Маша Сандлер

Подходит читателям 12+ лет.

Кубырь Кубырок

 

Синь-остров

 

На полунощь глядеть — ничего не видать, только тьма. На запад глядеть — ничего не видать, только снег. На восток глядеть — едва-едва полосу света видать, а больше ничего. А на солнечную сторону Лиска и сама не глядит. Ну как увидит там дымок над далеким лесом, над родным берегом? Близко жило — всего неделю пути, и Лиска бы живо побегла, да не может. Глядеть — только горе терпеть.

 

Лиска вздохнула. Пар от вздоха вырвался из ее рта и инеем осел на меховом кокуле, который прикрывал ей голову и щеки. Мороз крепчает к ночи, а ночь теперь спускается скоренько, враз, не успеешь проморгаться — уже темень, ветер сдувает с ног, метет, да не снегом, а льдистым песком, так что царапает голую кожу. Пора прятаться в схоронку. Лиска оттолкнулась и легко скатилась от Синь-камня под горку на деревянных лтах. Внизу, недалеко от морского берега, их жило, устроенное из земляной схоронки для дичи. И жило, и лты плохенькие, потому что мастерила их Лиска сама, своими неумелыми руками. Но другого ничего нет, так что и жалеть не о чем.

 

У лаза в схоронку торчат малыши. Смотрят на нее с надеждой, думают, ну как увидит она сверху, от самого Синь-камня, как за ними идут по снегу родители малышей — Олонь и Жердяла. Каждый вечер перед все более ранним закатом забирается Лиска на гору и смотрит на все три стороны, да только уже сама не верит, что кого-то увидит. Малыши верят, хотя Вячка уже большой, мог бы и не студить малую Пенку.

 

Завидев Лиску и ее сердитое лицо, малыши нырнули внутрь. Лиска скинула лты и воткнула покрепче в снег рядом с лазом — если ночью будет метель, брошенные плашмя лты занесет так, что нипочем не найдешь.

 

Лаз в схоронку устроен длинный и узкий, малыши шмыгают, как мыши, она пролезает с трудом, а большой мужик или зверь и вовсе не протиснется. С обратной стороны Лиска поскорее закрыла лаз шкурой оленя, чтобы сохранить тепло.

 

— А мамка говорила трижды закрывать-открывать, чтобы нечисть лесовая не влезла, — проворчал вполголоса Вячка.

 

— Поучи еще меня, козявка носовая! — прикрикнула на него Лиска, но шкуру все-таки открыла-закрыла еще дважды, а то мало ли что.

 

Потом только скинула кокуль с головы и меховую малицу, оставила у входа. В схоронке было душко и дымко, потому что очаг курился и через продух под самым потолком тянуло плохо. Каждый раз Лиска боялась угореть вместе с малыми, а когда устраивала очаг, дважды камни перекладывала, да все равно вышло не шибко хорошо.

Малыши, пока она бегала по лесу, проверяла силки, поддерживали как могли гонь-огонь в очаге, а сейчас в малом котелочке уже побулькивала горючая вода для харча.

 

— Сего дня вечерять будем пустой кашей, — сказала Лиска строго, снимая подвешенный к потолку мешок с овсом.

 

— Ну Лиска, давай хоть с пальчик сальца, — заныл Вячка. — Хоть с мой мизинчик. Нет, с Пенкин, Пенкин мизинчик.

 

— В силках опять ничего, — возразила Лиска, — исхарчим оленину, что будем жевать? Мизинчики?

 

Вячка обиженно засопел, но больше просить не стал. А Пенка и не начинала — она, как только Лиска влезла в схоронку, забралась под шкуру на лежанке и к стенке отвернулась. Лежит, сопит. Лиске, правда, и гадать не надо о чем сопит Пенка — мамки опять нет, мамку она ждет-пождет.

 

Лиска замешала кашу длинной поварешкой, подумав, все ж отхватила ножиком едва-едва с Пенкин мизинчик сала от оленьей туши, которая тут же привязана к потолку. Разделила ее на три куска да малый, совсем крохотный, бросила в гонь-огонь, попросила его помочь ей и малышам на эту ночь.

 

Огонь слизнул жертву, поскрипел довольно.

 

Повечеряли. Малыши вмиг умяли и кашу, и оленину, Лиска едва за ними поспевала. Потом забрались на лежанку, под шкуру.

 

— Лиска, скажи сказку, — попросила Пенка, обнимая ее руками за шею, жарко и щекотно дыхая в ухо.

 

— Да ну уж, все пересказаны.

 

— Скажи, Лисонька, пчелка, цветочек, скажи.

 

— Да я все уж позабыла.

 

— Лисонька, скажи про Кубыра.

 

— Ну ладно, скажу, слушайте, — согласилась Лиска — как положено, на третий спрос. — За дремучими лесами, да далекими морями, посередь океяна стоит остров Буян. На том острову чего только нет! Рыбы в реках ходят косяками и сами на берег бросаются, золотой чешуей блещут, ягоды в лесах с кулак, а грибы с голову. Олени, косули, лоси непуганы. Тетерева такие жирные, что летать разучились. На том острое Буяне не бывает лютой зимы, а стоит вечное лето. Только нет там ни лесовых людей, ни береговых, а живут там только одни медведи. Вот и жил среди них один молодой медведь по прозванию Кубырь-Кубырок. Всем он был хорош: силен, востер, да только пока он несмышленым малышом был, совсем как вы, влезла в него через рот лесная гнусь и почала нутро ему есть. Вот он возрос годами и стала его тоска неминучая угрызать, стал он маяться, мучиться, а под конец пошед к своему отцу, кинулся в ноги и говорит:

 

— Отпусти меня, батюшка, в чужую сторону, счастья пытать, от тоски избавленья искать…

 

Тут Лиска остановилась, потому что Пеночка задышала ровненько, уснула. Да и Вячка у стены сонно потирал кулаком глаза.

 

— А мамка сказывала, — пробурчал он, — что в чужой стороне только погибель и ждет, а нечисть лесовая там даже гонь-огня не боится…

 

— Спи, поперечник, — сказала ему Лиска. И Вячка послушался.

 

Сама она долго лежала без сна, разговаривала с гонь-огнем, засыпающем в очаге, вспоминала былье. Хотя ране Лиска очень любила поспорить с Олонью о разном, теперь на самом деле была с ней согласна. Вот ежели бы не ушла она, Лиска, из родной деревни на чужой, ничейный Синь-остров, не попала бы в такую беду, да еще с двумя малышами.

 

Попала Лиска в эту беду по собственной вине и глупости.

 

Жила Лиска в семье Олони и Жердялы, потому как была сиротой бесприютной. Когда она и слов человечьих еще не знала, ее мать, Пестяриху, придавила сосна на вырубке, она помучилась-помучилась, а потом ушла на ту сторону, в смертную страну. Здесь, недалеко от Синь-камня, посреди других построили ей домовинку — горку из обточенных морем камней, в основание положили Пестярихин гребень, чтобы она признала, что померла, и ненароком не вернулась к живым.

 

Сама Лиска всего этого не помнит, ей про то только сказывали, но мамкин поминальник от других отличает, а вот отцовского не знает — про него и вовсе никто из деревенских ничего не говорит. Лысая баба Маха однажды, сердясь за что-то на Лиску, сказала, что мать прижила ее от медведя под лесным кустом. Лиска ей не поверила. Откуда-то она знала отцовское прозвище — Беляк. Беляком могут назвать зайца или белого олешка… Но разве ж медведя так неловко назовут?

 

Олонь и Жердяла оделяли ее едой просто так пока не было у них своих детей, Олонь научила ее стряпать, чинить одежу, шить из кожи черевья и рукавицы, Жердяла выучил делать силки и добивать зайцев, не портя шкуру. Потом, когда народилися сначала Вячка, а за мальчиком — Пенка, Лиска в оплату за добро стала ходить за ними, учить их.

 

В эту осень Олонь и Жердяла решили пойти на большую охоту. Уже лиственница стояла голой, когда они снарядились и ушли, а Лиска с малышами осталась в дому. Теперь без слез не вспомнишь, какой крепкий у Олони и Жердялы дом, какая теплая и справная в нем печь, сколько запасено еды в погребе, дров в дровянике…

 

Лиска сама не заметила, как ее сморил сон.

 

Утром первый всегда просыпался Вячка. Выползал, извиваясь, как змей, из-под шкуры, поскорее, подпрыгивая от холода, натягивал меховые порты и малицу, совал ноги в черевья и выползал через лаз на свет, делал там, слева от схоронки, свои дела, потом черпал на чистом месте снега в котелок и лез обратно — кормить гонь-огонь свежими щепочками, топить снег для питья и каши.

 

Огонь плохо слушался Вячку — поэтому Лиска выпрастывала руки и ноги из-под теплой шкуры, скочила на земляной пол, который льдом обжигал ступни, поскорее одевалась, не забывая все время нашептывать гонь-огню ласковые да приветные слова…

 

Но в то утро так не вышло.

 

Сквозь самый сладкий досып Лиска слыхала, как Вячка запыхтел и поднялся с лежанки, потревоженная Пенка перевернулась на другой бок, хлопнула шкура, закрывавшая вход…

А через вздох Вячка снаружи закричал криком, потом влетел в лаз, даже не стряхнув как следует снега с одежи.

 

— Там, там у Синь-камня! Стоит! Стоит!

 

— Чего орешь? — зло спросила Лиска, вспрыгнув с лежанки. — Не ори, говори толком.

 

— Да что, я вышел, еще не светает, пока глаза продрал, то да сё, небо посерело. Я глянул — а он стоит у Синь-камня! Большой! Черный!

 

— Папка? — закричала проснувшаяся Пенка.

 

Пока они орали, Лиска успела влезть в одежу и схватить малую сикорку, которой они кололи дрова.

 

— Тихо, — приказала она малышам, — тихо сидите, козявки носовые. Слушайте.

 

В наступившей тиши вдруг отчетливо раздались снаружи тяжелые шаги. Кто-то большой ходил там у самого лаза и свежий снег скрипел, сжимаясь под его весом.

 

«Был бы это Жердяла, — обмирая от страха подумала Лиска, — он бы подал голос. Был бы это лесной или береговой человек…»

 

Пришелец обошел их жило, вцепившееся в склон холма, слева и снизу, нашел продух, поскреб его…

 

— Медведь, — прошептала Лиска, услыхав как зверь вынюхивает из продуха их сладкий запах.

 

— Нет, — покачал Вячка упрямой головой. — Я видал, он прямком стоял, человек в черной малице.

 

Зверь бросил продух, снова пошел к лазу.

 

«Пусть полезет, — подумала Лиска, — я хвачу его сикоркой по башке. Если достанет сил проломить череп, будет хоть мясо».

 

— То папка! — настаивала Пенка, стоя босая рядом с Лиской и дрожа от холода. — Пустите папку в жило.

 

Лиска подхватила девчонку и запихнула на лежанку под шкуры.

 

— Ушед, — меж тем сказал Вячка. Он стоял у лаза, весь навострившись, а в правой руке у него подрагивал малый ножик, которым Лиска разделывала пойманных зайцев.

 

Прислушались еще. Медведя и в самом деле не было слышно.

 

— Куда он уйдет? Почуял еду, не пойдет, будет ждать. Нос высунешь — вмиг откусит.

 

— Как же, сколько ж мы тут сидеть будем?

 

Лиска смолчала. А что тут скажешь?

 

 

 

 

 

Уйка-колдуйка

 

Пенка тихонько пыхтела, возилась в тепле под шкурой, шептал что-то гонь-огонь в очаге, но Лиска не могла разобрать что. Посвистывал ветер в продухе, а более ничего снаружи не было слышно.

 

— Посидим еще тихо, — сказала Лиска, — послушаем.

 

Она присела у очага, дала гонь-огню щепочку. Молча спросила у него про то ли зверя, то ли человека снаружи, попросила защиты.

 

— Шууу-шууу — ответил гонь-огонь.

 

Лиска тряхнула короткими волосами, спросила еще. Волосы она обкорнала себе ножом, когда поняла, какую глупость сотворила, залезши с малыми детьми на дальний Синь-остров — такая злость на себя взяла, что хорошо, что волосьми обошлась, надо бы палец отдать лесным богам или еще что.

 

А вышло так. Олонь и Жердяла ушли охотиться, а Лиску оставили смотреть за детьми и домом. Недели не прошло, как Вячка, неразумный голыш, пропал в лесу. Деревенские поискали вокруг деревни, покликали, да и бросили. Мало ли дурачин лес себе забирает. Только Лиска смекнула, что Вячку не лес забрал, он сам вслед за родителями ушел. Очень он просился с отцом на большую охоту, а тот его не взял.

 

Лиска сердцем извелась, не могла простить себе, что не уследила за мальчишкой. Вынула она самую лучшую соленую рыбицу из подпола, подхватила Пенку на закорь и побежала к богу-сосне, к Уйке-колдуйке.

 

Бог-сосна стоит посеред светлой поляны, такой толстый, что три взрослых мужика, не смогут его обнять, схватившись за руки. Руки бог-сосна раскинул так широко, что гладит по головам своих детей, разросшихся в целый лес вокруг. Корни бога-сосны вылезают из земли, как змеи толщиной с Лискину голову. В корневине бога-сосны живет косоглазая Уйка-колдуйка. Согнутая до земли, грязная, как земля, а в седые косы вплетены невестины алые ленты. Говорили в деревне, что в невестин день как раз и пришел к Уйке дар понимать бога-сосну. Была девчонка — невеста лесного человека, стала колдуйка — невеста лесного бога.

 

Когда Лиска с Пенкой на закоре пришла к Уйке, та лежала в земляной яме без сил и без памяти. Накануне деревенский старший мужик Пархан водил ее в свой дом, чтобы помогла женить любимого сына на дочери головы из далекого городища. Кормил колдуйку разварной козлятиной, печеным хлебом, гороховыми комами, поил хмельным медом, пивом. Уйка так умаялась, что на Лиску и ее рыбу даже не глянула.

 

— Эй, — Лиска пнула колдуйку ногой посильнее. — Скажи мне, где Вячка, куда бежать-искать?

 

Уйка открыла один глаз, поглядела на Лиску, ничего не сказала, только перевернулась на другой бок.

 

Лиска разозлилась, взяла рыбу за хвост, хлопнула Уйку по грязной башке.

 

— Спроси у бога-сосны, в какой стороне мой Вячка, а не то так наподдам, что все харчи из живота повылетят.

 

Уйка повернулась опять, открыла другой глаз, поглядела внутрь своей башки, что-то прошептала беззубым ртом, видать с богом-сосной пошепталась, но Лиске опять ничего не сказала.

 

Лиска принялась колотить ее рыбой что есть мочи, крича богу-сосне про Вячку, про то, какой он славный, крепкий, справный, красивый. Такой, какого непременно надо найти!

 

Уйка от Лискиных ударов сначала сжалась в комок, а потом как прыгнет! Вцепилась когтями в Лиску, а беззубыми челюстями ей в лицо, едва не загрызла. Лиска скинула ее с себя, Пенка кубарем покатилась с закоря…

 

— Говори, — закричала Лиска богу-сосне, — где Вячка!

 

Если прибить Уйку, богу-сосне ничего не сделается, только разбирать его шепот станет некому. Поэтому Лиска отпихнула колдуйку ногой, шагнула к дереву и изо всех сил воткнула малый ножик в его кору.

 

— Не скажешь, — проговорила она, — буду тебя драть, пока не помру.

 

Тогда бог-сосна пошевелил руками, вздохнул. Уйка схватила изваленную в грязи рыбу.

 

— Дура ты, каменная башка, — прошамкала колдуйка. — Вячка твой на Синь-камне. Только тебе туда не дойти, а дойдешь — со смертью поздороваешься.

 

И Уйка противно захихикала, точно кровопивец запищал.

 

Услыхав это, Лиска выдернула ножик из бога-сосны, подхватила Пенку и побежала прямиком на Синь-камень.

 

Три дня они бежали: под солнцем пробирались по мху, под луной — по Полунощной звезде. Ели сухие хлебцы, что Лиска заранее приприятала в поясе, морошку, черную ягоду, сырые грибы-улитицы и лисички. Лиска торопилась, нукось опоздает и что-то с Вячкой стрясется.

На третий день прибежали на морской берег. По дыму Лиска учуяла, что недалече становище береговых людей, но пока туда добралась, люди ушли, оставили только очаги и малые лодочки-долбленки. В одну из них Лиска с Пенкой и сели. Море было гладенькое, Лиске только и пришлось, что весельцем помахать — как к вечеру они уже были на Синь-острове и нашли в старой схоронке Вячку.

 

Оказалось, что Вячка догнал родителей как раз когда они своим мертвым отдавали убитую косулю, чтобы те помогли в охоте. Отец очень на Вячку осердился, но не прибил, а оставил его стеречь набитую по дороге на остров дичь — пару оленей и десяток зайцев, сложенных в схоронке. Оставили ему мешок овса и сикорку, рубить сухостой, отгонять зверя огнем, если придется, а сами двинулись вместе с береговыми людьми за тюленем дальше на полунощь.

 

И тут-то Лиска на радостях, что нашла мальчишку, и позабыла Уйкин наговор. Они с Пенкой остались поджидать Олонь и Жердялу, придут мол те с богатой добычей, надо будет помогать тюленей разделать, жир перетапливать, мясо вялить да все это до деревни доволочь. Так и досидели до позимних ветров, а потом и до снежной крупы. Ждали-пождали, а Олонь с Жердялой все не шли и не шли.

 

Тогда-то, когда лег на Синь-камень снег, Лиска поняла, что не вернутся на остров родители малышей, придется ей тут зимовать-бедовать, и отрезала свою косу малым ножом, бросила ее в гонь-огонь вне себя от злости. Давно бы Лиска добежала до родной деревни, только по снегу через ледяные торосы, а потом через лес с двумя малышами, да с запасом еды не дойти.

 

Лиска подбросила в очаг еще щепочек и еще раз спросила гонь-огонь про зверя снаружи.

 

— Шааа-шааа, — ответило ей пламя.

 

— Ладно, — сказала Лиска и поднялась. Оглядела малышей — Вячка застыл у входа в схоронку, Пенка высунула чумазое лицо из-под шкуры на лежанке. — Так всю зиму не просидим. Пойду.

 

— Я с тобой, — встрепенулся было Вячка.

 

— И не думай, козявка носовая. Если со мной что случится, хватай Пенку да бежи с ней по льду до леса на большой земле. Медведь будет меня грызть, за вами авось не погонится. А там — ваше счастье, встретите кого из людей. Понял?

 

Вячка кивнул, нахмурив лохматые не по годам брови. Хороший будет мужичок из него, если выживет.

 

Лиска встряхнулась, подпоясалась веревкой, чтобы широкая малица не мешала драться. Взяла сикорку за тонкую рукоять, перекинула ее из руки в руку, привыкая к весу и ухватистости. Вздохнула в последний раз, отворотила шкуру и нырнула в лаз.

 

Яркий свет щипанул глаза. Пока они ждали да пождали солнце поднялось уже высоконько. Медведя не было у лаза, да и кругом, сколько Лиска не взглядывалась в сугробы кругом схоронки — не видать. Даже следов вокруг и на крыше, там где медведь ходил — не было, ровнехонький свежий снег, наметенный ветром за ночь.

 

Лиска полезла назад.

 

— Не медведь это, — сказала она Вячке.

 

— Так вот и я говорю…

 

— И не человек. Гнусь лесная, должно ломыга или кукумора. Она всякий вид принимать умеет, чтобы людей обманывать.

 

— Ой, боюсь, — запищала Пенка и нырнула под шкуры.

 

— Не боись, — успокоила ее Лиска. — Гнусь в жило с гонь-огнем в очаге не сунется. И сикорку тебе оставлю. Вы тут варите кашу, мясо не трожьте, а я побежу силки проверять. Солнце уже высоко забралось, а зимний день короток, авось успею еще до темноты.

 

Она вылезла из схоронки, за ней полез и Вячка, чтобы набрать снега в котелок для каши.

 

— Ты смотри, чтобы огонь не погас в камнях, — наказала ему Лиска, вытаскивая из сугроба свои лты, — да не высовывай носа из схоронки без большой надобности.

 

— Да и ты поспешай, — сказал Вячка, щурясь на высокое солнце. — Успеешь ли весь Синь-остров обежать?

 

— Успею, — ответила Лиска, встав на крепкие лты, схватила горсть крупяного снега в рот, пожевала, плюнула и, легко толкнувшись, побежала под горку, к береговой малой рощице, где был наставлен у нее первый силок. Мороз стал хватать за щеки, ветер сбивать куколь с головы, но ей все было не почем, все в радость. Если еще и в силки попадется зайчиха пожирнее, то и совсем станет хорошо.

 

Скатившись к роще, Лиска оглянулась. Снизу вход в схоронку было не видать, но наверняка Вячка, хоть и дурачок маленький, залез уже внутрь. Теперь им с Пенкой будет чем заняться, кашей пузо набивать.

 

Ломыги тоже нигде было не видать. Лиска поглядела на солнце сквозь заиндевелые ресницы.

 

— Ты ли ломыгу прогнало?

 

Солнце еще немного подвинулось на небесах, но ничего не ответило.

 

 

Лиса в силке

 

В нижней роще силок был пустым. Даже и не смятым. Кругом на снегу полным-полно заячьих следов, а в петлю никто не попался. Наверное, надо переснарядить петлю повыше, должно быть, зайцы ее перепрыгивают. Завтра Лиска это обязательно сделает, а сегодня не успеть.

 

Она выскочила из рощи, поковыляла, бочком переставляя лты наверх. Следующий силок был у нее навострен в большом лесу, который начинался с другой стороны сопки Синь-камня. Этот лес занимал почти весь остров, в нем полным полно было зайцев, белок, куропаток, лисиц, но то ли Лискиному гонь-огню не хватало сил, чтобы помогать ей в охоте, то ли она, неумеха, неправильно ставила силки — добыча перепадала ей нечасто.

 

Пока Лиска забралась на горушку, испариной изошла. Наверху постояла совсем маленечко, пожевала снег, поглядела на Синь-камень наверху, на почти совсем занесенные снегом поминальники, на покрытые инеем деревья внизу, в роще, на голубые, и серые, и зеленые торосы льда на море. Потом понеслась вниз — уух и едва не упала, когда лты подскочили на занесенной снегом малой елочке.

 

Под высокими соснами едва разглядела два больших камня, между который наладила силок. Пусто! Даже останавливаться не стала — побежала дальше, через лес, с жадностью глядя на росписи звериных следов на снегу.

 

Третий силок был в овражке, рядом с замерзшим ручьем, который летом тек с сопки вниз, через лес до самого моря. Здесь в овражке он накопился в небольшое озерцо, которое теперь было сплошь из сине-зеленого льда. Лиска знала — если прислушаться, можно расслышать тихий говор воды глубоко подо льдом. На берегу озерца, у поваленной сосны её настава.

 

Еще сверху, от замерзших кустов орешника, Лиска увидала, как в петле бьется зверь. Белая полунощная лисица, запуталась в петле правой лапой. Лиске повезло — она подошла с подветреной стороны, и лисица не сразу ее почуяла.

 

На бегу, Лиска скинула рукавицу, вытащила нож, бросилась, ударила, метя в шею, да слегка промахнулась — лезвие скользнуло по крепкому лисьему черепу, юшка брызнула — да только и лисица вывернулась и вцепилась Лиске в пальцы, перехватила еще раз, впилась в мякоть ладони и тогда уж сжала острые зубы — как с десяток железных ножей пронзили Лиске руку.

 

Лиска громко вскрикнула от боли, тряхнула рукой — да не тут-то было, лисица только крепче сжимала челюсти. Узкие глаза зверя жмурились от злобы — Лиска поняла, что лисица хочет ее смерти даже сильнее, чем сама она хочет есть. И руку Лиска не спасет, как лисица лапу, которую опутала крепкая жила силка.

 

Лиска озлилась, оскалилась, ударила левой рукой лисицу по голове — все без толку. Тогда упала в снег, подминая зверя под себя, чувствуя, как вместе с горячей кровью уходит на снег ее гонь-огонь.

 

Лисица, не разжимая железных челюстей, принялась драть ее малицу лапами, так ее было не задушить — не достанет у Лиски сил. Одно спасение — найти улетевший в сугроб ножик. Лиска всем телом прижала зверя к земле, а левой рукой шарила в сугробе. Лисица билась, замирала — таила силы, а потом билась пуще, а нож все не попадался.

 

Лиска просила у гонь-огня помощи — да где там. Тот, что остался в жиле, был слишком далеко, и не слышал ее. А ее собственный только шипел, с каждым ударом сердца становясь тише и слабее. Лисица даже решила, что ее взяла, что она одолеет человека, пришедшего ее убить, разжала челюсти, выпросталась из-под ослабевшей Лиски и оскалила окровавленную пасть, выбирая место, чтобы убить.

 

Лиска спрятала лицо в сугроб — ухватит за кокуль, за малицу — еще не сразу догрызет до тела…

 

И тут в пальцы раненой правой руки, почти вовсе онемевшие, ткнулось что-то знакомое, гладкое. Лиска сжала рукоять ножа. Перевела дыхание — не будет второго раза, как только она повернется лицом — лисица бросится и загрызет.

 

Лиска резко, с отчаянным криком, развернулась в снегу, выставив перед лицом руку с ножом, и в этот раз гонь-огонь ее не подвел. Лисица наткнулась на лезвие горлом, отпрянула, но тут уж Лиска, воя, привстала в снегу, подскочила и ударила снова, и снова, и снова и била, пока жизнь совсем не ушла из зверя.

 

Лиска очень устала, она поднялась на ноги, сплевывая вязкую слюну, зачерпнула рукой свежего снега, пожевала. Левая лытка у нее подломилась, но бежать можно, малица вся в крови и уже начала застывать и коробиться на морозе. Но хуже всего была изжеванная правая рука. Лиска посмотрела на тушу лисицы. Шкура теперь, такая красивая, серебристо-белая, никуда не годилась, а мясо у лисы дурное, горькое, хотя они и его съедят, ковыряться не станут.

 

Во рту набежала слюна. С утра Лиска даже крошки в рот не взяла, а теперь почуяла, как подвело от голода живот. Перехватила нож в левую руку, обрезала силок — не было мочи выпутывать лисью лапу, да заново делать наставу. Подтянула лисицу и не удержалась, впилась зубами в рану, оставленную ее ножом в лисьей шее. Сосала и пила юшку, пока не замутило. Потом утерлась кое-как, сняла пояс, привязала конец к лисьей голове и медленно стала выбираться из овражка.

 

По дороге подобрала брошенную рукавицу, как сумела, зажала ей, поскуливая от боли, рану на руке. Пошла дальше.

 

Когда выбралась из овражка к орешнику, взглянула на солнце и поняла, что нипочем не успеет к схоронке дотемна.

 

Лиска шла по своим следам, стараясь гнать от себя мысли о ночной гнуси, о ледяном ветре, который стал забираться ей под малицу, о темнеющем небе.

 

Лиска шла через лес, как ходила много-много раз перед тем, не боясь заплутать, спотыкаясь от усталости и наплывающей на нее немощи.

 

Лиска шла, волоча за собой мертвую лисицу, и время от времени оборачиваясь, радовалась, что победила.

 

Труднее всего ей пришлось, когда она выбралась из леса на склон сопки Синь-камня. Здесь ветер бил ей в лицо, то и дело сваливая с головы кокуль. В конце концов она почти ползла наверх, из последних сил переставляя ноги. Во рту пересохло, но зачерпнуть снега — значит остановиться, а в таком разе неизвестно, удержат ли ее ноги. Небо над ней позеленело, а на закатной стороне замигали первые звезды.

 

«Передохну у Синь-камня», — думала Лиска, но потом перестала думать. Потом вдруг вспомнила рассказы Олони про мать. В поминальник матери положили гребень, потому что знатный волос был у Пестярихи. Долгий, густой. Олонь рассказывала, смеялась, плела маленькой Лиске косу.

 

— Она знать могла волоса распустить, голыхом по деревне пройти, никто и бровью не поводил — ни пяточки, ни носочка из-под волоса не было видать! Вот и ты, Лиска, в мамку, какой волос у тебя богатый.

 

Мороз крепчал, поземка залезала под подол малицы, которая стояла колом от крови. Раненую руку дергало, но Лиска почти не чуяла боли, только усталость.

 

У Лиски коса была черная, толстая, даже не с одного разу сумела она ее отрезать, когда пришлось. А вот у Олони и у ее деток волоса тонкие, рыжеватые, у Пенки так и вовсе как соломка золотятся. Гребнем взмахнешь пару раз, вот и расчесали. Только нет красивой ленточки у них для Пенкиной косицы, была когда-то, но потерялась.

 

Потерялась, когда остались зимовать в схоронке, далеко от людей, на поминальном острове у Синь-камня…

 

Лиска добралась до Синь-камня только когда последний солнечный луч погас на краешке неба. Здесь, на вершине сопки, ветер дул так сильно, что несколько раз спихивал Лиску вниз, больно толкая в грудь ледяным кулаком. Она ставила лты поперек, тормозила и снова поднималась, упрямо шла и шла вверх. Наконец ветер будто бы сдался, Лиска прислонилась к Синь-камню и оглядела остров сквозь иней на ресницах и заледеневающие на щеках слезы.

С полунощи заходили черные тучи, закрывая звезды. Будет снегопад. На закатной стороне полыхала зеленым зарница — остаток солнца. На востоке мигали редкие звезды. Лиска посмотрела на домашнюю сторону — и ничего не увидела, только тьму.

 

А потом она увидела внизу, у самого лаза в схоронку, его.

 

Огромный, выше самого высокого мужика в их деревне, выше кривых береговых березок, черный, чернее ночной тьмы и снеговых туч, заполняющих небо. Он медленно, неспешно склонялся к темнеющему маленькому лазу, точно убеждая тех, кто спрятался внутри, загасить гонь-огонь и впустить его в жило к теплой крови. Он не торопился, потому что знал, что некому его остановить.

 

— Нет! — закричала Лиска, но из замерзшего горла вырвался только хрип, потонувший в свисте ветра.

 

Лиска толкнулась лтами, хотела съехать вниз к ломыге, чтобы хотя бы предупредить Вячку об опасности, покатилась, но запнулась на обломанной лытке, упала в снег, поползла, отплевываясь и хрипя.

 

Вячка ее не услышал, зато услышал ломыга. Выпрямился во весь рост и обернул к Лиске мертвое лицо.

 

«А дойдешь — со смертью поздороваешься!» — захихикала злая Уйка.

 

«Так и стало», — ответила ей Лиска без страха и закрыла глаза.

 

 

Ломыга

 

Душно очень было, только поэтому Лиска захотела открыть глаза, сказать Вячке, чтобы он, носовая козявка, перестал так сильно кормить гонь-огонь, и поднял бы входную шкуру, чтобы впустить ветер.

 

Захотеть-захотела, да не сумела — точно тяжелые речные камни положили ей на веки, и ни пальчиком не было сил пошевелить. В ушах только сначала гудело, точно ветер в печной трубе, а потом затихло, стали слышны шепотки и словно бы голоса.

 

— А что дальше с Кубырком случилось?

 

— Да известно что. Построил малую лодочку-долбленочку, спустил ее на воду и поплыл через море-окиян к нашей земле. Плыл да удивлялся и сиянию небесному, и льдам зеленым, и снегам белым. А когда приплыл к земле, только ступил на нее одной лапой, так и позабыл свой дом родной, свою семью и самый язык. Заревел по-звериному.

 

— Жалко Кубырка…

 

— Мамка сказывала, что на чужой земле только смерть и глад, в родимой стороне надо жило строить.

 

— А мы вот не в родимой.

 

— По весне пойдем…

 

Лиска наконец открыла глаза, над ней по закоптелым доскам потолка прыгали тени от гонь-огня. Она лежала в схоронке, укрытая тяжелой шкурой по самую шею. Поворотила голову — у очага, жарко и споро горящего, на коленках сидели Вячка и Пенка и прихлебывали горячую воду из маленьких деревянных ковшиков. Ишь как натопили! Лиска хотела ругнуться, чтобы не палили так шибко дрова — зима долгая. Но язык не слушался, точно деревянный лежал во рту и не ворочался.

 

— Ой, Лисонька, цветочек! — Пенка заметила ее открытые глаза и бросила свой ковшик, забралась на лежанку и принялась Лиску тормошить, целовать в щеки.

 

— Тише, потревожишь ей рану, — осадил ее строгий Вячка, но и сам разулыбался, заблестел глазами.

 

Лиска пошевелила губами, показывая, что хочет пить, и Вячка тут же понял, зачерпнул своим ковшиком из котла, поднес Лиске ко рту. Сначала у нее даже глотать не получалось, но потом получилось и удивительно, какой вкусной, горячей и ароматной была эта вода.

 

— Пей, пей, это Кубыр нам дал травки, взвар сделать. У него чудные травки, сладкие. Ай да Лисонька, ты ягодка, как хорошо, — щебетала Пенка.

 

Лиска напилась, устала, снова закрыла глаза. Теперь, когда жизнь вернулась в ее тело, она стала чувствовать ломоту в ногах, боль в израненной руке, она вспомнила и лисицу в силке, сначала живую, потом мертвую, и — ох, гонь-огонь, — ломыгу, тянущего черные руки к схоронке с малышами.

 

— Что за Кубыр? — спросила она хрипло.

 

— Он тебя в снегу нашед, — хмуря брови ответил Вячка. — А в жило мы его не пускали, как ты и наказывала.

 

— Кубыр ладный, — засмеялась Пенка. — Я думала, это папка, а это не папка, но все равно. Он тебе руку полечил и нам нанес дров. А теперь в лес пошед, сказал, принесет олешка. И ковшики настругал, и сказал потом сделает мне кукелку. Он знаешь какой ловкий, он нас и в деревню проводить может…

 

— Тише ты, — оборвал ее Вячка. — Если бы не Кубыр, ты бы в метель сгинула, Лиска…

 

У Лиски снова пересохло во рту, но пить ломыгин взвар она нипочем не хотела. Она дернулась, села на лежанке, хотела подняться, но руку прорезала боль, и голова закружилась, пришлось опереться на стенку.

 

— Траву эту вылей, — сказала она Вячке. — Да подальше, на берег снеси. Котел отскреби и чистой воды нагрей. Нельзя мертвяковую еду есть, утянет на ту сторону. И ковшики эти сожги.

 

Вячка кивнул, повертел в руках свой ковшик, вздохнул, бросил в очаг. Гонь-огонь зашипел сердито, затрещал.

 

Пенка глядела во все глаза, а когда поняла, прижала свой к груди, губу выпятила, глаза на мокром месте. Вячка натянул малицу, взял котелок и полез наружу.

 

Какое-то время Лиска слушала обиженное пыхтение Пенки и скрип снега под Вячкиными черевяками снаружи, а потом ее сморило, она завалилась обратно под шкуру, решила, что полежит совсем чуточку, но вмиг уснула снова.

 

Проснулась она второй раз поутру. Она поняла это, потому что малыши сопели у нее под боком, а в схоронке за ночь захолодало. Лиска подняла голову, у очага стоял котелок с водой, гонь-огонь спал в углях. Осторожно, чтобы не разбудить малышей, Лиска вылезла из под шкуры. Рука заболела снова, задергала, точно в нее всадили большой рыболовный крюк. Лиска сжала зубы, опустилась на колени и напилась прямо из котелка. Пила-пила, никак остановиться не могла. Зато когда напилась, голову кружить перестало, но захотелось до ветру. Ее малица — на удивление чистая — висела на своем обычном месте, и хотя рука, туго запеленутая в какие-то тряпки, не слушалась и болела, Лиска сумела одеться и кое-как выползти из схоронки.

 

До солнца еще было долгонько, хотя по притихшему ветру, ярким звездам, Лиска поняла, что скоро рассвет. Она огляделась, поковыляла вниз от схоронки в низенькие береговые кусточки, сейчас с головой засыпанные снегом, а на обратном пути и увидала ломыгу.

 

Он стоял, как и тогда в первый раз, у входа в схоронку. Завидев Лиску выпрямился и сделал к ней пару шагов.

 

— Уходи, — сказала ему Лиска, — не смей приходить.

 

Он ничего не ответил, послушно отступил, давая Лиске пройти. Будь у Лиски больше сил, она бы схватила сикорку и всадила этому мертвяку прямо посеред лба. А так, только ее и хватило, что языком молоть.

 

В схоронке Вячка шевелил гонь-огонь в очаге, Лиска забралась без сил обратно на лежанку, где все еще досыпала Пенка.

 

— Не слушай ломыгу, не бери ничего у ломыги, прогони ломыгу и убей его, если сможешь, — сказала она Вячке, закрывая глаза.

 

— Это я знаю, — ответил Вячка задумчиво. Из углей он вытащил обугленные остатки своего ковшика. — Да только от Кубыра ничего плохого, только хорошее. Может, он это…

 

— Что?

 

— Не ломыга вовсе, не нечисть.

 

Лиска оскалилась.

 

— Ты его видал? Он черный, как сейчас из углей, от меня по снегу шарахнулся, так по свежему сугробу как по твердой земле прошед, да и в жило к гонь-огню он не заходит, сам же говорил. И в медведя оборачивается, сами же слыхали медведя!

 

— Он нашел тебя в снегу, принес к жилу, замотал тебе руку, стащил малицу, и дал сухой травы, чтобы напоить тебя. А пока ты лежала, точно мертвая, нанес дров. Сосновый ствол приволок из дальнего леса, ловконько сикоркой поколол его на полешки. Я бы дён семь с таким возился или вовсе бы не сдюжил. Зачем ломыге помогать тебя с того края вытаскивать, а?

 

— Почем мне известна ломыжья охота? Может, я ему без надобности, он на тебя нацелился или на Пенку.

 

Пенка, между тем, проснулась и вставила своё.

 

— Кубыр хороший, он меня по голове погладил.

 

— Подманивает, — вздохнула Лиска. — Да и откуда вы взяли, что его Кубыром звать.

 

Вячка пожал плечами и повесил над очагом котелок с водой для каши.

— Ниоткуда. Это Пенка так его прозвала, а почему — сама не знает.

 

— Я знаю, — заявила Пенка, сползая с лежанки прямиком в маленькие черевячки, — он мне сказал. Он со мной говорит, но не ртом, а прямо через голову.

 

Лиска глазами показала Вячке — мол, видал, что творит. Вячка еще сильнее нахмурился, на скулах выступил румянец. Он замешивал кашу, крупно крошил в нее оленину.

 

— Маленькая она еще, придумает всякое, — пробурчал, склоняясь над котелком.

 

«Может и придумывает, — подумала Лиска, — а может и нет». Обидно, что сейчас она так слаба, что даже мысли в голове ворочаются с трудом, не получается пока придумать, как от ломыги избавиться.

 

— Ничего, — сказала она, прежде чем снова уснуть, — вы, малыши, продержитесь еще пару дён, я приду в силу, тогда…

 

Лиска уснула, потом проснулась, поела каши с мясом, уснула снова. Так спала и ела, потеряв день и ночь, пока не проснулась окончательно. Рука, изгрызенная лисицей, почти перестала болеть и потому она решила размотать грязную повязку — пусть так заживает.

 

Однако тряпица так присохла, что просто так снять ее не получалось — пришлось Вячке греть воду, чтобы ее размочить.

 

— Не грей только слишком сильно, а то сварюсь, — сказала ему Лиска, спуская с лежанки ноги. Пенка тут же в углу возилась с каким-то поленцем и не обращала внимания на старших.

 

Вячка пощупал воду пальцем и подхватил котелок с огня.

 

Вода все же была слишком горячей, пальцы защипало, рану начало дергать, Лиска скривилась, но терпела.

 

— Вот бы сейчас в баню, — вдруг сказал Вячка, — нажечь лиственничных полешков, намыться…

 

— До бани далече, — ответила ему Лиска, оглядела малышей. Совсем они за время житья в схоронке запаршивели. У Вячки волоса отросли по плечи, свалялись серым кокулем, а у Пенки и подавно на голове сорочье гнездо. Лица чумазые, уши серой заросли. Родители своих деток не признают, когда вернуться.

 

Тут Лиска вынула распаренную руку из воды, грязные тряпки выбросила в очаг, оглядела коросту на ране. Лисица изжевала ей ладонь и отъела мизинец, безымянный палец тоже поврежден, свернулся калачом и не шевелился, сколько Лиска его не разминала.

 

— Хорошо большой цел остался да два других, — пробурчала она. — Хоть на что-то еще сгожусь.

 

— А пока ты спала, Кубыр олешка принес, — затянула тут Пенка. — Он в большой лес за ним ходил, по морю. Кубыр заинька, цветочек. А ты, Лиска, его не полюбила…

 

Лиска глянула на Вячку, тот кивнул.

 

— Теперь зато мяса вдоволь.

 

— Ну лады, — сказала Лиска, вытерла руки об одежу, — теперь-то я проснулась, надобно с вашим ломыгой разбираться.

 

Она оделась, подпоясалась, ухватила левой рукой сикорку.

 

— Пособить? — спросил Вячка без радости.

 

— Не, я пока только погляжу, — ответила Лиска и полезла наружу.

 

Был серый день — небо затянуто полотном туч, а от солнца только-только малое пятнышко светлеется. Лиска выпрямилась и огляделась. Из продуха их схоронки поднимался вверх, а потом клонился к западу столб дыма. Опять Лиска подумала, что дрова горят почем зря, без бережения, так до весны не дотянем, тем более теперь, когда у нее на одну руку меньше.

 

У лаза в схоронку торчали, воткнутые в сугроб, ее малые лты, крепко стянутые, где треснули, жилой от силка. На правую сторону в снегу протоптана тропочка и сложены, приваленные к восточной стене схоронки, наколотые полешки. Ломыгина работа.

 

Но самого ломыги было не видать. Лиска надевать лты не стала, пешком поднялась к Синь-камню, оглядела остров. На полунощ, на восток, на запад — все по-прежнему.

Мороз был не сильный, даже водой словно бы пахло. И на солнце глядеть — зима перевалила за середку, — подумала Лиска. — Может и дотянем до тепла, и весной вернемся в деревню.

 

Она повернулась лицом к родному берегу. Далеко за серым и черным льдом виднелся их лес.

У береговой рощицы вспухал из земли словно бы сугроб, не сугроб, а слишком большая кочка, которой раньше тут не было.

 

Лиска скатилась к схоронке, быстро нацепила лты и побежала вниз, поглядеть.

 

Вблизи сугроб оказался сложенным из снеговых, ровненько вырезанных брусков, а на море глядел синим лазом, почти таким же, как в их схоронке. Таким же, а все-таки пошире.

 

Ломыжье жило! — догадалась Лиска. Она подлетела к гладкой белой стене, замахнулась и рубанула по ней сикоркой. Та пробила наст, но вошла не глубоко — отскочила, уж больно неловким вышел у Лиски удар левой-то рукой.

 

— Выходи! — закричала Лиска и ударила снова. — Выходи!

 

Ломыге, видать, не понравилось, что его домину рушат, он заворочался в лазе и вылез. Вылез и выпрямился во весь рост.

 

Если бы Лиска была одна на острове, она бы испугалась, так испугалась, что дала бы деру и бежала бы пока дух бы из нее не вылетел. Но она была не одна, потому, хотя от испуга у нее даже спина взмокла, бежать она не собиралась.

 

Ломыга глядел на нее синими мертвыми глазами и молчал.

 

Лиска перехватила сикорку, как сумела, двумя руками и выставила перед собой.

 

— Не подходи.

 

Ломыга кивнул.

Лиска разглядела вдруг, что черный он от того, что одет в черную, как вода в проруби, малицу, а лицо и голые теперь руки, которые он спокойно свесил по сторонам огромного тела, белые как снег.

 

— Ты зачем к нам пристал? — спросила Лиска. — По живой крови соскучился? Уходи лучше добром, откуда пришел, а не то я тебя как есть гонь-огнем пожгу, ледяной доминой не спасешься.

 

Ломыга вздохнул тяжко, сунул руку запазуху и вытащил оттуда заверток малый, протянул Лиске.

 

— Не возьму, — Лиска мотнула головой. — Уходи, говорю ж, на свою смертную сторону.

 

Ломыга только кивал башкой и все тянул Лиске завертку. Потом покачал головой, развернул чистую тряпицу, протянул на огромной ладони Лиске подношение: большой, светлого металла, изукрашенный камнями гребень и ленты — блестящие, алые, какие из больших городищ привозили богатые мужики для своих дочек, чтобы выдать их замуж.

 

— Ах ты! — злость перехватила Лискино дыхание и скрутила язык, — Ах ты!

 

Что есть силы она швырнула в ломыгу сикорку и бросилась прочь, летела на лтах, себя не помня, утирая брызнувшие слезы рукавом. Потом споткнулась, упала в снег, и ревела как медведица под елками. Откуда он, нечисть лесовая, вызнал про нее, что сирота, что некому ее замуж выдать, да никто и не захочет ее брать, голую, нищую, опозоренную, остриженную, да теперь еще и калечную? А ведь вызнал и обидел так, как только ломыга и может.

 

Прошлым летом Лиска ходила на сход в день Купалы в лес с девками и парнями. И был там один, ладный и высокий, который глядел на нее черными глазами так жарко, что она не чуяла жара костров. Лиска плясала, прыгала через гонь-огонь, который совсем не обжигал ее, а только ласкал, и все улыбалась этому черноглазому парню. Потом на другой день, спросила про него Олонь — так та ответила, что зовут его Черняй и он рыбарей сын, что на реке Ласточке оселились.

 

— Может, просватаем тебя, а на Комоедицу и замуж уйдешь? — улыбалась Олонь.

 

Да где там. Этот Черняй сватов по первой осени прислал к их соседям, к Шишонке, которая двумя летами младше Лиски, зато с богатым приданым.

 

Отревевшись, Лиска вернулась к схоронке. Ясно теперь, что ломыгу надобно убить, сам он не уйдет. Только вот как его убьешь? Надо хорошенько все придумать и обмозговать, с налету с таким делом не справиться.

 

Сикорку, которую Лиска в ломыгу кинула, принес Вячка, поставил в углу и ничего не сказал.

 

С того раза Лиска к ломыге не приближалась и малышам строго запрещала, да только ничего из этих запретов не выходило — как запретишь, если ломыга то зайца, то жирную куропатку, то сосновых дров из леса принесет. Пенка вовсе перестала по углам жаться, только и слышно было от нее про Кубыра, который и ласковый, и щедрый, и веселый, заинька, ягодка… Только Лиска сядет к очагу, поговорить с гонь-огнем, попросить совета, задумается, так Пенка — шасть из схоронки и вниз, в ледяную домину ломыги. Тепло там, говорит, ничуть не хуже, чем в натопленной схоронке.

 

Лиска много с гонь-огнем разговаривала. Раньше, до того, как ее лисица поела, так хорошо его голос не слышала, а теперь только что кинет на угли особенно смолистую щепочку или шматочек оленьего жира, сядет рядышком с очагом, спросит:

 

— Долго ли метели мести? Заметет ли мои силки?

 

— Шу-ша, мести-мести дней до шести, силки-шишки не сыщешь с тоски.

 

На всякий вопрос отвечал ей гонь-огонь, только про ломыгу молчал, шумел, плевался углями, не подсказывал, точно не видел мертвяка вовсе. Но Лиска не останавливалась — разговорит огонь про лес, про весну, про солнце, а потом все на нечисть переводит.

 

Гонь-огонь

 

Самое темное зимнее время миновало, солнце теперь поднималось на небе все выше, а если когда ветер разгонит тучи на небе, то и вовсе пригреет так, что закапает с заледенелых веток вода. Как раз тогда с Синь-камня сползла снеговая шапка, и Лиска, выбрав погожее время забралась к нему.

 

С горушки видно далеко. На полунощ — все белым бело, на запад — синий лес, на восток — рощица на берегу. Но солнечную сторону Лиска не смотрела — там в такую погоду далеко-далеко виден родной берег. Смотреть — только душу травить.

 

Лиска подошла к камню, положила на него руки, позвала его голосом-внутри-головы. Обошла со всех сторон, помедлила немного, собираясь с духом и забралась на плоскую каменную «ладонь». Здесь, в выщерблинах старых знаков, запирающих лаз на Тот свет, блестел на солнце старый осенний лед. Кое-где в него вмерзли нанесенные ветром коричневые березовые листочки, палочки, еловые иглы. Лиска поводила руками по непонятным линиям выбитых знаков, и нутром догадалась, что вот это — круглое — солнце, а это — луна. Между ними — дороги, витые, запутанные, соединяющие два мира — и камень, как меч, посреди, закрывающий путь. Лиска легла левой щекой на почти теплую шершавую поверхность камня.

 

Ее правый глаз видел синее небо наверху, яркое, точно горящее; ее левый глаз видел каменную ночь, Тот свет. Ее правое ухо слышало ветер, скрип старых деревьев вдалеке, смешки Вячки, который, видно, пошел за дровами и нестройно тюкал сикоркой по березкам в рощице. Ее левое ухо слышало стук бубна, визг и хихикание колдуньи.

 

Лиска мало знала. Только однажды она своими глазами видела, как кормят Синь-камень живой кровью, да и то, была она тогда малой девицей, не старше Пенки. Тогда Олонь и Жердяла приплыли сюда, чтобы попросить у Того света приплода, своих кровных детей. Олонь показала Лиске Пестярихин поминальник, велела сидеть у него, говорить с мамкой, а на Синь-камень вовсе не смотреть. Лиска не послушалась и все видела. На закате Олонь разожгла у подножия Синь-камня гонь-огонь, жгла сухие веточки, вонючую траву, потом бросила в пламя два пучка волос — свой и Жердялы, смотанные в завертку, кукелку, красной ниткой. Тут пришел Жердяла, принес жертву — жеребую олениху. Ее положили на Синь-камень, она билась, запрокидывала красивую голову с карими глазами и плакала. Олонь пела песню-просьбу, а Жердяла занес нож и вспорол оленихе брюхо. Алая кровь полилалась на Синь-камень, заструилась по выщерблинам, впиталась в землю вокруг. Крови было так много, что Жердяла и Олонь все перемазались, стали красными, как закатные лучи. Когда олениха умерла — дергая задними ногами, сбежала на Ту сторону, Олонь и Жердяла сбросили с себя одежду и сошлись прямо на камне как мужчина и женщина. Тут Лиска испугалась и отвернулась, и только потом поняла — они зачали в ту ночь своего сына Вячку. Она стала смотреть на море, на ту сторону, где осталась родная деревня, думая, что никогда-никогда не захочет ничего попросить у Синь-камня.

 

Но вот теперь она просит. Просит, чтобы дали ей и малышам пережить зиму, чтобы вернулись Олонь с Жердялой, чтобы, когда стает снег, морские волны легонько перенесли бы их малую лодочку к родному берегу. И чтобы — самое главное — избавили их всех от ломыги.

 

Лиска поднялась и слезла с Синь-камня. Теперь она поняла, что нужно сделать, как нужно поступить. Гонь-огонь не сказал ей, зато надоумил Синь-камень.

 

С горушки она побежала в малую рощицу, где слышала Вячку — и точно, он был там, да не один, а с ломыгой. Лиска остановилась наверху, за сугробом, смотрела.

 

Вячка выбрал малую березку, отоптал снег вокруг и тюкал у корня сикоркой. Раз, другой, третий — березка тряслась, но не подавалась, хотя была всего-то не толще Лискиной руки. Ломыга стоял рядом в своей черной малице, мертвого лица Лиске не было видно. Потом Вячка устал, поднялся, отер пот со лба, подал сикорку ломыге.

 

Тот взял, обошел вокруг березки, приглядываясь, придержал ее рукой за дрожащую вершину. Потом вдруг быстро наклонился, рубанул, почти даже не замахиваясь, и подал Вячке уже срубленную, держа за извивистый ствол.

 

Вячка звонко рассмеялся, словно капель зазвенела.

 

Лиска выбралась из своего сугроба, сошла к ним. Вячка, увидав ее, перестал смеяться, нахмурил брови, перехватил покрепче сикорку — вроде как серьезным делом занят, а не шутки шутит. Ломыга глядел на него, на Лиску и улыбался белесыми губами, на светлой бороде забором понависли сосульки.

 

— Ты, Вячка, пойди, — сказала Лиска, — довольно уже дров-то. Пойди пригляди за сестрицей.

 

— И чего за ней глядеть, — ответил Вячка сердито, — сидит, кукелку нянчит, ясное дело.

 

— Иди говорю. Мне надо с этим, — Лиска кивнула на ломыгу, — поговорить кой о чем.

 

Вячка вздохнул, принялся увязывать нарубленные деревца, чтобы к схоронке уволочь. Лиска пока ждала, приглядывалась.

 

Солнце покатилось уже к западу, но небо было чистым — и стволы березок отдавали красноватый свет, точно светились огнем. Тени стали синими и багряными, и запахло морозом.

 

— Мне нужен живой заяц или олешек, — сказала Лиска ломыге. — Споймай.

 

Она старалась говорить важно, как хозяйка, для того и встала на горушке повыше, чтобы смотреть на высоченного ломыгу не снизу. Только так и надо говорить с нечистью, так, не почуяв твоего страха, она может быть тебя послушает. А если дать слабину, дать ей учуять, как дрожит у тебя все нутро и едва теплится твой гонь-огонь, то пиши пропало — не только не послушает тебя нечисть, не сделает по-твоему, но еще и сожрет чего доброго, ведь ты, обратившись к ней, показал ей себя, открылся.

 

Ломыга смотрел на Лиску и больше уже не улыбался. Молчал. Моргал белыми ресницами, точно ждал чего.

 

— Хочу у Синь-камня узнать, ждать ли Олонь и Жердялу или, как снег сойдет, бежать с малышами в деревню одним.

 

Ломыга покачал белесой башкой, аж черный кокуль у него с головы слез. Лиске подумалось, что этот ломыга очень уж хорошо притворяется человеком. Лицо костистое, нос остренький, волосы на голове и на лице, как у человека. Только что глаза синие, не человечьи, и волосы как меловые камни на морском берегу, лицо без румянца, и губы тонкие, точно черви. Нет, все ж таки не человек!

 

Ломыга мотал головой, точно хотел ее убедить, что и спрашивать у Синь-камня ничего не нужно — и без колдовства ясно, что не вернутся малышовые родители, ушли с ватагой охотников тюленя бить, вышли на льдину, а их в полынью утащило или медведь заел. Поминальник, мол, надо ставить, а не на глупые вопросы дичину изводить.

 

— Нет! — прикрикнула на него Лиска и даже ногой с досады топнула. — Не у тебя, у Синь-камня спрошу! Споймай живого олешка!

 

Ломыга еще раз поглядел на Лиску грустно-грустно, но потом кивнул, согласился, споймаю мол, только далеко бежать придется, может даже на землю-мать, в настоящий лес. Дней пяток придется побегать за олешком-то.

 

— На худой конец зайца, — согласилась Лиска, развернулась и побежала в схоронку.

 

Пять дней ломыги не было. Пенка бегала в его ледянку, но потом возвращалась грустная — не вернулся еще Кубырок. Садилась на лежанку, тятешкала свою кукелку, болтала всякое себе под нос, пела про цветочки да пчелочек.

 

Вячка бегал за дровами, стучал и стучал сикоркой в рощице, точно что-то там мастерил.

 

Лиска почуяла, что все выправилось, что все стало ладно и можно не сторожить гонь-огонь постоянно, не ждать всечасно беды.

 

— А что, давай-ка, Пенка, я тебя вымою, — сказала она как-то, глядя на чумазую и лохматую девчушку.

 

Сказано — сделано. Котелочек у них для еды маленький, много воды не нагреешь, но из ивняка и глины можно смастерить какую неказистую кадушку. Глину Лиска по осени, когда еще схоронку приспосабливала для жила, очаг складывала, брала на морском берегу, под корнями высохшей ветлы. Если теперь ветлу сжечь, глина отогреется, можно будет ее взять.

 

Лиска рассказала свою задумку Вячке — он выслушал, согласился помогать калечной Лиске. А потом сбегал в рощицу, где сикоркой все последние дни тюкал, принес свою поделку — вырезал из толстого березового комеля себе ковшичек взамен сожженного.

 

Ладный вышел. Лиска повертела его в руках и похвалила.

 

— Молодец, Вячка. Сразу видать, человечьих рук дело, не какой-то ломыжий подарок.

 

— Да ты что, Лиска, — ответил Вячка, взяв ковшик у нее из рук, — здесь криво, здесь еще подтесать, а середку ровно вынуть у меня и вовсе не получилось. У Кубыра все словно в руках горит — он мне показывает, а я только гляжу, никак не могу в толк взять, как у него так ловко и ладно выходит.

— А и то, у ломыги-то, чего не выходить? Он тебе в глаза плюнет, ты еще его и за отца родного признаешь, — оскалилась на то Лиска.

 

Вячка надул губы. Ясно, что не согласен, а спорить не стал.

 

Вместе они распалили гонь-огонь в корнях ветлы. Сначала никак не выходило — Вячка настругал самых лучших, наисуших щепочек, сложил домовинкой на сухой мох, от ветра с моря растоп загораживали, а гонь-огонь никак не хотел расходиться. Потом Лиска сбегала в схоронку, принесла из их очага красный уголек в плошечке, и дело пошло. Сначала уголек шипел недовольно, но потом лизнул мох, потрещал щепочками и высунул яркий язык наружу. Тут уж Лиска не стала мешкать, запела, заговорила с огнем внутри своей головы. Чиркнула ножом по пальцу, капнула своей крови, дала взяток в обмен на помощь.

 

Пенка, которая на шум и треск из схоронки вытащилась, прибежала кое-как одетая, в страхе схватилась за Лискин подол, когда пламя гонь-огня взлетело по сухому стволу вверх и встало столбом.

 

— Не боись, — успокоила ее Лиска, счастливо ощущая, как жар огня целует ее щеки и губы, — нас не тронет.

 

Гонь-огонь шумел, ел ветлу долго и Лиска не велела Вячке его торопить. Песня огня пела и у нее внутри — он улыбалась, смотрела на пляску искр в темном небе, а вместе с искрами начали плясать и звезды: Синь-звезда поворачивалась медленно, совсем как толстая баба Матера, мать двух одинаких с лица Черемисов, а вокруг Синь-звезды побежал — сначала медленно, как бы с опаской, а потом все быстрее и быстрее, хоровод остатних. И звезды, которые складывались в понятное — в ковш каши, в каменную дорогу, в гусей-лебедей, рассыпались, разошлись, пооткрывали темные провалы в бездонную черноту, в Тот мир, в который ушла мать Лиски… И тут Лиска поняла безо всякого спроса у Синь-камня, без никакой волшбы, что Олонь с Жердялой уже там, за смертной пеленой, и ждать их тут, на промерзлом пустом острове совсем бесполезно.

 

Злые слезы брызнули у нее из глаз, но в ту же секунду их стерли с ее щек теплые руки огня.

 

Она ничего не сказала Вячке, а Пенке и подавно.

 

Ветла догорела, рухнула в талую грязь, смешала свои остовы, свою золу с теплой глиной, которую руками, шипя да ожигаясь, стали выбирать они с Вячкой и тут же стали лепить на заготовленные загодя плашки да плетеное донышко кадушки. За работой разогрелись так, что их внутренний гонь-огонь не давал им замерзнуть, хотя ветла уж давно догорела, и стало тёмно, только переливы порассыпанных по берегу углей, да свет звезд, снова замерших на небе, освещал им работу.

 

Пенку Лиска услала в схоронку, велела натопить там пожарче.

 

Долепив, огладив мокрыми руками, кадушку вдвоем с Вячкой потащили вверх, едва-едва поместилась она в схоронку, большая вышла. Застила почти все свободное место.

 

В схоронке было жарко, Лиска скинула поскорее малицу, и малышам велела раздеться. На очаге кое-как вскипятили воды, замочили мясной похлебки, с оленьим жиром и овсом.

 

Сидя над котелком, помешивая варево самолично наструганной ложицей, Вячка вдруг пошарил запазухой, вытащил малый сверточек.

— То травки вкусовые, — сказал он Лиске чуток виновато, — Кубыр дал.

 

И брови свои медвежьи загнал вверх, как бы спрашивая Лискиного разрешения. Лиска силилась найти злость внутре, но большой гонь-огонь и работа, а потом и жар, и запах варева, так ее разморили, размягчили, что только рукой махнула.

 

Вячка обрадовался, раскрошил пару былинок на ладони, бросил в похлебку.

 

— Запах хороший, — сказала Лиска, когда травки в котелке разошлись, — то трава-едова, знаю такую, мне Уйка-колдуйка на нее указывала.

 

Вячка крякнул с сомнением, но ничего не сказал.

 

Едово вышло знатным, то ли вправду ломыжья травка, про которую Лиска, конечно, сказала не правду, а ложь, оказалась с волшбой, то ли гонь-огонь от старой ветлы дал им не только горькое знание о сгинувших родителях, но и свою защиту.

 

Наевшись до отвала, чего с ними с самой осени не случалось, и малыши, и Лиска сделались немного пьяными, точно опившиеся забродившего меда мужики на Осеннике. Вячка и Пенка возились на лежанке, потешно борясь, так что Пенка раз за разом побеждала, Лиска хохотала, на них глядя.

 

Когда вылезла из схоронки до ветру, вспомнила про танцевавшие над огнем звезды и вдруг испугалась, что после всей волшбы они не встали на места, все же перепутается, весь мир! Взглянула на небо, слезящимися глазами, а там ничего и не видно — тучами, похожими на черные клубы дыма, затянуло небе — нет звезд.

 

Следующим утром первым делом Лиска полезла проверять кадку — подсохла ли достаточно. Потом быстро позавтракали, и не глядя на сумрачный, ветреный день, принялись за дело дальше — устлали дно кадки кожей, натопили воды, да пока полную набрали, дело уже и за полдень зашло. Раздев девчоночку, усадила ее в горячую воду, отчего Пенка сначала принялась тоненько верещать, а потом привыкла, раскраснелась да раздобрилась. Лиска, засучив рукава рубахи, натерла ее куском мыльной водоросли, которую еще загодя отыскала на мерзлом морском берегу под камнями. Водоросль была жесткая, колкая, но в горячей воде разошлась, пустила по схоронке густой вкусный дух, так что Вячка, подбрасывая щепочки в очаг, расхохотался:

 

— Из Пенки похлебка хороша получается!

 

Лиска брызнула на него из кадки, и камни очага, на которые попала вода, обиженно зашипели.

 

Глядя на розовое, белое, сладкое тельце Пенки, Лиска вдруг загрустила, сама не зная чего. Вот у девчоночки маленькое, чистое (ежели отмыть) ушко-раковина. На розовой мочке беленький пушок, над ушком прилипли завитки золотых волос, голубые глаза — небесная краса — и слипшиеся реснички, как осенние травинки вокруг малых озерец. Розовый нежный рот, покатые плечики, детское, безволосое, слабое и нежное тело, которое пахнет не зверем, не человеком, не мыльной водорослью даже, а молоком оленихи-первотелки.

 

Лиска не помнила, чтобы Вячка был таким молочным щенком, и про себя не помнила, а только толкнулось вдруг у сердца, у самого внутреннего гонь-огня, какое-то тоскливое, слезливое и жалкое желание. То ли вернуться в свое молочное детство, прижаться к тому, что защитит и накормит, то ли заиметь хоть когда-то своих собственных, нежных зверяток, приложить их к груди, пусть сосут, пусть пьют ее всю, до самого дна. И уж точно никогда, никогда, ни за что, ни на какую мзду или радость, не променяла бы она этого. Не ушла бы в лес, валить деревья, чтобы не попасться под сосну, не пошла бы с ватагами бить тюленей, не сгинула, не ушла бы за смертную черту, пока не исчезнет сама собой, не изживется эта сладкая дитячья пора.

 

— Ты чтой-то, Лисонька, плачешь? — просила Пенка, и провела тонким пальчиком по Лискиной щеке. — Не плачь, а то я тож начну.

 

— Да это я от жары взмокрела, — ответила Лиска и ухмыльнулась. — Давай-ка, кунайся с головой, я тебе волос гребнем разбирать стану, а то вся завшивела.

 

Потом чесала Пенке волосы — мягкие, золотые, да стали после того чесания победнее — только и успевала Пенка ойкать и взвизгивать, когда гребень цеплялся за колтун.

Намытую и расчесанную девчонку отправила обратно под шкуры — досыхать.

 

Вячка сначала говорил, что мыться ни за что не станет, потому что настоящий охотник от мытья слабнет, но потом, наглядевшись на плескания сестрицы, сам скинул одежу и залез в кадушку. Лиска подкинула дров в очаг, выбегла за чистым снегом, чтобы натопить да добавить воды погорячее.

 

Мальчишка трогать себя не дал, сам мылся, но волосы ему Лиска все ж таки расчесала. И вот уже и он выглядывает из-под шкур на лежанке — с влажными вьющимися волосами, розовыми щеками и блестящими карими глазами.

 

— А теперь и ты, — басит, — а то мы-то чистые, а ты земляная. Измараешь нас, как спать станем.

 

— Ладно, — сказала Лиска глядя в не очень-то уж чистую уже воду в кадке. Вычерпала несколько котелков, снесла на снег, потом долила новой воды, потом уж и залезла. И не чуяла, какой сладостью окажется — скинуть надоевшую, корузлую одежу, окунуть тело в гонь-огнем согретую воду.

 

Кадка для нее была маловата, грудь и руки мерзли, намокнув, покрывались гусиной кожей. Превратиться в гусыню, обрасти жестким пером, теплым пухом, улететь на озеро в лесной чаще. Если бы не малыши, точно так бы Лиска и сделала. Попросила бы гонь-огонь. Той ночью, когда плясали звезды, когда огонь сказал ей, что Олонь с Жердялой ушли на Ту сторону, Лиска почуяла свою власть над огнем — все, что задумала, он выполнит, надо только попросить правильно.

 

— А у Лиски — сиськи, — вдруг взвизгнул, как щенок, Вячка на лежанке и тут же нырнул от стыда и хохота под шкуру с головой. Лиска прикрыла грудь руками.

 

— Дурень лесовой, отворачивайся к стенке, а то пришибу сильно.

 

Лиска вымыла голову и расчесала волосы, даже подумала, что и хорошо, что отрезала косы — сейчас бы в валенки свалялись, не вымыть, не расчесать.

 

Вода в кадке стала стыть, так что Лиска домывалась быстренько, потом вылезла, сразу от Вячкиных глаз, натянула рубаху и та неприятно прилипла к мокрой спине. Лиска подбросила еще щепочек в очаг, приказала Вячке вылезти, одеться и вытаскать грязную воду из кадки.

 

— А с кадкой что?

 

— Разломаем. Стенки уже оползают, глина размокла, чтобы ладную кадку сделать, надо целиком из комеля толщу выбирать или глину по лету на солнце сушить, огнем жечь, чтобы сделалась как камень.

 

— Я сделаю из комеля, — сказал Вячка, влезая в порты. — Меня Кубырок научит.

 

«Вот и дурень, — подумала Лиска, — ничему тебя твой ломыга не научит». Ежели он не полный дурак, не вернется он к ним с живой дичью, потому как понял конечно, что Лиска задумала. А ежели все-таки вернется, то Лиска — теперь-то ясно — сумеет с помощью гонь-огня и вовсе его извести, отправить обратно за Синь-камень.

 

Поминальники

 

На следующий день после помывки Лиска вывела малышей из схоронки к Синь-камню, поставила лицом в родную, солнечную сторону, поглядела на них внимательно.

 

Пенка прижимала тоненькими ручками к груди кукелку, глядела жалобно и непонятливо. Вымытые и начесанные волосы растрепались и тонкими золотыми паутинами гладили ее по лицу. Лиска подхватила и заправила пряди ей под кокуль.

 

Вячка глядел исподлобья. Его широкое лицо выражало упрямство и недоверчивость, будто ждал чего-то от Лиски нехорошего… Эх.

 

— Вот что, — сказала Лиска, оглядев малышей хорошенько, — пойдем сейчас вниз, на берег, к огниву давешниму, соберем там, где оттаяло и где еще найдем камней голышей.

 

— Это зачем еще? — насторожился Вячка.

 

— Надобно, — ответила Лиска, упрямо тряхнув головой. — Соберем, сколько сможем. Побольше. А дальше уж я скажу.

 

Сказано — сделано. Пошли, стали собирать камни. Вячка еще поворчал немного, но потом притих, быстро понял, что камни размером с кулак Лиска берет, а мельче или здорово крупнее — отбрасывает. Стал только правильные приносить, горкой складывать.

 

Пенка решила, что это такая игра.

 

— Мы домушку будем строить, да, Лисонька? Домушку с очагом и огоньком для моей кукелки.

 

Когда Лиска решила, что камней набрано довольно, отправила малышей в схоронку завтракать, а сама пошла по Синь-острову, слушать ветер, место искать. Взяток за Олонь у нее был — верейка с круглой синеватой бусиной, которую Олонь нет да нет вплетала в косу, а потом ей, Лиске, отдала. Лиска ее хранила на случай, думала покрасоваться когда придется. А теперь вот случай пришел, да только ни косы нет у Лиски, ни самой Олони.

 

За Жердялу взяток она сказала Вячке найти. Он к тому времени уже сообразил что к чему, ничего не сказал, только кивнул. Взял Пенку за руку и повел в схоронку греться у огня и готовить едово.

 

Лиска ходила по острову, слушала. Ветер сначала выл, плакал. Плакал у рощицы, где Лиску изъела лиса в силке, плакал у порубки, где Вячка учился у ломыги вырезывать из березовых стволов вещи, плакал и выл на студеной стороне и у самого Синь-камня. Гонь-огонь внутри Лиски тоже метался и плакал, а она искала тихое место. Самое тихое, правильное место нужно, чтобы сложить поминальник по Олони и Жердяле, чтобы не пришли они, как оттает лед, из Той стороны, с холодными руками и синим нечеловечьим взглядом. Чтобы нашли на Той стороне себе новое жило и там бы спокойно ждали своих деток до поры.

 

Лиска плакала вместе со своим гонь-огнем внутри, вспоминала, какой красивой и справной, умелой, доброй была Олонь, каким сильным и смелым охотником был Жердяла. Вспоминала и чуть не пропустила то самое место, когда замолчал вдруг ветер и затих гонь-огонь у нее внутри. А почуяв это, спохватилась, огляделась.

 

Тихое место нашлось на высотке, шагов пять по десять в студливую сторону от Синь-камня, но не там, где сложено большинство поминальников Синь-острова, а чуть в стороне, не горушке, с которой видать весь окоем. Лиска еще немного послушала тишину, в которой ощутимо отворялись ворота на Ту сторону для Жердялы и Олони, опустилась на землю…

 

Тут ли, на этом ли самом месте когда-то вымолили они Вячку у Синь-звезды? Лиска подумала еще немного и решила, что именно тут.

 

В схоронке, когда она туда вернулась, стояла тишина. Вячка помешивал варево в котелке, Пенка тихонько забилась в уголок на лежанке и пела своей кукелке беззвучную песню.

 

— Я есть не буду, — сказала Лиска, — а вы поешьте скоренько и пойдем. Надобно успеть до темна. Хоть свету теперь и поболее, а все одно.

 

Вячка показал ей на ладони справный отцовский ножик.

 

— Это.

 

Лиска вздохнула сочувственно, кивнула. Жалко мальчишечке расставаться с отцовской вещью, да отца родного не увидеть ни в жизнь — еще жальчее.

 

После еды Пенке не захотелось больше выходить на холод, пока Вячка доскребывал кашу в котелке, она завернулась в шкуры и примерилась уснуть. Хныкать даже начала, когда Лиска ее из шкур потащила.

 

— Пойдем, — обманула ее Лиска, — построим доминку твоей кукелке.

 

Они снова спустились к берегу, к горкам камней, и Лиска навалила в подол малицы с десяток кругляков, велела малышам тоже взять в руки камни, и повела их в найденное тихое место.

 

Тут сложила кругами первые ряды из камней. Поглядела на малышей. Положила молча в один из кругов верейку Олони, Вячка опустил в другой отцовский ножик.

 

— Теперь по одному в руке надобно носить и класть, — сказала Лиска Вячке. — Поминальник не враз складывают, много шагов находят прежде.

 

— До ночи будем ходить, — вздохнул Вячка.

 

Пенке снова захныкала и Лиска махнула рукой:

 

— Иди уже в тепло, мы без тебя справимся.

 

Девчоночка убежала, а они с Вячкой спустились вновь к берегу. Молча взяли по камню и пошли снова на высотку. Потом снова и снова.

 

Скоро Лиска устала так, как не уставала и во время самой тяжкой работы. Даже думать ей было тяжело, точно в землю вода стекли из ее головы воспоминания об Олони и Жердяле, беспокойство об Пенке и Вячке, утихла, умолкла вечная песнь огня в ее душе. Точно так, поняла она, и живут такие, как ломыга, одной ногой ставшие на Ту сторону. Живут, движутся, дышат через силу. Потому и не едят ничего из нашей еды — нет внутри огня, нечего и кормить.

 

Уже стемнело, только на закатной стороне еще зеленело небо, когда положили они с Вячкой по последнему камню в самых вершинах поминальников и, ничего не говоря и ничего не чувствуя, точно мертвые, поплелись в схоронку.

 

Ночью сон к Лиске пришел нехороший, злой. Снилось ей, как бредет она по колено в черной грязи по болоту, ни зги не видать. Идти трудно, но будто бы очень надо. И только она достанет ногу из липкой топи, как поднимается откуда-то снизу такой зловонный дух, что тошно, дышать трудно, и глаза режет. Всю ночь бродила она в этом смраде, и выбралась только когда Пенка поцеловала ее в заплаканную щеку и прошептала на ухо:

 

— Ты чего плачешь-то, Лисонька?

 

— Не плачу, — ответила она, разлепляя глаза, привыкая к сумраку их схоронки, поостывшей за ночь. — Сон дурной…

 

После их в Вячкой дела полагалось бы три дня ничего не есть, в рот не класть, окромя чистой воды, да только откуда тогда силы брать. Лиска приласкала Пенку, вылезла из-под шкур, подкинула щепочек в почти уснувший за ночь очаг. Растолкала Вячку. Тот никак не хотел просыпаться и всхлипывал во сне. А когда проснулся, проморгался, свел брови до того крепко, что на высоком чистом лбу собралась складка, как у старика.

 

Пока готовили едово, бегали до ветру и делали обычные утренние дела, Лиска все поглядывала на Вячку, видно было, что на сердце у него тяжело, а спросить напрямки нельзя, нехорошо: мужичок он, хоть и маленький, сам должен открыться или уж пережевать горюшко и забыть.

 

Так прожили еще день, а на следующее утро, когда Лиска совсем уж и не ждала, вернулся ломыга. И что странно — Пенка, которая из схоронки нечасто вылезала-то на мороз, как раз выскочила и в сугробе внизу кукелку свою «купала». Лиска делила полешек на малые щепочки неподалеку, а Вячка убег в рощицу и что-то там выстукивал своей сикоркой. И тут Пенка, которая все кукелке напевала про банный дух и ключевую водицу, вскочила да побежала прямо по сугробу вниз, к ломыжьему жилу.

 

— Кубырок! Кубырочек!

 

Лиска подхватилась — и в самом деле внизу, у ледянки, чернела ломыжья малица. Пенка до него не добежала, вестимо, увязла в глубоком снегу, так что Лиска быстро ее споймала. Да только ломыга враз поднялся к ним. Приласкал девчоночку, которая сразу к нему в пояс уткнулась, как родного встретила, поглядел на Лиску, положил к ее ногам молодого связанного олешка, дрожащего, косящего большими глазами.

 

— Хорошо, — сказала Лиска, положив руку олешку на горло и чувствуя, как под пальцами бьется в жилах животины ее гонь-огонь. — Пойдет такой взяток для Синь-камня. Хорошо и ты хорош.

 

Ломыга только голову свою белесую склонил покорно.

 

— Ворожить буду завтра на закат солнца, — сказала Лиска, выпрямляясь. — Малыши в схоронке посидят, нечего им, а ты приходи, мне помощь понадобится с олешком. Принес бы зайца — тогда бы я сама уж, а с этим помогай.

 

Ломыга опять кивнул, что придет, мол, как сказываешь.

 

Вячка тут прибежал из рощицы, к ломыге не бросился, но лыбился до ушей, не мог сдержать радости. Лиске досадно стало — только поминальники для родителей выстроил, и дня печали не сдержал, ломыге пришлому, чужому, обрадовался. И то сказать, все это ломыжье колдовство, никак иначе.

 

Но ничего, теперь, когда Лиске покорилась сила гонь-огня, она сумеет ломыгу извести. Только подготовиться надо получше.

 

Олешка ломыга пока в свою ледяную избу унес, нарубить ровненьких дров для кострища и щепочек на растоп, Лиска наказала Вячке, но одно дело ей надо было подготовить самой. Потому она нацепила лты, чего давненько уж не делала, и подхватила сикорку.

 

Найти ровную осинку в малой рощице недалеко от схоронки нечего было и думать. Потому Лиска отправилась на лтах на другую сторону Синь-острова, в большой лес. Вроде бы еще по осени она видала там на дальней поляне тоненькую осиновую поросль.

 

Лес встретил ее недобро. Снег, хотя и лежал давно — уже ден семь не было снегопада, но зарыхлел от теплого воздуха, который ветер нагнал откуда-то с моря. Снег лип к лтам, Лиска шла неловко, тяжко, проваливаясь то и дело глубоко. Ели давно стряхнули с себя снеговые шубы, стояли злые, черные и мокрые, цепляли Лиску за малицу колючими лапами. Наконец она добралась до примеченной поросли на почти круглой поляне, одним бочком выходившей на берег моря.

 

От моря шел тепловатый слезный дух, зеленые глыбы торосов пожелтели. Где-то в глубине, под толстой крышкой льда, ворочался огромный морской дед. Скоро, скоро он подымется, проломит с грохотом и воем лед, и соленая морская вода потопит остатки льда, похоронит зиму.

 

Лиска вернулась к осиннику и решительно выбрала одну молоденькую, но крепкую, ухватистую девчонку. В пару взмахов сикоркой сломила ее у самого комля, отошла к поваленной на краю поляны старой сосне, присела на ее вросший в старый снег ствол — тот вздхнул под Лискиной невеликой тяжестью, но удержал. Лицом к морю, спиной к лесу принялась лиска мастерить свое орудие. Очистила осинку от коры, завострила один конец, а в конце вырезала огненные знаки на том самом месте, по которое надобно загнать этот разгон в горло ломыги, в самую ямку под кадыком, за которой бьется остаток его беспутной души.

 

За работой Лиска увлеклась, ничего не видала вокруг, кроме серого дневного света и яркой, будто светящейся изнанки осиновой коры. Очнулась только тогда, когда на затылке, с которого скинула куколь, почуяла острый звериный взгляд. Быстрой повернулась — и замерла от ужаса. Прямо на нее, припав к земле, смотрела желтыми солнечными глазами оссь. Рысь замерла, только поморщивала усами. Лиска осторожно перехватила сикорку в левой руке, поухватистее, и поняла, что вот сейчас зверь бросится, а она ничего не успеет сделать — рысь была матерая, красивая, видать недавно пришла по льду с большой земли.

 

Зверь в самом деле прыгнул, но не на Лиску, а вверх, разворачиваясь в прыжке, потому что почуяла то, чего совсем не видала Лиска — на самом краю поляны, чуть скрываясь за развалистой елью, стоял огромный черный медведь. Стоял и смотрел не на Лиску, а на рысь, низко наклонив голову, слегка покачивая ею и отпятив нижнюю губу, на которой повисла длинная капля слюны.

 

Рысь зашипела, прижала уши и во все стороны била змеиным хвостом. Медведь покачнулся еще пару раз и сделал точно через силу, тяжелый шаг. Рысь прыгнула, он приподнялся и отшвырнул ее ударом лапы. И все было кончено — рысь взвизгнула, прыгнула в сторону и скрылась в лесу.

 

Медведь посмотрел маленькими черными глазками на Лиску, до боли в пальцах сжимавшую сикорку в левой руке, а навостренный осиновый засад в калечной правой.

 

Потом развернулся неспешно, пошел прочь, сминая мелкую поросль лапами.

 

Лиска, когда дыхание к ней вернулось, спросила у гонь-огня в своей голове, не ломыга ли это в своей звериной личине, и гонь-огонь зашумел утвердительно.

 

Белянок

 

Когда она вернулась к Синь-камню и схоронке, ветер стал крепчать. К ночи начнется метель, а потом и вовсе несколько недель весенних бурь, которые освободят море ото льда. Так что ей, Лиске, если она в самом деле хочет отправить ломыгу обратно за Синь-камень, надобно торопиться.

 

Вячка к той поре уже запас достаточно дров, и Лиска велела ему сложить кострище с восходной стороны Синь-камня.

 

— Сложи ладненько, растоп приготовь, а сам поди отсюдова, да скажи ломыге, чтобы принес мне олешка.

 

— Что-то лихое ты задумала, Лиска, — сказал Вячка. — Зачем теперь Синь-камень кормить, ежели мы поминальники сложили?

 

— Не твоего ума дело, — ответила ему Лиска. — Лихое ли, доброе ли, это мой зарок и моя вина, ежели что.

 

Говорила она зло, резко, но внутри почуяла как точно холодный ветер налетел на ее гонь-огонь, точно весенний слезливый дождь попытался его затушить. Нет, так нельзя ворожить. Говорить с гонь-огнем надо с полной силой и жаром.

 

Вячка ушел, а Лиска забралась на Синь-камень и смела руками с его плоского стола сор и старый снег. Потом слезла, еще раз осмотрела сложенный Вячкой костер, положила на западную сторону от костра свой осиновый засад, а на восходную — сикорку. Ломыги все не было, и она уже начала беспокоиться — что ежели в своей медвежьей шкуре, медвежьей лапой, он раскроил Вячке его головушку, пожрал ливер и ушел куда-то подале? Вдруг понял он Лискину хитрую задумку?

 

Еще раз проверила она все приготовленное, огляделась — и только тут заметила, что ломыга давно стоит между поминальников Олони и Жердялы, стоит, куколь с белесой головы сбросил и синими глазами на нее впярился. Грустно глядит, задумчиво.

 

«А и то, — подумала Лиска, — раз догадливый такой, чего сам пришел?»

 

— Давай сюда олешка, клади на камень, — приказала Лиска, и ломыга, тяжко вздохнув, послушался.

 

Олешек уже сомлел, ожидаючи смертного часа, слабо дернул ножками, повел точеной головкой и задышал тяжко, открыв рот. Затих.

 

Лиска одобрительно кивнула, когда ломыга придержал олешка на камне, чтобы не брыкался. Так и надо, так и надо, чтобы был он тут, у Синь-камня.

 

Она повернулась к кострищу, раздула угольки, принесенные Вячкой из их жила, положила на растоп, запела внутри своей головы песню гонь-огню. Сначала трудно шло дело, никак не хотел гонь-огонь ей отвечать, а потом пошло, запело в ответ.

 

Языки пламени заплясали сначала на сухом мху, а потом и на щепочках, и на ладных дровах, из которых Вячка сложил кострище.

 

— Гонь, гонь, пляши, огонь, — пела Лиска, раскачиваясь в такт внутренней песне. Она вскинула руку — и искры полетели вверх, слушаясь ее ворожбы, она повела рукой кругом, и закружился огонь вокруг нее, вокруг Синь-камня, вокруг олешка, вокруг ломыги. Олешек от огневого ужаса вскрикнул жалобно, ломыга помотал белесой головой, но прочь не ринулся.

 

— Гонь, гонь, — пела Лиска, вскидывала руки, заставляла пламя подниматься к самым звездам, стелиться по земле, разгораясь все пуще и пуще. Так жарко, что и на Той стороне стало видно! И оттуда, на Лискин зов, потянулись тени. Вот встали рядом Жердяла и Олонь. Почти совсем такие, какими их помнили малыши — красивые и сильные. Только у Жердялы губы посинели от и изо рта вытекала морская вода, а Олонь придерживала руками вывернутые ледяным медведем внутренности. Они пришли и встали в пламени, потянулись к Лиске песней. И Лиска ответила им, спела про то, как подросли их дети, какой красивой станет Пенка, каким сильным Вячка, какой долгой и сытной будет их жизнь. Пришли к огневой границе и другие — кого-то Лиска узнавала, кого-то нет. Вот подошла и протянула к ней руки ее матка. Спросила, что стало с Лискиной богатой косой, когда будет гром до небес, пьяный пир на Лискиной свадьбе. Лиска утерла ладонями слезы со щек, но отвечала матери по чести, всю правду. Пожаловалась на беды, на тяжкую зиму, на приставшего ломыгу. Мать послушала песню и пошла прямо к ломыге, подошла почти в плотную, так что огневая завеса прогнулась и пламя едва ли не лизало черную малицу и белую бороду ломыги. Тот тоже увидел Пестяриху, оставил олешка, поднялся и протянул руки прямо сквозь пламя. Гонь-огонь зашумел яростно.

 

— Гонь, гонь, — закричала Лиска ему вторя, и схватила осиновый засад. — Возьми гонь-огонь ломыгу, забери на Ту сторону, освободи его!

 

Лиска подскочила к ломыге, нацелясь в шею, слыша только как воет пламя и стучит ее собственное сердце. И ломыга тут вдруг вынул опаленные руки из огня, поглядел на Лиску, на занесенный для удара засад, и пал вдруг перед ней на колена. И голову поднял к небу, где танцующие звезды сорвались со своих мест от Лискиной ворожбы и открывали ворота на Ту сторону.

— Бей сильно, — сказал ломыга, — бей сильно, дочка.

И из его мертвяковых глаз потекли слезы, которые от пламени, бушевавшем вокруг, казались золотыми.

 

Лиска примерилась, ткнула, но руки ее дрожали, а калечная рука и вовсе выпустила засад, предательница! Острие засада едва проткнуло кожу на белой шее ломыги, под самым кадыком.

 

— Гонь, гонь, гонь, — пело пламя вокруг, когда Лиска бросила засад, схватила сикорку и что было мочи, сильно, как и требовал ломыга, рубанула по тонкой олешковой шее.

 

Юшка брызнула, зашипел нагретый пламенем Синь-камень, всасывая жертвенную кровь, и пламя вокруг погасло.

 

Лиска бросилась вниз, в схоронку, не попадая зубом на зуб, враз ощутив, как мертвячий холод забрался в ее тело, но не успела добежать — споткнулась и упала, и дух вон.

 

Проснулась она в схоронке на лежанке.

 

Тихо, спокойно гудел гонь-огонь в очаге, Вячка помешивал варево в котелке, намытенькая беленькая лицом Пенка играла рядом с полешками, будто бы одно из них — женишок ее кукелке.

 

— А Кубыр-то Кубырок возьми и возвернись в свою медвежью страну, — бубнил Вячка себе под нос, — возвернулся и стал там главным головой.

 

— Оженился? — спросила Пенка.

 

— Да еще чего! — возмутился в ответ Вячка, — Еще чего, жениться! Нет, он лучшим охотником стал, лучшим воином и всех на кулачках побеждал на осеннем празднике. Это вот да.

 

Пенка вздохнула, но возражать не стала.

 

Лиска лежала слушала их разговоры и плакала. Слышала она и то, как гудит в продухе ветер, не иначе как буран снаружи бушует…

 

Она вытерла слезы и вылезла из-под шкур. Погладила по светлой голове Пенку, улыбнулась Вячке, попробовав его варева.

 

— Вкусно, медвежонок, совсем ты большим мужиком стал…

 

Про ломыгу Лиска не спрашивала — без спросу знала, что не ушел он никуда, сидит, пережидает метель в своей ледяной избе. Ни едова теплого, ни гонь-огня, ни живой человечьей речи, песен и радости.

 

— Вишь как заметелило, — сказал Вячка, попытавшись выскочить из схоронки — почистить снегом котелок, набрать свежего для питья. — Два шага только сделал от лаза — уже и не видать ни зги, случаем только нашел ход обратно.

 

«Это я, — подумала Лиска, — своей непутевой ворожбой погоду спортила». Закрылись ли теперь ворота Синь-камня на Тот свет, нашли ли звездочки на небе свои родные, правильные места?

 

— А Кубыр, — продолжал Вячка осторожно, — снаружи что-то ходит, ходит — я только его черную тень видал. Позвал было, да он не подошел.

 

— Не Кубыр он, — сказала Лиска.

 

— Ну ломыга, — не стал Вячка возражать.

 

— Пойду-ка я погляжу на него, — решила Лиска, — Кое-каким словом надо бы мне с ним перемолвиться.

 

Пока она натягивала порты да малицу, Пенка тоже с ней запросилась, мол, с Вячкой скучно, а с Кубырочком не так, она ласковый.

 

— Ну нет уж, — замотала головой Лиска, — у нас с ним один-в-один разговор. Да и ветер там, метет так, что тебя в единый миг под снег утащит, следочка не найдем.

 

Метель и в самом деле бушевала непроглядная. Едва Лиска голову высунула — в лицо прыснуло колючим снегом, куколь с головы сорвало, глаза запорошило. Пока протерла, огляделась — как раз темная тень метнулась где-то слева.

 

«Ломыга», — подумала Лиска и прянула туда.

 

Тень снова мелькнула слева — Лиска туда.

 

— Эй, эй… — позвала его Лиска, — Беляка!

 

Ветер кинул горсть снега ей в рот, и она закашлялась.

 

Темная тень метнулась теперь справа.

 

Лиска кинулась туда и через миг ткнулась в черный мех — медведь коротко рыкнул и прянул в сторону, но Лиска успела увидать среди мрака и снега, его оскаленную морду, горящие злобой и страхом глаза.

 

Она повернула назад, туда, где, как ей казалось, остался лаз схоронки, стараясь дотянуться внутри-своей-головы до гонь-огня в очаге. Но то ли Вячка, наевшись и напившись воды, перестал подбрасывать в очаг щепочки, то ли кружа за медведем, приняв его за ломыгу, Лиска уже отдалилась в буране далеко от схоронки, гонь-огонь не отвечал.

 

Она старалась двигаться точно в обрат, направо, еще направо — вот тут и должна ткнуться в лаз, да что-то не так. Идти становилось тяжелее с каждым шагом, потому что стоило лишь чуть остановиться, как вокруг ног вырастал сугроб, из которого приходилось выбираться ползком. И лаз в схоронку никак не находился. Она уже едва не отчаялась, когда вдруг перед самым ее носом пахнуло жилом, дымом, гонь-огнем и прямо к ней малицу толкнулся Вячка.

 

Вячка повернулся к Лиске, понянул ее за куколь, за малицу из сугроба, почти волоком протащил совсем немного и ткнул в теплое и черное — в лаз схоронки.

 

Метель бушевала долго — дважды засыпали они в схоронке, дважды просыпались, варили едово. Лаз засыпало, потому нужду пришлось справлять прямо тут, выкопали, как смогли, яминку в углу, от очага подале, прикрыли корузлой шкурой.

 

— Однакось, затишело, — сказал Вячка, проснувшись в третий раз.

 

Лиска прислушалась. Ветер и в самом деле не завывал более снаружи, зато у самого лаза кто-то скребся тихонько — скрып, скрып.

 

— Медведь? — спросил Вячка, настороженно поглядывая на Лиску.

 

— Не то, — ответила она. — Это ломыга.

 

— Кубырок! — заверещала радостно Пенка.

 

Они открыли, как смогли, лаз, и стали ковырять снег со своей стороны, и вот уж вскоре сумели вылезти на белый свет.

 

Пенка

 

Метель нанесла снега столько, сколько не насыпало и за всю зиму. Синь-камень заново оброс снеговой шапкой, схоронку засыпало так, что лазить на свет теперь приходилось по снежному лазу почти в рост Вячки. Малые березки в Вячкиной роще почти вовсе скрылись под снеговым одеялом. Но небо зато сияло, солнце грело, так что ясно было — бог зима эдак пошутил напоследок.

 

Ломыга показал Вячке, как сподручнее рыть в снегу ходы — вправо, к отхожему месту, наверх, к Синь-камню, и вниз, к его ледяной избе. Они торили, рыли руками, а Лиска с Пенкой утаптывали. Хорошо дело пошло, к закату почти все и доделали.

 

Лиска залезла в схоронку, покормила гонь-огонь, поставила котелок для едова. Малыши, слышно было, бегали по наторенным ходам и смеялись…

 

Лиска целый день не смотрела на ломыгу — боялась. Сейчас, едва осталась одна с гонь-огнем, вспомнила лицо Белянка, когда смотрел на нее в костровом кругу и просил ударить враз посильнее. Она не смогла, хотя до того, в самом деле собиралась. Но ладно ли вышло теперь — почем ей знать? Гонь-огонь, как видно, был на нее в обиде — ни говорить с ней не хотел, ни песни ее внутри-головы не слушал. Точно она всю ворожейную силу враз потеряла.

 

Так случается, что сила слышать богов приходит и уходит. Вот Уйка-колдуйка была, сказывают, когда-то просто девчоночкой слегка косоглазой. Как многим в их деревне, отец принес ей и сестре медвежаток из-под взятой в берлоге медведицы. Девчонки медвежат вынянчили, выкормили, а на Комоедицу, когда надо было заваривать кашу на медвежьем сале да праздновать сговор, вплетать в косы Уйке и сестре алые невестные ленты, медвежат собрались прибить. Да только Уйка сильно своего полюбила, медведя выпустила в лес, улетела с ним вместе разумом, сама будто в медведицу превратилась и таковой цельный год жила запертая в домине. Ее и мамка, и сестра увещевали, а она только ревела по звериному и скалилась. Потом отошла, но уж никто ее за человека и женщину не признавал — так и ушла к богу-сосне в корневище жить, за подарки для людей колдовство творить, медвежья невеста.

 

Или, сказывают, девчоночка Шишка рассорилась с товарками, убежала к лесному озеру, бросилась в омут, да не потопла — в горло ей забилась водоросль-пузырка, и Шишка сделалась водяной хозяйкой. Ей, ежели что надобно от бога-воды, приносили на берег девчоночьи камушки, бусы и ленты.

 

Так и она, Лиска, обрезала косы, почуяла силу гонь-огня, и могла бы стать огневицею, да видать гонь-огонь хотел Белянка, а не олешка, потому и ничего и не вышло.

 

 

Теперь нет у нее огневой силы, огневой защиты. Да и Белянок, хоть и спознался, что ее, Лискин кровный отец, не обещал ей ни защиты, ни любви…

 

С того дня так и пошло: Пенка и Вячка бегали про проторенным в снегу ходам, да все с Белянком, которого по-прежнему величали Кубыр Кубырком. А Лиска почти из схоронки не казалась — думы думала, все с гонь-огнем пыталась снова подружиться.

 

Пока однажды, уже дело к вечеру, показалось ей, что слышит в голове что-то вроде далекой и тихонькой песни гонь-огня. Она поскорее щепочек в очаг, ножом палец проткнула и своей кровью пламя накормила.

 

— Шу, шу, гонь-огонь, разговаривай со мной!

 

В ответ огонь песни не складывалось — так, только ровное гудение, да голова разболелась.

 

Но Лиска решила не сдаваться — снова и снова кормила огонь щепочками, вяленой олениной, своей кровью, снова и снова запевала песню внутри-своей-головы. Пока наконец вместо ответа не раздался великий шум, великий грохот. Лиска даже подумала сначала, что провалилась вовсе в огонь — но нет, пламя в очаге только заплясало живее от этого грохота, но по-прежнему молчало.

 

Лиска огляделась. На лежанке сидел с ножичком и деревяшкой в руках Вячка и глядел на нее.

 

— Что это? Будто бы снег сошел?

 

Лиска подумала миг и с ним согласилась.

 

— Да, верное дело. Дня два уже теплело и теплело, на солнце капало, ночью подзастуживало. Снег сошел от Синь-камня по склону вниз… А где Пенка?

 

Вячка оглянулся, поискал сестру глазами, точно в их малой схоронке было где девчонке спрятаться.

 

— Только тут была. Должно к Кубыру побежала…

 

Не сговариваясь, они с Вячкой подскочили, как были из схоронки выскочили. Тут-то и поняла Лиска, что гонь-огонь не простил ей неправильного спроса, и вовсе от нее отвернулся.

 

Снег сошел языком, широким вверху — а их схоронка как раз посередине — и узким книзу, к морскому берегу. Ломыгино ледяное жило почти не захватило, но все ими протоптанные ходы, лазы в снегу, все засыпало ледяным крошевом пополам с камнями. Лиска с Вячкой взобрались на ледяной вал, поглядели вниз, на ровную, плотную крышку языка.

 

— Небось Пенка у Кубыра в ледянке, — сказал с надеждой Вячка. Но Лиска уж животом, всеми внутренностями учуяла, что дело плохо. Они постояли молча на самом ветру еще немного, будто чего-то ожидаючи. А потом снизу, от самого жила ломыги вверх, к звездам, понесся звериный вой, от которого ломалось сердце и звезды в небе застыли, точно примороженные.

 

Вячка, тряся непокрытой головой, ринулся вниз прямо по ледяной осыпи, не боясь переломать ноги. А Лиска не побегла. Руки и ноги ее сделались тяжелыми, будто каменными. Она стояла и только ждала, а потом глядела, как медленно, точно с трудом переставляя ноги, поднимается вверх Белянок в одной только рубахе, без черной малицы и кокуля, без рукавиц, неся на руках что-то черное, красное, маленькое, но такое страшное, что лучше бы Лиска согласилась умереть прямо тут, на месте, чем смотреть на это.

 

Белянок шел медленно, Лиска глядела больше на него. И хоть был он без черной своей одежи, а показался сейчас черным чернее обыкновенного. Синие нечеловечьи глаза его не глядели на Лиску — глядели только на то, что он нес на руках. Вячка был рядом и тоже не сводил со страшного взгляда. А Лиска не смогла. Едва только в двух шагах от нее остановился Белянок, она отвернулась и ушла в схоронку.

 

Огонь в их очаге погас, даже угли почернели, и холодно стало враз точно в могиле. Лиска оглядела жило, нехитрый скарб, точно видела все это в первый раз. Потом взяла с лежанки невесть как оставшуюся тут кукелку. И почему Пенка не взяла ее с собой? Никогда с ней не расставалась, а тут. Намалеванное кукелкино лицо смазалось, и Лиска подцепила в очаге малый уголек, подправила глаза и улыбающийся рот.

 

— Лиска-а, — позвал ее снаружи Вячка, — иди сюда, Лиска-а.

 

Он как-то по-детски, как никогда не делал раньше, тянул ее прозвание, поднывал, подскуливал, как убившийся щенок.

 

Лиска взяла кукелку и вылезла снова на свет. Белянок отнес то, что осталось от Пенки, на Синь-камень, а Вячка стоял у схоронки, ждал Лиску и трясся, меленько-меленько, точно от страха или мороза.

 

— Ничего, — сказала ему Лиска и взяла его калечной рукой за вихрастую голову, прижала к груди. Он затих, мало-помалу перестал дрожать, и так они стояли пока совсем не стемнело. Тогда, под звездами и тонкой, точно переломанной пополам луной, она повела Вячку к Синь-камню.

 

Там Белянок уже собрал знатное костровище. Там только Лиска посмотрела на Пеночку, на ее косточки, на разбитое вовсе, мясное личико, на тоненькую руку, с разорванным рукавом малицы, насаженные грязные пальчики. В эти пальцы Лиска вложила кукелку…

 

Она хотела запалить костер, да только ничего у нее не выходило, гонь-огонь совсем черную обиду на нее взял. Вячка попытался, да его трясло по-прежнему, руки так и ходили ходуном.

 

Тогда Белянок протянул к Лиске черную ладонь — только тут она заметила, что руки его, которые он протягивал во время ворожбы сквозь огневую стену, стали черным-черны, точно обуглились. Он взял у Лиски кремень и огниво без страха, как живой человек, а не с Того света выходец.

 

Лиска отступила на шаг, когда из-под его черных рук вылетело враз жаркое, яркое пламя.

 

 

Утром Лиска поднялась задолго до света. Они и не помнила, спала ли вовсе в эту ночь, помнила только, что гладила и гладила Вячку по кудрявой голове, а он поскуливал и никак не засыпал. Но теперь он спал, да так крепко и тихо, что Лиска враз успокоилась, перестала горевать об нем. Перерастет, окрепнет, снова сделается упрямым и ладным парнишкой, знатным трудягой и охотником.

 

Она осторожно повела пальцами по его теплой щеке, поднялась, оделась тихонечко и вылезла на свет.

 

Рассветный ветер разносил Пенкино пепелище с Синь-камня по всему острову. Было тепло, а красное зарево на восходной стороне неба, предвещало совсем весенний день. Лиска встряхнулась ото сна и не торопясь пошла вниз, прямо к ломыгиному жилу.

 

Света внутри ледянки не было видно, да и еще не дойдя до жила, Лиска почуяла, что Белянка там нет. Она все же заглянула туда, поглядела в синеватую темноту льда, шмыгнула носом и вернулась к схоронке за лтами.

 

Обувшись, побежала сначала в Вячкину рощу, оглядела ладные, в один удар, срубы, которые делал Белянок, Вячке для примера. Собрала в горсть снег с древесным сором, сжала — щепочки кольнули руку. Лиска вздохнула и побежала дальше. У Синь-камня и поминальников Олони и Жердялы Белянка тоже не было. Лиска поглядела оттуда, с привычного уже места, на все четыре стороны: на большой лес, на море, на залив. В лучах взошедшего солнца блеснули открывшиеся в ночь полыньи. День-два и лед уйдет, еще неделя — и можно будет ладить лодочку, плыть в родную деревню.

 

У Лиски немного заныло в середине груди, где еще недавно жил ее внутренний гонь-огонь. И когда она задумалась, как пережил зиму большой дом Жердялы, и как встретит он оставшегося единым хозяином Вячку. Она смахнула думу со лба рукой, и враз поняла, где ей следует искать Белянка.

 

Еще несколько дней назад, она съехала бы с Синь-горы в один миг, а сегодня не то — снег лип к лтам, проваливался под ее малым весом. Потому, она добралась до морского берега, когда восходная сторона неба уже горела золотом. На закатной стороне столпились темные снеговые тучи, но ветер не давал им застить солнце, гнал прочь.

 

Белянок сидел на большом валуне, спиной к Синь-острову, глядя на дальний берег, точно следуя Лискиным тяготным мыслям о скором возвращении к людям.

 

Лиска подошла ближе, не скрываясь. Скинула мешающие лты, забралась на валун и села рядом с Белянком, почти касаясь своим рукавом его черной малицы. Белянок глянул на нее коротко, и снова стал смотреть на залив.

 

Лиска тоже стала глядеть. Когда солнце совсем разгорелось и начался день, она разомкнула губы и сказала, не сводя глаз с дальнего берега:

 

— А скоро мы с Вячкой наладим путь в деревню.

 

Белянок ничего не ответил, только вздохнул. Потом пошарил запазухой, достал малый сверточек. Лиска уж знала, что там.

 

Белянок развернул на ладони, протянул Лиске красные ленты и блестящий гребень.

 

Лиска, хоть и не во что ей было вплетать ленты, нечего чесать гребнем, все же взяла. Ленты сияли в солнечном свете алым, камни в гребне переливались торжественно. Сверток согрел Лиске руки, передавая ей запазушное тепло Белянка.

 

— А ты, значит, не пойдешь с нами? — спросила Лиска.

 

Белянок глянул на нее удивленно.

 

Лиска почувствовала как разгораются ее щеки. То гнала, не знала, как со свету сжить, а теперь зовет с собой. Да и куда? Глупая кочерыжка! Стоит только ломыге появиться в деревне, как его не она, девчонка, взрослые мужики-охотники затравят, рогатинами завалят, как медведя, в грудь вобьют осиновую засаду, тело сожгут, кости богу-сосне отдадут.

 

— А Кубыр Кубырок вернулся, — сказала Лиска, вздыхая. — Вернулся и стал царем всех медведей.

 

Белянок улыбнулся. Точнее улыбнулись его глаза — точно в первый раз увидела Лиска как собрались морщины на его висках. В ярком солнечном свете волосы Белянка показались Лиске золотыми, а глаза не мертвыми-синими, а зелеными, как летняя трава.

 

 

Через семь дней, на восьмой, когда уже по заливу сновали резвые белые барашки волн, Лиска отыскала среди камней свою малую лодочку, поправила, где та прохудилась. Вячка, серьезный и хмурый, помогал все-таки с охотой.

 

Когда погрузили в лодку нехитрый скарб — шкуры с лежанки, запас еды, котелочек, лты и сикорку, Вячка спросил у Лиски про ломыгу.

 

— Его дорога не с нами, да и лодочка, пожалуй, нас троих не свезет. Да он не пропадет, не тужи о нем.

 

— Я сказал, что он может жить в схоронке, когда мы уйдем. Долго еще она мне не понадобится.

 

— Добро, — кивнула согласно Лиска.

 

Они забрались в лодку. Белянка нигде не было видно, и Лиске жалко стало, что он не пришел прощаться. Но делать нечего, толкнулись шестом, поплыли, покачиваясь на волнах.

 

Уже на середине залива, Лиска обернулась на Синь-остров.

 

На голубом и сером камне на вершине Синь-горы чернела малица Белянка. В глаза Лиске морской ветер плюнул соленым, слезы покатились по щекам.

 

— Это что ли там Кубырок? — спросил Вячка за ее плечом.

 

— Да нет, не Кубырок, не ломыга. Белянок он, отец мой кровный. Ушел когда-то, когда я и не помню, счастья искать, да потерялся. Какое счастье-то в чужой стороне, а?

 

— Это верно. Счастье, где дом да родные. Я вот теперь один, да есть дядька, его дети. Тоже родная кровь. Обживусь, войду в возраст, стану охотником. Не хотел жениться, да теперь придется, как видно, а то одному нехорошо. И я бы на тебе женился, Лиска, ты красивая, когда мылись в кадке, я заметил. Но, кажись, ты большевата для меня, пока я войду в возраст, ты уже состаришься.

 

Вячка болтал и болтал, Лиска смотрела на Синь-остров и смахивала слезы.

 

Когда лодка толкнулась в берег, Лиска встрепенулась.

 

— Ты, Вячка, собери пожитки, что унесешь, остальное припрячь и тикай в деревню, теперь уж дойдешь.

 

— Как так? — удивился мальчишечка. — А ты?

 

— Дом там, где твои люди, сам же сказал, — ответила она. Вытащила скарб на берег и толкнула лодку в обратный путь. — Расти большой, Вячка! — крикнула она ему на прощанье. — Меня не помни.