домой, потому что несмотря на все свое воображение я не могу себе представить, чтобы всем этим железом воевали местные люди, которые когда-то жили тут и пасли оленей…

(Книжка фантастическая, но неизвестно откуда взявшийся дикий сельдерей на местах бывших боев Второй Мировой на побережье Северного ледовитого океана действительно растет. – прим. авт.)

Я никогда не расспрашивал Гуту о ее прошлой жизни, и однажды напрямую задал сам себе вопрос: почему? Ответ, пришедший откуда-то, был странен: я боюсь, что чары развеются.

Такая расплывчатая странность меня не удовлетворила, поэтому я прошел этот путь до конца (я постепенно начинал перенимать Гутины высокопарные выражения и сам замечал это) и наконец подумал без всяких иносказаний: мне просто страшно, что она окажется обыкновенным, откуда-то сбежавшим колокольчиком. Я этого не хочу.

— Когда я в первый раз увидела тебя, Дим, я не смела и надеяться, что сумею обрести в тебе родственную душу, хотя что-то изнутри и в твоих глазах сразу подсказывало мне, что ты явишь себя моим духовным братом… Скажи, когда ты сейчас вспоминаешь свой удивительный мир, гложет ли тебя сердечная тревога?

— Пожалуй, не гложет, — отвечал я. – Если только иногда, на грани сна и яви. Но разве среди жителей Дома За Радугой нет других родственных душ для тебя?

— Я бы хотела, но другие дети не очень хотят играть со мной. В них слишком мало воображения и мое им только мешает. Разве только Ерунда, но у него и без меня слишком много всяких важных дел, которые ежедневно гложут его, и углубляют морщины на его благородном лице.

— Ерунда – родственная душа?

— Да, безусловно. Ведь в том мире, который ты так восхитительно описываешь, он был клоуном. А клоуны, и ты наверняка можешь это понять, всегда ходят по горному хребту своего и, в основном, чужого воображения. С одной стороны – свет, с другой – тень. И с обоих сторон – пропасть…

Белые головки пушицы безмолвно качались под ветром. Кулик бегал по окоему скальной ванны и склевывал мошек. Это все было так волнительно и романтично…

Но потом я вспомнил, что сегодня моя очередь топить плиту и носить воду.

Когда я вернулся в Дом За Радугой, ко мне подошел один из мальчиков-пастухов и дал в морду. От неожиданности я упал и, кажется, стукнулся затылком об камень и на несколько секунд потерял сознание.

Когда я снова начал соображать, тот мальчик уже ушел, но рядом на корточках сидел его приятель и внимательно за мной наблюдал.

— Это вообще чего? – спросил я.

— Просторы воображения, чего ж тут еще, — ответил юный пастух. – Он за тебя отдежурил, но не в том дело.

— А в чем?

— Эля, с которой ты сюда пришел, не ест почти ничего, каждый день ходит на камень у воды и плачет.

— Да Эля вообще никогда не плачет, — возразил я. – Я ее сто лет знаю.

— Добавил бы и я тебе еще, да это уж не по-честному будет, — сказал мальчик. – А если хочешь с ним взаправду драться, приходи вечером к рыжему утесу, мы тебя там подождем. Но это не обязательно.

Драться я не пошел.

Гута принесла мазь от Розамунды и намазала мне ссадину. Я ей сказал:

— Ты можешь спросить у Эли, что там с ней такое? Ты девочка и она девочка, может тебе будет легче ее понять?

— Не легче, — вздохнула Гута. – Мне не нравится Эля. Я понимаю, что это неправильно, хочу быть хорошей, молюсь за нее и борюсь с собой. Иногда у меня даже получается. Сестры говорили, что как бы ни была сложна задача самовоспитания, нужно сражаться со своей слабостью и пороками , не покладая рук и, и тогда Всевышний, увидев твое рвение, усилит тебя. Я очень надеюсь на его помощь в Элином вопросе.

Я ничего не понял и переспросил:

— Так ты не будешь с ней разговаривать?

— Буду. Прямо сейчас, — ответила Гута, сжала губы и ушла.

В следующий раз мы увиделись только назавтра.

Я спросил:

— Ну что?

Гута сказала:

— Ничего, увы, я вижу в твоих глазах разочарование, но ничем не могу порадовать тебя. Я угостила Элю печеными чаячьими яйцами и спросила три раза, разными способами: почему ты плачешь?

— И что она тебе ответила?

— Она ответила: нипочему.

Я видел, что Гута не врет и все так и было.

— У Эли совершенно нет воображения, — сказала она.

— И плевать! – вдруг огрызнулся я. – Зачем оно ей вообще?

Элю я нашел в туалете. Она там прибиралась. Гришка сидел на каменном «унитазе» и с интересом его разглядывал. Плюшевый мишка разместился на каменной приступке, рядом с кучей ягеля. Самое то место для разговора по душам.Я вдруг увидел, что Эля и вправду очень похудела. Действительно не ест, что ли, как сказал тот мальчик-пастух? Правда, выглядела похудевшая Эля, пожалуй что, поздоровее не похудевшей…

Ей с ее короткими слабыми пальчиками трудно связать веник из пахучего багульника. Я у нее отобрал пучок и связал.

— Ты почему на речке плачешь? – спросил я.

Эля совсем немного подумала и сказала как Гуте:

— Нипочему.

Я сел на камень и сказал:

— Нипочему можно один раз заплакать. Ну два. Больше – нет. Должна быть причина.

— Ты так думаешь?

— Да, я в этом уверен.

В туалет заглянула девочка, старше нас с Элей. Посмотрела на нас круглыми глазами и ушла.

— Раз ты говоришь, значит я еще подумаю.

Я сидел и ждал. Потом связал еще два веника, на будущее. Вымыл руки. Захотелось в туалет. Место самое то. Но не при Эле же?!

— Я плачу, потому что все ненастоящее, — сказала Эля.

— Ненастоящее? Что? Как это? Ерунда какая-то…

— Ерунда? – переспросила Эля, и я сразу понял, что у нее в голове смешалось обычное слово и имя здешнего предводителя.

— Объясни – что именно здесь, по-твоему, ненастоящее?

Эля некоторое время шевелила губами. Я знал: это она уже знает, что хочет сказать, и подбирает слова, пробует так и эдак, чтобы они между собой сочетались. Эля вообще-то умела говорить правильно, но чуть только начинала волноваться – согласование слов пропадало первым.

— Я сначала испугалась. И думала: все пропало. Потом думала: хорошо тут, хоть и холодно, но все твердое такое, настоящее. Есть так есть, нет так нет. Понятно. Мне нравится. Потом здесь появился ты и я подумала: вот мир для Эли. В нем все есть. Совсем все. А потом…

— Что – потом? – я слушал напряженно и заинтересовано. Потому что что-то в корявых Элиных словах во мне самом отзывалось. «Я боюсь, что чары развеются…»

— Слушайте, ребята, а вы в другом каком месте поговорить никак не можете? –жалобно спросил Бобби, высовываясь в проходе и немного приплясывая.

— Еще два туалета и вся тундра в твоем распоряжении! – отрезал я.

Бобби испарился.

— Что потом, Эля? – переспросил я.

Она смотрела на меня круглыми, маленькими и глупыми глазками. В ноздре вздернутого носика засохла сопля. Я разозлился, но не на Элю, а на себя. Чего я вообще от нее хочу?! Чтобы она объяснила мне то, чего я сам понять не способен, а спросить боюсь?

— Эля, послушай меня, — сказал я. — Настоящее оно или нет, но оно есть. Мы в нем сейчас живем, понимаешь? И плакать по этому поводу глупо. И еще: в этом «сейчас» ты должна есть, каждый день три раза – завтрак, обед, ужин. Ты меня поняла?

— Дим сказал: Эля должна есть? Три раза?

— Да, именно так Дим и сказал.

— Тогда я буду есть.

— Вот и ладно, — я облегченно выдохнул.

Уже уходя, я вдруг обернулся и спросил:

— Я могу что-нибудь сделать, чтоб ты больше не плакала?

— Да, — сказала Эля. – Дим говорить еще один раз, что Эля – настоящая принцесса.

— Да боже ж ты мой! – с готовностью воскликнул я. – Да я просто вообще никого не знаю, кто был бы похож на настоящую принцессу больше, чем ты! Даже голубоглазая прекрасная Клементина, вся в бархате, парче и самоцветах, которой рыцарь Леопольд Великолепный привез из дальних стран драгоценный Грааль, тебе в подметки по части принцессности не годится!

Эля стояла посреди полутемного каменного туалета, с веником багульника в руках и блаженно улыбалась.

Я ушел и почти до утра бродил по скалам.

Когда солнце оттолкнулось от дальнего хребта и мячиком покатилось вверх, я обнаружил себя сидящим на камне и смотрящим на океан. Глаза у меня были мокрые. Я сидел и плакал.

Нипочему.

***

 

У Валерия заболел живот. Он болел и болел, а потом поднялась температура.

Розамунда поила его какими-то отварами, а Звездочет сказал: очень вероятно, что это аппендицит.

Ерунда сказал: тогда у нас просто нет другого выхода.

И я услышал, как Валерий кричал:

— Нет! Нет! Я не хочу! Ерунда, Мастер, я не хочу! Не надо! — а Бобби, грязно зеленого цвета, сидел с ним рядом и держал за руку.

Скопа Маня летала над долиной и тревожно свистела.

Я сам держался от всего этого в стороне, потому что чего лезть в то, в чем ни черта не понимаешь.

Но когда откуда-то принесли сложенные носилки, я подошел, встал рядом с Ерундой и сказал:

— Я могу нести. Долго могу, потому что я выносливый.

И подумал: «Надо же, каламбур получился: нести – выносливый». А потом подумал еще: «Что ж я вообще-то за человек такой получаюсь – ни стыда, ни совести, ни адекватных эмоций…»

Ерунда сказал: хорошо.

Валерия положили на носилки и понесли. Бобби не взяли, Звездочет его куда-то увел.

Ерунда нес все время, а мы менялись и шли, наверное, часа два или три, или даже четыре. Сначала было очень тяжело, а потом была старая дорога – это уже намного легче.

Валерий лежал молча и кусал губы, они у него уже все были в кровавой коросте. Маня тоже сидела на носилках, а мы на нее злились (и так тяжело!) и все время сгоняли.

Потом мы пришли. Там была такая ровная площадка, большой ветряк повыше на скале и еще какая-то будка.

Мы Валерия на эту площадку осторожно сгрузили, и он опять прошептал:

— Я не хочу! А вдруг бы оно само прошло?

Тогда Ерунда присел рядом с ним на корточки и сказал:

— Я тебя понимаю. И ты понимаешь: мы ждали сколько могли. Дальше нельзя. Оно само не пройдет. Подумай и о нас, обо мне, о своем мастере. Как бы нам было, если бы ты умер? Лучше ты все-таки будешь жить.

— Лучше? – спросил Валерий.

— Да, — твердо сказал Ерунда и скомандовал нам всем. – Уходим!

И ребята стали послушно собирать носилки и другие вещи. Мне в голову тут же полезли всякие интересные сведения, когда-то изученные мною по истории. Как в разных всяких более-менее диких обществах бросали на произвол судьбы больных, убивали детей, стариков, ненужных младенцев…

— Уходим! Быстрее!

Вот еще! Не знаю, что это у них тут за игры такие, но я в них играть не подписывался ни разу.

— Я останусь с ним! – сказал я, достал свою флягу с водой, нож и сел рядом с Валерием. Маня примостилась с другой стороны.

Я ожидал, что Ерунда будет меня уговаривать, пугать, или попытается утащить силой, может быть, даже драться придется.

— Оставайся, если решил, — сказал Ерунда. – Я думаю, приблизительно через неделю ты будешь в своей родной семье в состоянии, как у старшего брата твоего близкого друга.

Меня с площадки как будто пружинкой выбросило.

Прилетевший вертолет мы увидели из долины. Когда он поднимался, мне показалось, что Маня гналась за ним.

Обратный путь занял у нас меньше времени, чем путь туда. Хотя мы шли без дороги, но зато налегке и напрямик.

На следующий день сразу после завтрака я пришел туда, где был Ерунда, сел в угол со своим вязанием (я чинил небольшую сетку, которую ставили в бухте на камбалу), и сидел и работал с самым упорным видом, какой только мог изобразить.

Когда Ерунда куда-нибудь перемещался, я перемещался за ним.

Часов через пять Ерунда сказал:

— Я отвечу на твои вопросы, Дим, но все-таки тебе придется самому их сформулировать. Так будет правильнее. Я полагаю, что детям надо сообщать именно то, что они хотят и готовы узнать. Не больше, но и не меньше.

Я молчал, и тогда он сказал еще:

— Ты знаешь, почему ты не задаешь вопросов?

— Да, конечно, — сразу ответил я. – Потому что я боюсь. Боюсь спросить и боюсь ответов, которые получу. Вероятно, я трус.

— Ты решителен и отважен, как немногие, — возразил Ерунда. – И я это давно понял. Так что давай…

— Откуда здесь взялась Гута? – спросил я. – И где она была до того?

— Гута росла в религиозной секте – что-то вроде «Добрые сестры Бога» или еще как-то так, я точно не помню, можешь спросить у нее самой. Когда она была совсем маленькой, в эту секту ушла ее мать. Судя по всему, женщина была не очень здорова психически. Потом секту прикрыли, что стало с матерью Гуты, мы не знаем, а сама Гута оказалась в «Саду Радости». Но там она после секты не прижилась и три раза за один год сбегала. В конце концов оказалась у нас.

— Почему она так странно говорит?

— Так сложилось, что у одной из сестер, которая благоволила Гуте, помимо «божественной» литературы была большая библиотека сказок, мифов и дамских романов, а Гута очень любит читать, слушать истории и обладает развитым воображением. Все это в сочетании с очень приблизительным религиозным воспитанием и дало уже известный тебе результат.

— Что это была за площадка, на которой мы оставили Валерия?

— Туда может прийти любой из нас, кому надоело или еще что-то, и подать сигнал.

— Валерию не надоело, и он не хотел. Он вернется?

— Нет.

— Почему?

— Никто не возвращается.

— Почему?

— Больше не хотят.

Я надолго задумался, так и эдак перебирая все, что знал. Ерунда меня не торопил.

— А космос вообще-то есть?

— Ну разумеется есть. Луна, Солнце, Юпитер, Альфа Центавра какая-нибудь. Все на месте.

— А почему тогда Юру в него не пустили?

— Невозможно потому что. Некуда пускать. Все космические программы человечества свернуты.

— Почему?

— Ты не понимаешь?

— И-мир?

— Да. Там больше возможностей с меньшими затратами.

— Но есть кому все-таки надо в э-мире?

— Ты смотришь в корень, Дим.

— Их много?

— Не очень. Я бы даже сказал: мало.

— Здесь все такие, и вы их собираете?

— Да.

— И еще есть такие места?

— Да.

— А почему нас с Сашей в первый раз никто не подобрал?

— Рассуди сам. Одно дело – мальчишки отправились на денек погулять за приключениями. Или – один другому вырезал чип и все концы обрубили. Есть разница?

— Есть, — признал я.

Мне очень хотелось спросить Ерунду про папу и Николая Александровича («Ты не поверишь, но когда-то я был похож на тебя…»), но я просто не решился.

— Почему же вас… нас всех не переловят?

— Есть какая-то причина. Я ее сам не до конца понимаю.

— Здесь почти все дети, то есть подростки.

— Взрослые уже не убегают.

— А что с ними… с нами случается, когда они… ну, вырастают?

— Со всеми по-разному.

— А вы и вправду были клоуном?

— Да, много лет. И очень любил свою работу.

— А почему же бросили? Зачем?

— Так сложилось. Мир таков, каков он есть.

— Но я… я все равно не понимаю, как это все так может быть…

— Никто не понимает. Не беспокойся о ерунде. Ерунда же о тебе не беспокоится…

 

Глава двадцатая.

Продолжение каталога.

 

Когда стало более-менее тепло, в тундре появились:

— днем – слепни трех видов.

Маленькие серенькие летали почти бесшумно и кусали неожиданно и сразу как приземлились.

Треугольные с радужными глазами, похожи на самолеты-истребители, которые я видел в исторических фильмах и игровых зонах. Эти жужжали на высокой ноте и, прежде чем укусить, долго ползали по руке или ноге, примериваясь.

И наконец огромные слепни, подлетающие с низким и гулким жужжанием. Они летали вокруг тебя, а если он замолчал, значит — сел и сейчас укусит.

От слепней у меня на коже оставались такие большие, неправильной формы пятна, слегка поднятые над кожей-равниной как столовая гора. Здесь их называют блямбы. Если эти блямбы чесать (чешутся они ужасно), то потом на их месте еще остаются синяки. Слепни кусали в основном за руки и за ноги и почти не боялись даже очень сильного ветра. В дождь, если он не сильный – большие тоже летали. Ночью слепней практически не было.

— в конце дня, в сумерках роился мокрец. Это такие очень-очень мелкие мошки. Их очень много и нападают они все сразу. Они не издают никаких звуков и их отдельных укусов сначала не чувствуешь. Просто лезут в глаза, в рот, в уши, а потом начинает гореть лицо, шея, уши, кисти рук. Трешь их, чешешь и только хуже становится. Холодная вода помогает немного. Мокреца не было, если ветер. Зато дождь ему нипочем, Звездочет сказал, что они такие маленькие, что вполне летают между дождевых капель. После заката мокрец сразу исчезал, как отрезало.

— весь день и в сумерках тоже летает и кусается мошкА. Это такие насекомые с булавочную головку (в детстве я много читал про всякие штуки такого размера и в конце концов однажды попросил Би показать, что такое эти самые булавки. У нее самой их не было, но одна из ее приятельниц специально для меня принесла три штуки. Я себе тогда все пальцы исколол и все стены истыкал). МошкА не издает никаких звуков, кусается куда придется, предпочитает голову. У нее большие челюсти и она не сосет кровь, а просто откусывает от тебя кусочек. От ее укусов остаются такие красные холмы, которые в Доме за Радугой называли фуфырями. Зрелый фуфырь похож на вулкан. Они очень болят и чешутся. Если мошкА укусит за глаз, то глаз распухнет и закроется, и дня три будет ощущение, что ты с кем-то неудачно подрался.

— еще в долине во мху живут рыжие муравьи. Именно рыжие. Черные муравьи, которые живут в скалах, и обычные двухцветные – в муравейниках (таких в тундре не было, а в лесу в долинах – наперечет) – это не считается, они кусаются крайне редко, только если их очень разозлить. А вот рыжики кусаются, кажется, просто из вредности. Они ядовитые и их укус и чувствуешь не сразу. Рыжик может уже уползти и тут начинается… Такая нарастающая, сильная, тянущая боль, и длится долго. А через час или через два уже все распухло. Ни дождь, ни ветер муравьев не интересуют, конечно. Просто, когда в мох или на дерево садишься, надо смотреть, нет ли там гнезда рыжиков. А если уж в них вляпался, надо быстро себя осмотреть и почистить, потому что рыжик может минут десять по тебе ползать, прежде чем укусит.

— ну и наконец комары. Они больше вечером и ночью. Кусаются не очень больно, но звенят отвратительно, если ночью проснешься, то так и будешь лежать и слушать, и ждать, когда он укусит и его можно будет прихлопнуть. В слабый дождик комары летают, но в сильный сразу исчезают и прячутся в мох. Когда дождь прекращается, можно прямо на мох посмотреть и увидеть — комары все разом из него на охоту вылетают, как геликоптеры с аэродрома в игровой зоне. Сильный ветер их тоже сдувает. От комаров остаются небольшие красные пятна и прыщи, но если их не чесать, то они уже на следующий день исчезают. А чтобы не чесались, их можно крест накрест придавить ногтем.

Клещи энцефалитные и прочие – это отдельное дело. Есть только в долинах. На горах их нет. Смотреть надо каждый вечер. Лучше друг на друге. Во всяких укромных местах вроде подмышек – особенно. Клещ кусает не сразу, долго по тебе ползает, примеривается. Если укусил, нужно его ниточкой снимать, или каплей масла. Болит долго, но если в нем энцефалита или боррелиоза нет, ничего страшного.

Ос, диких пчел и шмелей я вообще не считаю. Если к ним не лезть, они тебя не укусят. А если полез – сам виноват, в природе все защищаются и правильно делают.

***

Солнце светило, и мы купались в бухте, в океане. Забегали туда и выскакивали, визжа и ухая от холода. Выкладывали из гальки разноцветные спирали и другие узоры, и представляли, что это знаки, которые нам оставили инопланетяне или древние люди. У Гуты вся кожа светилась мелкими блестками. Я сказал:

— Ты вся сверкаешь.

Она сказала:

— Это кристаллики соли. Но давай представим, что я прекрасная сияющая волшебница древнего народа в венке из неувядающих лотосов. Ты разбудил меня после долгого сна, и теперь я в благодарность могу исполнить три твоих заветных желания. Что ты загадаешь?

— Чтобы Валерий вернулся в Дом за Радугой. Чтобы Юра попал в Космос. Чтобы у Саши все было хорошо, — быстро сказал я.

— И ничего для себя? – удивилась Гута. – Ты прямо как настоящий рыцарь в сверкающих доспехах или даже святой. Я вот всегда для себя воображаю. Ну иногда только одно желание оставляю для других, потому что надо же работать над своими пороками и стремиться быть хорошей, ибо Всевышний так заповедал.

Я подумал, а что, собственно, мне надо.

— Знаешь, я кажется, ничего не могу пожелать для себя просто потому, что вообще ничего про себя не понимаю, — признался я.

— Да, ты очень загадочный, Дим, — серьезно кивнула Гута. — Ерунда рассказал тебе обо мне?

— Да.

— И что ты теперь думаешь?

— Да, в общем-то, ничего.

— Ну, тогда ладно… Время собирать камни, — она тряхнула мокрыми рыжими волосами и пошла выбирать гальку для следующего узора.

 

***

После разговора с Ерундой я почувствовал, что преодолел какой-то барьер, и решил попробовать поговорить с Розамундой и Звездочетом.

Не могу сказать, что у меня здорово получилось.

Розамунда сказала:

— Ха-ха-ха! Какой ты все-таки странный. Я вот прямо чувствую, что у тебя в этом спектакле какая-то особая роль.

Звездочет сказал:

— Тебе, юноша, конечно, сейчас хочется, чтобы Добро было понятным образом отделено от Зла. Как в этих ваших игровых зонах, к которым ты привык. Вот здесь одно, здесь другое, а вот и граница столбиками отмечена. Вот хорошие парни, вот плохие. Вот плохой мир и вот что надо сделать, чтобы превратить его в хороший. Ты не один такой, всем этого хотелось и хочется, пока не погибнут или не поумнеют.

— Но если всем и всегда хочется, так может в этом все-таки что-то есть? – спросил я. – Польза какая-нибудь, например. Не могут же вот все разом глупость хотеть?

— В электролизе или в электрическом двигателе тоже очень много пользы, — ответил Звездочет. – Однако ни отрицательные, ни положительные заряды никогда все разом в одном месте все-таки не собираются.

— То есть это для движения надо, чтобы люди так думали? – уточнил я. Как устроен электрический двигатель, я представления не имел, а вот электролизом мы с Сашей и Юрой однажды сделали трех серебряных мух, а Юонг нам объяснил про аноды-катоды и как оно все работает.

— Можно и так сказать, — кивнул Звездочет. – Тем более, что с движением у современного мира в последние времена наметились некоторые проблемы.

Я подумал и спросил:

— Поэтому вы здесь, а не там?

— В значительной степени. Но не только. В любой архаике больше степеней свободы. Разумеется, это верно лишь для человека, изначально не вписанного в саму архаическую структуру… Ты не понимаешь.

— Не понимаю, — кивнул я и повторил. — У мира проблемы с движением. А это… то, что вот здесь… поможет?

— Нет, — спокойно сказал Звездочет. – Когда-то нам казалось… Но теперь понятно, что это тоже тупик. Мы слишком зависим от основного русла, у нас не ни собственных ресурсов, ни собственных идей. Упрощение, читай одичание как цель? Очень сомнительно… Раньше таких мест, как Дом за Радугой было больше…

— Опять не понимаю, — признался я.

— Это ничего, — утешающе сказал Звездочет. – Возможно, тебе еще предстоит все это и понять, и почувствовать. На собственной, так сказать, шкуре.

 

 

***

Бобби сидел на хребте и выделялся на небе силуэтом. Утром – утренним, вечером – вечерним. День за днем. Его никто не трогал. Я пошел к нему и сказал:

— Бобби, покажи мне свои травы. Я на них смотрю, но не вижу. Когда у вещей есть имена, это совсем другое дело.

Бобби встал, подтянул штаны и сказал:

— Ну, пошли.

Мы шли, а Бобби показывал пальцем или присаживался и объяснял:

— В тундре всем всегда приходилось очень приспосабливаться, чтобы выжить и успеть, потому что холодно и темно. Сейчас потеплело немного, но все равно.

Вот видишь – жирянка обыкновенная. Она насекомых ловит и ими питается.

А вот это – горец живородящий. Он как приспособился? Вот тут,в соцветиях, чтобы быстрее получалось, сразу образуются не цветки, а луковички или клубеньки.

А вот от холода приспособы, смотри: новосиверсия ледяная. Ее еще арктической розой называют. Если бы у нее, как у обычной розы, листья были большие, гладкие, плоские, так она бы чуть холодно – р-раз и замерзла вся, и скукожилась! А у нее видишь какие листики мелкие и пушистые, в них холоду сразу и не забраться. А вот филодоце, или вероника седая. У нее видишь какой на листьях специальный седой налет? Тоже от заморозков живые клетки защищает…

Я вообще-то хотел кое-что для себя узнать и заодно Бобби отвлечь, но получилось, что про травки и цветы и вправду интересно. Бобби рассказывал и объяснял лучше, чем Звездочет, понятнее.

Я ему так и сказал.

Бобби даже покраснел от удовольствия.

— Ну, ты же понимаешь, Мастер настоящий ученый, а я…

— Понятно и интересно рассказать – это не меньше для людей важно, чем какую-нибудь там букашку найти и описать, — твердо сказал я. – И не спорь со мной, я лучше знаю, я историю изучал.

Бобби и не спорил.

— Слушай, а может быть, Валерий все-таки потом вернется? – спросил я. – Ведь ему здесь все нравилось – и жить, и учиться у Звездочета…

— Никто не возвращается, — сказал Бобби.

— Но почему? Почему? Его убьют? Убили?

— Нет. Его просто сделают правильным, таким, чтобы он смог там дальше жить и радоваться. Одна попытка.

— У меня самого было уже две, — возразил я.

— До 16 лет нужно согласие родителей. Вероятно, твои родители согласия не дали. Родители Валерия согласятся на все, лишь бы его вернуть.

Я вспомнил и заскрипел зубами. Папа! Он не согласился.

А потом я легко представил себе, как когда-то, между своими замужествами, согласилась бабушка Ира, дочь Би.

Но «любовь к путешествиям» у папы все равно осталась.

Прости, папа, я был к тебе несправедлив! – подумал я изо всех сил. Вдруг он как-нибудь меня услышит.

***

В Доме за Радугой были свои праздники и свои развлечения.

На праздник первых грибов все собирали и жарили, и варили грибы. Грибы в тундре иногда были выше деревьев. Приз полагался за самый большой, за самый красивый и за самый уродливый гриб. Большие грибы взвешивали, в жюри по красивости входила Розамунда и две старшие девочки, а в жюри по уродливости – Звездочет, Ерунда и один мальчик из пастухов.

Мне никакие призы не достались, а Бобби нашел самый уродливый гриб – похожий на злого человечка с огромным животом и в кривой шляпе. И в шляпе и в животе было по дыре и оттуда выглядывали и снова прятались желтые червяки.

Готовили грибы по-разному – восемью разными способами. Я все как следует пробовал, наелся до отвала (хотя Розамунда всех предупреждала об умеренности), и потом еще долго мучился животом.

Еще был рыбный праздник и конкурс воздушных змеев.

Я до того никогда сам змеев не делал. У меня в детстве был один, купленный папой. Он был очень красивый, с длинным радужным хвостом, звался «Змей Нелетучий» и никогда, ни при каком ветре, и ни от каких наших с папой ухищрений не взлетел выше трех метров и дольше чем на минуту. Поэтому, как только я узнал про праздник, я сразу начал добывать про змеев всякую информацию (в Доме праздник проходил не в первый раз и были по этой части свои мастера), и пытаться их делать и запускать. Иногда мне приходилось использовать Элю и Гуту как шпионов, потому что со мной мастера змеиного дела секретами делиться не желали. И я это вполне понимал, конкуренция все-таки. Потом я провел на самом ветреном хребте восемь часов кряду. К концу у меня от ветра звенело в ушах, от глядения в небо и запрокинутой наверх головы нарушилась походка и заплетались ноги, а перед глазами плавали черные пятна.

Зато потом, уже на самом празднике, во время состязания, мой небольшой и некрасивый змей — на простой крестовинке из ивовых прутьев и с плетеным хвостом из травы — «поймал» целых шесть чужих змеев, больше всех. Мне дали ценный приз – «вечный» фонарик, и я был этим очень доволен. Пойманных змеев (теперь по правилам они принадлежали мне) я раздарил девочкам. Им моя щедрость понравилась, а мальчишки, конечно, злились. Ну и пусть. После разговоров с Ерундой, Бобби и Звездочетом я был даже не прочь выпустить пар и как следует с кем-нибудь подраться.

Еще мы ходили по двум большим озерам на досках под парусом и летали на парапланах. И то, и другое мне очень нравилось, хотя один раз я неудачно приземлился, сильно подвернул лодыжку и потом почти неделю прыгал по пещере на одной ноге, чинил сети, вязал носки и работал исключительно в туалетах и оранжерее. Эля все это время составляла мне компанию и, кажется, была даже рада моей травме, хотя на словах, конечно, сочувствовала. В конце концов она, Гришка и Элин медведь (она по-прежнему везде таскала его с собой и иногда о чем-то с ним шепталась) достали меня до такой степени, что я ушел из Дома на четвереньках, долго бродил в таком виде по горам, и в результате наша охотничья группа чуть меня не пристрелила, приняв за оленя из группы колокольчиков и решив избавить его от мучений путем отправки в суп.

Когда нога зажила, я снова начал летать и плавать, стараясь быть осторожным.

Мне бы очень хотелось поплавать на доске в океане, но это было запрещено всем, кроме трех самых старших – двух юношей и девушки. Зато я всегда вызывался ставить сети и краболовки в бухте. Почти все у нас любили сети вынимать – смотреть, сколько рыбы и крабов попалось, тут от желающих отбою не было, а вот мне и Гуте нравилось – наоборот. Правильно поставить сеть – целое искусство, потому что нужно учесть прилив и отлив. Тут Звездочет мне много всего важного подсказал.

У Звездочета был телескоп. На горах воздух прозрачный и мне нравилось смотреть на звезды и луну. Если смотреть глазами, луна белая с серым, а если в телескоп – она разноцветная. Гута говорила, что видит на луне лунных человечков и они ей оттуда машут.

Еще очень классно было висеть голышом в воде верхних мелких озер и смотреть либо вверх, на скалы и небо, либо вниз, на медленно колышущуюся тину, водоросли или мельтешащих рыбок с жуками. Если долго висеть, то в какой-то момент исчезают твои личные границы, и ты становишься со всем миром – единым целым. И уже непонятно, кто смотрит на кого. Пару раз я отчетливо увидел себя, плавающего в воде, с раскинутыми и слегка шевелящимися руками и ногами. Чьими глазами я в тот момент смотрел? Оленя? Какой-то птицы? Камня на скале? Страшно, но «завораживающе прекрасно, и открывает простор для воображения», как сказала бы Гута.

***

Однажды Бобби собирал свои травы и нашел мертвую скопу Маню с разбитой грудью. Он прикрыл ее папоротниками и никому про нее не сказал, только мне.

Потом мы с ним похоронили Маню под скалой с видом на океан. Я взял на похороны Гришку, чтобы был кто-нибудь из ее племени. Гришка ходил по скале и все внимательно рассматривал, наклоняя голову в одну и в другую сторону. Я прочел над могилой «Песню о Буревестнике». Бобби никогда раньше ее не слышал, и она ему очень понравилась. Он вытер глаза, сжал кулаки и даже повторил несколько строчек.

 

Глава двадцать первая.

Том Сойер возвращается с острова.

 

Я стоял и смотрел на радугу в водопаде. Она чуть подрагивала, как будто смеялась.

Я думал: наверное, это и есть дом, хотя и пещера.

Мне нравилось представлять, как наступит осень, потом зима и будут шторма, полярная ночь и северное сияние. Весь мир накроет одеялом из снега, звезд и темноты. Интересно, водопад зимой замерзает? Надо будет спросить…

Мы будем ходить на лыжах при свете луны и звезд, охотиться, кататься с гор на санках и под парусом — по льду замерзших озер. Мне говорили, что сильный ветер сдувает с них снег и в свете северного сияния обнажившийся лед красиво сверкает зеленым и фиолетовым.

Еще я буду сидеть в пещере у печки и чинить сети и вязать теплые носки из овечьей шерсти. Говорят, зимой Розамунда ставит много всяких живых картин, стихотворных постановок и один полноценный спектакль. Ерунда учит желающих фокусам и всяким клоунским трюкам. Две старшие девочки готовят смешной номер с дрессированными овечками и собачками. Разумеется, я буду принимать во всем этом участие. Актерского таланта у меня нет, зато голос громкий и память хорошая, я уже знаю много стихов для выражения всяких чувств и могу еще выучить… А может, мне сделать номер с Гришкой? Ворон ведь на самом деле очень умен, умнее любой овечки, и как бы не любой собаки. Он уже несколько слов выучил, и наверняка может выучить еще. Или научить его считать? Я помнил, что есть такая методика, в ней я должен буду подавать ему тайные знаки…

Ерунда остановился рядом со мной. Из-за шума водопада я не заметил, как он подошел, и когда он ко мне обратился, вздрогнул.

— Дим…

— Да?

Ерунда медлил и отводил взгляд, кончик раздвоенного носа слегка шевелился, губы сжаты — все это было на него не похоже.

— Дим, мне сообщили: тебя не перестали искать. Я сам не понимаю, почему.

— Как это? – я еще не понял, что сказал Ерунда. Но умильные картинки, которые я себе только что представлял, сразу растаяли. Как ложка сахара в ведре грязной воды.

— Обычно, когда у них есть обоснованное предположение, что кто-то из беглецов попал к нам или в какое-то аналогичное место, система сразу перестает его искать. Ну, как бы считается, что с ним все понятно, и дальше ждут, не вернется ли он сам и что вообще будет. Если родители очень настаивают, тогда делают вид… Это понятно?

Я кивнул.

— Так вот в твоем случае это почему-то не сработало. У меня были наметки, а теперь есть верные сведения: твое дело остается в активном состоянии, в разработке. Похоже, ты им зачем-то реально нужен. И это вопрос для нас всех… Как далеко они готовы зайти…

Я немного подумал и сформулировал:

— Непонятно почему, но я – угроза всей колонии? Мне следует пойти к той площадке и сдаться?

— Видишь ли, если бы я сейчас ответил тебе «да», это было бы не только твоим, но и моим личным поражением, причем в моем случае – поражением окончательным, и, пока я жив, обжалованию не подлежащим.

Я склонил голову набок, как одна из моих ранних жучек, та, которая лучше других имитировала собачьи привычки:

— То есть мне решить самому?

Это была издевка. Причем не особенно тонкая: «Сделать так, как будто вы тут ни при чем, хозяин?» Ерунда, как бывший артист комического жанра, ее, конечно, понял и почти закричал:

— Нет!! Нет!

— А как же тогда?

— Мы что-нибудь придумаем. Найдем место. И переправим тебя туда. Осенью собираются уходить Тимофей, Мир и Мария (это были те, старшие, которым разрешено кататься по океану). Ты уйдешь с ними.

— А куда они пойдут?

— Есть несколько вариантов…

Секреты, секреты… Я вдруг опять (как в городе, после всех вечеринок и Юриного превращения) почувствовал, что мне – все равно. Ощущение было почти забытое, и очень неприятное на вкус. Меня даже начало от него подташнивать.

— А пока держись поближе к Дому За Радугой и старайся никуда далеко не уходить в одиночку, — сказал Ерунда. — Что-то мне подсказывает, что на серьезный эксцесс они пока не пойдут.

***

 

— Знаешь, Эля, ты была права, — сказал я.

— Когда Эля была права?

Тут я увидел, что желтый медвежонок значительно обтрепался, а сама Эля, кажется, опять потолстела.

— Ну, вот когда ты говорила, что тут все какое-то ненастоящее. Но правда и в том, что как раз тебе-то оно все и подходит. Ты никогда не вырастешь, и у тебя тут все будет хорошо. Ты никому не говори, но я не хочу уходить просто так, и хочу, чтоб ты знала: Дим скоро уйдет. И Дим говорит Эле: до свидания. Не «прощай!» — слышишь, как я говорю? – До свидания! – Дим так говорит, потому что, может быть, мы с тобой когда-нибудь еще встретимся.

Отчего-то я вдруг стал говорить в Элиной манере, путая рода и согласования слов. Чтоб она меня лучше поняла? Или это, как и у нее самой, – от волнения?

— Куда Дим, туда и Эля, — спокойно ответила она, глупо моргая маленькими глазками.

Я потратил еще минут десять, пытаясь ее в чем-то убедить и что-то ей объяснить, потом разочаровался и в своих и в ее возможностях, плюнул и ушел.

***

— Дим, что происходит? – спросила Гута. – Я чувствую, как сгущаются тучи и душевное волнение обуревает меня.

Я не знал, что ей сказать. А она вся сияла и мерцала тревожным рыжим сиянием, как огоньки ремонтной машины.

Потом я подумал и сказал так:

— Молись за меня, Гута. Кроме тебя, я не знаю никого, кто умеет молиться. Так что если молитвы все-таки что-то значат в этом мире (а так думали слишком многие, чтобы от этого можно было легко отмахнуться), то ты — моя единственная надежда.

Она молча кивнула, а потом сказала тихо и грустно:

— Я буду много молиться, Дим. Хотя в последнее время мне хочется много молчать. Это так странно для меня…

***

Я точно не знаю, делал ли я это нарочно, или оно получалось само собой.

Я ходил вроде бы по делам – охотился, вызывался искать потерявшуюся овцу или унесенную сетку.

Может быть, мне хотелось подумать в одиночестве. Но что мешало думать в долине? Почему надо было уходить за хребты к дальнему водопаду или спускаться к океану?

Их было четверо. Количество мне понравилось. Оно мне льстило. Когда мы сбежали вдвоем с Сашей, приехало всего двое.

Вертолет я увидел на площадке ниже.

Они были одеты и экипированы как спецназ из дешевой игровой зоны. Это показалось смешным. «Играем сами в себя».

У меня было с собой ружье (я охотился на куропаток), и по их движениям я вдруг понял, что легко успел бы пристрелить троих из них и только последний, если бы сумел сориентироваться, мог бы пристрелить меня. Да и то не наверняка. А учитывая, как я знаю здешний грунт (камни и скользкий после дождя лишайник), умею кувыркаться и то, что у меня есть еще и два ножа – большой и маленький… Эти мысли мне не понравились. Я отбросил ружье, оно звякнуло об камни. От моих ног, в их направлении протянулась моя длинная черная тень. На ее границе вертикально роились какие-то мошки. Среди розово-зеленого мха запоздало цвела новосиверсия ледяная.

Никакая «предыдущая жизнь» у меня перед глазами опять не проносилась.

Обычные мысли:

Ну вот и все.

Дом за Радугой оказался не тот.

Ну и что.

Во всяком случае, я пытался.

Потом я вспомнил, что они интересуются стихами (может быть, у них тоже проблемы с выражением чувств?). Я выставил ногу, простер руку, и с выражением прочел им Верхарна:

— Скачи во весь опор, лети, моя душа,

Стреми по роковым дорогам бег свой рьяный.

Пускай хрустит костяк, плоть страждет,

Брызжет кровь,

Лети!

Борясь, ярясь, зализывая раны,

Скользя и падая, и подымаясь вновь!

Мне показалось, что они растерялись.

Круг замкнулся.

Я засмеялся и бросился вперед. Они попытались меня схватить, я не давался, уворачивался, пинал их, они друг другу мешали, рычали, как псы и ухали как филины, мне становилось все смешнее, я чувствовал, что сейчас начнется истерика, радовался, что выбросил ружье, и жалел, что не выбросил оба ножа… В этот момент с неба, как будто эхом только что прочитанных стихов заорало:

— Пусть сильнее грррррянет бурррря! – и на «спецназовцев», распахнув крылья, раскрыв клюв и растопырив когти, рухнул Гришка. На минутку – у него размах крыльев сто двадцать восемь сантиметров, мы с Звездочетом мерили. А клювом он легко открывает консервные банки.

Тут же, естественно, на скале над нашими головами появилась и Эля. Она одной рукой кидалась сверху довольно увесистыми камнями (по счастью они летели мимо, но в общем вполне могли случайно прибить как меня, так и моих противников), другой рукой прижимала к себе плюшевого мишку и истошно визжала:

— Тревога пятого уровня!!! Тревога пятого уровня!!!

Все это вместе было уже конечно как-то запредельно. Сначала мне пришло в голову, что Эля работает на «трех котов» и все это время за мной шпионила по их указке. Ведь действительно непонятно, как она меня тогда отыскала… Но!

— Лучше-то шпиона у них что, не нашлось?

— Если Эля шпион «трех котов», то эти-то, с вертолетом, тогда кто и откуда?

Вторая (гораздо более здравая) мысль была о том, что Эля просто окончательно рехнулась от сильных переживаний и теперь инстинктивно действует в общей парадигме происходящего – дешевая игровая зона, как она есть.

Третья мысль была – что уж они там в конце концов сделают со мной, бог весть, но вот прямо сейчас они в запале наверняка убьют или покалечат Элю и Гришку.

Пнув напоследок по коленке одного из спецназовцев, я отскочил в сторону, запрыгнул на камень и заорал во всю глотку:

— Всем стоять!!! Молчать!!! Бояться!!!

Черт его знает, на что я рассчитывал.

Но того, что произошло – точно не ожидал.

По моей команде они все остановились и замолчали. Четверо взрослых мужиков, слабоумная девочка в истерике и здоровенная птица в яростной атаке.

Эля перестала визжать и кидать камни (так и замерла с поднятой рукой). Гришка перелетел на уступ скалы и принялся деловито чистить перья. Трое спецназовцев стояли в странных позах, а один сидел на камнях и держался за колено. У двух из четырех по лицу текла кровь – пострадали глаз и ухо. Еще у одного кровь была на руке. Поскольку я, кажется, в драке не кусался и ножей не доставал, все их ранения явно были делом Гришкиных клюва и когтей.

— Гришка, убирайся! – я хлопнул в ладоши. Гришка неохотно взлетел, сделал круг и явно приземлился где-то неподалеку, чтобы наблюдать за происходящим.

— Я лечу с вами, — сказал я спецназовцам. – Добровольно. Или убейте меня здесь, если у вас такой приказ. Больше драться не буду. Обещаю. Девочку не трогайте… Эля, иди домой!

— Куда Дим, туда и Эля, — откликнулась она, осторожно спускаясь со скалы и прижимая к себе мишку.

 

Глава двадцать вторая.

В ловушке.

 

— Понимаешь, мы никак не можем тебя заставить!

— Понимаю, — кивнул я.

Вот если бы у нас было средневековье, у них были бы способы. Но даже там (что поразительно, на самом деле) были всякие гугеноты, которые шли на костер, но не соглашались, что таинств семь, а не два, а Дева Мария тоже может быть посредником между человеком и их общим с католиками Богом.

«Котов», как таинств у гугенотов, осталось всего два, третий куда-то подевался. Но были еще другие люди.

Они, как и раньше, предлагали мне принять предлагаемую мне честь, стать «рыцарем» и забыть о мелких разногласиях. Я отказывался, вспоминая Гуту и воображая себя то гугенотом, то настоящим рыцарем, верным вассалом какого-то могущественного короля, которого ему теперь предлагают предать.

Но я не был ничьим вассалом – вот в чем дело.

Они обещали мне всякие блага и преференции, и говорили, что я поступаю глупо, отказываясь. Потом как-то грубовато льстили и как-то неуверенно пугали. Думаю, до Дома за Радугой я бы все-таки купился. Но теперь, хотя в целом я был с ними согласен, я почему-то продолжал упорствовать и приводил разные исторические примеры того, как предательство не приводило предавшего ни к чему хорошему. Они злились и часто ходили в и-мир – видимо за справкой: о чем это я говорю.

С особенным удовольствием я рассказывал про Афанасия Никитина. Во-первых, он все-таки наш соотечественник, во-вторых, путешественник (а мне это, как вы знаете, близко), а в-третьих, у нас с Николаем Александровичем по его поводу были сильные разногласия. Николай Александрович считает, что Никитин не принял мусульманство, о чем и написал в дневнике. Я считаю, что мусульманство он все-таки принял (иначе не расторговался бы в Индии так успешно), в дневнике слукавил, но после так расстраивался от своего предательства (ну, так он сам это расценивал), что умер от переживаний, совсем чуть-чуть до дома не дойдя.

Некоторое время все собравшиеся знакомились в и-мире с биографией Афанасия Никитина, их главный краснел и надувался от свирепости, а я довольно улыбался.

Все-таки это все немножко похоже на средневековье, подумал я, ну или на выступление какого-нибудь католика в английском парламенте чуть попозже. Собственно, а чего – люди-то все те же. Играем сами в себя.

Потом они предложили мне: мы ответим на твои вопросы.

Я обрадовался и спросил:

— Вы не тронете тех, кто дал мне укрытие на эти месяцы? (я не знал, что конкретно они знают, и поэтому выражался обтекаемо)

— Не тронем.

— А где Эля? В ней все в порядке?

— Абсолютно в порядке. Она со своей семьей.

Я испытал такое облегчение, что у меня даже колени немного «поплыли», как будто я сейчас упаду. Но я быстро с этим справился и спросил еще, пока они соглашаются отвечать:

— Что это такое – то, что сделали с Юрой и с моим отцом, и что сделают со мной, когда вы-таки поймете, что я отказываюсь?

— Достаточно мягкое и целевое вмешательство в иерархию и структуру нейронных сетей в мозгу. Даже операцией назвать нельзя.

— Сильно усовершенствованная лоботомия? – уточнил я.

— Абсолютно невозможно сравнивать. После вмешательства человек живет совершенно полноценно и счастливо, он продуктивно работает, общается, может, если захочет, завести семью. На этапе разработки, конечно, было много досадных неудач, но с тех пор, как появился и-мир и его возможности, количество неудачных случаев практически сведено к нулю.

— Если это так легко и безопасно, почему вы не сделаете всех такими? Юра был ярко выраженным одуванчиком, а теперь он веселый и общительный. Почему же столько асов и аутов? Почему сразу, еще в детстве, не осчастливили всех ромашек и одуванчиков, которых я встречал, пока рос в лютиках?

Они попереглядывались между собой, а потом старший из двух оставшихся «котов» сказал:

— И-мир создан теми, кого ты называешь ромашками и одуванчиками. И они же его поддерживают и развивают его многообразие.

Это было так просто, что я удивился: как же я сам не додумался?

— Ты изучал историю и прекрасно знаешь, что наш мир был раздираем враждой и противоречиями. Плюс жестокость и недостаток ресурсов. Сейчас все это в прошлом. Людей не слишком много и ресурсов достаточно.

Теперь я думал очень долго. Мне нужно было все по-новому уложить. Они ждали.

Потом я спросил:

— Почему у колокольчиков нет чипов?

— Их мозг врожденно поврежден – сильнее или слабее. Постоянный полный доступ в и-мир – это огромная нагрузка. Их мозгу ее просто не вынести.

— Что будет с модифицированными людьми, если их потом отключить от и-мира?

— Смотря на сколько, — сказал один из них.

— Мы, разумеется, это не практикуем. Есть прекрасно известная таким людям техника безопасности, — ответил другой. – Если ее соблюдать…

— Они умрут, — жестко сказал старший «кот», глядя мне в глаза.

— Спасибо, — ответил я, возвращая взгляд и жесткость ответа.

 

***

Я жил в очень хороших условиях.

Просторная комната, тепло, светло, все удобства, все стены с экранами и пультом управления. Даже пару старых добрых жучек мне кто-то подкинул. Я им очень обрадовался, а они меня не узнали (надо помнить, что чипов у меня теперь не было). Но мы с ними как-то наново познакомились и даже играли иногда, хотя они меня часто «теряли» и тогда, бывало, замирали с поднятой лапой и вытаращенными глазами.

Трудно было поверить, что это – тюрьма.

Я лежал, смотрел в потолок и вспоминал столпотворенье облаков, морошковое варенье и сияющие Гутины глаза.

И еще: когда я попал обратно в город, мне снова стало остро не хватать и-мира.

Может быть, это потому, что я сидел в тюрьме. Ну а если бы не сидел? Что бы я тут без и-мира делал? Куда бы пошел? С тимошкой по дорожкам?

Потом ко мне стали приходить разные люди.

Я понимал, что это часть плана «трех котов».

Мама уговаривала меня «не дурить, согласиться, что там тебе предлагают…» При этом она смотрела на меня с некоторым испугом, и я понимал, что она говорит, что ей велели, но на самом-то деле хочет, чтобы меня уж поскорей как-нибудь модифицировали. Как папу. И тогда, если нам потом обоим немного (годик, два, три) поработать с психоаналитиком, то ей со мной, возможно, удастся найти общий язык.

— Ты не волнуйся, мама, — сказал я. – В конце концов все как-нибудь образуется. Так или иначе.

Саша увидел меня и сразу разревелся как маленький:

— Диииим! Дииим! Что они с тобой сделали?!!

Я ужасно удивился и сказал:

— Саша, ты что, в зоне заблудился? Я это я, и со мной никто пока ничего не сделал.

Саша очень плохо понимает других людей, но со мной он знаком так давно, что всегда безошибочно знает когда я вру. Поэтому он сразу перестал реветь и деловито спросил:

— А ты вообще себя давно видел?

— Давно, — признался я, тщетно пытаясь вспомнить.

Саша схватил со стола пульт и за секунду (а я полдня разбирался, как он работает) превратил одну из стен в зеркало. В нем я увидел себя, практически голого (я был в одних шортах, потому что после тундры, ее ветров и Ледовитого океана мне везде казалось жарко).

Некоторое время я с удивлением разглядывал свое отражение. Я казался выше и худее, чем себя помнил, и в общем был очень похож на всклокоченного волка-аватара, которого когда-то сделал для меня приятель каляки Тамары. А в частности по всему телу у меня имелись: фуфели и блямбы от слепней и мошки, прыщи от комаров, расчесы от мокреца, разноцветные синяки, полузажившие ссадины, царапины и несколько свежих шрамов. Когда живешь в пещере, охотишься в горах и рыбачишь в море, как-то не обращаешь на все это внимания. Саша по сравнению со мной был гладенький, как новый хелпер.

И что, спрашивается, он должен был подумать, увидев такое?

Я рассмеялся (мой смех даже мне самому в зеркале показался похожим на волчий оскал), и объяснил ему все. Он покачал головой и, кажется, все-таки не совсем мне поверил.

Мы немного поговорили.

Я сразу увидел, что Саша без меня значительно оромашился. Даже лицо изменилось – стало еще больше похоже на глиняную тарелку. Но тут ничего удивительного…

Он сказал, что я должен внимательно и без предвзятости отнестись к тому, что мне предлагают. Я понимал, что этот тезис был условием нашей встречи, он это условие принял и теперь исполнил, просто слово в слово повторив предварительно оговоренное.

Потом Саша сказал так:

— Я же ничего не могу тебе сказать. Совсем ничего. Тут все слушают и видят. У меня с собой была записка, так они меня обыскали.

— Что было в записке? – быстро спросил я. (Если она все равно у них, значит можно сказать вслух).

— Стихи тебе от моего отца. Это было на пробу, — объяснил Саша. — А я вот что тебе скажу: если дойдет до дела, будь внимателен к известным тебе деталям. Будь очень внимателен.

Потом мы расстались. Мне хотелось его на прощание по плечу похлопать или даже обнять (может быть, мы больше и не увидимся), но, во-первых, ромашки не обнимаются, а Саша все-таки к ним ближе, а во-вторых, кажется, все эти мои фуфели и царапки были ему физически неприятны. Все-таки он к гладким людям привык, если не считать Юриных прыщей, но я не помню, чтобы с тех пор, как Саша был малышом, братья друг к другу прикасались в э-мире. Тут почему-то вспомнилось, как Гута целовала березу – Принцессу Северного Сияния.

— Обещаю тебе. Я. Буду. Очень внимателен, — сказал я Саше.

Когда Саша ушел, мне передали записку со стихами Киплинга. Юонг писал странными печатными буквами, похожими на крендельки.

 

«Легат, я получил приказ идти с когортой в Рим,
По морю к Порту Итию, а там — путем сухим;
Отряд мой отправленья ждет, взойдя на корабли,
Но пусть мой меч другой возьмет. Остаться мне вели!
Я прослужил здесь сорок лет, все сорок воевал,
Я видел и скалистый Вект, и Адрианов Вал,
Мне все места знакомы тут, но лишь узнав о том,
Что в Рим, домой, нас всех зовут, я понял: здесь мой дом.

Здесь счастлив был я в старину, здесь имя заслужил,
Здесь сына — сына и жену я в землю положил,
Здесь годы, память, пот и труд, любовь и боль утрат
Вросли навек в британский грунт. Как вырвать их, легат?

Я здешний полюбил народ, равнины и леса.
Ну лучше ль южный небосвод, чем наши небеса,
Где августа жемчужный свет, и мгла январских бурь,
И клочья туч, и марта луч сквозь бледную лазурь?

Вдоль Родануса вам идти, где зреет виноград
И клонит лозы бриз, летя в Немауз и Арелат.
Но мне позволь остаться здесь, где спорят испокон
Британский крепкошеий дуб и злой эвроклидон.

Ваш путь туда, где сосен строй спускается с бугра
К волне Тирренской, что синей павлиньего пера.
Тебя лавровый ждет венок, но неужели ты
Забудешь там, как пахнет дрок и майские цветы?

Я буду Риму здесь служить, пошли меня опять
Болота гатить, лес валить, иль пиктов усмирять,
Или в дозор водить отряд вдоль Северной Стены,
В разливы вереска, где спят империи сыны.

Легат, не скрыть мне слез — чуть свет уйдет когорта в Рим!
Я прослужил здесь сорок лет. Я буду там чужим!
Здесь сердце, память, жизнь моя, и нет родней земли.
Ну как ее покину я? Остаться мне вели!»

 

— Ты хочешь ему ответить? – спросили меня. И смотрели с интересом. Я подумал: они меня изучают, — и вспомнил, что еще в раннем детстве, когда умирал, был — «интересным случаем». Потом еще подумал и написал (пальцы не то, чтобы не слушались, но как-то странно себя вели):
«Опять тобой, дорога,
Желанья сожжены.
Нет у меня ни Бога,
Ни черта, ни жены.
Чужим остался Запад,
Восток — не мой Восток.
А за спиною запах
Пылающих мостов.

Сегодня вижу завтра
Иначе, чем вчера.
Победа, как расплата,
Зависит от утрат.
Тринадцатым солдатом
Умру, и наплевать —
Я жить-то не умею,
Не то что убивать.

Повесит эполеты
Оставшимся страна,
И к черту амулеты,
И стерты имена…
А мы уходим рано,
Запутавшись в долгах,
С улыбкой д’Артаньяна,
В ковбойских сапогах.

И, миражом пустыни
Сраженный наповал,
Иду, как по трясине,
По чьим-то головам.
Иду, как старый мальчик,
Куда глаза глядят…
Я вовсе не обманщик,
Я — Киплинга солдат.»

(стихи Ю.Кукина – прим.авт.)

 

В тот же день пришел Юра (ему и передали мою записку для Юонга). Он был бодр и уговаривал меня от души – «послушай, чувак, ну зачем тебе с ними со всеми ссориться?!». Рассказал, как вместе с двумя мальчиками из группы «самоделкины» (они были под его началом) создал свою первую игровую зону, за которую ему заплатили деньги. А потом они по этому поводу вместе с Юонгом, Сашей (который просто ужасно все это время за меня переживал и горевал!) и мальчиками-самоделкиными, и еще двумя Юриными приятелями из его новой группы, с которыми они ездят на концерты их любимой группы «Веселые Зомби», напились соджу, а потом…

Я слушал и тихонько поскрипывал зубами. Такой Юра мне в общем-то даже нравился, но… но… но…

На следующий день пришел папа. Я видел, что ему не хотелось. Думаю, его мама уговорила. Или кто-то еще заставил. У него глаза бегали и закатывались. Он долго меня рассматривал, молчал, а потом сказал: «Я считаю, что ты, сын, – настоящий путешественник!» — и упал в обморок. Я ему сказал: «Ты тоже, папа. Ты тоже настоящий…» — и повторил два или три раза, но не знаю, успел он услышать или нет до того, как упал и его унесли.

Эля почему-то не приходила, и я впервые в жизни за нее волновался: чего это там с ней?

Зато прикатился на коляске Володя. Вид у него был такой мятежный, что мне сразу стало смешно, и вспомнился ворон Гришка, играющий в буревестника.

Володя сказал:

— Я пришел, чтобы сказать тебе спасибо. Ты меня научил важному, Дим.

— Вот те на, — усмехнулся я. – А мне казалось, что я тебя не учил, а убегал и по углам от тебя ховался, как игровая нечисть от игровых амулетов.

Володя продолжал смотреть и говорить серьезно:

— Понимаешь, я же инвалид, на коляске. Но все время слышал и пытался и себя и других убедить: я такой же, как все. Вот прямо такой-растакой, и все тут. И я пытался так почувствовать, но у меня не очень-то получалось, если честно. И у Игоря не получалось, но он очень гордый, и он говорил: да не сходи ты с ума — асы, ауты, колокольчики, и что там еще… да все здесь просто вид делают, что все нормально, каждый на свой лад, и мы будем также, прорвемся, ничего. А ты мне показал другое: можно быть не таким как все, и никакого вида не делать, и в этом нет ничего плохого и много хорошего и интересного. И может быть, даже есть какая-то надежда…

— Надежда на что, Володя? – заинтересовался я.

Я видел, что он и хотел бы ответить, но явно не мог сформулировать, и я снова потерял интерес, но на прощание все-таки сказал ему, что он крутой, как отварное яйцо, потому что все, даже Саша, говорили мне что им велели, а он прямо такой настоящий буревестник и уж точно «не как все».

А когда Володя укатился, я как-то впервые отчетливо для себя сформулировал, что из них двоих Игорь нравится мне больше и вот с ним-то я, наверное, мог бы и дружить, если бы некоторые вещи в прошлом по-другому повернулись.

«Хочу ли я сам кого-нибудь увидеть?» — спросили меня.

Про Элю я промолчал. Они сказали, что все с ней в порядке. Верить им? Хорошо бы конечно проверить. Но вот я совершенно не уверен, что хочу ее именно видеть, а не знать, что с ней все хорошо.

Я бы хотел поговорить с Гутой. Но не здесь. И знать им об этом не нужно.

В конце концов я так ничего и не придумал, и сказал:

— Если пришлете сюда Николая Александровича, попросите его захватить с собой Пушкина, Толстого и Достаевского. Я по ним соскучился.

Они сходили в и-мир и, как я и ожидал, посмотрели на меня странно.

Но вот уж кого я точно не ожидал увидеть, так это приятельницу Би – писательницу с фиолетовыми волосами, в гетрах и с папиросой.

Ее-то они где нашли и как уговорили?

Она долго меня рассматривала, наклоняя голову туда и сюда как большая тропическая птица, а потом сказала:

— Ну вот с одной стороны жалко, что Клава не дожила, потому что занятно весьма, а с другой стороны – и слава богу! Это мне на всех наплевать, а она-то за тебя всегда так переживала…

Потом писательница закурила (я вспомнил и галантно поднес ей огонек, потому что она сама меня этому научила, когда мне три года исполнилось) и попросила рассказать — «что это вообще за хрень такая вокруг тебя, Дим, происходит».

Я как мог описал ей «хрень», стараясьне опускать ничего существенного.

Она все внимательно выслушала и сказала задумчиво:

— Вот прямо почти идеально, если смотреть с точки зрения литературной композиции. Несовершенный мир, верная дружба, инициация героя, некое зло, ему загадочно противостоящее, финальная битва (в твоем изложении она сильно смахивает на сражение Буратино и его друзей с Карабасом и Дуремаром, но это ничего), и наконец – в последнем акте все долго и заунывно прощаются с главным героем и рассказывают ему как и почему тут все было устроено. Ты-то сам свой прощальный монолог уже заготовил?.. И одного только я понять не могу…

— Чего же?

— Какой литературный жанр… Никак не могу определиться с жанром изложенного тобой сюжета. Утопия или антиутопия?

— А это важно? – уточнил я.

— Смотря как взглянуть… смотря как взглянуть… Может быть, и важно. Потому что вот никак все-таки не складывается у человечества с индивидуальной свободой. И так зайдут, и эдак, и с той стороны, и с другой. А выходит опять клин, и как ни собирай детальки, все равно получается автомат Калашникова…

— Простите?..

— Да ладно, не обращай внимания, у тебя сейчас вопрос гораздо серьезней, не беспокойся о ерунде…

— Ерунда же о тебе не беспокоится… — вздохнул я.

Она взглянула на меня с таким же недоумением, с каким я глядел на нее пару мгновений раньше, но я тоже не стал ей ничего объяснять.

— Кто ты такой? – вот что тебе надо понять, — помолчав, сказала писательница.

— Это в философском смысле?

— Нет, нет, в самом обыденном. Ведь ты явно им зачем-то нужен. Или чем-то опасен. Или, скорее всего, и то и другое разом. Они почему-то не могут просто оставить тебя в противоположном лагере, как других. Тебе уготована какая-то роль. Причем сыграть ее ты можешь только в своем нынешнем состоянии и только добровольно. Модифицировать тебя – это их поражение. Зачем-то ты им необходимименно такой, как есть сейчас, и потому с тобой возятся явно не по стандартному протоколу. Что за роль? Вот это бы тебе и надо узнать. Может, тебе притвориться, что ты со всем согласен, а там посмотреть, как повернется?…

Я поблагодарил ее за совет.

Она с трудом поднялась со стула и обернулась, уже уходя:

— Кстати, от Кеши тебе привет.

Когда она ушла, я подумал: а ведь я действительно все время ухожу, оставляю позади и забываю, как тот солдат из стиха. Кеша, родители, Эля, Саша, Гришка, люди из Дома за Радугой… Гута? Кто я такой?

Я размахнулся и разбил кулак об стену. Одной ранкой больше – какая разница.

Николай Александрович пришел последним. Конечно, без котов.

Долго и нудно уговаривал.

— Вам в свое время, как я понимаю, такого не предлагали? – спросил я.

— Нет, — ответил он.

— Каков у меня шанс потом вывернуться, если я притворюсь, что согласен? – спросил я, вспомнив писательницу.

— Мое мнение?

— Ну уж, разумеется, не ваших котов.

— Ноль, — и его глаза знакомо забегали.

— Спасибо, — сказал я и быстро добавил. – Уходите!

 

Глава двадцать третья.

Развязка.

 

— Прости, Дим, но время почти вышло. Нет смысла далее тянуть, тем более что сложившаяся ситуация никому не нравится и вызывает много вопросов на самых разных уровнях. Ты хочешь еще что-нибудь спросить?

— Да, последний вопрос. А зачем вообще я? Чего вы со мной возитесь? Я не так уж много знаю о себе (тут недавно выяснилось, что даже не очень представляю себе, как я выгляжу, — вспомнил я), новсе-таки понимаю, что вряд ли из меня в результате получится «рыцарь», то есть «хороший полицейский» для охраны этого вашего дивного мира… Кто же я тогда?

Средний «кот» начал с пассажа:

— Понимаешь, Дим, наш мир прошел долгую и мучительную эволюцию и теперь в целом выстроен на основе гуманистических и демократических ценностей… — дальше он говорил еще минут пятнадцать и ничего не сказал.

Жаль, что я так никогда и не узнаю. Но не очень.

Я подумал о прощальном монологе, но потом отмел эту мысль. В по-настоящему талантливой литературной композиции что-нибудь должно выбиваться из идеального ряда.

— Нет, — сказал я, когда он наконец закончил.

***

 

Меня привязали к какому-то столу, как в ужастике.

Мне все время, с самого начала казалось, что вся, в целом, их игра – «не дотягивает». И теперь я тоже так думал – слишком простая картинка. Если бы все это была игровая зона, и делал ее Юонг с сыновьями, наверняка картинка получилась бы тоньше и куда более выразительной. А может быть, это я специально так думал, чтобы не обкакаться и не обтошниться от страха. Неприлично же, и при том я совершенно точно знаю, как именно мой организм реагирует на всякие волнительные моменты.

Странно, что все это оказалось через и-мир.

У меня же не было чипов.

Но потом я вспомнил Карнавал Разнообразия, и то, что там были всякие колокольчики, у которых чипов тоже нет.

Значит, есть какая-то временная технология.

В и-мире мне вот просто очень понравилось, и я понял, как сильно по нему соскучился.

И как-то стало уж не так уж и страшно. Я подумал, что мне, наверное, наркотик какой-нибудь ввели. И повторял про себя: внимательней к известным тебе деталям, внимательней к известным тебе деталям… — но довольно быстро забыл, зачем я это повторяю, и что это вообще значит.

 

Это была принцесса. В платье с кринолином, с чайной розой в золотых кудрях, с алмазной диадемой, губками бантиком и в атласных туфельках. Самая обычная, в общем. Я бы на нее и внимания не обратил – что мне за дело до каких-то принцесс? Они все дуры – уж я-то это доподлинно знаю!

Но эта принцесса держала в руках желтого плюшевого медвежонка. И это нарушало образ и почему-то было важным. Но почему и для чего или для кого важным – я вспомнить никак не мог.

— Дим, держись! Дим, держись! Пожалуйста, держись! – повторяла принцесса.

Я, конечно, жестокий и опасный, как волк, но при этом я — волк-джентльмен. И если меня принцесса (или кто-нибудь другой) вежливо просит, я всегда стараюсь соответствовать. Поэтому я стал оглядываться и искать, за что бы мне подержаться. Как назло, ничего не подворачивалось.

Принцесса сунула мне мишку. Я попытался за него подержаться, но промахнулся. Мишка упал. Потом упал я. Потом почему-то – принцесса.

— Дим, ты знаешь что делать. Дим, ты знаешь что делать… — я не понимал, это она спрашивает, или констатирует, или предлагает. Мишка все-таки оказался у меня в руках. Принцесса встала, но выглядела не очень. Роза увяла прямо у нее в волосах и кудри обвисли. А я вдруг как-то толчком понял, что она мне говорит и что я должен сделать. Я должен спасти принцессу! Это хрестоматийно, и непонятно, как я не догадался раньше.

Я отбросил дурацкого мишку и стал искать какое-нибудь оружие, чтобы сражаться с врагами.

Она снова совала его мне.

— Дим, ты знаешь что делать…

— Ну разумеется, знаю! – возмутился я. – Спасать принцессу, то есть – тебя!

— Я так счастлива… — прошептала она и улыбнулась. – Если хочешь меня спасти, возьми этого медведя.

Я взял, хотя медведь был грязный, потертый и мне не нравился. Но если меня вежливо просят…

— Слово, но не твое, — сказала принцесса. – Запомни и не забывай. Скажешь, когда спросят. И не отпускай медведя.

Все это как-то не походило на спасение принцесс. Мне хотелось какого-нибудь более героического антуража. Доспехи, боевой конь, замок… что-нибудь в этом духе. Я вспомнил, что это и-мир, и решил все-таки пойти поискать коня или хотя бы меч. Тут должно быть…

— Повяжи мне свой шарфик, — попросил я принцессу. – Все мои подвиги – в твою честь.

Она повязала, счастливо улыбаясь. Пальцы у нее были неловкие, а вид в целом такой, как будто ей был нужен не рыцарь, а врач. Причем срочно.

Я сжал кулаки и изо всех сил попытался сосредоточиться, хотя голова кружилась и вокруг все плыло:

— Погоди, не падай, сейчас я что-нибудь придумаю…

— Слово, но не твое. Не отпускай медведя. Дим… — прошептала принцесса. – Спасибо…

И я заорал от бешенства, потому что почувствовал, что проиграл окончательно и бесповоротно.

Провалился во тьму, потом частично пришел в себя, услышал какие-то голоса, а вскоре кто-то обратился прямо ко мне:

— Прежнее слово Перехода… Скажи сейчас, его надо будет стереть.

«Слово, но не твое», — вспомнились слова принцессы. Не мое, а чье же? У каждого оно только одно. Но я знал Сашино слово перехода. «Внимательней к известным деталям»…

— Дим… — сказал я. – Дим!

— Он тебя не понял. Думает, что спрашивают, как его зовут…

— Спроси сам…

— Меня сейчас, кажется, вырвет, — предположил я.

И мое предположение тут же сбылось.

***

В следующий раз я пришел в себя на полу у Саши в комнате. Я ничком лежал на мате, одетый в трусы и майку, без всякой подушки и одеяла. Вокруг на стенах и даже на потолке цвели вишни и порхали какие-то маленькие птички. Девятая, Юрина, жучка почему-то сразу меня признала и возбужденно обрадовалась моему пробуждению, – видимо, она все-таки помнила в лицо, кто ее выиграл.

Все сразу и легко вспомнилось.

Сначала я дико испугался и чуть не завизжал, но все-таки взял себя в руки и заставил мышцы расслабиться. Потом стал искать в себе изменения. Изменения не находились, но так, наверное, и должно было быть. Юра же тоже не думает, что он как-то особо изменился…

— В твоих мозгах ничего не изменилось, — сказал Саша.

Он сидел в углу в позе лотоса, и я его на фоне цветов и птичек не сразу разглядел.

— А почему я тут? – спросил я.

— Твой отец болен, а мать не очень уверена, что сумеет с тобой правильно общаться. Ее никто не предупредил, что ты вернешься, и ей сначала нужно все проработать с психотерапевтом. Мы сказали, что мы – твои друзья, ты к нам хорошо относишься, и Юра поможет тебе адаптироваться. Им было все равно, потому что ты их больше не интересуешь.

— Что с моим отцом? Он поправится?

— Да. Врач сказал, что через неделю-две будет как новенький.

— А что со мной?

— Что ты последнее помнишь?

— Они спросили слово Перехода и я сказал твое, потому что так мне велела принцесса… Замени слово!

— Уже заменил. Тебе тоже лучше взять другое.

— Да, конечно. У меня есть прыщи? Побочное действие лекарств, как у Юры?

— Нет, от лекарств нет, и от твоих насекомых почти все прошло.

— Что со мной случилось? Что-то пошло не так? Ты знаешь?

— Да, знаю. Потому что я сам все это и устроил. Ты такой же, как и прежде, но опять с чипами, которые можно в любой момент опять удалить.

— Как это получилось?

— Довольно сложно. Без Юонга я бы не справился. Я тебе потом объясню подробно, если ты захочешь и сможешь понять. Но если совсем попросту, то так: я сделал программу (в и-мире она была в виде медведя, которого ты должен был опознать) и передал ее тебе, потом ты назвал мое слово перехода, и в этот момент мы поменялись местами, и я взял управление на себя. Они думали, что имеют дело с тобой (и ты практически без сознания), но это был я, и я все их вмешательства легко заблокировал, а для них создал фальшивые данные, что все прошло успешно, и ты уже не прежний Дим, а так…

— Ой, Саша, как здорово! – я засмеялся и даже заплакал от облегчения. – Спасибо, спасибо тебе! И Юонгу спасибо! Спасибо вам обоим!

Саша остался серьезным и даже позы не изменил.

— Но если это такая сложная программа, как же ты успел…?

— Меня Эля предупредила. Сразу после того, как ты ей сказал, что собираешься уходить… Я рассматривал неблагополучный вариант.

— Эля? Тебя? Предупредила?.. Но – как?

— Желтый медведь. Я его начинил и дал ей с собой. Именно с его помощью она тебя и нашла. Передатчик – мой, то есть твой медальон. Медведь – и приемник и передатчик. Все очень просто.

— То есть вот когда она с ним разговаривала…

— Да, да, должен же я был знать, что с вами делается… И Анна тоже…

— Так. А меня предупредить?

— Мне казалось: слишком опасно. Ты не очень осторожный, а я ничего не понимаю в играх э-мира. Я и так думаю, что отчасти через эти мои приборы вас в конце концов и нашли…

— То есть, когда она кричала: тревога пятого уровня… это было…?

— Да, это был код. Пятый уровень — это означало, что твоей жизни угрожает опасность, но не в тундре, или там в море. И выручать тебя придется в городе, из лап твоих «трех котов». Прямо в ту минуту я все бросил и начал работать над программой, а Юонг присоединился ко мне через несколько часов. Следующую неделю мы спали по три часа в день, по очереди. Как видишь, все успели.

— Давай тогда спать! – сказал я.

— Давай, — сказал Саша, упал на бок и так заснул.

А я лежал на мате и улыбался, думая о том, как я счастлив, и представляя себе, как когда-нибудь (не прямо сейчас, но когда-нибудь обязательно) вернусь в Дом за Радугой и встречу там всех — Ерунду, Звездочета… Гуту…

Потом в комнату заглянул Юонг и сказал:

— Ну, я все равно рад.

— И я тоже рад, — откликнулся я. – Спасибо вам.

— Джин-Хо говорит: может быть, ты пригодишься миру. Ему нужны такие как ты.

Я сел. Голова чуть-чуть закружилась.

— А что не так с миром, Юонг?

— Он остановился.

Тогда я встал и, придерживаясь за стену, вышел с ним в коридор.

— Чтобы Сашу не разбудить.

— Его не разбудишь. Как все с тобой кончилось – он спит или сидит. Когда спит, никак не разбудить.

Я подумал, что это у него, наверное, нервное. А у меня все царапины зажили, синяки сошли и даже прыщей не случилось.

Мы вместе с Юонгом стояли у окна и смотрели на ночной осенний дождь. У них в квартире в каждой комнате и даже в коридоре были окна, и они выходили во двор. Во дворе росли деревья. Дождь приглушенно шуршал, и иногда на низкую жестяную крышу флигеля со стуком падали каштаны. Юонг сказал, что Юра с друзьями ушел на концерт «Веселых Зомби».

— Что это значит – «остановился»?

— Долго старались – и получилось. Благополучие для всех. И-мир. Но теперь нет развития. А должно быть. Не может стоять на месте. Либо вверх, либо вниз. Третьего нет. Сейчас уже вниз, ты сам знаешь. Юра, космос… Тупик.

— Что же делать?

— Я не знаю, — в голосе Юонга впервые за все годы, что я его знал, прозвучала какая-то эмоция. Кажется, это была горечь. И тут же он добавил. – Откуда мне знать? Я ведь даже и не чувствую почти ничего…

 

Глава двадцать четвертая.

Прощальная вечеринка.

 

 

Юра раздал стаканчики с соджу и отвернулся.

Я хотел чокнуться с Сашей.

— Не чокаясь, — сказал он, не глядя мне в глаза.

— Что? Что?! Кто-о?!! – закричал я. Соджу теплым плевком выплеснулось мне на запястье. – Она жива?!!

Когда кричал, я уже знал.

Они все собрались: Юонг, Николай Александрович, Саша, Юра, Анна, каляки Тамара и Толик, Игорь с Володей, писательница в гетрах. И разложили еду. Между всеми, тоже со стаканчиком в руках, совершенно свободно ходила голограмма Джин-Хо. Сколько это стоит, я боялся даже представить. Когда голограмма приближалась к Юонгу, он вздрагивал и вжимался в стену.

Я думал: как это здорово, как я рад, это чтобы отпраздновать мое возвращение. Старался не видеть, не замечать, как и много лет прежде…

Эля.

Я все сделал не так. Самые глубокие рефлексы всегда самые верные. Мне нужно было не спасаться самому, а спасать принцессу.

— Как вы могли ей позволить?!!

— У нас у всех чипы. Никто, кроме нее, не мог туда войти по этому протоколу.

— Как вы могли…?

— Когда дело касалось тебя, никто никогда не мог ей ничего запретить, — сказала Анна. – Ты сам знаешь…

Я знал.

— Я думал, она вернется, — сказал Саша. – Она сказала, что после Карнавала Разнообразия знает как.

— Она тебе соврала, — сказали мы с Анной хором.

— Я думал, она не умеет врать, — сказал Саша и опустил голову.

— В жизни чувств она была умнее многих из нас. Если не всех, — сказала Анна, а Юонг закивал головой.

Мы все выпили стоя. Потом каляка Тамара долго кашляла, а Толик зачем-то стучал ее по спине.

Я тихо проговорил:

-…Восход поднимался

И падал опять,

И лошадь устала

Степями скакать.

 

Но «Яблочко»-песню

Играл эскадрон

Смычками страданий

На скрипках времен…

 

Каляки и Анна смотрели с удивлением, Игорь и Володя, которые были из литературной группы «заек-незнаек» и лучше меня знали, с пониманием, Юонг продолжал кивать как не выключенная игрушка, и я тоже собрался продолжать, но вдруг откликнулся Николай Александрович:

 

— За дальнюю область, в заоблачный плес

Ушел мой товарищ и песню унес…

Последние строчки мы с ним сказали хором, как прилежные малыши в группе «лютики»:

 

«…Отряд не заметил потери бойца

И «Яблочко»-песню допел до конца.

Лишь по небу тихо сползла погодя

На бархат заката слезинка дождя…»

 

Вообще-то со стороны это было, наверное, смешно, но хихикнул только Юра.

 

— Это тебе, — застенчиво сказала каляка Тамара и протянула мне рисунок. – На память.

На рисунке был велосипед, низенькая девочка, высокий мальчик и взъерошенная птица, сидящая на руле. Они все вместе куда-то шли. Девочка смеялась. Эля была изображена очень похоже и вместе с тем я ее никогда такой не видел. Плохо смотрел? Кто Тамаре рассказал? Наверное, Саша, больше некому.

— А это тебе, — сказала Тамара Анне. На этом рисунке были сестры — ослепительно красивая принцесса, похожая на саму Анну, и смешная желтая мультяшка. Они стояли, обнявшись, среди берез. Тоже Саша рассказал? Или, скорее, Володя?

— Спасибо тебе, — прошептала Анна, кусая губы.

 

— Вот вы за меня взяли, и все решили. А мне теперь с этим как-то всю жизнь жить, — сказал я всем через некоторое время. –Поэтому у меня к вам вопрос.

— Валяй, задавай, — улыбнулся Юра.

— Кто я такой?

— Ну вот, всегда только о себе… что бы ни случилось… — проворчал Игорь.

— Ты – угроза, Дим, — сказал Николай Александрович.

— Кому? Чему?

— Существующему порядку вещей. Таких как ты надо либо иметь на своей стороне, либо уничтожить. Что мы последовательно и пронаблюдали.

— И ты – надежда, — сказала Джин-Хо, легко проходя сквозь собравшихся и останавливаясь со мной рядом.

— Как это?

— Человек остается человеком, пока он не только мыслит, но и чувствует, и действует в реальном мире. Сейчас есть много людей, которые мыслят отменно, но почти ничего не чувствуют, вот как он, — Джин-Хо кивнула на Юонга. – А действовать они способны лишь в строго определенных рамках и преимущественно в и-мире… Есть такие как Эля – чувствуют на пять с плюсом, но плохо мыслят. И есть те, кто сохранил способность как-то действовать (именно с ними ты и имел дело недавно), но при этом они лишь изо всех сил сохраняют существующий порядок, а его всяко надо менять…

— А я?

Игорь длинно и демонстративно вздохнул. Юра опять захихикал.

— А ты, Дим, насколько я тебя знаю, можешь и действовать, и мыслить, и чувствовать одновременно, плюс не видишь вообще никаких рамок, — сказала писательница.

— То есть я получаюсь такой буйнопомешанный буревестник? – уточнил я.

— Нет, потому что ты способен вести за собой других, — возразила каляка Тамара. Джин-Хо кивнула. Некоторое время они с Юонгом кивали синхронно, потом ритм опять разошелся.

Я немного подумал, увязывая концы с концами, потом сказал, обращаясь к Джин-Хо:

— Так. А куда вести-то? Вы знаете? Или я должен сам придумать?

Джин-Хо рассмеялась. По ее голограмме пробежала радужная волна.

— Об этом мы, пожалуй, подумаем завтра… А сейчас, может быть, вы там все-таки поедите?

 

Я подошел к Саше (он зевал и, кажется, опять собирался заснуть) и сказал: ты открыл мне свое слово Перехода, и это спасло мне жизнь. Теперь по-честному я должен сказать тебе свое…

— Не надо. Я и так знаю, — сказал Саша.

— Да. Она всегда говорила: куда Дим, туда и Эля. Пускай теперь так и будет… Мы с тобой сможем дальше дружить?

— Не знаю, — сказал Саша.

— Я бы хотел, — сказал я. – Когда-то было наоборот, но теперь ты мне нужен больше, чем я тебе.

— Не знаю, — повторил Саша, отошел, сел и стал есть.

 

— Я с тобой, — сказала Анна. – Мне теперь просто деваться некуда.

— Мне тоже, — согласился я.

От тоски по сестре Аннина красота приобрела трагический оттенок, который ее еще как-то по-особому углубил. Если честно, то ее (эту красоту) уже хотелось как-то затушевать или даже подтереть резинкой, из тех, которые у меня были в далеком детстве, когда я еще жил у Би и рисовал карандашами. Но хорошо, что Анна будет рядом, ведь это значит, что я Сашу в любом случае из виду не потеряю и может быть, у нас еще все наладится.

 

Потом я отнес корейские пирожки Игорю и сказал ему:

— Ты пойдешь со мной?

Он не спросил, куда. Он сказал:

— Если тебе, вождь хренов, зачем-то нужен инвалид, Володьку возьми. Он будет тебе в рот заглядывать.

Я сказал:

— Мне не нужно, чтобы в рот заглядывать. А если окажется нужно, так я к стоматологу схожу. Мне нужно, чтобы, когда меня занесет на поворотах, ты мне вовремя в морду дал. А инвалид там или кто – это мне без разницы.

— В морду? Это я могу! Даже не сомневайся! – оживился Игорь и мы друг другу одновременно подмигнули.

 

ЭПИЛОГ

 

— Вы все помните? – спросила Джин-Хо.

— Ну разумеется, — слегка обиженно ответил папа. – Мы путешествуем вместе с моим сыном и его друзьями. Мы и раньше много путешествовали, и мальчик на коляске с нами однажды уже был… правда, это, кажется, был другой мальчик, но какая разница! Мы с сыном – настоящие путешественники, совместные поездки в разные места – наше любимое занятие чуть ли не с его рождения. Но теперь Дим подрос, у него появились свои интересы и спутники-сверстники, поэтому иногда часть нашего путешествия проходит раздельно… Но я, как взрослый человек, его отец и опытный путешественник, все равно все контролирую!

— Так и есть, папа! – с энтузиазмом воскликнул я. – Твой опыт для нас просто бесценен! Что бы мы вообще без тебя делали!

Папа довольно улыбнулся, но в его глазах и в морщинах возле рта пряталась тревога.

— Ты, папа, не волнуйся, — сказал я. – Все давно улеглось, забылось, и до нас с тобой больше никому нет никакого дела. Они же думают, что мы ничего не можем… А мы-то с тобой – ого-го-го! – настоящие путешественники!

Мы расстались возле небольшого аэропорта. Папа готов был отправиться в гостиницу.

— Может, мне тоже туда? – спросил Игорь и посмотрел на Анну. Я тоже на нее посмотрел. И папа тоже.

— Не волнуйся, Игорь, здесь неплохой тротуар, потом совсем чуть-чуть по проселку, а дальше нас ждет машина, — сказала Джин-Хо.

— Давай я его тут повезу, — предложил я Анне. – Для надежности.

— Отвали, вождь! – сказал Игорь и стал править самостоятельно.

Он и на меня, и на Анну смотрел как-то плотоядно. Но на нее так, как будто бы хотел ее съесть. А меня – только загрызть. Чем дальше, тем больше мне Игорь нравился.

 

Эту машину я бы не перепутал ни с какой другой. Одни колеса чего стоили.

Медведь!

Надежда, в которой я бы никому не признался.

Господи, как бы мне хотелось сказать: «мое сердце забилось, как раненная птица» «дыхание сперло у меня в груди» или еще что-нибудь такое. Это было бы романтично и вполне соответствовало теме момента. Но увы! Разумеется, меня от волнения сразу затошнило и захотелось в туалет. Причем по-большому.

— Ух ты! – сказал Игорь. – Какая машина. Классно будет прокатиться. Сам себе завидую.

— А вот я тебе совершенно не завидую, — сказал я. – Чтобы в этой машине ехать, надо очень сильно приспособиться.

За рулем Медведя сидел Ерунда и приветливо шевелил длинным носом.

— Здравствуйте, — сказал я. – Рад вас видеть.

— И я тебя. Я с вами.

— Да? – удивился я. – А как же Дом за Радугой?

— Тимофей, Мир и Мария согласились меня заменить. Я уверен, что у них получится.

— Но как же…?

— Не беспокойся о ерунде. Ерунда же о тебе не беспокоится.

— И все-таки – зачем это вам?

— Ты ведь помнишь, кто я по изначальному обеспечению судьбы?

— Клоун.

— Вот именно. А вокруг тебя всегда цирк какой-то… — он смотрел лукаво. – Ты ведь так и не спросишь? Я помню, какой ты упертый…

Я молча рухнул на колени и умоляюще сложил руки перед грудью. Анна шарахнулась и едва не перевернула коляску Игоря.

— Гута! – позвал Ерунда.

Она выскочила откуда-то, я даже не заметил откуда. Только что не было, и вот – есть.

Стояла, вытянувшись, и молча сияла глазами. Мне показалось, что она выросла.

— Ну, грузимся, что ли? – проворчал Ерунда. – Или так и будем тут прохлаждаться?

Когда Медведь выбрался на открытое место, Анна, которая от тряски почти не могла говорить, указала мне рукой куда-то вперед. Я взглянул туда.

Над горизонтом сияла широкая двойная радуга.

Возможно, за ней всех нас ждал новый дом.

Осталось только туда добраться.

 

КОНЕЦ

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. Ksusha03:

    Тот случай, когда прекрасно понимаешь, как это сделано, но не откладываешь ноутбук до тех пор, пока не дочитаешь до конца. Потому что очень точно и очень про тебя. Я не знаю, существует ли учебник, как правильно написать книгу для подростков, но если такой существует, то «Дом за радугой» точно следует классическим канонам, здесь затронуты все традиционные темы взросления: первое столкновение со смертью, конфликт с родителями ( как у таких посредственностей мог родиться такой гениальный ребенок), отношения с педагогами ( мы не прогнемся под систему), попытка понять, кто я такой и где мое место в этом мире. Сюжет чем-то похож на книгу С. Лукьяненко «Черновик» и его развитие достаточно легко прогнозируется, но, повторюсь, что, несмотря на то, что умом я прекрасно понимала, где и как автор мной манипулирует, я все равно не могла остановиться и читала дальше, потому что и Дим-это я, и Сашка-тоже чуточку я. Единственный момент, который меня слегка царапнул, между собой и со сверстниками математики не называют предметы так, как на научной конференции. Комбинаторика-это «комба», а дифференциальные уравнения-«дифуры».

  2. Georgiy:

    Неужели нас ждёт такое будущее? Жизнь в обществе, где нет свободы. Где людей делят по способностям и полностью контролируют их жизнь. Вы, конечно, сейчас можете сказать, что нас и так контролируют и следят за каждым, но не настолько же!!!

    При чтении у меня возникло несколько ассоциаций.

    1 – с мультиком «Непослушный ребёнок на далёкой планете». Устройство общества на этой планете очень похоже с обществом, в котором живёт Дим. Всё чётко, по плану. Если вдруг происходит сбой, его немедленно устраняют.

    2 – с девизом главного героя из книги «Два капитана» — «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Мне кажется, что это т девиз Дима. Он борется с системой и если ему не удаётся чего-то добиться, он всё равно продолжает бороться.

    3 – летом я читал брату «Незнайка в Солнечном городе», брату конечно больше всего картинки понравились, ну и забавные истории, которые происходили с героями. А у меня  — шок! Н. Носов 1958!!! Году предсказал шкафы, которые сушат одежду, машины на автоматическом управлении и много чего ещё. Он предсказал наше настоящее.

    Мне очень не хочется, чтобы и ваша книга стала предсказанием для будущих поколений.

    Ну а тем, кто очень хочет заглянуть в будущее, советую почитать

  3. Dasha_Kovalenko:

    Это очень интересное фантастическое произведение про мир, похожий на наш, но более продвинутый в плане высоких технологий.

    Возможно, это описано наше будущее. В нем есть и привлекающие меня стороны, и пугающие меня. Меня привлекает с какой заботой и вниманием здесь относятся к людям, этого очень не хватает у нас, где всем приходится выживать, каждый день сталкиваться с хамством и преступлениями. Мне очень понравилась школа будущего, как там все устроено. Но иногда этой заботы бывает слишком много. Ведь свобода тоже нужна людям, не только забота, этот мир похож на большой детский сад, где все как бы маленькие, и дети и взрослые. Многим понравилось бы жить в таком мире, но я понимаю Дима, которому захотелось сбежать на край света «за радугу». И еще очень жалко было Элю. Я поставлю 9 баллов, ведь ее можно было и не «убивать»…

  4. ValeriKo:

    Сюжет книги неспешно набирал обороты. Сначала мне показалось, что, не смотря на интересную фантазийную задумку, история будет зарядной и даже занудной. Но неожиданно в какой то момент все понеслось с такой скоростью, что захватило дух.
    Прочитав всю книгу, могу предположить, что подобное будущее вполне реально на основании нашего настоящего. Ведь сейчас большому количеству людей комфортнее находиться в виртуальном мире, нежели в реальном. И управлять сознанием людей через и-систему проще. Но все в наших руках. Не значит, что нужно отказываться от ІТ-технологий, они действительно упрощают нашу жизнь, делают ее комфортнее и открывают множество возможностей. Это уже сейчас важная часть нашей жизни. Но также важно не отрываться и от реального мира. Общаться с реальными людьми, путешествовать.
    Мне, кстати, очень понравилась в книге фишка виртуального перемещения. Я даже сама фантазировала себе, как было бы не плохо «выйти», например, выпить чашечку какао на берегу моря, а потом через 15 минут вернуться и продолжить собираться в школу. Или погулять где-нибудь в Париже на переменке. Хотя может тогда со временем от частого «посещения» стерся бы контраст, и эти места стали бы чем-то обыденным.
    На самом деле подобное будущее — не самый плохой вариант. Лучше, чем если человечество захлебнется от пластика или уничтожит себя ядерной бомбой. Есть какой то шанс. Хотя возможно подобные события и имели место в прошлом данного сюжета, учитывая, что население Земли существенно сократилось….
    Но что, конечно, ужасно в реалиях этой книги — это утрата свободы. Может не все люди осознают, но свобода — это одна из наиболее важных ценностей для человека, не менее важная, чем жизнь и здоровье. И пока есть такие люди, как Дим, как Ерунда и другие, борьба за свободу будет продолжаться во все времена.
    Спасибо большое автору, за сильное произведение!

  5. Kateryna Yelisieieva:

    Мне почему-то очень захотелось прочитать эту книгу, когда я увидела слово радуга. Это же должно было что-то значить. Например в сказках и мультиках часто говорилось, что если найти край ( конец ) радуги, то найдешь сокровище. Конечно было достаточно легко читать, ведь использовались достаточно современные слова. И компьютеры, эти все айти технологии и перемещения — это все все интересно. Спасибо за книгу!

  6. Nikita Usov:

    Информационный прогресс не стоит на месте, и в связи с этим нас ждёт многообещающее будущее. Можно представить любой сценарий, от полного засорения планеты до невероятной
    айти-«революции». Система может изменится, найдутся и те, кто будут против неё, как главный герой произведения, но сама суть останется — контроль будет всегда. Многое изменилось, ещё больше будет меняться, но тема ожидающего нас будущего будет всегда актуальной, а размышления над ней свободны и просторны. Увлекательное и интересное написание и структура способствовала приятному чтению. Твёрдая технологическая 10.

  7. clarinet:

    Пожалуй, эта книга понравилась мне больше всего в этом сезоне. Я люблю фантастику, а здесь прямо поражающие воображение вещи описаны, такие как буквально «переселиться» в виртуальный мир, возможность принять любой «аватар» и другие. Также, это картина будущего, которая лично мне чем-то близко, а чем-то и наоборот, пугает. Мне кажется идея «толерантности» здесь доведена до абсурда,

  8. clarinet:

    хоть сама по себе идея хорошая. Мораль книги, мне кажется такая: даже хорошие идеи могут быть орудием нечистоплотной власти. Тут описана спецслужба, в которой без труда узнаются современные реалии. Короче говоря, спасибо автору за Книгу!!!

  9. ekaterina svyatokhina:

    Начало данного произведения показалось мне неплохим, в самой задумке явно угадываются отсылки к Замятину и Оруэллу, однако концовка получилась довольно смазанной и невнятной, как будто автор начал писать, не зная, что будет в финале. Также в качестве минуса лично для меня выступило обилие второстепенных героев, не играющих в сюжете никакой роли, а лиш отвлекающих внимание. В остальных моментах текст неплох, но с середины сюжет становится до боли предсказуемым.

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.