Илга Понорницкая

Подходит читателям от 12 лет.

Гости приехали!

Димка прилип носом к забору, как мама говорит. Сколько она пугала его, что кто—нибудь подойдёт незаметно, сцапает его и к ней же, домой, и притащит. «А я тут же и всыплю тебе, погоняю по двору свежим веником, — обещала она, — и за уши ещё оттаскаю! Пускай люди видят, что это не я посылаю тебя в чужие дворы заглядывать!»

Но сейчас Димку никто не видит. На улице ни души, а изнутри, со двора, его трудно  заметить. Тем более, Саша, хозяин, принимает гостей. Они толпятся возле крыльца, а на улице возле ворот стоят две машины с местными, районными номерами. «Кто же приехал к нему? — думает Димка. — Видно, с его работы, такие же учёные и приехали».

Со двора к нему доносится Сашин голос:

— Это японец! Порода такая, японская, — «йокагама»! Я по Интернету его выписал со специальной фермы!

— Из Японии? — спрашивает в толпе девушка.

Все смеются, и Саша как будто оправдывается:

— Нет,  тут недалеко, в районе… Но он настоящий, глядите, походка у него как у императора!

«Петухом хвастается», — понимает Димка.

Сам бы он хвастал таким ещё больше. Японский петух белоснежный — не грязно—белый, каких много в деревне, а точно сейчас выстиранный, и ещё подсинённый — как Димкина мама подсинивает бельё. Походка, должно быть, и впрямь императорская — петух ноги  высоко поднимает и весь от гребешка до хвоста вверх тянется, точно хочет стать выше. А хвост всё равно волочится по земле, такие длинные перья!

Димке бы одно такое перо выдернуть, он бы показывал его мальчишкам по секрету, за щелбаны. А был бы он взрослым, он бы к себе во двор пять или шесть таких петухов прикупил, чтобы выхаживали они, к небу тянулись с утра до вечера. И что это у Саши петух только один? И этих… павлинов нет у него, и страусов. У Димки будут они. И он ещё придумает, что у него будет. Взрослому же — как хочешь, так и живи! Хотя, если маму послушать, так все должны жить  — вот примерно как они с ней. Кур держать, гусей, каких все держат, и в огороде копаться, и думать, думать про то, что зимой станешь кушать. Как будто больше и думать думать не о чем. А у Саши еда вся из города, вон и теперь гости каких здоровенных пакетов навезли! То—то он перед ними суетится, про петуха своего чуть ли не поёт:

— Имя у него есть — Куко, это не я, это его на ферме назвали. У него, можно сказать,  паспорт есть!

Кто—то в толпе хихикает, и Саша, ободрённый, продолжает:

— И мне ещё предложили заодно взять индоуток! Карина мошата, если правильно, по—латыни!

— Ну, Саша… Каирина мосхата! — укоризненно перебивают его.

Он поспешно кивает:

— Ну да! Каирина мосхата!

И спрашивает у гостей:

— А вы видели их? Я сам раньше не видел. Гляжу — а они очкастые! И клювы у них — во! — он приставляет ладони себе к носу.

Димка видел его индоуток сто раз. На уток они не похожи — и верно, мошата какие—то. Или мосхата, ещё чудней. Никаким нормальным, привычным словом их не назовёшь! У них чересчур большие, шишковатые клювы и красные очки—полумаски. Люди надевают такие на Новый год.

— Вот сейчас, сейчас, — обещает Саша гостям, — они привыкнут к вам и не будут бояться. Вы только тихо стойте, пожалуйста! Может, тогда и кошки выйдут. Я ещё кошек вам покажу, у меня шотландские вислоухие…

И добавляет ученое название:

— Скотиш фолд!

— И что, твои скотиш фолды тоже боятся нас? — говорит одна девушка.

А другая не даёт Саше ответить и спрашивает звонко:

— А может быть, лучше пойдёмте в дом? Уже вечер, становится свежо…

— Откуда ты знаешь, вдруг нас только во двор и звали? — пугает её ещё один гость.

И получается, что больше он Сашу пугает. Димка видит, как тот смешался. Так, точно его стукнули за то, что он гостей в дом долго не ведёт. Саша торопливо взбегает на крыльцо, распахивает двери. И гости друг за дружкой с пакетами начинают втягиваться в дом.

«Всё, что ли, уже ушли со двора?» — думает Димка. Он бы ещё понаблюдал. У кого ещё в будни после работы бывают гости? Как будто на хозяйстве никаких дел нет. Саша не думает даже кур с индоутками в птичник загонять, как все в деревне делают. Димкина мама однажды ему стала его за это ругать, а он ей: «Да они сами заходят, если нагуляются! Зачем их заставлять?»

Димка поднял с земли камешек и запустил в самую гущу кур, а потом ещё раз, и ещё! «Ишь ты, не нагулялись, — шепчет. — Пора спать, а они ещё не нагулялись!» Наконец раздаётся хриплый куриный вскрик, и сразу другой, и куры уже мечутся по двору, и кто—то бьёт клювом товарку. Должно быть, они думают, что если на тебя что—то падает сверху, то в этом кто—нибудь должен быть виноват. И кому—то следует наподдать как следует, клюнуть пребольно в затылок, под гребешок! И сразу же получаешь сдачи!

«Не зря говорят — «куриные мозги»! — смеётся Димка. Прямо перед ним хлопают неподрезанные крылья, в воздух летит пыль, перья и зерно из кормушки. Индоутки выбираются из общей толпы, отряхиваются и выговаривают что—то курам. А гости снова толпятся в дверях! Девушка, которая пищала, что ей холодно, протискивается на крыльцо и кричит:

— Ой, не могу, там драка, драка!

Крупный белый цыплёнок, уже почти курица, выкатывается на середину двора и трусит в сарай, а старая несушка Опуша устремляется за цыплёнком. Саша прыгает через ступеньки, оказывается рядом с Опушей и с силой топает перед ней. Опуша отлетает к забору.

— Не балуй! — говорит Саша ей и думает: «Кого это она гоняет? Яську? Или не Яську?»

Из всех кур он только Опущу сходу узнает. Она досталась ему от бабушки, а бабушки уже два года как нет. И японец Куко, и индоутки—мосхата, и молодые куры появились уже после. Он только в институте узнал, как эти куры по науке называются. Простая курица, неуклюжая — галлюс доместикус! Вот бабушка бы удивилась!

«Может, надо было загнать их в сарай? — думает Саша. — Но бабушка не загоняла, говорила — они сами знают своё расписание!»

Ему странно сейчас, что она так и говорила: «расписание». Он оборачивается к гостям, чтобы сказать им что—то, и не представляет толком, что станет говорить. Про бабушку разве чужим расскажешь? Что ни сказать — всё не то будет, всё неправильно. Может, он только глянет на гостей, что вот они, здесь, и ему легче станет. А гостей на крыльце уже и нет. Не заметил, как все снова зашли в дом.

Димка за забором себе рот зажимает двумя руками, чтобы не прыснуть — до того у Саши становится смешное лицо, когда он видит, что остался один. А Саша думает про гостей: «Скучно им во дворе. А в доме что я им показывать буду? Хоть бы мои скотиш фолды пришли! Но ведь нет, не покажутся, пока в доме чужие».

— Дук! Дудка! — на всякий случай кричит им Саша.

И слышит из окна:

— Хозяин, гости тебя ждут к столу! Музыка у нас собой есть!

Никто не слушает, когда он объясняет, что это кошки у него — Дук и Дудка.

Лина и Катя уже нашли на плите сардельки с макаронами. И музыка гремит, как в сельском клубе. Сашины учебники переместились на подоконник и громоздятся в две стопки почти до форточки. «Определитель жуков» и вовсе упал под стол. Саша наклоняется поднять, и Сергей Иваныч тянет руку:

— Покажи! — как будто определителя не видел.

Лина и Катя наперебой спрашивают:

— А ты на каком курсе? На второй перешел? Ой, маленький!

И Коля как будто защищает его:

— Кто маленький? Да Сашка — он на второй год оставался!

— Как — я на второй год? — не понимает Саша. — Я как поступил в прошлом году, так и учусь…

— Он шутит, успокойся, дровосек! — смеётся Сергей Иваныч.

Страница у него открыта на дровосеках—усачах, церамбицидах. У Саши никаких усов нет, ни длинных, ни коротких. Разве он на какого—нибудь из них похож? Начальник в кого—то из жуков—дровосеков тычет пальцем. И Лина ойкает, как будто не биолог:

— Ай, не могу, страшилище!

И Катя тоже ойкает следом за ней:

— Сашка! А слушай, тебе ведь приходится и дрова колоть?

«У меня газ проведён, как в городе!» — хочет сказать Саша, но Коля опережает его:

— Ясно — приходится, а ты как думала?

Гости смотрят на Сашу как будто с уважением. И он решает ничего не говорить, пусть думают, что он и дрова колет. Катя, лаборантка, торопит всех:

— К столу, ребята, к столу!

На работе, на станции защиты растений, она что ни день спрашивала у него при всех: «Когда смотреть поедем, как ты живёшь?» Делать нечего — пришлось объявить: «Кто хочет, приезжайте!»

 

Щи на столе — такой обычай

 

Саша сварил для гостей сардельки, макароны и купил в городе шоколадный торт. Но и сардельки, и даже торт не сразу разглядишь среди тарелок с красной рыбой, с колбасой, с дольками апельсинов и кружочками бананов, кусками пирогов с рыбой, с картошкой и с яблоками. И здесь же самые невообразимые салаты — в них и апельсины, и яблоки, и колбаса, и рыба сразу. А под столом дожидается арбуз. Пир так пир! Старый дубовый стол как будто для пиров и предназначен, когда—то за такие садились всей деревней — и древние деды, и прадеды, и совсем малявки, а теперь поместилась целая станция защиты растений! И все это Сашины гости! Бабушка была бы рада: есть кого усаживать за стол!

Тут Саша вспоминает: бабушка же говорила, что для гостей надо варить щи. И подавать их раньше всего остального.

«Так заведено в моём народе, — говорила, она маме, как напевала, — если человек не с твоей улицы пришёл и не с соседней, если ему надо было сначала поле перейти или перебраться через реку, его первым делом сажали за стол и наливали щей. А уж потом расспрашивали, кто он и с каким делом пришёл».

Мама отвечала бабушке:

«Кто это сейчас помнит, Анна Игнатовна?»

Бабушка возражала мягко:

«А ты древний обычай не хорони. В нашем народе про обычаи как говорили…»

Саша встревал, спрашивал:

«Бабушка, а какой народ у тебя? Где живёт он?»

Бабушка отвечала:

«Ясно где, за рекой. Оттуда я в Кошкино замуж вышла за твоего деда. А дальше за рекой деревня уже называется Кушаккаси. Тоже по—нашему, Кошкино, только другое».

И маме неуверенно предлагала:

«Вот Сашку я поведу показать наши Кушаккаси…»

Мама отвечала:

«А надо ли мальчишку таскать по всей родне? Вы там заговорите по—своему — он будет сидеть дурень дурнем».

И бабушка больше не звала его с собой. А сам он не просился ни разу. Не хотел дурнем сидеть. И когда старше стал, ему не пришло в голову сбегать за реку самому, поглядеть, что там за деревня, хотя он уже ходил где хотел. Бабушка отправлялась в Кушаккаси без него, или к ним в дом приходили то старик, то старушка с другого берега. Бабушка называла их братишкой Керкури и сестрёнкой Маюк. Гости приносили для Саши то половину тёплого, с противня, пирога то вдруг не в сезон— ранний тугой огурец, то опять не в сезон — спелое, светящееся изнутри яблоко. Бабушка доставала хлеб, клала его на полотенце, и наливала в тарелки щи, и говорила что—то тихо на языке, которого он не понимал.

Саша не знал, в одних только бабушкиных местах гостям полагается щи подавать, или в его деревне Кошкино тоже. Ему—то у друзей никогда их не наливали, только увидя его. Но он же не перешёл через поле и не переплыл через реку. А сегодня гости приехали к нему на двух машинах из районного центра — из города Высокие Кулики. Дорога оттуда идёт мимо чужих деревень, и мимо полей, оврагов и перелесков, и через два моста понад речками. И Саша нет—нет и думает: а вдруг кто вспомнит про обычай? А он и не брался варить щи. Для щей нужна капуста, морковка, мясо — а ещё лук, сельдерей, укроп, лаврушка — попробуй все запомни! И они долго, долго должны упревать на плите! Должно быть, вчера надо было начинать варить?

Коля, младший научный сотрудник, стонет, что от еды отяжелел — не доберётся даже до машины. И тогда Сергей Иванович спрашивает вдруг:

— А щей не хочешь?

И все смеются.

Наконец, приехавшие высыпают во двор, уже в плотные сумерки. Сашу на ходу хлопают по спине, говорят:

— Ну, Сашка, ты прямо фермер — сам на хозяйстве!

Катя с Линой чмокают его в правую и левую щёку:

— До завтра, дровосек!

— Пока, церамбицид!

И Саша остаётся один.

 

Летние снежки

 

Машины уезжают и делается тихо. На улице так хорошо, что и в дом не хочется. Саша садится на крыльцо — и  к нему тут же из темноты выходят Дук и Дудка. Дук под одну руку пристраивается, Дудка под другую, чтобы он их гладить мог. Сейчас не разглядеть, что  спинки у них серые, шерсть то темнее, то светлей, волнами, но Саше кажется, что он чувствует под ладонями переливы цвета. Ни у кого в Кошкино нет кошек скотиш фолд. У всех беспородные, клочкастые, худые — все они между собой родня. Рядом с такими Сашины  выглядят низенькими, коротконогими. Головы у его кошек круглые, ушки небольшие, загнутые вперёд, так, что их сразу не заметишь.

Тётка Васса, мать Димы—хулигана, скотишь фолдов называет гусеницами. «Ни ног, ни ушей, — говорит, — в шерсти не видно».

Саша пытался возражать ей: «Да вы посмотрите, Васса Ивановна, как быстро они бегают! И ушками загнутыми всё слышат. Вы бы заходили ко мне во двор, с Димкой бы вместе, они бы к вам и привыкли, вы бы смогли понаблюдать…».

Она обрывает его, как глупому говорит: «Стану я с Димкой по дворам ходить, кошек караулить? В деревне люди знаешь зачем живут? Чтобы работать с утра до ночи, не как ты!» И другие соседи тоже смеются над Сашей — им было бы о чем поговорить, даром что с утра до ночи работают! Он что ни день слушал, что его кошкам только на диване лежать за украшение. И что, небось, они, если мышь увидят, — сразу наутёк. И Саше каждый раз хотелось доказать, что нет же!

— Вот подождите, — обещал он всем подряд, — будут у моей Дудки котята – я вам подарю, сами увидите, какие они!

И до чего рад был, когда у Дудки и впрямь родились котята. Скоро, скоро их дарить можно будет!

Дудка почти всё время проводит в сарае, на чердаке. Спустится вниз, чтобы размяться, перекусить и чтоб хозяин её погладил — и назад. И теперь она потёрлась о его ладонь, сказала «муррр» — «Извини, хозяин» — и спрыгнула с крыльца. И сразу же рядом что—то ударилось о землю. Саша подумал, что это большая, тяжёлая лягушка. Днём они прячутся в сырости, в тени между грядками, а в темноте выходят во двор. И эта невезучая попалась — выскочила из потёмок прямо к кошкам. Но нет, больше никакого шевеления не было заметно на земле. И тут Саша увидел летящий из—за забора ком земли. Он плюхнулся на середине двора, стал кучкой грязи. Следующий попал в кормушку для индоуток. И ещё один, мокрый, ударил в плечо. Грязь растекается по рукаву рубашки.

— Димка, ты это, что ли?! — кричит Саша.

И слышит из—за забора писклявое:

— Нет, это не я!

Саша опустил Дука на землю, вскочил, не зная ещё, что станет делать. Димка — считай, на десять лет младше, бить его не станешь, а по—хорошему говорить с ним бесполезно, уже пробовал!

С первого дня, как Саша переехал в деревню, Димку так и тянуло запустить к нему во двор хорошим снежком. «Ишь ты какой, вселился в своей бабки дом, — думал про Сашу Димка, — и живёт тут у нас, как хочет! Устроил зоопарк!» До зимы было далеко, и Димка придумал летние снежки — он набирал пригоршни грязи в дорожной луже, и снежки получались плотные, как зимой, только чёрные.

 

Димкина обида

 

Один раз Димка белому Куко летним снежком по шее залепил. Куко запрыгал, завертелся, заклокотал. Димка не выдержал и тоже заверещал, японского петуха передразнивая. Тут Саша как выскочит из—за сарая! И сразу через забор перемахнул на улицу — Димка не знал, что он может перелезать так быстро. Не ждал он никак, что Сашка его схватит, не даст и двух шагов отбежать. Димка и так, и так изворачивался, и кусался, но Саша затащил всё—таки его во двор. Димка потом думал, что лучше бы уж к матери он его отвёл, и мать бы всыпала ему, как обещала.

Он ожидал, что Саша сам станет его за уши дергать. Приготовился, чтоб перетерпеть, пока больно будет. А Саша во дворе поднял Куко, петух ему сам на руки запрыгнул. Саша погладил его, а потом велел Димке обе руки вперёд выставить, ладонями вверх, и осторожно усадил петуха ему на ладони. Петух оказался неожиданно тяжёлый. У Димки не только локти – и коленки подогнулись. Прижал он к себе Куко, чтоб не уронить, а Саша: «Не дави. Чуешь, он дышит. Держи вот так, у тебя эта рука освободится, и ты сможешь его погладить».

«Мне не гладить, мне от него перо нужно, — чуть не сказал Димка. —  Что я, совсем дурачок, —  в деревне петухов гладить».

Ему захотелось зареветь, и он не знал, отчего. Только зашмыгал, а из—за сарая вышли Дудка с Дуком. Увидели чужого во дворе — и назад. Но Димка успел их разглядеть, и вспомнил, как мать говорила про них: гусеницы. «Гусеницы, — думает, — и есть!» Потёрся лицом о перья на спинке петуха, чтоб слёзы вытереть, и спрашивает:

— А эти твои толстуны — они хотя бы ловят мышей? Они хоть настоящие кошки?

А Саша в ответ:

— Не—а, не настоящие!

По глазам не поймёшь, правду говорит или нет. Видно только, что ему весело. «Из—за меня развеселился! — подумал Димка. — Затащил во двор и смеётся надо мной».Димка неловко сунул петуха Саше в руки, а сам бегом со двора — домой.

Мать у него допытывалась потом, отчего он стал как прихлопнутый — с утра дома и всё молчит. Станет возле забора и смотрит на улицу задумчиво.

— Что со двора не выходишь, всыпал тебе, что ли, кто? — спрашивала у сына тётка Васса.

—  Не, не всыпал, — отвечал Димка.

Тётка Васса оглядывала его с сомнением:

• А мне Василий грозился — поймает тебя, мол — мало не покажется… Ты у него цыплят по двору гонял, хромают они теперь…

«Хромают, — отрешённо думал Димка. — А ведь летали—то как!». Он знал — если и хлестанёт его дядя Вася ремешком или за уши оттаскают в каком дворе, мать заступаться не станет. Скажет — и поделом. Так что же тогда спрашивает? Всыпали — не всыпали ему, что переливать из пустого в порожнее? Он перебивал её:

— Мам, а давай кошку безухую заведём?

Она махала рукой:

— А тебе мало кошек? Вон ещё один черныш приблудился к нашим, ладно бы мышей ловили, так нет — тьфу, попрошайки все! И эти, породистые, Сашкины, тоже дармоеды…

Димка не отставал:

— Мам, ну тогда купим утку в очках…

Мать глядела недоумённо:

— Какую тебе утку в очках? Ты что, маленький?

— У Саши есть… — начинал Димка.

Мать по обыкновению обрывала его, плевала под ноги:

— С него станется, он и волка из лесу на двор приведёт.

А если ей случалось быть в благодушном расположении, она отвечала:

— Ну, Саша учёный, может, ему для науки утку в очках надо.

Димка радовался, что мама говорит с ним, спрашивал поспешно:

— А для какой науки?

Но у матери никогда не было настроя на долгий разговор, она махала рукой:

— А я знаю? Учись хорошо — будешь знать, для какой науки.

Димка пугался, что дальше она станет вспоминать, как на него в мае учительница жаловалась, что еле—еле довела его до окончания первого класса, еле дотянула за уши. Хотя в школе ни разу никому не драли уши. Это мать могла — раскричится на тебя, и вдруг за оба уха цап! Матери про Сашу и боязно было лишний раз напоминать — она могла начать его, Димку, сравнивать с ним. Понятно, что не всем быть учёными, но матери, бывало, жалко становилось, что сыну до приезжего Сашки не дотянуться. Тот в школе учился на «четыре» и на «пять» и теперь дальше, в институте учится, и живность развёл, какой ни у кого больше нет. И не дерётся, видно, никогда — вот с Димкой драться не стал, когда поймал его.

И Димка снова морщится. Нормальный человек его бы за уши оттаскал, и он бы позабыл про то уже. А Саша хуже придумал, чем за уши. Димке нужно было от петуха перо, и петух у него в руках сам оказался! Но как возьмёшь перо, когда хозяин здесь, на тебя смотрит?

Димка думает: Саша нарочно, чтоб подразнить его, дал подержать петуха. Больше  никто бы такой обиды не придумал. И обида теперь не оставляет Димку. Чем дальше, тем сильней тянет его Сашин двор снежками обстреливать. «У, ты какой, Сашка… Я тебе…» — тихо—тихо говорит Димка, а больше не знает, что сказать.

— А я — тебе, вот сейчас! — слышит он.

Мамка хватает его за плечи. Ногти бы хоть стригла почаще!

— Вечно ты возле этого двора отираешься! — частит она так, что полдеревни слышат. — Если не дома ты, значит, сюда за тобой беги! Было бы чего у Сашки разглядывать на дворе, тьфу!

Она плюёт себе под ноги и кричит Саше во двор:

— Ты бы ни сидел до ночи на дворе, мальчонка в тебя бы грязью не кидался! У нас по ночам люди не сидят, у нас кто работает, рано ложатся!

 

Юлька на хозяйстве

 

«Ну и ложились бы!» — думает Саша. Так нет, они ещё и за тобой смотрят: во сколько ты встаёшь, во сколько ложишься, и что с утра до вечера делаешь.

Он привык — выйдешь во двор, а Юлька, соседка, присядет возле забора и наблюдает за ним. Видно, забыть не может, как он однажды на неё закричал. Ждёт, что, может быть,  извиняться будет. Или, наоборот, снова закричит, ещё и замахнётся.

Когда не стало бабушки и сельчане, придя с кладбища, собрались в доме, он Юльку сперва и не заметил. Он ни на кого не глядел. Дядя Витя подошёл к нему, сказал: «Так, Сашка, вот так, значит», — и он подумал тогда: «Вот дядя Витя», а потом ещё узнал кого—то за столом. Но для него не было никакого значения, соседи вокруг или чужие.

Мама с папой были, конечно. Он запомнил — мама гладила его по руке. Напротив через стол сидела девочка в тесном платье и глядела на них. Соседка. Все школьные годы, когда он приезжал в деревню, видел через забор девочку — младше его, пухленькую, щекастую. Она стеснялась его — только он во двор, а за оградой у соседей кто—то метнётся со двора, в дом, или в сарай. Зато теперь вышел он во двор, и она за ним. Подошла близко, вздохнула, говорит: «Анна Игнатовна хорошая была».

Он смотрит, а перед ним, близко — щекастое лицо, облупленный красноватый нос. Круглые глаза смотрят с вопросом: жалеешь свою бабушку?

И под её взглядом ему совершенно невыносимо стало. Он сморщился. «Убирайся, — только и смог сказать, — чтоб я тебя не видел!»

Она — шмыг по двору, перелетела через забор, только платье взметнулось, и нет её. Он только тогда заплакал. И сразу побежал в сад, в малинник, сидеть там, пока  слёзы не кончатся.

С тех пор он с опаской поглядывал в сторону Юлькиного двора. Вдруг высунется и опять заговорит о том, о чём ему разговаривать с ней не хочется.

Но Юлька больше не заговаривала с ним. Зато однажды он услыхал, как она с Дуком говорит — ласково, чуть ли не поёт ему:

— Давай играть, что ты морской котик? У тебя по шерсти волны идут, и глазки твои цвета морской волны… Поплывём в море с тобой, я буду корабельный кок, а ты мой корабельный кот!

Увидела Сашу и в свой огород убежала. Саша подхватил Дука на руки, и тот глянул на него вопросительно: куда она делась? Звала же играть!

«Видно, перелезает она ко мне, пока я на работе, приручает кошек», — подумал Саша.

А говорят, что деревенским не до забав! Он слышал, что Юлька на хозяйстве одна. Мать на заработках, отец и вовсе невесть где, или наоборот. Саша не вникал. В деревне про Юлькиных родителей мало говорят, точно забыли уже их, а про неё саму нет—нет да и услышишь: ну, какая умница! В куклы ещё играет девочка, а уже хозяйство сама держит!

«Много ума надо — лазить по чужим дворам!» — думает Саша. А что сделаешь, если ты свой дом на целый день оставляшь! Это в городе — запер квартиру на ключ и ходи спокойно весь день. А здесь — он глядит на птичник, на забор, на ворота, поднимает голову. То—то и видно всё, что небо ясное, звёздное.

Саше вставать, как всем, ни свет ни заря — и в город ему надо к восьми часам. Он всю неделю не может выспаться. И кажется ему, сонному, что звёзды над головой — тоже его, раз они над его двором светят. Такую вышину никакими заборами не закроешь.

 

Пока хозяина нет

 

Скоро, совсем скоро этой тихой ночи конец придёт. Утро в деревне гулкое, суетливое. В деревенском воздухе звуки разносятся далеко. Там и здесь двери скрипят, и щеколда блямкает, и топорик тюкает — дрова колют, хотя у всех газ проведён. Две соседки перекрикиваются через улицу:

— Татьяна! Ты что, встала уже?

— Встала, встала!

— И кур покормила уже?

— А как же! А ты покормила?

— Ну да! Я и поросёнку уже варить поставила!

«Весёлые какие. Неужели не хочется им спать?» — думает Саша.

Сам он едва успевает к автобусу и радуется свободному месту — ещё подремлет. Это на работе он станет вспоминать, всем ли во дворе корма оставил и запер ли двери и окна в доме. «Вот если бы во дворе камеру установить, — мечтает он, — я смог бы глядеть на свой двор». Тогда бы он мог точно сказать, что Юлька залезает к нему через забор! И Димка залезает, наверняка! Была бы камера, он бы с неё запись тётке Вассе показал. Сказал бы: вот мой королевский петух, а вот ваш сынок — не может мимо пройти, чтоб в петуха грязью не кинуть! Саша улыбается, вспоминая красавца петуха, думает: «Но Куко увернётся, Куко боец, он Димку сам  — и клювом, и крыльями!» Саша улыбается, настраивая микроскоп, и тут сослуживец Коля из—за своего микроскопа спрашивает:

— Что, фермер, карина машата вспомнились? Или японец?

Саша теряется и отвечает поспешно:

— Н—нет…

Но камера, если бы и стояла во дворе, не отразила бы ничего особенного. Вот индоутки толпятся в тени, за домом. Дук или Дудка изредка шмыгнут через двор. Куры клюют что—то под ногами, никто и головы не поднимает. Куко прохаживается от сарая к воротам, от ворот к бане и назад. Со скуки он начинает махать крыльями, подпрыгивать на месте, пытаясь оторваться от земли. Юля—соседка прибежала с фермы, где работает в каникулы, — по стене сарая мелькает её тень.

Юлькино утро начинается, когда полдеревни ещё спят и звёзды не успели погаснуть. Трудно, легко ли она встаёт, никто не знает. Но по утрам она не забывает высадить на подоконник большую куклу, и кукла потом целый день смотрит на улицу. У кого время есть, может сколько угодно рассматрвать её через стекло. В деревне говорят, что Юльке отец эту куклу подарил когда—то давно, или — что мать привезла со стройки.

Под вечер кукла исчезает с подоконника — Юлька её с собой спать укладывает, засветло ещё. На ферму нельзя опаздывать.

Каждое утро Юлька бежит на работу по дорожке во ржи, между двух продавленных в земле глубоких следов от колёс, бежит по середине, по траве, а с двух сторон совсем близко слышатся булькающие голоса перепёлок. Над головой и над рожью в воздухе что—то звенит. Но Юльке некогда остановиться и послушать. Коровы в стойлах, в тесных закутках, ждут её.

Юлька уже давно научилась пользоваться аппаратом для дойки. А после надо слить молоко в большой бидон и вместе с напарницей тёть Валей поднять его за ушки и вынести на крыльцо. Вот—вот приедет машина с молокозавода, тёть Валя остаётся дожидаться Гену, водителя, а Юлька бежит чистить стойла и мыть шваброй проходы. И потом до самой следующей дойки она будет свободна! Это значит, что можно вернуться домой и там заняться чем захочешь — например, можешь полоть грядки или готовить для себя обед. И даже можешь часок поспать, пока не придёт время снова бежать на ферму.

Но Юлька застыла у забора, смотрит не отрываясь в соседний двор.

— Ух ты, какие крылья! — говорит она вслух.

Крылья у Куко раскрываются двумя большими веерами, он в самом деле отрывается от земли. Падает и снова взлетает. Он так и двигается по двору короткими перелётами. Вот он уже возле ограды, и он взлетает вверх до середины забора! А выше — никак. Юлька следит за Куко и шепчет: «Ну, жми!». Он хочет уцепиться за доски и передохнуть, но лапы не слушаются в воздухе. Он падает перед забором и начинает махать крыльями снова.

Белый цыплёнок—подросток оказывается рядом с ним и тоже старается напрыгнуть на забор. Куко клюёт цыплёнка в затылок, тот кудахчет, и тогда царский петух, раскрыв два своих веера, бросается на цыплёнка, сбивает его с ног, сметает со своего пути.

«Цыплёнок сказал ему: «Я тоже хочу летать, что тебе, жалко, что ли?» — думает Юлька. — А тот в ответ: «Со мной нельзя летать, видишь, я не чета тебе! Не знаешь, что ли: меня привезли со специальной фермы!»

Цыплёнок, поднявшись в пыли, отряхивается и некрасиво бежит за сарай. «Это курочка будет, — думает Юлька. — Просто ещё одна курочка».

Юльке почему—то становится грустно, и она идёт, наконец, в дом. И уже не видит, как из сарая выползает кто—то серый, размером с мышь. Он жалобно пищит оттого, что солнце бьёт в глаза. А у него и глаза, может быть, только вчера открылись!

И Дудка тоже не видит его. Дудка на чердаке вылизывает котят и обнимает сразу всех короткими лапами.

Это она так думает, что всех. Не знает, что один сынок ещё с утра пропал, пока она лягушек ловила в огороде. Он, сонный, сполз с общей подстилки в сено — оно лежало на чердаке горой. С этой горы скатился на неструганые доски, а среди досок была щель. Он заглянул в неё, голова и перевесила. Котёнок кувыркнулся вниз, упал на земляной пол, пискнул —  а его не слышит никто.

Где мама? Он кое—как выбрался во двор, но и там никому до него дела нет. Куры подняли головы, на вишню глядят, которая у Саши перед домом. На ветках дикие птицы расселись — рябые, с хохолками. Ягоды клюют. Куры внизу волнуются, покудахтывают. Юлька выбежала во двор, своим курам поилку наполнить, увидела на Сашиной вишне диких птиц — замахала руками, закричала громко, и  птицы разлетелись. А котёнка на земле она не заметила. Тот старается, ездит в пыли на животе, отталкивается всеми лапами. Взрослые кошки—недомерки умеют на своих коротких лапах и бегать, и прыгать, а котёнка его лапы ещё не держат. И следы за ним остаются такие, что не понять, кто здесь прошёл, на скольких ногах и какие были ноги. Котёнок торопится — давно проголодался. Вот перед ним забор оказался — а он и не заметил его, под досками прополз и оказался на улице.

Ползёт по обочине дороги, среди полыни и лопухов, как в лесу, мелкая трава брюшко царапает. Всё дальше и дальше уползает от дома. Выбился, наконец, из сил, лёг, вытянул в стороны лапки, отдыхает. Думает: «Вот сейчас снова пойду искать маму!» И тут на него чуть не наступает Димка! Он прятался в высоких сорняках и оттуда глядел на дорогу. Ждал, когда дядя Витя на телеге поедет, огурцы повезёт на консервный завод в Высокие Кулики. Димка хотел незаметно сесть на телегу, пригнуться за ящиками и проехать докуда получится. Может, и до самого города.

Дядя Витя всегда злился, если видел в телеге мальчишек, мог и кнутом замахнуться, но Димка не вспоминал про кнут. Он представлял, как доедет до Высоких Куликов, и там у него мальчишки спросят: как это ты один, без матери, в город приехал?

«А я им скажу: «А что такого? Подумаешь, я хоть куда езжу один…» — решил Димка и заранее глаза от скромности опустил, будто уже сейчас говорил с городскими. И тут увидел возле своих сандалий странного зверька. Мохнатый, в налипшей пыли, он был похож на игрушку с искусственной шерстью. Димка скорее снял бейсболку и осторожно наклонился к детёнышу. А потом как накроет его!

Поднял вместе с бейсболкой зверька, увидел круглую мордочку. Два больших глаза на Димку смотрят.

Димка весело говорит ему:

— Как бы узнать мне, кто ты такой?

И тут же понял, что знает уже: это из Сашиного хозяйства, котёнок! Димка слыхал, что у Сашиных кошек родились котята. А у этого вон тоже мордочка круглая, как у Дука с Дудкой, и глаза такие же. Ушки, правда, другие. Почти такие же, как у нормальных кошек, только небольшие и в складочках.

«Ушки другие, — сказал себе Димка. — Не как у его толстунов. Кто знает, может, это и не его вовсе котёнок. А может, он совсем и не котёнок, вон какие глазищи! У наших—то глаза вот так, уголками…»

Он огляделся, не видит ли кто его. Нет, не видит. Он громко дышит и успокаивает себя: «Может, это детёныш чей—то из леса пришёл, и он только похож на котёнка, а так — мало ли кто он такой?» В Кошкино и окрестностях кроме кошек, собак и разной домашней живности водились ежи, кроты, хорьки, зайцы, выхухоли, мыши—полёвки, белки, летучие мыши, ондатры… Впрочем, ондатры и выхухоли жили в пруду. Димка не знал, выходят они когда—нибудь или нет. Он не видел выхухоль, только название слышал.

В лес ему бегать не разрешалось, и он решил: «Маме скажу, что в пруду зверя поймал. Что он плавал там. А то пойдёт выспрашивать у Саши, не его ли пропажа. А он сразу скажет, что это его…»

Тут видит Димка, что дядя Витя едет уже. Телега груженая—перегруженая. Много огурцов в этом году, только успевай срезать их, пока они ещё небольшие, пупырчатые, в мягких приятных колючках. И ещё соседи дали дяде Вите свои огурцы. Вернётся он из города — будут делить выручку. Лежат огурцы на телеге и в ящиках, и в мешке, и даже в пластиковом пакете.

А на краю телеги всё равно есть место, и Димка видит: он там вполне поместится!

Пропустил он телегу по дороге, а сам в лопухах снял сандалии — и босиком бесшумно в мягкой пыли догнал, плюхнулся сзади, за ящиком. А дядя Витя смотрит вперёд, правит лошадкой — и не заметил Димку.

Найдёныш тоже поехал в город, Димка его спрятал за пазуху вместе с бейсболкой. Малыш поворочался, поцарапал коготками бейсболку, и быстро уснул. Телега качается — баюкает.

• Ночные страхи

 

В сумерках  Саша  приходит с автобусной остановки, и Куко бросается к нему с клёкотом. Саша наклоняется погладить петуха и видит на земле целые россыпи ягод. Хохлатые птицы одни косточки любят, мякоть они выплёвывают. И пока Юлька их не прогнала, они успели склевать чуть ли не половину всей вишни. Саша на страх птицам решил сделать пугало. Взял в сарае две палки, связал крест накрест, сверху надел дырявое ведро. На ведре глаза и рот нарисовал красной светящейся краской — такая попалась ему в сарае. Поглядел: страшно, нет? Подумал и принёс из сарая консервных банок. В таких рассаду выращивать хорошо. Только надо пробить отверстия в донышках. Саша и пробил их их прямо сейчас, а после нанизал  все банки на верёвочки, будто бусины или баранки. На один конец палки—руки связку повесил, и на другой. Пускай гремят на ветру.

Куко не дождался, когда хозяин захочет его погладить — в курятник ушёл вместе курами и индоутками. Один Дук во дворе остался, жмётся к ногам, на чучело глядит, хвост между задних ног прячет. Саша подхватил Дука на руки и только собрался идти в дом, а его с улицы зовёт тетка Васса.

— Что, — говорит, — сам себя на ведре нарисовал?

Саша решил не отвечать ей. А она не отходит, заглядывает к нему во двор через забор, направо, налево смотрит.

— Димка мой, — спрашивает, — случайно не у тебя?

Саша отвечает:

— Видите же — нет его здесь.

Тётка Васса жалуется ему:

— До ночи он где—то бегает!

Саша пожимает плечами. Конечно, можно до ночи гулять, если тебе никуда с утра пораньше не нужно! Ему—то каждое утро вставать ни свет ни заря и — бегом за деревню, к шоссе, автобус встречать, который людей собирал со всех окрестностей и вёз на работу в городок Высокие Кулики.

Вспомнил Саша про утренний автобус и сразу пошёл спать. Только заснул, только начало ему сниться кино про космонавтов,  — что он не с ноутбука смотрит его, а тоже в ракете летит, — а что—то вдруг как заколотится! Он подумал, что это ракета сломалась, и проснулся. А стук не смолкает. Прежде Саша в ночи только волков слыхал — в лесу, вдалеке. И сейчас за стуком он разобрал протяжные, летучие, как ветер, звуки. Ночью от них всегда холодеешь, и спросонок не вспомнишь, сколько тебе лет — восемнадцать или всего только семь. Зато живо вспомнится, как бабушка говорила в потёмках: «У волков ночные дела, а нас, людей, дневные дела ждут не дождутся. Как рассветёт, так и навалятся дела, а пока спи знай». И он с головой прятался под одеяло.

Страшней волков были крылатые чудовища с Орлиной горы. В деревне  рассказывали, что там жили  огромные птицы,  такие, что и мальчика—второклассника могли унести с собой. Детям не разрешалось в потёмках выбегать во двор. Для Саши бабушка специально в сенях ведро ставила. Про птиц она говорила: «Кто знает, может, и не думают  они тебя уносить. Но всё же мы дразнить их не будем».

Теперь, когда Саша стал взрослым и поступил учиться на факультет биологии, он думал иногда, что страшные птицы — выдумка. Но по ночам в деревенском доме было совершенно ясно, что птицы есть. Как иначе, если проснёшься в ночи — и всегда вспомнишь Орлиную гору. На ней никто из тех, кого знаешь ты, не бывал, хотя и недалеко до неё. Говорили, что наверх не продерёшься сквозь бурелом, да что никому из людей и нельзя пробовать подняться на гору.

Саша каждый день проезжал мимо неё на работу и вечером с работы домой. Лысая макушка горы поднималась над тёмным лесом, и в ясные дни ему казалось, что он видит, как над ней кружатся птицы. Но издали их нельзя было разглядеть, чтобы найти потом в определителе, узнать их научное название. Да и было ли оно у них?

Лежал Саша в ночи под одеялом, слушал стук и вспомнил страхи, о которых в деревне слышал. Наконец, встал и подошёл к окну. А там в темноте маленькие глазки горят, и рот до ушей тоже светится. Саша бросился к постели, схватил Дука на руки, тот мяукнул, и Саша, наконец, вспомнил про чучело. Надо, думает, на ночь снимать с него эти баночные связки, тарахтелки.

Вышел во двор с Дуком на руках, опасливо подошёл к пугалу, сдёрнул все банки на землю — и бегом спать.

Утром, как всегда,  он с трудом проснулся. Покормил наспех кур, индоуток, и для Куко особого корма насыпал. Побежал к шоссе. Люди на улице окликают его, спрашивают, почему он не здоровается. Он загадывает по обыкновению: «Хоть бы в автобусе никто не ехал со мной из нашей деревни!» Смотрит — а у дороги маячит тётка Васса.

— Давно уже, — говорит ему, —  я здесь стою! В город мне надо, в Высокие Кулики, там Димка в полиции меня дожидается. Ночью мне звонили на мобильник, обещали передать Димку с рук на руки!

Скоро кому—то попадёт

 

Саше в дороге доспать не удалось — тётка Васса уселась рядом с ним. И всю дорогу она ему то на Димку жаловалась, то вдруг начинала учить, чем надо кур кормить, чтобы мясо нежнее было, хотя Саша и не собирался их резать на мясо. Он в городе  покупал сосиски.

Наконец, доехали до Высоких Куликов. Тётка Васса пошла искать полицейское отделение. А Саша побежал на станцию защиты растений. Поздоровался там со всеми, сел за микроскоп и начал работать. Смотрит на вредителей, пойманных на капустном листе, и не узнаёт их. Они то становятся бесформенными, как выплюнутые птицами вишни, то уменьшаются и выстраиваются в небесные созвездия, то вдруг соединяются в рисунок — в кривую светящуюся в темноте улыбку. «Это моё пугало, — вспомнил Саша. И думает: «Я же на него  банки не повесил! Толку—то от него, если птицы прилетят!»

А дикие птицы и вправду прилетели. Юлька, соседка, со своего огорода смотрит в Сашин двор, а там деревья как будто шевелятся. Она пригляделась  — а это птицы расселись на вишнях. Бросилась она к вишням, через забор перелетела. Кричит, машет руками птицам:

— Кыш, кыш!

Они поднялись в воздух, стали кружиться над Юлькой тучей. Юлька их только теперь разглядела. Она раньше таких не видела. Огромные, крыльями хлопают так, что ветер поднялся, галдят наверху — и снижаются, спускаются к ней, бьют по спине, по щекам. Юлька глаза руками закрыла — страшно! И сквозь птичьи крики она слышит человечий голос — высокий, пронзительный.

— Ну, я же дома и устрою тебе, веником сейчас тебя по сиделке!

Это тётка Васса кричит на своего сына Димку. Она тянет его по улице за локоть, у Димки лицо недовольное, упрямое, в глазах слёзы блестят. А двумя руками он к себе что—то прижимает – белое—белое, как чистый снег. Не то крестовину от ёлки, так странно покрашенную, не то вертушку, какие на крышах бывают у сельских умельцев. Юлька глядела—глядела сквозь лопухи у забора, да так и не смогла понять, что это. Нет, думает, это  не крестовина, и не вертушка, это что—то другое.

Тётка Васса заметила, как Юлька глядит на них из—за забора, и возглашает на всю улицу:

— А вот и ещё одно наше наказаньице! Ну, что ты позабыла в чужом дворе, когда хозяин работает! Глядите на неё все!

Глядеть на Юльку в это время и  некому. Но тётка Васса озирается – вдруг кто и выглянет – и ещё громче кричит:

— Я вечером к Сашке приду, всё расскажу! Родителям бы написать, как ты по чужим дворам лазишь в деревне!

Юлька знает — никто писать не станет ни отцу в тюрьму, ни матери на  стройку, а всё равно оправдывается:

— Я только птиц хотела прогнать…

А тётка Васса спрашивает:

— Каких птиц?

Юлька поднимает голову — и правда, нет ни одной птицы. Только под вишнями лежат ягоды в пыли.

— Вот — съели они, — показывает Юля.

А тётка Васса в ответ:

— Так это когда съели? Это со вчерашнего дня ягоды валяются. Не видела я, — говорит, никаких птиц, одну тебя видела, как ты танцевала здесь, руками размахивала.

И грозит:

— Вечером к Сашке зайду, расскажу, как кто у него пляшет во дворе!

Юлька перемахнула через забор — снова к себе, в огород на грядки побежала. Коленки ещё дрожат — ведь были же огромные птицы и кружились над ней! И руки не слушаются. Взяла кое—как тяпку — а тётка Васса уже вдоль её огорода Димку тащит. Юлька слышит:

— Расскажешь мне, всё как есть расскажешь, про свои приключения в Высоких Куликах…

— Да я что… Да не было никаких приключений, — отвечал Димка и носом шмыгал. — Что рассказывать—то тебе?

• Путешествие Димки в город Высокие Кулики

 

И в самом деле, как маме про всё расскажешь? Димка не сразу до Высоких Куликов доехал. Далеко за деревней, там, где пыльная просёлочная дорога упиралась в насыпь, по которой надо было подниматься к шоссе, дядя Витя заметил Димку. Он спрыгнул, чтобы лошадке легче было в гору идти, и Димка только хотел спрыгнуть следом — тут дядя Витя и увидел его. Сразу, конечно, давай кричать, что лошадка и без того еле живая, а тут ещё норовят проехать тунеядцы. И ещё много слов он сказал, какие Димка и от матери слыхал, и кнутом замахнулся.

Димку смело с телеги, и он скатился на заду вниз по насыпи. А дядя Витя велел ему бежать со всех ног назад в Кошкино. А то, говорит, догоню! Но гнаться за Димкой не стал, сел на телегу и по самому краю шоссе дальше поехал, в Высокие Кулики.

А Димка отряхнул штаны и спохватился: с ним ли пойманный зверёк? Он про себя его  то детёнышем звал, то малышом, а чаще — зверьком, чтоб только не котёнком! Зверёк у него за пазухой сидел, в бейсболке. И теперь под рубашкой Димка нащупал сначала козырёк, а после, сквозь бейсболку, — мягкий бок. Детёныш шевельнулся под его рукой и слабо пискнул. «На месте, значит, ты, — сказал Димка ему. — Ну, и сиди пока»

Если бы его спросили, зачем ему дикий зверёк, Димка не знал бы, что ответить. Но ведь у него никто и не спрашивал. Димка хотел после о найдёныше подумать — когда приедет… куда—нибудь. Может, его можно дрессировать. Ты ему: «Алле!» — и он как прыгнет в кольцо… Кольцо надо где—то взять, как в цирке. А где он спать будет? С курами Димка не поселит его. Может, если мать уговорить, она его в кровать брать разрешит… Но до вечера ещё было далеко, и очень хотелось ехать! Димка на разу ещё так далеко не был. Он ведь уже до шоссе добрался! И теперь влез на высокую насыпь, смотрит телеге вслед. Потом повернул голову — а с другой стороны к шоссе ещё одна просёлочная дорога подходит, из какой—то другой деревни, и по этой дороге тоже лошадка бежит и возница в телеге трясётся. А позади него ящики стоят, видно, опять с огурцами.

Возница вперёд глядит, правит, к шоссе голову не задирает и Димку не видит. Доехал до насыпи — наверх не стал подниматься. Должно быть, лошадка у него не такая храбрая, как у дяди Вити из Кошкина, по большой дороге с грузовиками и с автобусами на на ней не помчишься. Поехал возница понизу, под насыпью. Димка перелетел через дорогу, забежал, сколько надо было, вперёд, скатился в заросли полыни и стал поджидать возницу. Не в первый раз было ему незамеченным на телегу подсаживаться. Сандалии он снова снял, выскочил из бурьяна к телеге — и вот он уже сидит, ноги свесив, а возница не знает, что с ним пассажир. Колёса у повозки поскрипывают, под ними бурьян и тонкие ветки похрустывают — если тихо сидеть, к тебе и не догадаются оглянуться.

Едет телега в город, пересекает другие просёлочные дороги, которые тоже вливаются в шоссе. Идут эти дороги из разных деревень, и названия их написаны на указателях: «Черешенки», «Вишенки», «Кузнецово».

Вскоре Димка захотел пить. Достал из ящика огурец, оттёр о штаны и стал есть, стараясь потише хрустеть. Вот тебе и вода. Хороший огурец, сладкий, пахучий! Димка и второй огурец съел, и третий.  Глядит — а поле, вдоль которого шёл путь, закончилось, хотя и казалось оно бескрайним, как вся земля. А за полем начинается густой, тёмный лес. Он к самой дороге подходит. Димке жутко глядеть на лес. Так и кажется, что кто—то сейчас выскочит оттуда, схватит его с телеги… И не заплачешь ведь — надо тихо сидеть, чтоб возница тебя не заметил.

Только шёпотом можно спросить у того, кто за тобой смотрит из леса:

«Кто ты?».

И он сразу ответит тебе:

«Я тьма, которая стоит в лесу день и ночь! Я болотная трясина, и я зверь, который воет по ночам за твоей деревней. Это меня ты слышишь, когда просыпаешься ночью!»

А Димка и впрямь слышал по ночам в лесу вой.

«А который зверь в лесу воет? — спросил бы он у незнакомца, если бы тот слышал его с телеги. — Кто ты — волк, дикий кабан или медведь?».

И ему ответили бы: «Я могу хоть кем быть. Я ведь твой страх. Я и волк, я и кабан, и птица с Орлиной горы. Слышал про птиц, которые могут унести даже мальчика, такого, как ты. Я тот, кого ты больше всего боишься!»

— А я и не боюсь никого! — прошептал Димка.

Взял он из ящика ещё один огурец и запустил его со всей силы в лес. «Вот так тебе, — думает. — Получай! Тоже придумал — пугать меня».

Следом он запустил второй огурец, третий — главное было не останавливаться. Раз, раз! Только так можно прогнать лесной страх. И Димка его быстро прогнал! Обстреливать лес не целясь ему стало не интересно. А куда целиться будешь? Тот, кто пугал его, скрылся в глубине леса. И Димка придумал кидать по белым стволам берёз, они выделялись среди темной зелени. Вот это уметь надо — ты попади на ходу в берёзу, сумей прицелиться, рассчитать полёт огурца!

Долго Димка тренировался. Он только белые берёзы высматривал, и в глазах у него было то белое, то зелёное. Как вдруг из леса и впрямь кто—то выскочил! Только это не зверь был, а грибник из ближней деревни. Димка вовсе не хотел попасть в него огурцом, так само получилось.

Грибник махал вознице и громко кричал:

— Кто это у тебя на телеге огурцами разбрасывается?

Тут возница и повернулся и сразу же ловко схватил Димку за ухо. И тут же, извернувшись, другой рукой схватил за ворот рубашки, стряхнул с телеги и сам соскочил. Ухо крутит. Грибник подбежал — тут Димке на ноги падает что—то. Грибник говорит:

—Да здесь ещё живность!

Димка резко нагнулся — чуть ухо в руке у возницы не оставил. Схватил скорей малыша и отпрыгнул, а возница идёт к нему, руки протягивает:

— Не убежишь, всыплю тебе!

Димка догадался за телегу забежать. Возница хочет и телегу, и лошадку обойти — ан нет, Димка всё время старается быть напротив него. Лошадка только морду поворачивает к нему — к вознице, к нему — к вознице. «Если и грибник станет ловить меня с другой стороны — поймают ведь!» — думает Димка. И странно ему: только что лесной тьмы боялся, а теперь двух деревенских стариков бойся, какие и в Кошкино живут. Грибник не думает бегать за ним с возницей, а кто знает, чего от него ждать. Стоит, смотрит на Димку.

— Не наш это! — говорит в спину вознице. — В нашей деревне Семечкино таких нет.

— А я из Кузнецова, — выкрикивает из—за телеги Димка.

Тут и возница остановился.

— До Кузнецова—то, — говорит, — отсюда километра четыре!

Он ещё больше разозлился:

— Вот где ты подсел ко мне!

И стал глядеть, много ли Димка огурцов раскидал, пока с ним ехал.

А он—то гораздо раньше на телегу подсел!

Выскочил Димка из—за телеги и пулей помчался назад, туда, где и остались Черешенки, и Вишенки, и Кузнецово. И где его Кошкино вдалеке. Думает про грибника с возницей: «Они старые уже, они меня не догонят». И точно, те не побежали за ним. Только за спиной слышались голоса:

— Передай матери, чтоб отхлестала тебя как следует!

— Всё, всё расскажи, как огурцами кидался!

— Пусть послушает, какой сын — герой!

Димке вдруг на бегу вспомнилось, как мать учила подвязывать огурцы, бечёвку под листиками продевать так, чтобы не сломать их, и говорила нежно: «Огурчики будут, огурчики». Ну, как узнала бы она, что и лесной страх прогнал он тоже огурчиками, которые, может быть, старик—возница так же подвязывал. Думать сразу про мать и про лесной страх было никак нельзя, не соединялись они в Димкиных мыслях. И Димка бы нипочём не стал ей рассказывать про огурцы. Но, главное, он не собирался домой, хотя и бежал со всех ног, пока не запыхался. А потом уже просто так так шёл вдоль дороги. Оглянулся, видит — никто ему вслед не смотрит. Должно быть, грибник опять в лес ушёл. А возница повёз оставшиеся у него огурцы в Высокие Кулики.

Димка тогда повернул тоже в сторону города и припустил бегом. «Я ведь почти доехал! — думает — Чуть—чуть осталось!».

И тут наверху по шоссе с шумом, с рёвом пронёсся двухэтажный автобус! Димка никогда такого не видел. Он поднялся наверх по насыпи. Глядь — а далеко впереди стоит небольшая будка, и возле неё двигаются силуэты людей. «Это автобусная остановка!» — понял Димка. Бросился к остановке со всех ног, и совсем близко к будке автобус его обогнал. Не двухэтажный, а совсем маленький, ярко—жёлтой краской покрашенный. И хорошо, что маленький! Двухэтажные, небось, возле пригородных деревень не останавливаются, у них даже в Высоких Куликах стоянка — всего каких—нибудь пять минут. А маленький жёлтый автобус не только затормозил и принял в себя всех с остановки, он ещё и подождал Димку. Димка, запыхавшийся, на заднюю площадку залез. Одной рукой за поручень держится, второй бейсболку придерживает у живота, под рубашкой. Зверёк у него чуть не выпал опять вместе с бейсболкой. Пока Димка бежал, рубашка почти выбилась из—под ремня, хотя он туго ремень затянул, когда ждал телегу.

Едет Димка, стоит, пружинит в коленках, — если автобус подпрыгивает, то и он подпрыгивает. До поручней над головой не достаёт, да и как держаться ему, он зверька  должен держать. Тот несколько раз пискнул едва слышно. Автобус трясётся. Димка — раз одному пассажиру на ногу наступил, раз — другому. Тут пробивается к нему кондукторша, спрашивает:

— Билет покупать будем?

— Нет, — отвечает Димка, — не надо мне билета. Я так еду.

Кондукторша говорит:

— Так у нас ездить нельзя.

И спрашивает:

— Что же мне с тобой делать? Ты к кому едешь? И почему один?

Димка не придумал, что ей ответить. Не сочиняется ничего. Только и думается в голове: «Ну, как она захочет меня высадить? А я ведь уже почти добрался до Высоких Куликов!».

Сморщился да как заревёт!

Пассажиры принялись утешать его и тоже стали расспрашивать:

— Где ты живёшь? И куда едешь?

— К тётке, — нашёлся наконец, Димка. — Мать меня в Высокие Кулики к тётке послала, а деньги я потерял. Сам я в деревне Кузнецово живу.

Он и сам не знал, почему далось ему это Кузнецово.

Один пассажир говорит кондукторше:

— Давайте, я куплю мальчику билет.

И Димка с билетом дальше поехал. Чует, зверёк у него возится под рубашкой. Димка его гладит, шепчет: «Тихо, тихо». Зверёк пищит. Люди вокруг оглядываются. Димка думает: «Надо будет отпустить его. Зачем он мне в городе? Пускай бы в лес убежал».

Лес за окном, между тем, кончился и начались зелёные холмы. Димка держался за спинку сидения, на котором сидели старик со старухой. Старик улыбнулся Димке и сказал:

— К городу подъезжаем, а? Холмы пошли! Предки наши молодцы были — какое место для города выбрали! С холмов ты глядел когда—нибудь?

Димка растерялся и не ответил. А старик дальше ему:

— На трёх холмах наши Высокие Кулики стоят. С древности города на семи холмах строили. Вот, говорят, Москва — на семи холмах. А наш городок, хотя и не Москва, а тоже на холмах стоит, на трёх — точно на трёх китах.

Димка хотел спросить, при чём здесь киты. И как москвичи живут на семи холмах? Это они, значит, с горки на горку всё время, с горки на горку перебираются? А зимой хорошо, должно быть, — сел и катись. Но он не знал, что сначала спрашивать, да и стеснялся. Автобус между тем к автостанции подрулил. Она у самого подножья холма располагалась.

 

• Самолёты над верхушкой холма

 

Димка вслед за кем—то выпрыгнул на платформу, и кто—то сзади взял его за плечо. А это тот пассажир, что купил для него билет. Спрашивает:

— Найдёшь, где твоя тётка живёт?

Димка чуть не спросил, что за тётка, да вовремя вспомнил, как перед кондукторшей плакал: «Я к тётке еду».

Кивнул пассажиру:

— Найду тётку! — и побежал вперёд.

Не терпелось ему город осмотреть.

Высокие Кулики были небольшие, двухэтажные, но раскинулись они широко от одного холма до другого, от другого до третьего, и по склонам забрались наверх.

Димку сразу же потянуло на самый высокий из трех холмов. Идёт он по дороге в гору, тяжело дышит. Пить, есть уже хочется. Смотрит  — а меж домами сады, небольшие, не как в деревне, и все они высокими заборами огорожены.

И не заберёшься за яблоками через такой забор. Или получится?

Димка  взялся двумя руками за прутья, подтянулся — а ладони скользят, кожа на них ободралась, больно. Пока тянулся — рубашка из штанов выбилась — и что—то на ноги упало. Смотрит он — а это малыш, которого он из Кошкина с собою привёз.

«Отпущу его, — думает Димка. — Пускай бежит». И подталкивает к забору. А малыш не понимает, что его отпускают на волю, лежит на траве. Сил у него не осталось даже на лапы встать.

— Ладно, не хочешь, не убегай, — говорит ему Димка.

Поднял его, дальше понёс.  Видит — на одном доме вывеска: «Станция защиты растений». Так это сюда Саша ездит каждый день из деревни! И он сейчас здесь, и его друзья, учёные, которые приезжали к нему!

И так Димке интересно стало, что они делают сейчас, какая работа бывает у учёных, что ноги сами понесли его вверх по лестнице, к двери. Он еле остановился у входа и скорее спрыгнул с крыльца. Вовремя пришла мысль: а ну как Саша станет выяснять, как это он в город приехал,  и если узнает, что без спросу — сцапает его и мамке начнёт звонить? А Димка ничего ещё толком в городе не посмотрел. Верхушка горы манила его! Он отдышался и побежал в гору бегом.

А когда снова запыхался, смотрит — перед ним школа стоит. Средняя номер один. И какая школа! О трёх этажах, с колоннами по фасаду, покрашенная в нежно—голубой цвет, светлее неба. «Как учат—то здесь? — думает Димка. — Так же, как у нас, или как—нибудь по—другому?».

И кажется ему, что в такой школе «двоек» ставить совсем не должны.

«Надо будет мамку попросить, чтоб мы в город с ней переехали, — решил Димка. — Я, может, и сам здесь учёным стану, как Саша. А пока учиться буду, смогу на уроках в окно глядеть, городом любоваться».

В автобусе старик не зря спрашивал, глядел ли Димка с холма. Отсюда и автостанцию видно, и рынок, а где—то рядом, наверное, был консервный завод, куда из деревень огурцы возили. «И правда, предки нашли хорошее место для города», — подумал Димка. Он ещё поглядел вниз и двинулся дальше в гору.

Вскоре дома кончились. Теперь дорога вела меж деревьев, таких же, как в окрестностях Кошкина. В деревьях птицы вскрикивали там и здесь— не пели, как в самом начале лета, а только окликали его с гнёзд: «Что, ходишь, чего тревожишь нас, мешаешь высиживать птенчиков?». И всё громче становился какой—то непонятный звук —  похоже, как будто работали бензопилой, а может быть, это летало крупное сердитое насекомое. Звук становился то тише, то громче. Димка шёл всё выше и выше и гадал на ходу, что это может быть.

Деревья, наконец, кончились, он вышел на верхушку холма и оказался на ровной, гладкой площадке. Низко над головой с громким, резким жужжанием кружил самолёт. А недалеко от Димки вполоборота к нему стоял парень и держал что—то перед собой. Димка не разглядел, что. Даже по спине парня можно было понять, что он сильно занят. И по ногам, когда он медленно переступал или поворачивался на месте. Это был какой—то непонятный и очень напряжённый танец. При этом парень то глядел на предмет у себя в руках, то вскидывал голову, и тогда Димка видел победную улыбку. В небе над холмом описывал круги самолёт. Он то уходил в вышину, то резко снижался. Димка один раз смог разглядеть полоски на крыльях, и там было что—то написано. И тут ему закричали:

— Уходи с поля!

Только теперь он заметил мальчишек у края поляны под деревьями. В руках у мальчишек тоже были самолёты. Яркие, бело—красные, бело—жёлтые, бело—синие. Должно быть, мальчишки ждали своей очереди запустить их. А на другой стороне поляны стоял ещё один человек и держал перед собой коробку с антенной, и в небе над ним тоже двигалось что—то и делалось то чёрточкой, то вообще точкой в небе, то вдруг резко снижалось… Димка не знал, куда и смотреть! Ай да город Высокие Кулики! Не зря он приехал сюда!

Один раз ему показалось, что самолёт, круживший над ним, вот—вот упадёт — тот несколько раз  перевернулся в воздухе, но выровнялся, полетел низко, но сразу же набрал высоту.

Димка не понял, как у него вышло, но только он подошёл к парню, управлявшему с земли самолётом, и спросил:

— А как это он на воздухе держится?

И только потом испугался и обмер. Димка всегда робел, когда говорил с незнакомыми. А парень глянул на него мельком и сказал:

— Силой мысли.

Димка повторил про себя: «Держится силой мысли» — один раз, другой, запоминая. Ему хотелось бежать по земле за самолётом, махать ему руками.

Он огляделся — и вдруг оказалось, что он почти на середине поля. Как он оказался здесь? А из—под деревьев к нему бежал маленький сердитый мальчишка. «Иголка», — подумал Димка. Мальчишка, видно, вспотел, и жёсткие пряди волос торчали в разные стороны, как иголки. И нос у мальчишки был острый, и подбородок, и выпачканные в соке травы коленки. И этот острый мальчишка толкнул Димку в грудь, так что тот отлетел под деревья.

— Сказали тебе, нельзя на поле! Покалечишься, потом старшие — отвечай за тебя. Да, Гена? — кивнул он парню, управлявшему самолётом.

И тут же стал теребить его за футболку, совсем без страха, не то что Димка:

— Гена, а Ген, а будет воздушный бой?

И Гена отметил хрипло, отрывисто:

— Рано ещё, Ёжик. Сперва надо пройти испытания.

 

• Пассажир

 

Димка под деревьями поднялся на ноги, и теперь  снова опустился в траву и шарил руками в ней — зверёк выпал, когда он упал. Наконец, отыскал малыша, и тот опять слабо пискнул, когда его взяли в руки. Димке показалось даже, что он мяукнул.

Тут он увидел, что мальчик—ёжик смотрит уже не в небо, а в упор на него.

— Кто это у тебя? — спросил мальчик—ёжик.

— Выхухоль, — быстро сказал Димка.

— Ух ты, — удивился Ёжик, — покажи.

И потом сказал удивлённо:

— На котёнка похоже. Только толстый и уши ненормальные.

Димка рассердился:

— Как это — ненормальные! Он ими всё слышит. И это тебе никакой не котёнок!

Ёжик смутился:

— Я только сказал, что сильно похож.

— А, ну да, похож, — согласился Димка.

И спросил:

— Слушай, а у тебя тоже есть самолёт?

Мальчик опять засмущался.

— У меня пока только простой, планер. Сейчас покажу.

Это была чудесная, очень лёгкая модель с белоснежными крыльями. Димка как взял её в руки, так сразу и понял, что ни за что не хочет с ней расставаться. Было страшно, что сейчас Ёжика позовут, он выхватит у него самолёт и убежит к своим.

Димка лихорадочно искал, как задержать мальчика. Он видел, что тот глядит на его зверька. И это для Димки было удивительно. Ему—то уже малыш надоел. Если бы вернуться назад в Кошкино, Димка бы ни за что его не взял. Охота всё время глядеть, чтоб он не вывалился и не ушибся, и чтобы не придавить его? А он то и дело начинает плакать под рубашкой и твой живот царапать – не больно, скорее щекотно. И убегать не хочет.

— Послушай, — сказал Димка Ёжику. — А хочешь, запустим выхухоля на твоём самолёте?

Ёжик с сомнением посмотрел на малыша:

— А он будет держаться?

— Конечно, — ответил Димка. – Что он, глупый совсем — не держаться?

Посадили детёныша на самолёт — посередине, где крепятся к фюзеляжу крылья. Он в них впился когтями. Димка говорит Ёжику:

— Понимает, что крепче держаться надо.

Ёжик радуется, что у самолёта теперь есть пассажир. Спустились по склону вниз, чтобы не мешать старшим. Ёжик размахнулся, и самолёт неровно пошёл вверх, а потом развернулся одним крылом кверху, другим к земле и некрасиво упал в траву. А малыш и ещё раньше полетел вниз комком. Ёжик, не добежав до самолёта, бросился шарить в траве, там, куда, казалось ему, упал пассажир.

Димка осторожно поднял самолёт и услыхал за спиной радостный голос Ёжика:

— Нашёл!

— Не убился? – спросил его Димка. – Ну, давай ещё раз запустим.

Ёжик отступил от него на шаг, прикрывая зачем—то малыша рукой, сказал:

— Не—е… Лучше не надо…

— Ну, ещё разик, — стал просить Димка.

И Ёжик на него вдруг разозлился:

— Сказал – не хочу. Отдавай самолёт.

— Подумаешь, — обиделся Димка. – У меня дома, если хочешь знать, пятнадцать штук таких самолётов. Сейчас я приду домой, да как запущу своего выхухоля! У нас около дома знаешь, какая гора? Ещё больше вашей!

Он протянул руку, но Ёжик только покрепче прижал к футболке малыша, да ещё и загородил его самолётом, и сказал хмуро:

— Лучше я тебе его не отдам.

Димка только на секунду растерялся, глянул вниз, на пустые руки. В следующую секунду он уже сбил Ёжика с ног. Тот не знал, с кем спорить стал, а в школе мальчики Димку боялись. Он принялся двумя руками месить Ёжика, и тот отбросил малыша в сторону, а сам елозил в траве, надеясь так или иначе оказаться сверху соперника. Но куда там! Димка протянул руку, нащупал в траве мягкий бок и поскорее вскочил на ноги.

К ним уже бежали мальчишки, и взрослые парни тоже. Димка бросился вниз, не зная дороги среди деревьев, быстро запнулся и покатился вниз. Остановиться он сразу не мог, руки были заняты, надо было придерживать малыша. Димка больно ударился плечом о какой—то корень, а когда поднял голову, над ним стоял Ёжик. И Ёжик сказал:

— Слушай, ну, хочешь, давай меняться. Ты мне – его вот, а я тебе самолёт.

Димка сначала подумал, что ослышался. Или что Ёжик дразнится. Но тот протянул самолёт ему, и Димка обхватил пальцами тонкий корпус. Поспешно он сунул малыша Ёжику, а сам бросился дальше вниз, держа самолёт перед собой, будто цветок на тонком и хрупком стебле. Спускаться надо было осторожно, чтобы не повредить модель, не сломать крылья, не переломить фюзеляж. Но Димка боялся, что Ёжик одумается, или старшие скажут ему: «Ты что, с ума сошёл – отдал самолёт за какую—то живность!» — и велят поменять обратно.

Сердце стучало у Димки в горле. Не верилось, что самолёт его. Не мог, не мог у такого мальчика, как он, быть самолёт. Должно быть, он, Димка, прямо сейчас делался кем—то другим. Он спускался, не помня себя, и путь его шёл через крапиву и через колючий кустарник, а он не замечал этого. И только однажды, когда он задел крылом ствол дерева и крыло тихо скрипнуло, он в испуге остановился и стал лихорадочно осматривать самолёт: нет ли повреждений. Лицу было жарко, он говорил себе: «Я разгильдяй, у меня руки растут неправильно, мамка верно твердит, что из меня толка не выйдет» — и дальше он нёс самолёт так осторожно, как только мог. Беспокойство росло и росло в нём, и он не сразу понял, что оно вызвано голодом.  Навстречу, вверх по горе, шёл мальчик и ел булку. Тут Димка только и сообразил, что всё сильнеей и сильнее хочет есть. Что он так голоден, что, может быть, скоро умрёт.

И тут он попал на чудесную улицу. Над забором перед ним свисали ветки, полные яблок – и красных, и розовых, и жёлтых. Димка срывал их на ходу, и сок тёк у него по подбородку. И вишни были здесь, и сливы – они только начинали поспевать, их бока только делались голубыми с одной стороны. «Сколько захочу, столько и съем», — решил Димка. Мать ему говорила: «Сливы не огурцы, зелёными их не едят!». А в городе всё, всё было иначе, наверное, и сливы здесь можно есть зелёными.

Но от первой же он сморщился, кислятина заполнила рот. Сливы оказались в Высоких Куликах точно такие, как в деревне, и он решил на яблоки налегать. Они были, точно, вкуснее. И когда он понял, до чего же объелся, он стал дальше спускаться по улице.

Вечерело. С его холма ему было видно, как за другой холм опускалось солнце. Где—то внизу была дорога, по которой он приехал в Высокие Кулики. Димка думал, что обежит холм – и увидит автобусную станцию. Но холм обогнуть оказалось не так—то просто. Он, пока шёл, выбился из сил.

А тут ещё начался дождь, и Димка перепугался за самолёт – вдруг тот боится воды. Он шёл тёмными нижними улицами, прижимая к себе самолёт так, что только крылья торчали в стороны. Тут вдруг живот скрутило так, что он резко согнулся и в самолёте хрустнуло что—то. Димка же целый день ел то огурцы, то вишни с яблоками – больше у него ничего во рту не было. И он заревел сразу от боли и от того, что в самолёте что—то сломалось. Редкие прохожие, которые попадались навстречу, спрашивали, отчего он ревёт. А как он мог им всё рассказать? Он только отмахивался и старался быстрее уйти. Наконец около перекрёстка его догнали два полицейских.

• Про Ваню Волкова

 

В полиции долго не могли понять, откуда взялся Димка. Спрашивают у него:

— Где ты живёшь?

Он отвечает:

— В деревне Кузнецово.

Его дальше спрашивают:

— А как тебя зовут?

Он говорит:

— Не знаю.

Так всё поменялось, что ему кажется, что он стал кем—то другим. А кем – непонятно.

Один полицейский осмотрел сломанный планер и говорит:

— Понятно, тебя зовут Ваня Волков. Вот на крыле написано: «Ваня Волков». Так?

Димка в ответ кивнул. Раз написано – пускай будет он Ваней Волковым.

— Так и запишем – что ты Ваня Волков, — говорит полицейский.

— Стой, стой, не пиши! – перебивает его напарник. – Знаю я одних Волковых. И сынок у них —  Ваня. В кружок ходит, где самолёты делают.

— Так это не твой самолёт? – спрашивает у Димки первый полицейский.

— Мой, — отвечает Димка. – Мне подарили его.

— Кто подарил? – спрашивают полицейские.

Димка говорит:

— Наверно, Ваня Волков.

Разыскали в полиции телефон Волковых. И вот Димка видит – открывается дверь, входит Ёжик – но только причёсанный и в чистой футболке, а с ним его отец с матерью. Оба красивые – и на родителей—то не похожи. Отец на учителя физкультуры похож из Кошкинской школы, а мама  на взрослую девчонку Юльку из Кошкина. Только ростом  выше неё и глядит  недовольно, строго — у Юльки такого лица не бывает. Димка так растерялся, что и жевать перестал. Он как раз чай пил с пирожками, которые одному полицейскому мама дала на дежурство.

Полицейские спрашивают у Ёжиковых родителей про Димку:

— Знаете вы этого мальчика?

Ёжиковы родители говорят:

— Первый раз видим.

А сам Ёжик молчит, исподлобья смотрит.

— А самолёт этот вам знаком? – опять спрашивают полицейские.

Тут Ёжик заметил, что у самолёта крыло треснуто, сразу носом захлюпал. А папа его говорит:

— Очень даже знаком! Это планер. Мой сын его сам с начала и до конца смастерил!

И Ёжикова мама кивает:

— Да, это наш самолёт, — и тянется к самолёту, чтоб взять его.

А Ёжик мотает головой, кивает на Димку:

— Нет, это его самолёт.

— Как – его? – не понимают родители.

И полицейский спрашивает:

— Ваня, ты что же, подарил мальчику самолёт?

— Нет, — отвечает Ваня—Ёжик. – Мы поменялись. Я ему самолёт отдал, а он мне выхухоль.

— Кого? – переспрашивает Ванина мама.

Ваня отвечает неуверенно:

— Выхухоль. Или енота. В общем, такого, маленького… На котёнка похож.

— И где же сейчас этот… зверёк? – растерянно говорит мама.

Ваня отвечает:

— У Лены Яблоковой.

— Это его одноклассница, — зачем—то объясняет полицейским мама.

А папа спрашивает у Вани:

— А почему он у Лены?

Ваня уже слёзы размазывает, как девчонка:

— Ну, вы же мне сами сказали ни с какими животными домой не приходить. От них в комнатах запах…

Папа тогда спрашивает у Вани:

— И ты его сразу поэтому… Лене, — зверька того?

А мама не даёт Ване ответить, говорит:

—  Ты же сам его сколько времени делал, этот самолёт!

Папа поправляет её:

— Планер…

Ваня исподлобья на них смотрит и отвечает:

— Ага, сам сделал. Это мой планер. Кому хочу, тому и отдам…

Димка уже давно сидел с полным ртом ртом и не шевелился. И пирожок  надкушенный держал перед собой, забыв про него. Столько необыкновенного он за всю жизнь не видел! Получалось, что этот Ваня, мальчик не старше его, сам смастерил самолёт. Димке только сейчас пришло в голову, что их же кто—то делает. И кто? А вот кто! Этот Ёжик, этот Ваня Волков, оказывается, чудо—мастер. Но и ему тоже достаётся от родителей, как обыкновенному мальчишке. И даже хуже ещё. Димка и представить не мог, чтобы ему не позволили держать дома совсем небольшого зверька. Его мать говорит, что во дворе и в сарае всегда место найдётся. А в доме у Вани, видно, совсем нет места. То—то ему велели с живностью не приходить. И он всё равно выменял зверька на самолёт, и сразу отдал его какой—то девочке. И теперь у него нет ни зверька, ни самолёта.

А Ваня, точно угадав Димкины мысли, стал оправдываться:

— Пап, ну, ты сам же говорил – главное научиться делать. И наш Геннадий Иванович тоже говорит: «Самолёт сломать можно, и можно разбить его при плохой посадке, а умение с тобой останется», — тут он снова всхлипнул и вытер нос ладонью. – Я, папа, новый планер сделаю. А этот… выхухоль, или котёнок, ему страшно было у мальчика. А Ленка станет его кормить и на самолёте не будет запускать.

Тут оба Ванины родители разом посмотрели на Димку. И мама переспросила:

— Запускать?

Димка подумал, что взрослые все вместе сейчас отнимут у него самолёт. Но Ванины родители только сидели и переглядывались. Потом его мама спросила полицейских:

— Мы ещё здесь нужны?

— Нет—нет, — сказал один полицейский, — вы можете идти.

И папа спросил у Вани:

— Ты знаешь, где эта… Лена Яблокова живёт?

И мама сказала:

— Да—да, мы пойдём к Лене.

А полицейский сказал им:

— Может, вы завтра заберёте у Лены выхухоль? Подумайте, время уже позднее.

И когда Волковы ушли, кивнул своему напарнику:

— Кажется, у парня появится зверушка.

И тут Димка заревел. Он сам не ожидал от себя, что так заревёт. Уж до того ему к матери захотелось, в деревню, чтоб она тоже взяла его за руку и повела домой. Слёзы потекли прямо на пирожок, и он его побыстрей в рот засунул. Жуёт и плачет. Он не думал, что можно сразу и жевать, и плакать.

— Ну—ну, — сказал один полицейский, — самолёт – он же вот он, с тобой остался. Подклеить его немножко только…

— Я к маме хочу! – отвечает Димка.

Второй полицейский говорит:

— А мы чего от тебя добиваемся? Чтоб ты сказал, где твоя мама и как зовут её – чтоб мы могли к ней тебя отправить.

Димка тогда поскорее рассказал, что его Димой зовут, он из Кошкина, и маму зовут тётей Вассой. Позвонили полицейские в Кошкино, связались с Димкиной мамой – она уже думала людей поднимать и в лес идти искать Димку. Он послушал, как мама в телефоне по громкой связи кричит: «Да я пешком к вам… У Федьки, соседа, машина сломана, а Витька лошадь мне даст — не даст ли сейчас… Но я и пешком в Высокие Кулики дойду!». А полицейский увещевает её: «Зачем же пешком, завтра приезжайте с первым автобусом… Накормим его, спать уложим…» А после ему трубку дали, и мамка всё повторяла:

— Димка, Димочка, это ты?

И он отвечал:

— Да, мам, я, да… Ну, да.

И не понимал, отчего она всё спрашивает и спрашивает.

 

• Саша в микроскоп смотрит сны

Только вечером Димке позволено было выйти со двора. Тётя Васса велел, чтобы он через час дома был. Идёт он по деревне хмурый, перед собой самолёт несёт. Планер с надтреснутым крылом.

Саша после работы сарай чистил. Покажется с лопатой наружу — и снова скроется. Выглянет — и снова назад. Димка стоит возле его забора и самолёт вертит перед собой так и сяк. Злится, что Саша не спрашивает у него, что это такое.

Наконец, Саша говорит ему:

— Что это у тебя такое?

Димка отвечает:

— Не видишь, что ли? Самолёт.

Саша, конечно, заинтересовался:

— И что, он летает?

Димка говорит:

— Ясно, летает.

Саша опять спрашивает:

— А как это, интересно, он летает?

Димка отвечает хмуро:

— Силой мысли.

Саша допытывается:

— А что, и показать можешь? Как летает он?

Димка ему кивает небрежно:

— Могу. Только идти далеко надо. За деревню, в поле. А то как залетит в чей—нибудь огород — ищи—свищи.

Саша оставил лопату и сарай не дочистил, пошёл с Димкой на поле. По дороге он всё пытался забрать у Димки планер. Очень ему хотелось его повертеть в руках, со всех сторон рассмотреть. А Димка не выпускает планер из рук. Саша у него спрашивает на ходу:

— Это покупают или делают сами?

Димка отвечает уклончиво:

— Кто—то покупает. А кто—то сам делает.

— А ты где взял? — спрашивает Саша.

Димка говорит:

— Я обменялся. На выхухоль.

— На кого? — переспрашивает Саша.

— Или не на выхухоль, — говорит Димка неохотно. — В общем, я зверя поймал.

— Стой, а какого зверя? — уточняет Саша — У нас здесь поймал, в Кошкино?

И просит:

— Ну, скажи, какой он был! Я же биолог!

А Димка не отвечает. Тем более, они уже в поле вышли. Хорошее место, чтобы запускать самолёт!

Димка повыше поднял его, отвёл руку назад — и тут Саша видит, что по крылу, ближнему к нему, идёт трещина. Он только хотел Димке сказать об этом, а тот как размахнётся да как прорежет воздух самолётом! Раздался свист, и крыло сразу отогнулось, но самолёт ещё немного пролетел, а потом закувыркался и упал среди пшеницы.

Саша с Димкой его быстро нашли. Но оказалось, что у него уже не только крыла, но и хвоста не было. А где их искать? Саша и Димка топтались среди пшеницы, раздвигали стебли, ходили согнувшись — уже темнело, поди разгляди, что там под ногами.

И тут смотрят — по дороге кто—то бежит к ним из деревни, руками размахивает. А это тётка Васса. Сходу схватила за руку сына, кричит:

— Ты обещал когда дома быть?

Димка пищит:

— У меня самолёт сломался!

Мать его не слушает, тащит к дороге. На Сашу оглянулась.

— Ты бы, — говорит ему,  — чем бегать с мальчишками, за домом бы лучше смотрел! А то без тебя другие к тебе заходят хозяйствовать!

Но Саша только о планере мог думать. Ему теперь одному надо было искать хвост и крыло. И еле—еле отыскались они. Крыло он вообще нашёл в темноте, ощупью. Казалось, оно и не могло найтись, а нашлось. И он осторожно пошёл к тропинке, где сломанный самолёт лежал. Забрал его, поднял голову — небо чистое, звёздное. И все звёзды как будто тихую песню поют — мало ли странных звуков услышишь летом в поле, в ночи.

Саша совсем позабыл, что ему вставать ни свет ни заря. Принёс домой самолёт и ещё долго не ложился, осматривал его со всех сторон. Важно было правильно приладить хвост и крыло, приклеить понадёжней. Он решил назавтра поспрашивать на работе — вдруг кто—то понимает в моделях самолётов. А лучше всего Ваню Волкова отыскать. Ведь это, наверно, прежний хозяин своё имя оставил.

Лёг, наконец, Саша в кровать — и спать ему очень хочется, и не уснуть. Встал снова, обмазал крыло и хвост бумажным клеем, приставил кое—как, и даже не поглядел, держатся, не держатся они — лёг и уснул.

Наутро еле поднялся и весь день только о том и мог думать, до чего же ему спать хочется и поскорее бы вернуться домой и заснуть. Микробы под микроскопом водили  хороводы, выстраивались в ромбы, круги ещё и во что—то, по контурам похожее на самолёт. Потом он понял, что перед ним карта звёздного неба, нашёл Большую Медведицу, Малую, повёл от неё линию к Полярной звезде, но звёзды зашевелились, задвигались вдруг и сложились в рожицу, которую он на ведре нарисовал позавчера. И Саша не понимал даже, что это он в микроскоп смотрит сны.

Совсем ему было не до разговоров про самолёт. Он думал о том, что снова забыл повесить консервные банки на пугало. И тут же крошечное пугало махало ему  банками в микроскопе.

— Фермер, не спи! — окликали его сослуживцы.

 

• Птицы с Орлиной горы

 

В это время над Сашином двором снова кружились птицы. Каких только здесь не было — и вчерашние красавицы—хохлатки, и крупные, чёрные, крючконосые хищники. Кто вишни на деревьях высматривал, а кто малышей под деревьями — а в это лето во дворе подрастало несколько птичьих выводков, и ещё были Дук и Дудка с семейством. Дудка решила, что пора показать малышам двор.

Куко и малоприметная Яська топтались возле забора, и время от времени то петух, то курочка, с силой замахав крыльями, поднимались в воздух, а потом шлёпались в пыль и принимались квохтать, спорить о чём—то. Другие куры не глядели на них. Саша с утра забыл наполнить кормушку, и дворовые птицы бродили в палисаднике, опустив клювы, и разгребали землю ногами — искали пропитание. Коршун из необозримой вышины выбрал для себя цыплёнка во дворе возле крыльца и камнем полетел с неба. А цыплёнок под крыльцо полез, ему что—то показалось там  интересным. Коршун едва удержался в воздухе у самых ступенек, снова поднялся ввысь. Начал кружить над деревней, снижаясь, спускаясь к Сашиному двору, и другие птицы с ним вместе. Юлька глядит — а среди птиц мелькают огромные, чёрные — такие, казалось, и человека унести могут.

Крылья поднимают ветер, окошко в Сашином доме распахивается настежь, стекло  дзинькает — на улицу вылетает ещё одна птица. Она белоснежная, и размах крыльев у неё не меньше, чем  у коршуна! Только она крыльями не машет, воздух сам держит её, и птица парит низко над Сашиным двором, над всей дворовой живностью. Один раз пролетает совсем близко от Юльки, и та успевает прочитать на крыле: «Ваня Волков».

Живность задирает головы. Кошки мяучат, индоутки тихо ворчат, Куко кукарекает,  куры кудахчут. Самая старая из них, Опуша, та, что была любимицей Анны Игнатовны, раскричалась громче всех.

«Все они спрашивают у него: «Ты кто?» — думает Юля. — А он отвечает им: «Я — Ваня Волков! Не видите, что ли, — на мне написано!» Они тогда ему: «А откуда ты взялся?» А он говорит: «Меня люди сами сделали и человечье имя мне дали!» — «Почему — человечье?» — хором спрашивает Сашина живность. «А потому… потому…» Юлька теряется, что отвечать за самолёт, но быстро находит ответ. «Это потому, — кричит самолёт Ваня Волков, — что они меня любят! Есть, есть такой человек, Ваня Волков, он меня собой и назвал!» А Куко отвечает ему: «Меня, что ли, не любит хозяин?» И Дук с Дудкой говорят: «А нас, что ли, не любит он? А ещё больше любит нас его соседка, Юля!» — «Вы просто кошки, — отвечает самолёт сверху, — и куры, и какой—то петух, вас много таких. А такого как я никто в деревне не видел, и потому я самый лучший…»

Ей кажется, во дворе в самом деле спор, кого люди сильнее любят. Тут она вспоминает, что на плите у неё бульон — она себе варит суп. Ненадолго она скрывается в доме, и как раз в это время чёрный коршун снова пикирует во двор. Один цыплёнок как раз вылезал из—под крыльца — склевал там червяка и спешил назад, на солнышко.

Схватил коршун цыплёнка, тот верещит, куры все хором кричат:

— Куда?! Куда несёшь его?!

Куко замахал крыльями, от земли оторвался — и сразу шлёпнулся. И тут планер стал набирать высоту, взмыл в небо и пошёл наперерез коршуну. Цыплёнок свалился с высоты в мягкую пыль, огляделся — а все наверх смотрят. Два противника — чёрный и белый — расходятся и сталкиваются резко. И сверху во двор падает кусок белого крыла — он плохо приклеен был. Не тем клеем, что надо. И хвост у планера тоже отпал.

Юлька выходит в свой двор и видит, как бьются в небе две большие птицы. И одной, белой, совсем тяжело приходится.

Когда—то давно Юлька думала, что если люди не видят, то и птицы, и звери, и игрушки могут разговаривать между собой. Значит, они и ссорятся друг с другом, и могут  подраться. Сейчас—то она не помнит, что ей казалось десять лет назад или ещё больше. Но ей слышится в тонком писке Дудки, в шёпоте индоуток, в курином кудахтанье:

— Ах ты, бедняга, самолёт Ваня Волков…

— И как поможешь ему, как?

Мимо по улице идёт тётка Васса — и видит, как над Сашиным двором коршун треплет, ломает в воздухе непонятный предмет. Она в нём и вчерашний планер не узнаёт. Мало уже осталось от планера. И никаких человечьих слов в курином гвалте она не слышит. Но тоже вдруг вспоминает сказку про Орлиную гору. Охает: «Не зря люди небылицы сочиняют — что коршун может восьмилетнего мальчишку унести, такого, как мой Димка! Вон до чего огромными бывают они!»

И сразу думает: «Цыплёнка такому утащить — только в забаву! Хорошо, что я своих не выпускаю бегать, где вздумают. У меня и взрослые куры, и цыплята гуляют в загончике, под сеткой! А Сашка — бестолковый хозяин!»

Планеру в воздухе нельзя без крыла и без хвоста. Не справиться ему с сильной птицей. И вот уже коршун держит его в лапах вместо цыплёнка, и поднимается всё выше и выше, и летит прочь от деревни Кошкино — туда, где за рекой стоит деревня Кушаккаси, а кругом тёмные, неоглядные леса.

Две глупых курицы во дворе подходят и начинают клевать крыло планера, и Юлька тогда перелезает через забор, чтобы поднять странный предмет. Повертела в руках — щепка и щепка. Лёгкая. Белая.

Огромный коршун в небе не сразу понял, что в лапах у него не пленник, не побеждённый враг, а просто палочка — неживой предмет. Такая сгодилась бы при строительстве гнезда, но она ничуть не лучше тех веток, которых в лесу видимо—невидимо.

В досаде коршун выпустил строганую палочку из лап, и она, вертясь, переворачиваясь в воздухе, полетела вниз, в бурелом.

 

• Тётка Васса приходит за планером

 

Вечером Саша приезжает с работы, а к нему во двор друг за другом идут Димка с тётей Вассой и Юлька—соседка.

Димка говорит:

— Отдавай мой самолёт!

Саша отвечает:

— Ладно, сейчас отдам.

Вошёл в дом — а назад не знает, как выйдет. Под столом поискал, под кроватью, а что зря искать? Помнит, он что оставил самолёт на столе возле окна, но теперь самолёта нигде нет, будто и не было. А вот закрывал окно или не закрывал — Саша вспомнить не может. Сейчас—то оно распахнуто, и стекло треснуло. Из—за чего — как знать?

Наконец, решился он выйти на крыльцо, — и тут Юлька, стесняясь, протягивает ему небольшой предмет. Саша ещё не понял, что это, а Димка уже кричит:

— Это крыло от моего самолёта! Где ты взяла моё крыло?

Огляделся, тут же во дворе у крыльца и хвост увидел.

— Где же, — говорит, — весь остальной самолёт?

И тётка Васса у Саши спрашивает:

— Да, скажи, пожалуйста, где наш самолёт?

И на Юльку глядит так, будто взглядом её насквозь проткнуть хочет.

— Ты бы следил, хозяин, — говорит Саше, — кто у тебя во дворе без тебя распоряжается.

Юлька сразу в слёзы.

— Это не я, — говорит, — они сами начали. Я вышла, а они уже дерутся.

— Кто дерётся? — спрашивает Саша.

А тётка Васса машет на Юльку обеими руками:

— Не болтай, не видела я, чтоб здесь дрались! Большая птица носила что—то в воздухе…

И вдруг спохватывается:

— Не наш ли это был самолёт?

— Где самолёт? — опять спрашивает Димка. — Какая птица, куда его унесла?

— Туда, — показывает рукой Юлька. — За реку, в сторону деревни Кушаккасси.

Тётка Васса снова отмахивается от неё, не веря, и поворачивается в Саше:

— Следил бы, хозяин, за двором! Повыше бы забор надо нарастить. Наши, деревенские, сделают тебе забор задёшево, Витьку с Андреем позови, они только рады будут!

Саше не интересно про забор. Тётка Васса сердится.

— И бабка твоя не понимала! Я ей говорю: «Ты же соблазн подаёшь нашим озорникам, двор у тебя, считай, открытый, забор только для красоты. Как Димке моему к тебе, скажи, не забраться? А она мне, мол, что же, пускай забирается, если интересно ему. А Димка у меня ещё малышом был, трёхлеткой. Я у твоей бабки спрашиваю: «Как же я одна воспитывать парня стану, когда у тебя двор открыт? Тебе—то, говорю, всё равно, это не твой внук, это мой мальчишка  бандитом вырастет!» Вот он и растёт у меня…

Тётка Васса оглянулась на Димку и не договорила, кем он растёт, стала дальше твердить, что Саше новый забор нужен.

— А лучше всего, — говорит, — давай—ка поезжай обратно в город. Какой ты деревенский? У нас над тобой смеются в кулачок, приехал, мол, к нам учёный, академик наук!

«И что же с того, что учёный?» — хочет спросить Саша. А она ему слова вставить не даёт, всё частит:

— В деревне — не знаешь, для чего люди живут? В деревне живут, чтобы скотину держать, а не с ребятишками бегать, не отбирать у мальчишек их игрушки! Вон Димке—то моему какая вышла обида!

Димка с ней рядом стоит — нос кулаком утирает, хлюпает. Показывает, какая ему обида.

Саша обещает ему:

— Я в городе поспрашиваю, где такой самолёт купить можно…

А Димка отвечает:

— Такой ты не купишь! Таких не бывает нигде, разве кто сам сделает! Если кто умеет… Это специальные только люди могут!

Плюнула тётка Васса под ноги и потащила своего Димку домой. А Юлька к себе во двор перелезла.

 

• В доме надо жить, чтобы дом был живой

 

Назавтра Саше в Кошкино после работы не хотелось. «И не поеду, — полумал он. — Мама с папой уж сколько говорят, чтобы я в город переселялся».

Родители у него жили в Высоких Куликах. В городе он в садик ходил, а потом в школу и в зоокружок, и на дни рождения к одноклассникам.  Его часто звали, и он сам приглашал на дни рождения полкласса. А в деревне кого пригласишь? Там у него и ровесников—то нет. И никогда не было. А всё равно самым счастливым он был, когда приезжал к бабушке в деревню Кошкино. Ему и не нужен был никто, и одному бродить было хорошо. В оврагах он собирал ягоды, или купался в пруду, нырял с автомобильного колеса, оставленного кем—то.

Бабушка не разрешала ему ходить на пруд. Но он потом выжимал трусы почти досуха, а волосы  быстро высыхали на солнце, и она не догадывалась, что он купался. Конечно, он опасался, что кто—нибудь увидит его в воде, а после расскажет ей. Охота слушать потом: «Ты, значит, меня обманул? Не знала я, что ты можешь меня обманывать». И если кто—то шёл мимо пруда, Саша поднимал такие брызги, что его было за ними не разглядеть! Кто бы сказал ему, что пройдёт каких—нибудь три года, или четыре, ну, или пять, и всё изменится, всё станет  в Кошкино совсем не так.

Когда не стало бабушки, Саша только о том и мог думать о том, что её нет. Каждую минуту знал: нет, нет её. В школе знал, и дома, когда шарики по монитору гонял. Это тогда его любимая игра стала. С друзьями он говорить не мог, а тяжелей всего было, когда кто—то рядом смеялся. Однажды он решил поехать к маме в Кошкино. Она здесь на хозяйстве жила, пока не решили, что с домом делать. Саша думал, что в Кошкино ему легче станет. Но нет, вышел он во двор, смотрит — а из—за забора за ним Юлька наблюдает. Та самая, что после похорон заговорила с ним. И теперь снова ей от него что—то нужно. Саша поёжился. Он жил в своём горе как в большом плаще — укутавшись, подняв капюшон, чтобы не видеть никого. И чтобы его не видели. А Юлька точно старалась заглянуть к нему под капюшон: «А, ты здесь, только прячешься?»

Он пошёл в дом и сказал маме, что хочет сегодня же уехать автобусом в город.

— Значит, не побудешь со мной? — спрашивает мама. — Ну ничего, завтра тётка Настасья приедет на смену мне. Пусть дальше она деревне мучается.

Прошла ещё неделя, и Саша слышит: родня решила продать дом в Кошкино.

— Сельский дом, — объясняла ему тётка Настасья, — не может стоять сам по себе. Он станет разрушаться. В доме надо жить, чтобы и он оставался живым. А кто у нас будет жить в бабушкином доме? Я, что ли вам нанялась? И твоя мама не хочет, даже посменно со мной!

Мама отвечает:

— Так я работаю в городе!

Тётка Настасья сердится:

— А я как будто не работаю!

Тут Саша говорит взрослым:

— Я стану жить в деревне.

Тётка Настасья только стала говорить, что Саша ещё мальчик и в доме пожар сделает, а папа как обрадуется! Оказывается, ему  самому жаль было дом продавать. Но он сперва смирился: видит, что все заодно, все точно знают, что надо продавать. Наверно, думал папа, так и будет правильно. И тут вдруг Сашка решился всем возразить, когда сам он не решался. Папа сразу осмелел и говорит:

— В городе—то Сашка до сих пор пожара не сделал! А первое время я с ним поживу в деревенском доме, пока он привыкнет. Я сам, как—никак, в нём вырос, и ты, Наська, тоже! — кивнул он тёте Настасье.

На другой день они поехали в Кошкино. Саша из деревни сначала ездил на уроки в высокие Кулики, а после каникулы начались. Папин отпуск закончился— и Саша стал жить один. В первое время то мама, то папа приезжали к нему и оставались ночевать в доме, и тётка Настасья тоже — но это бывало всё реже, реже. А теперь в по выходным он сам ездил к родителям. И в будни он прибегал к ним на обед. Дома — по обычаю, нет ли — его всегда ждали горячие щи.

Вспомнил Саша на работе про щи, думает: «Скорей бы обеденный перерыв!» Уж до того ему к родителям захотелось.

Мама всегда прибегает с работы, чтобы повидать его, а папа — как получится. А Саше хочется, чтобы и мама, и папа вместе сидели за столом.

Тут Катя—лаборатника из соседней лаборатории заглядывает в дверь, спрашивает  сразу у всех:

— Ну что, обедать идём в “Корзинку?”

Это столовая у автовокзала.

Саша ближе всех к двери сидел, и можно было подумать, что это Катя у него спросила. И Лина за соседним столом как засмеётся:

— Нашла у кого спрашивать! Сашка никогда с нами обедать не ходит! Он всегда только к маме с папой…

А тут и обеденное время подошло. Спускается Саша по холму, ноги его вниз несут, к дому. Представил он, как хорошо ему сейчас будет. Мама и папа никогда не станут смеяться над тобой. Они только глянут на тебя, и сразу поймут, всё ладно или что—нибудь не ладно.

И тут он испугался. «А если не ладно — они станут спрашивать, почему я не в настроении, — думает Саша. — Или не станут, и всё равно сам не заметишь, как им всё расскажешь».

Мама с папой, конечно, огорчатся оттого, что Сашу не принимает деревня. Что над ним там смеются в кулачок, как ему сказала тётка Васса, и что называют учёным академиком. Родители переглянутся и скажут: значит, надо тебе город переселяться. Вот и спорь с ними, теперь уже с обоими!

«А можно и не спорить, — вдруг думает Саша. — можно только сначала возразить, а потом послушаться».

И он представил, какая у него тогда начнётся жизнь. После работы он  не будет бежать на автостанцию! А это значит, каждый вечер куда хочешь, туда и иди. Хочешь —  на футбол, или в кино сходи, а то и в ночной клуб. То—то на работе друзья спорят, куда сегодня вечером? И водитель Гена смеётся: «У Сашки такой проблемы нет!». И Лина говорит: «Снова, что ли, в гости к Саше сгонять, для разнообразия? Эй, фермер, примешь опять гостей?»

А в Кошкино его, наоборот, городским называют. И он не знает, какой он на самом деле. Мама сказала бы: «Конечно, ты городской! В нашей родне уже все стали городскими!». Поэтому дом, точно, продадут. И тогда всё, тогда даже на лето в Кошкино не приедешь. Разве что на один день — на бабушкину могилу и назад. И Кошкино всё уже не твоё станет. Дук с Дудкой, понятно, с тобой в город переедут. А Куко надо будет кому—то отдавать. Но станут ли его любить новые хозяева? Вот куры с индоутками, точно, пойдут в суп, уж как деревенские смеются над Сашей, что он  мясо везёт из города.

Нет, думает Саша, не нужно ему сейчас домой. Позвонил маме, что не придёт обедать, повернул к автовокзалу, к столовой «Корзинка». На улице жарко, и в столовой окна раскрыты настежь. Оттуда на всю площадь тянет лавровым листом и жареным луком. И смех тоже далеко разносится — звонкий, серебряный. Так Лина смеётся. И Катин голосок, писклявый, срывающийся, вкрапляется в этот смех:

— Чудик этот ваш Сашка. Я когда с вами к нему в гости съездила, поняла: ну, точно чудик!

И уж совсем обидно объяснила:

— Какие—то у него утки в очках… И этот, ну, царственный петух!

• Карина машата! И японец! — подхватывает мужской голос.
• Саша пробежал так, чтоб его из окна не видно было. Купил на автовокзале беляш и стал подниматься по холму назад, на станцию защиты растений.

Он еле дождался конца работы — уж очень есть хотелось. И вечером со всех ног помчался под гору, к столовой «Корзинка». А тут и на автобус посадка началась. Он машинально, привычно сел в автобус — и в Кошкино.

 

• Под звёздами

 

К своему дому Саша с опаской шёл, думал, не прибегут ли снова тётка Васса или Димка. Он только теперь вспомнил, что не узнал в городе про самолёты, где их такие делают. А ведь обещал!

И точно, тётка Васса его поджидала возле забора.

— Димку моего,  — спрашивает, — не видел?

— Не видел, — говорит Саша.

— Как думаешь, — спрашивает она опять, — не в город ли он уехал второй раз? Ты его не встречал днём в Высоких Куликах?

— Нет, — отвечает Саша, — не встречал.

А сам думает: «Хорошо, что Димка снова удрал. Вот тётке Вассе и занятие — искать его! А найдёт — конечно, захочет всыпать ему, а уж как ругать станет!  И правильно. А я  не сын ей, чтоб на меня кричать».

Спокойно стало Саше, хорошо. Во дворе пусто, видно, вся живность уже спать улеглась. Пока не стемнело, пошёл он в огород – грядки поливать с огурцами, баклажанами и капустой, да сорняки выдёргивать. А сам уже зевает во весь рот и хлопает себя то по шее, то по уху – мошкара налетела. Но деревенскую работу за него бы никто не сделал, и он не скоро  добрался до кровати. Вытянулся под одеялом — ему которую ночь выспаться не удавалось. И только заснул, ещё и присниться ничего не успело, а в окно — бум—бум—бум! Саша на цыпочках подошёл к окну — а на него смотрит кто—то лохматый, всклокоченный. Саша закричал, а тот, за окном, опять — бум—бум—бум в оконную раму кулаком, и в самую форточку лезет.

— Эй, академик наук, выходи! — говорит голосом дяди Вити. — Сапоги не забудь, и фонарь надо, и телефон! И шум—гром бери, какой у тебя есть. Компас, свисток есть у тебя?

Как своему, кошкинскому, говорит, а не как чужаку. Хотя и Академиком наук называет. И не поспоришь, не скажешь: “Я только на своё имя откликаюсь!” — спешить надо.

Оделся Саша, — деревенские соседи на улице ждут его. Тётка Васса, всхлипывает, Федя утешает её:

— Машину я починил! — и давай сигналить.

Люди ему:

— Ты что, с ума сошёл, ночь на дворе!

А он:

— Всё равно же никто не спит! А Димка откуда угодно услышит сигнал! И фары мои как прожекторы, у вас разве свет? — кивает он на парней с фонариками.

Пошли в поле, а Фёдор на машине поехал. Саша на всякий случай вернулся во двор, подобрал баночные бусы, надел на себя, как на пугало. «Буду греметь», — думает. Кинулся догонять людей. Тут из темноты Юлька к нему:

— И мне дай связку, тоже буду греметь!

В поле принялись кричать, а Фёдор жал на сигнал. Саша с Юлькой гремели банками. Полевая живность проснулась, заметалась и под ногами, и в воздухе. Что—то крупное вылетело у Саши из—под ног, закудахтало по—куриному, кинулось куда не доходил свет фар. А Димка не откликается.

— Он в реке утонул! — плачет тётка Васса.

— Да это постараться надо — в ней утонуть, — говорит дядя Витя. — Небось он за реку, в Кушаккаси ушёл!

Пешие перешли через реку по мостику, Фёдор вброд переехал. Скоро все оказались в деревне Кушаккасси. За заборами собаки залаяли. Саша глядит — улица перед ними широкая, длинная, где кончается, непонятно. Деревья у домов стоят, как огромные медведи, свет падает пятнами — где с неба, от звёзд, между тучами пробивается, где от одинокого фонаря. Днём попадёшь на такую улицу — и не узнаешь её, не поймёшь, что был уже здесь ночью. Где—то в деревне живут старые Керкури и Маюк. Саша их с бабушкиных похорон не видел. На миг ему представилось, что и бабушка его должна быть где—то здесь, что она переселилась туда, где её детство прошло.

Тут в ближнем доме зажёгся свет. Скрипнули петли. На улицу вышел заспанный человек — маленький бородатый старик. Он спросил, что чужакам надо. Тётка Васса, плача, отвечает ему, что у неё сын Димка пропал.

— Не было ли у вас, — говорит, —  в деревне чужого мальчика?

— Как не было — был у нас мальчик! — отвечает старик. — Сейчас точно узнаем, откуда он взялся и куда пошёл от нас…

Старик спустился с крыльца и двинулся по тёмной улице. Кошкинские за ним. У одного забора он протянул руку меж досок и отодвинул щеколду, вошёл во двор. Собака к нему кинулась с лаем, но, видно, сразу узнала. Он погладил её, сказал что—то ласковое на своём языке, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Оттуда выглянула растрёпанная женщина, и он, видно, по—своему спросил у неё про мальчика. Женщина закивала и заговорила по—русски:

— Был мальчик, был! С моим Костюком забегал во двор, хотели вместе дальше бежать, да я их за стол усадила — обедать было пора. Беленький такой мальчик, и щёчки — во, яблочки! — показала на себе женщина.

— Мой, мой это Димка, — забормотала тётка Васса.

И женщина закивала ей:

— Да, Дима, Дима, сказал, зовут его. Быстрый мальчик, уж до чего быстрый…

— Быстрый, — сказала и тётка Васса.

— Сам я, — говорит, — в деревне живу, в Кузнецово, — продолжала кушаккасинская женщина. — Я спрашиваю: «Как же отпустили тебя в такую даль?».

— Ох, это не мой Димка, — выдохнула тётка Васса.

И сразу же обессилела, за забор схватилась.

— А он мне: «Я, мол, гуляю здесь просто. Меня куда захочу родители отпускают гулять» — рассказывала женщина.

— Шутка ли — из Кузнецова добрался, — сказал дядя Витя. — Это же как раз полдороги от нашего Кошкина до Высоких Куликов. И лошадьми—то пока доедешь, натрясёшься в телеге, и думаешь, не завяли бы огурцы…

— А… где же теперь тот мальчик, из Кузнецова? — для чего—то спросил Саша.

И женщина ответила:

— Видно, давно спит у себя дома. Я его ещё днём отправила назад в Кузнецово. Довела до шоссе и денег дала на билет. Автобуса вместе с ним подождала, ему говорю: «У меня у самой мальчик растёт, Костюк, сам видел его, так что езжай—ка ты к своей маме в целости и сохранности».

Тут в доме послышалось шлёпанье босых ног и на крыльцо к матери выскочил маленький мальчик в трусах и майке. Он испуганно стал говорить что—то маме, от чего та поменялась в лице, а потом кивнула на стоящих возле крыльца людей:

— Костюк, ну—ка, расскажи всем!

Костюк тяжело вздохнул и сказал по—русски:

— Он, Дима, не поехал к себе в Кузнецово. Он мне сказал: «Твоя мама посадит меня в автобус, а я возле следующей деревни выйду. Мне надо, — говорит, — пойти на Орлиную гору».

— Куда? — ахнули сразу несколько кошкинских.

— Он нашёл у реки — вот что, сейчас покажу, — сказал Костюк и зашлёпал босиком в глубину дома. И там, он, видно, порылся в каких—то своих тайниках, и, наконец, вынес небольшую дощечку. Саша ахнул — это было крыло белого планера!

— Птица унесла его самолёт! — говорил Костюк. — Большая птица, далеко унесла, видно, в гнездо своё! А по пути крыло потеряла, одно крыло. Димка говорит: «Значит, я правильно иду, раз нашёл его! Мне теперь одна дорога за самолётом — на Орлиную гору, только там такие большие птицы живут!»

— И ты не сказал мне? Ты знал, что твой товарищ собрался идти на Орлиную гору? — спрашивала женщина у своего Костюка.

Тот в ответ вдруг заревел и стал горячо рассказывать ей что—то, опять по—своему. Женщина виноватым голосом объяснила пришедшим:

— Костюк говорит, что Димке очень нужен его самолёт. Он на хранение Костюку оставил одно крыло. «Чтоб не таскать его, — сказал, — на Орлиную гору. — Вернусь — заберу у тебя, самолёт клеить буду». Костюк думал, что к вечеру его товарищ к нам сюда и вернётся.

Пока она говорила, из дома на крыльцо вышел коренастый чернявый человек. Он переступал с ноги на ногу, тёр глаза и зевал. И, казалось, совсем не слушал её — только ждал, когда чужие уйдут и вся семья снова уляжется спать. Но когда женщина перестала оправдываться, мужчина сказал что—то мальчику, а потом повернулся к пришедшим:

— Я говорю сыну: значит, теперь нам тоже искать мальчика. Не сберёг приятеля, не сказал вовремя старшим, что он в гиблое место решил пойти — ты виноват…

Сразу же все трое ушли в дом и скоро вышли уже одетыми, в сапогах, в тёплых куртках. Женщина побежала через дорогу в другой дом, а потом ещё в один. И оттуда тоже выходили люди в сапогах, застёгивались на ходу, женщины повязывали платки до самых глаз. Где—то из ворот выезжали машины. Из одной Фёдору крикнули:

— Сажай людей к себе и за нами держись, до Орлиной горы путь неблизкий.

А тем, кому не хватило места в машинах, велели идти к большой дороге, чтоб их удобней было оттуда забрать, не заезжая в деревню.

Саша думал, что на машине всех довезут до самой горы. Но нет, доехать можно было только до кромки леса. Лес стоял чёрной стеной, высокий—превысокой, а внизу всюду были колючие ветки. Не верилось, что в этот чёрный лес можно как—то войти и потом двигаться по нему, идти в глубину, поднимаясь понемногу наверх, туда, где окружённая чащей со всех сторон, стояла Орлиная гора. И что где—то там в чаще сейчас был Димка.

• Димка борется со страхом

 

Димке даже лучше оказалось, что он проехал в автобусе. Мама Костюка, тётя Агахви, купила ему билет до Кузнецова и попросила кондукторшу приглядеть, чтоб он не проехал свою остановку. Но Димка не собирался ждать до самого Кузнецова. Автобус только тронулся — и скоро снова остановился у поворота в какую—то деревеньку. Новые пассажиры стали входить с баулами, сумками и пакетами с огурцами и яблоками. Теснясь, люди пристраивались в проходе. Он поглядел, не следит ли за ним кондукторша. Но нет, она со своей сумкой протискивалась к новеньким. И тогда он рванул к выходу!

Вокруг зашумели:

— По ногам—то, давай, пацан, правильно, — по ногам!

— Раньше где ты был, спал, что ли?

А он уже выпрыгнул на землю, и автобус тронулся с места.

Орлиная гора была как раз перед ним. Это была остановка Орлиной горы! Димка побежал по полю бегом, и в лес войти ему оказалось совсем не страшно. И потом ещё долго, долго он шёл без страха по лесу. Надо было спешить. У нового друга, у Костюка, он оставил крыло, найденное на улице в деревне Кушаккаси. Другое крыло, с надписью «Ваня Волков» он ещё вчера нашёл у Саши во дворе, в Кошкино. И ещё там был хвост! Самолёт Ваня Волков остался без крыльев и без хвоста, и кто знает, какие он ещё получил повреждения. Димкино сердце сжималось от горечи. Найти, разыскать самолёт, а дальше он уже сам придумает, как починить его!

Димка продирался сквозь ветки, дорога его шла вверх, несколько раз он останавливался, чтобы поесть черники. Хотелось пить. Он понял, наконец, что устал, и ничего важней не было, как лечь куда—то, где мягко… Вот и мох под деревьями.

Димка проснулся, когда уже было темно. Кругом что—то хрустело и шумело от ветра, и стукало, и Димка слышал, как вдалеке кто—то воет.

От этого воя его охватил такой страх, что он, не понимая, что делает, кинулся сквозь густые царапучие ветки, не думая, в какую сторону ему надо — ломился туда, куда можно было пробиться. Он тяжело дышал и плакал. Чуть в стороне, за ветками, за буреломом, в темноте тоже как будто кто—то дышал, под кем—то ломались сучья.

«Там волки!» — думал Димка.

Бежать! Нет, забраться на дерево! Он схватился за ближний ствол — корявый, ни одной нижней веточки. Подпрыгнул на пружинистом валежнике, или на куче листьев, — он не разобрал, что у него под ногами было, — коленками обхватил дерево. Кора сквозь штаны обдирает ноги, а он тужится, чтобы на руках вверх подтянуться.

— Я тебя и на дереве достану, — услышал он за спиной и упал на ветки.

«Кто это?» — мелькнуло в голове. Вслух он ничего не сказал, но его услышали, и голос ответил:

— Я твой самый большой страх.

И Димка только подумал, что это, должно быть, что—то лохматое, чёрное, — а оно уже вышло к нему из—за деревьев.

— Мама! — закричал Димка, и страх двинулся к нему.

Димка спиной налетел на дерево. Кругом был бурелом, и это — то, что двигалось на него, — оно было страшнее всего на свете. Что оно собиралось сделать с ним, Димка не думал — он кричал, что было сил, и махал руками, и поднял палку, выставил её перед собой. А  оно шло, и тогда он стал крутить палкой перед собой и повторять:

— Не подходи ко мне! Не подходи!

И оно остановилось и стало ждать, когда он устанет.

Димка делал выпады, как самурай с мечом — он видел самураев в кино, — и кричал:

— Так! Так! Так!

Оно глядело на него злыми, горящими глазами. И, наконец, он почувствовал, что у него руки болят, что нет сил держать палку — и тогда оно кинулось на него, повалило в колючие ветки. Но оно не знало ещё, с кем связалось. Димка упёрся кулаками в мохнатое брюхо, мягкое, как подушка, руки по локоть ушли в шерсть. Но можно ещё и ногами пинаться. Главное — выползти из—под страха, освободиться от него, тогда Димка сможет удрать.

Но нет, вот уже чудище открыло пасть, внутри совершенно чёрную. Сейчас оно проглотит его, всего целиком. Сил больше не было сопротивляться, и плакать он не мог уже, и голоса не было, чтобы кричать — да и кто придёт на твой голос. Димка устал, как никогда ещё не уставал. Даже бояться с прежней силой не мог. Всё кончилось для него. И в это время к нему  пришла мысль: «А ведь я долго не давался ему. Я его сперва всего измотал. Если бы кто посильней меня был, то, может, и победил бы его совсем».

И тут чувствует он, что страх руками удерживать над собой как будто бы легче стало. Точно и страх ослабел, в самом деле. Димка глядит — а страх совсем небольшой, с него ростом.

— Во как! — охнул Димка.

Ему—то чудовище сначала огромным казалось! Не могло же оно сразу стать маленьким. Это маленькие делаются большими, а не наоборот. Вспомнил Димка поговорку «У страха глаза велики» — и усмехнулся, сразу же сел в валежнике и чудище на валежник спихнул. И пока оно не пришло в себя, скорее вскочил на ноги, отпрыгнул и новую палку поднял — она оказалась с рогатиной. Димка выставил рогатину перед собой.

— Не подходи! — говорит.

Чудище обиженно скривило свой ротик — маленький, как таким человека проглотишь?

«Чего только не покажется, когда ты один в лесу», — думает Димка.

Хотел он получше чудище рассмотреть, глядь — а чудища нет. Было же, вот здесь стояло тучей, кусты заслоняло — и вот они, перед Димкой стоят, кусты. А чудища не стало, будто его никогда не было. Только спину саднило — должно быть, о валежник исцарапался через рубашку.

«Сколько я дрался с ним?» — подумал Димка. Усталость заставила его снова искать под деревьями ощупью мягкий мох, он наклонился — но под руками была только слежалая хвоя, и он не помнил, как улёгся спать в эту хвою.

• Спасатели в лесу

 

Люди говорили между собой, что вот—вот рассветлеется и прочёсывать лес куда легче станет. Людей было много — кошкинские, кушаккасинские и из самих Высоких Куликов  — добровольцы, которые всегда выезжают искать пропавших в лесу.

На поляне у леса горел костёр, у него грелись, и здесь же сидел парень, который разговаривал сразу по двум мобильникам. И те, кто с ним связывался, говорили: нет, нет, пока нет.

Поодаль стояло несколько автомобилей. Машины то и дело сигналили — все надеялись, что Димка услышит звук. И когда сирены стихали, слышался крик тётки Вассы — в чаще она звала сына, и её голос был громче всех. Командир добровольцев из Высоких Куликов повторял людям, что надо глядеть и под ноги, и на деревья перед собой — на них могли остаться клочки штанов или рубашки. И наверх тоже надо глядеть, вдруг Димка залез на дерево и спит в развилке.

Дядя Витя в чаще поднял голову, а среди веток что—то белеет. Прямая, длинная  палочка не походила на ветки сосны, среди которых она застряла. Дядя Витя взмок, пока по стволу добрался до веток. Он оцарапал не только ладони, но и колени под брюками. А съезжать вниз оказалось ещё хуже. Но вот он уже стоит под сосной и рассматривает странный предмет, наверняка сделанный людьми, а не выросший в глухом лесу.

Все находки надо было показывать Максиму, командиру спасателей из Высоких Куликов. И он, как увидел странную палочку, присвистнул и позвал другого спасателя, Петра Волкова. А тот даже охнул:

— Так и есть, фюзеляж! Не от того ли самого планера, что Ванька мой смастерил?  Он его потом странному мальчику отдал. Но тот, я слышал, был из Кузнецова. А наш потеряшка из Кошкина…

Спасатели в изумлении разглядывали фюзеляж. Его и впрямь могла принести птица! Да и как иначе он оказался бы высоко на дереве?

• Саша и большие птицы

 

Стали дальше прочёсывать лес. Саша чувствовал,  как с каждым шагом погружается в чащу всё глубже и глубже. Сначала растения были ему знакомыми, многие он мог бы и по—латыни назвать. Но постепенно среди сосен, среди пинус сильвестрис, стали появляться не знакомые ему колючие кусты, и вот он уже в совершенно чужом лесу, как будто выросшем на другой планете. Он знал, что справа и слева от него идут люди, и нужно перекликаться с ними. Первое время, когда сосны редели, он видел то кошкинского Федю, то старшеклассника Арсена из деревни Кушаккасси. Но теперь людей стало не видно, он слышал только, как гудит лес, и в этом звуке ему слышалась угроза: «Не иди дальше, человек, не иди, куда тебе нельзя!»

Под старыми листьями, на которые он наступил, тоже незнакомыми листьями, ничего не было, и нога пошла вниз, он замахал руками, а потом стало невыразимо, оглушающе больно, и он успел только подумать: «Во как бывает…»

Над ним кружились огромные птицы — каждая из них могла бы крыльями закрыть не только яму, куда он упал, но и весь его домик в Кошкино.

— Улетай! — говорил Саша птице. — Кыш от меня!

— Ты ведь уже увидел нас! — отвечала ему птица. — Кто нас увидел, тому назад к людям дороги нет. Никто из людей нас никогда не видел.

— Но все же рассказывают, что вы есть, — слабо возражал Саша.

— И сами не верят себе, — отвечала птица.

И другая вторила ей:

— Сами думают, что сказки рассказывают, пугают друг друга!

В воздухе слабо звенело. И Саша думал: «Хоть бы это были мои консервные банки». Под этот звон ему больше не представлялась ракета, летящая в космос. Он ясно видел свой двор, освещённый солнцем. Посреди двора стояло пугало, увешанное банками—баранками. На самом деле связка банок выпала у него из рук, повисла на колючем кусте. Она легонько качалась в воздухе, вот и раздавался звон.

— Вот они,  с чучела снятые, — сказал Фёдор, выпутывая из веток связку. И позвал громко: — Сашка, академик, ты где?

Фёдор повернулся к Арсену:

— Парнишка у нас в деревне учёный, из города приехал. Почти ровесник тебе. И чудной парнишка, во всём чудной. Вот, скажем, только что шёл здесь, по—за деревьями, и вдруг — нет его. И не углядишь, как он такой провалится под землю.

— Останешься навсегда с нами, не выйдешь отсюда, — твердила птица, и Саша, смирившись, повторил за ней: — Не выйду отсюда…

И рядом раздалось:

— Не выйдешь? А держаться хоть сможешь? Давай, хватайся—ка за шею, ну!

Фёдор взвалил его к себе на спину. Арсен спускался первым, прощупывая перед собой дорогу.

• В буреломе

 

Димка проснулся от холода и сразу понял, что надо всё время двигаться, надо пробираться сквозь лес. Тогда и не замёрзнешь, и тот, кто следит за тобой из—за деревьев, не посмеет приблизиться. На ходу Димка горланил песни. Он, оказывается, ни одной толком не помнил, а потому сочинял сам:

— А вот я иду, а вот не подходи ко мне, так отделаю, что мало не покажется!

Слёзы вдруг сами потекли из глаз, потому что это мама так грозила ему: «Отделаю — мало не покажется!» Другие люди тоже так говорят, но Димка только маму сейчас вспоминал, и так ему к ней хотелось!

Он ревел и  грозил кулаком в сторону бурелома: «Получишь от меня!». И точно в ответ ему по воздуху разносились протяжные, летучие, как ветер, звуки. «А ведь это волки!» — подумал Димка.

В буреломе раздался треск, и Димка взмахнул палкой, чтобы обрушить её на всякого, кто выйдет к нему.

— Эй, эй! — раздался голос, — поосторожней, пацан! — и перед ним оказался человек, который улыбался так счастливо, что рядом с ним невозможно было не почувствовать радость самому.

— Дима! Из Кошкино! — утвердительно воскликнул человек. — Кто же ещё?!

И Димке передалась его радость. Но он спросил недоверчиво:

— А что, на Орлиной горе тоже люди водятся?

— Сегодня водятся, — ответил человек. — Сколько людей сегодня ищет тебя!

И Димка тогда, наконец—то, в голос заревел. Он забрался к человеку на руки и слабо грозил в кусты кому—то маленькому, с кошку ростом. Слёзы текли, а он строил ему рожи, — оказывается, можно и реветь, и строить рожи одновременно.

Доброволец из Высоких Куликов пытался позвонить товарищам по телефону — связи не было. И тогда в ход пошёл пронзительный, режущий уши, свисток. Димка от неожиданности скривился. А тот, кто из кустов за ним глядел, наконец, удрал.

• Димка ревёт, как размазня

 

Костюк спал в машине Фёдора, пока отец прочёсывал чащу вместе со спасателями, а мать у костра поила выходивших из леса чаем. Потом всю поляну точно накрыло радостью, она проникла через опущенное стекло в машину, разбудила Костюка. Он стеснялся выйти и только глядел, как Димка ревёт и маленькая круглая женщина обнимает его — мама, конечно же, и другие взрослые суетятся вокруг, и городской спасатель несёт Димке какую—то непонятную тонкую палку и говорит что—то, а Димка в ответ кричит:

— Ой, Ваня Волков!

И люди начинают кого—то звать:

— Петя, Петя!

Но неизвестный Петя, должно быть, ещё в лесу, люди оттуда продолжают появляться. Услышали, что Димка нашёлся, и теперь спускаются на поляну. Вон большая девчонка вышла – на шее баночные бусы гремят, как у пугала. Следом за ней городской спасатель идёт – и сразу спрашивает:

— Где раненый?

Склонился доктор над Сашей, осмотрел его, а после велел  Арсену с Фёдором держать его покрепче, и как дёрнет ногу! Саша закричал, и тут же снова раздался Димкин рёв. Димка, оказывается, тоже глядел, протиснувшись между взрослыми, как доктор Сашину ногу выправляет, и снова ощупывает ему колено, а после говорит:

— Неделю не будешь бегать стометровку, и танцевать не стоит.

И Юлька испуганно глядит на доктора – как будто она собиралась с Сашей танцевать.

Димка держит двумя руками тонкий фюзеляж самолёта, рядом с ним мать и все кошкинские, знакомые всю жизнь, и ещё другие, совсем незнакомые люди. Все радуются, что он нашёлся, хотя и слышится уже там и здесь, что надо его за уши отодрать. Да ему что — пускай дерут, если им так лучше станет! Сколько народа из—за него ночью не спит! В лесу, может быть, к ним тоже страхи выходили. Кто знает, может, много их там, полный лес страхов. Димка старался про то не думать. Но когда он услышал Сашин вскрик, терпеть и не думать стало невозможно. Он только перестал реветь, а теперь слёзы потекли с новой силой. Саша, вдохнув поглубже, охнул и сказал ему:

— Ну, ты размазня! Я и то терплю.

А в ответ слышит:

— Да ты, фермер, вообще герой!

И Димка отвечает, шмыгая:

— Он вовсе не фермер, это наш Саша, он городской!

Саша глядит, а перед ним на корточки садится Коля, сослуживец. Саша думает: видно, я сильно зашибся. То птиц говорящих вижу, то Колю со своей работы.

А Коля видит, что он удивился, объясняет:

— Я езжу иногда со спасателями. И Лина, бывает, ездит с нами. А иногда и Сергей Иванович…

Тут к ним протискивается папа Вани Волкова. Димка сразу узнал его и слёзы вытер, насторожился. Папа Вани глядел на фюзеляж у Димки в руках, как будто хотел сказать: «Ну, что же ты — загубил планер?». Но вместо этого он сказал:

— Кружок сейчас на каникулах. Руководитель, Геннадий Иванович, в Сочи поехал отдыхать. Разве что к Ваньке моему приезжай, домой к нам. Почините вместе.

И сразу же спохватился:

— Один, без старших, в Высокие Кулики не приезжай, даже не думай!

И на Сашу кивнул:

— Вот когда нога у парня заживёт, вместе приедете!

Саше казалось, что все люди на поляне, или половина, по крайней мере, стараются сказать ему что—то доброе, пожелать, чтобы он скорее смог бегать и танцевать. Сразу много рук рук тянулись, чтоб поддержать его, и он говорил смущённо:

— Я сам могу, сам.

И всё же пришлось опереться на чьи—то плечи с двух сторон. И так, хромая, он дошёл до машины Фёдора. В неровном утреннем свете мама Костюка, Агахви, поглядела на него и спросила:

— Уж не внук ли ты старой Анюк?

— Нет, — растерялся он. – Мою бабушку звали Аней. Анной Игнатовной.

— Я и говорю, ты внук Анны Игнатовны, — закивала Агахви. – Внук нашей старой Анюк.

Тут же ему стали рассказывать, как рады будут старые Керкури и Маюк, если он через реку в гости к ним придёт. Казалось, все любили его вокруг, и он думал: «Бывает ли так? Может быть, это сон?» А только он сел в машину рядом с Фёдором и дверцу захлопнул – сразу почувствовал, до чего же ему охота спать. Он привалился головой к стеклу – а в голове кружилось под шум мотора: «Внук – Анюк. Я — внук Анюк».

Потом сидение под ним как будто ухнуло вниз – а это Фёдор вброд реку переезжал, и сзади раздался голос тётки Вассы:

— Угробишь ведь, Федька, всех, ой, угробишь!

А её сын Димка при каждом толчке ухал. Ему с матерью велели сесть в машину – «Чтобы ты больше не заблудился по дороге», — сказал один спасатель, и Димка недоверчиво глянул на Фёдора: «Можно?». Прежде—то Фёдора не допроситься было прокатить, а сейчас он кивнул сердито:

— Сказано тебе – залезай!

• В поле у деревни

 

Только из реки на берег выехали — и в открытое окно влетел раскатистый, многоколенчатый петушиный крик.

Фёдор сказал:

— Наше Кошкино рядом! Вот уже и петухов слыхать!

— Да где рядом, где рядом! – заспорила по обыкновению тётка Васса. – До Кошкина—то ещё пылить и пылить! Сколько твоя машинка ползти будет?!

Фёдор хотел ответить, но петух закричал снова — казалось, что совсем рядом.

— Их, видно, далеко слыхать, — сказала тётка Васса. – Должно быть, воздух у нас такой – чистый, вот и разносится «кукареку», не то что в городах…

А Саша сказал:

— Мне кажется, это мой Куко кричит. Он самый голосистый у нас в Кошкино.

— Ой уж, и узнал, — недоверчиво заговорила  тётка Васса, — глядите на него — своего петуха узнал за три километра!

А это и верно был Куко. Он стоял совсем близко, у дороги, по которой Фёдор вёз односельчан. Куко переночевал под звёздами, среди колосьев, в ямке, какие для себя роют перепёлки, и теперь приветствовал выплывающее на небо солнышко — его ещё не видать было, но небо и облака уже светились розовым светом.

И вдруг перепел, малорослый, кругленький, совсем не воинственный с виду, замахал крыльями, поднялся в воздух невысоко — так, чтобы только клюнуть Куко в загривок. Петух растерялся, глядь — к ним спешат и другие перепела. И Яська, домашняя курочка, появилась  из—за травы, испуганно заквохтала ему: тише, тише! Но Куко не может не кукарекать, когда солнце всходит! Как не радоваться утру? К тому же привык он, что по утрам хозяин насыпает ему особого корма — точно таким Куко кормили на ферме. А сейчас ему очень хотелось есть. Накануне они с Яськой наелись полевых зёрнышек, и у Куко полночи болел живот. Под утро ему удалось заснуть, но оказалось, что уже солнце пора встречать. И Куко не мог понять, отчего никто вокруг не радуется его звонкому голосу.

Машина проехала совсем близко по полевой дороге. Перепёлки бросились в густые колосья. Саше невдомёк было, что вчера, ближе к вечеру, когда он ехал с работы, Куко исполнил свою мечту – перелетел, наконец, через забор в палисаднике и приземлился с другой стороны, у лопухов. А вслед за ним перелетела и Яська. Опустилась в траву, и сразу же опять замахала крыльями, пересекла в два прыжка дорогу и бросилась по деревне в поле.

Куко был на улице совершенно один. С опаской он перешёл дорогу и пошёл  туда, где скрылась Яська. Сначала шёл не торопясь, сохраняя царственную осанку, а потом всё быстрее, быстрее. И вот уже он несётся по полевой дороге, махая крыльями, отрываясь  от земли, взлетая и тяжело падая. Важнее всего для него было догнать Яську – чтобы не оставаться на улице одному.

Яська заметила его, выскочила из—за колосьев, а в гуще, в глубине поля раздавалось вопросительное булькание: «Это — кто? Это — кто?» Перепела привыкли таиться. Сколько раз деревенские люди проходили по полю, не догадываясь о том, что за их ногами с земли глядят маленькие чёрные глазки, и человечьи ноги перепелам кажутся огромными, страшными.

А в этот раз, только появились среди перепелов чужаки, люди и ночью пришли в поле. И они свистали в свои свистки, и гремели трещотками, и ездили по полевой дороге колёсами. Не иначе искали беглецов! Перепела вжались в землю, Куко и Яська дрожали среди колосьев. Саша, бывший хозяин, чуть не наступил на Яську, она скрылась от него в темноте. И не найдя сбежавших от них, люди ушли.

Теперь Куко,  вспоминая ночное беспокойство, с тоской думал о людях. Люди — это те, кто может поднять шум на весь мир и светить при этом своим искусственным светом в ночи, ну и что же с того? Главное — они насыпают тебе в миску самой лучшей еды, и говорят тебе, что ты лучше всех — и перья твои, и голос твой, и походка самые лучшие! А здесь сразу несколько перепелов кидались клевать Куко, как только он пытался поприветствовать солнце. Если бы мог он вернуться к хозяину! Но вокруг, куда ни посмотри, были густейшие стволы колосьев, и ничего за ними не видно было.

• Царский петух — длинное перо

 

Следующий день был выходным, а Саше всё равно пришлось ехать в Высокие Кулики, с Димкой вдвоём – в гости к спасателю Петру Волкову и его сыну Ване. От Димки не отвязаться было – он прибежал к Саше, держит перед собой фюзеляж и обломки крыльев, приплясывает, подпрыгивает то на одной ножке, то на другой, канючит:

— Поехали в Высокие Кулики, а, пожалуйста! Ну, поехали? Ты палочку возьми, вот как старые люди — с палочкой. У них тоже ножки болят, а они ходят же! Мы с тобой тихо, тихо будем ходить, а доберёмся до города — там уж всюду автобусы!

Тётка Васса тоже пришла, следом за сыном, вытаскивает из кошёлки банку сметаны, творог в пакетике. Саша говорит:

— Спасибо, я вчерашнее не съел ещё.

А она не слушает, ещё одну банку достаёт, с чём—то тёмным — с вареньем, должно быть. Спрашивает:

— Гляжу, ходишь уже потихоньку, а?

Саша отвечает:

— Так мне, доктор сказал, с палочкой можно ходить.

Она кивает обрадованно и на Димку глядит.

— Совсем тихо, Сашке сказали, можно ходить, ты понял?

Димка подпрыгивает от нетерпения:

— Понял, понял!

Точно у них уже решено было, что Саша прямо сейчас повезёт Димку в высокие Кулики. Осталось только последние наставления Саше дать.

— Гляди, — говорит ему тётка Васса, — чтобы Димка снова куда не удрал! Натуру его бегучую ты знаешь! Извёл он уже меня уже, сколько, спрашивает, я должен ждать, когда смогу починить самолёт!

Взял Саша толстую палку, с которой ходил по двору, вышел на улицу. Смотрит, а по дороге от поля идут к нему курочка с петухом. Петух то и дело на бег переходит, отрывается от земли, падает. Курочка за ним едва поспевает, квохчет на ходу, точно спросить хочет: «Куда бежишь так? Куда торопишься?»

Приблизились оба и Саша ахнул:

— Это же мой Куко!

Он как из леса вернулся – не поглядел, на месте его птицы, не на месте ли. Не до птиц было ему. И если бы не кидались они к нему все разом, когда он во двор выходил, он бы и кормушку забывал наполнять.

Тётка Васса тоже увидела курочку с петухом.

— Что же ты за хозяин? — говорит Саше. – Ай, хозяин! Твоя живность разбегается, а ты и не знаешь о том.

И Димке кивает:

— Давай загонять будем во двор обоих. Ты с той стороны, я с этой.

Саша говорит:

— Тётя Васса, — зачем загонять, они сами идут к нам.

И верно, подошли птицы к раскрытой калитке – и Куко сразу шмыгнул во двор. А курочка – Саша не мог вспомнить, как зовут её, — помедлила, и вдруг резко подала в сторону и скрылась в лопухах возле забора.

— Димка, – опять приказывает тётка Васса, —  гляди, давай ты с той стороны, а я…

Но Яська уже перелетела дорогу и мчалась со всех ног за деревню, к полю – поди поймай. Тем более, Саше с Димкой пора было на автобус.

— Курица всё—таки убежала, — сказал Димка, когда они поднялись по ступенькам и автобус тронулся с места.

Саша ответил:

— Может быть, ей на воле лучше.

Димка фыркнул. Кто ещё в деревне сказал бы, что курице лучше на воле! Если так рассуждать, то можно всю свою домашнюю птицу выпустить: летите, куда хотите! И всю скотину, пускай бы жила в полях или в лесу!

— Ладно ещё мой Куко вернулся,  — говорит Саша. — Куко умница, он понимает, где  ценят его.

Димка ему кивает:

— Понятно, хорошо, что вернулся. Тем более, он, небось, дорого стоит. Перья—то какие у него — во!

И вспоминает, до чего ему хотелось перо у Куко выдернуть. Димка морщится: «Подумаешь, перо от петуха. И зачем оно так было нужно мне?» Он уже и не может вспомнить, зачем. А ведь как хотелось ему такое перо! Наверно, так же, как теперь хочется починить самолёт. Нет, самолёт починить всё—таки больше хочется. Ничего важней нет, чем чтобы его самолёт летал!

• У Волковых

 

Доехали Саша с Димкой до Высоких Куликов, нашли нужный дом. Позвонили в дверь – и сразу вслед за звонком услышали протяжные, тонкие вскрики. Открывает им Пётр Волков, а из—под ног у него выкатывается орущий котёнок, короткие лапы на линолеуме разъезжаются.

Саша ахнул:

— Скотиш фолд! И у меня дома такие котята!

И Пётр радостно спрашивает:

— В Кошкино? Так наш Колобок к нам оттуда и прикатился! Ваня его на самолёт сменял, — и кивает на обломки планера у Димки в руках.

— Мы, — говорит, — думали, из Кузнецова наш круглячок, а он из Кошкина! Ведь так? — спрашивает у Димки.

Тут Ваня выходит из комнаты, говорит Димке:

— Ты мне неправильно объяснил, что это выхухоль! У выхухоли нос другой, и она воду любит. Я в Интернете нашёл выхухоль! А Колобок — это самый настоящий котёнок. Только порода у него редкая. Скотишь фолд!

Саша глядит на него — раскрыл рот, а что сказать, не знает. Выходит, что никаких сомнений нет — это, точно, его котёнок! Тот, про кого Димка сказал — выхухоль!

И Димка тоже не знает, что говорить. Он про котёнка давно забыл. Столько всего случилось в последние дни, а ты про какого—то котёнка помни?

Тут Ванина мама из кухни выглядывает и всех зовёт за стол.

— Вы, — говорит, — долгий путь проделали. Поэтому сначала вам щей налью, а потом уже станете самолёт чинить.

Сели обедать. А Саше не сидится, щи в рот не идут. «Это же мой котёнок, — думает он, — точно мой! А как сказать людям, что мой он? Ведь Ваня честно сменял его на самолёт. Это Димка виноват, он забрал котёнка у моих Дука с Дудкой, украл, если прямо сказать».

Косится Саша на Димку, а мама Вани Волкова говорит ему:

— Вы позавчера сильно ушиблись, мне муж рассказывал. Вам надо больше кушать, чтобы нога заживала. Или вам мои щи не нравятся?

— Нравятся, — отвечает Саша.

Не хочется ему обижать хозяев. Съел через силу одну ложку, другую — и правда, вкусно! Не заметил, как опустела тарелка.

После обеда Ваня стал показывать Саше с Димой, как самолёт починить. Крылья пришлось вырезать новые. Димка потребовал, чтоб на одном было написано «Ваня Волков».

Ваня говорит:

— Но я же отдал его тебе. Насовсем. Может, напишем твоё имя?

Димка удивляется:

— Как это моё? Его же зовут так – Ваня Волков.

Наконец, они вышли от Волковых. Димка забегает вперед Саши, заглядывает ему в лицо, ждёт, когда тот станет говорить про котёнка. «Или, — думает, — лучше самому начать, сказать, что я на улице его поймал, не во дворе! Мог же он оказаться не котёнком, а кем—то ещё? Каким—то другим зверем?»

А Саша говорит:

— Надо к моим папе с мамой зайти. Я всегда приезжаю домой на выходные.

У Сашиных родителей пили чай с пирожными. Димка показывал Сашиному папе самолёт, а Саша рассказывал, как он загонял вечером кур в курятник и вдруг подвернул ногу. Мама всё расспрашивала его, как так вышло, и говорила, что ей пора приехать в деревню и самой поглядеть, может, там во дворе есть ямка, или валяются щепки и камешки, о которые можно запнуться, а Саше ведь и в потёмках приходится выходить на двор. Саша морщился:

— Мам, я что, маленький?

Когда  сели в автобус, Димка сказал:

— Зря ты придумал – что загонял кур. Ты их и не загоняешь даже. Твои родители всё равно узнают, что ты провалился в лесу.

— Откуда это — узнают? – не понял Саша.

— В деревню приедут и узнают, — объяснил Димка. – Люди уж точно расскажут им.

Саша говорит:

— Так они не будут по людям ходить, выспрашивать про меня. Они же как приедут, так сразу и в дом, а потом обратно, к автобусу.

А Димка хмыкнул:

— И что, если сразу к тебе в дом? Моя мамка говорит: «В нашем Кошкино и заборы разговаривают».

Саша нахмурился. Потом говорит:

— Про котёнка—то мне никакой забор не сказал. Что ты во двор ко мне лазил за котёнком, а после сменял его в городе на самолёт.

И Димка начинает ему объяснять, наконец—то, как давно хотел:

— Котёнок — он с этой стороны был, где лопухи. Не у тебя во дворе! Я не знал, что твой он, правда, не знал! Я это… я ведь вообще думал, что он — выхухоль!

Саша переспросил:

— Выхухоль, — говоришь?

И больше ничего не сказал. Так и молчали всю дорогу.

«Бить будет, как выйдем, — определил для себя Димка. – Или за уши драть. Он с палкой этой своей, хромой, но лучше не удирать, а то хуже будет. В другой раз поймает, как выздоровеет. А не поймает — так не захочет больше говорить со мной. Как я тогда жить стану?»

Димка сидел у окна. А Саша возле прохода. Он мимо Димки глядел в окно. Димка и так, и так старался его взгляд поймать — но нет, Саша в окно смотрит. Димка думает: «Только бы он мой самолёт не повредил. Я, как он захочет мне уши драть – так сразу и кину самолёт в траву, он лёгкий, с ним ничего не сделается».

 

• «Ума — дырявая сума»

Вышли  в Кошкино, Саша идёт, хромает, молчит. Дошли до его дома, он говорит Димке:

— Ну, ты давай тоже домой. Спать хочется.

Димка спрашивает:

— Что – всё уже?

Саша говорит:

— Ну, съездили… А что надо ещё?

Димка тогда говорит:

— Я же твоего котёнка сменял в городе – за выхухоля.

Саша удивляется:

— Да я знаю.

Димка всё больше злится.

— И ногу ты из—за меня сломал! Когда я на Орлиной горе был и меня искали всю ночь! Сколько людей из—за меня ночью не спали, а ты в яму упал…

— Я не сломал ногу, — перебивает Саша. – Доктор сказал, у меня был вывих. И этот ещё… болевой шок.

Димка остановился, глянул на него в упор снизу вверх, всхлипнул.

— Дурак ты,  – говорит. – Сашка! Учёный дурак, ты своей наукой уже все мозги себе съел! Моя мамка говорит: «Ума — дырявая сума!» Бери, говорит, из твоего двора что захочешь, ты и не заметишь, а если заметишь, то и не сделаешь ничего, будешь вот такой стоять— ыыыыы!

Димка состроил рожу, приставил обе ладони к ушам  —  и сразу отпрыгнул, вдруг Саша его всё—таки ловить станет. Потом оглянулся и, наконец, к своему дому пошёл. Идёт –ревёт на ходу.

Саша думает: «Вот, значит, как про меня говорят? А как же тогда, ночью, когда Димку нашли на Орлиной горе? Мне же со всеми так хорошо было. И на поляне возле горы, и в машине потом. Нога сильно болела, и всё равно было хорошо. Неужто они и тогда считали, что я дурак? И тётка Васса мне теперь что ни день — то сметану, то творога несёт. А всё потому, что дурак я».

Куко во дворе бросается навстречу хозяину, точно хочет загладить вину за то, что убегал из дому с Яськой. А Яська так и не пришла. Наверно, теперь будет жить в поле, с перепёлками. А все прочие куры с индоутками вместе топчутся возле кормушки – она с утра полная была, а теперь пустая. Юлька на глазах у хозяина перелезает к нему во двор, перетаскивает через забор большую сумку. Стесняясь, объясняет:

— Люди приезжали из деревни Кушаккаси, сказали, они родня твоя, через Анну Игнатовну. Думали, говорят, что обязательно застанем его. Удивлялись, как ты хромой в город поехал, — и Юлька глянула на него укоризненно. — Просили передать, — говорит, — чтоб в следующие выходные их ждал в гости. А это вот, сказали, гостинец тебе.

Саша машинально взял сумку, она оттянула руку. Нога и впрямь всё сильней болела. Юлька шмыгнула обратно через забор.

 

• Кто сварит щи

 

Назавтра Юлька глядит, как Саша, хромая, тащит ведро с водой. Юльке удобно — у неё возле забора малинник, там можно спрятаться так, что тебя будет не видно, а самой сколько хочешь рассматривать соседа, как он воду носит, и двор метёт, и как тяпку на черенок насаживает. У соседа голова круглая, он ёжиком стрижётся. Юльке хочется дотронуться до его затылка. Жёсткие у него волосы или мягкие?

— Сделали самолёт? — спрашивает она со своего двора.

И сама пугается, что решилась заговорить.

Саша вспоминает про то, что в деревне и заборы говорят. И усмехается: ей, должно быть, заборы не успели ещё рассказать, что самолёт Ваня Волков опять целый. Димка вчера не стал его запускать, только приехал в деревню — сразу домой пошёл.

— Сделали, — кивает Саша.

Юлька, ободрённая тем, что он стал отвечать ей, решается снова спросить:

— И что, он теперь летает?

И Саша думает: «А ведь не проверили мы с Димкой, летает или нет!».

Уклончиво говорит:

— Должно быть, летает. Ты это, у Димки лучше спрашивай.

Юлька не отстаёт от него:

— А кто делает в городе такие самолёты?

И стоит, ждёт, что он ответит.

— Мальчишка делает, Ваня Волков, — говорит Саша. — Маленький совсем. Такой же, как Димка.

Подумал ещё, поглядел на Юльку, добавил:

— Он в кружке занимается.

Юлька интересуется:

— Где это есть такой кружок? — как будто она Высокие Кулики хорошо знает.

Саша отвечает:

— Не знаю. Сейчас кружок на каникулах. Мы дома у Волковых были.

И вздохнул тяжело:

— Нам щей наливали.

— Хорошо это, — отозвалась Юлька.  Потом глянула на Сашу и думает: «Может, я как—то неправильно ответила?».

И спрашивает осторожно:

— Тебе, что, — плохо стало с тех щей?

— Щи хорошие, — отвечает Саша. — Только Ванина мама сказала, что если человек приехал издалека, то ему положено щи подавать.

— Ясно — положено, — отвечает Юлька. — Кто же этого не знал?

Саша думает: «Один я только и сомневался».

— И у нас в Кошкино, и за речкой, в деревне Кушаккаси такой обычай  хранят, — говорит Юлька.

И он отвечает:

— Ко мне же гости собираются из деревни Кушаккаси. Бабушкин брат, старый Керкури  с внуками. В сумке записка была.

— Это я им ручку вынесла и тетрадь, чтоб оставить записку, — объясняет Юлька. —  Старик парню сказал: напиши сам, а то я без очков. Парень и написал. Он тебе кто, троюродный? Я поглядела: вот видно, что родня твоя…

Саша перебивает её:

— Так я же… Я щей варить не умею. Когда я ем щи, вообще не понимаю, как они сделаны. В них же столько всего — и капуста, и лук, и баклажаны, и морковка. Всё и не заметишь.

Тогда Юлька быстро говорит:

— Давай я буду варить тебе щи!

Он глядит — а у неё лицо побелело и нижняя губа дрожит. Глаза смотрят пристально, странно. Он растерялся, говорит:

— Да не, неудобно. Чего это ты мне щи варить будешь?

У Юльки лицо искривилось, и она закрылась руками.

— Ту дурак, Сашка, — говорит, — учёный дурак! Что с тебя взять, ты академик наук ненормальный! Ыыыы — оскалилась, как Димка вчера, ладонями возле ушей помахала и бросилась к забору — перелезать к себе.

Саша стоит, думает: «Как это — второй день подряд меня дураком обзывают?»

Стало ему на секунду жалко себя. И сразу вдруг Юльку так жаль стало и так захотелось успокоить её! Перелез он в соседский двор, пошёл в огород — она там на земле у яблони сидит, плачет. Он сел рядом.

— Юля, — говорит ей, — не плачь.

— Я всё понимаю, — хлюпает в ответ Юля.

Он спрашивает:

— Что — всё?

— Я видела, — говорит Юля, — какие девушки к тебе приезжали. Мне с ними не тягаться. А ты каждый день смотришь на таких девушек!

Саша думает: к нему только Лина и Катя приезжали, с работы. Саша побаивается и Лину, и Катю. Придёт на работу, сядет, придвинет к себе микроскоп — и всё, я, мол, работаю. Я занят, и вы не трогайте меня.

Лина и Катя — похожие друг на друга. У них одинаковые светло—оранжевые халатики с эмблемкой станции защиты растений. Но и когда девушки не на работе, они всё равно похожи. Обе тоненькие и волосы у них одинаково подстрижены чуть выше плеч, и обе одинаково над тобой смеются, точно мячик перекидывают друг другу.

Но оказалось, что Лина иногда ездит с отрядом спасателей, ищет людей, которые заблудились в лесу. Это тревожило Сашу, он смутно думал теперь, что, значит, Лина совсем другая, чем казалось ему всегда, и другая, чем Катя. И что, может, в нём есть что—то неправильное, если она вместе с Катей посмеивается над ним.

В выходной день ему совсем не хотелось думать о Лине или о Кате.

— Юля, ты зачем — о них? — сказал он.

Юля горько плакала. У Саши не было младших братьев или сестёр, и он не знал, как успокоить плачущего человека. В растерянности он погладил Юлю по голове.

И вдруг откуда ни возьмись рядом упал чёрный комок. А следом ещё один, и ещё! Летние снежки.

Смотрят оба — а Димка прыгает и кривляется за забором, руками возле ушей машет. И вдруг как закричит:

— Женихались Сашка с Юлькой — вот я выстрелю в них пулькой!

У него нет пистолета с пульками. И он в полузасохшей луже со дна черпает мягкое, жирное, комкает свои летние снежки. Майка спереди стала чёрная,  к животу прилипла.  Как он теперь возьмёт в руки самолёт? Тот лежит у дороги, в крапиве, ждёт, когда его кто—нибудь наконец в воздух запустит.

Вчера, только Димка  пришёл домой, мать спросила про самолёт:

— Ну что, снова летает?

Димка пробурчал что—то, чего сам не понял.

Мать не отставала:

— Не пробовали, что ли, запускать, с Сашкой?

А Димке и не хотелось вчера запускать самолёт.

Зато наутро он проснулся от нетерпения. Надо было как можно скорей увидеть, как лёгкая модель уходит в высоту и там скользит на новеньких белых крыльях. И чтобы Саша рядом стоял, глядел, и чтобы просил у него: «Дай я, дай я запущу!»  Без Саши, одному, самолёт запускать не хотелось.

«Да я бы и ему дал запустить, — думал Димка. — Что, я бы ему самолёт не дал?»

Да только как позовёшь Сашу с собой, после того, как он у Волковых своего котёнка увидел! И всё же сразу рассказали ему — что котёнок из Кошкина у них появился, а не из Кузнецова!

«Если бы Сашка согласился в поле пойти, я бы ему все разы давал самолёт запускать — пускай сам, а я бы только глядел, как он летает! — думал Димка. — И бегал бы, приносил ему самолёт, когда приземлится, — пускай запускает снова! Он же сейчас хромой, так я бы  каждый раз бегал!»

Прошёл он с планером мимо Сашиного двора один раз, другой. Думает: «Спит он ещё, что ли?» Вспомнил, как мать бранила Сашу: «В деревне живёшь, значит, как все люди, вставай с петухами!»

Димка поднял мелкий камешек, в Сашино окно запустил — никакого ответа. «Позже приду», — подумал Димка. Свернул в проулок, пошёл мимо Юлькиного огорода, а они там оба, сидят на земле под яблоней! Димка такого стерпеть не мог. Он ищет Сашу везде, а тот — вот где! И сразу Димке пришло в голову: «А вдруг они поженятся с Юлькой? Тогда всё, Сашка, точно, взрослым станет, семейным человеком. И всё, тогда он и глядеть не станет на мой самолёт! Вообще не станет со мной говорить, скажет, такие взрослые с детьми не играют!»

Димка запустил ещё один летний снежок, да как заорёт на всю улицу:

— Женихались Юлька с Сашкой, народились чебурашки!

Саша вскочил на ноги — и скривился от боли. Совсем забыл, что доктор велел ногу беречь! Говорит Юльке:

— Сейчас я поймаю его! Так наподдам, всегда помнить будет!

А как станет Димку ловить, и не думает.

Юлька отвечает ему:

— Зачем его ловить, он же маленький. Видишь, он хочет, чтобы ты запустил с ним самолёт.

При слове «самолёт» Саша улыбнулся непроизвольно — рот до ушей, и тут же, спохватившись, поглядел на Юльку с сомнением.

— Так что? — спрашивает, — не надо ему, что ли, уши надрать?

Юлька отвечает:

— Зачем? Иди просто, позапускай с ним самолёт.

А сама носом шмыгает и глаза трёт.

Саша опять говорит:

— Что, можно мне пойти с ним?

И даже мысли у него нет о том, с чего это он у Юльки разрешения спрашивает. А та ему улыбается сквозь слёзы:

— Конечно, иди!

Саша доковылял до забора и перелез из Юлькиного огорода в проулок. А там осторожно поднял с травы самолёт, оглядел Димку:

— Ты как пойдёшь такой? Давай—ка лицо вымой. И руки… до плеч, с мылом надо.

Димка недоверчиво глянул на него, спросил:

— Что, умыться — и всё? И тогда пойдём с тобой?

— Ну да, — говорит Саша. — А что нужно ещё?

Димка посмотрел направо, налево. Хотел бежать к дому, но передумал, спросил:

— Я у тебя умоюсь, можно?

Саша пожал плечами:

— Ну да, у меня умойся. Чтобы скорей было.

Димка бросился к нему во двор, к умывальнику, висящему на заборе.

Он не знал, каким счастливым можно быть оттого, что тебе велели пойти умыться.