Илга Понорницкая

Подходит читателям от 11 лет.

Мама, расставляя чашечки на столе, говорит о том, что Свету приняли бы в хорошую художественную школу — зачем ездить в какой—то кружок, тем более, на краю города, где—то в подвале? Не ясно, что за дети приходят туда и кто занимается с ними. Света напоминает:

— Я же рассказывала тебе, Максим занимается! И туда Катя ходит!

Мама спрашивает:

— А она рисовать хотя бы умеет?

Света отвечает:

— Умеет! — хотя никогда не думала, умеет Катя рисовать или нет.

Мама не верит ей.

— Что—то я не видела рисунков никакой Кати Трофимовой! А твоего кота уже сколько людей видели! Знакомые люди звонят мне и говорят: «Какая же у вас девочка умница!» И все спрашивают, где ты занимаешься, кто учит тебя!

Мама как будто упрекает её за то, что она нарисовала кота. И Катя, должно быть, слышит её сейчас за стеной, в детской. И не скажешь маме, что Катя — здесь, дома! Вдруг мама с папой захотят прогнать её? Пусть лучше уж про кота говорят. Мама вспоминает про него каждый вечер. «Лучше бы я не показывала его никому, — думает Света. — Лежал бы у меня в комнате, в папке, и никто бы не ругал меня и не дразнился».

Кота, как в школу войдёшь, сразу видно, он висит напротив дверей и со своего дуба или не с дуба смотрит тебе в глаза насмешливо, и весело, и удивлённо — словом, и не поймёшь, как смотрит, а взгляда от него, говорят, не оторвать. И каждый на пути к раздевалке или в столовую останавливается перед рисунком или хотя бы замедляет шаги. И тут же замечает, что и голова у кота слишком большая, и дерево не похоже на дуб, и цепь на нём непонятно как держится, приклеили её, что ли?

— Эй, — спрашивают  у Светы в классе, — твою цепь приклеили?

Хоть в школу не ходи. Она не говорит маме: её рисунок сперва повесили в коридоре, а после он исчез и на его месте оказался чей—то натюрморт, из тех, что как раз рисовали в классе — настольная лампа на фоне свисающего с доски полотенца. На уроке с куцым названием «изо» Анна Дмитриевна, выводя Свете «трояк» за эту же настольную лампу, спросила: «И ты хочешь ещё, чтобы твоя картинка была центральной на выставке!» — так, что вокруг засмеялись, и Света поспешно ответила: «Нет, я не хочу!»

Но назавтра её кот оказался на прежнем месте. Она увидела его, только войдя в школу, и потом боялась встретиться с учительницей «изо» — та могла не поверить, что Света не сама вернула на место рисунок. А она и не знала, где был её кот, когда его сняли. Думала, может, выбросили, раз у неё «тройки» по «изо».

Анна Дмитриевна попалась ей возле столовой, и Света не успела придумать, что скажет ей — учительница глянула на неё мельком и прошла мимо. И Света теперь думала, что будет, если мама узнает, что кота сперва сняли, а после его кто—то повесил назад, не послушавшись Анны Дмитриевны. Только и думай, за что тебя в следующий раз ругать будут. Вдруг кто—то из учителей захочет пролистать её тетрадь всю до конца. А у неё  во всех тетрадях на последних страницах — люди с весёлыми, и грустными, и злыми страшными лицами, кто—то непонятный танцует, и кто—то ловит кого—то. Мама как ни зайдёт в комнату, Света быстро—быстро перелистывает страницы, и мама уже знает, почему. Она заглядывает в тетрадь, спрашивает: «Это кто? А здесь ты что хотела показать?» И если возьмёшь новую тетрадь, чтобы тебя не спрашивали ни о чём, то она быстро окажется разрисованной — ты и сама не заметишь.

В художественной школе, той, что ближе к дому, Светины рисунки понравились. Завуч так и сказал: «В целом мне это нравится». И добавил: «Конечно, придётся переучиваться. Неправильные навыки уже сформировались, вы сами видите…»

Света ждала, что когда они выйдут, мама станет ругать её за то, что у неё  какие—то неправильные навыки. И это ещё— вдобавок к тому, о чём мама всегда говорит. Что кто не знает, тот ни за что не подумал бы, что у неё дочка почти отличница. И что войдя в кабинет, Света забыла бы поздороваться, если бы мама не дёрнула её за руку, и после сидела сгорбившись и глядела так, будто её ничего здесь не касается.

— У нас дети рисуют по программе, — объяснял маме завуч, —  шар, параллелепипед, куб. А к таким сложным построениям — он кивнул на Светину папку — люди идут годами, — и он снова стал перебирать рисунки. — У неё и звери, и города, взять хоть вот эту улицу, это совсем безграмотно — что мы здесь видим?

Улица была тёмной, ночной. В потёмках бродил слабо святящийся, прозрачный дракон; в задумчивости он чесал ухо зелёной лапой. На месте дракона должна была быть собака у светофора, но зелёная краска размазалась. Света пририсовала пятну голову, лапы и хвост; собаку стало не видно. Но получилось ещё лучше, чем она хотела вначале, и она побежала с рисунком к маме, а мама только охнула от изумления: «Ты у меня как взрослый художник!» А теперь маме говорят, что картина получилась плохая и надо сперва рисовать куб. Или параллелепипед. А потом, наверно, и настольную лампу, как с Анной Дмитриевной на «изо».

Света ненавидела «изо», как только можно было ненавидеть школьный предмет. Мало того, что было скучно, так ещё перед каникулами классная подходила к Анне Дмитриевне напомнить, что Света — почти отличница. И Анна Дмитриевна, так и быть, переправляла четвертную «три» на «четыре». При этом у неё делалось такое лицо, какое как ни старайся — не нарисуешь. И Свете становилось до невозможности стыдно перед Катей Трофимовой: той никогда не выпрашивали оценок. Только за тех, у кого выходила одна «тройка», классная бегала хлопотать. И никто не обижался на тебя, никто не завидовал, что тебя делали хорошисткой — никто и слова не говорил. Кате тоже было безразлично, она только один раз сказала: «А, у нас в старой школе тоже отличникам оценки натягивали». «Я не отличница», — только и ответила Света себе в оправдание.

Ей даже законных своих «пятёрок» по математике и по русскому было стыдно. Хотелось быть похожей на Катю во всём. Она раньше не понимала, как можно хотеть быть на кого—то похожей. Мария Андреевна в первом классе спрашивала: «На кого из сказочных героев вы хотели бы походить?» Девочкам надо было сказать, что на Василису Прекрасную, или уж на царевну—лягушку, потому что они любят труд,  а мальчикам — что на Ивана Царевича, потому что он смелый и думает не об одном себе. Это все знали, как отвечать. Мария Андреевна уточняла: «А никто не хочет быть похожим на Емелю на печке?» И  надо было смеяться со всеми, чтобы никто не понял, что ты в детском саду больше всех любила Емелю и думала, как хорошо было бы с ним покататься на печи,  а с Василисой  дружить, наверно, было бы скучно. А после тебе объяснили, что Емелю нельзя любить, потому что он не хочет работать.

Нина Кротова хотела однажды ответить про Василису — подняла руку, вскочила, и тут Мишка Анчугин выкрикнул: «На кикимору!» Хотя кикимор в очках и  с аккуратными стрижками не бывает. Мария Андреевна подняла Анчугина и стала ему объяснять, что сам он учится на «три», изредка на «четыре», а Нина Кротова — гордость класса. «Тебе всё равно, что в школе говорят о нас обо всех, ты нисколько не гордишься своей одноклассницей, как будто с нами не учишься», повторяла Мария Андреевна, и Света ёжилась, будто она сама была — Анчугин, и вспоминала, как мама говорила, что хочет, чтоб её дочка была похожей на Нину Кротову. Маму послушать — на всех собраниях только про Нину и рассказывают. Про то, что она опрятная и знает, как говорить со старшими. Все родители собираются, чтобы послушать про Нину! Что с Марией Андреевной было так, что теперь, с Кларой Петровной. Про Свету ещё ни разу так долго не говорили. Чаще всего про неё не вспоминают. И мама, придя домой, упрекает её: «Ничего не сказано было о тебе, абсолютно, будто тебя и нет в  классе!»

На другой день Света наблюдает за Ниной, как та заранее на перемене  раскладывает на парте всё, что ей понадобится на уроке, и как протирает особой тряпочкой очки. А Света всегда теряет свою тряпочку. Очешник сам раскрывается, и она выпадает — потом ройся в рюкзаке. Мама говорит, что в одиннадцать лет надо уже быть собраннее. Но очешник—то у Светы тот самый остался, что был в десять лет, и рюкзак тот же. Что должно поменяться оттого, что тебе стало одиннадцать?

На переменах девочки толпятся вокруг Нины Кротовой, по классу разносится её голос:

— Хью Дупси усы — ну, абсолютно не идут! Он что ли, сам не видит? А был ведь какой мальчик! Влюбиться можно было!

Свете странно, что можно при всех сказать такое слово — «влюбиться». И она видит, как  у соседнего стола Лёшка и Миша Анчугин одинаково вздрагивают и смотрят на Нину, и сразу отводят взгляд. И думают, что никто не заметил!

Поди пойми, что они видят в ней такое особенное, чего нет в остальных девчонках. По взрослым тем более не разберёшь, за что они кого—нибудь любят, а кого—нибудь нет. Про Катю Трофимову мама никогда не рассказывала, ругают её на собраниях или не ругают. Кати тоже как будто нет. И для Светы её не было чуть ли не год, с тех пор, как она стала с ними учиться. Катя всегда отвечала тихо, Свете с четвёртой парты не разобрать, что она сказала возле доски, что нет и за что ей поставили её «тройку». Учителя молча расписывались в дневнике и позволяли сесть, и пока она шла к своей парте, Света искоса глядела в её лицо. У Кати были небольшие миндалевидные глаза, по которым не понять было, огорчена она или нет. У всех это можно разглядеть по глазам, и только по Катиным — нет, как ни старайся.  Света рисовала людей с миндалевидными ничего не выражающими глазами, и мама, если ей удавалось заглянуть к ней в тетрадь, говорила: «Никакого смысла, я никакого смысла не вижу! Раньше в твоих портретах хоть настроение передавалось!» И Света думала: «Значит, у меня получается рисовать Катю!» Из всех, кого Света знала, Катя была ни на кого не похожа.

В старой папиной книге Света прочитала, что непроницаемые лица были у североамериканских индейцев. Их с детства учили скрывать, плохо тебе или хорошо, и Света два дня следила за собой, чтобы не улыбаться и не показывать волнения, когда ещё не ясно, кого вызовут на уроке. Но всё равно не получилось быть как индейцы — это одна Катя может. И Света перестала думать, что отражалось в её лице: она любовалась Катей. У Кати были  прямые тонкие волосы, и они лезли за воротник, слишком широкий, точно кофта была не её. Другие девочки, будь у них такие волосы, мазались бы пенками для укладки или бы стриглись  коротко, чтобы не видно было, какие они жидкие, а Катя как будто знала, что на неё и так можно глядеть и любоваться, и ей ничего делать не нужно. На переменах она всегда держалась одна, и казалось, что это не потому, что с ней никто не хочет дружить, а наоборот, ей никто не нужен. Никто в классе ей не подходит в друзья. Целые дни и недели Катя не разговаривала с одноклассниками.

Света вспоминает об этом теперь и сама не верит себе: «А я подхожу ей, оказывается? Мы можем быть подругами?» На уроках она представляла, как после звонка к ней подойдёт Катя и они станут вдвоём ходить по коридору и говорить о кино, сразу о нескольких фильмах, — может быть, в каком—нибудь играет Хью Дупси и у него усы, не всё ли это равно. Главное, те люди, в кино, могут ездить куда хотят, или влюбляться в красавиц, и плавать по океану, и они дерутся между собой на палубе и так прыгают! Если бы ещё в одно кино добавить из другого кино, и ещё чтобы там был Джек, вообще из другого фильма, а всех остальных не надо, то это было бы такое… «Это счастье было бы!» — определяет для себя Света.

Катя сказала ей:

— Я думаю, лучше всего нам с тобой стать океанологами.

Света привела её в гости, когда мама с папой были на работе. Катя водила пальцем по стеклу аквариума, и за её пальцем не отставая плавала хищная рыбка цихлазома. Катя толкала Свету:

— Смотри—смотри, она меня хочет съесть!

И спрашивала:

— Ты, что ли, занимаешься рыбами?

Аквариум был папин. Папа установил его когда—то давно, папа чистил фильтры и покупал корм, а иногда запускал новых рыбок. Но Света сказала:

— Конечно, это я занимаюсь, — потому что Кате хотелось, чтобы аквариум был её.

Катя заглядывала вовнутрь сверху, подвинув крышку, а потом опять сбоку. Сказала:

— У нас в старом доме, на Кировском, баб Валя держала аквариум, — и усмехнулась. — Конечно, не такой огромный, как у вас, и без рыб.

Света спросила:

— Как это — без рыб?

Катя ответила:

— А для чего ей рыбы? Они мельтешат. А баба Валя гадала по воде. Всё, говорит, видно там, кому замуж, кто умрёт, или кому в тюрьму…

— Как видно? — не поняла Света. — Просто в воде? Людей?

Катя как будто не слышала её. Она водила цихлазому пальцем через стекло из одного края аквариума в другой и глядела на неё не отрываясь. Свете было не понять, о чём она думает. А потом она сказала, точно отвечая кому—то другому на какой—то совсем другой вопрос:

— Не, я бы лучше хотела аквариум с рыбами. Вот такой, или ещё больше! А будущее — его ведь и в шаролуннике смотреть можно!

— Где — можно? — спросила Света.

Но Катя всё глядела и глядела в аквариум.

— Я бы тоже запустила этих цихлазом, — объявила она. — А ещё скатов и медуз.

А после сказала, что надо бы им со Светой стать океанологами. Тогда и аквариум никакой покупать будет не нужно.

Света насторожилась, услыхав ещё одно незнакомое слово — «океанологи». Про первое — «шаролунник» она не поняла, что оно значит, и теперь забыла его, потому что ей самая собою представилась бескрайняя, во весь альбомный лист, сверкающая поверхность. Она бы нарисовала океан вот так, если бы умела. Лист перед ней разрастался в длину и вширь, вода плескалась на нём, и солнечные блики были всюду, куда ни глянь. Летучие рыбы летали по воздуху — в аквариумах таких не бывает — и брызги с их плавников попадали в лицо. А в воде, под бликами, угадывалась потаённая, многообразная жизнь. Где—то и цихлазомы плавали в глубине, им было там лучше, чем в аквариуме. Хотя папа говорил, что они пресноводные. А Катя зачем—то ещё убеждала её:

— Сколько угодно будем жить на море! И даже не просто на море — на океане! И ездить никуда не надо будет, ни на какой курорт!

И она морщилась:

—  Подумаешь там, они на курорты летают!

Её лицо больше не было непроницаемым, как в школе.

Катя ничего не рассказывала, когда в классе вспоминали, кто где был летом. Да и у Светы никакого желания не было подпрыгивать на перемене, как другие, чтоб обратить на себя внимание: «А я… А я…» На курорте, где она была в прошлом году, плавали  только в бассейне. До моря было далеко, и родители не взяли её с собой к нему на экскурсию.

И теперь Катя говорила ей:

— Никаких денег не надо будет платить! Наоборот, нам платить будут! Это же будет наша работа, — и она хмыкнула, — вроде как у твоих в конторе. Или как у моей мамы — тянуть верёвку!

Света опять не сразу поняла Катю, глянула на неё — и сразу кивнула: а ведь да! У Катиной мамы тянуть верёвку — работа. У всех она разная. А они будут работать далеко от  всех, среди океана.

Теперь они говорили про океан, когда тянули с Катиной мамой верёвку. Про океан  много фильмов, их можно рассказывать хоть каждый день. А если не можешь быстро вспомнить какой—нибудь, то можно придумать на ходу: «Поплыли они, и начался шторм», или «У них был парусник — и никакого ветра, и у них руки устали грести».

— Руки устали, ага! —  кивала Катина мама. Она отпускала верёвку и начинала сгибать и разгибать пальцы. Они были сморщенные и хрустели.

Света не могла понять, молодая она или старая. На улице она ходила в коричневом  платке и выглядела старушкой. Но дома она разматывала платок — под ним оказывался ещё один, тонкий, белый. Катина мама снимала и его, приглаживала и без того гладкие, влажные волосы. От них, казалось, шёл пар. Простоволосая она казалась очень молодой, куда моложе Светиной мамы: как старшеклассница, несмотря на свои старые руки. Казалось, что это её секрет — что она молода, поэтому она и носит платки. Больше никто из Светиных знакомых платок на голове не носил. Но на Катину маму без платков глядеть было было неловко, Свете казалось, что она видит что—то, чего видеть ей не положено — так, точно Катина мама снимала с себя не платок, а что—нибудь из того, чего никогда не снимают при чужих людях.  И хорошо, что она быстро снова повязывалась белым платком. И так в платке она ужинала наспех, и весело объявляла:

— Садимся, девчонки, поиграли — садимся работать!

Катина мама сучила и сматывала верёвку с утра до вечера. Место, где она работала, называлось артелью. И дома по вечерам она тоже свивала и сматывала верёвку из тонких, полупрозрачных плёночек. Они проходили сквозь громоздкое металлическое сооружение, которое притащил в дом человек по имени Дмитрий. Света его не видела, это ей Катя сказала в школе: «Ну, наконец—то, Дмитрий расстарался! У нас и дома уж есть перераспределитель!» — «Что есть?» — не поняла Света. Катя сказала: «Я забыла, как в артели называется. Но можно бечёвку тянуть теперь прямо дома! Придёшь к нам бечёвку тянуть?» — «Приду!» — сразу же ответила Света, не думая о том, что за бечёвка и куда её тянуть надо. Катя звала её к себе, а это совсем другое, чем когда ты приходишь в гости сама, и мама потом тебе говорит: «Ты там уже надоела».

Верёвку тянуть можно было втроём, Катя, её мама и Света садились возле железного приспособления, вытаскивали тонкие полоски из дырочек, подтягивали осторожно к себе и начинали наматывать на бобины. Полоски появлялись из дырочек уже скрученными, свитыми более или менее плотно. Надо было следить, чтобы по всей длине толщина бечёвки была одинаковой.

Катя, взвешивая на руках уже обмотанные бобины, сказала маме:

— Ты так перевыполнишь план!

А мама отвечала:

— Куда там! У Нифонтовых пятеро мотают по вечерам. Танька всех своих сажает! Скрынников, завучастком наш, говорит ей: «Куда ты несёшь столько? Гляди, всем расценки снизят». А Танька всё жадничает, всё тащит!

Свете не ясно было, что плохого делает незнакомая ей Танька Нифонтова, но она готова была возмущаться вместе с Катей и её мамой, и они говорили с ней так, будто она понимала всё так же, как они сами, как если бы она была одной из них.

В другой раз Света, заканчивая бобину и думая, что у неё получается ничуть не медленнее, чем у Кати, спросила:

— А для чего эта верёвка?

И получилось, что спросила невпопад. Катя повернулась к ней и ответила:

— Не хочешь — не мотай с нами.

А мама её точно испугалась, что Света и впрямь больше не станет мотать, заговорила примирительно:

— Верёвку мы сдаём по весу, расценки есть, бобина сама — известно сколько весит, это у нас высчитывают, понятно? А если заметят, что пушится где—то верёвка, не примут её.

— А когда примут — куда потом? — снова спросила Света.

Было важно добиться ответа. И уже не для того чтоб узнать, где люди станут использовать верёвку, а чтобы Катя и её мама поняли, что она просто так спросила. Она не хотела сказать, что верёвка дурацкая и что не надо плести её. Нет, она не сомневается, что верёвка нужна, раз её тянут каждый вечер Катя с мамой!

— Коробки ею хорошо перевязывать, — сказала Катина мама. — Видела, тортики, конфеты перевязывают, и сверху бантик?

Света не видела, чтобы коробки с тортом или конфетами перевязывали кручёной бечёвкой, но она поспешно кивнула: «Да, видела!». Надо было поскорее согласиться с чем—нибудь, что Катина мама не думала, что она не хочет помогать!

Катя с мамой задвигали в угол перераспределитель, накрывали его полотенцем с отпечатанным на фабрике рисунком—вышивкой, и бобины торжественно водружались на стол. И тут раздался звонок в дверь. Он в Катином доме был громкий и резкий, и Света дёрнулась вперёд как от тычка в спину. Катя глянула на неё виновато. Её мама пошла открывать. И Света сказала себе, что можно успокоиться, это кто—то пришёл к хозяйкам дома — не к ней. Непонятно, отчего ей было тревожно.

И тут она услышала громкий голос. Мама? Не может быть! Но в комнату вместе с Катиной уже вошла её мама и сразу велела ей:

— Собирайся домой.

У Светиной мамы были адреса девочек из класса. И по дороге она говорила Свете, что специально зашла без предупреждения, чтобы узнать, что происходит в  Катином доме по вечерам и чем её дочь занимается.

Дома папа спрашивал:

— Значит, всё? Выучилась? Будешь в артели верёвку плести?

Света возражала:

— Нет же, мы с Катей будем океанологами! Мы решили!

Родители не слушали её. Мама твердила, что они с папой уже смирились, что дочь не учится — только рисует, а теперь стало ещё хуже. И что у Светы  волосы лезут в глаза и она капюшон надевает не глядя в зеркало, а если носишь очки, а надо быть ещё аккуратней, чем другие девочки, растрёпу в очках сразу видно, поэтому в классе её и сторонятся.

Было бесполезно повторять им, что Катя не сторонится её, наоборот, и зачем думать про каких—то ещё девочек, если есть Катя! И что её маме важно намотать как можно больше верёвки, не может же Света им не помогать!

— Океанологи! — смеялся не по—настоящему отец. — Ты хоть знаешь, что делают океанологи, чем они занимаются на работе? А твоя Катя знает?

— Я не могу, — вторила ему мама. — Там Катя такая, видел бы ты её! И глядите—ка, океанологом будет! Верёвку она будет тянуть всю жизнь, и ничего больше.

И в десятый раз спрашивала у неё вслед за папой:

— Ты хочешь всегда тянуть верёвку с твоей подружкой?

И потом уже в детской она слышала, как папа спрашивал за стеной у мамы:

— Ну почему именно верёвку они тянут? Бывает же — нанимаются собирать бусы, или переключатели, или мыло варить…

И мама уже на папу сердилась и кричала:

— А кто знает? Думаешь, я, что ли, знаю? Тебя только это волнует — почему у них там верёвка?

Назавтра у Светы ещё стоял в ушах мамин голос. Ей казалось, что по ней видно, что вчера на неё кричали, и было стыдно, что это увидит Миша Анчугин, или же Лёшка, а хуже всего — если увидит Катя. А может быть, классная теперь знает, что Света после уроков плетёт с Катей верёвку, и она тоже станет её ругать? Хотелось стать незаметной, исчезнуть совсем. На перемене Света подошла к Нининой парте стоять вместе со всеми. Девочки листали журнал, проскакивая через страницы. Света мельком увидела фотографию морской глади, над которой зависли в воздухе летучие рыбы — и перед ней уже оказалась страница с девушкой в блестящем купальнике. Сквозь разрезы в нём проглядывало, как показалось Свете, совершенно беззащитное розовое тельце. Девушку было жалко. Сзади из купальника торчали пластиковые крылья.

— Это Дрю Квикси в костюме бабочки! — объявила Нина Кротова. — И она здесь говорит, что каждый может добиться, чтоб стать моделью, если поставит цель!

Сбоку была фотография подстриженной девочки в обычной футболке. Дрю Квикси в детстве. И теперь в журнале она говорила, что все сначала бывают некрасивыми гусеницами, личинками, и только от тебя зависит, превратишься ли ты в бабочку.

Света перевела взгляд с девочки на взрослую бабочку в купальнике, и тут же испугалась, что кто—то увидел, что ей не понравилась Дрю, и стала, толкаясь, выбираться из толпы одноклассниц. Катя подошла к ней и спросила:

— Больше тебе не разрешат ходить к нам?

И она ответила:

— Ещё чего! Куда хочу, туда и буду ходить!

По пути из школы Катя говорила:

— Мамка сегодня поздно придёт! Она велела, чтобы мы сами начинали тянуть бечёвку — так больше намотаем.

Света в тон ей, стараясь говорить как можно небрежней, сказала:

— А моя мамка хочет, чтоб я в художественную школу начала ходить.

— А тебя не берут туда? — полуутвердительно откликнулась Катя, так, что Свету кольнула обида оттого, что подруга сразу решила: её не берут.

— Понятно, там экзамены надо сдавать, там талант нужен! — утешала её Катя. — Талант не у всех есть. Мамка и про школу—то нашу говорит: «Это не для средних умов». Тем более рисовать, как художник! Но не обязательно же в художку ходить, если рисовать любишь, можно и просто в кружок. Хочешь, будешь со мной — в кружок? Там и рисуют, и выпиливают, и собирают моторчики, и в стрелялки играют, и чего только не делают! А можно просто сидеть, чай пить, и никто не скажет тебе что—нибудь делать.

Света всё время оглядывалась. В тот день её нисколько не радовало, что Катя живёт через несколько дворов от школы, и что им ещё идти и идти рядом, и можно говорить о чём хочешь. «А вдруг меня мама увидит, или папа?» — думала Света, хотя и знала, что они на работе.

И только дома у Кати можно было, наконец,  успокоиться. Когда Катя запирала дверь, а Света снимала ботинки, она почувствовала себя в безопасности. Ей казалось, что она только что сделала что—то важное, может быть, бесповоротное, и ей удалось, всё вышло так, как она хотела!

— Помоги, — приказала Катя, и вдвоём они поставили железное приспособление на середину комнаты.

Катя кивнула на стул:

— Сейчас я приду. А ты садись, начинай.

«Вот и буду плести верёвку! — думала Света. — Они все не понимают, что Кате просто надо, чтобы было много намотано верёвки, а потом мы станем океанологами и уедем насовсем!» Она представляла искрящееся море, летучих рыб. Должно быть, надо будет следить за их повадками, записывать, сколько раз они покажутся над водой. «А может быть, нам дадут водолазные костюмы!» Свете не верится, что она увидит на дне океана водные соцветия — то ли растения, то ли животные, которые всегда остаются на месте и только выпускают навстречу тебе лепестки—щупальца. Прямо в ладони к ней будут заплывать мальки. И ведь будет всё это, будет! Она бы сама не решилась, а с Катей они точно уедут в какой—нибудь южный город. Так одна думала уже несколько дней, но сегодня у города должно было появиться имя, нельзя было, чтобы он и дальше никак не назывался.

У Кати в комнате не висело географической карты. Раньше Свете это не казалось странным. А теперь она подумала, что это всё же гораздо удобнее, когда карта висит над столом, и ты в любое время, даже за уроками или за рисованием, можешь поднять голову и читать названия городов: Коломбо, Кейптаун, Веллингтон, — и от одних этих сочетаний звуков  спирает дыхание, а во рту делается щекотно. В учебнике географии была карта — конечно, маленькая, и на ней были видны не все города. «Но, может, я смогу выбрать город для нас», — подумала Света. Учебник был в ранце, а ранец она оставила в коридоре вместе с ботинками. Света выключила перераспределитель и вышла в коридор.

— Ты что? — окликнула её Катя из кухни.

Она стояла голыми коленками на полу и выжимала над ведром тряпку. На огне шипела кастрюля, должно быть, из неё капало на плиту. Пахло невкусно — так пахнет мясо, когда его только начинают варить. Света почувствовала, что хочет есть. Мама повторяет ей с первого класса: «Пришла домой, первым делом сняла форму, пообедала…»

— Перераспределитель заело? — спрашивала теперь Катя. И, не давая ответить, тянула назад в комнату: — Пошли поглядим.

И там она сразу же подхватила Светин моток и охнула:

— У тебя верёвка пушится!

А это значило, что с верёвкой придётся что—нибудь делать. Может, разматывать и наматывать снова. Свете казалось, что она просто не сможет опять сесть на стул, до того не хотелось ей снова тянуть и скручивать плёночки. Катя сказала ей быстро:

— Пока мамки нет, давай—ка, наматывай сверху, чтоб не видать было. Только гляди, чтоб уже аккуратно! — и убежала из комнаты.

Пальцами надо было всё время перебирать, чтобы плёночки, из которых свивалась верёвка, ложились одна к одной — так учила Катина мама. Вчера, когда они сидели втроём, она нет—нет да и повторяла: «Верёвку, её чувствовать надо. Вы, девчонки, болтать—то болтайте, но не забывайте верёвку чувствовать!»

«А потом моя мама пришла!» — подумала Света. Она очень старалась не думать о том, что ей хочется, чтобы и сегодня пришла мама, чтобы сегодня было вчера. Пусть, пусть на неё снова кричат, если им так хочется. Но только пусть, пусть мама придёт пораньше!

Тонкие плёночки щекотно тянулись между пальцами, не было ничего, только бесконечно длинная верёвка. «Её чувствовать надо», — говорила Света себе. — А что её не чувствовать, вот же она». Ладони вспотели, плёночки липли к пальцам. В ушах стоял тихий скрип и жужжание, и было не понять, сколько прошло времени. Свете вдруг показалось, что она сидит здесь бесконечно долго, и уже стала старенькой, и все, кто знал её, давно забыли о ней. Света вскочила — моток упал на пол, она не подумала выключить перераспределитель и ринулась из комнаты.

Катя пробовала из кастрюли, вытягивала губы, дула на ложку. «Опять скажет, чтоб я шла тянуть», — подумала Света.

Катя сказала:

— Садись есть.

Света, как ни была голодна, с трудом проглотила первую ложку, вторую, от супа всё ещё пахло невкусно, кажется, ещё хуже, чем когда он только варился. Она думала: «Вот если бы не нюхать его, а только есть!»

— Что это? — спросила она.

Катя сказала:

— Не видишь, почки! Матери задёшево продают на Кировском посёлке, и мясо не надо покупать! Мы в магазины, считай, и не ходим!

И добавила:

— Мы раньше ведь жили на Кировском. Нас там все знают.

Свете послышалась грусть. Она подумала, что сейчас Катя расскажет, как жила, пока не стала учиться с ними. И про бабу Валю, которая всё знала про всех, если посмотрит в воду. Она ведь тоже, наверно, осталась в Кировском посёлке? Нет, говорят «На Кировском посёлке». «На Кировском». Света нет—нет да и думала, как можно в воде увидеть что—нибудь, чего там нет. Она вглядывалась дома в аквариум, пытаясь понять, где они с Катей будут работать — в южных или северных морях. Лучше бы в южных! Но, должно быть, рыбы мешали ей что—то разглядеть в воде. Она не представляла, как, быстро или медленно, в каком конце аквариума должно возникнуть их с Катей, взрослых, изображение. Цветное оно должно быть, чёткое, яркое, или еле видное, размытое водой? А Катя, может быть, знала это, может, она могла рассказать, как надо глядеть. Но Катя уже вскочила с табуретки и понесла к раковине пустые тарелки, а ей велела снова идти к перераспределителю.

Света помедлила, готовясь: сейчас, вот сейчас она возразит Кате. А потом сказала совсем тихо, чтобы Катя не уловила радости в её голосе — что мама с папой вот—вот вернутся, и ей надо быть дома.

На самом деле она могла бы ещё тянуть верёвку полчаса или целый час. Но вниз по лестнице она бежала бегом и потом, запыхавшись, шла мимо своей школы. Во дворе девочки прыгали через резинку, их было четыре или пять, и ещё две стояли не двигаясь — резинка проходила под коленками у них, и они ждали, чтоб кто—нибудь запнулся — тогда одну из них сменят. Чей—то голос объявлял, что резинка натянута слишком высоко и её надо опустить. «Командует, как Нина Кротова», — подумала Света, и тут же разглядела, что это и есть Нина Кротова. Видно, она живёт где—то рядом. Девочки и во дворе слушаются её! Сами выходят, чтобы она командовала ими, как в школе.

Света остановилась, шумно дыша. Крики Нины успокаивали её, возвращали в сегодняшний школьный день, и в другие такие же дни, когда на переменах было привычно скучно и она ждала, когда после школы пойдет в гости к Кате Трофимовой. Никто из девочек не был у Кати и не тянул верёвку. Все они успели зайти домой, снять форму и пообедать, и теперь Люся Каледина, одна из тех, что стояли, растянув резинку, спросила, зачем после уроков ранец. Света сказала: «Просто так», — и пошла скорее домой. Девчонки ничего не понимают, им бы только прыгать. Никому из них не надо было тянуть верёвку. Никто не старался разглядеть, какими они станут, через толщу воды. И ни на кого, наверное, дома не кричали так, как на Свету.

«Ничего, — думала Света, — мы вырастем и уедем отсюда. Они все будут фотографироваться без платьев, как эта Дрю, а мы будем ловить океанских рыб!» Она размышляла, что им с Катей в южных морях тоже понадобятся красивые купальники. И если она захочет, то приделает к своему крылья, как сделала Дрю.

Назавтра в школе Катя подошла к Свете, и та выпалила раньше, чем Катя смогла бы заговорить о верёвке:

— Ты говорила, можно ходить в кружок рисования?

И Катя, помедлив, ответила:

— Ну да… Ладно, возьму тебя, это на Кировском.

По пути к троллейбусной остановке она говорила:

— Матери всё—таки снизили расценки!

Свете не хотелось думать про Катину маму, ведь тогда вспоминалась и верёвка, и становилось беспокойно, что снова придётся тянуть её и сматывать на бобину. Но Катя хотела говорить именно о верёвке — что теперь уже сколько нужно её, по норме, не намотаешь, и виновата  Нифонтова! Артельным не повезло, что с ними такая работает. У неё муж без ноги, детей трое и бабка старая, и они тянут верёвку все вместе!

— Скрынников ей сколько говорил: не вырывайся вперёд, притормози! Передовики, они знаешь, для чего нужны? — спрашивала Катя у Светы.

Света не знала, кто это — передовики, но как спросишь?

— Они для того и нужны, чтобы начальство могло новые нормы всем устанавливать. Передовику один раз больше заплатят, другой — а потом охота, что ли,  на них тратиться? Вот и говорят, что теперь все должны за свою зарплату работать, как передовик. Он может, мол, а ты — что? А Нифонтова же — сама себе артель. Разве сравнится она с нами, нас только двое с мамкой (Катя и не подумала упомянуть, что в последние недели они тянули верёвку втроём). Или кто одинокий, как бабка Андреевна? Скажи, она виновата?

Света поспешно мотнула головой:

— Н—нет…

Катя, наступая на неё, спрашивала:

— Андреевну—то за что со всеми перевели на новые нормы? Мы с матерью, ладно, молодые, мы уж как—нибудь. Можно и подъезды мыть — что хочешь. Баб Валя, она гаданием доберёт, что у неё в артели отнимут. А вот Андреевне — ей всё, никак!

Света мельком отметила, что баба Валя, гадалка, тоже тянет верёвку. Как она  с Катей и Катиной мамой. Старуха волшебница была такой же, как они. Подъехал троллейбус и уже внутри Катя сказала мечтательно:

— Поучить бы Нифонтову! Чтоб позабыла, как вперёд вырываться!

Тут они увидели, что на них оглянулись сразу несколько человек. Катя замолчала и сделала непроницаемое, индейское, лицо. Город за окном, казалось, закончился — тянулся пустырь, а потом они поехали по мосту над рекой. Света за рекой никогда не была. Там опять начался город, но, как будто, совсем другой, с домами в два—три этажа. Потом появились девятиэтажки, это была стройка, в них ещё не жили; и дальше за окном начались деревья.

Света и Катя вышли на конечной. Троллейбусное кольцо проходило перед горой, на склоне которой снизу доверху друг над другом стояли серые домики, а внизу у горы бросилось в глаза светлое, розово—жёлтое здание в четыре этажа.

— Моя школа, — сказала Катя. — Ну, старая. Ещё немцы пленные строили!

Катя перевела Свету через кольцо, назад от горы, и они углубились в гущу пятиэтажек. Одну они стали огибать под самыми окнами, и Света ёжилась — дома ей сколько говорено было, что мало ли, кто что захочет бросить из окон. Катя остановилась у окошка на уровне их коленок. Оно было открыто, и внутри горел свет.

— Сможешь залезть? — спросила Катя.

Света ответила:

— А дверь?

Катя сказала:

— Ну, это обходить надо!

И уже прикидывала, как Света влезать станет, советовала:

— Ты ногами вперёд лезь, а то внутри высоко. Сперва ногами на стол, а потом спрыгнешь.

Но стол под ногами не нащупывался. Света задела что—то, оно упало с шумом, и тут же она ощутила руки у себя на поясе, сразу сдавившие её и потянувшие вниз. Она громко вскрикнула.

— А вот так, вот так! — загрохотало над ней. — Пищишь — и пищи! Уши я тебе пооборву, отпадёт охота — через окно лазить!

Перед ней в жёлтом свете лампы стоял сутулый морщинистый человек в рабочем халате, видно, хозяин здесь, и спрашивал:

— Где живёшь? Где твои мама, папа?

Катя показалась в окне под потолком. И в глазах её сверкнули искорки любопытства и даже, как Свете вспоминалось потом, — радости и торжества. И Света со стыдом гнала от себя это воспоминание. Катя не могла радоваться, когда ей было страшно! Ей, Свете, такое только почудиться могло. И значит, с ней было что—то не так, раз ей такое про Катю почудилось.

— Максим, это со мной, — произнесла, наконец, Катя.

И Максим сразу разжал руки на Светиных плечах и сказал Кате:

— А я знаю, что ли, что с тобой? Стоит и молчит.

И потом до вечера Катя поддразнивала Свету и спрашивала у Максима:

— Скажи Максим? Стоит, как немая, да? Ты чуть не пристукнул её!

А Света и без того помнила, как мама упрекала её, что она не знает, как говорить со старшими.

Кружок занимал большую сырую комнату, в углу стояли библиотечные стеллажи, за ними кто—то шуршал бумагой, и ещё несколько мальчишек мастерили что—то деревянное возле другой стены, один забивал молотком маленькие гвоздики. На Свету с Катей никто внимания не обращал. Катя, держась небрежно, говорила Максиму:

— Спроси, спроси у неё. Она хоть что при тебе нарисует!

И Света пугалась: как она сможет рисовать под чужими взглядами.

— Что ты умеешь? — спросил Максим.

И она испуганно ответила:

— Кошек! — потому что если она задумывала нарисовать кошку, то у неё и получалась почти всегда кошка, а не кого—то ещё. Правда, кошка могла оказаться не такой, как она хотела, а какой—то другой.

— А, кошек… — протянул Максим и кивнул на стеллажи. — Там возьми бумагу, краски, что нужно.

И пошёл к мальчикам.

За стеллажами в полумраке она чуть не наступила какие—то листы, свёрнутые в трубку, поддала их ногой, и из—за полок раздалось:

— Это моя бумага, это я себе нашёл!

Свете достался небольшой неровно оборванный кусок, который норовил тоже свернуться, кое—как она разложила его на полу. Краски были сухие, Катя принесла воды в банке. Надо было рисовать, чтобы хоть что—нибудь делать здесь; на листе обоев уже был целый кошачий город, дома походили на деревья с большими кронами, и ползая по полу, Света не сразу почувствовала, что на неё смотрят, не сразу увидела рядом ноги — несколько человек вместе с Максимом стояли возле неё. Максим сказал:

— Гляди—ка, и правда рисует.

А потом добавил:

— Нам как раз надо сделать стенд.

И Света не переспросила, что — надо сделать. Максим велел ей ходить каждый день, и Катя на обратном пути говорила:

— Хитрый. Если мы все дни к нему будем ходить, кто станет верёвку плести? Он, что ли, будет приходить помогать? — и определяла: — К нему — послезавтра!

Света спрашивала:

— А он не заругает нас?

Катя отвечала беззаботно:

— Как хочет. Хочет — пускай ругает.

Назавтра Катя не пришла в школу. Какая—то женщина заглядывала в класс на математике, спрашивала её, и потом на перемене велели остаться всем  и встать тем, кто дружит с Катей. Все оглянулись на Свету, и она одна встала. Женщина взяла её за руку выше локтя, было больно, ногти царапали через школьную форму.

— Где твоя подружка? — спросила женщина.

Кира Львовна, математичка, начала:

— Вы не можете без родителей…

Женщина оборвала её:

— Я в вашем присутствии. Я знаю, как говорить с ними.

И наклонилась к Свете:

— Где Катя?

Света разглядывала её лицо — прищуренные глаза смотрели твёрдо и требовательно, так, будто Света сделала что—то такое, чего никогда раньше не делала. Или они с Катей сделали что—то вместе, а что — Света забыла.

— Я на работе, — то ли ей, то ли Кире Львовне сказала женщина. — Мне надо разыскать Катю Трофимову.

Света громко заплакала при всём классе. И женщина, уперев в неё сощуренные глаза, стала говорить совсем другим голосом:

— Ну, зачем же, чего ты испугалась, девочка, я же твоей подружке помочь хочу, мы все вместе хотим помочь Кате.

Она огляделась и улыбнулась классу:

— Все видят, что на тебя не кричат, тебя не бьют. Ты, наверно, сама по себе — плаксивая, так? — и она задорно кивнула задним рядам, спросила у кого—то про Свету: — Что,  любит поплакать? Плаксочка она у вас?

А потом сунула ей в руки какой—то листок и сказала:

— Пусть Катя обязательно позвонит по этому телефону. Скажи ей, что не надо бояться, что мы не кусаемся! — и растянув рот улыбкой, опять оглядела всех. — Если Катя не выйдет на связь, то завтра мы с тобой будем думать, как нам встретиться с ней, договорились?

Это значило, что женщина хочет прийти снова.

После уроков Света дошла до Катиного дома и долго нажимала на звонок, а потом медленно пошла к себе. Во дворе Катя помахала ей из песочницы, подзывая.

— Ты что так поздно идёшь, пятый урок когда кончился, — выговаривала Свете она. — Я жду, жду! Скоро уже эти все во двор высыпят., Нинка с командой. Пошли к тебе!

Света сняла школьную форму и разогрела обед и думала о том, что всё делает правильно, и до чего же вкусный суп у неё дома, какое в нём мясо, какие овощи: перец, морковка, цветная капуста, — и как хорошо, что Катя пришла к ней! Они вместе поедят вкусного супа! И  Катя расскажет ей, что они вместе сделали, из—за чего в школу приходила женщина с требовательными узкими глазами — и станет совсем не страшно.

— Мать забрали, — сказала сегодня Катя. — Они с Андреевной поучили Нифонтову. Из—за неё же теперь у всех заработок упадёт!

— Как — поучили? — спросила Света.

Катя пожала плечами.

— Вроде, сотрясение мозга у неё. И зубы передние вышибли, отсюда и досюда. — Катя широко улыбнулась. — Теперь всё, что заработала, на зубы у неё пойдёт!

Света медленно осознавала, что Катина мама выбила Нифонтовой зубы, и они у той больше не вырастут — у взрослых не вырастают, и той надо будет отдавать за новые зубы деньги, — те самые, которые семейство Нифонтовой заработало всё вместе, когда намотало верёвки больше всех.

— Матери как давно хотелось её поучить! — говорила Катя. — Баб Валя, правда, ей говорила: «Ты не ходи никуда, сама всё сделаю».

— Сама побьёт? — переспросила Света.

Катя мотнула головой:

— Зачем? Болезнь какую—нибудь наколдует. Никто бы и не доказал. Но мать сама хотела, уж очень она злая была на Нифонтову. Хотела, чтобы та знала, кто её и за что… Если же болячек наслать, то поди пойми, может, это она просто так, сама по себе заболела. Мать думала, её не посадят, раз я у неё без присмотра. Но баба Валя не зря же говорила ей: «Не ходи!», ты как думаешь?

Света не нашлась, что ответить. Катя сама объяснила:

— Баб Валя могла в аквариуме увидеть, что будет, или ещё в шаролуннике. Хотя нет, шаролунник украли у неё, шаролунника теперь нет…

Катя вцепилась Свете в запястье, точно боясь, что она уйдёт из комнаты.

— Мне велели собираться в детдом, машина придёт за мной. Знаешь, как страшно? Я лежу под кроватью, а они звонят, звонят в дверь. Думаю, а вдруг дверь сломают и найдут меня. Но нет, не стали ломать. Записку оставили, вот гляди — и Катя протянула Свете листок. — Грозятся, что придут двери ломать сегодня. С разрешением прокурора.

— И этот же телефон, — ответила Света. — Вот, сегодня дали записку для тебя.

— Значит, в школу нельзя ходить, — определила Катя. — Я так и думала, что они станут в школе меня ловить. И домой обратно нельзя.

Света быстро сказала:

— Значит, будешь жить у меня!

Катя спросила:

— А как же твои родители?

И вздохнула:

— Моей—то что матери, у меня кто хочешь, тот и живи. На Кировском у нас дома Сашка сколько раз ночевал, когда у них отец помирал, и Тося, когда у неё все в деревню уехали.

Света запоздало подумала, разрешат ли мама с папой, чтобы Катя жила у них. Они оба не любят её! Но Катя уже говорила, успокаивая её:

— Я недолго, недолго совсем у вас поживу! А потом эти, что приходили, забудут, что хотели забрать меня в детский дом, и я снова домой пойду!

В Светиной комнате она встала у карты так, что не видно стало её лица. Света наугад ткнула в голубизну возле экватора:

— Поедем с тобой — сюда!

Катя ответила:

— И маму возьмём! Когда мы вырастем, её ведь отпустят уже из тюрьмы!

Света представила, что на белоснежной палубе над яркой водой вместе с ними стоит Катина мама. Морской ветер старается сорвать с неё оба платка, и она удерживает верхний двумя руками. Может, другие люди на корабле станут смеяться, что она всегда в этих платках. И она всегда сажает тебя тянуть с ней верёвку. И на корабле, может, тоже захочет, чтобы ты делала что—нибудь такое же — всегда одинаковое и скучное. Но если Катя так хочет, чтобы её мама была с ними, то ладно, пускай она едет… Хотя, конечно, с ней всё будет немного не так.

Вечером, когда пришли Светины мама и папа, Катя не вышла в прихожую поздороваться с ними. Девочки договорились, что она будет тихо сидеть в Светиной комнате,  пока Света не упросит родителей позволить  подружке пожить у них.  Свету позвали ужинать. За столом она всё не решалась начать разговор про Катю, ей представлялось, что вот, вот сейчас она скажет:  «А можно…» — и сразу же делалось ясно, что родители ответят: «Нельзя». Мама спрашивала:

— Что—то случилось?

И говорила:

— Посмотри на меня, я же вижу, с тобой что—то произошло!

У Светы глаза были полны слёз, как будто родители уже нашли под кроватью Катю и уже ведут её в детский дом. Катя сказала, что для надёжности спрячется под кроватью и не вылезет, пока ей не позволено будет остаться в доме. Света раньше не думала о том, что у неё совсем низкая кровать, не то, что у Кати с её мамой. У Светы кушетка, под ней можно только лежать вытянувшись и голову повернув набок.

— А мы попросим у Светки дневник! — предлагал маме отец. — Может, что—нибудь прояснится.

Мама с папой забывали расписываться в дневнике, и классная как—то звонила маме по телефону. Мама миролюбиво кивала: «Конечно, я поставлю подпись. Да нам и так ребёнок всё рассказывает, неловко её проверять. И что там может оказаться такого страшного?»

Света принесла в кухню дневник с двумя сегодняшними «пятёрками», и мама сказала:

— Умница!

По папе видно было, как ему стало неловко, и он тоже принялся дочку хвалить.

После чая Света сказала, что вообще—то она не наелась. Котлету с картофельным пюре она понесла было к себе в комнату, родители остановили её и Света поставила тарелку на столе в кухне:

— Я потом съем.

Она пыталась дописывать упражнение по английскому. Маме понадобилось что—то постирать в ванной. Папа доставал с антресолей коробки, мама весело говорила из ванной:

— Подумать только, зима завтра! К нам пришла зима!

А потом доставала из коробок ботинки и говорила папе:

— Это твои, а вот Светкины.

И кричала ей в открытую дверь:

— Свет, не забудь! Завтра в зимних идёшь! Они вон там, у порога стоять будут!

Света отвечала «угу» хриплым голосом. Хорошо, что Катины кроссовки они взяли в комнату, и они тоже сейчас лежат под кроватью. Вместе с пальто.

Катина одежда — совершенно не зимняя. Кто знал, что сегодня вечером выпадет снег? Но Катя завтра точно никуда не пойдёт. И послезавтра никуда не пойдёт.

Катя громко шептала ей из—под кровати:

— Скоро твои угомонятся? Мне в туалет надо, я лопну сейчас!

Когда родители, наконец, сели смотреть телевизор, Катя сходила в туалет, а потом очень быстро съела котлету с картошкой — Света на цыпочках принесла из кухни тарелку. И после Катя забралась к ней в постель и долго ворочалась. Ей нравилось, что можно лежать  и на одном боку, и на другом, и согнув ноги, и вытянув, и как в детском саду — руку под щёку, и она не могла определить, как лучше. Она толкала Свету к стене и говорила: «Это моя территория, вот досюда!». Обеим не спалось. Они слышали за стеной музыку, потом она стихла. Катя начала:

— Что у нас на Кировском было, в прошлом году! Это все знают. Одна девочка любила красные перчатки. И вот однажды приходит вечером к её родителям баба Валя и говорит: «Если кто хочет жить, выбросьте красные перчатки!»

Света слушала и обмирала, вцепившись в Катину руку. И думала, что это счастье — вместе лежать в темноте и бояться красных перчаток. А заодно и бабу Валю, гадалку с Кировского посёлка, оттого, что она всё про всех знает. У бабы Вали был волшебный аквариум, и ещё был шаролунник — тяжёлый полупрозрачный камень, в котором по—хитрому преломлялся свет. Баба Валя брала шаролунник с собой, когда ехала гадать на базаре, и его у неё вытащили в толчее. А может, она уронила его по пути, и его подобрал случайный прохожий, не зная, что это, и он ни в чём был не виноват. Но баба Валя объявила в посёлке, что принявшему к себе шаролунник не жить, что скоро, совсем скоро погибнет он, и изменить ничего нельзя. Катя наизусть помнила заклятие — не целиком, а только кусочек, она шептала непонятные слова Свете в ухо. И казалось, что колдунья баб Валя сейчас появится в комнате— и тут же следом что—то произойдёт, чего и представить себе нельзя. Родители за стеной спали, и можно было не волноваться, что они узнают про Катю. Или что её найдёт женщина с цепкими требовательными глазами, которая сказала сегодня Свете: «Ты, видно, плаксочка!». Ночь — время красных перчаток и время колдуний, которые всё про тебя знают, счастливое время, когда можно не думать о том, что ждёт тебя, и бояться того, что сама выберешь — сколько хочешь.

Наутро Света не услышала будильник, и когда мама пришла поднимать её, Катя была уже опять под кроватью. Казалось, что она крепко спит.

Света уже подошла к школьной ограде, и тут вспомнила вчерашнюю женщину. «Завтра мы с тобой будем думать, как встретиться с Катей». Света поспешно повернула назад к дому. Бояться было нечего — мама и папа ушли на работу. И когда она отомкнула дверь, услышала протяжные, тоненькие звуки: «И—и… И—и…». Она никогда не слышала, как плачет Катя, и не думала, что она может плакать. Света обнимала её, и её жилетка и блузка, и майка уже были мокрые. Было странно, что в человеке может быть столько слёз, наверно, у Кати внутри что—то превращалось в них, может быть, кровь. Или кости и мышцы таяли у неё, как у снегурочки.

— Я к маме хочу! — захлёбываясь говорила Катя.

Света не знала, что отвечать. Она гладила Катю по спине и рукам, и целовала в макушку, в тонкие волосы. Хотелось прижать её крепче к себе, чтобы передать ей от себя жизни, так, чтобы Катя не растаяла. Света беспомощно шептала: «Всё хорошо будет, Катенька, всё будет хорошо!» Она представляла, как вчерашняя женщина приходит в школу, чтобы спросить про Катю, а ей говорят: «Светы сегодня нет». Захочет она прийти снова или не захочет? На всякий случай надо заболеть, надо выпить молока из холодильника. Классная станет маме звонить: «Ваша Света не ходит в школу!». А мама ответит: «Наша Света болеет!» А потом они все забудут, про Катю. Пока Света будет болеть, они точно забудут! И они с Катей будут играть дома, пока взрослых нет.

Света слышала телефонный звонок и думала, что все знают — она сейчас в школе, идёт урок. Она не сказала бы, сколько времени ей звонили и сколько еще потом они просидели с Катей вдвоём на полу. Катя обмякла и всхлипывала совсем тихо. Казалось, что кроме них двоих и кроме Светиной комнаты на свете ничего не было. Света не заметила, как открылась входная дверь и не сразу разобрала голоса в коридоре. Их, голосов, было много, мамин выделялся, слов было не разобрать, мама то ли возмущалась, то ли оправдывалась, то ли пыталась удержать чужих на пороге, не пустить в дом. Но уже шелестели куртки и приближались шаги. Она чувствовала, как невидимые ей люди сминают пространство дома, двигаясь к её комнате. И ей стало тесно и душно ещё до того, как они все появились в двери.

Людей, как показалось Свете, было очень много, все говорили что—то, мама выкрикивала:

— У меня дома?! Пусть муж придёт, дождёмся его…

И совершенно незнакомая женщина, не та, что была вчера в школе, показывая на Свету, говорила:

— Посмотрите на неё! Ей, ей велено было вчера дать знать, где её подружка!

Кто—то схватил Катю на руки. Совсем близко от глаз её ноги, висящие в воздухе, били по шелестящей куртке, по брюкам. Света царапнула куртку сбоку и стала колотить по ней кулаками, а после догадалась укусить ногу сквозь брюки. Человек брыкнулся и вскрикнул, и Катю поставил на ноги, но её уже снова подняли в воздух, а Свету оттаскивали. Мама твердила теперь ей:

— Мы не можем, ты же сама понимаешь, что мы не можем,чтоб Катя жила у нас!

И Света кричала:

— Почему, ну, почему мы не можем?!

У порога возникла заминка, мама и ещё одна женщина ринулись назад в детскую, точно им кто—то сказал, где искать Катины вещи. Мама, стоя на коленях, шарила под кроватью, вытаскивая и куртку, и ботики — один и второй, и потом за краешек, точно змею за хвост, красный шарф.

Чужие ушли вместе с Катей. Мама завернула Свету в одеяло и намазывала ей булку джемом. Папа уже был здесь, он ничего не говорил про Катю и на Свету смотрел с невыразимым сочувствием. Мама спрашивала у Светы:

— Ну, где бы Катя спала у нас? И мы не знаем, где Катя спала сегодня ночью! А в детском доме, сказали мне, у них теперь свои комнаты, на четыре человека!

У Светы болело горло, хотя она не пила холодное молоко. Днём долгими минутами она вглядывалась в воду аквариума — мелькание рыбок мешало — и думала, что вот если бы и впрямь можно было там что—то увидеть, где сейчас Катя. И скоро ли отпустят из тюрьмы Катину маму и они вернутся к себе домой. Она не знала, как правильно смотреть. Щурилась и закрывала то один глаз, то другой.

Ещё раньше, чем её выписали в школу, папа объявил, что они пойдут записываться в художку. Света насторожилась, услышав от папы непривычное слово.

Её удивило, что художественных школ в городе много. И в той, куда они с папой пришли, завуч тоже сказал, что надо начинать с куба. Но куб рисовать в классе уже закончили, теперь рисовали шар. Свете было всё равно, что ей теперь будет скучно, как на уроках «изо»; учительница показалась ей похожей на Анну Дмитриевну. Но дети,  захватывавшие, стуча, места за мольбертами, были смешливыми, и каждого волновало, что у него или у соседа получался вместо шара блин. Всё зависело от штриховки, при этом штрихи могли быть размашистыми и еле заметными и ложиться могли один к одному или крест—накрест. Оказывается, любыми штрихами можно сделать из блина шар. А если рисовать чуть—чуть по—другому, то получился бы шаролунник, которого Света ни разу на видела. Катя говорила, что камень был не совсем круглый. У Светы спрашивали: «Кто продавил твой шар?», «А он из чего сделанный?», Мила Игнатьевна выдала ей новый лист на замену, и Света удивилась на миг, как радостно убирать шаролунник с мольберта, точно его здесь не было, она счастливо улыбалась соседям, ей все нравились. На уроках разрешено было разговаривать, если по делу, и было жаль, когда раздавался звонок. Хотя после перемены шёл следующий урок, и на нём рисовали красками кто что захочет.

Света открывала для себя, что можно заранее загадать, что у тебя  должно получиться — конечно, она знала, что так умеют настоящие художники, но Мила Игнатьевна пообещала ей, что и она сможет. Она полюбила понедельники, среды и пятницы. Однажды во вторник Света приехала к детскому дому — она уже несколько дней как разузнала, где он. Это оказалось далеко от центра, почти у самого Кировского посёлка. Уже за рекой и за стройкой. Детдом был похож на садик. Света дёрнула калитку — она оказалась заперта. Во дворе на расчищенной от снега площадке несколько мальчишек играли в мяч. Света стояла и представляла, как скажет им: «А позовите Катю Трофимову». Ещё немного постоит — и точно скажет. Наверно, надо: «Позовите, пожалуйста, Катю Трофимову!». А как их подозвать к себе? Надо сказать: «Эй, мальчики?»

Но мальчики уже заметили её и уже спрашивали, что ей нужно.

— Мне — Катю Трофимову, — сказала Света.

И один ответил тонким голосом, явно передразнивая её:

— А Кать Трофимовых у нас две!

Света подумала, что надо сказать: «Она новенькая» — но снежок пролетел возле самой её головы, и тот, кто запустил его, уже лепил новый, и пока она глядела на него, ей через забор попали в плечо, а другой снежок залепил ей и нос, и рот. Чуть—чуть не попал по очкам! Она вытерла варежкой лицо, закричала:

— Вы, дураки!

И ещё один запустил прямо в неё мячиком, со всей силы в грудь, так что она и села в снег. Мяч оказался у неё в руках.

— Ты! Шустро кинула нам! — командовали ей из—за забора.

— А вот не кину, — сказала Света. — Не надо было кидать в меня.

Она стояла и не знала, что делать с мячом. На тихой улице иногда появлялись прохожие, и мальчики стали кричать приближавшейся с троллейбусной остановки женщине:

— А девочка не хочет отдать нам мяч!

— Это наш мяч! Случайно вылетел!

— Нам нельзя через забор, а она не хочет кинуть нам мяч!

Женщина наклонилась к Свете, поддала снизу по мячику, и тот оказался у неё руках.

— Не стыдно? — сказала ей женщина. — Это же сироты! Тебе мама и папа всё купят, что нужно, а ты сирот обижаешь.

Света кинулась от детского дома бегом. И в среду, и в четверг ей казалось, что по ней видно — ей сказали: «Не стыдно сирот обижать?» Она старалась не говорить ни с кем и не выходила в коридор на переменах. В четверг Нина Кротова подошла к ней и спросила:

— Пойдёшь с нами на «Смерть на рассвете»?

Света и раньше не представляла, как говорить с Ниной. А теперь надо было стараться, чтобы никто не заметил её стыда за то, что сироты закидали её снежками и сбили с ног мячом. Должно быть, она чем—то обидела их. Она быстро спросила у Нины:

— Это кино, где играет Хью Дупси?

Нина ответила:

— Нет, ты что? Мне больше не нравится Хью Дупси! Там играют Грэм Гнорри и Мюриель Скотти!

Дома у Светы Нина рассматривала её рисунки, щебетала:

— А ты можешь мультяшную принцессу нарисовать? А на рюкзаке можешь? А на футболке? Я давно у тебя хотела спросить, но ты раньше с этой ходила, ну… У неё правда мама в тюрьме за то, что кого—то убила?

Светина мама принесла детям в комнату тарелку яблок, улыбнулась Свете со значением. Света поняла: мама думает, какая у неё хорошая дочка, раз дружит с Ниной Кротовой. Свете нравилось быть хорошей, и она очень старалась. На Нининой спортивной футболке она взялась нарисовать мультяшную кошку, и Милла Игнатьевна подробно рассказала ей, как сделать это, и всё равно получился неизвестный лохматый зверь. Хотя кошки у Светы всегда получались кошками. Но Нина сказала, что новый зверь лучше кошки, и футболку она каждый раз надевала на физкультуру — ей не делали замечаний, и все девочки уже знали, что Света нарисовала желтого инопланетянского зверя только для Нины, больше никому рисовать не станет. От этого становилось спокойнее, ведь точно такой зверь у Светы ни за что бы не получился, а получился бы какой—то другой.

Света чувствовала на себе напряжённое внимание девочек в классе — они ждали, когда Нине надоест с ней дружить, и та станет ходить на переменах с какой—то из них. Однажды Нина взяла Свету под руку и потянула в общих коридор, а по нему — бегом—бегом в другой конец школы, к старшеклассникам.

И там, где никто их не знал, спрятавшись у глухой стены за колонной, она сказала:

— Обещай говорить правду и только правду!

А потом спросила:

— Скажи, тебе нравится Миша Анчугин?

Света растерялась:

— А тебе?

Очень хотелось ответить правильно, как надо было Нине, чтобы она не перестала с ней дружить.

— Я первая спросила! — недовольно отозвалась Нина.

И Света, втайне боясь: «Ой, что я говорю такое?! Это же — Нине!» — приказала ей:

— Первая спросила — значит, первая и отвечай!

— Мне — нравится! —  выпалила Нина.

И Света знала теперь, что отвечать.

— Ну, и мне тоже! Ты думала, мне Анчугин не нравится?

Нина, успокоенная, взяла её под руку. Пора было возвращаться в своё крыло школы, скоро звонок на урок.

— Значит, мы сможем говорить с тобой про любовь, — сказала Нина.

И верно, у них был теперь общий секрет и это значило, что Нина не перестанет дружить со Светой прямо сегодня или завтра, ей не сделается с ней неинтересно. Мама будет и дальше говорить, что наконец—то её дочка стала умницей — только с хорошей девочкой могла бы дружить Нина Кротова. Нина спрашивала, нравится ли Свете Анчугин в сегодняшней рубашке, в голубой, бледно—полосатой. Оказывается, она все его семь рубашек знала наперечёт. Света замечала, что Анчугин стал глядеть на неё пристально. Увидит, что она заметила — отвернётся. «Нина сказала ему, что он мне нравится? — гадала Света. — Но нет, она не могла, это же наш с ней секрет. Она же сказала, что он ей тоже нравится!

На весенних каникулах класс повели в городской дворец творчества. На стенах висели рисунки, выбранные во всех художественных школах, были и два Светиных. На одном была кошка—королева — Света всегда начинала кошек, когда разрешалось рисовать что хочешь, правда, кошки часто получались кем—то другим. Но эта явно была кошкой — бело—голубой, тоненькой, с прекрасными удлинёнными глазами; в лапе она держала веер (Нина успела уже спросить: «Нарисуешь мне, чтобы вот так?»). На другом рисунке была снегурочка — художественный класс водили специально на оперу. Света не старалась нарочно, но у Снегурочки вышло лицо Кати Трофимовой, волосы были убраны под кокошник.

Хор детского дома со сцены спел про мир во всём мире, и потом в вестибюле Света, оглядываясь, чтоб не видел никто из её класса, подошла к детдомовской девочке и обмирая спросила про Катю. Беловолосая девочка вскинулась и глянула на Свету необыкновенно по—доброму и с ободрением, так, будто она уже была взрослой, а Света — совсем маленькой.

— Есть у нас такая. Новенькая она, да? — сказала девочка и, не дожидаясь ответа, закричала:

— Катя! Трофимова!

Катя была в белой рубашке и блестящей концертной жилетке, как все детдомовские. Волосы на затылке забраны в хвостик, он загибался колечком. Света кинулась было к ней — но та оглядела её так, как смотрели североамериканские индейцы, и Света остановилась в нерешительности.

— Вас тоже сюда привели? — полуутвердительно сказала Катя.

А потом точно сжалившись над Светой и решив добавить ещё что—нибудь, спросила:

— Что ты на Кировский к Максиму не ездишь? Он спрашивал про тебя.

Свету поразило, что, оказывается, надо было ездить в кружок на Кировском посёлке — уже без Кати, и что Максим, так напугавший её, потом про неё спрашивал.

— Я теперь в художественную школу хожу, — сказала она, будто оправдываясь.

Катя глянула на неё, и Свете почудилось в её глазах удивление. Тут же Катин взгляд стал взросло—колючим, и она спросила с насмешкой, как может спросить учительница:

— И по воскресеньям тоже туда ходишь?

— Н—нет, — прошептала Света.

— А Максим, — победно сказала Катя, — он и по воскресеньям кружок ведёт. Нас—то из детского дома только по воскресеньям и отпускают.

«Там Катя будет», — думала Света.

В воскресенье мама спросила у неё, куда она собралась так рано. Света сказала, что ей надо встретиться с девочками. По маме было видно, как она удивлена. Должно быть, ей показалось, что что—то не так. Если бы Света сказала, что они договорились встретиться с Ниной Кротовой, мама бы сразу успокоилась, но у Светы не получилось так круто соврать. Впрочем, мама хотя бы могла не думать, что она хочет встретиться с Катей, ведь Катя уже не училась в их школе.

Глядя на Максима, нельзя было подумать, что он удивлялся оттого, что Света не ходит в кружок и что он рад теперь видеть её здесь. Подвальная комната продувалась ветром из окон под потолком, пахло масляной краской. Столы и стеллажи громоздились в одном конце. Большие парни водили по стенам масляными кистями. Максим протянул Кате и Свете по тупому ножу и велел соскабливать краску с большого деревянного щита. «Стенд сделаем», — сказал и кивнул Свете. Нож гнулся у неё в руках. Потрескавшаяся краска слезала не полностью. Катя скоблила рядом, и Света чувствовала, что они заодно. «Странно как, — думала она, — чтобы с Катей быть, надо всё время делать что—то неинтересное, но верёвку тянуть, то вот краску соскабливать».

Вскоре Катя объявила, что ей пора в детский дом, и Света вышла с ней вместе. Катя сказала хмуро:

— Тебе же ничего не будет, если позже придёшь, помогла бы Максиму.

У троллейбусного кольца она вытягивала шею и всё время топталась на месте, ей невмоготу было стоять, и, наконец, она сорвалась с места, пересекла улицу. Света еле поспевала за ней. «В детском доме страшно наказывают, может быть, Катю побьют, если она не придёт вовремя», — думала Света. Когда—нибудь она сможет вызволить Катю из детского дома. Она будет знать, что нужно для этого сделать, она будет взрослая, но это когда ещё! Как хорошо было бы жениться на Кате и увезти её на какие—нибудь далёкие тропические острова. Если бы она была Джоном, тем капитаном, которого играет Хью Дупси! Нет, Нина Кротова говорила, Джона играет кто—то другой, Света забыла, кто…

— Ну, быстрей можешь? — оборачивалась к ней Катя, дышалось ей тяжело.

Они приближались к арке, у которой толпились женщины, продававшие семечки, и банки с какими—то соленьями, и вязаные носки, и сморщенные перезимовавшие яблоки. Кто—то развесил на заборе старые платья. Света шла озираясь. Катя сказала:

— Нам сюда.

За аркой, внутри, было тесно. Люди вокруг были в резиновых сапогах или в шлёпанцах на шерстяные носки, попадались женщины в невообразимых, как из театра, юбках, иногда поверх мужских брюк или застиранных джинсов. Кругом лежали целые россыпи старых вещей — на столах и на расстеленных на земле клеёнках, и что это за вещи, нельзя было рассмотреть. Только замедлишь шаг, ближняя торговка окликает тебя:

— Девочка, а вот у меня есть для тебя кофточка!

И поднимает что—то заношенное, старенькое.

Света боялась отстать от Кати и потеряться, было непонятно, в какой стороне выход. Катя шагала сквозь рынок так же быстро, как и по улице, успевая при этом оглядывать всё разложенное, и взрослые не требовали, чтобы она у них что—то купила. С некоторыми она здоровалась. Среди торговцев попадались и дети, кто—то стоял заменяя родителей, со своими же, ставшими тесными, ботинками или сапогами в руках. Два мальчика, похожие друг на друга, катали перед собой по столу машинки, и их машинки были не новые, с колёсиками разного размера. От этого они, казалось, хромали. У одной кузов был из спичечного коробка. Мальчики были загорелыми, хотя только начинался апрель. Свете показалось, что старшего она где—то видела, — должно быть, он похож на кого—то, и она не могла вспомнить, на кого и в каком кино.

Света поглядывала на мальчика мельком, поднимая глаза от машинок, пока не увидела, что он в упор разглядывает её. Люди обычно не изучают других так открыто, и в том, что он уставил на неё чёрные удлинённые глаза, ей почудилось и дружелюбие, и беззащитность: я, мол, такой, делаю, что считают невежливым и легче лёгкого за это отругать меня.

Света улыбнулась от уха до уха. Было интересно, что может сказать такой мальчик.

Мальчик сказал:

— Очкашка лупоглазая.

Света не поняла его слов. Она наклонилась к нему, переспросила:

— Что?

— Уши прочисти, — ответил мальчик.

И кивнул Кате:

— Твоя подружка?

— Она так ничего, нормальная. Это из моей новой школы. Ну, из второй моей. Где в городе я училась, — Катя говорила так, точно немного стыдилась её и оправдывалась перед мальчиком за дружбу с ней. — Она, это, картинки хорошо рисует.

Света никогда не задумывалась, как Катя могла бы говорить о ней с другими людьми. Оказывается, вот так.

— В той школе полно в очках, — объясняла она мальчику. — Мода у них такая. — Она усмехнулась: — Даже считается красиво…

Свету кольнуло, что она сказала «у них». Катя всегда выглядела чужой в классе, и получается, она чувствовала себя чужой всем. Неужели и ей, Свете, — тоже? Света глянула на подругу вопросительно, а та уже не смотрела на неё и говорила с мальчиком о чём—то, о чём ни разу не говорила со Светой.

— Четыре года суд присудил. Это — мне уже шестнадцать лет будет!

Катино выражение стало жалостливым, зависимым. Она огляделась почему—то и спросила мальчика:

— А шаролунник у тебя?

Мальчик улыбается так, что у Светы в животе что—то замирает. Невозможно смотреть на его лицо, хочется расплакаться и спрятаться, и не быть здесь. И в то же время не можешь сдвинуться с места. Хочется стоять и смотреть, как он с улыбкой мотает головой:

— Не—а. Кто тебе сказал, что он у меня?

Катя, волнуясь, называет имена. Андрей, Сашка, Генка сказали ей, все как один, что шаролунник теперь у этого мальчика. И он, ухмыляясь, уже достаёт откуда—то, уже выкладывает на прилавок белый, полупрозрачный камень размером с кулак. Света оглядывает его не отрываясь: вот он, шаролунник! Гладкий, отполированный водой ли, ветром, а может, пальцами людей, носивших его с собой, и только один край сбит, там, на сколе, щетинятся крошечные острые кристаллы.

Катя протягивает руку в шаролуннику.

— Дай, а?

Мальчик хитро глядит:

— А вдруг умрёшь? Баб Валя—то что говорила?

Катя уговаривает его:

— Ты же не умер! И никто не умер! Говорили, только возьмёшь к себе, и всё — страшная смерть.

Мальчик покровительственно объясняет:

— Это — если ты повредишь ему. Или потеряешь его. А он — вот он, здесь, такой, какой был.

Катя смотрит на мальчика с мольбой. Мальчик нежно гладит камень пальцем по волнистому гладкому боку.

— Всё, всё рассказал мне, какой коттедж у меня будет в посёлке, и какая палатка на этом базаре, и как вы все у меня деньги занимать станете.

Катя послушно кивает головой:

— Станем, станем. Дай мне его, а? Не насовсем, я потом тебе отдам.

Мальчик хмыкает:

— Так и не насовсем денег стоит. Слыхала, как берут напрокат?

Катя беспомощно оглядывается на Свету, и та снимает рюкзак, и руки сами собой роются внутри, находят кошелёк. Мама с папой дают деньги на неделю и говорят, что Света сама должна их распределять. До следующего воскресенья. И она справится. Ничего не случится до следующего воскресенья! В школе не так уж хочется есть. А до художки можно дойти пешком. Добежать…

Мальчик впервые смотрит на Свету с интересом. Спрашивает:

— И всё, что ли? Больше у тебя нет?

Катя морщится, говорит с совершенно незнакомыми Свете интонациями:

— Я ведь теперь сирота… Мать у меня посадили, мне надо поглядеть, когда мы с матерью встретимся… Вот, по деньгам — сколько можем…

И после, уже с камнем в руках, Катя торопится, Света не понимает, что будет ей за опоздание с прогулки, но Катя тот и дело переходит на бег, дышит тяжело. Свете хочется самой подержать в руках шаролунник — может, она увидит в нём то, что будет в следующий раз в художке и кто победит в городском конкурсе. Или лна увидит большой корабль и себя с Катей совсем взрослых и пролетающих мимо них по воздуху цихлазом. Хотя летают совсем другие рыбы. А может быть, Света решится попросить маму с папой забрать Катю домой, и они согласятся. Катя станет прежней, какой была в школе. Она больше не будет тянуть тонким голосом: «Я сирота…». Красивый мальчик станет бывать у них в гостях, ведь они с Катей хорошо знакомы. У детдомовского забора Катя помедлила — между прутьев неловко вылезал какой—то мальчик. Света спросила шёпотом уже вдогонку ему:

— Он удирает?

Катя ответила:

— Зачем? Поселковый приходил с нашими играть. У нас же площадка — где найдёшь такую ещё?

— А можно к вам приходить? — удивилась Света.

Катя пожала плечами:

— Ну, все же приходят. Мальчишки играют в футбол…

И Катя скользнула в детдомовский двор через дыру между прутьями. Свете предстояло пешком, вдоль дороги, идти к центру города — мимо стройки, совершенно пустой в воскресенье, и по мосту над рекой. Машины проносились по мосту с шумом, и она каждый раз закрывала глаза. дорожка для пешеходов была совсем узкой и никто по мосту пешком не ходил. Она почувствовала себя счастливой, когда мост закончился — и бросилась к городским кварталам бегом. По дворам, мимо горок и лесенок, и малышей на них, напрямик к дому, идти было привычно, и Света говорила себе: «Ничего, в следующий выходной мне снова дадут денег, и я поеду в детский дом на троллейбусе».

Теперь, когда она вспоминала Катю, ей вспоминался красивый загорелый мальчик. Она не понравилась ему, хотя он её совсем не знает. Света представляла, как склоняется над ним, раненым, на корабле, как утаскивает в трюм, и он спрашивает потом: «Кто меня спас?» Или нет, с ним всё в порядке, он целится в кого—то на чужом корабле — из старого ружья, которое надо всё время перезаряжать. Света в голубом пышном платье подаёт патроны, и когда пиратское нападение, наконец, отбито, он оглядывается на неё. Похожее платье она видела и в кино, и в музее и может нарисовать. Света спохватывалась, что она забыла о Кате — тут же для той находилось и роскошное длинное одеяние, и место на корабле, правда, где—то поодаль на палубе, так, чтобы она не попадалась своему знакомому на глаза. Света спохватывалась, что не узнала, как его зовут, ей не терпелось дождаться воскресенья.

Мальчику не понравилось, что Света носит очки, и по дороге из школы она сняла их. Всё было как в разбавленном молоке, земля под ногами, казалось, двигалась и было непонятно, куда ставить ногу, казалось, что вот сейчас упадёшь. Её быстро стало тошнить.

Дома без очков ходить было легче, но мама спросила:

— Света, ты разбила очки?

— Не разбила, — ответила Света и хотела уйти к себе в комнату.

Но мама остановила её, спросила:

— Света, где твои очки?

Пришлось надеть их.

Назавтра Нина Кротова говорила ей, что такие очки, как у них, в больших городах уже не носят. А носят в совершенно другой оправе!

Света слушала её, потом сказала с тоской:

— Ты не понимаешь, мы же с тобой — очкаши!

— Очкарики! — улыбнулась Нина. — Нам и за очками надо следить, как всем за платьюшками. Так я тебе говорю: в этом году уже не такая мода…

Она сняла очки — сразу её лицо сморщилось. Она поднесла очки близко к глазам, погладила оправу, точно та была живой.

— Знаешь, я привыкла к ней! Но в этом году должны быть уголки, здесь и здесь!

Света не ждала, что через секунду заплачет — и сразу громко, в голос. Никому бы она не могла рассказать про Кировский посёлок и про базар старых вещей, и про красивого мальчика. И Катю Трофимову, должно быть, никто в классе уже не помнил. Одноклассники собрались вокруг. У них были перепуганные, добрые лица. Все спрашивали её о чём—то. У Нины не получалось их оттеснить, она гладила Свету по руке и повторяла:

— Не плачь! Не плачь!

На следующей перемене Света обнаружила у себя в портфеле начатую шоколадку. Анчугин поглядывал на неё напряжённо, почти испуганно. Света отметила это мельком — руки уже торопливо разрывали обёртку, уже несли первый ломтик в рот. На прошлой перемене многие ходили в столовую, а Света сказала Нине: «Иди с кем—нибудь, я не хочу». В понедельник она и не заметила, как высидела все уроки без школьного завтрака. Только на последнем уроке ей вдруг сразу резко стало хотеться есть. И она со всех ног бежала домой и мамин суп оказался вкусным, вкусным! Она съела две тарелки и налила ещё, вспомнив, что ей надо много сил, чтобы добежать до художественной школы. И она взяла из дому булочку, чтобы подкрепиться на обратной дороге, и она ничуть не устала вчера. А во вторник уже на четвёртом уроке она всё время помнила, что у неё нет денег, и внутри под рёбрами у неё что—то давало о себе знать, всё время заставляло чувствовать себя, там булькало и её тошнило — нельзя было думать о чём—то другом. Кира Львовна спрашивала:

— О чём ты думаешь, Света?

А что Света могла бы сказать?

После урока Нина подошла к ней и вдруг спросила:

— Ты что, потеряла деньги?

Света в растерянности кивнула. Нина потянула её в столовую. Света бежала следом за ней, повторяя отрывисто, запыхавшись:

— Я не смогу отдать. До следующей недели, мне на неделю дают! Мама узнает, меня ругать будет!

Это надо было сказать, но как Свете хотелось, чтоб Нина не стала её слушать — и она не стала. Женщина в столовой поворчала, что кто—то ходит не со своим классом, но тоже, казалось, что она говорит это, потому что ей для чего—то надо так говорить. Было счастьем есть столовскую кашу с биточками. Нина сказала:

— Я сегодня приду к тебе.

Света попросила:

— Только не говори моей маме про деньги. Я после, после тебе отдам.

Но когда мама пришла с работы и заглянула поздороваться с девочками, Нина вскочила перед ней с радостной улыбкой и сказала:

— Вы ведь не будете ругать Свету, правда? А то она боится вам сказать. Света потеряла деньги, которые вы дали ей на неделю. Выронила, наверно, где—нибудь…

Мама растерянно глянула на Нину, потом на Свету, в её глазах мелькнуло удивление и, на одну секунду, — гнев, что пропали деньги. А потом мамины губы растянулись в улыбке: ей было приятно говорить с Ниной.

— Буду ругать, — мягко сказала мама, — за то, что не сказала мне. Как можно было ходить без денег? Разве мы с папой такие страшные?

Вечером в кровати Света вспоминала, как Нина сказала: «Ведь вы не будете ругать Свету?». Она и впрямь умеет говорить со взрослыми! Мама не зря любит её! Нина была лучше Светы, лучше! Мама давно говорила Свете, что хотела бы вместо неё такую дочку, как Нина. Должно быть, она бы с удовольствием поменялась с Ниниными родителями. «Но только они бы не захотели меня», — думала Света. Никто не любил Свету из всех людей, и она не заметила, как чувство вины сменилось глухой, удушающей обидой — надо было плакать, чтобы можно было дышать. Она кусала мокрую, слюнявую подушку, чтобы не реветь в голос. Хорошо, что родители спали.

Назавтра была только среда, и Света  думала, что никогда не дождётся воскресенья. Наверно, на этой неделе она будет плакать каждый день. Ночью всё видится не таким, как днём, и Света не помнила, что по средам её ждёт художка, а в художке тебе всегда хорошо. А до художки, на русском и на истории, Анчугин то и дело глядел на неё, и волей—неволей ей приходилось думать, почему он глядит. Нина не отходила от неё на переменках, так что она не смогла бы спрятаться и поплакать, даже если бы захотела. На математике соревновались, кто больше решит хитрых задач. В одной было про рыбу, у которой хвост весит один килограмм, голова — сколько хвост и половина туловища, а всё туловище — сколько голова и хвост вместе, и Света первая подсчитала общий вес рыбы. Она вскинула руку вверх и ощутила свободу: сейчас она вскочит на ноги и назовёт ответ! А при Кате она бы и вида не подала, что решила задачу. Кира Львовна спрашивала бы, глядя хитро: «Неужто никто не знает?» — а Света бы отводила глаза.

Следующая задача была про Барбоса и Бобика — буквы из их имён складывались столбиком, под чертой стояло: «Собаки». Одни и те же буквы требовалось заменить одними и теми же цифрами. Про собак задали на дом, и мама с папой вечером взялись решать тоже. Света кричала:

— Не помогайте мне!

Они отвечали:

— Не будем! Нам самим интересно! Мы сами для себя хотим решить!

Но и у них не получилось.

В четверг Кира Львовна сказала, что это будет задачка на будущее, и каждый, когда захочет, сможет вернуться к Барбосу с Бобиком— может, уже став взрослым. Она продиктовала ещё несколько задачек, в которых за словами прятались цифры, и надо было найти их.

Воскресенье приближалось своим чередом. С утра Света поехала в кружок к Максиму, заранее думая, как бы устроить так, чтобы пробыть в подвале недолго. Подвал сиял свежей масляной краской, на жёлтом полу ярко выделялись следы ботинок. Мальчишки опять что—то делали за столами. Максим сказал, что не видел Катю: должно быть, её не отпустили из детского дома, и Света сразу выскользнула на улицу. Во рту холодело, когда она вспоминала, как в прошлый выходной шла пешком, сначала — запыхавшись поспевая за Катей, а потом, до самого дома, одна. И теперь она дождалась троллейбуса и миновала в нём арку, за которой начинался блошиный рынок. Было немыслимо идти сквозь него одной — торговцы готовы схватить тебя и не выпускать, пока ты у них что—то не купишь, а больше всего Свету пугало теперь, что она может увидеть красивого мальчика.

Она вышла из троллейбуса возле реки, пустой улицей добежала до детского дома и, еле дыша от страха, пролезла в дыру в заборе. Дети галдели на площадке; с крыльца к ним бежал маленький мальчишка, готовый вступить в игру. Света удержала его и очень громко и быстро, боясь, как бы не задрожал голос, скомандовала позвать Катю Трофимову. Да, подтвердила она, Катю—новенькую. Мальчик шмыгнул в дом. Катя вышла сразу же и сказала ей:

— А, ну пошли…— и потянула её снова на улицу.

Карман Катиной куртки сильно оттягивал шаролунник — Света сразу догадалась, что это он.

— Дай поглядеть, — попросила она.

Катя отмахнулась:

— После!

Сказала:

— Он всё равно неправильно показывает. Толку—то тебе смотреть в него. Я посмотрела — и что?

У Светы внутри ухнуло: Катя знает уже своё будущее! Она увидела его в шаролуннике! Скорее, скорее посмотреть и про себя тоже!

Она протянула руку, но Катя через карман накрыла шаролунник ладонью, зажала его в кулак. Сказала сердито:

— Я не такая, как в нём, совсем.  Врёт он. И я не буду делать, как я там в нём…

Домики стояли по одной стороне дороги, с другой стороны, за канавой, была река. Весна растопила снег и подсушила землю, ветер гонял пыль и ставший видимым мусор, который городские службы не успевали убирать. Листьев и травы ещё не было. Голые подстриженные кусты щетинились у дороги, и кучи обрезанных красноватых веток были навалены у домов. Катя вела Свету к реке, говорила: «Там, дальше, есть ступеньки!».

Света в ожидании воскресенья представляла, как они будут разговаривать с Катей. Конечно, она спросит у Кати про красивого мальчика с базара. Хотя, может, Катя  с ним дружит сама и рассердится, что Света о нём спрашивает? Но Катя уже сейчас выглядела сердитой, и Свете казалось, что если заговоришь с ней — рассердишь её ещё больше. Света гадала, могла ли она чем—то обидеть Катю, и когда, в их прошлую встречу или уже теперь, или её обидели в детском доме. Вдруг её дразнят дети и она плачет, и никто не может там внутри защитить её? Или нет, у неё появились друзья, не то, что в классе, и ей хорошо! Они только—только начинали игру, и Света пришла не вовремя! А может быть, Катя больше не хочет дружить с ней? И зачем тогда они идут к реке? Ведь они снова гуляют вместе!

— Катя, мы будем океанологами? — спросила Света, боясь, что Катя ответит ей: «Нет, я передумала. Ты что, уже нет!»

Катя поглядела на неё, переспросила:

— А, что?

И сама же себе ответила:

— А, ну да… Я хотела.

Вздохнула:

— Баб Валя сказала, что я не буду никаким океанологим. Мать у неё давно ещё спрашивала.

И точно пожаловалась на бабу Валю:

— А шаролунник вообще у неё дурацкий. Неправильно всё предсказывает.

— А что он предсказал? — спросила Света, но Катя взяла её за рукав, потянула к канаве. Надо было перепрыгнуть её. За кустами прятались деревянные старые ступеньки. Над водой нависал лёд, и меж ледяных границ река, спокойная летом, неслась быстро, с шумом. Над головой, в деревьях, кричали птицы, и чтобы слышать друг друга, здесь надо было говорить громко во весь голос. И Света вдруг поняла, что так ей гораздо легче спросить про красивого мальчика, чем было бы в тишине, когда Катя слышала бы не только её слова, но и дыхание и смогла бы разобрать, что Свете говорить про мальчика и неловко, и страшно, что никогда ещё ни про кого ей не было так тяжело спрашивать. Но узнать о нём было важно — даже важней, чем про то, что Катя увидела в шаролуннике. И Света спросила у Кати звонко, так, точно ей ничего это не стоило:

— Помнишь — тот мальчик, в прошлое воскресенье? Который дал тебе шаролунник?

— А, Пашка, — ответила Катя. — Ну да! Он его уже назад требует! Или чтоб ты заплатила за продление пользования!

— За что? — растерялась Света.

— Чтоб он у меня остался ещё на неделю! — отозвалась Катя. — Он говорил — сумма такая же, как в прошлый раз!

Свете вспомнилось, как в прошлый выходной она долго—долго шла мимо стройки и через мост. И как потом хотелось есть в школе и страшно было, что мама узнает, что у неё больше нет денег, и как стыдно было, когда Нина сама стала объяснять её маме, что Света, должно быть, выронила деньги, и её не надо ругать.

— Я… я не знаю, — сказала Света. — Ты ведь уже посмотрела в  шаролунник. Ты говоришь, он тебе рассказал…

Катя, стоя рядом, казалось, не слышала её. Солнце наконец—то пробилось сквозь тучи и осветило серую воду на середине реки, и там запрыгали блики.

— Он запоминает, — сказала Катя. — Мне Пашка сказал — он всё запоминает, что показал тебе. Пашка после меня поглядит в него — и всем про меня в посёлке расскажет…

Она наконец—то вытащила из кармана шаролунник и беспомощно протянула его Свете:

— Вот посмотри… Ты чужая, тебе можно. Я же не хочу, чтоб про меня знали такое.

Света поднесла камень гладким боком к очкам, надеясь, что он расскажет ей и про Катю, и про неё саму, но ей ничего было не видно, только мутно угадывалось сквозь камень солнце, и если поворачивать камень перед глазами, внутри у него мелькали искорки. Она попробовала смотреть со сбитой стороны, где кристаллы, потом — снова с гладкой. В самой дальней глубине камня, как в разбавленном молоке, проглядывалась чернота. Свете сделалось страшно, она протянула шаролунник назад Кате.

— Ну? — требовательно спросила та.

— Искорки в нём, — ответила Света. — Это море, да? Значит, что баба Валя сказала тебе неправильно? Мы, когда вырастем, будем смотреть с корабля, и будет вот так? Или это сейчас вода так отсвечивает? — она кивнула на реку.

— Дура, — сказала Катя. — Это совсем не так смотреть надо! Ты что, не видишь больше ничего?

— Не вижу, — призналась Света. — Я вижу только солнце и искорки. Может, он  не волшебный?

Катя взяла у неё камень, поднесла к глазам, сказала:

— Слепая, что ли? Ну, вот же! Вот я иду. И вот! Очкаша!

Она сунула камень ей в самые очки, и Света, как ни вертела его, как ни вглядывалась в полупрозрачную белую поверхность в очках или без очков, ничего кроме солнца и бликов в воде не видела.

Катя спрятала камень в карман и двинулась куда—то по берегу. Света глядела ей в спину. Катя  ссутулилась, она была как большая замёрзшая птица. Не было ничего важней, чем утешить её. У Светы разрасталось что—то постороннее, чужое, в груди, ближе к горлу, в висках было горячо. Катя не хотела больше разговаривать с ней, она уже не любила её. Это потому, что Света не хочет отдать ей деньги. А если отдать, то Катя станет такой, как всегда, и с ней можно будет разговаривать про красивого Пашку и про что хочешь, и даже когда не говоришь с ней, а просто идёшь вместе куда—то, с ней хорошо. Они бы вместе смогли исследовать этот берег!

Хотя, похоже, Катя уже бывала здесь. Она шла вдоль воды уверенно и не оглядывалась на Свету.

Света думала о том, что снова настанут дни, когда надо будет скрывать, что у тебя нет денег, и на уроках всегда будешь помнить, как хочешь есть. Нина будет тянуть её в столовую, а потом захочет поговорить с её мамой. Или уже не захочет? Нину бы сюда, Нина бы знала, что делать…

— Катя! Катя! — закричала Света в спину подруге.

Та остановилась у двух деревьев, росших у самой воды, и зачем—то трогала рукой ближний ствол, и ветку. Теперь надо было произнести: «Я отдам деньги!». «Сейчас, сейчас скажу», — уговаривала себя Света.

— Дашь денег? — спросила Катя, обернувшись к ней.

Слёзы текли у неё, капали с подбородка на куртку.

— Дам, — тихо выговорила Света, но Катя поняла её в шуме реки.

Она вытащила шаролунник, подбросила его и поймала, как мяч. На красном, распухшем лице появилась неуверенная улыбка. И сразу же стало можно подойти к ней! Теперь Катя покажет ей берег, вон там, дальше, почти не осталось льда. Летом  в реке можно увидеть лягушек и жуков—плавунцов, а иногда на воду садятся дикие утки. Кто знает, вдруг они сейчас прячутся где—то рядом, и их можно найти? Но нарисует—то Света цаплю, стоящую на одной ноге, хотя у них на реке не бывает цапель. Бывало, что ей не терпелось скорее сесть рисовать. И теперь она думала, что почти вся вода будет состоять из бликов, и только немножечко голубого, и зелёного, и светло—коричневого. И совсем не надо свинцово—серого цвета, который здесь всюду. Когда солнце ненадолго пряталось в тучах, всё делалось серое, и остро хотелось домой, чтобы начать рисовать яркую реку. Жаль, что Кате нельзя поехать с ней. Света думала, что Катя ничуть не мешала бы ей, если бы сидела рядом и смотрела, как она станет рисовать.  Вот бы не расставаться с Катей на всю неделю.

Света опять представила, как тяжело будет тянуться эта неделя и как страшно, если мама с папой узнают, что у неё снова нет денег. И если узнает Нина. Пожалуй, она не захочет больше со Светой дружить. Скажет: «Что за недотёпа, не стану просить, чтоб тебя не ругали!»

«Никто со мной теперь дружить не захочет, — думала Света. — Только Катя будет со мной дружить!»

Вот бы не расставаться с Катей! Почему они видятся только по воскресеньям? Вот бы и она, Света, жила в детском доме! Домой возвращаться было страшно. Опять — мимо стройки и по грохочущему мосту, по которому люди не ходят, только ездят машины. И страшно думать, что её ждёт дома. Для тех детей, которые дома жить по разным причинам не могут, есть детский дом, похожий на садик. И там, в детском доме, они с Катей были бы  всегда вместе.

Катя, — спросила Света, — а меня возьмут к тебе в детский дом?

— Зачем это? — Катя вскинулась на неё. — Ты что, не пойдёшь к себе домой?

У Светы в несколько минут созрело решение, ей казалось, что ничего лучше и придумать нельзя, но Катя смотрела на неё, как на глупую.

— Давай лучше ты ко мне будешь по воскресеньям приезжать, — сказала она. — Тебе дома ведь дают деньги?

— Я не знаю, — сказала Света, — дадут мне опять или не дадут.

У Кати стало испуганное лицо.

— Но я не могу, — сказала она, — не могу отдать Пашке шаролунник. Не все же слепые, как ты! Вот ведь…

Она снова достала камень и поднесла к лицу, и сразу же опустила руку, воскликнула:

— Как ты можешь не видеть, ну же! — и опять показались слёзы.

— Это и не Пашкин ведь шаролунник, — шмыгая, сказала она, — это мальчишки украли, я говорила тебе. У бабы Вали. Если она узнает, кто шаролунник у себя держит, она точно уж наколдует, чтобы тому  умереть.

Катя потёрла глаза пальцами.

— А если повредишь ему — тоже умрёшь. А если Пашке отдашь целеньким…

«Опять скажет, что он увидит что—то там про неё, позорить начнёт в посёлке», — подумала Света. Она искала, как встанет возражать, как успокоит Катю. Но та молчала. Стоя на берегу, она думала о чём—то, не шевелясь. Камень она держала перед собой в раскрытых ладонях. Большие пальцами гладила бока шаролунника. Вдруг её большие пальцы соединились над ним, руки повернулись ладонями вниз. Камень упал на отлогий берег и покатился к воде, всё быстрей. Вот уже нет его, есть только дырка в тонком слабом прибрежном льду. Камень пробил лёд и ушёл на дно.

Катя не понимая смотрела на свои пустые руки и на дырку во льду. Света подошла к краю берега, спросила осторожно:

— Здесь глубоко?

Надо было думать, как доставать камень. Может, если надеть резиновые сапоги… Они должны быть у кого—то в детдоме! Света вглядывалась Кате в лицо: знает она, какое здесь дно или нет?

— Уйди! — закричала Катя так, что Света вздрогнула. — Это всё из—за тебя случилось! Если бы тебя не было… И твои деньги дурацкие! Не надо было мне шаролунника!

Света не понимая глядела на неё. Катя резко нагнулась к земле, чтобы поднять случайный камень ли, палку ли. Света никогда не видела такого жеста, но она резко отпрыгнула. Сразу стало стыдно: «Ну, я бояка!», она оглянулась: у Кати было лицо, как у пирата в кино, который хотел убить Джона, Хью Дупси. Это была не Катя. И Света кинулась бежать от реки, начала подниматься по склону, по вязкой глине, забыв, что где—то были ступеньки.

Она шла по краю дороги. Машины проносились мимо: вжу! вжу! Она каждый раз закрывала глаза, и думала, что впереди её ждёт ещё мост. И стройка. А потом вспомнила, что не отдала Кате деньги и может сесть в троллейбус.

 

Она решила задачку про Барбоса и Бобика, и на всех уроках она тянула руку; ей надо было спрятаться, затеряться на улицах древнегреческих городов, но и они представлялись ей похожими на улицы Кировского посёлка. Посёлок и детский дом не вспоминались ей только на английском. Она чувствовала, что когда говоришь на другом языке, это становишься не вполне ты и делается легко — так, точно они виделись с Катей в прошлое воскресенье, точно Катя ушла из их класса давным—давно, и можно забыть про неё. На переменах Нина говорила про платьюшки в журнале «Ты и он» и про Хью Дупси, сбрившего ради новой роли усы, так что в него снова можно было влюбиться. Тут Нина спохватывалась: «Если бы не Анчугин, конечно!»

Было уютно любить Анчугина вместе с Ниной. На уроках Света чувствовала на себе взгляд его жёлтых, золотистых глаз, и когда она глядела на него в ответ, он улыбался, а потом уже утыкался в тетрадь.

Катя ждала её после школы в среду.

— Приходи в воскресенье, — сказала она.

Света отступила на шаг, и Катя торопливо схватила её за руку, выкрикнула:

— Ну, прости же меня!

Света поняла, что она кричит, чтобы не слышно было, как трудно выговорить «прости».

— Я просто испугалась, что шаролунник упал. А это ничего. Ты приходи ко мне. Придёшь? — громко говорила Катя.

И потом до воскресенья Света не могла поверить, что всё хорошо. У неё не получилась цапля над золотой водой. Цвета, которые было не надо смешивать, слились у неё, и среди зловещих разводов на одной ноге стояло странное, нелепое существо с длинным носом и злыми глазками.

Свету волновало, что она будет опять говорить с Катей как прежде — ведь вот же, Катя сказала: «Прости меня!» И, может быть, Света увидит красивого Пашку. Когда она вспоминала его, ей сам собой вспоминался Миша Анчугин и радостно было, что на уроках он будет смотреть на неё через проход. Но Пашу увидеть тоже хотелось, мысли о нём будоражили, заставляли подпрыгивать, когда она шла по улице.

И она действительно увидела Пашу в ватаге мальчишек, вышедших к ним с Катей во дворе детского дома, как только она пролезла в знакомую дырку в заборе среди красных голых кустов. Мальчишки как будто ждали её, а может, и впрямь ждали. Света вопросительно взглянула на Катю, но у той лицо было опять как у североамериканских индейцев. Как давно Света не видела у неё такого лица. Она постаралась сделать такое же, тем более, что и мальчики смотрели непроницаемо, кроме одного — суетливого, маленького, может быть, первоклассника. На шее у него висел барабан, в руках он держал палочки и то и дело начинал постукивать по барабану то одной, то другой. Тогда высокий беловолосый мальчик, он был старше всех, предостерегающе говорил ему:

— Сашка!

Свете тоже захотелось побарабанить. Она только в школе видела такие — возле спортзала была небольшая комната, из которой приносили мячи и скакалки, а иногда и гантели. Полки тянулись от пола до потолка, и Света видела там сложенные один на другой барабаны, и пыльные большие флаги, свёрнутые, стояли в углу.

— Я тоже хочу… потом, — сказала она, кивая на барабан, и уже понимая, как не к месту она говорит.

Белокурый поморщился и другие тоже, Катя отвела взгляд.

— Пошли быстрее! — скомандовал Пашка и первым пролез через дырку на улицу.

Шли к реке. Свету удивляло, что никто не говорит с ней, но всем нужно, чтобы она не отставала. Даже маленький Сашка с барабаном, когда она споткнулась, сказал: «Давай иди», — и Пашка взял её за руку, правда, не по—настоящему, не переплетя пальцы, а обхватив запястье, и так тянул вперёд.

У реки белокурый спросил:

— Где утонул камень?

Света поглядела на Катю, у той лицо оставалось индейским.

— Катя, сказать? — спросила Света.

И та ответила:

А что ты у меня спрашиваешь? Скажи.

Света нашла то самое место, у двух деревьев. Лёд за неделю растаял и река стала ещё полноводней, ещё быстрее.

— И что? — спросил у неё белокурый.

Она глядела не понимая, а он ждал ответа. Она сказала неуверенно:

— Наверно, здесь глубоко.

— Кто утопил камень, тот умрёт страшной смертью! — объявил Пашка.

И белокурый кивнул Сашке—барабанщику:

— Давай!

Быстро—быстро, изо всех сил, Сашка застучал по барабану. «Вот как на нём по—настоящему играют», — удивилась Света. Грохот мешал думать, мешал понять, что они собираются делать. Катя сказала им, что утопила камень? Зачем они все здесь?

Белокурый достал чёрный плетёный шнур — такие бывают в капюшонах — и сразу, под бой барабана, обвязал Свете запястье, затянул узел, прищемив кожу. Света крутнула рукой, пытаясь выдернуть её, дети столпились вокруг.

— За шею надо, — сказал Пашка.

Белокурый ответил:

— А мы сперва же пытать будем.

— Катя! — закричала Света, стараясь перекричать барабан. Кто—то держал её вторую руку, её тоже обвязывали. Она попыталась вырвать её из верёвочной петли, и её больно ударили в спину. Она бы упала, но не пустили верёвки.

— Стой смирно! — раздалось сзади.

Сашка перестал барабанить и в изумлении, точно только сейчас увидел, глядел на неё.

— Мне больно, — сказала Света, точно оправдываясь перед тем, кто ударил её.

И Сашка, барабанщик тоже сказал:

— Ей больно.

— А ты думал как? — ответил ему белокурый. — Когда казнят, это всегда больно.

Катя рванула обе руки сразу. Пашка успел привязать одну к дереву, вторая не дотягивалась до веток и её, обвязанную, держал ещё один мальчик, совсем некрасивый и неприметный, Света не рассмотрела его, когда он шёл с ними.

— Зачем утопила шаролунник? — спросил у неё белокурый.

— Катя! — опять позвала Света.

Кати на берегу уже не было.

— Давай, — кивнул Пашка барабанщику, тот не шевельнулся и Пашка повернулся к белокурому:

— Дима, скажи ему!

Дима только повернул голову к малышу, и тот вскинулся и заколотил палочками по барабану. В грохоте белокурый Дима достал зажигалку, и Пашка крикнул ему над ухом у Светы, перекрикивая и реку, и барабан:

— Что, волосы?

Белокурый поднёс огонёк зажигалки к её лицу, она отпрянула и получила удар межу лопаток.

— Мама! — закричала она.

— Маму зовёт, — сказал у неё над ухом некрасивый мальчик.

Тут она поняла, что барабан не гремит и что Сашка опять замер с палочками навесу.

— Паша, возьми у него барабан! — приказал белокурый.

Красивый Пашка излишне поспешно и суетливо рванул наверх ленту барабана, задев Сашкино ухо, и тот схватился за него.

«Меня убивать будут», — подумала Света. Она подпрыгнула, рванулась из—под руки белокурого, сразу же её ударили под коленки сзади, она присела, повисла на одной, привязанной к дереву руке. Другой, с верёвкой, она размахивала, пытаясь дотянуться, хлестануть кого—нибудь из мальчишек. Они раз за разом сбивали её с ног, но привязанная к дереву рука не давала упасть. Висеть на одной руке было невообразимо больно, и Света старалась поскорей опереться на ноги, она сучила ими по земле, но только ей удавалось встать, выпрямив их, как её опять ударяли под коленками. Вторую руку кто—то заломил ей назад, так, что она резко согнулась, и она не знала уже, что у неё болит, кто, с какой стороны бьёт её. Она видела перед собой лица с обнажёнными в улыбках зубами, с прищуром.

Чьи—то руки схватили оскаленного мальчишку, отбросили вбок. Женщина появилась из мутного, больного воздуха, ниоткуда: на Свете очков больше не было. Внутри громко звенело и больше никто не лупил по барабану, только тявкала, как заведённая, маленькая коричневая собачонка, таких называют карманными.

— Я вам! Уголовники, отбросы! — задыхаясь, говорила женщина непонятно кому, потому что на берегу мальчишек уже не было.

Быстрым шагом приближались мужчина и ещё одна женщина. Свете никогда не было так стыдно. Чужие взрослые люди смотрели не неё; они знали, что её только что били.

— За что тебя? — спросила вторая женщина.

— Не знаю, — ответила Света.

— Это детдомовские, — заметил мужчина. — У них свои отношения, их не разберёшь.

— Какие детдомовские? — возразила пришедшая с ним женщина. — Тот, что пробежал мимо нас, чернявый такой — поселковый. Да и других я видела…

— Видела — и молчи, — отозвался мужчина.

И сам за собой повторил, как эхо:

— Видела — не видела. Видела — не видела.

— Отбросы, — повторяла первая женщина. — Не люди — мусор. Человечьи отбросы.

У женщины были короткие, с проседью, крупнозавитые волосы, она то и дело трясла ими. Собачку она держала перед собой навесу, та тихо рычала.

Силой, что ли, тащили тебя на берег? — выговаривала Свете женщина. — Так и если силой, то кричать надо было! За каждое дерево хвататься надо было и за забор, и людей звать! Пошла ведь сама с ними! И кто бы нашёл тебя потом? Если бы не девочка, то что бы они с тобой сделали? У вас есть хорошие воспитатели в детском доме, ты можешь рассказать кому—нибудь?

Катя ждала их у спуска к реке. Лицо её было красным, и нос распух, и губы дрожали, она шагнула было к Свете и подняла руки, и сразу же отпрянула и спросила, запинаясь:

— А что, очков уже нет?

Втроём они спустились к воде. Света стояла на берегу, застыв, Катя и женщина вдвоём стали искать очки. Левая дужка была отломана, и Света должна была придерживать их. Одна линза треснула.

— Я провожу её, — шмыгая, твердила женщине Катя. — Большое спасибо вам, теперь ничего не надо, я провожу.

Света вцепилась в Катин локоть изо всех сил. «Катя спасла меня», — крутилось в голове. — если бы не Катя, они бы убили меня!»

Женщина шла за ними до остановки троллейбуса и спрашивала у Светы:

— Так ты не из детского дома? Нет?

И уже было трудно слышать её голос над головой и отвечать ей.

Мама сказала, что она точно знает: Света висела на турнике вверх ногами. Сколько раз ей говорили, что на большой турник забираться нельзя, можно разбить не только очки, но и голову. Мама не знала, что человека могут бить, привязав за руку возле реки, и когда она увидела синяк у дочери на спине, она уверилась в том, что Света действительно сорвалась с турника. Свете было разрешено не ходить в школу, пока не будут готовы новые очки, и когда родители, придя с работы, нашли её в мокрой кровати горячую и способную только мычать в ответ на любые расспросы, они позвали врача, и врач сказала, что Света не падала с турника.

Мама и папа несколько раз вводили к ней в комнату кого—то чужого, и у неё спрашивали разные голоса: «Ты знаешь мальчиков, которые били тебя? Скажи: после чего они стали тебя бить?». А ещё через две недели, когда на деревьях уже оказались листья, мама, папа и Света сидели в кабинете директора детского дома, и здесь была Катя и Катина воспитательница, и ещё какие—то взрослые. Директор говорила Светиным маме с папой:

— Видите же, это были не наши дети. Только Саша Магаськин, маленький барабанщик, но она же сама говорит, он не бил её. Ищите, кто это был. И большая просьба: на Катю Трофимову никак в обход нас не воздействовать. Девочка уже вам сказала, что она этих ребят не знает.

У Кати было индейское лицо. Но воспитательница то и дело начинала поглаживать её по спине и говорить: «Всё хорошо, девочка». И тогда Катя морщилась, старалась стряхнуть руку и становилась уже не как индианка.

Директор широко улыбнулась Светиной маме и сказала:

— Хотите совет? Спросите у своей девочки ещё раз, где она бывает без вас и с кем. Наверно, она это лучше всех знает.

И директор посмотрела в самые глаза Свете долгим, давящим взглядом, так что Света сама засомневалась, правда ли, что Катя рассказывала ей про красивого Пашку и что они все вместе, ватагой, шли на реку. Она поняла, что плохо помнит события того дня — и испугалась, потому что у неё только спрашивали и спрашивали дома, кто бил её и и где и сколько раз до этого она ездила в Катин детдом, и где была Катя, когда мальчишки привязывали её к дереву. Но когда они с мамой и папой вышли из детского дома, они у неё больше ничего не спрашивали.

Вечером она взялась рисовать дракона в спящем мёртвым сном чёрном городе, но ей захотелось, чтоб по асфальту скакали блики — должно быть, недавно прошёл дождь. Она нарисовала так много блестящей воды, что получилась река. Дракон стоял на одной тонкой ноге, Света увидела, что это цапля. Она глядела на неё с бумаги блестящим глазом. Света погладила её, почти не касаясь, боясь размазать.

Назавтра папа отвёл её в школу, и Нина говорила ей на перемене:

— Ой, у тебя новые очки? И правильно, сейчас носят такие, только вот бы они были у тебя ещё и голубенькие! Я видела в журнале «Ты и он»! Я так хотела, чтобы ты пришла поскорее, что ты мне два раза приснилась!

Анчугин глядел на неё, точно не узнавал в новых очках. И на географии он ни разу не повернулся к ней. Но на перемене Света обнаружила в портфеле конфету, которая невесть как появилась там. Она так и не поняла, Анчугин положил её или кто—то другой.

Уютный мир пятого В окутывал Свету со всех сторон, втягивал в себя. Одной Нины в друзьях ей было мало, надо было, чтобы вокруг роились одноклассницы, хотя кто—то из них и сказал ей: «Когда ты болела, про тебя спрашивала эта… училась когда—то с нами».

Важно было отвечать на всех уроках, вскакивать с места и тянуть руку, и чтобы её осаживали с укором: «Пятый класс!» — «А вот так! Я маленькая!» — говорила себе Света. Она чувствовала себя очень взрослой, может, как мама или ещё старше, и страшно было, что одноклассники догадаются, что она не такая, как остальные, и отшатнутся от неё. И когда на уроке «изо» Анна Дмитриевна, проходя по классу, объявляла: «А Светины работы у нас всегда можно отличить, Света у нас не умеет рисовать как другие, что задано!» — ей казалось, что Анна Дмитриевна не любит её не как нерадивую ученицу, а иначе — как взрослый человек может не любить другого взрослого человека. Правда, из—за чего взрослые люди могут без видимых причин не любить друг друга, она не могла понять.

Катя ждала её в среду в её дворе, она вышла к ней наперерез от песочницы, подошла близко в пустом дворе.

«Надо было с той стороны дома идти, надо было обойти его! — думала Света — Но кто же знал!». Куртка на Кате была расстёгнута, на груди поверх свитера на жёлтой цепочке болтался кулон — какие—то розовые листья в стекле. Катя увидела, что Света  смотрит на кулон, и заговорила звонко и как будто слегка небрежно:

— Это оберег. Баба Валя мне дала, чтобы хранил меня. Баб Валя приходила ко мне в детдом. Она будет ко мне приходить, подарки носить будет, потому что — кто ко мне теперь придёт?.. А ты не будешь? — спросила Катя вдруг, и Света под её взглядом попятилась. Было жутко представить, что снова окажешься во дворе детского дома. Или с мальчишками на реке. Света думала, что так никогда больше не будет. Но Катя стояла перед ней и спрашивала, придёт ли она ещё — значит, это может опять быть?

— Ну и не ходи ко мне, — подождав, согласилась Катя. — Я ведь не буду океанологом. Баб Валя говорит, точно не буду, и это… шаролунник (Света отметила, что у Кати не получилось произнести «шаролунник» небрежно) он, шаролунник, мне что показал… Так баба Валя сказала, что это не будущее, это сейчас! Это — я уже такая, как там, в камне. Ну, если я мальчикам сказала про тебя, что это ты шаролунник утопила, — значит, я такая и есть, как там! А что мне было делать? Ты же чужая, кто бы искать тебя стал у нас? Ты же сперва и не говорила маме с папой, что ходишь ко мне в детский дом!

Катя заглядывала Свете в глаза, точно молила: «Ну, кивни же ты! Согласись! Я же всё правильно говорю!» Но Света отчего—то не могла даже шевельнуться.

— Я не знала, как это — когда кого—то убивают! — оправдывалась перед ней Катя. — Думаешь, одной тебе делали больно? Думаешь, мне ничего не было за то, что позвала чужих? Ладно ещё, они потом сказали, что ничего не видели! А то бы разборки, полиция! Но они и Пашке, и Ангелу сказали…. Ангел — это Димка, блондинистый, ну, помнишь, — они ему сказали: не сомневайтесь, не были мы в воскресенье на реке, не знаем, кого вы там вязали к дереву! — Катя шумно вздохнула. — А в детдоме, ты думаешь, ничего не было никому, когда ты маму с папой привела? Думаешь, Сашке за то, что барабан унёс, никто даже слова не сказал…

Света всё отступала и отступала от неё, сама не замечая этого и не глядя под ноги.

— Взялась ты на мою голову, я думала, не стану в этом классе ни с кем дружить, а тут ты! Подрууужка! — говорила Катя. — Даже верёвку ходила тянуть, как будто помогала! А вот плохо ты тянула верёвку, плохо, мама говорила, чья—то бобина с браком оказалась, не приняли у неё в тот раз бобину!

Катя не сомневалась сейчас, кто наматывал давнюю бобину, — и морщилась, напрягала мышцы в лице: искала, что сказать ещё, как показать Свете её никчёмность. Света готова была согласиться с чем угодно — лишь бы Катя молчала, лишь бы она ушла.

— И это, тебя не надо было убивать, совсем! — горячо говорила Катя. — А кто знал? Мне баба Валя уже потом сказала, что шаролунник был не настоящий! Она любой камень возьмёт, чтобы он был хоть немного прозрачным, пошепчет над ним — и всё, каждый будет видеть, что положено ему… Ты не видела себя, значит, тебе ничего и не положено!

Теперь в Катиных словах звучало превосходство.

— И баба Валя сказала, что никто из—за камня не умрёт! И я не умру, хотя я утопила его нарочно! Она, оказывается, просто так сказала про страшную смерть, чтоб все боялись, потому что воровать плохо! А так—то — у неё ещё есть шаролунники! Таких камней много, на самом деле. Это кварц, они к нам на леднике приехали, в доисторическое время. И там внутри эти, кристаллы, слово забыла — они как—то называются. Те, что мы видим внутри, ну, ты же помнишь тот шаролунник? У нас в детском доме есть кружок, «Живая и неживая природа», там и про камни тоже говорят. И их как раз много в реках, и мой теперь, может, не один лежит на дне, а с такими же камнями! Но главное же — в воду смотреть! Главное для бабы Вали — это аквариум. В камне — что ты увидишь? Баб Валя и про Пашку сказала, что ему померещилось, что он будет деньги в долг отдавать!

И Катя глянула прямо Свете в глаза, точно знала, как важно для неё было когда—то узнать как можно больше о Пашке. А может, и впрямь Катя догадывалась об этом. И слушать сейчас о нём Свете было невыносимо стыдно. Хотелось забыть, как она представляла себя с ним на корабле. Света не знала, как сделать, чтоб Катя замолчала.

— В аквариуме всё видно! — безостановочно говорила Катя. — Пашку убьют, свои же, в посёлке. И в армию не успеет сходить. И про тебя в аквариуме всё видно! Давай пойдёт к бабе Вале, она расскажет про тебя, узнаешь, будешь ты океанологом… Или художником? И это… сколько ещё проживёшь, хочешь узнать?

Света всё ещё не могла ответить. Ей было всё страшней, и она бы не сказала, чего боялась сильней — того ли, что баба Валя, колдунья, скажет ей, что будет с ней в жизни — потом, как ни старайся, предопределённого не избежишь, какое бы оно ни было. Как сможет она сидеть на уроках, и как ходить на переменах с Ниной Кротовой, и как рисовать? Наверно, у неё опять перестанет получаться то, что хочешь, а будет выходить только что—то совсем другое, потому что всегда будет страшно? А может, когда они придут с Катей к бабе Вале, там окажутся поселковые мальчишки: Пашка, о котором теперь невозможно было вспомнить без стыда, и этот блондинистый — Дима, вроде бы; Катя назвала его «Ангел». Может, они с Катей и не пойдут ни к какой бабе Вале, может, это мальчишки сказали ей привести Свету в посёлок?

— Мне в художественную школу сегодня надо, — хрипло, с трудом произнесла Света.

И сразу вспомнила, что среда — один из счастливых дней, во вторник всегда ждёшь среду. И сегодня, решила Света, она точно пойдёт в художку. А Катя пусть говорит что захочет.

— Но я только по средам выскочить могу, — обиженно сказала Катя.

И Света почувствовала, как лицо расплывается в улыбке. Значит, Катя завтра не придёт? Она всю неделю не придёт? Но Катя поспешно добавила:

— Ладно, я завтра убегу, днём. Я завтра поменяюсь дежурить, пойду мусор выносить — и сразу через дырку, за забор…

Поднимаясь на крыльцо художественной школы, Света думала: «А вдруг я иду сюда в последний раз?» Катя может повести её прямым ходом к мальчишкам, и кто знает, что они захотят сделать с ней. Встреча с бабой Валей страшила её не меньше, чем встреча с мальчишками, и Света не могла бы объяснить, чем. «Я здесь в последний раз», — думала она уже определённо, разглядывая теснящиеся у окна мольберты и образцы штрихов на освещённой стене напротив. Голоса её соучеников, только входящих, только готовившихся занять места, сливались в лесной птичий звон.

Света уже не спрашивала себя, почему она здесь в последний раз. Она думала, что будет глядеть в лица своих товарищей, запоминая их и прощаясь со всеми. Но в группе с ней учился семиклассник Ваня Яблоков, он умел рисовать и баклажаны, и огурцы, и морковку, как больше никто не мог. В виде морковок он нарисовал Таню и Люсю, они были из одной школы и виделись не только в художке, но и каждый день с утра до вечера. Обе они были такие смешливые, что рядом с ними невозможно было думать о том, что, может быть, живёшь на свете последний день. Последние сутки, завтра у неё будет ещё утро.

Вечером мама спрашивала:

— Света, что случилось?

И ей хотелось скорее закончить ужин и уйти к себе в комнату.

Папа подчёркнуто задорно сказал:

— А вот мы посмотрим Светкин дневник!

И тут же смешался и вспомнил, что уже когда—то говорил так, и не стал смотреть.

— Может, ты поссорилась с кем? — допытывалась мама. — Или, может быть… Может, эта опять появилась на горизонте — Катя Трофимова?

В мамином голосе Свете послышалось обещание наказания. И слог «фи» стоял в Катиной фамилии как нарочно, чтоб маме удобнее было сморщиться в этом месте: «Тро—фиии— мова».

— Нет—нет, — поспешно сказала Света, — Катя на горизонте не появилась.

И потом в кровати она думала: «Как хорошо устроено, что когда тебе плохо или страшно, всегда хочется спать…»

Утром её торопили: она всегда поднималась тяжело. На математике Кира Львовна сказала, что не узнаёт её, а Света сама себя не узнавала, у неё не получалось перестать думать о Кате, погрузившись хоть в какую—нибудь задачку, и даже на английском в ушах стояло Катино: «Поменяюсь мусор выносить, и сразу в дырку в заборе…» — а про каждое английское слово надо было вспоминать, что оно значит.

Физкультура была на улице. Только те, кого взяли в гимнастику, занимались в зале у зеркала; Нину приняли в гимнастику, а Свету нет, выбрали только четырёх девочек, остальным надо было наматывать круги с мальчишками в школьном дворе. И когда все, потные, шли в раздевалку, Катя стояла за школьным забором и глядела на свой бывший класс.

Свету охватила тёмная обездвиживающая тоска. Только в одну сторону она и могла идти — к забору, возле которого ждала её Катя. «Нину позови, Нину позови, — прошелестело у Светы за спиной, и она не поняла, был голос или послышалось ей, потому что ей очень хотелось, чтобы пришла Нина, хотя она и не думала о ней. Но Нина не могла оказаться здесь: она занималась в зале гимнастикой!

— Мне надо успеть до двух часов обратно в детдом, — сказала Катя. — Давай ты не будешь переодеваться.

Света глянула на прутья забора, на которые она опиралась. На уровне коленок два прута широко расходились в стороны. Света присела — и вот она уже на другой стороне.

— Света! — раздался сзади голос, и она сразу поняла, чей.

Нина бежала к ним в чёрном гимнастическом купальнике с большим вырезом, но зато с длинными, до кистей рук, рукавами.

— У нас, между прочим, сейчас русский будет! А потом изо, — выдохнула Нина, и Света не знала, что отвечать ей.

Но Нина не глядела на неё и не ждала ответа, она смотрела на Катю так, как умела смотреть на людей, которые не нравились ей — так, будто они ничего не значат, не только для неё, но и ни для кого, даже для себя самих.

— Катя, — сказала Нина, — я всё хочу спросить: зачем ты ходишь сюда? Это уже не твой класс, ты с нами не учишься. Ты дружи со своими, с теми детьми, которые с тобой сейчас учатся. А сюда не ходи. Здесь никто не хочет с тобой дружить.

Света испугалась, что кто—то мог сказать Кате такое. Сейчас Катя посмотрит ей в лицо, спросит без слов: «Как это?» И надо будет отвечать что—то. И объяснять что—то Нине. Что это уже всё равно, что сейчас русский, и потом ненавистное «изо». Света поняла вдруг, что ей всё равно то, что на «изо» скучно, и что Анна Дмитриевна не любит её. Всё, что могла сказать Анна Дмитриевна и все плохие оценки, которые она могла поставить, не значили ничего в сравнении с тем, что ждало Свету теперь.

Она беспомощно глянула Нине в лицо, но та не смотрела на неё, а смотрела на Катю. А та в испуге смотрела на неё.

— Иди лучше к себе, — сказала Нина. — Ты, наверно, без спросу ушла. Ругаться будут.

Катя повернулась и пошла от забора к остановке, не сказав ничего.  Света увидела, что она сутулится так сильно, что низко завязанный хвостик выглядит поднятым высоко, почти к макушке. Сейчас он виделся Свете таким, как был — необыкновенно тонким, распадающимся на прядки—сосульки. И сама Катя виделась ей такой, какой её, наверное, видели другие: слабой, горбящейся, чего—то очень боящейся. Прежде чем скрыться за ближним домой, она повернулась и выкрикнула:

— А я всё равно приду! Вот, я прямо завтра приду!

— Пусть только попробует! Я взрослых позову! — пообещала Нина.

Света оглянулась. Миша Анчугин тоже стоял возле забора, рядом с Ниной. А она ведь она даже не вспоминала его! И ещё несколько одноклассников не ушли в раздевалку, хотя они теперь, точно, опоздают на русский! Нина сказала Кате дружить со своими, с теми, с кем она учится. А эти ребята — Миша и Нина, и остальные, были для неё, для Светы, своими. Света поспешно опустилась на корточки и пролезла назад в школьный двор. Тут же ей вспомнилось, как она готова была проситься жить в детский дом, чтобы всегда быть с Катей. Если бы всё вышло так, как хотела она, то Нина, конечно, не стала бы с ней больше дружить. И она могла бы сказать ей, как сказала Кате: «Ты с нами больше не учишься, не ходи больше сюда». Но сейчас Света училась в своём классе, и Нина была здесь. Света поспешно схватила её за руку. В груди что—то давило и распирало рёбра так, что они готовы были треснуть; очень хотелось заплакать, и Света говорила себе: «Стыдно же! Все смотрят! И Миша Анчугин смотрит!»

Лидия Степановна на русском тоже сказала Свете, что не узнаёт её, — как на математике ей твердила Кира Львовна. Хотя уже не надо было ждать, что сегодня будет. На «изо» Анна Дмитриевна, на удивление, ни разу не придралась к ней. Свете казалось, что она смотрит, как будто, с сочувствием, точно и у неё была когда—то в детстве похожая на Катю подружка, и теперь она откуда—то знает, что произошло со Светой. Хотя такого, конечно, не могло быть. Но Анна Дмитриевна выглядела усталой; у неё были красивые кудряшки, закрывавшие и лоб, и шею, как у какой—то артистки, но Света видела, что Анна Дмитриевна не молодая, не как артистка, морщины тянутся от глаз по щекам и теряются в уже других морщинах, которые идут вниз, к подбородку, к шее. Света думала, как она раньше этого не замечала, и как рисовать людей, у которых морщины. Дома она обязательно попробует нарисовать, но это будет обычная городская женщина, вроде учительницы Анны Дмитриевны, а не колдунья баба Валя — у той, должно быть, тоже полно морщин.

Катя не пришла ни назавтра, ни в субботу, хотя знала, что по субботам у Светы нет художки. В воскресенье Света шла через Кировский рынок мимо торчащих из коробок дрожащих кроличьих ушей, мимо гусят, сидевших в проволочных ящиках в два этажа, верхние на спинках у нижних. И потом — мимо разложенных на земле облупленных статуэток и мимо самовара — такой она видела на картинках. Мальчишки, шнырявшие по базару, незнакомые, косились на неё, она ёжилась и успокаивала себя: «Я со взрослыми, со взрослыми говорить буду!» — но не могла выбрать взрослого, с которым можно было бы заговорить. Женщины снова протягивали ей старую одежду. Ей говорили: «Доченька, смотри, как тебе пойдёт!» Хотелось кричать: «Нет, нет!», хотелось заткнуть уши, только бы не слышать это «доченька». Пестрота сливалась в её глазах, сейчас бы она не заметила рядом красавца Пашку или того, которого звали Ангелом, или ещё кого—то из поселковых, а ведь ей надо было остерегаться. Она не помнила, где, в каком ряду увидела она однажды необыкновенно, невыносимо красивого поселкового парня, вместе с братишкой продававшего чинённые детские машинки. И когда женщина, продававшая старые сумки, спросила её: «Доченька, ты ищешь кого—то?» — она отшатнулась, и только поглядев снова, поняла, что женщина не хочет, чтоб она что—то купила, и протягивает к ней совершенно пустые руки.

— Мне бабу Валю, колдунью! — выпалила Света. — Которая будущее предсказывает по воде, а ещё у неё есть шаролунники!

Это было всё, что она знала о старой колдунье, и она выложила всё разом. Торговка сумками, видно, сразу поняла, о ком речь. Она крикнула соседке поглядеть за её горой сумок, а Свету взяла за руку и повела в самую гущу, туда, где, казалось, и ногу поставить некуда среди расстеленных на земле вещей. Наконец, они оказались на пятачке, где женщина, низко нагнувшись, раскладывала у своих ног какие—то тряпки. Женщина была худая и ломкая в поясе, на ней был сильно приталенный жакет и юбочка по колено с яркими клетчатыми вставками. Может быть, так ходили когда—то давно.

— Клиентку привела, Валя! — окликнула женщину та, что привела Свету, — Такие молодые они теперь.

Валя подняла на Свету лицо, коричневое, продублённое и тоже индейское, как бывало у Кати. Глянув на Свету, она отвернулась и снова занялась майками и штанами, споро выкладывая их из большой сумки, встряхивая и расстилая одно рядом с другим и что—то перекладывая с места на место в соответствии с одним ей известным планом. По спине у неё болтался крашеный рыжий хвост — не ахти, хотя и погуще Катиного. Если бы не лицо, её можно было бы принять за молодую женщину, даже за старшеклассницу, одевшуюся так странно.

Света стояла, запоминая, впитывая в себя нелепую гибкую колдунью, как вдруг та выпрямилась — у неё высоко взлетел хвостик — и выкрикнула так, что Света отшатнулась:

— Зачем пришла?!

— Я… — начала Света и застыла, не зная, что говорить.

Да её и не слушали! Баба Валя оглядывала её, точно изучая и проверяя то, что уже знала о ней, потом кивнула удовлетворённо:

— Идём!

И бросила кому—то из неотличимых для Светы женщин:

— Люда, пригляди за моими тряпками!

Свету опять вели через толпу, она один раз наступила на чей—то разложенный на земле большой свитер, и тут же её столкнули с него так, что её бросило на бабу Валю, а та рванула её за руку в самую гущу людей. Что—то она говорила Свете, оборачиваясь в общем шуме — открывала и закрывала рот, лицо было сердитое.

На краю базара Света разобрала:

— Кто за вами присмотрит, сорвиголовы… Одна под замком сидит, да долго ли продержат под замком, спасут ли её замки? Я опекунство оформляю на неё, ходить не переходить мне…

— Что вы делаете? — не поняла Света.

— В дочки Катьку беру! — объяснила колдунья. Её губы на секунду приподнялись улыбкой, и лицо снова стало индейским. — Сказала ей: соглашайся, а то беда будет, если в дочери тебя не возьму, видела же ты себя в шаролуннике?

Они шли через дорогу, троллейбус подруливал к остановке.

— Я тоже хочу, — сказала Света, — поглядеть в шаролунник. Катя говорила, что у вас они ещё есть…

—  Езжай—езжай! — отвечала колдунья. Люди, толпившиеся на остановке, друг за дружкой втягивались в троллейбус, и баба Валя подталкивала Свету в конец очереди. — Не из—за шаролунника ты приходила, а чтобы на меня саму поглядеть. И Катька тебе жить не даёт, так и мне она не даёт жить, как гляну в аквариум, так ведь и охну! Вода не врёт, в воду надёжнее глядеть, нежели в камень…

— А можно с вами поглядеть в воду? — безнадёжно спросила Света.

Она бы пропустила троллейбус. Он что, последний? Ей очень хотелось увидеть аквариум, в котором вместо рыб плавают тени, или водные призраки, похожие на разных людей — и есть её призрак. Какой он?

— А вот нельзя поглядеть! — как будто  радостно ответила ей баба Валя. — Чего захотела — чтоб показали тебе, что будет! Делай сама, что будет с тобой, а после сама смотри! А здесь — чтобы ноги твоей не было. Встретят тебя тут наши ребята раньше меня  — и уже ничего у тебя и не будет.

Света стояла на задней площадке, в толпе, у окна. Высокий крашеный забор Кировского базара вот—вот останется за поворотом, исчезнет для неё. Следующая остановка будет возле моста, потом — на стройке, а дальше уже пойдут городские дома, привычные.  Она думала, что баба Валя сказала «наши ребята» так, будто она любит поселковых мальчишек, тех, кто был у реки, а её, Свету, не любит. Всё здесь было чужим для Светы. Не надо больше сюда приезжать, никогда.  У Кати будет новая мать, и это будет колдунья с рынка, совсем не похожая на колдунью. Она купит для Кати такую же нелепую юбку и жакет — вон сколько старых вещей приносят сюда по воскресеньям, — и Катя постепенно тоже станет колдуньей, ей будут разрешать сколько хочешь глядеть и в полупрозрачный камень, и воду.

В толпе Свету два раза больно толкнули, и когда она повернула голову, рядом стоял мальчик, которого она не сразу узнала. Таких трудно запомнить, особенно если видишь его рядом с чернявым красавцем Пашкой или с высоким и белокурым Димой, которого все зовут Ангелом. Это был неприметный, тот, что держал её сзади и бил под коленки. И теперь он сказал ей:

— Ну что, выходим на следующей?

Может быть, он тоже вошёл в троллейбус возле базара. А может, уже был в нём, когда колдунья втолкнула её вовнутрь. Видела она его здесь или нет? Такого трудно заметить, пока он сам не подойдёт к тебе. Света что было силы вцепилась в поручень перед собой, а бесцветный отгибал её пальцы один за другим, она хваталась ими опять, но получалось уже не так крепко.

— Недоубили тебя. Маму—папу приводила в детдом, — шептал он ей на ухо и, обернувшись, объяснял окружавшим их пассажирам:

— Это моя сестрёнка, она немножко не в себе.

И уже стоявшая рядом женщина говорила Свете назидательно:

— Брата слушаться надо.

Вторая советовала бесцветному:

— А ты матери дома пожалуйся на неё.

— Меня убивать будут, — с трудом выговорила Света.

И сразу же поняла, что такому нельзя поверить, и сейчас все пассажиры накинутся на неё и станут стыдить за то, что она говорит про то, чего не бывает.

— Меня привязывали возле реки, — добавила она шёпотом, так что никто не услышал.

Но уже на руку, отгибавшую её пальцы, опустилась чья—то другая рука, больше, и мужской голос сказал:

— Спокойней, братишка, не торопись!

Света подняла голову: высокий человек оправдывался перед кем—то:

— А вы посмотрите на неё — как она может быть его сестрой? Какие они брат и сестра?

И уже мужчина оттеснил от Светы бесцветного и проталкивал его перед собой к выходу. А тот и не вспоминал о Свете и не оглядывался на неё, а только твердил:

—  Мне что, ехать не надо? У меня, между прочим, билет есть!

— На следующем поедешь, — ответил мужчина.

Троллейбус остановился и тронулся снова, и Света увидела, что бесцветный один стоит на остановке около стройки.

— Так не брат он тебе? — спросила у неё рядом стоявшая женщина. Та, что говорила ей, чтобы она слушалась.

Света с трудом ответила:

— Н—не брат…

— А что ж ты молчала тогда? Так и увёл бы тебя на стройку, и всё, ищи потом! Знаешь, что на стройке делают с такими, как ты?

Женщина как начала ругать её, ещё при бесцветном, так и не могла остановиться, и ей было всё равно, за что ругать. Вторая любопытствовала:

— Так что, знакомый он тебе? Или не видела его никогда? Не знаешь, как и зовут его?

Света не понимала, что отвечать. Ей очень хотелось, чтоб они замолчали. Она оглянулась — ей было бы легче переносить их голоса, если бы она увидела человека,  который  вытолкнул бесцветного из троллейбуса — даже не спрашивая у неё ничего! А ведь она не успела рассмотреть того, кто её спас! Но высокого человека уже не было, должно быть он вышел на одной из остановок.

Троллейбус катил по городской улице. Наконец, она протиснулась к дверям и выпрыгнула на асфальт. Скоро, скоро её дом! Она шла медленно, то и дело останавливаясь, чтобы собрать силы для нескольких новых шагов, и чувствовала себя совсем старенькой — куда старше колдуньи. Очень хотелось скорее попасть в свою комнату и там сжаться в комок и закрыть глаза. Казалось, она никогда не доберётся до дома. Да и есть ли её дом? Есть ли краски и раскладной, принесённый папой, мольберт? Есть ли папа? И мама, которая за столом говорит о том, что чья—то дочь моет за всеми посуду, а чья—то ещё — круглая отличница, круглая! И мама поднимала указательный палец, хотя правильнее было бы соединить большой и указательный пальцы в кружок.

Света подумала, как уютно было бы слушать её сейчас. Она постояла ещё немного, а потом набрала воздуха и, пыхтя, побежала домой. Как могла, она сокращала дорогу, и дворы были знакомые, знакомые и безопасные.