Маръа Малми. ВСЕ БУДЕТ, КАК СОСНЫ  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

Мне всегда нравился мох. Вглядываться в него, нюхать. Лечь в него — и впитывать его мягкость и влагу.  

Иногда я просто лежу и смотрю в небо. Я чувствую, как мох прорастает в меня. Скоро я сам стану мхом. Пока я просто к этому готовлюсь.  

Иногда я сижу на скамейке, вот как сейчас, когда веду мои записи. А иногда лежу, смотрю в небо и слушаю. Дети говорят со мной. Это единственное, что я хорошо умею — слушать, что мне говорят дети.  

Для этого хорошо быть таким медленным, как я. Когда они играют неподалеку, мне нравится вглядываться в их маленький стремительный мир. Мне нравится та запальчивость, с которой они рвут травинку и закусывают сладкий край, продолжая о чем-то спорить. Едва ощутив на зубах ее вкус, уже отбрасывают прочь, не успев сообразить, что мешает им в руке, чтобы ухватить следующую травинку.  

Их горячность в стремлении жить дальше и дальше, без устали узнавая нечто новое, сокрушаясь и восторгаясь, доверху набивая свой копошливый мир страхами и радостями — это горячность, пожалуй, единственное, что тянет меня изо дня в день приходить на привычное место.  

Они говорят со мной так, как будто всю жизнь этого ждали — хорошенько поговорить. Они говорят так, как будто меня нет. Как будто я уже мох.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

У меня мама с приветом. То есть я ее люблю и все такое, но чего уж скрывать.  

Нет, конечно, дело не в том, что она больная на всю голову. Если кто-то говорит «больная на всю голову», то это значит, что человек с придурью. Ну просто законченный псих, так скажем. А мама нет. Конечно, нет! Еще не хватало.  

Она просто с небольшим приветом. Немного не такая, как все. Это даже довольно мило, если вдуматься. Ну если особо не обращать внимания. Если просто делать вид, как будто так и надо. Тогда всё норм.  

Ну вот, допустим, как тебе такое. Мы идем после школы к зубному. Я ей говорил ведь — не ходи, я сам могу. Нет, пришла в школу за мной. Еще и рюкзак, говорит, давай понесу! При всех-то. Еле увел ее. Отошли на расстояние. Я ей говорю — чего ты меня позоришь все время? Разозлился, конечно. Мне к зубному идти, и так-то не самое приятное занятие, согласись. А тут еще мама со своей заботой. Ну ладно, несу рюкзак сам, она со мной идет. Говорит, что решила пойти со мной, чтобы мне не страшно было, ободрить и все такое. Но дело не в этом. А в том, что по пути она забыла, что хотела меня ободрить и случайно запела. Вот как тебе?  

Идет себе взрослый человек, задумался… и ни с того ни с сего начинает петь. И знаешь так — не мурлыкать себе под нос. А просто — петь! Рот когда разевается, звуки громкие из него вылетают. Мама у меня поет будь здоров. Хорошо хоть у нее слух есть. И голос — что хуже. Лучше бы уж голоса не было. Тогда бы она просто тихо про себя пела. А тут — разливается соловьем. Не как эта голубая каракатица, конечно. Из которой еще Брюс Уиллис камни добывал. Но все равно. Я ее Леди Гага называю иногда.  

Это не первый раз, я привык. Но от нас люди шарахаются. А я улыбаюсь. А что еще делать-то? Только и остается, что идти и делать вид, что так и надо. Что так и было задумано. Что вот идет человек, и ему хорошо. И мне рядом тоже. Никто ж не видит, как мне на самом деле.  

Сначала я делал вид, что я не с ней. Но сами-то как думаете, нормально это выглядит? Ковыляет такой мальчик сам по себе, а за ним тащится взрослая тетка и поет во весь голос. Сразу ведь понятно, что они заодно.  

Вот как думаешь — чего она поет? Она в детстве даже в хор не ходила, я специально узнавал. И не сказал бы, что она прямо каждый месяц в оперу ходит или куда там еще, в консерваторию, чтобы арии слушать. Нормальная она женщина. Во всех остальных отношениях. В гости ходит, в магазин, в бассейн. В кино со мной и с папой. Не в какие такие специальные певческие места она не ходит. И вдруг — вздых — и кааак заведет…  

Я ей говорю — вот что ты сейчас поешь? Ты даже слов не знаешь. Ты услышала где-то, пол-фразы запомнила и повторяешь. Еще и от себя додумываешь. Подсказываю ей даже иногда слова, а то неудобно, что она путает их, люди же слышат. Она говорит — так ведь клевая мелодия, она сама случайно привязалась. Оправдывается. А чего оправдываться? Уж если поешь, я считаю, так скачала бы слова что ли. Что б не позориться.  

Короче, контролирую ее чутка. Вижу, что ей песня какая-то понравилась, сам, бывает, залезу, слова ей качну и скину. Пускай, раз ей нравится. Жалко что ли. Люди только не понимают этого. Люди у нас, сам знаешь, без понятия. Я вот боюсь, что если она запоет где-то без меня, мало ли вдруг, а там придурки какие-нибудь рядом окажутся. Не хочу, чтобы они смеялись. Как подумаю об этом, аж чешусь весь изнутри. До того тошно.  

Поэтому я ей говорю — не задумывайся ты без меня. Просто идешь куда-нибудь, думай — куда идешь. И всё. Типа — я иду в магазин за молоком, я иду в магазин за молоком. А она так странно на меня посмотрела, и давай напевать: «в магазин за молоком, в магазин за молоком» на мотив из «Квинов», можешь себе представить? Я чуть не лег там. 

Я говорю — тебя оборжут ведь на улице. Она говорит — ну и что. Вот я же сразу сказал, с приветом она. Что с ней поделаешь.  

Отец, причем, самоустранился от проблемы. Ему-то хорошо, она при нем не поет. Стесняется, наверное. Ну или не хочет отношения портить. Или может быть, он ей один раз и навсегда сказал, чтобы она не пела, и она послушалась. Он-то взрослый, все-таки муж. А я, выходит, раз ребенок, то меня и слушать не надо. И стесняться нечего. Можно как угодно себя вести.  

Я папе говорил, слушай, у нас мама поет громко и при всех, скажи ей. Он вообще в голову не взял. И мне, главное, говорит — не бери в голову! Да как не бери-то? Она же при мне поет. Я рядом иду. И люди смотрят. А он — учись отвечать за себя. Вот что он этим хотел сказать? За себя-то я отвечаю как раз, научился уже за столько-то лет. Хватит уже мне напоминать.  

Короче, я больше с этим делом к нему не суюсь. Он тоже странный. Не в смысле «с приветом», это у нас по маминой части. И не с придурью, избави бог, как бабушка говорит. Он просто странный. Бабушка говорит, что в детстве он до трех лет молчал. Ну и сейчас не могу сказать, что он шибко разговорчивый. Разговорчивый у нас в семье я. Ты заметил, наверное. Ага, уж как есть.  

Это я только с одной стороны мамин «привет» обрисовал. А вообще, за ней разное водится. Допустим, в магазине стоим на кассе. Доходит до нас очередь, ей выбивают одно за другим, я в сумку перекладываю. И вдруг она своим ангельским голоском — какие у вас ногти чудесные! Ну ёк-макарёк. 

Кассирша чуть не подпрыгнула в своей будке. А ногти у нее были — мама, не горюй — длиннющие. Фиолетовые с желтым и все в бусинках. Жуть кошмарная, на мой вкус. Но ей идет, самое смешное. Она как-то плавно в эти ногти перетекает, органично с ними смотрится, они у нее прямо как лаковые пинцеты. Как навороченный трансформер, короче. «Сиксган делюкс». Да она и сама такая, немного фиолетовым отливает. Ну ты знаешь, кто у нас на кассах сидит.  

Не, я ничего такого не имею в виду. Вообще, если честно, я давно думаю замутить с этой кассиршей. Вот еще годик, и пожалуй, можно будет начать к ней подкатывать. Не знаю, ты как смотришь? Дождется она меня? Я ж у нас парень хоть куда, сам видишь. Шучу.  

Я застыл, помню, маме глазами делаю, мол, замолчи и пошли отсюда. А кассирша от удовольствия расплылась, спасибо сказала. Вот кому какое дело, какие у человека ногти? Мне вот кажется, что лучше не замечать, что и как у человека. Вдруг он наоборот — этого стесняется. А ты ему — ах, я заметил ваши ногти. А ногти, может, у него давно в печёнках сидят, снятся ему в ночных кошмарах. Он, может, их сменить хочет уже сто лет, но просто времени нет или денег. А ты такой — ах нет, я все вижу, все ваши ногти, как на ладони.  

Я маме говорю — вот чего ты к ней с этими ногтями прицепилась? Это же неприлично так говорить. А она улыбается и говорит — она просто какая-то грустная была. А стала радостная.  

Вот маме надо весь мир переделать. Чтобы все вокруг радостные были. Неужели непонятно, что так не бывает? Все равно будет кто-то грустный. Потому что ведь мама же не может оказаться сразу во всех местах. А грустные — они во всех местах сразу. Потому что у нас мир такой. Даже я это уже понял.  

Кстати, я заметил, что грустных гораздо больше становится перед праздником. Они как будто специально к празднику свою грусть наращивают, чтобы нормальным людям жизнь портить. Ну не то, чтобы портить, а просто чтобы все вокруг не особо-то радовались. Типа — радуйтесь, но в меру. Помните, что грустные тоже в этот момент в мире имеются. И вроде как надо на это обратить внимание. И поскромнее быть. Нет, мне жалко, что не у всех, может, счастья полные штаны, но что же мне теперь — не смеяться что ли? 

Мне вот кажется, что если я хохочу и в этот момент забываю, что где-то есть тот, кто не хохочет — то это нормально. Может, я своим хохотом в этот момент кому-то жизнь улучшаю. Об этом тоже ведь стоит не забывать. Может, я своим хохотом перекрываю тот вред, который испытывает тот, кто грустит. И миру от моего хохота становится лучше. Вроде как я уравновешиваю своим хохотом грусть. Ну ты понял, что я имею в виду.  

Иногда мне даже хочется таким сказать — а вы не пробовали сами-то посмеяться? Или кто-то специально смешить вас должен? Какие-то клоуны? Специальных клоунов для смешения в жизни не бывает. Надо самому искать то, чему порадоваться. Не всегда же придет на помощь моя мама, чтобы похвалить ваши ногти. Мне иногда тоже плохо бывает, прямо хоть ори. Особенно раньше было, сейчас уже привык. Выкручиваюсь как-то, нахожу способы. Да и парни наши не дадут закиснуть, это надо прямо сказать.  

Взять Рождество — это вообще апогей всему по части грустных. Они как будто специально ждут и потом изо всех щелей вылезают — ну наконец-то, приплыли, Рождество. Можно показать себя во всей красе. Мне до чего это слово нравится — «апогей». Я даже в словарь лазил. Там правда, немного в другом значении. У нас когда на занятиях по мировой культуре Тарья произнесла в первый раз это слово, то всё — мы легли. Оно сразу стало нашим любимым. Наступил, можно сказать, апогей уроку. Потому что нельзя такие слова нам с парнями говорить. Нам сразу смешно делается. Надо ж учитывать, что мы подростки. Как-то фильтровать все же слова.  

Насчет Рождества — это отдельная песня. На Рождество у меня каждый раз новая бабушка. Или новый дедушка. Как тебе такое? Это все мамин «привет». Вот я тебе расскажу — ты упадешь. Ни один нормальный человек этого не поймет. Потому что здесь мамин «привет» работает на полную мощность. Тумблер на «are you nut», короче. Что есть силы. Ладно, мы уже привыкли.  

Мама говорит, это потому что у нее в детстве бабушки не было. Не знаю, я не специалист по психологии. Почему и отчего — это к ним вопросы. У меня-то с бабушкой все в порядке. Которая настоящая. Мамину ситуацию я знаю только с ее слов. А как на самом деле — поди разбери.  

Вроде бы все началось, когда мама сама еще в школе училась. И у них тогда соседка была старенькая. А бабушки наоборот не было. И они довольно часто эту соседку к себе на Рождество брали. В смысле приглашали на праздник. Она одинокая была, но хорошая. Не из вредных бабулек, которые вечно только и говорят тебе вслед, что ты своими колесами весь газон испортил, хотя это вообще не я. Там даже видно, что шины другие, велосипедные.  

Ну вот, она приходила к ним на Рождество, сидела с ними, приносила печенье, булочки. Ну и мама с бабушкой и дедом — тьфу, это ее родители, а мне они бабушка и дед — в общем, они ей всегда дарили что-нибудь. Мама к ней даже в гости ходила, та ей фотки свои показывала в юности. 

Обычно старички ведь любят про жизнь поболтать, что им еще делать-то? Начинают все рассказывать по порядку, что да как. И мама очень ее жалела, потому что выходило, что она одна осталась несправедливо. Там и в войну у нее родственников поубивало, и вообще, короче, из-за войны многое произошло. Замуж она не вышла, жених пропал куда-то. А была вроде бы супер-красотка, и даже из богатой семьи. По тамошним меркам. И на всю жизнь одна осталась — вот судьба, скажи?  

Но она при этом старалась не грустить, и маму даже ободряла. Только на Рождество всегда грустила, поэтому ее и брали к себе. Рождество вообще, как катализатор работает, кто счастлив — тот и празднует.  

Война это настоящий ужас, кто бы спорил. Вот чего боюсь, кстати, так это войны. Даже не стыжусь прямо признаться. Хоть смейтесь надо мной. Всё, что угодно, только не война! Вот правда, это вообще не смешно. Прикинь — родной отец ушел и всё. У нас в школе-то есть, которые оттуда. Я даже думать об этом не хочу. И у них не спрашиваю. Мне сразу так тошно делается за всех: и за папу, и за себя, и за маму тоже… Я даже как следует обратно рассмеяться не могу. Только когда хорошенько забуду. Потом снова смеюсь, конечно. Нельзя же думать все время о плохом, так и свихнуться недолго. Накаркаешь вот тоже… Как бабушка деду говорит — не каркай!  

А потом Айри умерла. Так звали ту бабулю. Маме лет 15 было, она очень плакала. Наверное, за всю родню, которой у Айри не было. Плакала и плакала. А тут как раз подходило Рождество. И она пригласила в гости другую старушку. Не взамен, а просто так. Потому что пожалела.  

Увидела ее в магазине. Они тогда с родителями ходили выбирать гирлянды. Это мама мне в красках рассказывала! Про свой первый раз она помнит все в деталях. И в каком магазине была, и в каком отделе. И какую гирлянду они в конце концов купили. Кстати, гирлянда до сих пор у бабушки с дедом жива. Они ее всегда над входом крепят. Там еще бубенчики, и когда я был маленький, папа всегда поднимал меня, чтобы я дотянулся до бубенчика, и чтобы он звякнул. Тогда бабушка открывала дверь без звонка и говорила — кто это к нам пришел? Уж не Санта ли Клаус? А я говорил — нет, бабушка, это же я!  

Хотя, может, дед эти бубенчики уже потом в гирлянду прикрепил, не знаю. Специально для меня. Они вообще в этом плане молодцы, много чего прикольного для меня сделали. И тренажеры всякие — весь дом в них. Стенки разные, качельки растягиваться. И допустим, у меня под Рождество всегда был козел, на котором на самом деле можно было скакать. То есть они брали мою деревянную лошадку и к празднику перевязывали настоящей соломой так, что она не казалась деревянной лошадкой. А выглядела, как настоящий Рождественский Козел. Я на нем скакал, помню. Бабушка усаживалась следом на подушки и говорила — отвезешь меня в Лапландию за подарками, Тапио Ялава?  

Ну да, имечко мне досталось, спасибо маме. У всех нормальные имена, у меня вот это — Хозяин леса. Какой из меня хозяин. Я дохлый, как скелет. Шкелетон — как папа говорит. Я в наш лес даже один и не хожу никогда, только с парнями. Если мало ли что — один я не выгребу оттуда.  

Чего там творится, не знаю и не горю желанием знать. Однажды смотрю — парень весь исцарапанный, как будто сквозь ельник ломился. Куртка порвана. И по воде ползет! Там мелко, он за камни цепляется и ползет к берегу, причем, быстро так. Напугал кто, или грибов поел. Я тогда чутка помог ему. Он все бросил, айфон бросил, так шуганулся от меня. Покемонов что ли ловил, до сих пор не пойму. На берег вылез и чесать. Ну я и сам поковылял оттуда во все лопатки. Мало ли. Как-то не по себе стало. 

У нас тут психов хватает. Один малой вечно у воды трется, то ли ждет чего-то, то ли затевает. Подошел к нему как-то, чего, думаю, он все время один. Он как спичками затряс, угрожает, типа. Ладно, я не лезу больше. Его в школе, кажется, чморят. У него бабка чокнутая, или что-то такое. Я не очень в курсе. В школе, конечно, интересные люди подобрались. Так и норовят отмочить коры. Глаз да глаз за ними нужен. Я чутка приглядываю за ними.  

В общем, тот еще лесок у нас. Тут на опушке — другое дело. Тут даже я хозяином себя чувствую. Зато я косолапый, как настоящий хозяин леса — это не отнять. Сзади если — правда, как медведь. Поэтому бурое не ношу, чтоб не путали. Шучу.  

В общем, я к чему веду. Мама взяла себе за обычай — как Рождество надвигается, она нового старичка в дом тащит. Или старушку. Проще всего их найти знаешь где? В супермаркете, рядом с пятачком, где Санта Клаус детей на коленке качает. Обязательно там попадется какой-нибудь пенс, который будет издалека смотреть.  

Мама придет туда, походит-походит и выудит из толпы с самыми несчастными глазами. И приглашает на ужин. Еще никто не отказывался. Я сколько себе помню, у нас обязательно кто-нибудь за столом новый сидит, наши красные салфетки с золотыми колокольчиками нахваливает. Это мама вышивала в свое время. Они у нас всегда на столе в Рождество, семейная традиция. И булочки она печь умеет, как Айри. Как заведет тесто, аааааа — я тут как тут, всегда рядом пасусь, чтобы не пропустить первую. Дух на весь дом.  

Вот сейчас самое-самое — она ведет список. Всех, кто к ней на праздник приходил. И потом переписывается. На следующие праздники поздравляет. И они ей пишут, жизнью интересуются, о себе сообщают.  

Вообще-то это морально тяжело, потому что они умирают. Пару лет назад, допустим, она отправила Эро Вахванену открытку, а ей обратно, как раз под самый праздник приходит ответ — так и так, мол, нет его больше на свете. И вас, дескать, с Рождеством. И вот мы сидим за столом в этот день, с новенькой знакомимся, Кирсти, она прямо вся цветет и пахнет, а нам как-то не по себе. Как-то по-другому что ли начинаешь на нее смотреть. Как-то хочется ее повкусней накормить, что ли. В смысле — сегодня она тут с нами сидит и радуется, а завтра — фиг его знает. Тоже ведь не молодая уже. Мне так жалко стало всех наших старичков в тот раз.  

В эту зиму к нам приходил Нико. Двадцать третий наш по списку. Мама его в том же супермаркете выбрала. Меня заранее предупредила — не обращай внимание, как он одет. Ну мне, конечно же, сразу захотелось посмотреть, и как же он одет. Такого даже я вообразить не мог. Знаешь, как будто такая шуба, по типу дубленка, мехом внутрь. Только как если бы мех весь истрепался. Повылез. Как он в этом ходит — не представляю. Все же смотрят, наверное. Не скажу, что холодно в этом, сейчас зимы, сам знаешь, никакие. Но ведь смотрят же! Видно, что старье невыносимое. В кирпушке такое постыдились бы выкладывать. Кажется, что она блохастая какая-то, шуба эта. Как из книжек про нищету. Но я специально подошел ближе — чистая, не пахнет ничем таким.  

А мама кругом него уже песни поет — у нас просто, раздевайтесь, мол, носки шерстяные на ноги вот вам. Вдруг вам холодно. Потом уже, он разомлел когда, освоился, по стакану глеги они уже с папой выпили, она ему доверительно так говорит, голос специально понизив — давайте я вам мужнину куртку теплую дам, у вас пальто, наверное, не греет. Он вообще не смутился, говорит — не беспокойтесь, я не мерзну. И, кстати, шапку не носит. Голова обросшая, седая вся.  

Фотки посмотрели, про родню, про работу поговорили, Нико все оглядывается, улыбается, рад всему. Вдруг меня за плечо цоп — крепкая пятерня у него, а ты, говорит, какой подарок на Рождество загадал? Я говорю — да никакой особо! А мне уже давно обещали, что скутер купят, я даже не просил ничего больше. Это же скутер! Я рот открыть боялся, чего-нибудь лишнего пожелать, чтобы не сглазить, как бабушка говорит. Полгода тихо себя вел. Чего мне, говорю, еще желать? 

Он удивился так и говорят — я думал, может, ты хочешь пожелать, чтобы твоя нога больше не подворачивалась? Я на него смотрю и поверить не могу — он серьезно что ли? Даже засмеялся. Может, он не понял просто, что это ДЦП, а не на дискаче я ногу оттоптал себе. Мне и так-то повезло, я считаю. Всю жизнь меня по всем тренажерам, которые только есть на свете, всюду прогнали. Меня как последнюю гоночную модель, улучшенную, собрали из ничего. Такой апгрейд сделали.  

Если бы не предки, если бы я родился, скажем, когда Айри, то всё, давно б дохлый был. Или если б у меня бабка чокнутая была. Мне б не жить. Я сознаю это. А сейчас хожу — даже практически не видно. Только что косолапый слегка. И не заикаюсь почти. А он говорит — загадай желание. Смешные они, старички.  

Я загадал, вообще-то. Раз уж он спросил. Мы сели когда в гостиной уже, он так и сказал — а теперь загадываем желания. И мама с папой загадали. Я загадал, чтобы снега в эту зиму было много. А то надоело уже — три года не можем крепости построить с парнями! Три года.  

Мы загадали, и он нам всем по печенинке подарил, такой трогательный старичок. А мама ему шарф шерстяной подарила, сама вязала. Желтый, как шапка моя.  

Он вдруг спрашивает — откуда у вас салфетки эти с золотыми колокольчиками. Мама говорит — сама вышила. И тут он вдруг выдает — у меня была знакомая, она вышивала такие. Мама говорит — вашу знакомую Айри звали? Я у нее научилась. Он говорит — да.  

Слово за слово, ты не поверишь — жених ее нашелся. Тот самый. В жизни чего бывает. Только он не жених был, как выяснилось. Просто когда понял, что надо уходить — то ушел. Он же не знал, что она потом совсем одна останется. И про войну эту тоже. Так он объяснил. Мутновато, конечно. Я возьми и спроси — вы из церковников что ли будете? Нет, говорит, теперь уже, скорее, из волшебников. Короче, старички все немного с приветом. Ладно, нам не привыкать.  

Короче, он еще немного посидел с нами. На брюкву налегал — аж глаза горели. А от окорока отказался. Такой смешной. Говорит, за всю жизнь так и не привык. Вообще, с ними бывает прикольно посидеть. Кто про что рассказывает. Одна бабуля про своих котиков болтала, прямо без умолку. Утомительно малость. А некоторые такие истории, бывало, заворачивают — хоть в Голливуд.  

Наш этот Нико, допустим, где только не бывал за всю жизнь. Раскраснелся, глазами стреляет, мама даже растерялась. Говорит — вы там такой потерянный стояли, я думала, вам совсем одиноко. Он хохочет — просто, говорит, магазины терпеть не могу. Мне, мол, хоть одиноко, но я не парюсь. Всегда найдется компания. Вы же, говорит, нашлись.  

Шарф новый намотал, пошли, говорит, проводишь меня до остановки. Мама ему с собой булочек насовала в пакет, адресами обменялись, обещали писать, все такое. Идем с ним, он говорит — неправильно всё теперь в Рождество. Сидит красный колпак, детей развлекает, а родители скупают все подряд. Чтобы подарить тем, у кого и так все есть. Надо, говорит, тем дарить, у кого нет. Я говорю — где ж их взять, у всех теперь все есть. Он прыснул, да по шапке как хлопнет меня. В смысле, не сильно, но как-то увесисто получилось. Я почему-то даже понял, что он имеет в виду.  

Автобус подошел, он махнул мне и крикнул — смотри, снег! Я наверх смотрю — а оттуда как замело! И так весь месяц и не переставало. Ну ты помнишь, зима какая у нас была. К Рождеству по зеленой траве пришли, а вышли из него — по сугробам. Я думал, так вообще не бывает.  

Мы на следующий день с парнями строили крепость. На своем месте, как всегда. На окраине леса, где парк начинается. Малышня снеговиков катала, снега столько было, можно накатать хоть целую армию снеговиков. Мы не выдержали и тоже давай катать. С поля почти весь снег собрали, потом на гору перешли, наловчились комы прямо с горы катить. Один ком почти до плеча доставал — вот не вру. Я сам таких огромных никогда даже с папой не катал. Просто зашибенский снег был, хорошо получилось.  

Это я к чему веду. Мы катаем комы, крепость строим, сами мокрые уже с ног до головы. Вдруг вижу — мои идут сквозь парк. И что ты думаешь — мама запела. Очень вовремя. Я как услышал, у меня даже вниз все опустилось. Я даже ком перестал катать. Думаю, ну всё.  

А папа взял — и с ней танцевать начал. Они по дороге идут и кружатся. Можешь себе представить — идет парочка взрослых людей и танцует на ходу. А мама поет из «Снеговика». Мы с ней любим этот мульт, песня там что надо, вообще-то.  

Я сначала смотрел, потом отвернулся. Не знаю, почему. Прямо в глазах защипало. Какой-то чертов апогей! И наши все примолкли, глазеют. Я им говорю — че зырите, давно не видели? Они говорят — да че ты. И не смеются даже, просто лыбятся.  

Повернулись и снова давай катать. Как будто ничего и не было. Как будто им танцующие люди с приветом каждый день на пути попадаются. Ну я им на всякий случай сообщил, что всем в зубы дам, если кто слово скажет. Ну они поняли, они вообще нормальные пацаны.  

Мне, кстати, ходить легче. Я костыль иногда не беру, палкой обхожусь. Про коляску мы вообще уже забыли. Давно, уже пару лет точно. Кто-то мою ногу, видать, загадал. Наверняка, папа.  

Думаю, наш Нико — это святой Николай. Я не говорю никому, все равно не поверят. Но думаю, вдруг он. Поистерся за столько лет, как та шуба. Не все может, во всяком случае. Вон мама говорит, что про мир загадала. Чтобы везде был мир. И че? Телек смотришь? Одни бомбы всюду. Потому что волшебники или там церковники уже не могут изменить это. Только люди могут.  

Ладно, я погнал. Навещу как-нибудь. Давай тут, не кисни.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

С ними должен кто-то говорить. Пусть это буду хотя бы я — тот, кого называют «немой». Так даже проще.  

То, что я молчу, не мешает ни мне, ни моим собеседникам. Ведь мир — это не то, что снаружи. Мир — это то, что внутри.  

Они рассказывают о том, что давно хотели, но не могли никому рассказать. Они знают, что я их не выдам. Ведь я немой. Их просто нужно слушать время от времени, чтобы у них были силы жить дальше.  

Родителей я не тревожу. Они не против, что дети подсаживаются ко мне. У родителей нет этих грязных взрослых мыслей на мой счет. Они знают, что я никого не обижу. Родители сами когда-то были детьми. И сидели на этой скамейке.  

Я впитываю истории. Вбираю в себя. Они прорастают в меня, как мох. На этом мху остается след легкого детского ботинка. В этой впадинке копится влага.  

Но потом мох распрямляется вновь. Так и я снова становлюсь целым. Когда моя впадинка затягивается, я записываю все, что сумел запомнить.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

Мне моя фамилия вообще не нравится. Чего я буду называть?! Я, может, года через два поменяю ее. Вот буду посвободнее, займусь этим вопросом. А че такого-то? От кого вообще взялась эта фамилия у меня? Я знать не знаю. Ее и выговорить здесь никто толком не может. Звучит по-идиотски.  

То ли дело фамилия Джоли. Или Найтли. Или Кидман. Я у мамы спросила, какая тебе фамилия больше всех нравится? Она говорит — Рокфеллер. Ой, не могу, таких фамилий не бывает вообще. Вот бы меня звали Джессика Альба. Возьму себе имя Джессика. Да не, вру. Мне оно не нравится. Можно Шэрон или Шарлиз. Подумаю, короче. Время есть. Но пока зови меня Йоханна, если че.  

Ты догадался, а? Про приезжую? А может, я просто волосы покрасила? Ладно, шучу. Ну да, мигранты, и че? Беженцы. Да не, ладно, вру. Мы не беженцы. Люблю приврать, смешно же. Всем разное говорю. 

Знакомлюсь если, говорю я Хелка. Или Яана. Завтра Сусанна. Че такого-то? Это же весело! Одному говорю: нас арабский шейх в плен взял, мы сбежали там с одним шпионом. Другому говорю — у меня отец агент под прикрытием, мы тут ненадолго. Он вообще так зауважал. Даже подходил порешать вопросы. Я обещала отцу сказать. Сама ржу!  

Про меня вообще никто ничего не знает, я всегда шифруюсь. А зачем, чтоб знали? Ну вот я знаю про наших всё. Про всех. И че? Они сами рассказывают! Такие странные. Они не догоняют, что всё можно против них обернуть. Но мне это пока ни к чему. Мама говорит — просто их жизнь не била.  

Меньше знаешь, крепче спишь. Зато свои не сдадут. Вон у мамы моей спроси. Давай спроси, чем разговоры кончаются. Как мы всю семью потеряли. Как я орала ночью маленькая, а она боялась, что услышат и тоже убьют. Как мы тут оказались, спроси. Мама про это готова целый день говорить без умолку. Чтоб я зарубила себе на носу. Спроси ее. Больше не захочешь никому ничего про себя рассказывать. Так что я вру.  

У меня с мамой вообще-то не очень. В смысле — она особенная. Поначалу работа у нее была хорошая, все пучком. Потом не сложилось. Теперь врач сказал, такое у нее в мозгу заболевание, что она боится всего, общения, разговоров, паникует по-тихому. Дома сидит человек и выйти не может. Вообще из дома не выходит — слыхал про такое?  

Я всюду хожу, кто ж еще. В магазины, в аптеку. Лекарства пьет, конечно. Она на телефоне, со мной, с врачом. С заказчиками. Кто прежние, тех не боится. Заказчики-то с ней ушли из того ателье. Оно там разорилось без нее! Да не, вру, работает. Потом разорятся, куда денутся. Ее как выгнали оттуда, она теперь на дому шьет. Соседи чокнутые, только и пишут — у вас машинка тарахтит, нам жить мешает. Ага, как на четвертом по ночам метал слушают и шмалью несет, так на это они не жалуются. Обраточки боятся. А тут они не боятся на нас заявы писать. А? Тут они смелые. А мама ведь не по ночам шьет, в нормальное время.  

Мама пока здоровая была — за весь подъезд всегда заботилась. И меня теперь заставляет. У нас и цветы, и ковры, ни соринки. Как песок этот начало приносить к дверям — она первая, кстати, заметила. Откуда, типа, грязь у нас, никогда ведь не было! Почему на туфлях песку нанесла? Ну я и проследила — песок на одну квартиру указывал, под нами.  

То-то и странно, что там не жил никто. Да я говорю тебе, там даже таблички на дверях давно не было. Я всех соседей знаю. Под нами точно пусто было. Тихо всегда. Вот откуда песок — поди пойми-ка, загадочка.  

Один раз встала рано, чтобы успеть на станцию. Там отрезы пришли, надо было до школы забрать. С рук и налом, так и выживаем.  А как ты думал? Да не, вру. Налоги платим, говорю тебе. Че мы, без понятия? Живем, как все, крутимся.  

Не суть. За дверь вылетела, а чувствую — камешек попал, надо вынуть. Остановилась между этажами, в стельке ковыряюсь. Темно еще было. Вдруг смотрю — поднимается по лестнице ребенок и к тем дверям прямиком. Совсем маленький — в комбезе детском, с разноцветными ромбиками, как сейчас ходят. И капюшон натянут низко. И вроде как шарфом пушистым по глаза замотан, хотя не холодно было. И по ступенькам он в цыплячью прискочку идет, неровно. Я ногу поставила, он видать, услыхал, шасть к себе за дверь, только зыркнул на меня.  

И чего-то мне страшно так стало, помню. Сердце бухает, аж лестница подо мной ходуном заходила. Вынеслась скорей на улицу. Бегу на станцию, а сама думаю — какой ребенок в шесть утра домой идет? Один! Да я говорю тебе, никого не было с ним. Ну а дальше хуже. Сейчас поймешь. 

Однажды ключи забыла, домой иду. А после восьми вечера дело было. Не работает код после восьми, своим ключом надо отпирать. Подхожу, в карманах роюсь, и уже понимаю — ну капец. Дом у нас тихий, кто бы шастал вечером — таких нет. Теперь жди хоть до утра на улице. Да я звонила маме, она не берет так поздно. Ладно, думаю, посижу на лавке у подъезда. Она поймет, что меня долго нет, на телефон, мож, посмотрит.  

Ну я сижу такая. А вроде даже и снег пошел. Руки в карманы спрятала, мерзнут, даже в сети серфить лень. Вроде как стала я под фонарем этим засыпать. Прям снег меня уже заметает. И мысли какие-то вязкие, медленные, вроде как надо домой, но уже и не надо домой. Вроде уже и пофиг.  

Вдруг вижу — этот странный малыш идет так это неслышно к дверям подъезда, сейчас заходить будет. Один опять! А я хочу встать, чтобы вместе с ним войти, раз у него ключи-то есть. И вдруг понимаю, что почему-то не могу встать. Вроде как что-то наваливается. Вроде изнутри. То ли страх какой-то, то ли все равно. Но сижу и смотрю просто.  

А он руку протянул к дверям, и опустил так медленно. И стоит, ко мне не поворачивается. А я думаю — хоть бы не повернулся, хоть бы не повернулся. Хоть бы он вошел уже и сгинул, чтобы не видеть его. А он стоит. Потом опустил голову, вообще под капюшоном как-то спрятался весь, и поворачивается медленно. И ко мне идет, к лавке моей.  

А я застыла вся, и уйти-то не могу, и смотрю, глаза отвести боюсь. А он так на меня и идет. И голову свою наконец поднимает.  

И я смотрю на его лицо. Страшно так, что в животе как будто камень какой ширится и твердеет. Отвести глаз не могу или закрыть. А лицо у него — старушачье. А? Маленький ребенок в комбинезоне, а лицо старичка! Да не вру. Как будто на журнальную фотку про счастье вклеили лицо из другой истории — про смерть или что-то вроде. Морщины, глаза какие-то дряблые. Бородой весь зарос. Борода, как шерсть у старого барана.  

И он идет медленно на меня и хихикает так меленько. Остановился — где-то метр между нами: 

-Что, не ожидала?  

А я молчу. Я даже не дышала, оказывается. Когда поняла, что он вроде как спрашивает меня, и мне ответить надо, тут я и сообразила, что все это время не дышу со страху. Но молчу. Рот вообще высох. Как будто зашит изнутри, и нитки такие шерстяные, сухие, натянутые. Только отклоняюсь назад и помыкиваю, чтоб не трогал меня или сгинул.  

-Иль ожидала?  

Так и спрашивает — как-то по-старинному. Я и тут молчу. Потому что фиг его знает, чего я ожидала. Ничего хорошего не ожидала уж точно! С тех самых пор, как в подъезде его увидела. А он так и хихикает, продолжает. Наслаждается, видать, моим страхом. Потом вдруг отпустил меня изнутри, вроде как он держал меня в кулаке все это время за что-то по середке. Короче, кулак свой разжал внутренний, мне легче стало, я задышала.  

-Ладно, пойдем, открою дверь тебе.  

Я встаю и за ним. Ноги, как не мои. Просто сами по себе идут. Холодное все внутри. Он к дверям подошел, просто потянул — опа, они открылись. А? 

Он снова свое ужасное лицо ко мне поворачивает — на, мол, смотри, чего умею. И в нем, маленьком, сил-то откуда? Двери у нас туго идут. Просто так малышня не открыла бы даже отпертые, пришлось пыхтеть бы. Вот как он? 

Мы поднимаемся. На втором этаже его дверь. Он мне — заходи. И снова дверь просто тянет, ни ключа никакого в руке, ничего. Заходим к нему. Мне-то домой бы к себе, нет, я ослушаться не могу, иду за ним.  

А в квартире у него пусто почти. Земли всюду полно на полу. Он кряхтит, как старпер, из комбеза своего выворачивается. Я стою такая по центру комнаты, топчусь. Вот этот скрип песка под кросычами не могу забыть. Как будто где-то кто-то стеклянные ампулы давит. С ядом.  

Он мне: 

-Сейчас огонь разведем, согреешься.  

Причем, по-житейски, будто так и надо! Я даже на него посмотрела снова, думаю — мож, нормальный человек, вдруг мне померещилось?! Нет, он. Страшный карлик.  

И вдруг раз, запалил костер прямо в центре комнаты. А? У него там камни сложены, как в лесу у нас для костровища. Сучья какие-то тащит. Подкладывает. Да не вру!  

Огонь разгорелся быстро. Как-то вдруг спокойно стало так рядом с огнем. И почему-то не дымно! Где вот дым был? Куда его вытягивало? Он же на втором этаже, трубы-то на крышу нет, это я уже потом стала думать.  

И уже в рубахе одет ходит, такой толстой и мягкой. Рукава закатаны. А рука у него одна, левая — лучше б не глядела. Как нога! Пальцы на ней маленькие, сморщенные и все на одной стороне болтаются, то есть без большого пальца, как у нормальных людей. И шерсть редкая на руке, пальцы, все покрыто. Шерстью-то и правая покрыта, только она обычная, а вот левая… лучше б я не видела ее. Это так… дико, прям тошнит. Я глаза отвела скорей. Она и теперь передо мной как живая, рука эта.  

Но я тогда и правда оттаивать начала. И задышала, и вообще — задвигалась немного. Шапку стянула с себя, жарко. И вдруг ему: 

-Ты кто?  

-Не твое, говорит, дело.  

А? Позвал в гости! Называется. Чего и позвал тогда, если знакомиться не желает.  

-Ладно, я тогда домой.  

-А выход найдешь?, — и хихикает опять, вот гад.  

А я пока вертелась там по комнате, следы затоптала. И вдруг понимаю, что не знаю, куда обратно идти из комнаты. Вроде как на все четыре стороны можно из нее выйти, а куда точно — фиг его знает.  

-Ладно, показывай, говорю, куда мне.  

-Это смотря куда ты хочешь, говорит. Где твой настоящий дом. Подумай-ка.  

Тут меня как ударило. Ах ты, думаю, к чему клонишь, гад. Заманил и теперь выделывается, силу показывает. Может, видать, раз он не человек, забросить, куда я укажу. Промелькнула тогда мысль, врать не буду, скажу ему, что я из Америки. Или еще откуда. Скажу — во дворец английской королевы. А?! Он ведь сам предложил. Он ведь на это намекал, это точно. Типа, судьбу тебе изменю. Сотворю другую. В глаза мне смотрел прямо, кивал. Ждал.  

Так, думаю, надо все хорошенько прикинуть, раз предлагают. Я прямо в землю эту уселась тогда. Стульев нет, никто не предложил. Сижу прикидываю. Взять прямо сейчас и очутиться там, где хочу. Где тепло, где вода теплая. Где полно всего. Где не надо мерзнуть на лавке у подъезда. Где отцов не убивают. Где дома ждут. Перебираю в голове варианты. Аж до слез. Потом ему: 

-Долго еще ждать? Давай двери открывай, мне домой надо. Меня мать ждет.  

Налаяла на него. Даже не ожидала от себя. Он аж зашипел. Но двери открыл. Одним взглядом, причем. Я встала, штаны отряхнула. Ему:  

-Грязно тут, песок по всему подъезду от тебя. Валил бы ты отсюда.  

Он вылупился, аж дар речи потерял, рот открыл стоит. У меня вообще страх пропал. Вот почему, а? Ведь мог сделать со мной все, что хочешь. Я тогда вообще его силы не знала. Ни кто он, ни что он. А так разошлась.  

-Раз такая смелая, говорит, награжу тебя. Завтра пойдем.  

И больше не прибавил, ни куда, ни зачем. Я постояла, и домой. Колотилась в двери, пока мать не открыла. Нашумела на меня, что долго гуляю. У меня какой-то отходняк случился, реву в подушку. Страшно. Руку эту вспоминаю. Да и вообще. Могла бы так и остаться там. Или еще куда угодить, в Америку, например. Маму так жалко стало, реву, аж давлюсь.  

С утра немного забыла про все это. День идет, все пучком. В школе была, с девками гуляли потом, парней задевали. Один там просто бесит меня. Все время пялится. Вот че ему? Пялился бы в свои айфоны. Ему папочка что ни день новый покупает. Прямо бесит. У меня мать будет целый месяц на этот айфон корячится без еды, без воды. У меня во — труба, стекло битое, я на нее сама заработала. Думаю, ты иди-ка поработай для начала, газеты поразноси по округе, а потом уже пялься. Пошурши газетами с мое. Тогда узнаешь, как айфоны по карманам прятать. А то пялится он.  

У нас девки, те, что в маркете по вечерам стены отирают, они да, побыстрее на айфон заработают. Но я пока не хочу про это думать. Не, я никого не осуждаю, каждый крутится, как может. Просто не мое.  

Хотела раз пойти с ними, чисто посмотреть. Вдруг у нас там один колченогий как запустил костылем в меня, прикинь?! Я вообще не въехала, с дуба что ли упал? Полно психов вокруг. Ну пока махались с ним, не пошла никуда, настроение уже не то стало.  

Я тебя умоляю, да все всё знают. Хотели бы — узнали, короче. Я же знаю. Раз не шевелятся, значит, всех устраивает. Может, потом и схожу. Да не, вру. Мне одна говорила, что это ничего такого. Просто глаза закрой и не дыши, а то воняет. Но там ведь неизвестно, на кого нарвешься. Меня это маленько напрягает. Может, на придурка какого-нибудь. А может, на папенькиного сыночка, вот была бы хохма, а?  

Ну он прикинутый, конечно, все дела. Худи лакост, как у старпера. Полюбому видос будет шикарный, если у тебя такой папаша. Только наши его не любят. Мало ли че от таких ждать. Рядом папочка крутой, чики-пуки, все схвачено. Он сам-то ничего решить не может. Вот я ему нравлюсь, а ему даже подойти стремно. Сдался он мне. Такие не знают, чего по жизни хотят. Эйно, который рядом шизняк толкает, крутит им, как хочет. Тянет с него всё. Смотреть тошно! За ним пригляд нужен, как за дитем, а то в дабл свою жизнь спустит. Куда только его папочка смотрит.  

День как день, короче. Мама, наоборот, даже в настроении была блинов наделать. Тут все говорят «блины». Мы говорим «палачинке», ты все равно такого слова не слыхал. Мама к ним всегда соусы готовит. Замешивает на сметане, на йогурте. Соленые, перченые-верченые, с вареньем. Вкуснота. В разные макаешь, наесться не можешь.  

Мы с мамой по тесту большие мастера. Она заводит, я уже бегу. Как первый блин со сковороды вышел, мы его надвое рвем. У кого больше кус, тот и победил. Часто я. И горячим сразу в рот. Безо всяких соусов. Очень хочется. Я в детстве могла сто блинов съесть. Да ладно, вру, не сто.  

Мама как блины заводит, так я прямо не знаю, как люблю ее. Не из-за блинов, конечно. Просто в этот момент почему-то. Ну что мы вместе с ней. И вместе делаем одно. Я от нее научилась. Мне сразу так жалко ее почему-то. Именно в этот момент. Что блины у нее такие хорошие, а жизнь не очень.  

Она всё мечтала, что я вырасту, и мы вместе поедем домой, отомстим. Переубиваем их там всех. Всю жизнь я это слышу. А теперь-то она из дому не может выйти, в смысле, что на голову больная стала. Теперь новое горе у нее — что не отомстим. Как заведет про это, угомонить ее не могу. Семья большая была. Часто у нее, конечно, срывы, че уж. Ей даже не выпить! Она бы, может, выпила рюмочку и успокоилась. А мне ж пока алкашку не продают. Тут все этим спасаются от нервов.  

В общем, спать я легла, уже сплю почти. Вдруг как ударило — глаза открываю, а надо мной, у моей головы прямо — этот карлик стоит. Я хотела дернутся — не могу. Просто он смотрит, а я под этим взглядом цепенею вся. Он мне: 

-Одевайся, пошли.  

Я как на гипнозе медленно встаю, тихо-претихо, чтобы маму не напугать. Одеваюсь. Куртку, кросычи напяливаю, почему-то сразу поняла, что нам далеко. Он меня все так же тихо выводит на улицу. Двери перед ним прямо расступаются. А фонари — прикинь — наоборот, гаснут. А?  

И ведет меня в ту сторону, где от нашего дома тропа к младшей школе и детсаду, в который я ходила. Там ямы, знаешь, может. Ты в другую сторону от леса ходишь ли? Ну вот — там ямы копаные, раньше вроде добывали железо. Все заброшенное давно, заборы стоят над ними. Высокие, кстати. Особо не упадешь туда, даже если постараться.  

Нет, если очень захочется, перелезть можно. До всего у нас умельцы есть. Там ведь сверху не прикрыто, можно и свалиться. Убиться можно. Насмерть. Ямищи глубокие. И затоплены. Захлебнуться можно. Но это если захотеть специально.  

Туда народ наш не ходит, вообще-то. Жутко там. Все вроде вокруг культурно — парк, деревья, дорожки, ямы за заборами, а все равно. Жуть. Туда подходишь — и чуешь, как за сердце кто-то изнутри лапой холодной берет. Вот как тогда на лавке карлик меня, я теперь знаю это чувство, откуда оно. Это карлик всех предупреждает, чтобы не ходили туда, к этим ямам. Вниз не глядели да не лазили.  

Сейчас ведь можно любое снаряжение притащить. Всякие приблуды, чтобы и повиснуть вниз, и обратно наверх втянуться, и заглянуть, и щуп спустить, и что-нибудь выудить оттуда. Интересно же! Однако ж, нет никого. Ссыкотно людям. Это карлик как бы на расстоянии говорит тебе — не надо тебе этого, лучше не ходи туда. Целее будешь. А не послушаешь, он тебе просто свою руку левую покажет, покрутит перед носом. И всё. Ты ни за что и никогда туда не пойдешь, в те места. Я тебе говорю.  

Он меня подтащил тогда прямо к яме одной, впритык поставил. Вроде как не пинает меня, не давит. Даже не трогает. А как будто мной ходит. Как в шахматах. Я тогда еще подумала, помню, капец, сбросит меня в эту воду черную. Там воды — дна нет. Это точно.  

Помню, из садика сбежишь, слоняешься там среди ям. А на лавку, где ближе к стадиону школьному, одна бабка с внуком приходила. Он там по горочкам лазает, а она сидит рядом, стережет. Всегда в одно и то же время. Я как-то хотела подойти, но она сразу вопить начала. Такая, знаешь, которые вечно орут.  

Мне-то от ям хорошо видно было — за ними всегда смотрела там одна. Ну такая, унисекс. Капюшон надвинет и давай тупить. Я думаю, она хотела в яму прыгнуть. Или этого внука украсть хотела. Побежит — думю, вцеплюсь ей в руку, хоть искусаю. Караулила, смех, в войну играла, что она враг. Она их караулила, я ее. Но не, не побежала она к ним ни разу.  

Думаю, тянуло ее тоже в эти ямы. Заберешься, над забором голову высунешь. Там я такие приступочки из пня делала. И смотришь вниз. Пытаешься дно разглядеть. И что там — на дне. А оно морочит тебя. И вроде даже как звать начинает. Меня тогда за сердце никто не брал, не отваживал туда не глядеть. Не знал про меня тогда этот карлик. Я просто смотрела и думала — провалиться что ли в эту воду. Вдруг там, за дном, что-то хорошее. Обратное.  

Короче, он меня туда припер вплотную. Говорит мне:  

-Я копатель. Мы камни по ямам копаем. Роем то, чего другие не нарыли. Напоследок все ямы подчищаем, всю землю по горсточке перетряхиваем. Чтобы ничего не осталось неприбранного. Последнее наше слово. Пошли.  

И мы пошли. Дверей нет, но и оград нет. Куда девалось, я и не заметила! Просто с ним спускаемся по отвесной стенке вниз. А?! Я даже оступиться не боюсь, как по облакам иду. Заходим туда, а вода ушла. Втянулась. Он мне: 

-Я тут каждую ночь рою. Оттого и песок. Приходи ко мне убирать. Будет в  доме чисто — никто про твои богатства не узнает.  

И хихикает, прямо трясется весь. А мне опять холодно стало, аж внутри рта язык прыгает. Мы ж под землей. Чувствую, говорить не могу. И дышать. Ты вот знаешь, чем земля пахнет? Дохлым пахнет. Могилой. Кое-как рот разинула:  

-Как ты нашу дверь открыл — без ключей? 

-Глупая ты что ли? Кто все ходы в земле знает, тому ключи не нужны.  

-Так то в земле. У нас дом-то над землей.  

-Уверена? — И опять хихикает.  

Запутать меня хочет. Просто чтобы мне страшно было. Я ему: 

-А чего меня сюда взял? Какая тебе прибыль?  

-Ты благодари дядьку, благодари — что жива пока. И что мать твоя жива. И все в вашем доме. — Он вдруг голос повышает и злеет на глазах. — Я ж двери ваши на крючок запру, и сгинете. Как и не было. Вместе с домом. Для меня землей накрыть — что ложку каши съесть. Так что тут стой и рой тихо. А там поглядим.  

Ах ты, ж, думаю, гад. Совок какой-то в руках у меня очутился. И у него тоже что-то навроде мотыги. Он ею орудует ловко, вообще не устает. Рука одна всего нормальная. А все равно, кидает направо-налево свою мотыгу только влёт. Как она у него и держится. Ну и я совком гребу. А что ищу — сама не знаю.  

Потом смотрю — совок-то мой. Ну этот, как у меня в детском саду был. Они отобрали у меня тогда, заплевали всю. У нас так, не знал что ли? Воспиталка им — ах, как нехорошо плеваться, давайте песню споем. Ну она ж не будет с ними за ручку все время. Отвернется, они давай снова плевать. Каждый день такое. Что б у вас, думаю, языки отсохли. А совка под рукой нет, чтобы им надавать всем по бошкам.    

А совок мой вот где оказался. Выходит, они в яму зашвырнули, когда нас на прогулку вели. Ну я стала копать. Так копаю, как будто мой совок протыкает всех их, прямо до кишок, насквозь. Уже пот с меня градом катится. Под курткой взмокла вся. Перемазалась. Поди-ка в мокрой земле поройся, а? Ковыряюсь кое-как, комки земли руками перещупываю, назад бросаю, за мной куча выросла. А все камни откладываю, как он велел. Уже не вижу, где он там со своей мотыгой, кругом черно. Только слышу, как он рядом со свистом выдыхает.  

Смотрю, все камни, что я из земли выбирала, он уже своей левой рукой перещупал. Ухватить не может, пальцы-то не гнутся, а ладошка у него сама по себе подвижная, камни в ней, как в водовороте вертятся. Подмигивает мне, довольный. Глаза сожмурил, как блинов поел. Котом урчит.  

Наверху очутились, даже не поняла, как. Раз — и стоим. Из-за забора вниз смотрим. А там черная вода, где мы копали. Домой меня доставил. Как шла — не помню, все тело ноет. А он мне: 

-Новичкам везет! Взял тебя — вот и последние крохи яма открыла, отдала свое.  

И в руку мне сует камни, которые там среди обломком подбирал. Я ему:  

-Зачем мне? 

-Дура, бери, раз дают!, — снова трясется весь от злости. — Заработала, безголовая. Такого у стены не заработаешь, — шипит мне. — От адамантов не отказываются, берегут, всю жизнь у сердца носят.  

-От кого? 

-Алмазы, дура, не слыхала что ли?  

-Какие ж это алмазы. Они серые какие-то. Булыжники. 

-Ты хоть раз алмазы-то настоящие видела? Или только на картинке?  

-А разве в Финляндии алмазы водятся?  

-Везде они водятся, если хорошо смотреть. На то и земля. Мы смотреть умеем. И ты умей смотреть,- говорит мне и в лоб своими пальцами корявыми прямо тычет. Дальше не знаю, что было.  

Проснулась утром, выхожу в подъезд — песку кругом… Прибрала, чтоб разговоры не ходили. Шмотье в стиралку снесла. Мать готовить поначалу принялась, потом снова села, стонет: «Я не могу из дома выйти, я не могу из дома выйти». А я-то что сделаю?! Страдает, что теперь некому отомстить тварям этим. Кому там она мстить собирается, поди, померли все давно. Переубивали друг друга. Меня в саду заплевали, вот кому бы отомстить! А?! Но она про это не знает. Если б знала, тут бы все полегли. Она у меня решительная.  

Одна училка у нас немного с придурью. Если где конфликт какой, она сразу — ваших обидчиков бог накажет. Это чтобы мы сами не начали за себя стоять. Смешные они, взрослые. Еще бога ждать. Жить-то сейчас надо. И не в обидках. А то сойдешь с ума, как мама. Вообще, мне кажется, бог для взрослых придуман. Чтобы потом утешаться. А не чтобы заранее что-то поменять. Вот взять нас с мамой. У нас нет родни больше. Вообще. И где бог?  

Про алмазы я в сети нарыла. Ну вроде да, полезные они. Для здоровья, для удачи. Один камень маме в матрас запихала, где она головой спит. Мало ли — может, выйдет толк. Второй с собой ношу. Вру, думаешь? Могу показать. Только с моих рук, чур.  

Просто не пойму, чего вдруг он мне их дал. Так рассудить — он убить меня мог, че такого. Уже думала, капец мне. А он пожалел.  

С тех пор не видела его. Собрал последние камни, наверное, и провалился куда-то. Кто их знает, где копатели живут. Может, в Швеции в горах, где тролли, я не в курсе.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

Наверное, вы хотите мне возразить. Не бывает сразу столько странного в одном месте. Ведь я не схожу с этого места. Я всегда здесь, на окраине леса, на поляне, где уже давно для удобства проложены дорожки, проведены фонари, врыты лавочки.  

Вот тут сосна, под которой я сижу. Вот тут моя скамейка. И все дети — это дети, которые где-то тут, по соседству. Рядом. Дети вообще всегда рядом, если, конечно, кому-то придет в голову их заметить.  

Они проносятся мимо вприпрыжку, легкие и неутомимые. Их жизнь полна чудес и чудовищ. До меня долетают обрывки их разговоров. Своими нежными голосами, своими невинными ртами они произносят порой нечестивые, скверные слова.  

Кому охота замечать, что дети рядом — во всей своей правде. Чудесной и чудовищной. Их трогательные затылки, их милый смех и загорелые щеки — это еще и бесконечная уязвимость. Кому охота это замечать.  

Но детей не стоит жалеть за их малость. Они выносливы и сообразительны. Чаще всего они отовсюду найдут выход без вашей помощи. Но иногда, лишь иногда стоит поберечь их от того, о чем они и понятия не имеют. 

Чаще всего они счастливы и поспешают по делам, не останавливаясь. Тогда я с облегчением улыбаюсь. Но иногда они еле ползут, как будто навьючены тяжкой думой. Тогда их стоит отвлечь. И если это не сделаю я, это может сделать кто-то другой. И за это мне становится страшно.  

«Ну как ты там, придурок?» — лукаво бросают они на бегу. Шалят, стало быть, живы. Я улыбаюсь им в ответ, машу приветственно. Тут я, мол, со мной все хорошо.  

Я не обижаюсь на их зов, ведь они не со зла. Для них я придурок, всю жизнь сидящий на этой скамейке. Кто по доброй воле наложит печать себе на рот? Чтобы не обронить ни одного нечестивого слова, способного ранить в самое сердце.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

Букашка, он и есть Букашка. Я же не виноват, что у меня рост такой. Я сам по себе, а рост сам по себе. Может, я тоже хочу быть высоким. Но уж не как Калле Меландер, это перебор. Он такая башня, что может мячи в сетку класть. Вот просто опустит туда руку и — опа.  

Остальные кругом него прыгают, как собачки. Вертятся, пыхтят. А он просто подошел — положил, подошел — положил. Я вот хотел бы, чтобы так спокойно все делать. Без суеты. Чтоб быть сразу всех выше. Не хочу под ногами вертеться. Я не про спорт, а по жизни. Калле Меландеру легко быть высоким, у него всё есть.  

Думаю, у меня это впереди. А пока что я самый маленький. И мне за всё отдуваться. «Букашка, че грустный опять?», — орут мне. Достали.  

Честно говоря, меня Букашкой еще с сада зовут. Из-за вшей. Точнее, потому что моя бабушка их керосином выводила. Вши-то у всех! Но всем шампунем мыли, а мне керосином. Вот оттуда прозвище получилось.  

(Иногда он просто подолгу молчит. В тексте я сделаю для его молчания паузы, как сейчас) 

Есть у нас один. Из Танзании вроде. Зовут Шапка. Не могу запомнить его имя, очень сложное. А шапка у него смешная. Поэтому его все зовут Шапка. Он так меня бесит, все время зубы скалит. Даже не знаю, прикус что ли у него такой. А ему никто не орет: «Шапка, че опять веселый?» 

Вот чего просто так всё время скалиться? Очень весело ему что ли? Он что — шибко умный? Ну хорошо, в баскетбол он играет, да. Меня вот в баскетбол не берут играть, а его — пожалуйста. Хотя он чужой, а я свой.  

Я засек однажды — он руками рыбу в реке поймал. Я-то вечно тут на берегу, все вижу. Думаю — чего он делает так долго? Встал в реку и замер. Вдруг дэнц — я даже понять ничего не успел, он — раз рукой с лету. И поймал рыбёху. Маленькую, конечно.  

Но все равно. Ведь большинство его стороной обходит, чего тут радоваться? А попробовал бы кто-нибудь на него косо глянуть, ага. Я бы посмотрел на таких. Их бы сразу в суд. Вон как мою бабушку. Она всего лишь правду говорила, а её чуть не уморили, она сама рассказывала. Моя бабушка уж если кого не любит, то так ему и говорит. Ты не то делаешь, ты не так делаешь. Она всегда хочет, чтобы по её было.  

Моя бабушка, если хочешь знать, она вообще настрадалась за правду. Больше всех на свете. Потому что у нее принципы. И она говорит, что думает. И ругается на всех, потому что никто ничего не понимает. И на меня тоже ругается. Я вот тоже хотел бы говорить, что думаю, и ругаться на всех. Но почему-то не могу. Хочу сказать им, чтоб отстали и как я их всех ненавижу, а слОва не могу произнести. Вот почему так?  

(молчит) 

Если я тебе начну пересказывать, что пережила моя бабушка, ты вообще заплачешь. Вот хоть взять: она хотела, чтобы у нее был сын. Хорошо, у нее был сын. Он взял и умер. Бабушка говорит, что его какие-то твари прирезали. Она потом прах взяла и закопала в саду. У нас там яблоня растет. Она туда ходит, обнимает эту яблоню. Плачет. И яблоки мне есть не дает. Но я же не виноват, что у нее сына прирезали. Я все равно эти яблоки тырю. Не такие уж они и вкусные, если честно.  

Потом тоже — была у нее дочка. Младшая, гораздо младше того сына, которого убили. А бабушка ведь хотела, чтобы у нее не девочка была, а мальчик. Ну и вот. Девочка выросла, взяла и ребенка родила. Это меня. Сбежала потом, а меня бабушке оставила.  

Бабушка говорит, что если бы я был девочкой, то она не взяла бы меня себе. Ни за что бы не взяла. Так что мне повезло! Как бы я тогда жил, вообще не представляю, если бы я был девочкой. В норе, наверное, в нашем лесу. Траву бы ел. Ну, если бы она не взяла меня. Я только и думаю — хоть бы мне никогда не быть девочкой.  

А вообще я тренируюсь на всякий случай. Лес-то рядом, я обследую его, норы ищу. Куда забиться в случае чего. Пробовал траву есть. Некоторые съедобные, я их знаю. Некоторые такая дрянь. Как буду жить, если бабушка от меня откажется… Наверное, надо пробовать насекомых, они вроде хлеба. Я в школе пытался, с этого всё и пошло.  

У нас тогда на обед давали макароны со сверчками. Я даже обрадовался — вот, хоть попробую, какие сверчки на вкус. Они ведь как лесные жуки, наверное. Чтобы заранее знать. У нас все отказались их есть, кроме меня. Сижу, волю воспитываю, ем. Остальные запеканку точат. Потом Корхонен мимо идет и как заорет: «Букашка ест букашки! Букашка ест букашки!» Ну и понеслось. Все давай орать. Потом закричали «Букашка ест какашки». Я же не виноват, что меня потом рвать стало.  

Теперь вообще не хожу в столовую. Краду дома хлеб, всякое такое, что найду. Спрячусь ото всех на перемене и так ем. После того случая в столовке больше этих сверчков не давали. Вроде родители скандал устроили, или учителя сами, или бабушка ходила орать на них, не знаю.  

Бабушка психует, что я ем много. Говорит, будешь много жирного жрать, сиськи вырастут. А сама подливу готовит… А она жирная же! Сама мне про сиськи, а кормит жиром. Я боюсь, чтобы не выросли. В зеркало смотрю. Ненавижу эту подливу. Бабушка орет — ешь, все подливу едят! Какая подлива, все бургеры едят давно. Вот бы мне бургер. А то подлива эта вонючая.  

И суп колбасный готова хоть каждый день варить! Я его ненавижу, этот колбасный суп. Она говорит, что в нем витамины. Какие витамины, там сельдерея полно, я этот запах не выношу. Когда вырасту, вообще никогда не стану есть сельдерей.  

Самый лучший запах знаешь какой? Как сигареты пахнут или спички. Когда просто курят — вонизма жуткая, я сразу задыхаюсь — фее, а саму пачку нюхал? Как там бумажка пахнет, коробка. А спички — уммм… У нас за школой есть местечко, собираются. Мне давали понюхать, пока еще я всех не проклял.  

У бабушки крутая штука есть. Хочешь, скажу? Крокодильчик маленький, не больше пальца моего. Он ухмыляется и курит тонкие сигаретки, с иголку толщиной. Бабушка его по праздникам позволяет достать и поджечь. Я подожгу — и смотрю на него, нюхаю, пока вся сигаретка не сгорит. А он — пых, пых…  

Я подсчитал, если на четыре праздника в год поджигать, то мне до двадцати лет хватит. Сигаретки кончатся. Дальше не знаю, что и делать. Может, только на Рождество поджигать? Тогда надольше хватит…  

Это самый восхитительный запах. Я уверен: так пахнет порох. Наверняка. Больше всего хочу понять, как пахнет настоящий порох. Вот бы узнать!  

Я с собой спички поэтому таскаю. Иногда их понюхаешь — и легче. Они совсем немного пахнут, но тоже чем-то страшным. Понюхаешь их, и кажется, что ты сильнее всех. Ну или можно их поджечь и бросить, если что. Если вдруг кто-то к тебе приближается. 

Бабушка говорит, что когда рядом бог, то ничего не страшно. Она мне крестик на шею повесила. Только я его снимаю, в кармане держу. Крестик — он ведь для чего? Он все закрывает. Игру или прогу, жмешь на него — и конец. Вышел из нее. Нажал на крестик — и ничего этого нет. Все исчезло. Как бы хорошо! Эти, когда орут и зубы скалят, то я держу крестик в руке. Я жму на крестик изо всех сил. Но они никуда не деваются. Наверное, я недостаточно верю. Или недостаточно жму. Не знаю, наверное, спички лучше.  

(молчит) 

Я бабушке давно говорил — давай маму обратно возьмем. Но бабушку разве переспоришь. Бабушка говорит — она мне больше не дочь. Она вообще больше не дочь. Она больше никто.  

Один раз сплю — слышу: кто-то в дом пришел. Разговор идет. А у нас вообще ведь никто не разговаривает. Мы же все время только с бабушкой. Никто не ходит к нам.  

Жаль, что слышно плохо было. Бабушка психует за дверью, кричит как обычно, что был у нее сын, а теперь нету, и второго ей не надо. И ты, недоделанный, иди отсюда, откуда пришел. Все равно ненастоящий. Оборотень. И не смей за углом подкарауливать, все равно никаких детей тебе не отдам. Нечего было в подоле приносить.  

Я в окно глядел, думал, может, мама моя приходила. А там просто человек какой-то, не видно кто. С утра я бабушку довел расспросами, она сказала: про маму забудь. Почему-то я так понял, что ее водяной оборотень проглотил. Вон с той речки. Или поглотил. И сам стал моим папой. Я тогда сразу догадался, что у меня родители волшебные. И что сам я волшебный. Только я же не виноват, что мало что понимаю, и мне нельзя все говорить, как есть. Я к бабушке пристаю с вопросами, она ругается на меня.  

Я никому не говорю, что мой папа — волшебный. Он властелин воды! В школе достали меня уже: Букашка, Букашка. Ага, знали бы! Я же не виноват, что мне про это никому говорить нельзя. Он бы всем им показал. Я только слово ему скажу, и они все заплачут. Я когда-нибудь обязательно скажу. Потому что сколько можно?  

(молчит) 

Я ведь с папой познакомился, да. Он сам ко мне подошел. Не подошел, а приплыл! Как он мог по суше. Мы сначала все время с бабушкой ходили на пруд. А потом она стала меня одного отпускать. Только говорит, не водись ни с кем, а то получишь. Я и сам не вожусь. Ну их, больно надо. Я всегда с другой стороны обхожу и сижу на берегу, строю что-нибудь. Норы разные, пещеры.  

Ну вот я сидел, подходит ко мне человек из воды и говорит — помнишь меня? Я говорю — нет. Он мне — я твой папа. Вот я обрадовался! Стали вместе играть.  

Мой папа тоже людей сторонится, я заметил. Потому что властелинам воды с людьми водиться зазорно. Или, может, потому что у папы жабры видны. Папа, конечно, старается, чтобы незаметно было, но я-то рядом, мне видно.  

Главное папе руками не размахивать. Тогда никто даже головы не повернет в его сторону, не будут пялиться — о, человек-русалка, зырь-зырь! Ну просто человек с полосками подмышками. Ну и что. Мало ли. На черных ведь никто внимания не обращает. Попробовал бы кто-нибудь на них пялиться! Я бы посмотрел на такого, ага. Сразу в суд, как бабушку, нельзя шутить с этим.  

Я пальцем эти полоски трогал. Папе говорю — ты ими в воде дышишь? Он смеется, кивает. Потом, говорит, пройдет, будет незаметно. Меня папа стал учить плавать. Почти научил, только я под водой дышать не могу. Я пытался много раз, но папа все время меня вытаскивал, и я кашлял. Говорит мне — не делай так никогда, все равно не выйдет! Я говорю — я же сын властелина воды. Папа давай меня тискать. Затискал всего с ног до головы. Прям — фее. Говорит, поклянись, что только со мной будешь плавать. Я поклялся.  

Ну вообще-то мы не только в воде. В песок играли тоже на берегу. Норы с ним строили, ходы. Но в воде — любимое дело. Он обещал, что и зимой будет со мной плавать. Чтобы я закалялся и стал крутым. Зимой сюда многие ходят окунаться, только обычно это тетки старые. Не знаю, зачем им это нужно. А я решил, что буду крутым.  

У нас в школе есть крутая девчонка. Ей все по барабану. По школе ходит, как будто она там королева. Властелина воды, например. Бабушка сказала бы, что такой не жить. Много больно воли. А ей и дела нет. Однажды в драку влезла. У нас парень один по углам мутит что-то с Меландером. Вроде хочет бизнес на колесах толкать. Эта девчонка углядела и вдруг как заорет — «а ну блок-шот, пацы, кончай тут свой дриблинг», и как пасанула ему с ноги, колеса улетели прям! Она их затоптала. Те опомнится не успели. Потом тот парень бить ее полез. Меландер как-то договорился с ним. Планшет ему вроде дал. Он вообще со всеми может договориться.  

Я бы хотел, как та девчонка быть. Ну то есть, как девчонка, не хотел бы, но как она — хотел. Ай, я уже не знаю, чего можно хотеть! Честно говоря, меня уже так запутали, просто хочется заорать — отстаньте вы от меня все! Дайте хоть немного-то я вырасту и пойму всё. Я же не виноват, что самый маленький. Вот вырасту и разрулю.  

(молчит) 

Я видел, куда одна таблетка закатилась. Припрятал ее. На всякий случай. Маленьких ведь никто не видит. Никто не видел, что я взял. Не знаю, зачем мне. С ней немного страшно. И не страшно. Она как спички! Пускай побудет у меня. Выброшу потом. Или пригодится.  

(молчит) 

Мой папа мне велик подарил. А у меня его стырили. Я думал, умру тогда. У меня никогда своего велика не было. Только если кто кататься давал. Но это давно. Бабушка запрещала велик, типа я упаду и сломаю себе шею. Но я потихоньку за школой научился.  

Однажды встретились: мой папа идет и велик катит. Говорит — это тебе. Я поверить не мог! И катался весь день вокруг пруда, пока он плавал и ждал меня. Я был такой счастливый! Не знаю даже, как сказать. Как будто весь мир мой стал. Как будто он мой, и еще для всех полно остается мира — на всех хватает. Я был такой счастливый, как будто у всех всего полно, не только у меня.  

Ну и день был! Потом распрощались. Я решил домой не ходить с великом, а то бабушка будет ругаться. Подумает, что я украл его. А если сказать, что это папа подарил, вообще выкинет. И я в нашем лесу велик припрятал. Надежно, там дальше овраг есть, туда вообще никто не ходит, и я еще сверху накидал веток. Каждый день доставал и катался. И снова прятал.  

А потом всё. Прихожу, а его нет. Не знаю, кто взял. У нас босяков хватает, как бабушка говорит. Не все своим детям могут велики купить. Так что велики часто тырят. Бабушка говорит, это черные, и что полиции наплевать. Потому что это ведь не у депутата угнали. Она говорит, вот если бы у депутата угнали, всех бы на уши поставили. А тут — у детей стырили, велика важность. Не знаю, мне тогда казалось, что из меня весь мир вынули. Вообще не осталось его нигде. Прям темно везде стало. Иду как наощупь. Никогда не думал, что на зрение влияет, если так больно.  

Стою там у пруда, думаю, может быть, папа ко мне приплывет. Так бы его обнять сейчас! И боюсь. Приплывет — а как скажу, что я его велик проморгал. Стыдно же. Уплыву, думаю, сам к нему. Чтобы хоть не видеть ничего тут больше. Уплыву отсюда навсегда!  

Я тогда, честное слово, верил, что на этот раз получится. Что смогу уплыть к нему на глубину. А тут этот колченогий прет на меня, клешнями своими размахивает, еле отбился от него. Чего он полез ко мне обниматься? Что он мне — папа что ли?! Он мне никто! Он тоже из нашей школы, я там всех их ненавижу. Всех. Упал еще, спички мне рассыпал! Поднимать его пришлось. Сам, как спичка, дохлый. Поднял его кое-как.  

Я тогда думал, может, это Шапка мой велик увел. Он же черный. И тоже часто на пруду ошивается. Найду, думаю, убью его. Смотрю, сидит на берегу речки. А у самого гипс на ноге. Камешки в воду кидает. Увидел меня — помахал. И зубы свои скалит, как обычно! Вот кто я ему? Странный он. Но выходит, не он велик взял. Как бы он уехал на нем? И нашел ведь, где ногу сломать. Ай, бестолковые все, за всеми присмотр нужен.  

(молчит) 

В школе Корхонен орал: «У Букашки транс-папашка, у Букашки транс-папашка», и все смеялись. Сами они! Я нашлю на них волну с дом. Я их спичками всех сожгу. Я нажму на крестик и их сотру. У Корхонена отца вообще нет, это все знают. А у меня папа самый лучший. И мне все равно, кто он. Хоть мама, хоть папа. Просто нам хорошо вместе.  

Наш колченогий потом с ними разобрался. Как он всюду лезет, я вот удивляюсь! Он же весь вихляется, как будто у него лишний шарнир внутри. Стоит иногда плохо даже. Как вот он не боится на них лезть? Что ли у него костыль, и поэтому его все слушают? Мне бы такой костыль. Чтобы опереться об него — и жить стало проще. Вообще-то иногда хотелось бы на что-то опереться. Когда невмоготу.  

Он мне говорит — врежь им, не робей. Скажи им — кто еще раз сунется, тому в зубы дам. Говорит, если сам веришь, что врежешь, то и сила не нужна, они не полезут больше. Может, он и прав. А еще лучше, говорит, займись тренировками. Кто тренируется всерьез, тех никто не трогает. По таким видно, что с ними лучше не связываться. И не плачь, говорит, больше. Кто плачет, того порвут. А я и не плакал.  

Я тогда сразу решил, что буду плавать каждый день. Мы уже ведь с папой начали! Никогда не брошу плавать.  

Мой папа меня утешал, конечно. Мы с ним вместе ходили к тому оврагу, смотрели, как бы понять, куда велик увели. В какую сторону. Говорю ему — папа, а нет ли у тебя в друзьях властелина леса, он бы мог помочь. Папа меня только обнимает и в макушку целует. Я теперь думаю, что обниматься не так уж и противно. С папой мне нравится.  

А потом мы уже поворачивали домой идти и видим — этот Калле Меландер велик катит. Говорит мне — твой, что ли? На, держи. Не теряй больше. Мы прямо обалдели с папой! Чудеса.  

Калле Меландер все может. И в баскетбол лучше всех. И велики людям находит. Он как Люди Икс! За справедливость. Как Астерикс и Обеликс, например. Только высокий. Все в кинотеатре смотрели про Людей Икс, а меня бабушка не пускала. Но дома на чердаке у нас старые комиксы валялись, я их потихоньку от бабушки стянул, и без спроса разглядываю. Вот бы там жить с ними, в их волшебном лесу. Мы бы там с папой вдвоем были: я как Астерикс, а он как Обеликс. Я когда об этом думаю, то мне уже все равно, что я все время один.  

(молчит) 

Шапка тоже ходит все время один. Ну и что? Зато он рыбу руками ловит. Вот ты так можешь? И я не могу. И никто из наших не может.  

Так что, выходит, не зря он ходит вечно такой довольный. Просто он сам за себя знает, чего он стоит. Наверное, так. Когда чего-то умеешь, необязательно всем говорить. Можно знать это про себя, и все равно будешь, как сын властелина воды. То есть крутым. Вот я же про себя знаю это, и никому не говорю. И хожу теперь спокойненько, хоть кто мне ори про букашку. Мне и дела нет.  

Эту таблетку я под седло тогда спрятал. Потом проверил, когда велик вернулся — нет ее. Вывалилась, наверное. Да и наплевать.  

Думаю Шапку позвать в наши водяные игры. Можно было бы вместе катиску для рыб построить… Надо бы запомнить, как его зовут. Кстати, меня зовут Алексантери Ранта. Я не говорил разве?  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

Наверное, я мог бы стать психологом. Или социальным работником. У меня к этому явные способности. Но в мое время с нами не церемонились. Время было другим. Некому было меня послушать.  

Сам я помню соленую грязь на губах. Она навсегда запечатала мне рот.  

Я не родился немым. Способность помнить пришла ко мне года в три, когда я обнаружил себя подпоясанным чужой неумелой рукой. Поясок был завязан на два узла, и я беспокоился, что не смогу развязать его и снять штанишки при надобности. Я пытался протестовать.  

Чужая шершавая ладонь легла на мой рот. Соленая грязь на губах. «Молчи, а не то»… Мне было холодно в мокрых штанишках. А чужой страдающий голос твердил: «Только тихо! Только молчи! Не то всем крышка». С тех пор я молчу.  

Думаю, разбудить голос во мне было несложно. Но в мое время помогали тем, кто громко просил о помощи. И таких было много.  

Я не просил о помощи. И сейчас она не нужна мне. Но я хорошо знаю, как в ней нуждается тот, кто молчит.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

Мой фазер жесткий, как холодильник. Не достучишься, спорим? Он все равно по своему сделает.  

Я ему сколько раз предлагал: приходи к нам на игры. А он — ни разу. Когда-то он сам в баскетбол играл. Я ему напоминаю, он только огрызается. Ну ладно, сам не играешь уже. Но неужели не интересно хотя бы посмотреть? Он говорит — чего я пойду?! Я за это время пару тысяч подниму.  

Фазер теперь так постоянно. Время в деньги переводит. Глазами пощелкает по потолку, так — это можно, это целесообразно, это выгодно. А это — убыточно. Все в жизни на это и переводит. Не вопрос, конечно, живем мы круче всех. Вооон — наш дом. Теперь всё понятно, да?  

Недавно фазер новый айфон презентовал. Да блин, испанский стыд! Я в школе уже парюсь вытащить его из кармана. Но нельзя ведь не вытащить. Мы все в телефоны тупим, без этого уже никак. Так что вытаскиваю все равно. И начинается… Ой, покажь, покажь. Мне уже кажется, что со мной общаются только из-за этого. Потому что у меня всё есть. Чего ни у кого нет — у меня есть. Вот на фиг мне такое? 

В школе у нас есть одна девчонка, не в нашем классе, она тоже заметила. И сразу — «ой, ой, нашему везунчику папочка новую игрушку подарил. Может, мне его поцеловать, он и мне такую подарит». Прикинь? Она мне нравится, причем. Она никому не нравится, только мне. И такое сказала.  

Я пошел, выкинул айфон с психу. Где-то там в лесу. Знаешь, она на выдру похожа, девчонка эта. Мордочка у нее — глаза, как бусинки. Живые и веселые. И она как-то все время в движении. У нее сразу все двигается. Улыбка, щеки, брови. Как будто она каждой своей частью разговаривает с тобой, а не только словами. У нас ее красивой не считают, странной только. А мне кажется, что когда она станет старой, у нее еще и усы вырастут на том же месте, как у выдры. Че ржешь. И даже это ее портить не будет. Такая она живая.  

У нас девки все другие, в Инстаграмы свои тупят с утра до ночи, всех дел! У них только и разговоров: чего они в пупок себе вставят да где чего подтянут. Дуры. С ними о чем говорить?! А эта интересная. И болтает без умолку, хоть с кем. Она ни с одним специально не знакомится, но со всеми заводит болтовню. Странная она. Пару раз со мной говорила, я потом хотел с ней ходить, гляжу — она уже с другими болтает. Плюнул. А перестать смотреть не могу.  

Я как-то давно просил фазера — а купи мне выдру.   

Он говорит — зачем тебе выдра?  

Я говорю — играть с ней буду, она клевая, дома будет жить у нас, радовать.  

Он говорит — она нам весь дом загадит.  

Я говорю — ну и что? Твоя Хани отмоет.  

Огреб тогда, конечно, от него в торец. Не, так-то поделом. Я даже не расстроился особо. Не надо бы такое говорить вообще-то. Ей и так нелегко, тоже ведь живой человек. Я ж как тварь себя дома веду. Ну а что, если он завел себе жену из расчета? Он сам к ней цинично подходит, а мне что — изображать нежные чувства что ли? Пусть сам изображает, если ему хочется. Это же его жена.  

Он, типа, приходил со мной посоветоваться. Говорит, если посчитать, сколько у нас уйдет, чтобы содержать дом в чистоте и еще на девок, то легче жениться. Не удивляйся, мол, что я женюсь. Это чисто из экономической целесообразности. Я тогда думал, что он шутит. Не, выписал себе филиппинку.  

Хорошо, конечно, что фазер все подсчитал. А мне-то что с этим делать?! Ходит теперь у нас по дому тише воды такой пришелец. Шуршит с утра до вечера, тут потрет, там потрет. Тихая, как кукла. Ни слова поперек. Улыбается. Всем довольна.  

Фазер в толк взять не может, чего я бешусь. Говорит — на фиг тебе выдра, я же тебе скутер купил, вот и радуйся. А мне зачем этот скутер, у меня даже компании своей нет. Один Эйно за мной все время таскается. Но ему, по-моему, только все эти приблуды подавай, шмотки. Он из-за них со мной. Ему и скутер подавай, и все на свете. Всему рад, что на халяву падает. Только я даже не говорю никому, что у меня скутер. Меня за него вообще разорвут.  

Я все Эйно отдаю. Уже давно. Он такой — оо, оо, у тебя такая штука шикардос, дай поносить, я сразу говорю — да на, только бы не слышать его нытья. Дома говорю — посеял. Назло уже отдаю. А чего он все время орет? «Ты вещи не умеешь ценить, ты попробуй заработай на них». А зачем мне ценить вещи эти? Он взял — купил. Всё. В чем ценность? Чего орать? Ладно бы у него денег не было. Ему что айфон купить, что бургер. Просто: взял — купил. Мне не надо, причем. Он же сам покупает, я не прошу. Я его прошу со мной на баскетбол сходить. Тут нет.  

Ну короче, выкинул я айфон с психу. Домой пришел — посеял, мол. Он снова орать. Я даже слушать не стал, наушники вдел, в своей комнате заперся. Нет, достал меня и там. Зудит и зудит. «Я целыми днями вкалываю, чтобы у тебя всё было». Кто его просил-то вкалывать? Живи ты как все. Я айпод взял на улицу идти. Он говорит — положи, а то потеряешь. Вообще не понять его. Ну покупай мне еще кучу вещей, чтобы дома их держать! Так, наверное, жить надо.  

Пошел все равно на улицу без музона, чего дома сидеть. Досюда дошел — айфон мой на лавке этой лежит. Кто-то поднял, видать, положил. Ладно, я в карман его сунул. С этого все и началось.  

Блямкнуло в кармане. Открываю — а у меня там новая прога закачена.  «Это волшебный квест. Внимание! Опасно для жизни». Вот скажи — кто на такое поведется? Дизайн отстой. И фразы дебильные. А я повелся.  

Поначалу просто прикольно было — там по принципу AR сделан наш лес. Вот прям этот самый! Дополненная реальность — слыхал про такое? Ну если в музеи ходил, значит, слыхал. Там сейчас эти планшеты на каждом углу. Вглубь веков гляди, тебе все наготово покажут. И как твой город выглядел, и улица, и дом. Тут тебе история, фантастика — любуйся.  

Че — думаешь, я бы себе маму пририсовал? Налетай, пацанва, «Дополненная реальность мам»! Неа, ни фига. Мамы нет, и вот это — реальность. Ничем ее не дополнить. Не пририсуешь ее себе в дом. А прикольно было бы, хотел бы так, а? Кого-то нет, а ты его бац — и на стенку проецируешь, как мы у бабушки слайды старые смотрели. Сегодня любую проекцию можно нарисовать! Ну или там био-робота слепить. К тому все идет.  

Оно идет, а мамы нет и не будет. И пусть так и остается всё, раз она погибла. Потому что не заменить ее рисуночками. И харэ уже тут сопли развешивать.  

AR идея сама по себе огонь, я считаю. Давно, кстати, про что-то подобное думал, вот бы всерьез заняться. Такое можно накрутить было бы! Прикинь только — идешь ты по школе, стены привычные пинаешь, а через экран, допустим, «Оно» пытается вылезти из кабинета, ну или у директора сама по себе голова вспыхивает, или вдруг мячи в спортзале начинают пулять в брусья, как Angry Birds.  

Круто же, никого бы не оторвать было от такой приблуды, все бы только знай пялились в экран. Я считаю, надо в каждой школе дополненную реальность завести. Вот тогда учеба пойдет! Думаю, что я бы занялся этим. Серьезно! Закончу школу и буду рисовать эти проги. Бабок на таком можно было бы срубить неплохо, думаю. Но это не главное, конечно. Просто прикольно учиться было бы в такой дополненной реальности.  

Короче, я «окей» нажал. Понеслась. «Гибель ждет тех, кто не пройдет пять ступеней!» Первая подсказка — вам по тропе до изгороди «журавлиное крыло». Ладно. Идешь и смотришь вокруг через экран. Поначалу прикольно. Бабочки огромные летают и крылья у них переливаются. Муравейник большой там знаешь? Оттуда муравьишки разбегаются, на спинах узлы какие-то держат, сундучки. Почище покемонов отрисовано, круть! 

А изгородь стала первым испытанием. Я иду вдоль, а там на кольях — черепа. Из глазниц такой свет тусклый идет, похож на белые фонари. И чем дальше иду, тем свет ярче. Не по себе стало. Руку с айфоном отвожу, чтобы просто глянуть и убедиться, что ничего этого нет. Нет, конечно. А в экране все по-настоящему. И хуже всего то, что дальше черепа стали мясом обрастать. Ну то есть как будто мертвые головы не успели истлеть. У кого-то глаз попадается, волосы торчат, щетина, ошметки кожи висят. А я дальше иду. Кто ж там, думаю, последний. Страшно уже стало капитально. Это тебе не про «Ходячих мертвецов» смотреть. Это — руку протяни, и вот они — рядом.  

Изгородь хоть и не длинная, но черепушек мне хватило. И кто бы ты думал, последний? Наш директор. Почти, как утром, только бледный сильно. Будешь бледным, если башку отрубят. Он глаза на меня навел, рот открыл, кровь стекает, говорит: «Карл Меландер, допуск на следующий уровень».  

Честно признать, я даже позлорадствовал тогда. Ты мне утром, думаю, выговаривал про мою учебу, а теперь повиси-ка тут. Вот че он беспокоится? Кто его просит? Ему, что ли, в универ поступать? Может, я не хочу уже, передумал. Наверное, перед папочкой выслуживается, был бы я как Эйно, он бы и голову не брал мою успеваемость. Бесят эти двойные стандарты. Вот че за Эйно никто в школе не беспокоится? Просто связываться не хотят с его семьей? Так и что — теперь не помогать ему что ли?  

Эйно, конечно, уже достал меня, но все равно — вот за кем бы присматривать. А уж точно не за мной! Со мной-то чё может случится? Всем же понятно, что с такими, как я, всё всегда ок.  

Дальше там тропинка с большой дороги отходит, табличка висит — «Проход закрыт». А экран наведешь — «Проход открыт»! О, думаю, моя тема. Иду там вдоль оврага. В нем такой бурелом! Навалено старых деревьев, все с обломанным ветками. Туда свались — насмерть сразу. Проткнет. И все громче хруст становится. Ощущение полное, как будто это тебе хребет ломают. Стоит громадный кто-то, как тролль, деревья ломает и бросает в овраг. И тут я понимаю, что он заполнит весь овраг и перейдет на мою сторону. Я припустил оттуда, а сам сорваться вниз боюсь. Ладно, кое-как вырулил.  

Дальше иду. Пни там здоровые, выше меня стоят. И все в трутовиках. И эти трутовики как пухлые губы шевелятся и что-то еле шепчут. Я подошел ближе, слышу: «Сгинешь? Сгинешь ли, Калле Меландер?» А я-то откуда знаю? Чего меня-то спрашивать? Я думал — мне тут скажут, кто я и куда мне. И надо ли вообще. А выходит — мне решать, сгину я тут или нет?  

Мне сразу так всего захотелось. Не знаю. И дышать, и есть захотелось, и писать, я даже вспотел весь. Че, правда, думаю, пропадать-то? Успею еще. Вон — ни одной А-реальности не нарисовал, а мог бы. Девчонку ту не склеил. Я знаю, почему она не хочет со мной. Боится — про нее скажут, что она за деньги пошла. Ничего. Я ей объясню всё. Что я по-настоящему. Что давай уедем. Что я все брошу. Всё она поймет, она классная, говорю же. Надо только успеть дойти до нее.  

Только я повернул — как бы не так, сдавило со всех сторон. Не могу понять, что меня держит. Я вроде стоя, но как в гробу тесном. Пошарил кое-как экраном — за мной что-то шерстяное ворочается. Зверь, думаю. Сейчас рвать меня станет. Нет, высовывается жуткое, но не звериное. Гном бородатый, мелкий такой. И он весь в какие-то войлочные одежки закутан, по самые глаза, грязные и рваные, и кажется, что это шкура зверя. Говорит — «в землю пойдешь со мной, Калле Меландер?»  

Вроде в могилу хочет меня утянуть. Трясу башкой — нет, типа, ни фига, не пойду с тобой. Он хихикает, а хватку не отпускает. «Пойти-то придется», — шепчет мне. И я как веревками спутанный, за ним прусь. И холод прямо ледяной меня пробирает. В яму он меня спихнул, говорит, набери полные карманы камней и вылезай. Я так и сделал, он меня отпустил. Потерся напоследок своей шкурой вонючей об меня: «вот и третья ступень, а ты боялся». 

Руками-ногами двигать могу, проверил. Прям торкнуло — сейчас бы выпить. Уже не хочу на все эти чудеса смотреть, одна мысль — домой бы живым дойти. Такая слабость накатила вдруг.  

Прога не закрывается, думаешь, я не пытался? Знаешь, когда рад бы проснуться, а никак. Я тогда даже подумал, хоть бы Эйно что ли тут оказался. С ним же все нипочем. Он вечно: «Пошли напитка бахнем!» Вечно подбивает меня: «Ты че, как неродной, братюня?»  

У него все легко как-то. Правда, все эти его ужимки уже достали. Строит из себя блатного не по возрасту… Не, я понимаю, у всех жаргон, но фильтровать-то маленько надо! Честно говоря, задрало уже. Ясно же, откуда это. У него брат держит бизнес в автолавке. Эйно готов перед ним стелиться, во всем подражает. А у брата мутки с веществами. Дело не мое. Но думаю, Эйно туда вписку сильно хочет получить. Не знаю, мож, брат ему обещал, если будет приводить клиентов, то свой кус поимеет с этого. Сильно подозреваю, что так.  

Я ему говорю: 

-Дурак, что ли? Присядешь. На фиг это надо тебе?  

А он: 

-Да ты че, чувак, сейчас никак без этого. Кочумай, все пучком будет.  

Накануне вот тоже — на игре сидел, ждал меня. Там затянулось все, этот Шапка, бедолага, умудрился так свалиться, что чуть без ноги не остался, врачи приезжали. Короче, просрали мы игру тогда. И Эйно сразу: «Ну че, парни, погнали. Нервишки надо успокоить, боль унять». У самого в карманах фармация на выбор.  

Шапка послал его, за ним родители приехали. Он тут же ко мне клинья. «На слабо» берет, любимое дело. У меня даже сил не было с ним спорить. Он только и знает: «Кочумай, пучком, козырно». Блин, как я устал от этого.  

Дальше до моста успел дойти. Речка-то мелкая у нас, а в экране разливается, как Кемийоки, залюбуешься. На другом конце моста сидит дед, смешной такой, высоченный, в старой оленьей шкуре и почему-то в желтый шарф замотан. Манит меня рукой. А за ним олень стоит.  

У оленя рога раскидистые, как куст. Головой мотнет — с рогов поднимаются летучие мыши. Медленно так, отрываются от рогов, как будто их небо слизывает.  

Знаешь, в огне такое бывает. Я любил на огонь смотреть. Мы тогда еще с папой и мамой вместе были. Ездили каждое лето в наш домик. Там камин — мы на ковре валялись, в настолки резались. До хрипоты ржали, помню. В бегунки играли — ну это когда пальчиками бегаешь, типа щекотки. Казалось — каждый день такое будет, никто не отнимет. Устанем — на огонь глядим. С этого огненного куска маленькие огоньки отрываются, вверх летят. Как будто кто-то их с большого огня слизывает. Раз — и втягивается вверх, и нету. Я потом себе представлял, что так же душа. Раз — и вверх.  

Так и тут. С оленьих рогов летучие мыши летят. А куда потом деваются — не видно. Просто всякий раз улетают вверх. На место не садятся. А олень башкой своей мотает только влет. Вот скажи мне — откуда они берутся-то на его рогах в таком количестве? Не знаю. Как будто с рогов рождаются и в небо летят. Дед зовет — «Видишь, сколько у меня подарков. Подходи и ты. Подарком будешь». Кричу ему — «Я не хочу!»  

Раз — и мост рухнул. Я провалился, по реке поплыл. Он мне машет на прощание: «Миновал четвертую ступень». Вроде одна осталась, но я чувствую — не дотяну. Пытаюсь грести, а у самого полные карманы камней, и меня вниз тащит. И вдруг прямо загривком чую — сзади догоняет кто-то. Сильно плывет, быстро. То покажется над водой, то вниз, где и я, спрячется. Он там дышит, и у него такие, как два капюшона у змеи, по бокам вспучиваются от дыхания, а изо рта с двух сторон мощные струи вырываются, как у огромного сома усы. Их даже под водой видно, такой напор. Он до меня добрался вплотную, и руками к берегу отпихивает. Вроде как выпроваживает из своих владений. Еще и с возмущением! Знал бы он, я-то как рад был убраться оттуда.  

Погреб изо всех сил. На берегу чья-то фигура, тянет ко мне руку, я вцепился, а она костяная. Своей костяной рукой он вытянул меня на камни. Я смотрю на него, а у него голова медвежья. И шапочка маленькая на одно ухо надета. Тоже желтая. Он рот открывает, говорит что-то. Я мне не слышно ничего, шум в ушах. Или вода. Я только понял, что «Пять». Повыкидывал все камни из карманов, побрел назад. Смотрю — велик чей-то валяется. Вот повезло, пешком бы точно не дошел, рухнул там.  

Такого страху натерпелся, не передать. Точно тебе говорю — никогда в жизни так не ссал. Вот стыдно признаться, а я штаны намочил на самом деле. Сначала даже не заметил. Просто чую — джинсы стали теплые. Вся ж одежда мокрая была, я застыл там, еду как в мешке каменном, еле ноги ворочаю. И вдруг тепло побежало. Я даже обрадовался сначала. А потом понял, что… короче, да уж.  

Велик бросил у крыльца. Ковыряюсь в дверях, пальцы не шевелятся. Отец дверь распахнул, услышал, видать, что кто-то скребется. За шкварник меня, к стенке припер, а сам аж трясется. В стену меня жмет.  

-Ты где был? — орет мне.  

А я чего. Мокрый весь, еле стою. Воняю, наверное. И меня вдруг прямо разобрало. От трясучки хихикать стал, ржу стою. А потом заревел, прикинь. И реву, и ржу, все вместе. Он меня прямо в чем было — в душ, и со мной стоит, поливает горячим. Сам трясет меня — Ты живой? Ты живой?  

А я чего? Живой. Уж домой пришел если. Только сказать ничего не могу.  

Ладно, потом неинтересно. Дома недельку повалялся. К врачу сводили пару раз. Отец говорит — хочешь в другую школу? Не, говорю, не хочу. Вернулся на учебу. Эйно в жбан дал, уйди, говорю, от меня. И с братом со своим. Вот чтоб я тебя не слышал больше. Дрались пару раз, он мне тоже насовал по самое не могу. Да и черт с ним. Главное — живы все.  

Тут недавно папа мне говорит: 

-Ну давай твою крысу заведем, если уж ты так хочешь.  

А я ему: 

-Она не крыса. 

А он мне: 

-Что, девочка нравится? Ну хочешь, махнем все вместе в наш тот домик? 

Меня так накрыло тогда, еле продышался. Фиг его знает, может, он тоже живой еще.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *  

Когда им совсем невмоготу, я говорю им: 

-Посмотри вверх.  

-И что там?  

-А вон — сосны. Все будет, как сосны, — говорю я им.  

-«Как сосны» — это как?, — они всё не могут взять в толк. 

-Как сосны — это вечно. Нас не было — а сосна тут стояла. Нас не будет — она будет стоять.  

-Что мне до них, до этих сосен.  

-Тебе до них ничего. Им есть до тебя дело. Когда никому до тебя дела нет, просто иди сюда. Помни, что ты всегда можешь сесть на эту скамейку, и сосна махнет тебе веткой. Кто знает, возможно, уже ты будешь говорить с теми, кто придет к тебе. Как сейчас говоришь со мной.  

Не знаю, понимают ли они меня, когда я говорю им это. Ведь я молчу. Они знают одно — когда я стану мхом, сосна останется тут стоять. Думаю, что это уже немало. Любой лес начинается с одной сосновой ветки.  

Так что береги свой лес, Тапио Ялава. В нем всего поровну. Береги своих чудовищ, и чудотворцев береги. Только тебе решать, на чьей ты стороне.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *