«Девочка-девочка». Ольга Мареичева

Ольга Мареичева

Подходит читателям 13+ лет.

Ольга Мареичева. 

Девочка-девочка… 

(Сборник рассказов) 

У нас все хорошо! 

Я не помню, как отчим впервые появился в доме. Когда я говорила об этом маме, она удивлялась: «Ну как же! Я же вас еще в прихожей представила друг другу, он сразу попросил обращаться на «ты» и по имени… Помнишь, тапочки ему еще не сразу нашли?»

Я не помнила ни тапочек, ни прихожей. Впервые я его увидела в гостиной. Он сидел в старом кресле, очень прямо, говорил тихо, благодарил за угощение и, похоже, был слегка растерян. А я украдкой разглядывала его лицо. 

Многие потом говорили, что он красив, теперь я понимаю, что это действительно так, но  волосы и брови у него были белые, как снег, а кожа загорелая.  Я тогда была уверена, что настоящие красавцы должны быть бледными и черноволосыми. 

В дверях показался кот. Вообще-то он терпеть не мог гостей, прятался и покидал убежище не раньше чем через полчаса после того, как за чужаком запирали дверь. Но тут Бармалей вдруг вышел на середину комнаты, уставился на Эрика (я знала, что так его звали, хотя, клянусь всем, чем можно, никакого имени он не называл, ни в прихожей, ни позже), нерешительно подошел  ближе, пошевелил усами — и вдруг мягко прыгнул отчиму на колени. Эрик осторожно погладил кота — тот совсем обрадовался. 

Эрик почесывал кота, а сам смотрел на меня и улыбался. Я невольно улыбнулась в ответ и подумала, что белые волосы, это, в общем, красиво. Особенно когда глаза у человека голубые, а ресницы словно покрыты инеем. 

Бармалей нежился. Так он вел себя разве что в 

 котеночьи дни, когда я, тогда еще первоклассница, принесла домой комок серого пуха со сверкающими глазенками. За шесть лет комок превратился в здоровенного зверя, лезть на руки разлюбил, держался независимо, и не столько ласкался, сколько милостиво позволял себя гладить. Сейчас он терся башкой о свитер Эрика, а его мурлыканье было слышно, наверное, из соседней комнаты. Это было прекрасно. 

Вот только кота у нас никогда не было. Я сколько раз просила маму котенка завести, но она отмахивалась: сил нет, животному внимание нужно, а меня на тебя-то едва хватает. 

 

Мама сказала, что Эрик отныне будет жить у нас. Он притащил из прихожей небольшую спортивную сумку — там, кстати, нашлись и домашние тапочки — совершенно непонято, зачем понадобились гостевые? Вещей оказалось неожиданно много: наутро, например, мама готовила себе кофе не в старенькой джезве, а в крутой кофеварке. На вешалке появились две куртки, на полочке под ними — ботинки и кеды, в ванной — еще одно полотенце, не наше, и вторая зубная щетка в мамином стаканчике. Эрик уверенно жарил яичницу, не спрашивая, где   сковородка, деревянная лопатка, или прихватка для горячего, он просто брал эти вещи не глядя, словно всю жизнь провел на этой кухне и сам расставлял все по местам. Мы с мамой гораздо чаще терялись и бормотали: «куда подевалась эта синяя миска?», или «я же точно помню, у нас оставалось еще молоко». С Эриком такого случиться не могло. 

Наша жизнь стала меняться. На осенних каникулах вдруг затеяли ремонт. Узнав об этом, я чуть не разревелась: отдых будет испорчен! Но, как ни удивительно, каникулы получились неплохие: я целыми днями развлекалась, почти не принимая участия в делах. Обошлось без недоразумений, рабочие приходили и уходили вовремя.  Ужинали мы в кафе, или разогревали полуфабрикаты в микроволновке, раза два я ночевала у бабушки. Должно быть у Эрика водились деньги, потому что когда каникулы закончились, мы вдруг оказались в совсем другом доме, красивом и удобном, о котором я мечтала, но и заикнуться не могла.

Особенно преобразилась  гостиная… то есть, это мы с мамой так ее называли. Отец, когда еще жил с нами, говорил: «большая комната», а бабушка — «зала». Когда-то здесь стоял телевизор, но когда он сломался, новый мы решили не покупать и просто сидели тут вечерами: мама с компьютером, я — с планшетом. В праздники здесь ставили стол, хотя обычно ели на кухне. Иногда мы фантазировали, что неплохо бы ободрать обои и покрасить стены, или занавески поменять, но всегда откладывали это на «потом», зная, что «потом» никогда не наступит. 

Теперь наши мечты сбылись: отштукатуренные стены, новые мебель и люстра, мягкие бордовые шторы. И камин. Мы знали, конечно, что когда-то в углу была печка, которую — будь у нас желание и деньги, — мы могли бы восстановить. Желание было, денег не хватало никогда, поэтому мы об этом даже и не мечтали. 

Теперь камин красовался в углу, уже растопленный, — когда только Эрик успел? Вроде бы вместе в квартиру вошли — на полке стояли стройные подсвечники и большущая керамическая  маска. 

— Ух ты! — удивилась мама. Подошла, потрогала глазурованную щеку и растерянно оглянулась.

— Откуда она?

— Из кладовки! — ответил Эрик.

— Ага… Я думала, давно ее расколотила! — Мама не отрываясь смотрела на глиняную физиономию, — помню, на курсах лепила. Ее еще в другую мастерскую на обжиг таскали, в нашей печка была мала.

Маска внимательно смотрела на маму, словно вспоминала подробности своего появления на свет и долгие месяцы в кладовке — пока, наконец, с нее не сорвали газету, или не стерли пыль, если забыли закутать, и не водрузили на королевское место. Подсвечники тоже лепила мама, они удивительно подходили маске — скорей всего, потому что глазурей в той учебной мастерской было не так уж много и покрывать творения приходилось одним и тем же. Я вспомнила, как мама жаловалась: такие замыслы, а приходится выкручиваться с двумя-тремя цветами. 

— Ох, как я хотела керамикой заняться, — пробормотала мама, — года два все собиралась и откладывала…

Маска ухмылялась во весь блестящий рот. У камина тоже был довольный вид — казалось, это он маскиным ртом улыбается. 

Мы пили чай с пряниками, трепались о том о сем. Бармалей недоверчиво обнюхивал новые кресла, потом обнаглел и принялся точить когти — мы дружно цыкнули и рассмеялись. 

Говорили о чем попало: о школе и работе, о новых фильмах и древних легендах. Это было неважно — нам  нравилось так сидеть. Когда за окном сумерки, камин трещит, чай пахнет дымом и вообще мы все вместе. 

С тех пор это повторялось каждый вечер. Иногда мы смотрели кино на мамином компьютере — тоже новом, — но чаще просто разговаривали. 

На следующий день Эрик отвез меня в школу на машине. 

Я неплохо училась, с одноклассниками ладила, поэтому ненавидеть школу было не с чего. Но и любить тоже. «Ладить» это еще не все. 

Никто меня не обижал, девчонки не задавались, мальчишки не задирали. Я просто была отделена от всех тонкой но очень прочной прозрачной стенкой, которую, признаюсь, выстроила сама. Так было не всегда. В начальной школе я дружила с Ленкой Ясеневой, рыжей как апельсин девчушкой. «В комнату заходит — как солнышко посветило!», говорила о ней бабушка. 

Я согласна была назвать Ленку солнышком, потому что с ней мне и правда было солнечно. Сидеть за одной партой нам учительница не позволяла, потому что мы болтали без умолку, зато перемены были наши. После уроков мы шли то к нам, то к ней — она жила через два дома по той же улице, в первом классе родители забирали нас поочередно. Иногда мы проводили воскресенья впятером— я с родителями и Ленка с мамой. Мама у нее тоже была рыжая, веселая и солнечная. Она пекла изумительно-вкусные пирожки, делала нам кукол из ниток и проволоки, часто смеялась и мурлыкала под нос французские песенки. 

И однажды получилось так, что это мы с мамой оказались вдвоем. А папа — с Ленкиной мамой… 

Как раз начались летние каникулы и мама решила перевести меня в другую школу, но к осени все изменилось: Ленкина мама, как оказалось, уже давно собиралась уехать в Ригу, а к сентябрю и папе нашли там работу, так что все устроилось само собой. Видеть рядом рыжее солнышко мне больше не пришлось. 

Первого сентября одноклассники пялились на меня как на диковинку в зоопарке, но учительница быстро это пресекла и разговоры прекратились. А я стала строить стенку, через которую прекрасно долетали приветы, вопросы «как решила задачу», или ни к чему не обязывающая болтовня, но что-нибудь посерьезнее и потеплее отскакивало как мячик. 

Сегодня я оказалась в центре внимания — девчонки заметили и новую машину и белобрысого водителя. Много вопросов они не задавали, но полурока поглядывали в мою сторону и шушукались — пока математичка не пригрозила классу письменной работой. Еле дождавшись перемены, они было сунулись ко мне, но вмешалась Полина, моя соседка по парте, и сплетницы быстро скуксились, а я в очередной раз возрадовалась, что с прошлого года сижу с ней рядом. 

Пролетел ноябрь. В магазинах появились рождественские украшения, раза два выпадал снег, но не залеживался. Декабрь стоял удивительно теплый и меня это радовало — терпеть не могу холода. Мама постриглась, купила новое пальто и поговаривала о том, что стоило бы опять заняться керамикой… можно ведь и печку купить, небольшую,  обжигать всякую мелочь? Чашки, там, пепельницы? Я тоже строила планы, играла в школьном театре, подумывала о том, чтоб написать пьесу, сочиняла стихи. Полина рисовала к ним иллюстрации — ломких глазастых людей с тонкими пальцами и волосами невероятных цветов. После уроков мы шли к ней, или ко мне — ко мне чаще, у нас в квартире места было больше. Пили чай или какао, жевали печенье, которое мама пристрастилась печь, сочиняли невероятные истории о приключениях в другом, волшебном, мире. В моей комнате нам было удобно, но если мы оставались в квартире одни, то перебирались в комнату с камином. Даже если его не топили, здесь сочинялось лучше. «Как в замке!» вздыхала Полина, она-то жила в панельном доме. 

В один из таких теплых дней заявился отец. 

Они с мамой, как говорили взрослые, «сохранили хорошие отношения», поэтому в доме у нас он время от времени появлялся. Я у них бывать не желала, хотя приглашали — и он, и его новая жена. Ленка молчала, на фейсбуке меня не френдила, и я была этому рада. 

На отцовские сообщения я отвечала аккуратно, а когда поехала с классом в Ригу, согласилась посидеть с ним в кондитерской. Он дарил подарки, спрашивал о школьных делах, звал поехать с новой семьей на курорт, потом мы разбегались и я тихо радовалась, что живем в разных городах. 

Бабушка — та, что с отцовой стороны, — даже как-то пыталась выговаривать маме: настраиваешь Дину против…  Ничего подобного, я сама была так настроена. 

Пожалуй, сегодня мое настроение немного изменилось. Даже на дежурный вопрос «как дела?» я ответила, для разнообразия, «хорошо». У нас ведь правда все было хорошо, отец это заметил. 

— Красиво сделано, — одобрил он, оглядывая гостиную. 

Тогда, в прошлой жизни, отец не раз предлагал установить камин, и почти было уговорил маму, но тут случилось рыжее солнышко. Мне показалось, что он разглядывает нашу новую гостиную с небольшой досадой: не он сделал. Я рассказывала, как быстро и здорово все происходило, как мы с мамой выбирали шторы по каталогу, потом перескочила на рассказ о школе — проговорилась, что дружу с Полиной, он, кажется, обрадовался. Я сварила какао, отец поставил на стол коробку конфет. Уже очень давно у нас не было такого разговора. 

— Хорошо у вас! — сказал отец, кивая в сторону камина, — и маска хороша. На ярмарке купили?

— Мама сама сделала, — пожала я плечами.

— Все-таки занялась! — кивнул он, — правильно сделала!

И я разозлилась: занималась мама уже не при нем, но все-таки достаточно давно, чтоб во время  редких визитов он мог об этом узнать. 

— Вообще-то давно уже, — буркнула я, уткнувшись в чашку. Хорошее настроение мигом улетучилось. Отец понял, что ляпнул что-то не то, неуклюже попытался вернуть разговор на прежние рельсы, но к счастью домой вернулся Эрик.

Я вцепилась в его появление как в спасительный круг и наотрез отказалась понимать намеки: может, девочка хочет с папой наедине поговорить? Так что беседу мы продолжали втроем и шел разговор в основном о ремонте. Мужчины держались дружелюбно, но невооруженным глазом было видно, как же они друг другу не нравятся! Я-то это быстро просекла и еле сдерживалась, чтоб не захихикать: надо же, ревнуют! Причем, про Эрикову ревность и неприязнь я думала с умилением, а вот отец вызывал у меня только злорадство. Опомнился!

До «опомнился», конечно, было далеко. Вскоре папа начал прощаться, маму он так и не дождался — да и хотел ли? Мы попрощались в дверях, он помялся, хотел что-то сказать, но выговорил только: 

— Передавай маме привет. И приезжай в Ригу… все-таки.

— Ага… — кивнула я и добавила про себя: «Привет передам, а в дом к тебе — ни ногой!»

В гостиную я вернулась выжатая, как лимон, пожалела было, что тут же не ушла к себе, но отчим не позволил раскиснуть окончательно. Он прекрасно умел слушать, но рядом с ним можно было и молчать. Но вскоре мы непринужденно, как всегда, болтали. Потом разбирали задачу, которая у меня не вытанцовывалась, готовили обед к маминому приходу. С отцом у меня так никогда не выходило, даже когда он еще жил с нами, то приходил обычно под вечер,  когда и уроки были сделаны, и еда готова, и разговоры уже переговорены — с мамой. 

 

Недели через две папа приехал снова. 

На сей раз никаких дел у него, похоже, в городе не было, он именно к нам приехал. Даже в школу пришел, на концерт. Мы с Полиной там  тоже участвовали, показывали отрывок из шварцевской Золушки. 

Мама сидела рядом с Эриком и они, пожалуй, были самой красивой парой в зале. Полине я этого, конечно, не сказала — да ей и неважно было, она своих родителей обожала. Они тоже расположились в первом ряду и не сводили глаз со сцены. 

Я страшно волновалась, но все прошло гладко. Полина грозно выговаривала: «Ты – девочка, конечно, замечательная, но не ко времени. Картину портишь. Грезишь, а это заразно», а я только рот открывала, как рыба, не в силах слова вставить. Зал послушно смеялся над словами мачехи о государстве, которое должно работать. Публике понравилось, когда мы вышли на поклон, нам хлопали усердно. 

И тут я увидела отца. Счастье, что мы уже отыграли, а то я бы точно запнулась. Папа стоял у стены, в руке он держал букет гвоздик. Дождавшись, пока откланяется руководительница кружка, он протиснулся к сцене и неловко сунул его мне, сорвав аплодисменты. Больше никому родители цветов не дарили. 

Мы ушли переодеваться, разгримировываться и шумно переживать успех, и в зал вернулись, когда концерт уже закончился — после нас оставалось еще два номера. Мама с Эриком уже махали и протискивались в мою сторону, но отец успел раньше. 

— Ты молодец! — выдохнул он, — Настоящая Золушка.

— Спасибо… Ты какими судьбами? — буркнула я.

— Мне нельзя на премьеру?

— Ну, это еще не премьера, премьера после Нового года будет. Как ты узнал-то?

— На сайте школы посмотрел. Ты же тихаришься, Комиссаржевская моя.

Я хотела было съязвить: ой, пап, в лесу последний мамонт сдох! Ты же даже на дни рождения ко мне не приезжаешь! Но мама с отчимом уже были рядом и радостно меня поздравляли. У них, оказывается, тоже были цветы, и не один букет, а два — второй они сунули Полине. А мне еще подарили книгу Михаила Чехова. 

— Осилишь? — улыбнулся Эрик, — ты теперь, не отвертишься, настоящая актриса. Ну что, с исполнением желаний?

— Ага! — выдохнула я. С пяти лет мечтала Золушку сыграть.

Родители Полины тоже были рядом, отец их не сразу узнал, но поздоровался и, улучив минуту, спросил меня шепотом: 

— Как эту девочку зовут?

Ну дает! 

— Это же Полинка! — прошипела я, — Полина Вуйчик! Забыл?

— Извини, — смешался он, — давно с твоими одноклассниками не виделся.

Я уже хотела прошипеть: да ты с одной каждый день общаешься! Но Эрик взял меня за руку: 

— Ну что, в кафе? Отметим сценический успех?

Они с отцом переглянулись, судя по всему, от отца ожидалось, что он сейчас раскланяется. Но у него были другие планы. 

И мы отправились все вместе: Вуйчики в полном составе, на руках мама Полины держала ее крохотную сестренку, мама, Эрик и папа. Я подумала: предложи поход в кафе не Эрик, а мама, или полинкины родители, отец бы так туда не рвался. Они, как и при первом знакомстве, старательно скрывали неприязнь. Даже руки друг другу при встрече пожали. 

В кафе он выглядел лишним. Мы с Полиной наперебой говорили о школе, о фильмах, которые посмотрели за эти полгода, об играх в телефоне, родители нас добродушно поддразнивали, а ему и сказать-то было нечего. Я понимала, что Ленка тоже что-то смотрит, во что-то играет, учится и занимается чем-то кроме школы. И меня грело, что папа об этом ничего не может сказать, потому что любое напоминание о бывшей подруге меня ранит. На самом деле, мне уже и не было так больно, но отказать себе в маленькой мести я не могла. 

Маму-то он ранить не смог бы, ей было хорошо. Она очень помолодела и похорошела, а рядом с новым мужем выглядела принцессой. Эрик не демонстрировал подчеркнуто заботу, как это делал мой отец — не отодвигал стул, не подавал пальто с картинным жестом и непременной фразой: «Лиловый негр вам подавал манто». Он просто был рядом — надежный, верный. 

Красивый. 

В этот день я впервые подумала, что Эрик действительно красив. И плевать, что непохож ни на капитана Блада, ни на принца Корвина. Не подумайте, я не влюбилась — мне было радостно, что рядом с красивой и молодой мамой такой спутник. Мой родной отец на его фоне выглядел блекло. Усталый, с легкой небритостью, глаза какие-то тусклые. Он внимательно разглядывал то маму, то Эрика, на меня тоже поглядывал и словно хотел что-то сказать. Но что бы он ни произнес, все было невпопад. Пытался завести светскую беседу, спросил отца Полины, кем тот работает, получил ответ: «да все по-прежнему» и завис: явно не мог вспомнить, чем тот занимается.

Черт, пусть бы он не помнил всех моих одноклассников, не та у него забота. Но Полинку-то! Мы же с первого класса дружили. Втроем.  Сидеть-то нам приходилось врозь, но на переменах мы носились как угорелые, играли в принесенные куклы, дразнили мальчишек. После уроков шли то к нам, то к ней, то к Ленке. Чертили классики на асфальте, играли в тарелочку, гоняли на самокатах. 

Да не будь Полины, как бы я училась в классе все эти годы? После того, как Ленка оказалась по ту сторону стеклянной стены? 

Мне показалось, что отец хочет поговорить с мамой. Похоже она, в новом своем облике, его впечатлила. Она, похоже, это тоже поняла, но подчеркнуто делала вид, что не понимает вообще ничего. Спокойно принимала заботу Эрика, с отцом держалась так, словно бы не прожила с ним несколько лет и не завела меня. В нашей компании он походил на внезапно нагрянувшего дальнего родственника, которого выгнать вроде неловко, но и говорить с ним не о чем, слишком дальнее получилось родство. Мне вдруг стало очень его жалко, захотелось  сказать что-нибудь в поддержку, или просто взять за руку. Но он сам все испортил. 

— Тебе привет от Лены, — тихо шепнул отец на прощание. Вот этого говорить совсем не следовало — мне словно холодной воды за шиворот вылили.

Эрик тут же оказался рядом — спокойный, надежный, наш добрый защитник. Он ничего не сказал, хотя мне и показалось, что из его глаз полыхнул синий огонь. Это только показалось: отчим попрощался с моим отцом спокойно и вежливо. Он уводил меня прочь, отрезая и от отца, и даже от Полинки с семьей — тем тоже было уже не до нас, — и от всего мира, увлекая в другую, маленькую, вселенную, где нас живет только трое, да еще Бармалей и маска на камине. 

Поздно вечером, роясь в интернете, я узнала, что актрисам гвоздики дарить вообще дурной тон. Будто бы когда-то такой букет преподносили, если не хотели продлевать контракт. Вряд ли папа об этом знал, но у меня не осталось ни крошки радости от того, что он все же приехал. Букет завял быстро, я не расстроилась. 

 

Началась настоящая зима со снегом, которому полагалось радоваться, а у меня никогда не получалось. В этом году холода переживались намного приятнее чем раньше: в оконные щели не дуло, пылал камин, Эрик готовил глинтвейны — для себя и мамы обычный, из вина, а мне варил ароматное зелье из клюквенного сока. По городу плыл колокольный звон, катался сказочный паровозик, сияющий десятками лампочек. В углу гостиной мы водрузили елку, а маску украсили мишурой. 

Рождество провели у бабушки, а в Новый год гуляли на площади, запускали петарды и бумажные фонарики.  Ездили в Прагу, потом еще куда-то — дни смешались в пестром карнавале. Иногда мне казалось, что мы не расставались ни на секунду, но это было не так, у мамы с Эриком оставалось достаточно времени друг для друга, а у меня — для своих дел, мечтаний и для дружбы с Полиной. 

Отец решил наверстать упущенное и упорно лез в разговоры со мной. Он говорил, что заботится обо мне, но я подозревала, что его задело за живое то, что у нас с мамой новая семья, куда лучше прежней. Я не собиралась ему ни в чем помогать и на вопросы не отвечала. 

Он снова нагрянул в гости, на сей раз не в школу, а прямо домой. Эрик готовил обед, а я понеслась в магазин, потому что, оказалось, у нас кончился хлеб. С мамой мы разминулись на несколько шагов, я не увидела ее на улице, но войдя в парадную услышала, как она с кем-то разговаривает. Я поднялась еще на полэтажа и поняла, что беседует мама не с соседями. 

— Я задал ей простой вопрос, — говорил отец, — получил какую-то отмазку…

— Почему ты у него сам не спросил? — был ответ, — он взрослый, совершеннолетний человек. Говори с ним.

— Спрошу, — устало отозвался папа, — но почему неглупая девица одиннадцати лет от роду…

— Двенадцати, — поправила его мама, — Дине двенадцать.

— Извини… почему большая уже девочка не может ответить, кем работает ее отчим? Откуда все это? Тамара, я наводил справки: нет у него ничего, ни бизнеса, ни работы какой. Никто его не знает! Ты с ним давно знакома?

— Я не понимаю одного, — не менее устало протянула она, — какое тебе дело до моей личной жизни?

— Мне есть дело до Дины. Она — мой ребенок.

— Тебе вдруг есть до нее дело?

— Тамара, это нечестно. До нее мне дело было всегда, и ты это знаешь. Просто так сложилось…

— Если бы тебе было дело до собственной дочери, — мамин голос зазвенел, — ты нашел бы себе другую бабу, а не мать ее лучшей подруги! Слушай, мы взрослые люди, развелись — и к лучшему. Но ты же ее доверие к людям похерил! К друзьям! Они с Ленкой как сестры были — и тут сестрица любимого папочку заграбастала. Хорошо, хоть Полинка рядом была.

— Полинка? — странным голосом повторил отец, — Полина Вуйчик, Мачеха?

— Она самая, ты их еще на озеро вдвоем возил, когда Лена ангиной болела…

— Полина Вуйчик. Ну что же…

Послышался щелчок замка — папа раскрыл портфель. 

— Пожалуйста, — попросил он, — покажи мне Полину на этой фотографии.

— Что это?

— Первый класс, все в сборе. Нет, никто не болел, я помню. Это же я их фотографировал — забыла? Вот и второй класс. Никакой Полины. Наши — вот, в обнимку сидят. Болел только Герман, ушастый такой… Третьего класса уже нет, это у Лены уже Рига. Вот Динкин день рождения. Лучшей подруги Полины тоже нет. Она не раньше третьего класса появилась, Том! Скажи, как они могли дружить втроем?

— Я не понимаю, что ты говоришь…

— Это я не понимаю! — взорвался отец, — моя дочь живет под одной крышей с каким-то проходимцем, который не работает, занимается не пойми чем, зато денег у него куры не клюют. Откуда, Тамара?

— Не считай деньги в чужом кармане.

— Хорошо, скажи, что я неправ. Он тайный нефтяной шейх? Или граф Монте-Кристо? Или свинец в золото превращать научился? Откуда все это? На что вы живете?

— Отстань!

— Ну хоть фамилию его назови! Имя я знаю, спасибо.

— Если не уйдешь, — сказала мама, — я вызову полицию.

— Полиция — это хорошо, — согласился отец, — может хоть они в этой чертовне разберутся. И опека заодно. Во всяком случае, у меня доходы честные, когда суд будет решать, кому отдать дочь, они на это посмотрят.

— Угрожаешь?

— Предупреждаю. Тамара, — он заговорил почти умоляюще, — я виноват. И перед тобой, и перед Динкой. Я хреновый отец, но отец же, черт побери! Пожалуйста, не делай глупостей!

— Мне кажется, — спокойно отозвалась мама, — глупости делаешь ты.

— Вот ты как раз угрожаешь. Кто он? Какой-нибудь бандит?

— Выбрось телевизор, — посоветовала мама, — или хотя бы не смотри ерунду. Хотя, там другого не показывают.

— Я этого не оставлю, — просто пообещал папа, — уж это я обещаю.

Он стал спускаться. Я рванула вниз и едва успела спрятаться в шкафу, который соседи выставили в коридор. К счастью, они его не слишком захламили, но коленку я о какую-то железку рассадила. В дырку, оставшуюся от замка, я видела, как папа спускается вниз. Даже со спины было видно, как он зол. 

Вверху загремели ключи. Я выждала еще минут пять — но не больше, чтоб меня не потеряли, — постаралась успокоиться и пошла домой. 

Не знаю, говорила ли мама с Эриком. Когда я вошла, оба были спокойны и радостны, как всегда. Я не стала ничего спрашивать, съела порцию вкуснейшего супа и отправилась делать уроки… то есть, это я сказала так. На самом деле мне просто хотелось остаться одной. Я разложила тетради и учебники, включила настольную лампу, открыла учебную программу на компьютере и полезла на верхнюю полку шкафа, где стоял мой небольшой альбом с фотографиями. Их было мало, распечатанных — особенно в последние годы, когда мы снимали телефонами и выкладывали фотографии в сеть. Но в школе, по традиции, каждый год делали групповой снимок, вот такого-то добра в моем альбоме хватало. 

Полинка на фотографии была — сидела между мной и Ленкой. Смешная, с косичками, она улыбалась во весь рот. Во втором классе ей сделали красивую прическу, но к тому времени, когда пришла пора фотографироваться, она слегка растрепалась. И в обнимку я сидела не с Ленкой, а с ней. 

— Ну и на черта тебе это нужно, папа? — шепотом сказала я.

И все же у меня камень с души свалился. Я стала перелистывать альбом с начала и до конца. Вот я в смешном полосатом платьице и памперсе. Вот мы в Тракае, мне два года, я пялюсь на лебедей. Задуваю свечки на именинном пироге. Строю куличики из песка. 

Вот первый класс, я в новенькой форме и с огромным бантом. Вот мы втроем — Ленка, Полинка и я, — мучаем Бармалея. 

И тут меня под дых ударили. 

Бармалею шесть. Притащила я его в первом классе. Именно тогда и была сделана эта фотография. Но вместо крохотного котенка рядом с нами на диване развалился огромный полосатый котище. Такой, как сейчас. 

 

…Я нашла его возле лужицы, натекшей из водосточной трубы и не смогла оставить. Двухмесячный, как сказали ветеринары, котенок, тощий, грязный и блохастый. Я неслась с ним по лестнице и думала: не разрешат оставить — сама из дома уйду. 

Разрешили. Пришлось повозиться, но вскоре найденыш превратился в красивого зверя. Кличку ему придумала мама. «Злой разбойник!», — вздохнула она, когда кот немного очухался от запахов в новом доме и полез ей в тарелку. 

— Нет, — сказала она, — Динка… меня на тебя-то толком не хватает. Какая кошка? Она ж живая, ей уход нужен.

К тому времени Бармалею было уже четыре года, и жили мы вдвоем… или втроем все же, если кота считать? 

На уроки я забила, пить чай в гостиную не пошла, сославшись на то, что чувствую себя препаршиво. Мама встревожилась, но я отмахнулась: пустяки. Завтра оклемаюсь. 

Уже почти ночью я полезла в интернет. Меня ждали сообщения — сразу несколько штук. Писали Ленка и ее мама. Они хотели знать, заходил ли к нам папа,  и не говорил ли он, что собирается задержаться. Потому что в автобус, на который у него был билет, он так и не сел. 

Я не ответила. В голове у меня крутились суд, Бармалей, сцена из Золушки. Мама жаловалась, что не сможет пойти на курсы по керамике — и дорого, и с работой никак не увязать. Так она и не собралась… тогда что за маска скалится в гостиной на камине? 

И чертово одиночество в школе. Я называла по именам одноклассниц: Аня, Женя, Эмилия, Мия, Жанна, Даша, Карина, Полина… Стоп! 

В нашем классе было восемь девочек. Четыре пары, нас так всегда выстраивали. И в сентябре тоже. 

Эрик уже жил у нас в доме, а я так и не могла вспомнить: как он в него вошел? Ну что же ты? — удивлялась мама, — помнишь, в прихожей тапочки найти не могли… 

И кот его сразу признал. 

Почему я тогда не кинулась к ним? Не стала орать, не потребовала, чтоб мама прочитала почту — ее ведь тоже, наверное, спросили, куда папа делся. 

Может, если бы я не слышала маминого голоса на лестнице, я бы так и сделала. 

 

— Вот так оно получается… — закончила я рассказ.

Мы с Эриком сидели в гостиной. С утра я заявила, что чувствую себя все еще плохо. Прогуливать я не любила, поэтому мама мне поверила. Поохав и всучив мне болеутоляющую таблетку она умчалась на работу. Этого я и ждала. Но сначала полезла в компьютер. Отец в Риге так и не появился, даже не позвонил. 

— Где папа? — спросила я. Эрик пожал плечами.

— Поверь, я его не трогал. Наверное, собирает бумаги для суда.

Верить или нет, я не знала. 

— Кто ты? — шепотом спросила я.

— Твой отчим. Муж твоей матери. Тот, кто вас любит, — был ответ, — и хочет, чтоб у вас с мамой все было хорошо. Тебе этого мало?

— Мало. Я не хочу вранья.

Мы помолчали. 

— Мама знает? — спросила я дрожащим от слез голосом. Сдержаться было очень трудно.

— Ей все равно. Она получила то, чего хотела.

— Она получила подделку. Не ходила она ни на какую керамику, ты же знаешь! Ей хотелось нормальную семью, а ты…

— Дина, — мягко отозвался Эрик, — это ее желания, я их исполняю.

Я вдруг увидела, что глаза у него без белков и без зрачков. Два ярко-голубых светящихся пятна. 

— А я?

— А чего не получила ты? Дом, друзей, игрушки…

— Как ты не понимаешь! — я уже орала, — оно не настоящее!

— Ты уверена?

Тут в разговор вмешался Бармалей — уселся напротив меня и требовательно замяукал: прекрати! Он не терпел, когда повышали голос. 

— Вспоминай хорошенько, — говорил Эрик, и я вспоминала мокрое зеленоглазое существо у себя на ладони, наши с Полиной игры, карусели, мороженое, поездки на море. Что из этого было правдой, а что набил мне в голову этот белобрысый тип? Мой отчим. Муж моей мамы. Которая его обожает, которой он дал другую, лучшую жизнь. Она стала такая красивая…

— Это вранье… — пробормотала я не так уверенно, — мама говорила, что никаких кошек…

— Может, это она про вторую? Ты ведь второго кота хотела?

Точно! Я тогда увидела рыжего котенка в ветеринарке и загорелась. «Дина,  — грустно сказала мама, — меня на тебя-то не хватает, а кошка ведь живая…»

Вторую, конечно вторую! 

— Нет, — покачала я головой, — этого не было.

— Но ты получила кота. Вот он, смотри — живой и наглый.

— Не хочу…

Я запнулась. Бармалей и правда был живой. И любила я его так, словно и впрямь приволокла домой шесть лет тому назад. 

— Я не так хотела, — беспомощно отозвалась я.

— Чего же хотела ты?

— Семью… — я чуть не плакала, — кота тоже, но чтоб все по-настоящему, в дом принести, познакомиться. Играть на сцене хотела сама… 

— С театром я тебе не помогал, — вскинул руки Эрик.

— Спасибо!

— Семья… — задумчиво протянул он, — разве то, что у тебя есть — плохо?

— Это лучше всего, — призналась я, — лучше того, что было… Но я хотела…

— Так чего же? Говори.

— Мне нужен отец… — выдавила я, наконец, из себя, — отец, а не отчим. Извини.

Наступила тишина. Нарушил ее Бармалей, который принялся когтить мебель. Мы его даже не шуганули. 

— Ты уверена? — спросил, наконец, Эрик.

Мне совсем не было страшно, хотя сейчас он выглядел очень странно — волосы стали еще светлее, хотя, казалось, куда бы, а глаза полыхали так, что он, наверное, смог бы осветить ими небольшую комнату. 

«А мама? — подумала я, — она-то чего хочет?» Эрик ждал ответа, я облизала губы и кивнула. 

— Да.

— За это придется заплатить.

— Чем? — вскинулась я. Он вздохнул.

— Ты не узнаешь. Может, это и к лучшему.

— Ты… уйдешь?

Я не на шутку испугалась разговора с мамой. Ей-то как объяснить? Она примчится — нарядная, радостная, красивая. Будет думать, что муж ждет ее с обедом. Он ведь правда никуда не уходит, разве что в магазин, или кого-то из нас отвезти… машина у него тоже есть, дорогая. И ремонт сделали быстро. 

«К черту ремонт, — мысленно повторила я, — к черту камин! К черту дорогую машину!»

Полина! Ее тоже к черту? 

Но она же друг! Отличный, настоящий друг, каких поискать. 

А Бармалей? Он останется, или нет? 

— Кто ты? — спросила я шепотом, — или что?.. Ты уйдешь, все исчезнет?

— Тебя это не должно волновать, — Эрик говорил спокойно и ласково, — ты высказала желание. Теперь я его исполню…

— Но…

Эрик собирался сказать что-то еще, но его прервал грохот. Бармалей вскочил на каминную полку и зацепил злосчастную маску. 

Мама расстроится!.. О чем я, мама никогда этого не лепила! 

— Ты хотела отца, — донеслось до меня, — хорошо. У тебя будет отец.

Осколки разлетелись по комнате. Прямо мне под ноги упал кусок красной ухмылки. 

И все кончилось. 

 

…- Бармалей, — грустно сказала мама, — ты сволочь! 

— Как назвали, — отозвался папа, — надо было Ангелом называть.

Мы с ним принялись собирать осколки. Из соседней комнаты раздался возмущенный вопль — грохот разбудил сестренку. Мама рванула ее укачивать и укармливать. 

— Кстати, — меланхолично спросил папа, — ты почему не в школе?

— Плохо себя чувствовала.

— Угу. А если честно?

— Если честно, просто устала… Пап, ты маме только не говори! Честное слово, я так часто делать не буду.

— Если бы сказала «больше не буду», не поверил бы! — рассмеялся он, — ладно уж. Только, правда, чтоб в привычку не вошло…

— Да у нас сегодня ничего серьезного. И математичка болеет.

Вошла мама, держа на руках сестричку. Малышка таращилась на нас голубыми, как незабудки, глазищами и я в который раз позавидовала ей, что она удалась в папу. Хотя волосы  мне больше нравились мои, рыжеватые, как у мамы. Отец-то у нас белобрысый, словно перекисью покрашенный. При этом смуглый, а ресницы — словно инеем покрыты. 

На телефон упала смс-ка от Полины. «Болеешь, или прогуливаешь?» И смайлик. 

«И то и другое», — набрала я. 

«Зайти-то к тебе можно?»

— Пап! Мам! Ко мне Полина хочет зайти! — закричала я. Мама поморщилась:

— Тихо, сейчас мелкая опять митинговать начнет. Гостей принимать ты здоровая, а в школу — никак?

— Это уж как водится! — рассмеялся отец.

Возражать они, разумеется, не стали, но взяли с меня обещание, что уроки мы тоже делать будем. 

Сделаем, а как же. Если успеем — в нашей истории героиня попала в плен, надо выручать. А Полина говорила, что уже нарисовала еще одну картинку. И вообще, будет нам чем заняться. 

А на Казюкас Ясеневы из Риги приехать обещали, Лена говорила, ее папа хочет серию фотографий сделать. Вот тогда уж повеселимся… 

Девочка-девочка… 

Однажды семья, где были папа, мама, мальчик и девочка, решила купить шторы. А у них недавно умерла бабушка. Перед смертью она говорила:
— Покупайте какие угодно шторы, только не желтые.
Семья ходила, ходила по рынку, но ничего, кроме желтых занавесок, там не было. Тогда они подумали, подумали и купили эти занавески. Пришли домой и повесили их в детской комнате.
(Пионерский фольклор) 

— Только не желтые! — категорично заявила бабушка, — ни в коем случае! Только не желтые!

 

Бабушка всегда утверждала, что у всех женщин в нашей семье хороший вкус, поэтому все наши жилища — я говорю про дом моих родителей, теткин и, конечно, дом самой бабушки, — были похожи. Неяркие стены, однотонные шторы. Даже не говорю о том, что ковры в наших домах смирно лежали на полу, даже не мечтая о том, чтобы взобраться на стену, а календарям или плакатам место, по мнению бабушки, было на свалке. Ни один магнит не осквернял дверцы наших холодильников, чай полагалось пить из сервизных чашек, полотенца в ванную покупались обязательно одного цвета, в тон кафелю. Подружки, которые приходили ко мне в гости, уверяли, что у нас «скандинавский стиль». Про скандинавов ничего не скажу, я у них в гостях не бывала. 

И одевались мы все со вкусом. Мне, по малолетству, позволялось иногда нацепить что-нибудь этакое. «Возраст, — вздыхала бабушка, сверля меня взглядом, — ты, помнится, глаза красила… боже мой, прямо панда!» — переводила она взгляд на маму. Та, с виноватой улыбкой бормотала что-то вроде: «Мода была такая!». «А ты — обращалась бабушка уже к тете, — помнишь, как ты …?» Тетя отшучивалась, разглаживала несуществующую складку на безупречном наряде и говорила что-то вроде «ну сколько можно вспоминать…» «Ну ладно, волосы — не уши! — снисходительно выносила бабушка мягкий приговор, — надеюсь, к школе это безобразие с них сойдет?» 

«Безобразием» были кончики волос, покрашенные в бирюзовый. Или футболка с героями комиксов. Или постер, который я повесила, все же на стену.  Меня не ругали, даже не высмеивали. Но крашеные волосы я вскоре состригла. 

Но двоюродный брат отколол номер почище, чем крашеные волосы, или футболка. Он привел невесту. 

То есть, мы знали, что он ее приведет, но нашему воображению рисовалась — если мы вообще давали себе труд это вообразить, — девушка в белой блузке, или строгом платье. Там, где он работал, девушки одевались именно так. Но Нина!..

Когда она входила в дом, казалось, что внесли букет, или даже целую клумбу. В тот день, когда Стас привел ее знакомиться с родней, Нина была в зеленом платье в пол, мне она показалась похожей на даму с картин прерафаэлитов, я в тот год очень ими прониклась. Но вообще-то она предпочитала пестрые одеяния, могла надеть несколько юбок, подвязать голову по-пиратски яркой косынкой. Женщины в нашей семье считали, что украшения должны быть дорогими, но маленькими. Нина покупала у художников кулоны с портретами котов и драконов, или надевала крупные бусы из поделочных камней, или авторского стекла. К тому же у нее были рыжие волосы: не рыжеватые, не тускло-медные, а огненные протуберанцы. Казалось, они развевались, даже когда ветра не было. 

Если бы она была художницей, или фольк-певицей, наши бы это поняли. Но Нина всего лишь преподавала французский. Бабушка ничего не сказала, даже не подняла выразительно бровь, она улыбалась и вежливо расспрашивала Нину о семье, планах на будущее, о любимых блюдах. Любой посторонний подумал бы, что она тепло приняла новую внучку. Наши поняли сразу: Нине в нашу семью не войти. 

Понял это и Стас, но он плевать хотел на семейство. Они назначили день свадьбы, сняли квартиру и принялись обставлять ее по своему вкусу. 

Наверное, когда бабушка изъявила желание посетить молодых, он решил, что это хороший знак. С собой бабушка почему-то прихватила меня, я предпочла бы, конечно, посидеть с девчонками в «Макдональдсе», но мне сказали: будь на месте! Мама дважды перезвонила и попросила не опаздывать. Я побурчала, но не очень сильно. 

Они жили в старом городе, под самой крышей. Квартира была совсем небольшая — комната, служившая и гостиной и спальней, и крохотная кухня.  Пол был застлан пестрым ковром, Нина сказала «не разувайтесь», но бабушка так и не решилась на него ступить. Сама Нина ходила дома босиком, я заметила, что ногти на ногах она красит в бирюзовый цвет и надевает серебряные колечки на пальцы. 

Чаем нас поили в кухне. Тут все было почти по-бабушкиному: светлая мебель, гладкие крашеные стены. Правда, Стас и Нина пили из смешных кружек с надписями, но к этому греху бабушка отнеслась снисходительно — как к моему плакату с «Мстителями» над кроватью. «Перебесятся» — было написано у нее на лице. 

И тут Нина обмолвилась, что на кухне будут висеть желтые шторы. 

— Нет!

Так резко бабушка на моей памяти не говорила ни разу. Она даже чашку отставила. 

Мы замерли, недоуменно переглядываясь. Наконец, Стас спросил осторожно: 

— Ба… Почему?

— Вам не следует покупать шторы желтого цвета! — отчеканила бабушка, — ни в коем случае. Только не желтые!

— Но… они сюда как раз подойдут, — пыталась объяснить Нина, — стены бледно-зеленые, сочетаться будет хорошо. Тут солнца мало, нужно что-то такое… солнечное.

— Солнца достаточно! — бабушка была неумолима, — только не желтые!

Мы выдержали еще одну паузу, потом Нина осторожно перевела разговор на другую тему.  Вскоре мы попрощались. 

Я собиралась проводить бабушку до ее дома, но  она вдруг принялась прощаться, вспомнила, что мне нужно уроки делать и заставила меня идти на другую остановку. Это было странно, обычно бабушка требовала, чтоб ее провожали, а по пути еще затаскивала провожатого в магазин и нагружала картошкой, или еще чем потяжелее.  Мне показалось, что она все еще бормочет под нос что-то про желтые шторы, но тут показался мой автобус и я так ничего не переспросила. 

 

Дня через два Стас выбросил Нину в окно. 

То есть, это нам так сказали. И полиция так считала — его арестовали за покушение на убийство. 

Что там произошло, никто не понял. Стас уверял, что они просто вешали шторы — желтые шторы, Нина все же их сшила, — и вдруг Нина выпала из окна. Почему окно оказалось открытым, он объяснить не мог. 

Свидетели — бабушки во дворе, — говорили другое. По их словам, шторы уже висели, и это-то девушку и спасло: она просто повисла на шторе. «А этот, — говорили они  про Стаса, — еще и отцепить ее пытался!» 

Нина сказать ничего не могла, она была в коме. 

Тетя Аня рыдала: «Он не мог!», мои родители тоже недоумевали. Спокойствие сохраняла одна бабушка: 

— Мальчику нужен адвокат! — сказала она, — и самый лучший. Девочке нужен врач… Об остальном поговорим после.

«После» наступило нескоро. Адвокат нашелся, денег взял немало, но дело свое он знал. И вот уже выяснилось, что Стас не столько пытался отцепить Нину от штор, сколько помочь ей: может шторы и смягчили падение, но зацепилась за них девушка крайне неудачно, они попросту затягивались петлей на ее горле. Еще чуть — и она бы повесилась. 

Тем временем Нина очнулась и подтвердила его слова. Специально искать врача не пришлось, в больнице свое дело хорошо знали. Но мы платили за отдельную палату, покупали дорогие лекарства, приносили ей цветы и, когда она уже могла нормально есть, лакомства. Нельзя сказать, что сильно потратились: друзей у Нины хватало, они тоже помогали чем могли. Тут, сказала бабушка, главное — показать,  что мы — семья, и что Нина — одна из нас. Тетя Аня пробурчала, что ей ничего показывать не надо, раз сын эту девушку выбрал, значит, так тому и быть, но бабушка ее слова пропустила мимо ушей и еще раз повторила: главное — показать! 

Стаса, наконец, признали невиновным и даже разрешили увидеться с Ниной. Он пришел как раз в тот день, когда навещать ее была моя очередь: я принесла все, что собрали родные, а по дороге мне вдруг захотелось купить ей что-нибудь от себя. Недорогое, но симпатичное. Например,  смешные носки. Вещь в больнице всегда нужная. 

Носки в виде котят Нину развеселили, а вот желтый дракон заставил нахмуриться. Я вспомнила, что окаянные шторы были желтыми, уже собиралась устыдиться своей бестактности, но вместо этого разозлилась: я-то чем виновата? 

Нина уже улыбалась и благодарила. Она сильно изменилась, волосы ей  коротко остригли, вокруг глаз залегли синяки,  она похудела и выглядела крошечной и несчастной. Казалось, от той яркой тропической птицы не осталось и следа. Я подумала, что сейчас разревусь и уже хотела заторопиться домой, но тут как раз Стас вошел в палату. 

Теперь точно надо было уходить — пусть побудут вместе. Но Нина вцепилась мне в руку и я не знала, что делать. И, честно говоря, меня разбирало любопытство — как они встретятся? В то, что Стас мог попытаться ее убить, я ни секунды не верила, но что там произошло на самом деле, узнать хотела, и даже очень. И кажется, именно сейчас это было возможно. Так что я просто сидела на табуретке и поглядывала то на Нину, то на Стаса, а они не сводили глаз друг с друга и молчали. 

— Ты как? — вымучил, наконец, Стас.

— Нормально… — так же натянуто ответила Нина, — ты на меня лучше не смотри.

— Тебе идет такая стрижка. Похожа…

— На заключенную из тифозного барака, — усмехнулась Нина, — ты-то сам как?

— Ну… жив вот… И я вообще-то хотел сказать: «На солдата Джейн».

Он выразительно посмотрел на меня. «Уйди» было написано на его лице, но я прикинулась, что ничего не понимаю. 

— Что врачи говорят?

— Что все идет неплохо.

Она закрыла глаза. Разговоры ей еще давались тяжело. 

— Послушай… я…

— Только не говори, что «это не ты», — отозвалась Нина, — я это и так знаю. Ты не при чем, оно само…

— Я все равно виноват. Надо было окно проверить, надо было мне эти чертовы шторы вешать, а не тебя туда поднимать…

— Это они, — шепотом сказала Нина.

— Что?

— Они меня вытолкнули. Сами. И пытались задушить.

 

Болела Нина еще долго, а когда ее наконец выпустили, жить молодым было негде. 

С прежней квартиры они вылетели с треском: хозяйка и слышать не хотела о том, чтобы пустить их обратно. «Мне не нужны скандалы с полицией», — твердо сказала она и закрыла дверь. Никакие уговоры не помогли. 

Стаса на работе оставили, хотя он боялся, что уволят. А вот Нина работать не могла еще долго. Родных у нее не было, кроме сестры где-то за границей, та даже не позвонила ни разу. Друзья нашли ей подработку — переводить рекламу для какого-то сайта. Платили мало. 

Они поселились у тети Ани, в бывшей Стасовой комнате и волей-неволей им пришлось соблюдать наши правила хорошего вкуса. Никаких желтых штор и пестрых ковров — все сдержанно, аккуратно и бесцветно. 

Но в Нине, похоже, сидел какой-то цветной чертик. Она не спорила со свекровью, не пыталась навести свои порядки даже в их со Стасом комнатушке, но что-то менялось. Повседневная посуда стала разноцветной. В прихожей появилась новая лампа. А когда мы все собрались на тети Анин день рождения, то с удивлением увидели, что диван застелен не привычным покрывалом цвета топленого молока, а новым, брусничным. Цветы на подоконнике переселились в вазоны того же оттенка. 

— Ох, Анна… — сказала бабушка с мягкой укоризной.

— Скучно стало, — беззаботно отозвалась тетя Аня, — а ведь неплохо получилось, правда?

— Дело вкуса, — пожала бабушка плечами, — только не переусердствуй.

Недели через полторы мы столкнулись с бабушкой в магазине и она устроила мне выволочку. 

Я собиралась купить перчатки. Пальто, сапоги, или еще какие-то дорогие вещи я выбирала с мамой — она придирчиво осматривала все швы, заставляла меня примерить две-три модели и только после этого доставала карту. Но мелочи — колготки, свитер, перчатки, — я могла купить и сама, на это мне деньги давали.

Перчатки были красные. 

Они ни к чему не подходили, купи я их, пришлось бы покупать еще и шапку, шарф, хорошо, если не куртку… но до чего ж они были хороши! Мягкие, тонкие, они словно сами хотели надеться мне на руки, согреть их, защищая от зимы и тусклого ноября. И я уже шагнула к кассе, когда над ухом раздалось: 

— Надеюсь, ты не собираешься это покупать?

— Что?

Бабушка морщилась, словно я держала в руках дохлую крысу, или давленную жабу. Она была как всегда великолепна — серое пальто, светлый шарф, седина чуть подсинена — так, чтобы казалась белоснежной. Я представить себе не могла, что привело бабушку в недорогой магазин. Ну разве что, кроме желания проследить за мной и наставить на путь истинный. 

Оказалось, я угадала. 

— Ты уже не маленькая девочка, — говорила бабушка, — пора думать о стиле, об элегантности. Черный не бери, но вот маренго — вполне. И заметь, маренговые перчатки выглядят дороже…

— Ба! — решилась я, — а ты не можешь представить, что я именно думаю о стиле. О моем стиле! И он будет вот такой! — потрясла я перчатками, — мне что, сто лет, что ли, что я должна одеваться во что-то серенькое с чем-то черненьким?

— Тих-хо! — осадила меня бабушка, — на тебя оглядываются.

 

— Я вот сейчас пойду и куплю себе эти перчатки. И буду носить!

— Только не красные!

Я хотела было торжествующе воскликнуть, что именно красные и возьму, но осеклась. Где-то я это уже слышала. 

«Только не желтые!»

— Ба… —  я сбавила тон, — но почему…

— Это вульгарно.

— Шторы нельзя желтые, перчатки — красные. Ботинки фиолетовые можно? Оранжевые штаны? Простыни в клеточку? Панамку в цветочек? Что можно-то?

— Все! — невозмутимо ответила бабушка, — все что угодно. Законом не запрещено. А чувство цвета… оно либо есть, либо его нет.

— Какое чувство? — я вдруг устала, — откуда оно у меня возьмется? Вы в детском саду меня одевали как «девочку со спичками» какую-нибудь — то в черное, то в серое. Зато натуральные ткани…

— Будь сдержана в выборе, — посоветовала бабушка, — тогда не ошибешься. Но ты уже выросла. Покупай какие хочешь. Только не красные.

— Почему?…

— Только не красные, — повторила она таким твердым и холодным тоном, что спорить с ней расхотелось. Да и перчатки уже были не так желанны. Я решила подождать — все равно еще тепло. Успею еще купить.

Назавтра меня вдруг вызвонил Стас. Я вспомнить-то не могла, когда он звонил именно мне, не брал трубку у тети Ани, или бабушки, чтоб поздравить с днем рождения, а именно сам и именно на мой номер. Я и тому, что у него мой номер, оказывается, есть, очень удивилась. 

— Есть разговор, — коротко бросил он, — не телефонный.

Будь он мне ровесником, я б решила, что меня собираются бить. 

Встретились мы у них дома. Тети Ани еще не было, поэтому мы могли спокойно поговорить втроем. Почему Стас оказался дома так рано, не знаю. То ли взял отгул, то ли отпросился пораньше. 

— Жанна, — начал Стас, — ты кому-нибудь говорила про больницу?

— Что именно? — не поняла я.

— Ну помнишь, ты сидела у Нины, когда я к ней в первый раз пришел?

Я с большим трудом поняла, чего они от меня хотят. Что будто бы шторы Нину с подоконника столкнули и еще задушить пытались? Помнить я это помнила — вспомнила, правильнее сказать. Потому что забыла практически сразу. Мало ли что человек, который так головой ударился, ляпнуть может. И не говорила никому, даже маме. 

— Точно молчала?

Нина сидела на диване, уставясь куда-то в угол. Ничего там интересного не было — разве что клетчатая сумка. Мы в таких яблоки с дачи привозили. 

Но в сумке оказались не яблоки. Там лежала желтая ткань. Много ткани. 

— Те самые, — кивнула Нина, — это шторы.

 

Я все еще не понимала, чего они хотят. Стас принялся терпеливо объяснять. Шторы увезли на экспертизу, вернули, когда выяснилось, что суда не будет.  Забирать их он не стал. Ну, то есть, забрал, конечно — до ближайшей помойки. 

— Честное слово, видеть их не мог. Ей тоже не по себе, — кивнул он на Нину.

— Мне по себе, — улыбнулась она, — ну, бегают за мной шторы, что такого?

— Ты прямо в бак закинул? — спросила я. Стас пожал плечами.

— Не помню. Мог и рядом поставить — если там все забито было.

— Может, кто решил, что ты потерял?

— Точно! И он меня выслеживал, чтобы подкинуть сумку мне под диван. А предварительно постирал, отгладил и накрахмалил…

— Шторы, конечно, не те, — подхватила Нина, — точно такие же, но я ж на них болталась. И вытянула, и порвала, и испачкала где-то. Ну понимаешь… А эти новенькие.

— Ты их шила. Свою работу не узнаешь?

— Жанна, ну я же не уникальное что-то шила. Просто шторы. Раз-два, без сборок, без рюш. Швы обыкновенные. Дай любой швее кусок той же ткани, она точно такие же и сошьет…

— Именно точно такие же, — подхватил Стас, — у тебя ведь размеры записаны, ты говорила. Подгиб такой же, ширина та же…

— Ширина стандартная.

— Длина?

— Тоже стандартная. Окна ведь… И потолки у многих одной высоты. Слушай, ну честное слово, проще думать, что копия. Они что, выжили и приползли по мою душу?

— Но это не я, — поспешила я их уверить, — и не мама. Папа тем более не сумеет, он в иголку-то нитку не вдернет, не то что на машинке шить.

— Мать вроде тоже ничего не шила, — кивнул Стас, — а бабушка…

— Ты что, всех в семье будешь подозревать? — взвилась я, — а что, просто знакомые не могли подсунуть?

— Не-а. Мы никому не успели сказать, какие шторы будут. А даже если Нина и проговорилась, что желтые — ткань-то никто кроме наших не видел, мало ли желтых тряпок в городе.

— Я и ткань не видела, — буркнула я, — именно, мало ли тряпок?..

— Мама ткань подарила, — нехотя выговорил брат, — помнишь, вы с бабушкой к нам приходили? Бабушка ей хвост хотела накрутить, чтоб она на нас повлияла — «только не желтые», помнишь? Ну вот, а мать вдруг как разозлится, как завопит: да пусть что хотят то и делают! И на следующий день привозит отрез — вот, ткань подходящая, надеюсь, с оттенком угадала.

— Угадала, — отозвалась Нина, — я именно в таком роде и хотела…

Похоже, цветной бунт тетя Аня затеяла не сегодня. 

— А лоскуток она сохранила и всем показывала — вот такое бы, только посдержаннее. И твои видели, и бабушка, и где продается знали. У нас же в семье секретов нет.

— Я же молчала, — обиделась я. Не знаю, поверили или нет. Я вот им верить не хотела — по всему выходило, что кто-то из нашей семьи настолько возненавидел девушку брата, что готов был свести ее с ума? Подсунуть ей эти чертовы шторы — и не поленился шить, или отстирывать? Ну пусть бы наша беготня по больницам была представлением, но ведь вроде приняли Нину в конце-то концов? Поправится совсем, так и свадьба будет.

— И некому было кроме наших это подсунуть, — добил меня Стас, — к нам не ходит никто. Мать гостей не разрешает водить.

 

Рассказывать о шторах я не стала, хотя очень хотелось. Но репутацию человека, умеющего держать язык за зубами потерять было бы обидно, поэтому я молчала. 

Ну а у родных появилась новая тема для разговоров: Нина со Стасом нашли себе жилье. Временное, конечно, какая-то подруга уезжала на полгода и решила, что ей проще пустить друзей последить за квартирой, чем возиться со съемщиками: нервов потратит больше, чем денег получит. А за это время что-нибудь придумают, Нина себя получше чувствует, уже переводы берет, потом, может, и ученики появятся. 

Папа предлагал им помочь, но они отказались: вещей немного, машина на ходу. Справятся сами. Они и справились, а потом опять пригласили меня на нетелефонный разговор. 

Сумка со шторами опять стояла посреди комнаты и опять Нина смотрела на нее печальными глазами. 

Валить было не на кого, вещи паковали сами, выносили из квартиры тоже сами. То есть, Стас выносил, Нине пока сумки лучше не таскать.  А они опять тут. 

— Похоже, правда за мной гоняются, — Нина пыталась говорить весело, но в ее глазах плескался страх.

— А может тетя Аня решила, что это ваши… — пискнула я. Неважный из меня выходил адвокат. Но Стас кивнул:

— Хороший вопрос. Во-первых, у нее ключей нет, так что принести не могла. А нам она никаких сумок не передавала. Во-вторых, это не те шторы.

— Как не те? А какие?

— Ну… те, честно говоря, мы сожгли. Вывезли на пляж, где мангалы, плеснули горючей жидкости и…

— Стас предлагал вообще во дворе аутодафе устроить, но я настояла…

— Угу. Вечером, уже темно — а мы на пляж! Загорать на льду.

— Зато от дворника по шее не получили. И полицию соседи вызвать могли бы.

— Ой, полиции делать нечего — ну, загорелась помойка, житейское дело. В общем, мы их сожгли.

— И нашли среди своих сумок!

— А может это ваша подруга? — ухватилась я за спасительную мысль, — как ее? Может она их приготовила? Вернется и повесит.

— Гениально, Ватсон! — согласился Стас. Мы ей позвонили и спросили. Нет, никаких штор. Она вообще занавески, как можешь убедиться, терпеть не может.

И верно — на всех окнах были жалюзи.

Что сказать, я не знала, да и никто не знал. Они вынесли сумку со шторами в кладовку в подвале и постарались о них забыть. 

— Если что, опять сожжем, — говорил Стас, — или… не знаю, может святой воды набрать и облить хорошенько?

— Тогда уж точно не загорится, — ответила Нина, — утопить разве что?

Шторы мне снились. Иногда они были легкими, как золотая паутинка, иногда воплощались в расшитой парче. В первом случае они душили меня, нежно окутывая голову, во втором наваливались всей тяжестью. Я пересела от окна, потому что в школе повесили новые занавески — не то что желтые, желтоватые. Цвета шампань, как говорила мама. Когда мне пришлось просидеть возле них весь урок, я вчистую завалила контрольную. 

В декабре у бабушки был день рождения, обычно в этот день семья собиралась у нее. Это было обязательно, как парад на 14 июля в Париже, папа как-то с юбилея начальника сбежал, чтоб к теще успеть. Но в этот раз на город навалился какой-то особо противный грипп и свалил с ног тетю Аню и Нину. Стас был бодр, но сказал, что останется с женой, и бабушка с ним даже согласилась: пусть сидит в карантине. Мои еще держались и я молилась, чтоб так оно и оставалось. Как-то года три назад, когда гриппом заразилась мама, меня отправили жить к бабушке на целых две недели. Повторения мне не хотелось. 

Но вот поздравить ее было надо. Я купила цветы , надеясь, что угодила: бабушка запросто могла объявить подаренный букет  «чересчур вульгарным» и потом не один день дуться. Подарка у нас припасено не было, я купила пачку хорошего чая — что бабушка считает хорошим чаем я, к счастью, знала. А когда я уже вышла из автобуса, то нашла еще один подарок, который, как мне показалось, ее точно обрадует. 

Слабостью бабушки были виниловые пластинки. Пожалуй, единственной. Она собирала их еще в юности, хранила в специально заказанном шкафу и очень берегла. Мне не дозволялось к ним даже пальцем прикоснуться, не то что вытащить из конверта. Но ее вкусы я примерно знала. 

Мимо этого магазинчика я всякий раз пробегала не останавливаясь, уж что-что, а это старье мне было неинтересно. Но тут подворачивался неплохой случай подарить бабушке не то что принято — я подозревала, что от чая у нее уже шкафчик на кухне ломится, — а то, что ей действительно может понравиться. Я поднялась по ступенькам и почти сразу увидела то, что мне было нужно. Фамилию этого певца я вряд ли бы вспомнила, но его лицо на конверте мне было знакомо, бабушка его просто обожала. Пел он романсы и уже в годы ее молодости считался почтенной классикой. Бабушка что-то пыталась мне рассказывать про его тяжелую жизнь, ссылку, но мне было не очень интересно. Та пластинка, по которой я узнала бабушкиного любимца, у нее была, но рядом оказались и другие — совсем старые, еще  не гибкие, тяжелые. Таких у бабушки не было. 

— Осторожнее, — предупредил меня продавец, — она бьется.

Я предвкушала, как удивится бабушка. Нет, я не ждала, конечно, того, что она кинется мне на шею: Жанночка, я же эту пластинку давно искала! Не ждала горячей благодарности. Ну, разве что поднятая бровь и снисходительная улыбка: надо же! Вспомнила! Похоже, у тебя действительно есть вкус. В устах бабушки это было наивысшей похвалой. 

Но того, что действительно случится, я никак предвидеть не могла. 

Бабушка приняла букет, подставила щеку для поцелуя, одобрительно кивнула, когда я вручила ей пачку чая.  И замерла, как закоченевшая, когда я вынула из пакета пластинку в мятом бумажном конверте. 

— А это от ме… — начала было я, еще не понимая, что совершила какой-то жуткий промах, тем более ужасный, что о нем никогда не предупреждают заранее, потому что все приличные люди и так должны знать, что так не поступают.

— Ты… — бабушка смотрела на пластинку с нескрываемым гневом и ужасом, — Жанна… как ты могла?

Я недоуменно таращилась на свой подарок, с трудом глуша обиду. Черт возьми, я же старалась! 

— Жанна… — качала бабушка головой, — как ты могла купить пластинку зеленого цвета?

 

Честно говоря, до сих пор не понимаю, как я тут же, не сходя с места, не грохнула эту пластинку об пол. Как не свалила там же вешалку. Зеркало еще можно было со стены сорвать. Но я ничего не громила, я только орала. 

Зато оралось мне всласть. Я припоминала все — и серенькие платьица с льняными кружевами — а мне так хотелсь быть диснеевской принцессой! И снисходительные усмешки. И перчатки те…  Черт подери, я же подросток! Я и должна одеваться попугайски, волосы красить, уши дырявить! Это мои уши! Мои руки! Мои перчатки, в конце концов!

И вечное «нельзя» — нельзя обедать разогретой пиццей, нельзя пить из дешевой чашки, забравшись с ногами на диван, нельзя золоченый ободок с розочками, сумку в виде кролика. Это пошло, это вульгарно! Боже мой, а мы-то кто? Самая что ни есть вульгарная публика, высшее образование ты первая получила! Нашлись аристократы… 

— Ты закончила? — спросила бабушка таким тоном, что любая аристократка из американского кино охотно приняла бы ее за свою. За английских киношных аристократок уже не ручаюсь.

Но я еще не закончила. 

— А шторы эти? — продолжала я орать, — не нравятся тебе желтые шторы, ну так не ходи к ним! Что вы за травлю устроили? У нас за такое уже классе во втором разговаривать бы перестали, а вы развели… и не лень было!

— Ты о чем это?

Я прикусила язык, но было поздно. Моя репутация девочки-которая-умеет-не-быть-треплом разлетелась в прах. Хуже было то, что вместе с ней скончался и наш секрет. Я знала, что теперь бабушка с меня не слезет. И она меня не разочаровала. 

— Выкладывай! — потребовала она, — при чем тут шторы и что ты такое несешь.

— Тогда и ты выкладывай, — не осталась я в долгу, — при чем тут эти красные перчатки, зеленые пластинки, желтые шторы. И почему, если их полмира покупает, я должна заранее знать, что тебе, видите ли, нельзя дарить зеленую пластинку… да никакая она и не зеленая! У нее наклейка только такая. Нормальная пластинка, черная! Ты этим самым, как его, мне все уши прожужжала — и довоенный Ленинград за его пластинками выстраивался, и переплавлять их не брали, потому что ценность. Что, им эти бумажки переклеивали?

— Ты ничего не понимаешь, — защищалась бабушка, — и мы говорили о шторах.

— Нет! Мы начали именно с пластинки.

— Хорошо! — бабушка вдруг сдалась, — Вижу, ты выросла. Давай договоримся. Ты мне рассказываешь про шторы и я тоже все расскажу.

И мы договорились. И рассказали. 

Потом несколько минут просто сидели в молчании. 

Потом вызвали такси и поехали к Стасу. 

 

— Я просто хотела вас защитить, — говорила бабушка, — просто защитить.

Нина устроилась на диване, мы старались держаться от нее подальше, заражаться не хотелось. Но Стас согласился говорить только при ней. 

— Не чума, — сказал он, — это ее в первую очередь касается.

…Все началось, когда в больницу попала моя прапрабабка. Ее, бабушкина бабушка. Тогда родня тоже собирала деньги, неофициально, конечно — медицина была бесплатна и все были равны. Это значило, что бабушке предстояло лежать наравне со всеми: в коридоре. Ну, если повезет, в палате человек на пятнадцать. Небольшой но толстенький конверт сделал чудеса: бабушку положили в  палату, где лежало всего шесть старушек. Две любили поговорить и болтали без умолку, трем, в том числе бабушке, было не до разговоров. Шестая вообще редко приходила в себя и только стонала. 

Ходить к бабушке можно было только в строго определенное время, но Таня — моей бабушкой она станет еще нескоро, — раздобыла у подруги, студентки медучилища, белый халат и смело проскальзывала мимо всех преград. «У нас практика!», — бросала она и, не дожидаясь новых вопросов, бежала на отделение. Бабушка улыбалась ей одними глазами и морщилась от боли. 

Врачи говорили: прогноз благоприятный. Шутили: вы, наверное, летать умеете, раз так удачно из окна свалились! Все хорошо будет, еще правнуков понянчить успеете. Но они ошиблись. Бабушка уже шла на поправку, но внезапно ей стало хуже. Ее перевели в реанимацию, родственников туда не пускали, но Таня в своем волшебном халате все же к ней прорвалась. А может это не халат подействовал, а банка кофе и коробка конфет для медсестры. Уже войдя к бабушке, Таня подумала, что прорываться и не стоило, старушка все равно ни на что не реагировала. Так, разве что попрощаться — врачи уже не скрывали, что хорошего не ждут. 

— Татьяна, — вдруг проговорила бабушка, не открывая глаз.

— Я здесь! Тише, тебе вредно…

— Таня! — бабушка уже смотрела ей в лицо. Она говорила спокойно и четко, как всегда, — Танюша! Пожалуйста, сними шторы в моей комнате. И никогда больше не вешай желтые шторы. Никогда.

— Шторы?

Но бабушка уже опять закрыла глаза и говорить больше не пожелала. Она умерла той же ночью, оставив внучке такое странное завещание. 

Были похороны, была некрасивая дележка имущества — вынырнувшие невесть откуда знакомые родственников и родственники знакомых требовали отдать им именно эту вазочку, или именно этот ковер, чтоб подхоронить бабушку к ее родителям, а не везти на дальнее кладбище, пришлось опять давать взятку. Памятник тоже поставили не сразу. За всей этой суетой — а еще экзамены навалились, тоже ведь никуда не денешься, — про шторы Таня забыла. 

Она вспомнила о них тогда, когда вселилась — вопреки жалобам родни и интригам соседей по коммуналке, — в бабушкину комнату, где, оказывается, была прописана. Шторы колебались на ветру, они были даже не совсем желтые. Бледные, с бабочками. 

— Окно мыла, — угрюмо сказал сосед, зашедший без приглашения на новоселье, — дала б мне на поллитра, я б ей их отмыл. Или Клавдия, вот, тоже моет. Ты не стесняйся, обращайся, если что. Ну там люстру повесить, или дверцу починить.

Обращаться Таня ни к кому не стала, шторы сняла и вынесла в коридор. Она решительно не знала, куда их девать, но на помощь пришла Клавдия. 

— Вам что, не надо? — живо спросила она, — вы не выбрасывайте, я заберу!

Таня не возражала. Знала бы, сожгла б их к черту. 

Дня через три соседская дочка решила повесить эти шторы в своей комнате. 

— Милиция потом сказала: кто-то вытолкнул. Ну, то ли следы на подоконнике были не такие, как если сам соскользнешь, или еще что. Почему она их вешала с открытым окном — тоже непонятно, значит, открыл кто-то. Там ее жених был, помогал. Его посадили.

— Вот оно как… — Стас поежился.

— Мы как-то об этом знали, — рассказывала бабушка, — вслух об этом не говорилось, но… Даже в пионерских лагерях рассказывали на ночь: девочка-девочка, не покупай желтые шторы, будет беда.

— А пластинка при чем?

— Тоже была какая-то история. Там вместо нужной песни оказалось что-то другое: «Бегут-бегут по стенке зеленые глаза…» Они там какую-то девочку задушили.

— Глаза? — обаладела я, — чем задушили-то? Ресницами, что ли? У них же рук нет.

— У штор есть, что ли.

— Ну и что теперь делать? — подал голос Стас.

— Я все эти годы знала что, — ответила бабушка, — я вас защищала как могла.

Цвет — странная штука. Возьмем желтый: это солнце, золото, богатство. А еще — болезнь, безумие, грех. Зеленый — цвет надежды, но он же — тлен и яд. Что всплывет, какой гранью обернется осколок в этом разноцветном калейдоскопе? Почему из тысяч пластинок с зеленой наклейкой одна оказывается смертельной? Бабушка не знала. Она пугалась многоцветия и решила уйти, изничтожить цвета, сделать мир строгим и понятным. Это давалось нелегко, в те времена найти нужные обои, или краску, было еще той задачей. Но она справлялась. 

— Ты повесишься в этой серой комнате, — пророчили знакомые, — тут восемь месяцев зима, вместо фиников морошка. Думаешь, Трезини всякие идиотами были, когда дворцы в разные цвета красили? А цари, что, просто так комнаты в Зимнем золотить велели? Тут Питер, здесь серой краски и без тебя хватает.

Но серые шторы мирно висели, отделяя серую комнату от серого неба, а желтые — веселые, солнечные, — душили людей и выбрасывали их в глубину двора-колодца… 

Потом она вышла замуж и уехала. Тут зима была тоже длинная, дожди частые, но теперь можно было выдавать эту сдержанность за простоту и элегантность. «Прибалтика!», — говорили те же питерские друзья, которые ругали ее за бесцветие, — это, что ни говори, Европа! Стиль! Вскоре она и сама поверила. 

— У меня девочки росли, — говорила бабушка, — с ними просто. Как научила, так и делали. Мужчина что? Если дома чисто, обед приготовлен, рубашка отглажена, ему и плевать, какого там цвета ковры-салфетки. А вот мальчики других девочек приводят, — она кивнула Нине, — у которых все свое.

— Честно? — вздохнул Стас, — меня от этой вашей элегантности с детства тошнило. Да и папа сбежал.

— Он не от того сбежал, — проворчала бабушка, — там страсть, как в оперетте… ну его.

— Но что нам теперь делать? — подала голос Нина.

— Я же сказала что. У меня уже лет сорок пять получается неплохо.

— Я так не могу.

Нина привстала. Несмотря на все свои злоключения, она вновь стала яркой и хорошенькой, такой, какой впорхнула когда-то в бабушкину квартиру. Вокруг головы вновь сияли протуберанцы волос, домашней одеждой ей служил какой-то африканский балахон, укрывалась она пестрым одеялом и сейчас снова походила на тропическую птицу, невесть каким ветром занесенную в литовскую зиму. 

— Я не могу… оно из меня краски тянет. Извините, мне очень нравится ваш стиль. Это красиво, но настолько не мое…

— Я не знаю, детка, что еще сделать можно. Но я эти шторы тебе не привозила, в этом могу поклясться.

— А те, — спросила Нина, — те шторы тоже за вами потом бегали?

— Они… нет, больше не попадались. Я не знаю, как там Клавдия, мы с ней разговаривать перестали, она нас с бабушкой винила. Может и не зря… не до штор ей было, ребенок погиб. Но меня они не преследовали, это правда.

— Может, потому что жертву получили?

Меня опять дернул за язык черт, все смотрели в мою сторону, а мне хотелось  под стол залезть. Но похоже, я догадалась правильно, поэтому и молчать было не с чего: 

— Прапра… ну, в общем, твоя бабушка погибла. Ту девушку они тоже убили. Получили свое, им и не с чего за тобой гоняться. Они сыты, понимаешь?

— Пожалуй, надо поговорить с твоими родителями, — покачала бабушка головой, — что ты читаешь и смотришь? Опять ужасы какие-то?

— Но Жанна права, — вмешался Стас, — те шторы действительно получили то, чего хотели.

— А эти хотят мою жизнь, — невесело рассмеялась Нина, — так выходит?

— Не дождутся. Так, а теперь, что можно с этими шторами сделать?

— Ничего.

— Не может быть. Во всех народных ужастиках всегда есть какое-то средство. Ведьму — сжечь, колдуну соли на след насыпать, от лихорадки записку написать. Что делали с этими шторами?

— Обычно все эти истории так и заканчивались — «и шторы задушили девочку». «И черная рука его убила». Иногда милицию еще вызывали, она как-то справлялась.

— Думаю, звонить в полицию бесполезно.

— Еще мне один мальчик рассказывал, что такие шторы можно разрезать скальпелем, который спрятан в кремлевской звезде.

— В Москву не поеду!

— Еще…

Тем временем Нина взяла планшет и теперь что-то лихорадочно искала. Я фыркнула. В бабушкино время универсальным средством спасения была милиция, сейчас — интернет. И то и то смешно. 

Нина не смеялась. Она хмурилась, листала страницу за страницей и наконец неуверенно спросила: 

— «Пионерские страшилки» — это оно?

— Наверное. В пионерских лагерях их любили рассказывать после отбоя.

— Тут что-то есть, — Нина протянула нам планшет, — в одном из вариантов шторы задушили себя сами.

 

— Девочка, проснись! — сказали занавески. Но девочка еще спала. 

— Девочка, девочка, встань! — и только тогда она проснулась.
— Девочка, девочка, одень тапочки! — девочка встала.
— Девочка-девочка! Встань на стул.  —  девочка обулась.
— Девочка,  встань на подоконник! — в этот момент девочка только-только встала на стул.

И занавески задушили сами себя.

 

— Надень! — механически поправила бабушка, — тапочки надевают.

— Я с экрана читаю, — извинилась Нина, — так они написали.

— То есть… Но никакого голоса не было. Ни по радио, ни так.

— По радио?

— Да. Рассказывали, будто когда Черная тумбочка в окно влетает, радио передает: закрывайте окна-двери…

— Ба! — восхитилась я, — у вас трава была покруче нашей!

— Еще только травы не хватало! Не было никаких голосов. Бабушка про них ничего не говорила. Хотя она и не успела бы. Нина, ты что-нибудь слышала?

— Ничего, — созналась Нина, — они меня молча выпихнули.

— Ну что-то ведь мы говорили, — вмешался Стас, — давай вспоминать…

— Ну что-то… Я сказала, что все, снимай меня, я закончила.

— И тут они и…

— Угу. То есть, я им сама сигнал подала.

— А окно? Оно ведь заперто было.

— Точно. Я даже подергала.

— В общем, — сказал Стас, выдержав еще одну мхатовскую паузу, — надо вешать шторы и душить их к чертовой матери. Скальпеля из кремлевской звезды у нас все равно нет. Его как, делать из стекла надо?

— Нет, — ответила бабушка, — он там внутри.

— Один черт, никто нам звезду ломать не даст. Давайте попробуем то, что Нина вычитала.

Стас порылся в ящике и нашел толстую проволоку. Он накрепко замотал ее вокруг ручек на окне, этого ему показалось мало, он достал рулон скотча и плотно заклеил все щели, чтоб открыть окно было не так уж просто. Мы решили, что лезть на подоконник опасно и приволокли стремянку. Теперь все было готово. 

— Ну что, я могу лезть? — бодро воскликнул Стас, но я его перебила:

— Нет! Полезу я.

 

— Не валяй дурака! — загудели взрослые, но я не собиралась их слушать.

— Я-то как раз не дура. Стас, ответь мне пожалуйста: кто из нас тебя сможет поймать, если что?

— Я не собираюсь падать.

— Я тоже. Но меня, если что, ты поймаешь. А я тебя, извини, нет. Нина и бабушка тоже. Мы и втроем-то тебя не удержим! А я вешу меньше нее, — я кивнула на Нину, — ты меня одной рукой поднять можешь.

— Ее не удержал, — проговорил он тихо.

— Ты тогда не знал. А мы все подготовим.

— Жанна дело говорит, — поддержала меня Нина, — кто бы ни лез, нужна страховка.

— Где ее только взять?

— Бельевая веревка есть. И эспандеры.

Наверное, любой альпинист умер бы со смеху, глядя на нашу страховку, но мы ее соорудили.  Веревки прикрепили к крючку от люстры, эспандеры затянули вокруг моей талии. Я чувствовала себя собачкой на цепи. 

Стас тем временем сбегал в кладовку и принес сумку со шторами. 

— Мятые, наверное, — пробормотала бабушка, — погладить бы…

— Ба-а! Мы их не для красоты вешаем! Мы их ве-ша-ем. Как преступников.

Но шторы оказались вовсе не мятыми. Чистые, красивые, цвета яичного желтка, они даже лежа на полу расцветили комнату. На окне они бы смотрелись прекрасно. Солнечно. 

— Подавайте их мне, — скомандовала я и полезла наверх.

Страх прошел быстро. Ему на смену пришло чувство глубокого идиотизма происходящего. Я зачем-то вешаю чужие шторы в чужой квартире. Шторы, которые не нужны ни их хозяевам, ни той самой Эле, которая тут живет и ненавидит занавески. Я делаю это с таким чувством, будто совершаю подвиг. Хорошо, что одноклассники не видят. 

Я закрепила на карнизе последний крючок и еле удержалась от того, чтоб не ляпнуть: «Вот и все». Кивнула молча Стасу, спустилась на несколько ступенек по стремянке и только тогда сказала вслух: 

— Все! Можно спускаться!

Брат успел меня ухватить, но все же как хорошо, что меня привязали к люстре! 

Окно распахнулось, словно этого и ждало. Желтая ткань хлестнула меня и толкнула вперед — туда, к окну, вниз. Веревка натянулась, Стас тащил меня прочь, а шторы уже свесились на улицу и затягивались прочным узлом, душа и свивая друг друга. Видно было плохо, стремянка повалилась в оконный проем и заслоняла нам вид. 

Через минуту все закончилось. Шторы повисли, как две безобидные тряпочки. В кармане Стасовой куртки запел телефон. 

— Стаська! — раздался по громкой связи голос моей мамы, — ты дома?

— Да…

— Немедленно приезжай! — мама была перепугана, — наверное не сюда, в больницу, «неотложка» уже едет. Стась, с мамой плохо! Я к ней после работы забежала, продукты занести. А она задыхается. Не знаю что такое… вот, звонят, открывать пошла…

 

— Господи, Анька…

Все обошлось. «Скорая» приехала вовремя, тетушку откачали. Что это было, никто не понял. Списали на осложнения от гриппа. 

Бабушка потом долго с ней говорила, о чем, мы так и не узнали. Ни до чего хорошего не договорились. Единственное, что я потом от бабушки услышала, так это «Господи, Анька…». 

Никогда бабушка своих дочерей так не называла. Всегда полными именами. 

Я пыталась еще вызнать, как тетя Аня сделала эти шторы? Мы что, все так можем? Ты поэтому нас защищала, бабушка? От этого? 

А те, с бабочками, шторы кто сделал? Почему они оказались смертельными? Кто-то из родных на бабушкину комнату позарился? 

А когда не вышло ее оттяпать, их на тебя заговорили? Та девушка вместо тебя погибла, да, ба? 

— Не лезь в свое дело! — отмахнулась бабушка и закрыла эту тему раз и навсегда. Я еще пыталась иногда к ней подступиться, но легче было бы разговорить башню Гедиминаса.

Бабушка вообще стала говорить меньше. Она промолчала, когда я все же купила красные перчатки — уже к весне и к новой шапке, смешной, похожей на гномью и совсем не элегантной. Молчала и тогда, когда я вырисовывала на гладкой стене зеленые глаза с ножками. И когда повесили красные шторы. И когда поставили в коридоре черную тумбочку. 

 

Он приходит по ночам

 

От станции  идти было около получаса — ну, может, чуть дольше, из-за того, что пришлось тащить рюкзаки и корзинки с едой. Мы шли гуськом: впереди вышагивала мама, за ней топала я, стараясь не отставать, а замыкала шествие сестра — она, напротив, шла нога за ногу, раза два нам пришлось останавливаться, чтоб ее не потерять. Женя угрюмо насвистывала «В пещере горного короля». 

Свистеть она начала еще на перроне. Иногда прерывалась, чтобы передохнуть, но снова и снова заводила заунывное: «Фью-фью-фью, фью-фью, фью-фью, фью-фью-фью, фью-фью-фью». Полпути мама молчала, затем не выдержала. 

— Евгения, — мягко сказала она, — слышала примету: «Не свисти, денег не будет»?

Женька ухмыльнулась и продолжила. 

— Хоть репертуар смени!

Сестра послушно кивнула и засвистела «Танец маленьких лебедей». Это у нее получалось хуже. 

— Ни стыда, ни совести, — вздохнула мама, — давай быстрее, поздно уже. 

— Мне тяжело, — отозвалась Женя, — мы как верблюды нагружены. 

— Я тоже несу вещи. Аленка — и та несет. Поторопись, пожалуйста. 

— Вот я и не понимаю, — протянула сестра, — почему мы ехали электричкой? Почему сейчас все это тащим? Почему идем пешком, если нам обещали, что привезут на машине, а барахло будет  в багажнике…

— Жень, — ну хватит, — попросила мама, — уже ведь обсудили. 

— Он хоть раз выполнял то, что обещает? Ну хоть разочек… 

— Ты понимаешь, что у человека работа? 

Но сказано это было так беспомощно, что даже я понимала правду. 

— Работа-работа, перейди на Федота, — пробормотала Женя, — как всегда, если надо что-то нам сделать, у него работа. 

— Слушай, но папа и правда переживает…

Женька зло зыркнула зеленым глазом: 

— Он мне не папа, — сказала она. 

Мама рассердилась. 

— Хватит уже! — повторила она, — постыдилась бы сестренки! 

— Алена это знает, — фыркнула Женя. 

— Прекрати немедленно! Девочки, давайте, наконец, пойдем, — она отвернулась от нас и зашагала прочь, потом обернулась ко мне и четко проговорила: 

— Пожалуйста, не слушай эти глупости. И не вздумай их повторять. 

— Не буду, — обиделась я, — я вообще ничего не повторяю.

— Вот и умница! — кивнула мама и обратилась к сестра, — а ты,  давай, ноги в руки — и вперед. Мне еще ужин готовить. 

— Она знает правду! — подмигнула мне Женя. 

— Она знает то, что нужно! — отрезала мама, — и все, хватит об этом. Мало меня родня пилит, что я тебя против отца настраиваю, так ты еще и Алене голову морочишь. 

— Я не морочу, — пропела Женя, ускоряя шаг, — ей он папа, а мне — нет. Правда, Аленка? 

— Не отвечай ей! — посоветовала мама, — на нее вредность напала. Конечно, это глупость. Папа у вас общий.

— И он вас все равно любит! — добавила мама очень уж твердым голосом, — Обеих. 

Женя хотела что-то ответить, но вместо этого принялась свистеть. 

И я тоже промолчала. Хотя знала, что Женя говорит правду. 

Сестра мне рассказала по секрету, кто был ее настоящим отцом. И я дала слово, что ни с кем не буду об этом говорить. Даже с мамой. 

 

Я плохо помню то лето, когда папа ушел. Мне было четыре, я довольно быстро привыкла к тому, что он с нами больше не живет. В гости иногда заходил, дарил подарки. Однажды принес полную сумку разноцветных мячиков. Я раскатала их по всей квартире, потом всю неделю, сколько ни убирали, то и дело из какого-нибудь потайного угла выкатывался мяч. 

В другой раз он принес большую упаковку мороженого. Я слопала ее почти целиком, хотя и не за один раз. Ничего, горло не болело. Ревела, конечно: «Папа, не уходи!», — но быстро успокаивалась, а потом и реветь перестала. 

А Женя его так и не простила. 

Я не знаю, что ей рассказали. Мама была молодцом, при нас не плакала. Знакомые тоже папу не осуждали. Даже бабушка — та, что мамина мама, — держалась спокойно.

— В наше время, — говорила она, — если мужчина платит алименты, его можно считать порядочным. 

Что такое алименты я тогда не знала, да и услышала, наверное, эту фразу намного позже. От того времени в памяти остались мячики, мороженое и крики взрослых: «Женя,: ну иди с папой поздоровайся». 

Она не выходила. Или, если уж очень долго уговаривали, появлялась ненадолго за столом, на вопросы отвечала односложно, а потом опять уходила в нашу комнату, садилась с книгой на кровать и делала вид, что ничего вокруг не замечает. А может и правда не замечала.

Потом, когда я немного подросла, началось интересное. Играть со мной сестра никогда не любила, зато охотно рассказывала сказки и истории. Чаще  страшные.  Я пугалась, но маме не жаловалась:мне нравилось, что сестра говорит со мной, как с большой.  Вечером, когда нас отправляли спать и в спальне гас свет, она выдерживала паузу, дожидалась, пока мама уйдет на кухню и негромко спрашивала: 

— Ну что, будешь слушать? Или маленькая еще? 

Конан воевал с чудовищами и древними богами, Беовульф убивал великана, ведьмы превращали людей в животных. Что-то сестра сочиняла сама, что-то вычитывала из книг, или высматривала в фильмах, но в ее рассказах герои и сюжеты мешались как угодно. Героиней чаще всего была девочка, старше меня, но младше Жени.  

Мне хотелось визжать, или плакать, или поскорее заснуть, чтобы спрятаться от всего этого — но еще больше я боялась, что этих историй больше не будет. 

Однажды, правда, я разревелась в голос. На шум примчалась мама, принялась расспрашивать, но я сестру не выдала, а в ответ на «Плохой сон приснился?» закивала. Мама унесла меня к себе в кровать, долго успокаивала, и даже прочитала сказку про Храброго Зайца. Я разулыбалась, но мне было очень жаль, что я не дослушала о том, что случилось с девочкой в Черном городе. Там стены и башни строили из засохшей крови, а правила страной ведьма. 

Что-то мама, похоже, заподозрила. Вскоре после этого она  переселилась из спальни в гостиную, а нас расселила по маленьким комнатам, каждую в свою. Засыпала я теперь под мамину сказку, потом сама выучилась читать и укладывалась с книжкой. 

Страшные истории сестре теперь удавалось рассказать нечасто, да и, похоже, ей наскучило меня пугать. Но зато Женя решила, что мне можно доверять. И поведала свою тайну. 

Когда-то давным давно, мама гуляла по лесу, и там ее встретил Король-Колдун. Он живет не здесь, не в городе и не в лесу, а в высоком замке, далеко, в другом мире. Но иногда ему становилось тоскливо, и он приходил в наш мир, где его никто не знал, жители не были его подданными, и можно было просто гулять и наслаждаться одиночеством.

И вот на одной из прогулок он встретил маму. И влюбился. И увез ее в свой высокий замок, что не в городе, и не в лесу, а в другом мире. Там она стала королевой, носила красивые черные платья с шлейфом и корону, украшенную рубинами. Волосы у нее тогда были длинные, мама заплетала их в две косы и перевивала золотыми цепями. 

Про то, как мама жила в замке Короля-Колдуна, слушать было так же интересно, как про девочек, или про Конана, только это было не сказкой, а правдой. Мама просыпалась не от будильника, а от того, что  человечек с кошачьей головой играл на скрипке специальную песенку, каждое утро — новую. Ей приносили завтрак на серебряных тарелках, потом она шла гулять в сад, где листья были красные, а вместо птиц на деревьях пели маленькие ящерицы. Она умывалась под водопадом, читала книги с движущимися картинками, летала огромных летучих мышах, танцевала при свете факелов. Король дарил ей драгоценности и каждый день присылал огромный букет роз. 

Так прошло несколько месяцев. А  потом мама заскучала, захотела повидать бабушку. Король не хотел ее отпускать, но она так тосковала и плакала, что он не выдержал. И отправил ее домой на три дня, крепко-накрепко наказав, чтобы она не целовала свою маму ни в коем случае. 

Почему? Просто бабушка думала, что дочка живет за границей, так было наколдовано. Поэтому не плакала, и маму не искала. Она, конечно, обрадовалась, что мама вернулась, хотела ее поцеловать — но мама помнила, что говорил муж, и притворилась, что у нее сильная простуда, она боится бабушку заразить, поэтому целоваться не будет. 

А ночью, когда она спала, бабушка пришла на нее посмотреть. И поцеловала дочку в лоб. Тут же  колдовство перешло и на маму. 

— И она сразу обо всем забыла, — рассказывала Женя, — понимаешь? Стала тоже думать, что была в Англии. Но я уже была у нее в животе. 

А Король-Колдун уже не мог ничего сделать, потому что отменять колдовство нельзя, тогда все поймут, что мама где-то пропадала. И узнают про высокий замок, про другой мир и про колдовство. 

— А этого нельзя-а-а… — говорила сестра страшным голосом, — поэтому не говори никому. Даже  маме. 

Я бы и не сказала. Больше всего на свете я боялась, что мама сама это вспомнит — и умчится туда, в высокий замок, к ящерицам, летучим мышам и красным листьям. 

А меня с собой не возьмет. Вдруг Король-Колдун не захочет, чтобы я с ними поехала, ведь его дочкой была только Женя. Мой папа жил в нашем мире, в нашем городе, и от нас он ушел. 

 

Мама устроилась на застекленной веранде, бабушка — в комнате на первом этаже, а нас разместили в мансарде. Подниматься туда надо было по винтовой лестнице, мне это очень нравилось. Женя сказала, что в Высоком Замке таких лестниц  видимо-невидимо. 

— Ты там не была, — сказала я. 

— Мне отец рассказывал, — гордо отозвалась сестра. 

Да, вскоре после того, как нас расселили по разным комнатам, Король-Колдун стал навещать дочь. Он приходил по ночам, пробирался в ее комнату, осторожно будил Женю, а потом они вели беседы, иногда  до самого утра — тогда сестра плохо высыпалась, и мама еле-еле поднимала ее в школу. Иногда он только забегал ее навестить. Подарок принес лишь однажды — кулон в виде летучей мыши с красным сверкающим камешком. Женя с этим украшением не расставалась, даже спала в нем. 

Как-то мы чуть не встретились, я проснулась среди ночи, отправилась в туалет, а на обратном  пути заметила, что в щелку под жениной дверью льется слабый свет. Войти я побоялась, но долго стояла, прислушиваясь — вдруг сейчас раздастся мужской голос? Но Король почуял неладное и исчез, а передо мной распахнула дверь недовольная сестра. В руке у нее был фонарик, а на полу валялась книжка. 

Сегодня нам предстояло ночевать в одной комнате, как в старые добрые времена, и я робко надеялась — вдруг да удастся познакомиться? 

— Вряд ли он сегодня придет, — разочаровала меня сестра, — да если и появится, то нашлет на тебя глубокий сон, ему это раз плюнуть. 

Она устроилась на кровати, вытащила планшет, и велела, чтобы я оставила ее в покое. Как раз и мама снизу позвала, так что я ушла без разговоров. Тем более, оказалось, папа позвонил и хотел со мной пообщаться. Он был очень расстроен тем, что не смог нас довезти, но обещал приехать в воскресенье. 

— Куда-нибудь съездим, — пообещал он, — на озеро, или в ресторан какой-нибудь. Придумаем. 

Потом мы ужинали, смотрели кино на мамином ноутбуке — бабушка предпочла телевизор. Наконец, нас отправили в постель. 

Женя тянула время до последнего — я уже умылась и переоделась, а она все  делала вид, что уговоры «иди спать» к ней не относятся. Потом она ждала, пока мама почитает мне на ночь и подоткнет одеяло.  Устроившись на ночь, Женя вытащила планшет из-под одеяла и уткнулась в него — с тех пор, как ей подарили это сокровище, читать с фонариком книжки она перестала. 

— Расскажешь что-нибудь? — попросила я. 

— Поздно уже. Спать пора.

— Но ты же все равно не спишь.

— Скоро засну. 

— Жень… — зашептала я, — а он сегодня правда не придет?

— Ох… — выдохнула сестрица, — придет, не придет… откуда мне знать? Ты пойми, он Ко-роль. Сам решает, что ему делать. Может и заглянет… Вообще, пока я тут, он меня не оставит. 

— Пока ты тут? — переспросила я, — ты что, хочешь от нас уйти? 

Женя засмеялась. 

— А ты как думаешь? Там я — принцесса. Во-от. Школу закончу — и уйду. 

— Там школы нет?

— Тут лучше, там средневековье, я такому обучусь, чего тамошние девушки не знают. Принцессе это пригодится. Я же не просто там жить буду, мне потом страной править…

Это было ново — раньше Женя никогда не говорила о том, что собирается переехать к отцу насовсем. Я села в кровати и уставилась на сестру. 

— Ты чего? — спросила она, — ложись! 

— Ты правда уедешь? 

— Ой, ну это же нескоро еще, ты к тому времени вырастешь. И я тебя в гости приглашу, если он разрешит. Там знаешь как? Там такие мосты над прудами, а вдоль них — фонтаны. И надо успеть перебежать мост, пока фонтаны не включились, чтобы не промокнуть. Спорим, ты не успеешь и вымокнешь? 

— Не вымокну!

— Вымокнешь-вымокнешь! — поддразнила Женя, — Ну, это ничего. Мы тебя высушим. Там в зале огромный камин — можно целого быка зажарить. Вот там ты и просохнешь. Только не подходи слишком близко к огню — упадешь и сгоришь. 

— Все ты врешь… — разозлилась я, — ничего я не сгорю и не промокну.

— Сгореть не сгоришь, а промокнешь обязательно. Только не ходи на кухню, пока не высохнешь.Там целая гора льда, а на ней — всякая всячина. Курица, мороженое, фазаны, бескрылые гагарки…

— Какие гагарки?

— Птицы такие. Их когда-то было много, но потом в нашем мире всех перебили. А там они водятся. Там даже мамонты есть, на севере. 

Женя отложила планшет и зевнула.

— Их там много, на них даже охотятся. Может и я поеду. Вот скажу маме, что на зимние каникулы хочу в лагерь, на лыжах кататься. А сама туда… Отец поколдует — и никто меня не хватится. Будешь меня слушаться, привезу тебе котлету из мамонта. Так вот, лед этот — очень холодный, так что мокрая туда не ходи. Замерзнешь как гагарка. Будешь ледышкой. 

— Да ну тебя, — разозлилась я… — не буду я ледышкой. И вообще с тобой не поеду. 

— Я не заставляю. Оставайся тут, а я уже зимой в Высоком Замке побываю. А ты — нет.
— Жень…- напомнила я после паузы, — Если ты поедешь туда, а все будут думать, что в лагерь… Тебе тогда нельзя будет маму поцеловать! 

Женя махнула рукой. 

— Я и так целоваться не люблю. А потом, папа что-нибудь придумает. Он один раз с этим колдовством ошибся, в другой раз сделает по-другому…

Мне стало тоскливо. 

— Вот  и поезжай! — сказала я. 

— Обязательно поеду, — сказала сестра, устраиваясь поуютнее, — Знаешь, что? Не привезу я тебе котлету из мамонта, ты мясо плохо ешь. 

— Ну и что? — ответила я, — Зато мой папа ко мне в воскресенье приедет. И кататься меня повезет. На озеро. 

— Ага… — сказала Женя, — ну, спи.

 

Следующие два дня прошли без приключений. Может, Король-Колдун и являлся по ночам, но я спала крепко, а Женя молчала. Она выкатила из сарая велосипед и теперь гоняла по поселку,  вместе девчонками-ровесницами, с которыми дружила многие годы, но только летом.  Я играла в куклы с шестилетней соседкой, каталась на самокате и  читала. Мы помогали поливать огород и по очереди рвали к обеду петрушку, или дергали редис. Вечером смотрели кино. 

В субботу я еще раз поговорила с папой. Он был весел, готовился к встрече, расспрашивал что купить и строил планы. Разумеется, он хотел взять с собой и Женю — но она даже слышать об этом не захотела. 

— Евгения, это, в конце концов, невежливо, — сказала мама.

— Ага, — кивнула сестра и выдула пузырь из жевательной резинки, — я ужасно, ужасно невежливая! 

— Оставь ты ее, — сказала бабушка, — это возраст такой. Ей надо всем противоречить. Не хочет ехать на прогулку — пусть дома торчит. 

Женя выплюнула жвачку и засвистела «Горного короля». 

— Не свисти в доме! — бабушка замахнулась тряпкой. Женя проворно метнулась в сторону.

— Хорошо, я пошла свистеть в сад! 

На ходу она сцапала пряник из вазочки и выбежала из кухни. 

— Ну что с ней поделаешь? — пожаловалась мама, — вот так уже два года. Я и с психологом советовалась, и что только не делала… 

— Вот только психологов не хватало! — поморщилась бабушка, — надо оно тебе, чтоб у ребенка в голове копались? Перебесится. Это возраст такой. 

— Ну, я в ее возрасте такой не была. Или нет? 

— Ты потише была, верно. А помнишь, как два года не разговаривала с одноклассницей…как там ее звали? Надя? 

— Надька Ростоцкая, — улыбнулась мама, — было дело… она нас тогда перед классной заложила. 

— Вот только все уже успокоились, а ты на нее как на пустое место смотрела.

— Это немного другое… — пробормотала мама, — все-таки одноклассница. А тут родной отец. Да и вообще, — рассердилась она, — они же все думают, что это я на нее влияю. Что бывшая свекровь, что он… Дескать, это я ее настраиваю…

— Ничего, меня учителя тоже пилили: повлияйте, ваша Лера травит бедную Надю. 

— Ты знаешь, что она говорит? Как только додумалась… 

Но тут они вспомнили, что я так и сижу за столом, внимательно прислушиваясь к разговору, и резко переменили тему. 

Я допила чай и пошла разыскивать Женю. Сестра сидела на скамейке в саду, она уже не свистела, просто молчала и чертила что-то носком сандалии на песке.

— Жень… — сказала я, усаживаясь рядом, — давай ты мне все-таки привезешь котлету из мамонта? А я тебе завтра суши привезу. Я знаю, какие ты любишь. 

Женька внимательно на меня посмотрела и слегка улыбнулась. Она легко коснулась моего носа и кивнула:

— Договорились! — сказала она, — котлета из мамонта. В микроволновке разогреешь и съешь. 

 

Мне снились горы, облака и странные деревья с красными листьями. Под утро приснились голоса — Женя с кем-то говорила. Я уже подумала, что вот сейчас застану ее таинственного отца, но стоило мне открыть глаза, как голоса исчезли. В комнате было светло и пусто, за окном брезжил рассвет. Женя безмятежно спала. 

Начинался прекрасный день. После завтрака сестра умчалась с подругами, а я принялась ждать.

— Мне уже можно надеть синее платье? — спросила я? 

— Если поедете на озеро, — ответила мама, — лучше сарафан. Давай-ка ты переоденешься, когда папа приедет. Чтобы знать, куда вы соберетесь. 

— Я синее платье хочу. И хочу не на озеро, а в ресторан. Ты ему позвонила? 

— Он сам обещал позвонить в двенадцать. 

В двенадцать папа позвонил и обещал, что появится в два. Или в три. К двум часам мама вызвонила Женю и мы пообедали. В четыре отец извинился — «ничего не получается». 

Я ушла в сад. Прибегала моя подруга, звала к себе — играть и мультики смотреть. Я отказалась. 

Мама предложила пойти вместе в магазин на станцию, купить мороженого. Я не захотела.

Бабушка пообещала пирог с ревенем. Мне было все равно. 

Когда Женя вернулась, я сидела на той же скамейке в саду. Сестра опустилась рядом и слегка дернула меня за косичку. 

— Не грусти! — сказала она.

— Я и не грущу! Мне просто жалко, что я тебе суши не привезла, — ответила я, не поднимая головы.

— Обойдемся без сушей! — твердо сказала Женя, — мамонта я тебе все равно привезу. 

Она сняла с шеи свой кулон с летучей мышью и надела его на меня.

— Вот, — сказала сестра, — можешь носить до вечера… а можешь еще и завтра. 

Я затаила дыхание. Раньше она мне эту мышь даже померить не давала. 

— А мне можно ее носить? — спросила я. Женя кивнула. 

— Можно. Она ведь не волшебная — просто красивая. 

Я осторожно сжала мышку в ладони. Она была теплая. 

— Из чего она? — спросила я, — из серебра? 

— Конечно! — кивнула Женя, — серебро и рубин. Мама предлагает за мороженым сходить. Пойдешь со мной? Хочешь? 

С ней идти я захотела. 

 

Мы выбрали большую упаковку клубничного мороженого на всех, взяли по эскимо себе на дорогу и уже собрались платить, когда в магазин ворвалась Таня, одна из Жениных дачных подруг. 

— Девчонки! — завопила она, — пропустите меня вперед! Пожалуйста! У нас электричка скоро, а мама просит хлеба купить, вдруг в городе не успеем. 

— Ты еще вернешься? — спросила Женя. Таня закивала. 

— Ага, в среду буду. Вон тот батон передай!..  — Нам сегодня мебель привезут, а еще потом зубы лечить…  Слушай, сестренка-то у тебя как за год выросла. Привет! — это уже  ко мне, — Ух ты, хорошенькая какая! Спасибо! Aciu!- заорала она продавщице, хватая хлеб, — Все, я бегу! Увидимся! 

И Таня понеслась к перрону, размахивая авоськой. 

Продавщица покачала головой. 

— Вот егоза! — вздохнула она, — частит как из пулемета. Что у вас, девочки? 

Я засунула эскимо обратно в холодильник. 

— Эй, ты чего? — изумилась Женя, — что-то другое хочешь? 

— Ничего я не хочу. 

— Может, рожок? Или стаканчик? 

— Сказала же — ничего! — рявкнула я. 

— Аленка, ты что? 

— Так вы берете? — переспросила продавщица. Женя заплатила, подхватила покупки и кинулась за мной — я уже спускалась с крыльца. 

— Аленка! Перестань немедленно! 

Женя уселась передо мной на корточки, пакет с мороженым повесила на сгиб локтя, развернула меня к себе и плотно обхватила мое лицо ладонями. 

— Ну что ты такое устроила? 

Ее глаза расплывались мутными зелеными пятнами. Весь мир стал расплывчатым. Я моргала, стараясь прогнать слезы, но сдерживаться было выше моих сил. И я разрыдалась так громко и горько, что прохожие обернулись, а привязанная у крыльца собака залилась лаем. 

У Тани на шее красовалась точно такая же летучая мышь. Только не на цепочке, а на кожаном шнурке. 

 

— Але-Але-Аленка! Ну перестань!

Я шла по дороге и ревела. Женя бегала вокруг меня, растерянно грызла эскимо, время от времени пыталась сунуть его и мне. И уговаривала, уговаривала. 

— Ну извини… Мне просто обидно было, что никаких подарков нет, поэтому я и сказала… Я просто пошутила. Хочешь, я ее тебе насовсем отдам? Ну не плачь, Аленушка! Ну что ты, правда же… 

Она могла бы посулить мне любые сокровища — я была безутешна. Мир рухнул. В нем больше не было ни Короля-Колдуна, ни моей чудесной сестры-принцессы, ни мамы-королевы, в которую влюбился житель иного мира. 

— Аленка! Пожалуйста! Ну я тебя развеселить хотела. Мне надоело, что папаша все время врет…

— Ты тоже врешь! — заорала я, — Ты мне всегда врала! Ты папина дочка, и врешь как он. 

— Детка, — сказала проходившая мимо старушка, — нельзя так про папу говорить. 

Женя закусила губу. Остаток дороги она молчала. 

Увидев, какая я зареванная, мама накинулась на нас с расспросами. Мне ужасно хотелось разоблачить Женьку, рассказать все — пусть оправдывается, пусть ей будет стыдно, пусть мама  ее отругает. Сестра на вопросы не отвечала, только отводила глаза. 

Я сказала: 

— Просто очень хотелось с папой  поехать. 

— Еще поедешь, — попыталась меня утешить мама, — а сейчас попьем чаю, поедим пирога с мороженым — и все будет хорошо. 

Хорошо не было. Вечер пошел насмарку. Кино я смотреть не стала, ушла наверх и улеглась спать пораньше. 

Но мне не спалось. Я все думала о папе, о Жене, о том, как глупо, наверное, было верить во все эти сказки — я ведь даже в Деда Мороза давно не верю! 

Зачем сестра все это выдумала? Посмеяться надо мной? 

Или поиграть? Ну так и сказала бы сразу, что это игра. 

Когда сестра вошла в комнату, я притворилась спящей. Женя долго ворочалась, но в конце концов мы обе отключились — сперва она, а потом уж и я. 

 

Разбудил меня красноватый свет. Когда я только открыла глаза, мне показалось, что уже рассвело, но это зарево не походило ни на солнце, ни на луну. 

«Пожар, что ли?», — встревожилась я. 

Жени не было — постель смята, одеяло валяется на полу. Дверь плотно закрыта, зато окно распахнуто настежь. Небо над садом светилось красным.

Но это был не наш сад. От самого подоконника вниз вела лестница без перил. У ее подножия начиналась красивая дорожка, выложенная ажурной плиткой. По обеим ее сторонам тянулась  живая изгородь, а чуть поодаль бил фонтан. 

— Пойдем, — сказал мне Король-Колдун, — твоя сестра уже там. 

Он взял меня за руку, и это было хорошо, потому что спускаться по лестнице в одиночку было страшновато. У нее не просто перил не хватало — ступеньки, кажется, не были ничем скреплены, а просто висели в воздухе, одна за другой. Но идти по ней оказалось легко. На дорожке стало хуже, я забыла обуться, чугунная плитка холодила ноги. Я бросила взгляд на Короля-Колдуна, он слегка улыбнулся. 

— Сейчас мы пойдем через мостик, — сказал он, — осторожно, могут забить фонтаны. 

— Надо успеть перебежать, а то промокну? — спросила я. Он покачал головой. 

— Просто наступай только на светлые плитки. Тогда не включатся. 

Я все же задела черную плитку, но уже в самом конце пути. На меня вода не попала, а вот Королю немного досталось. 

— Ничего страшного, — сказал он, когда я принялась извиняться, — в зале есть камин, я быстро высохну. 

Мы пересекли остров, потом прошли еще один мост — на этот раз я была аккуратнее, —  вошли в замок, поднялись по винтовой лестнице и оказались в зале. 

Камин был действительно огромный, гораздо больше, чем я думала. Пламя стояло огненной стеной, поэтому в зале было светло. Но упасть в камин я бы все равно не упала — перед ним юказалась решетка, возле которой удобно было сохнуть и греться. 

Женя сидела за столом и махала мне рукой. Она была в длинном черном платье, вечно растрепанные волосы убраны под аккуратную шапочку, из-под подола виднелся носок серебряной туфельки. На шее у нее красовался кулон в виде летучей мыши. 

— Ну что? — спросила меня сестра, — стоило реветь и не верить? 

Я шагнула к ней, и только сейчас заметила, что ноги уже не холодит. Я тоже оказалась обута в серебряные туфельки, а ночная рубашка превратилась в длинное платье, только не черное, как у сестры, а белое. Мои косички были перевиты цепочками. 

Сестра усадила меня за стол рядом с собой, помогла устроиться поудобнее (пришлось положить на сидение подушку) и хлопнула в ладоши. 

— Будем пировать! — сказала она, — но сладкое съешь только после мяса, хорошо?

— Котлета из мамонта? — спросила я. 

— Нет, котлеты из него не готовят. Тушеная мамонтятина. Просто тушеная. 

Перед нами появились серебряные тарелки с едой, в кубках оказался кисловатый, но очень вкусный сок — Женя сказала, что у нас такие ягоды вообще не растут. Когда мы съели мясо (я осилила совсем немного, чтобы попробовать), тарелки сменились десертными, а на них — пирожные, фрукты и мороженое, уложенное в виде красивых фигур. 

— Ешь, не торопись, — говорила Женя, — мороженое очень холодное. Я же тебе рассказывала, его охлаждают на ледяной горе… 

Король-Колдун куда-то исчез, но Женя чувствовала тут себя как дома. Покончив с обедом, мы отправились бродить по замку. Винтовых лестниц в нем и правда было много, но и обычных хватало. 

Набегавшись по коридорам и галереям, мы вышли в сад. Листья на деревьях и вправду были красными — или это только казалось так, из-за красного неба? 

— Красные как кровь! — подтвердила Женя, — цветы тоже. 

Она принялась насвистывать «Горного короля» и кто-то подхватил ее свист, тоненько и пронзительно. Свистела ящерицаа, которая цеплялась коготками за черную кору краснолистого дерева. Секунду спустя засвистели и справа, и слева. Женя умолкла, а ящерки продолжали свое «фью-фью-фью, фью-фью, фью-фью». Сад гремел как оркестр. 

— Уже все? — огорчилась я, когда мы подошли к лестнице без перил. Женя пожала плечами. 

— Может, еще на летучих мышах покатаемся? Или уже в следующий раз? 

Решать нам не пришлось. Ящерицы смолкли, а на ажурную дорожку вышел человечек, совсем крохотный, мне до пояса. Голова у человечка была кошачья. Он достал скрипку и заиграл.

Отсюда хорошо было видно окно в нашу спальню. На подоконнике стояла мама. Очень бледная. 

Я хотела рвануть к ней, но Женя крепко стиснула мою руку. На дорожке показался Король. Он стремительно взлетел вверх по ступеням, мама чуть отстранилась, потом одновременно заплакала и улыбнулась. Они заговорили, но так тихо, что мы внизу не могли разобрать ни слова. 

— Давай отойдем, — сказала Женя, — им надо поговорить. 

Проговорили они недолго. Мама покачала головой, Король отвернулся и стал медленно спускаться. 

— Мам! — крикнула я. 

Она махнула мне рукой. 

— Вам пора, — мягко сказал Король, — вас уже ждут. 

Он обнял дочь, погладил меня по голове  и повернулся к маме. Та смотрела на него не отрывая глаз, смотрела даже тогда, когда мы уже поднялись наверх. но так и не решилась спуститься. 

Окно захлопнулось. Красноватое свечение погасло. Комнату залил бледный свет — начинался новый летний день, каких еще много будет до сентября. 

Мама порывисто обняла нас и зашептала: 

— Пожалуйста, не надо, не уходите больше из дома без спроса… 

— А если спросим? — заговорила Женя, — ты нас отпускаешь? 

Мама не ответила.

— Почему ты не хочешь с нами? — теребила ее сестра, — ты же все вспомнила! Это же правда! Давай вместе! 

— Ты тоже этого хочешь? — спросила мама у меня. Я покачала головой. 

— Не знаю. Наверное, да. 

Мама подошла к окну и коснулась переплета. Она внимательно вглядывалась вдаль, словно надеясь разглядеть там красные сады и Высокий Замок, но за окном досматривал сны наш дачный поселок. Пели птицы, тяфкала соседская собачонка. Ночь заканчивалась. 

— Ну! — прикрикнула Женя. Мама покачала головой. 

— Ложитесь спать, — сказала она, — еще рано. 

Мама вышла из комнаты. Заскрипели ступеньки. Женя рванула за ней, распахнула дверь и замерла на пороге. 

Мамины шаги слышались снизу. Там скрипнула дверь. 

— Спать пошла? — дергала я сестру за рукав. 

— Нет, — тихо отозвалась Женя, — она у бабушки. 

— Зачем? 

— Чтобы ее поцеловать, — вздохнула сестрица, — чтобы ее поцеловать. 

Мы  вернулись на кровати. Мой наряд уже превратился в ночную рубашку, Женя была в пижаме. Только сейчас я поняла, что летучая мышь до сих пор болтается у меня на шее и сняла кулон: 

— Возьми…

— Оставь себе. Видишь же — у меня такой же. 

И правда, кулон у нее остался. 

— Жень! — шепнула я, — когда мы уже забрались под одеяла, — а мы еще туда пойдем! 

— Разумеется, — пробормотала сестрица, не открывая глаз, — я же тебе сказала: в другой раз на мышах покатаемся. 

— А водопад? А розы? А книжки с картинками? 

— Все тебе будет! Спи давай! 

— А мама?..

 

…Мы заснули, и поднять нас в тот день удалось только после полудня. 

 

Сценарист

 

Когда-то давным-давно, лет в пять, а то и раньше,Даша думала, что кино снимают очень просто: пристраиваются за кем-нибудь с камерой. Было чертовски обидно — у других в жизни случалось что угодно, хоть полет на драконе, хоть путешествие на парусном корабле, а у нее только дом, да детский сад. 

Вечерами  Даша выбиралась из кровати и подглядывала сквозь щелястые дверные доски в гостиную,  экран отсюда был виден хорошо, но актеры только раскрывали рты и ничего не говорили — мама верила, что она спит, боялась ее разбудить и смотрела кино в наушниках. Никаких приключений там не было — просто взрослые разговоры, беготня и иногда драки, но маме нравилось. Даже про больницу как-то смотрела и хохотала — Даша и подсматривать-то не стала. Она боялась уколов. 

Из-за этой больницы она себя и выдала, увидела камеру под потолком поликлиники и простодушно спросила: а что, их с мамой тоже в кино покажут? 

И то, как она сопротивлялась, когда кровь из пальца брали, увидят все? 

Мама сначала не поняла, потом расхохоталась и объяснила, что все не так, кино снимают специально, там был не врач, а просто актер, как и в театре. 

— Или как ты на утреннике, помнишь, зайцем была?

Истории тоже были не настоящие, их придумывали люди, которых мама называла сценаристами. 

— Это точно так же, как книжку пишут, — втолковывала мама, — а потом актеры разыгрывают то, что там написано.

Она продолжала что-то рассказывать, а Даша думала о том, что и те истории, в которые так хотелось попасть, на самом деле — выдумка. Почему-то она даже не разревелась, да и разговор вскоре перешел на будущие праздники и мороженое. 

Мама повесила на дверь плакат, теперь щели были закрыты и смотреть кино по вечерам не получалось. Вскоре сделали ремонт и поставили новую дверь. Даша не расстроилась — подглядывать все равно расхотелось. 

Теперь вечерами она просто лежала в кровати и думала. Мечтала, вспоминала день, тихонько разговаривала с игрушками. Сны приходили не сразу. Тяжелые и неторопливые  усаживались рядом с кроватью, вздыхали, долго вытаскивали из рюкзаков и пакетов что-нибудь подходящее, то, что будет сниться этой ночью. 

Иногда забегали легкие сны, похожие на фей из мультиков. От них сразу засыпалось, даже во время дождя, когда капли барабанили по железу — тюк-тюк… Тюканье слышалось и в ясные ночи, мама говорила: «птицы». Бояться нечего, просто птицы прохаживаются по крыше, ты же их не боишься? Вот и засыпай. 

Но это были не птицы. 

 

Она поняла  в тот самый день, когда мама рассказала про сценаристов — так стучала пишущая машинка. 

У прабабушки была такая, нашли, когда кладовку разбирали, а потом развлекались — пытались печатать. Ничего не получилось, мама сказала, что лента высохла. 

Машинку вытащили на лестницу, она долго чернела в углу, потом исчезла. Говорили, будто ее забрала соседка. 

Машинку уволок Сценарист. Он сидел на чердаке и упорно стучал по клавишам. Это было нелегко, Даше пробовала: тугие! Не то, что на клавиатуре кнопки нажимать. 

«Девочка Даша не спит», — отстукивала машинка.  Сценарист был маленький, ростом чуть ниже Даши, головастый, большеглазый, с длинными и очень тонкими руками. Уши у него были острые, как у кота, а между ушей виднелись рожки. Хвост тоже был, его она увидела не сразу, Сценарист на нем сидел. 

«Даша смотрит на меня», — продолжал Сценарист, — «Даша бродит по чердаку и не знает выхода». 

Она и правда не знала. Обычно чердак запирали на висячий замок, лишь однажды, выходя из квартиры Даша вдруг заметила, что дверь открыта и рванула вверх по лестнице. Она успела войти, увидеть пыльное окно, скошенный потолок и темные углы, а было ли что-то в углах, уже не разглядела — мама вытащила ее прочь и отругала. 

Сценарист сидел в самой глубине чердака, не в углу, а там, куда вели спрятанные в темноте тайные проходы. Он удобно устроился: у него был стол на толстых ногах, машинка, большая красная кружка с кофе и кресло. Желтоватые листы громоздились кривыми башнями на столе, сползали, падали. Даше хотелось прочитать, что же он пишет, но она боялась и темноты, и круглых глаз, и пальцев, длинных и тонких, как паучьи лапы. 

А он все стучал и стучал по клавишам. Бледный, блеклый, словно его нарисовали простым карандашом, а раскрасить не успели. На него так и тянуло смотреть, но с каждой секундой становилось страшнее и страшнее, и вот уже Даша несется не разбирая дороги прочь. 

А выхода нет, чердак оказывается огромным, как замок, тут и там виднеются лестницы, коридоры, галереи. Окошко, кажется, совсем заросло камнем, его нет, и двери тоже нет. Нет ни лучика света, кроме желтенькой лампы, под которой сидит Сценарист и все стучит, стучит по клавишам — тюк-тюк-тюк… 

…Иногда она просыпалась на этом, иногда в тот миг, когда Сценарист поднимал на нее глаза-блюдца, а бывало, что стоило заслышать стук машинки, как сон улетучивался начисто. 

 

Врач советовала больше гулять, меньше смотреть телевизор и не играть в компьютерные игры. Телевизора у них с мамой вообще не было, к компьютеру Дашу пускали редко, а кино она разлюбила. 

 

Дни, которые описывал Сценарист, были скучнее тихого часа. Он старался, иногда отстукивал: «Даша  идет на прогулку в парк», или «Идут пускать мыльные пузыри». Они шли в парк, или тратили бутылочку мыльного раствора на то, чтоб выпустить пузыри в компании таких же людей с бутылочками. Потом покупали еду, возвращались домой, ужинали. Все по написанному. 

Наверное, у него тоже лента пересыхала, или просто портилась. А может кончалась бумага, а купить ее там, где мама покупала бумагу для принтера, он не мог — кто его в магазин пустит?

Сценарист вздыхал и пускался по домам и помойкам искать нужные вещи. А жизнь начинала крутиться сама собой — мама получала премию и они ехали отдыхать, в театре ставили новую сказку, на улицах затевался праздник, приходили посылки с подарками, мама вдруг затевала торт и звала в гости соседских девочек. Потом все затихало, а с чердака снова доносилось «тюк-тюк». 

Даша знала, какие дни идут по сценарию, а какие так. 

А потом забыла. 

 

И немудрено было забыть — ей стукнуло шесть, а потом и семь, она пошла в школу. 

Мама сменила работу, чуть не вышла замуж, но передумала. «И слава Богу!», — говорила она, вспоминая об этом романе. Бабушка качала головой: «Упустила… Девчонка безотцовщиной растет!». Даша соглашалась с мамой — слава Богу. 

Она не безотцовщина, отец у нее есть, просто в Англии. Шлет деньги и иногда подарки. Жена у него высокая, некрасивая, но веселая. Детей у них нет. 

И это неправда, что папа ее не любит, он просто не умеет жить вместе с детьми. Мама так объяснила. А увидеться он рад, когда бывает в городе, всегда заходит. 

Бабушка не хотела понимать — то стыдила, то вздыхала. Даже расплакалась. Мама слезы сдержала и решительно покачала головой: нет. Пусть все остается как было. 

А было не так уж плохо. Вот только собаку мама не разрешила завести — «сил нет с ней возиться, а ты пока не справишься». Согласилась только на крысу, а та всего три года прожила. 

Игорь появился, когда ей исполнилось десять. В тот самый день и появился: на дне рождения он работал пиратом, расхаживал с огромной саблей, с головой, повязанной банданой и с попугаем на плече. Попугай был ненастоящий, но пират, почти не шевеля губами, говорил за него «Каррамба» и «Пиастры». Дети были в восторге. Мамы — тоже, Даша слышала, как они шептались. Ей даже неловко стало. 

Мама была без машины. «После ваших карнавалов, — сказала она, — я хочу выпить пива. Иначе не вынесу». После того, как гости разошлись, они собрали сумки и свертки и отправились в торговый центр неподалеку, мама сидела с кружкой, а Даша цедила ягодный коктейль. Есть уже не хотелось — налопались чипсов и пиццы. А пират уже сидел за соседним столиком — у него, как оказалось, сегодня больше выступлений не было. 

Разговорились. Через полчаса Игорь предложил подвезти их до дома. И мама согласилась. 

Так и пошло: Игорь заявляется с дрелью, помогает вешать полки, приносит билеты в театр. Весной они вместе едут на озеро, жарить шашлыки — он прекрасно управляется с мангалом. На все праздники и ярмарки Игорь тоже ходит с ними, потом, набрав вкусностей — сыра, колбас, пряников, — они сидят за столом, словно одна семья. Мама смеется, мама светится. Мама сделала новую стрижку, ей очень идет. На выходные можно отпроситься к подруге с ночевкой, раньше мама шла на это неохотно — неудобно как-то. Теперь она про неудобства забыла. 

Когда в начале июня мама забрала Дашу из летнего лагеря, она еще в дороге пообещала сюрприз. Даша ожидала чего угодно, от нового велосипеда до обещания завтра же ехать еще куда-нибудь — к морю, например, — но маме все равно удалось ее удивить. Допив чай, она подошла к крючкам, где висели ключи, и взяла небольшой ключик с незнакомым брелоком в виде совы. 

— Мы выкупаем чердак! — торжественно сообщила она.

Вид у нее был прямо как у Буратино — когда тот крутил Золотым Ключиком под носом Пьеро и гордо бросал: «А это ты видел?». Даша пожала плечами и подумала, что велосипед был бы лучше. 

— Ты не понимаешь? — затараторила мама, — мы сделаем второй этаж! Там места — как здесь. Господи, мы ж на головах друг у друга…

— Нормально… — буркнула  Даша, — можно и второй этаж.

Мама, похоже, ждала большего: 

— Идем! — решительно сказала она, — посмотришь, как оно там…

На площадке их квартира была единственной, а к чердаку вела узкая и очень крутая лестница. Замок поддавался трудно, но, наконец, маме удалось с ним справиться и она распахнула дверь. 

— Вот, — проговорила она голосом герцогини, показывающей новое имение, — наши новые покои…

Покои были пыльные, света сквозь окошко проникало немного, но места действительно хватало. 

— Мансарда получится — просто картинка, — продолжала радоваться мама, — лестницу пробьем наверх, комнату сделаем… тебя сюда переселить, или как?

Даша переминалась с ноги на ногу, не зная, обойти чердак, или лучше оставаться на месте. Под ногами валялась какая-то дрянь — доски, что ли…  Дальняя стенка в полумраке была видна плохо, не удавалось разглядеть, кирпич там или дерево. В  углах густилась темнота — углы походили на черные провалы, или проходы. 

И Даша вспомнила. 

В детстве чердак был больше. А во сне он становился бесконечным. Конечно, никакого лабиринта здесь не было и быть не могло, о прежних кошмарах и вспоминать-то не стоило. 

Самое время было осмотреть тут все, убедиться, что никаких чудовищ не бывает и с легким сердцем возвращаться домой. Но Даша и так в чудовищ не верила, она выросла. Поэтому всего лишь попросила: 

— Идем домой. Я еще чаю хочу.

И уже на пороге добавила: 

— Чердак классный.

Мама вздохнула, но большего требовать не стала. Они налили себе еще по чашке, слопали купленные по дороге пирожные, помечтали о том, в какой цвет покрасят стены. Так и прошел вечер. 

Но забыть то, что всплыло из глубин памяти уже не удавалось. Там, на пыльном чердаке, недовольный вторжением Сценарист смахивал пыль с машинки, вставлял в нее пожелтелый лист бумаги, удобно устраивался в кресле, пряча под себя хвост (если он у него все же был) и принимался выстукивать слово за словом, вымеряя по минутам сценарий нового дня. 

«Бабушка завела важный разговор», — напечатал он. 

 

Бабушка не признавала тяжелых кружек, которые любили они с мамой, специально для нее держали фарфоровую чашку с блюдцем. Бабушка не торопилась, она пила чай небольшими глотками, изящно разламывала булочку, намазывала каждый кусочек маслом. От варенья она отказалась — сладкое бабушка не любила.  

Мама сидела как на экзамене — очень прямо, руки сложены перед собой. Чай стыл в ее любимой кружке с пучеглазым котом. Ни к булочкам, ни к варенью, она тоже не притрагивалась. 

Зато Даша наворачивала и то, и другое. Она уже догадывалась, что сейчас ее попросят выйти. Ее б и погулять отправили, но снаружи хлестал дождь. 

— Я думала, ты ипотеку возьмешь, — заговорила, наконец, бабушка о деле. Мама ответила очень ровным голосом:

— Мне нравится жить в Старом городе.

— Живи, кто не дает… — бабушка бросила на Дашу выразительный взгляд, но внучка сделала вид, что не заметила.

— Дорого, наверное, в порядок чердак-то привести?

— Не дороже денег. Мы справимся! — мама заговорила чуть громче и звонче, — торопиться некуда. Мне всегда хотелось в мансарде жить.

— Ну да… под крышами Парижа, Фиалкой Монмартра. Любовь, вино, богема… — бабушка еще раз прожгла внучку взглядом, и опять безрезультатно.

— Что? — мама подалась вперед, звона в ее голосе прибавилось. Она даже ложку в руке вертела, хотя терпеть не могла, когда так делают.

— Дарья, — не выдержала бабушка, — иди, почитай что-нибудь…

— Я еще чай не допила, — буркнула Даша, решив растянуть чашку до предела, даже если пить придется по капле. Она отломила еще кусок булки, положила на него нетонкий кусок масла и щедро бухнула сверху малинового джема.

— И есть хочется, — сказала она с набитым ртом.

Бабушка перевела взгляд на маму, ища поддержки, но мама Дашу гнать не стала. 

— Алина… Ты понимаешь, что делаешь?

— Давай оставим эту тему, — попросила мама. Бабушка вздохнула.

— Можем и оставить.

И тут же добавила: 

— Мне звонила Нина. Нина Владимирова. Мы с ней учились когда-то вместе.

Даша ни про какую Нину Владимирову никогда не слышала, но мама, похоже, ее знала. И нахмурилась. 

— Она беспокоится, — продолжала сыпать загадками бабушка, — я тоже.

— Можете успокоиться, — бросила мама, — обе. Я не собираюсь замуж. Во всяком случае, пока.

— Вот видишь — уже и «пока», — грустно улыбнулась бабушка.

И они опять замолчали, выжидательно поглядывая то друг на друга, то на Дашу. Не выдержала мама: 

— Даш… — попросила она, — ты не могла бы…

— Можете секретничать сколько угодно, — проворчала дочь. Она забрала кружку и бутерброд, сунула в карман горсть конфет и отправилась к себе. Демонстративно закрыла дверь, метнулась к столу, вытряхнула карандаши из карандашницы и уселась на кровать, прижав к стене стакан от карандашей, а ко дну стакана — ухо.

— Аля, ты это серьезно? — продолжала бабушка, понизив голос, — ты из-за него вздумала дом расширять?

— Тебе не кажется, что я уже большая девочка? — мама старалась говорить спокойно, — и что мне, как минимум, нужна своя комната?

— А у тебя ее разве нет? Где тогда мы сидим?

— В гостиной. В гостиной, совмещенной, между прочим, с кухней. Где у меня в углу диван и компьютер. Мне хочется жить нормально. Даше тоже побольше места не помешало бы, к ней друзья ходят, а им в той каморке не развернуться.

— То есть, вся забота о ребенке?

— Нет, — спокойно ответила мама, — обо мне и о ребенке. Я тоже живой человек.

— Ты могла прекрасно позаботиться о себе два года тому назад…

— Не будем об этом!

— Когда у тебя была возможность устроить свою жизнь…

— Мама!

— …С нормальным, взрослым человеком…

— Я еще два года тому назад сказала — хватит об этом!

— Уж комнат-то вам бы обеим хватило, у него дом в Жверинасе!

— Господи… мам, ты б еще калым за меня брала!

Они уже орали друг на друга, но шепотом, надеялись, что Даша не услышит. Ни о том, что «ребенку было бы лучше в зеленом районе, а эта квартира все равно бы ей осталась», ни о том, что мама — эгоистка: «ребенка для себя завела, а теперь…», ни о том, что «мальчишка еще подрастет, зачем ты ему тогда?»… Какой мальчишка? Откуда? 

— Посмотри на себя! — взывала бабушка, — джинсы, стрижка эта… Молодишься?

— Хватит…

— Ты понимаешь, что тебя в любом случае хватит ненадолго? Возраст есть возраст.

— Я сказала…

— Ведь из-за него тебе отдельная комната понадобилась? Ты столько лет сидела — а тут нате, места мало?

Даша задумалась о том, что будет, если Игорь переедет к ним. Подумав, решила, что ей это, пожалуй, нравится. 

А вот бабушке не нравилось, бабушка бушевала, взывала к материнской совести — «а ребенку каково?», вновь поминала Нину, которая ей зачем-то звонит. Она много еще наговорила, мама отбивалась, сначала решительно, потом вяло. Договориться им так не удалось. Даша и дослушивать не стала, отбросила карандашницу и включила музыку. 

Игорь ей нравился. Он умел жарить шашлыки, кричать «пиастры» попугайским голосом, читать «Балладу о дуэли» и смешить маму. 

Но, оказывается, важнее всего было то, что он младше. На целых двенадцать лет. 

 

— Пока, Дашенька! — бодро и фальшиво пропела бабушка от выхода. Пришлось выползти из комнаты и махнуть ей на прощание. Мама тоже улыбалась и делала вид, будто ничего не произошло. Но что-то сломалось. Разговор не клеился, и когда Даша наконец отправилась спать, мама заметно обрадовалась.

Но сон не шел, Даша лежала на спине, глядя в темный потолок. Там, выше — чердак. Огромный, запутанный, бесконечный чердак со множеством отнорков, переулков, переходов. В самой его глубине Сценарист заправляет в машинку новый лист и печатает сценарий следующего дня. Скучного и правильного, других он не пишет. 

Сценарист вздохнул, размял тонкие пальцы, похожие на паучьи лапки — «мы писали, мы писали, наши пальчики устали».  Потянулся и, довольный, вновь принялся за работу. 

— Что тебе от нас надо? — спросила Даша.

Она не так боялась, как раньше — все же выросла, а Сценарист — нет. Он вообще оказался меньше, чем вспоминался — с крупного кота, наверное. Силы в нем, похоже, было немного — ручки и ножки тонкие, как веточки. 

Но где выход она по-прежнему не знала, а он знал, что она не знает, и это придавало ему силу. Сценарист равнодушно скользнул по ней взглядом и застучал по клавишам. 

«Девочка Даша хочет со мной говорить, — отозвалась машинка, — Я не говорю. Я пишу»

— Прекрати! — Даша сделала шаг вперед, но то ли пол, то ли воздух на чердаке, оказались вязкими, как тянучка, а голос почти не был слышен.

«Даша недовольна, — продолжал стучать сценарист, — Мама Аля плачет. Начинается новый день. Все поступят правильно». 

Грузный сон охнул, неловко повернувшись в кресле, порылся в мешке, пытаясь найти что-нибудь повеселее, но не нашел и загрустил. 

«Тюк-тюк-тюк», — слышалось всю ночь.  «Дождь идет», — подумала сквозь сон мама, которой удалось, наконец, успокоиться. 

 

И потянулись скучные дни, один за другим. 

Погода испортилась, а на маму так навалилась работа, что ничем другим она заниматься не могла. Даша измаялась — гулять под дождем было нельзя, да и не с кем, друзья разъехались. Родня звала в деревню — она ехать не захотела: там комары, скучно, детей нет. После того разговора с бабушкой Даша поняла, что без расспросов не обойдется и решила держаться от родных подальше. 

В конце концов мама опять отправила ее в лагерь, на сей раз — в городской, до шести вечера. После занятий Даша шла к маме на работу, на ужин они разогревали пиццу, или покупные котлеты. Иногда что-нибудь смотрели, но без особой радости — кино Даша так и не полюбила. На игры, или разговоры по душам, сил уже не оставалось. 

Подошли выходные, но лучше не стало — мама никуда не уходила, но ее все равно что не было. Уткнулась в компьютер, даже ела не отрываясь от экрана. 

И Игорь не зашел. Ни разу не появился на неделе — но так бывало и раньше, ничего удивительного. А вот выходные без него были первыми за полгода. 

Может, они с мамой через мессенджер общались? Даша не знала. 

А на следующей неделе они встретились — в лагере была большая викторина «по странам света» и проводить ее помогал высокий и красивый пират, с саблей, банданой и попугаем, кричащим «пиастры». 

Даша честно отыграла и лишь потом подошла к пирату поздороваться. «Так вы знакомы!» — протянула воспитательница, но не очень удивилась. Кто-то из детей протянул недовольно: «Она все ответы заранее знала!». Глупо, потому что ответила Даша не блестяще, приза ей не досталось. 

— Привет, — сказал пират.

— Когда ты к нам придешь? — спросила Даша прямо и тут же подумала, что это не по-взрослому, надо сначала спросить «как дела», потом — «ты, наверное, очень занят, давно тебя не видно», потом пригласить так, чтобы это ничего не значило — «заходи как-нибудь». Взрослые делают именно так. И отвечать на приглашение полагается теми же словами: «Как-нибудь зайду».

Но Игорь нормальным взрослым не был. Он ответил: 

— Я не знаю.

— У мамы работа, — негромко сказала Даша, — она правда очень-очень занята.

— Да, она мне говорила.

Повисло молчание. Девчонки звали: «Даша, иди в «Уно» играть». 

— Мне надо грим снять, — сказал Игорь, — и переодеться.

— Ага… 

Тут полагалось попрощаться и сказать все же это «как-нибудь», но они продолжали молча смотреть друг на друга. 

— Тебя во сколько отпускают? — спросил он, когда пауза затянулась.

— В шесть.

— Я тебя встречу, — пообещал Игорь, — тогда поговорим.

Они действительно встретились, даже съели по порции мороженого, пока дошли до маминой работы. А вот разговор не клеился. 

Ну правда, что можно было сказать? «Почему ты у нас перестал бывать?», — но сама ведь сказала, что мама занята. 

Игорь не зря с детьми работал, он сумел завести болтовню ни о чем и ввернуть между делом, что, наверное, уедет — приглашают на курорте поработать, заодно и к морю скатается. 

«Мы же вместе ехать хотели!», — чуть не вырвалось у Даши, но она вовремя осеклась и выдавила: 

— Здорово…

Мороженое казалось безвкусным, как пюре в школьной столовой. Идти оставалось все меньше и с каждым шагом Даша чувствовала, как ломается и осыпается хорошая и веселая жизнь, которой так хорошо жилось последние месяцы. 

«Тюк-тюк-тюк», — слышались шаги. 

— Когда ты к нам придешь? — спросила Даша и зажмурилась, чтоб не слышать, потому что уже знала, что он скажет.

Игорь ответил: 

— Как-нибудь.

 

— Хочешь, — сказала мама, — поедем  в Варшаву, когда разгребусь немного. Тебе Центр Коперника понравится…

— Мы же к морю собирались.

«С Игорем» Даша не договорила, но этого и не требовалось, мама все поняла. 

— Как-нибудь съездим… — туманно пообещала она, — погода для моря неподходящая.

— Море не только Балтийское бывает.

— Я далеко сейчас ехать не могу, — еще туманнее ответила мама, — у меня дела. Делу время, потехе — час. Давай еще по чашечке…

«Они выпили еще чаю, — отстукала машинка, — вымыли посуду и ушли спать. Завтра будет новый день. Мама отправится на работу. У Даши каникулы. Все поступят правильно». 

 

— Живот заболел, — мрачно ответила Даша на мамин вопрос «почему еще не собралась», — и голова… не хочу никуда идти.

— У вас же экскурсия сегодня!

— Ага, в Тракай… чего я там не видела? Там новый замок построили?

— Мне казалось, ты его любишь.

— Я его каждое лето люблю раза по три. Не хочу.

— Могла бы вчера предупредить, — пожала мама плечами, — я бы и будить тебя не стала.

— Я еще не знала, что живот заболит.

— Понятно, — мама вздохнула, — не сиди в интернете весь день. Пол подмети.

— У меня живот болит, — напомнила дочь, — не до пола.

— Еще что болит? Язык не заболел — ерунду говорить? Воспитательнице позвонишь, или лучше я?

— Сама позвоню! — быстро ответила Даша, — прямо сейчас и позвоню — вот! — она схватилась за телефон.

— Ну и отлично.

Мама, наконец, ушла, а Даша перевела дух. 

Встав с постели, она честно собиралась ехать на экскурсию и поменяла планы минут двадцать тому назад, когда увидела мамину раскрытую сумку на столике в прихожей. Из внутреннего кармана торчал и сам в руки просился телефон. Личный — телефонов у мамы было два, один для работы, его Даша трогать не стала. 

Телефон мигал зеленым глазком, словно спрашивал: «Что делать будешь?». 

Стало стыдно. Даша поспешно засунула телефон в щель между столиком и стенкой и решила про него забыть. 

Мог ведь он просто вывалиться из сумочки? Туда бы и упал. Мама, конечно, немного огорчится, но… так ведь могло и на самом деле случиться? 

Она ушла к себе, пролистала «вконтактовскую» ленту, порылась в почте. Погоняла шарики в игрушке. Почитала. Еще поиграла, поговорила с подругой в чате. Потянула время так и этак. Потом вернулась в прихожую и подняла телефон с пола. 

Он не был запаролен. Номер Игоря нашелся сразу — с фотографии смотрел улыбчивый пират. Даша поколебалась минуты две, потом все же решилась и набрала смс: 

«Приходи сегодня в семь». 

И смайлик с глазками-сердечками. 

 

День тянулся невыносимо долго. Погода исправилась, ничто не мешало выйти погулять — она и вышла,  — но удовольствия от прогулки не было. Даша то и дело хваталась за карман с маминым телефоном, проверяя, не потерялся ли он. Вытащить телефон из сумки — за это уже полагалась взбучка, но если б она еще и потеряла его где-то на улице, это было бы запредельным свинством. 

А оставить телефон она тоже не могла — вдруг Игорь ответит? 

Так и не нагулявшись, Даша вернулась и отправила еще сообщение, на сей раз приписав: «Нам очень нужно увидеться». Подумала — не передвинуть ли время встречи на полвосьмого, но решила, что мама и к семи доберется. 

Девушки из книжек и фильмов часто страдали от того, что «он не звонит». Даша верила — неприятно, наверное, — но в жизни это оказалось просто невыносимым. И ведь это не ее парень отмалчивается, а мамин! 

Равнодушно стучали часы, капала вода из крана. Птички скакали по железному подоконнику… Или это опять были не птицы? 

«Тюк-тюк-тюк»

«Все поступят правильно, — продолжал Сценарист свою заунывную работу, — Он не ответил. Он не будет отвечать…» 

Телефон пискнул было, но это магазин сообщал о скидках. Игорь молчал. 

«Он не отвечает, — продолжалось самодовольное тюканье, — Все поступают правильно…» 

— Заткнись, — шептала Даша, — просто прекрати!

Сценарист и ухом не вел. У него работа спорилась. 

И когда, отправив третью, самую длинную, смс-ку Даша так и не дождалась ответа, она решила больше не ждать. Сняла с крючка ключ с совиным брелком и отправилась на чердак. 

 

— Ну! — громко сказала Даша, отперев замок с третьей попытки, — где ты там прячешься? Выходи давай!

Чердак сонно молчал, не шевельнув и пылинкой. Было чуть светлее, чем в прошлый раз, но дальняя стенка все равно пряталась в полумраке. Пахло мышами. По крыше разгуливали голуби, один устроился прямо возле окошка и косился внутрь. Жирный. 

— Давай сюда, — приказала Даша уже не так уверенно, — что тебе надо от нас?

Тишина. Даже тюканья не было слышно. 

Даша хотела было крикнуть еще раз, но осеклась и почувствовала себя глупее некуда. 

Это всего лишь чердак. Не лабиринт, не логово чудовища.  Тут будет комната, и еще комната, и, может, ванная — внизу только душевая кабина помещалась. Они прорежут еще окна, может в той стене и прорежут — она же наружная, нет там никаких проходов и не может быть. Просто темнота в углу. 

Даша подошла поближе. Темнота не рассеялась, но она знала — если протянуть руку, пальцы упрутся в стену. 

Не уперлись. 

Это был не проход, а, скорее, лаз, пришлось пригнуться, но пройти удалось легко. Должно быть, наружная стена была чуть дальше, а между нею и стенкой видимой от двери пряталась небольшая каморка, тоже с окошком, тоже грязным. При тусклом дневном свете Даша разглядела стол, залежи бумаги и пишущую машинку. Лампа днем не горела. 

И тут под ноги ей кинулся кто-то небольшой, но плотный, белесый, твердый, как мяч. Даша еле устояла, а белесый рванул прочь, к раскрытой двери. 

— Стой!

Бегал Сценарист не слишком хорошо, засиделся, наверное. Хвост у него, оказывается, был — тонкий и длинный, за хвост Даша его и ухватила. 

Сценарист угрожающе зарычал, потом прыгнул, не жалея хвоста и пребольно тяпнул Дашу за руку. 

— Сволочь! — завопила и заплакала она, но хвост не выпустила, а намотала на руку крепче. Второй рукой она попыталась ухватить Сценариста за рога — не вышло. Сценарист наладился укусить ее за ногу, но его зубы скользнули по джинсам, не причинив ей на сей раз вреда. Вот тут он совсем разозлился.

— Даша!

Игорь влетел на чердак и  кинулся ей на помощь, не разбирая, с кем она там дерется. Только присвистнул, когда рычащее существо бросилось на него, но не растерялся и накинул сценаристу куртку на голову. Тот заметался и завыл, чуть было не вырвался, но вдвоем справиться с ним оказалось не так трудно. Сценариста замотали в джинсовую куртку и перевели дух. 

— И куда это теперь? — спросил Игорь, еле отдышавшись.

— У нас клетка есть, — Даша тоже дышала тяжело, — от крыс осталась.

— Ну давай его… — Игорь запнулся, должно быть, представив, каково будет волочь Сценариста по крутой лестнице вниз, — Тащи лучше клетку сюда. Я это удержу.

Даша сомневалась, что удержит, но Игорь справился. Дверца клетки оказалась маловата для такого пленника, но пропихнуть Сценариста внутрь они все же сумели. 

— Он ее не разнесет? — спросил Игорь. Даша пожала плечами.

— Я не знаю…

Сценарист, похоже, был не настолько силен, чтоб ломать клетку, дрался больше от ярости. Очутившись за решеткой, он зарычал, а потом лишь тоненько скулил, просовывал пальцы сквозь прутья и шевелил ими, словно пытаясь привлечь неожиданного спасителя. 

— Фу, — сказала Даша, — как паука заперли…

— Что это за тварь-то? — спросил Игорь.

— Не знаю… живет он тут.

— Не знаешь, но охотишься по чердакам?

— А ты-то как здесь оказался? — дошло вдруг до Даши, — семи-то еще нет.

— Я и не собирался приезжать в семь, — усмехнулся Игорь.

— Ты вообще не отвечал.

— На первую ответить собирался, — серьезно сказал он, — но тут увидел твою маму.

— Что?

— Ага. Она в банк ходила, там и встретились.

— И ты ей рассказал… — покраснела Даша.

— Нет. Это она мне рассказала, что у нее день неудачный: телефон дома забыла, Дашка заболела… Кстати, твоя мама никогда не ставит смайлики. Особенно с сердечками. 

«Если я провалюсь, — подумала Даша, — окажусь прямо на диване. Тогда будет не больно». 

— Я сначала хотел написать: «Даша, не надо», — рассказывал Игорь, — но ехал мимо и решил, что лучше зайти поговорить. Так что это за дрянь такая?

Даша рассказала все — то, что вспомнила, то что случилось в последнее время. Игорь только хмыкал. Сценарист возился в клетке и ворчал. 

Потом они пробрались в каморку — Игорю пришлось в три погибели согнуться, — и выволокли оттуда машинку и бумагу. 

«Все поступят правильно», — прочитала Даша первую строчку. Там еще много было напечатано, она хотела прочитать, но Игорь ее остановил: 

— Не нужно.

Изорвал лист и смял обрывки в комок. 

Сценарист опять взвыл, но было поздно, варвары изорвали все, что могли. 

— Печки, жаль, у вас нет, — сказал Игорь, — это сжечь бы.

— Зря порвали, — сказала Даша, — пачкой их выбросить было бы легче.

— Ничего, в мусорный мешок затолкаем.

Машинка выглядела довольно прочной, но Игорь принес разводной ключ и с ней тоже справились. 

— Что с ним делать будем? — кивнул Игорь на клетку.

Даша с ужасом покосилась на разводной ключ. До этой секунды она не сомневалась, что ненавидит Сценариста, но стоило представить, что Игорь сейчас разможжит тварюге голову ключом… Игорь, должно быть, угадал, о чем она думает, но понял не так, потому что предупредил: 

— Имей в виду — я его убивать не стану. Хочешь — действуй сама. 

— Еще чего! — взвилась Даша, — я как раз за то, чтоб не убивать… Только он… он же опасный.

Опасным Сценарист уже не выглядел. После того, как сломали машинку, он выглядел жалко. Выть перестал, даже пальцами не шевелил. 

— Так и будешь в клетке держать чертяку?

Даша представила, как она заботливо ставит Сценаристу мисочку с тертой морковкой, или наливает свежую воду в поилку и развеселилась. 

— Клетку придется чистить, — сказала она, — не хочу. Чучело вот набить можно.

На чучело Сценарист не среагировал. Ему, похоже, было все равно. 

— Ученым надо сдать, — осенило Дашу, — пусть изучают.

Игорь покачал головой. 

— Вот уж не советую.

— Почему? Это ведь новый вид…

— Ты говорила, он ваши дни программировал?

— Не программировал, сценарии писал.

— Большая разница… Подумай, какие ученые его станут изучать и какие сценарии он еще напишет. Ты ж кино смотришь…

— Я не люблю кино, — созналась Даша.

Они еще немного поспорили, потом сволокли клетку вниз, собрали изорванные листы и поехали прочь из города. Добравшись до места, где весной жарили шашлыки, сожгли в камине обрывки сценариев. Горело плохо, с черным дымом и чадом — огонь словно не хотел этого есть. 

Когда пламя поглотило последний лоскуток бумаги, они открыли клетку и вытряхнули пленника на траву. Сценарист завертел башкой, словно не веря нежданной свободе. 

— Ползи отсюда, — приказал Игорь.

— Может, ему еще пинка дать? — кровожадно предложила Даша.

— Ну, пинай, если очень хочется.

Пинать не хотелось, уполз так. Маленький, взмокший, раздавленный, он уходил прочь по густой траве, к деревьям, в глубь лесов. Сейчас он не выглядел ни зловещим, ни опасным. Просто скучным. 

Трава перестала шевелиться и они вернулись к машине. 

— Во сколько твоя мама заканчивает работу? — спросил Игорь, — в шесть? Успеем до ее прихода…

Он сказал «успеем», не «успеешь». Даша хотела переспросить: «Ты ее дождешься?», но она понимала, что лучше промолчать. Лучше ничего не знать заранее, ничего не предвидеть. Все предписанное только что сгорело, начало будет с чистого листа. Игорь был прав, когда порвал страницу не читая. 

И она была права, когда вынула из кармана последний листок, не разорванный, а заботливо сложенный вчетверо. 

— Я не удержалась, — призналась она. Игорь ничего не сказал, только нахмурился.

— Это пока я за ключом ходил?

— Угу… но ты не думай, я…

— Не нужно ничего рассказывать, — перебил он, и Даша рассказывать не стала. Просто сунула листок в огонь. Пусть все идет само, без сценариев.

Игорь, наверное, думал, что она опять пытается их с мамой помирить, но он ошибался. Хотя в остальном угадал верно: стоило ему выйти, как Даша выхватила из пачки чистый листок, заправила его в машинку — получилось не сразу, — и напечатала: 

«Они купили собаку». 

 

…Собаку они так и не купили, потому что Игорь притащил щенка из приюта, но это случилось только через год. 

Мир лежит в глубоком снегу

 

Если вам доведется очутиться в полуразваленной деревушке возле болота, в самом болоте, на опушке унылого леса, или на голом побережье, можете быть уверены: случится что-то неладное. 

В лесу завоет оборотень. В помещичьем доме заведется вампир, или запертая сумасшедшая жена. Обитатели деревни окажутся нелюдями, или принесут незадачливого путника в жертву древним богам. Словом, жизнь тут нелегкая. Хотя, возможно, интересная. 

Но ни холмы, ни леса, ни болота, никогда не будут так унылы, как окраины большого города, застроенные бесконечно-одинаковыми домами. 

Мама говорит: сейчас уже не то, что лет пятнадцать тому назад, а бабушка усмехается:  вы б сюда лет тридцать тому приехали. По их словам, было еще хуже, сейчас хотя бы ресторанов и сетевых кофеен везде хватает, а большие магазины тут в основном и строят.  В тех городах, где есть метро, оно протянуло в дальние кварталы свои щупальца и выставило на поверхность ларьки с цветами, газетные киоски и рекламные щиты, а там, где горожане так и не забрались под землю, цветы и газеты держатся близко к троллейбусным остановкам. Но стоит отойти от широкой улицы и углубиться во дворы, как окажешься на дне бетонного ущелья и только стены будут пялиться на тебя разноцветными окнами. 

Летом, когда зелено и долго не темнеет, еще ничего. Зимой Аня  не выносит эти районы до отвращения. Особенно дворы. Поэтому и не сокращает дорогу, предпочитая сделать круг по нормально освещенным улицам. 

Родители говорят — и правильно, так безопаснее. Наверное, они правы. 

 

Аня  сидела в дальнем уголке кафе: в одной руке — телефон, в другой — картонный стаканчик.

Бабушка, правда, тоже примется кормить, да и в рюкзаке мамины пирожки, которые намного вкуснее сухих коржиков, которые Аня берет к кофе. Но ей нравилось сидеть в кофейне. Ее иногда принимали за старшеклассницу, это льстило. Симпатичные мальчишки напротив кидали взгляды, но так и не заговорили, было немного досадно, а с другой стороны и хорошо: не поняли, что она еще маленькая. 

И тут над головой раздался голос: 

— Вы не могли бы мне помочь?

Мужчина — молодой, но, не мальчик, а может уже и не студент — протягивал ей белый бумажный квадратик. 

— Там адрес, — пояснил мужчина, — а бариста не знает, где эта улица.

Улица была как раз бабушкина, Аня объяснила, как туда идти , а потом еще и добавила: 

— Через дворы будет короче, выходите — и сразу налево, через двор до конца, там увидите проход.

— Как бы не заблудиться, — улыбнулся незнакомец, — тут все дома как близнецы.

Аня вежливо улыбнулась и уставилась в экран. С чужаками она не разговаривала. 

А он тем временем тоже заказал кофе и сел за соседний столик, но приставать все же не пытался. Аня поморщилась: запугивают черт-те чем, а человек, может, просто приезжий. Или  в этом конце города бывает редко. 

Незнакомец открыл книгу — обычную, бумажную. Казалось, он забыл про Аню, да и она перестала обращать на него внимание. Казалось. Через несколько минут она с удивлением поняла, что они перебрасываются короткими репликами. А еще через минуту Аня попросила посмотреть книгу — ее заинтересовала обложка. 

— Встречи с таинственным, — усмехнулся незнакомец, — вам интересно?

Она, конечно, старалась выглядеть старше, но на «вы» к ней все равно обращались редко. Аня насторожилась, но ничего за этим не последовало: ни сальных взглядов, ни попыток дотронуться, поэтому она осмелела и даже немного полистала книгу, стараясь не испачкать страницы не вымытыми после печенья руками. 

— Если хотите, можете взять себе, — предложил незнакомец. Аня покачала головой:

— Неудобно.

— Я ее все равно подобрал. Знаете, домики такие в скверах…

— Да, библиотека.

Аня окончательно уверилась в том, что незнакомец — приезжий. Наверное, поэтому с баристой не договорился: молодой бородач у кофемашины плохо говорил по-русски. 

Ей уже совсем не было страшно, или неловко — только досадно, что придется рано или поздно признаваться в своем малолетстве. Или не придется, потому что он сейчас допьет кофе, повяжет свой белый шарф и уйдет в темноту навсегда. 

Так и случилось. Он ушел, а она все еще сидела, листая книгу, глотая кофе и лишь выпив полчашки, спохватилась, что не брала вторую порцию. 

— Брат заплатил, — ответили за стойкой. Аня опять встревожилась и на всякий случай взяла телефон в руку. Но на улице ее никто не ждал: редкие прохожие ничуть не напоминали белобрысого красавца в сером пальто.

Она сильно припозднилась и почти уже готова была пойти дворами, но осторожность взяла верх. В конце концов, не так уж много времени она сэкономит. Минут десять от силы — зато пойдет по широкой дороге, где окна не глазеют своими квадратами, а всего лишь подслеповато щурятся за снопами рыжего света длинноногих фонарей, а собаки чинно вышагивают на поводках, а не завывают дурным голосом — как та, во дворе, через который ей пришлось бы идти. 

 

Чуть дальше, за стеной панельных ужасов, прямо в жилые кварталы врезается лес. Дома тут не лучше, но они тонут в деревьях и выглядят не так скучно. Бабушкина пятиэтажка  — на самом краю леса. Жильцы первого этажа давно проделали выходы наружу прямо из квартир, разбили палисадники и даже маленькие огороды и всячески старались приблизиться к земле, сохранив ванны и теплые туалеты. Из окон видны леса и дома, словно сбежавшие из дачных поселков. Иногда там горит свет, то ли бомжи жгут, то ли привидения. 

 

Аня охотно поглядела бы на привидение, но сегодня домики темны и почти не видны на фоне деревьев. Бомжей, по словам бабушки, недавно разогнали. Похоже, это они  свет зажигали. 

Она свернула за угол, приготовилась звонить, но вовремя отдернула руку. 

 

«На  окне  стоял  цветок  — сигнал тревоги. Штирлиц все понял». 

Глухие бордовые шторы похожие на театральный занавес почти прильнули к стеклу и зажатый между ними и оконным переплетом гибискус вскинул две длинные ветки, словно пытаясь привлечь внимание прохожих и позвать на помощь.

На самом деле, сигналом был не цветок, а шторы. Если они задернуты, заходить нельзя. Звонить тоже. Нужно ждать, пока бабушка отдернет тяжелый плюш и доверит защиту дома от любопытных взглядов непрозрачным, но легким занавескам. 

Шторы она задергивала и днем, когда в комнату не должно было проникнуть ни луча дневного света. Потом стелила на стол темную скатерть, зажигала свечи и только тогда вынимала из серванта потертую деревянную шкатулку с картами. Таро бабушка не признавала и пользовалась обычной колодой на тридцать шесть листов. 

— Обычные карты, — пожала она плечами, когда внучка вздумала выпрашивать: не волшебные ли? — в «Союзпечати» куплены, твоей мамы тогда еще в проекте не было .

Когда приходили люди, в  хорошую погоду бабушка отправляла внучку на качели в соседний двор. В плохую включала кино и заставляла смотреть его непременно в наушниках. Выходить из комнаты и как-то давать о себе знать категорически запрещалось. 

Из комнаты Аня не выходила, вела себя тише воды ниже травы. Высидев минут пять, она снимала наушники, на цыпочках подходила к щелястой двери и смотрела затаив дыхание как бабушка колдует.

 

Нарочито медля, она протягивала колоду и очень сухо и тихо требовала снять карты: левой рукой, от сердца, к себе. Раскладывала, приговаривая: «что было», «что  будет», «чем все кончится», «чем сердце успокоится». Гостьи — слова «клиентки» бабушка не переносила, «это у красавиц на углу клиенты!», — внимали, кивали, уходили с измененными лицами, словно прикоснувшись к невероятной тайне. 

Потом они приходили еще и подруг присылали. Потому что бабушкино гадание всегда сбывалось. 

Иногда она выдавала им с собой мешочки с сухими травами и долго рассказывала, как правильно заваривать, как очищать воду, заряжать ее лунным светом, что при этом шептать. Дамы внимали и верили, что травы бабушка собирает на заре в определенный день луны. На самом деле бабушка покупала их в ближайшей аптеке. 

А как-то она затеяла амулеты из ниток плести —  Аня потом в городе встречала женщин в бабушкиных браслетах. Выглядели они хорошо, магия действовала. 

 

Закончив и выпроводив очередную жертву, бабушка прятала в шкаф черную кружевную шаль, распускала волосы и закуривала. Летом на крыльце, а зимой прямо в комнате. С сигаретой и в джинсах она становилась моложе. Бабушка пересчитывала деньги, что-то бормотала под нос. В тот миг, когда она прятала купюры, надо было метнуться и быстро нацепить наушники. На экран бабушка, к счастью, все равно не смотрела и не удивлялась, почему первые пять минут мультфильма тянутся целый час. 

А ведь бабушку справшивали — свободна ли она сегодня вечером? «В любое время приходи!», — сказала она, — можешь заночевать, завтра же не в школу? Бывало, конечно, что гости приходили внезапно: «Анна, милая, очень надо… я так больше не могу!». Бабушка вздыхала и не отказывала. 

Но она всегда хоть смс-ку посылала с предупреждением.  Или звонила: погуляй где-нибудь минут сорок. А сегодня промолчала. Стой теперь как дура с рюкзаком под дверью.  Знала б — осталась в кафе еще на полчаса. Там тепло и интернет — а еще и книжка. 

Мама ругаться будет: тратишь деньги на макулатуру! Но это же подарок. Впрочем, маме можно книгу и не показывать, оставить у бабушки. Та тоже посмеивается, но на полки подобные книги ставит: 

— Работа у меня такая, —  разводила она руками, когда дочь и зять закатывали глаза: «ну это ж чушь!», — на пенсию только ноги протянуть, а полы мыть я с детства ненавижу. Вопросы есть?

И она шикарно, словно кинозвезда прошлого, затягивалась тоненькой сигаретой, а мама только бормотала беспомощно: «хоть не кури при ребенке!». 

Аня подумала — не вернуться ли в кофейню? Или сразу на остановку и домой — она даже расписание глянула в телефоне, если все же идти через двор, можно было успеть на ближайший троллейбус. 

Аня с досадой посмотрела на окно. Гибискус развел ветками — а я что сделать могу?

«К черту, — подумала Аня, — домой пойду!»

Ни на что не надеясь, просто чтоб выплеснуть эмоции, она пнула дверь и дернула дверную ручку. Та неожиданно поддалась. 

Бабушка забыла запереть дверь? Или что-то случилось? «Неотложку ждет!» — догадалась Аня. Мысли в голове бились одна другой страшнее. Не разуваясь, даже не включив в прихожей свет, она рванула в гостиную: 

— Бабушка! Ты где?

Она была в гостиной — бледная, очень прямая, бабушка стояла спиной к серванту и держала в руках, кажется, ту самую шкатулку с картами. Увидев внучку, она побледнела еще больше. 

— Уходи! — приказала она одними губами, — Вали отсюда! — прошептала бабушка чуть громче, когда внучка недоумевающе подняла брови и собиралась что-то спросить, — немедленно!

Третий раз повторять не пришлось, Аня ретировалась в прихожую, радуясь тому, что не заперла дверь и сможет сейчас выскочив наружу вызвать полицию. Что происходит, она не поняла, но это уже не было важным. «Скажу — грабят, а там они сами разберутся!», — решила она. 

Но выйти не удалось. В дверном проеме, прямо на пороге, скалилась здоровенная серая собака с белой отметиной на шее. 

— Вон пошла! — хотела заорать Аня, но голос ее подвел, получился какой-то невнятный писк. В левой руке она до сих пор сжимала телефон, а правой нашаривала что-нибудь тяжелое… ну должно ж что-то быть? Палка лыжная — бабушка любит на лыжах кататься, — вон! — повторила Аня уже совсем беспомощно. Собака в ответ только негромко рыкнула.

— Георгий! — крикнула бабушка, — это наше с тобой дело! Отпусти ее.

— Наше, — ответил Георгий, — и я дал ей шанс.

Белобрысый незнакомец — уже без серого пальто, но все еще в белом шарфе, лениво поднялся с пола, захлопнул дверь, повернул ключ в замке и спрятал его в карман. 

— То ли кофе был паршивый, — продолжал Георгий, — то ли твоя внучка не любит читать.

«На краю поля стоял огромный волк, чуть ли не с теленка размером, — вспомнила Аня, — алый язык чудища был вывален из пасти, темные глаза горели недобрым огнем». 

«Книга оборотня» — так назывался подарок. Георгий был честен настолько, насколько мог. А она, дура, обрадовалась — мистика, таинственные истории. 

«Глупость какая… — устало и скучно подумала Аня, — у меня даже шапка не красная…» 

— Думаю, нам лучше переместиться в гостиную, — мягко сказал Георгий, — позволишь?

Ловко, словно заправский ухажер, он помог Ане снять куртку. Перешел на «ты» но все равно был вежлив и спокоен. Глаза у него были обыкновенные, светло-карие, язык он даже в обличье волка из пасти не вываливал, а в человеческом виде нисколько не походил на чудовище. 

— У тебя в сумке еда, — обратился Георгий к девочке, — давай уж чайник поставим.

Аня переглянулась с бабушкой, та беспомощно кивнула и покорно отправилась на кухню. Аня дернулась было за ней, но Георгий ее удержал. 

— Посиди здесь, со мной, — попросил он, — бабушка отлично справится одна.

Они послушались — не только Аня, но и бабушка, в свое время не боявшаяся ни начальства, ни гэбистов. 

Дверь заперта. На окнах решетки. Телефон Георгий забрал. Бабушкин телефон валялся возле стены, разломанный в хлам. Стационарного телефона здесь давно не было. 

Как там писал этот священник? « Ведь смертные даже вдвоем ни за что не смогут противостоять этакому монстру!» 

Они и не пытались. 

 

Самое странное, что они действительно уселись пить чай. 

— Пирожки вкусные, — похвалил Георгий. Он уплетал уже третий пирожок — божечки, с повидлом! Даже не с мясом.

Аня тоже принялась жевать пирожок, больше от волнения, чем от голода: коржики из кафе еще не переварились. Бабушка чай налила, но не притронулась ни к чашке, ни к пирожкам. 

— Ну и что ты собираешься делать? — спросила она, наконец.

Георгий допил чай, отставил чашку и уставился бабушке в глаза, держа паузу. Молчала и бабушка. Аня переводила взгляд то на него, то на нее и прикидывала: сумеет ли она выхватить из кармана Георгия телефон. 

А бабушка с незваным гостем все играли в гляделки. К некоторому удовлетворению Ани, проиграл волк. 

— А что бы на моем месте сделала ты?

— Я на своем месте, а ты на своем, — бабушка протянула руку, Георгий насторожился, но она всего лишь вытащила из серванта пачку сигарет и зажигалку, — я бы не попала в такой переплет.

— Погадай мне, — неожиданно попросил Георгий. Бабушка вздрогнула.

— Ты… пришел за этим?

— Погадай, — повторил волк. Бабушка недоуменно пожала плечами, но шкатулку с картами на стол поставила.

Она хорошо владела собой. Руки ее выдали — открыть шкатулку бабушка смогла только с третьего раза. Аня уже почти расслабилась, но сейчас страх снова напомнил о себе. 

Говорят, душа уходит в пятки. У Ани она валилась в желудок, стискивала его ледяными клещами и поднимала наверх противный трусливый осадок. Если даже  бабушка боится — дело действительно серьезное. 

— Не надо, — обернулся Георгий, — я все равно быстрее.

— Я просто пью чай, — буркнула Аня и опустила глаза. Она опять прикинула, успеет ли схватить телефон. Судя по всему, пустая это была затея. 

— Сними колоду, — глухо сказала бабушка.

Карты, привыкшие к темному бархату, нехотя ложились на клеенку. Без свечей, аромата пряного масла и полумрака им словно было неловко прилюдно врать. Впрочем, во вранье бабушку никто вроде бы не обвинял. 

— Для Георгия, — шептала бабушка, —  для сердца его, для дома..  что было, — проговорила она через силу, —  и что будет…

— Чем сердце успокоится и чем дело закончится, — кивнул Георгий, — я правильно помню?

— Ты мешаешь гадать, — в голосе бабушки прозвучало привычное железо, — гадай сам.

— И погадаю. Вот, — обратился Георгий к Ане, — это для меня. Приятные хлопоты, если не ошибаюсь? Мне и правда приятно, пирожки к тому же.. Для сердца. Тут у нас похуже — туз пик. Знаешь, что это?

— Неприятность…

— Большая неприятность, — согласился волк, — удар. Ударить ты меня, кажется, и сейчас не против. Но это сделали до тебя. Дальше что там было?

— Для дома, — ответила бабушка, — долгая дорога…

— Похоже на правду. Дорога была долгой.

Аня понимала, что на глазах у нее творится какая-то жестокая взрослая игра, в которую бабушка всеми силами старается ее не втянуть. Но Георгий игрой наслаждался, его глаза стали по-волчьи желтыми, а улыбка — пока еще человечья, — вот-вот могла обернуться звериным оскалом. «Как я его за собаку-то приняла?» — в очередной раз подумала Аня. 

— Ну что ж, идем дальше, — Георгий заметно повеселел, — теперь у нас самое интересное. Что было.

— А было у нас, — протянул от карту Ане, — вот что. Счастливая любовь. Верно?

— Георгий, — начала было бабушка, волк сделал предостерегающий жест:

— Тихо-тихо-тихо! Тут моя судьба решается, а гадалка вдруг о своем… Дальше будет еще интереснее. Что будет.

Они снова застыли, сверля друг друга взглядом. На сей раз не выдержала бабушка, протянула руку, чтоб открыть карту, но волк неожиданно передумал и смешал карты. 

— Это знать необязательно, верно? Тем более, что всей правды даже твои карты не скажут. Что ты мне нагадала тогда?

— Георгий…

— Сердечная привязанность. Перемены. Ира смеялась: ну видишь, говорила — точно свадьба будет.

— Послушай… 

— Черт, вот письмо Онегина Татьяне не помню со школы, — всплеснул Георгий руками, — а эту чушь —  хоть экзамен держи. «На чем сердце успокоится» — помнишь?

— Я не знала…

— Конечно не знаешь, — грустно ответил волк, — не помнишь, ты ж таких дураков каждый день пачками принимаешь. Или нет, ты говорила — не больше трех в день? Ну все равно, за пятнадцать лет немало наберется.

— Суд, — сказала бабушка, — я все помню. Суд.

— Да. Суд.

Георгий повернулся к Ане. 

— Ну, мы о разном говорили. Я-то думал о доме покойной тетушки, который по суду делили. А вот она — указал он на бабушку, — немного о другом.

— Я не знала, что так выйдет! — заорала бабушка, — не знала…

— Но твое гадание всегда сбывается, правда ведь?

Бабушка закурила новую сигарету. 

— Конечно нет, — спокойно отозвалась она, — я плету что в голову взбредет. Божечки, Анька в шесть лет это понимала! Детей в садике пугала: моя бабушка — ведьма, а сама хихикала. Помнишь? — повернулась она к внучке.

Аня не помнила, но, на всякий случай, подтвердила. 

— Я — не ведьма, Георгий, — вздохнула бабушка, — я шарлатанка. Жулик. Можешь сдать меня полиции. Или налоговой — я, разумеется, ни черта с того, что мне тащат несчастные тетки государству не отстегиваю. Да любая гадалка повесится, если  узнает, что ее рабочими картами в подкидного играют… А вы играли — помнишь?

— Той самой колодой? — усомнился Георгий.

— Той. Я ее не меняю — она засаленная, ста-арая. Такой доверия больше. Ты б еще в приворотное зелье поверил, ей-богу… Рецептик дать?

— В общем, ты можешь верить во что угодно, — сказала она, выпустив еще несколько клубов дыма, — но чудес не бывает.  Никакой судьбы я не предсказываю и, тем более, не творю.

Георгий молчал. Он уже отвел взгляд и бабушка, похоже, почувствовала себя увереннее. 

— Я уже говорила — это наше с тобой дело, — продолжала она, — но тут и дел никаких нет… Посмотри на себя: ты сваливаешься на голову через пятнадцать лет, где был — никто не знает. Ни жилья, ни работы, ни семьи. Ты хочешь и у нее это отнять?

Волк промолчал и бабушка совсем приободрилась. 

— Или у Ани? — заговорила она совсем строго, — она-то чем виновата? Чего ты от нее-то хочешь? Ее тогда и в проекте не было.

Ответа опять не последовало. Георгий сидел, опустив голову, длинные белые пряди почти закрыли лицо. Казалось, бабушка его сумела если не убедить, то хотя бы заболтать: в этом она была мастерица. 

— Езжай домой, Георгий, — почти ласково сказала бабушка, — поздно уже.

Она еще не успела договорить, а внучка уже готова была вопить во весь голос: прекрати!  Аня еще даже не увидела, что плечи у Георгия подрагивают, но поняла, что бабушка пережимает. Может и не в этом было дело: просто волк не верил ей ни на грош. 

Но он уже хохотал в голос, откидывая от лица белые волосы и сверкая совсем уже желтыми глазами. 

— Я тобой даже восхищаюсь! — воскликнул он, — это надо же… еще чуть — и я бы начал просить прощения и сдался б в зоопарк. Ты себя недооцениваешь — ты не шарлатанка, ты виртуоз! Я почти почувствовал себя виноватым.

— Я вовсе не собиралась выставить тебя виноватым, — попыталась вернуть позиции бабушка, — волк замахал руками:

— Вот не надо, это уже лишнее. Не так красиво. Если б тебе удалось убедить внучку в том, что виноват во всем я, было бы эффектнее. Ну да ладно, простим тебе этот провал. Все равно это было прекрасно.

Георгий наклонился к уху Ани так близко, словно собирался поведать ей страшную тайну, но приглушать голос не стал. 

— И особенно здорово это слушать, — проорал он, — от того, кто превратил меня в волколака! Честное слово, твоя бабушка прекрасна.

 

Темнота страшна только первое время, потом оказывается, что мир полон запахов и звуков. Сначала ему не хватало цвета, но он быстро привык, как привыкли в свое время люди, живущие в мире десятков тысяч красок, к черно-белому кино. В какой-то миг он удивился: какое кино? Что это? В новом мире не было места лицедейству и вымышленным историям. Звериная природа нахлынула, подобно девятому валу на море и смыла все тревоги и человеческие прихоти. Хотелось простого: бежать, хватать, грызть. Радоваться теплу, пряному запаху трав, куску теплого мяса. 

Схлынуло это тоже в один миг. 

Человек, заключенный в четверолапую оболочку орал от боли, метался, валился в изнеможении на траву и камни. И моталась, ревела и валялась его звериная оболочка. 

«Бешеный!» — закричала незнакомая женщина. Коренастый дядька в вытянутой майке схватился за лопату — женщина успела добежать до сарая и схватить вилы. Волк не хотел с ними драться, он прекратил валяться, встал на четыре лапы и глухо зарычал. Люди застыли в нерешительности, это их и спасло: от обычного волка они могли б и отбиться, но волколак — другое дело. 

— Огромный какой… — пробормотала женщина. Мужчина молчал. Волколак постоял еще чуть-чуть и затрусил, наконец, к лесу, успев услышать: «Да нет, не бешеный… просто весна в голову ударила».

Он и других вспоминал — и надеялся от всей человечьей души, что никого не убил. А еще старался загнать как можно дальше мысль о том, что волку, похоже, убивать хочется меньше, чем человеку. 

Против туристов, или фермеров, человек ничего не имел. Волк тоже — если не стояли на пути. Но ненависть — чистая, как спирт, — вспыхивала в одночасье, стоило вспомнить черноволосую и черноглазую женщину,  худую, с изящными пальцами, сжимающими сигарету, или перебирающими карты. 

Когда-то он ее любил. Жили дверь в дверь, ходили в гости, таскали друг другу пироги по праздникам.  В Новый год пировали на две квартиры. 

— Ну, что тут у нас, — лениво бормочет Анна, — раскладывая карты на шерстяном в розанах платке, — так… кажется перемены к лучшему. Сердечная привязанность, ну еще бы… Счастье в любви и семье! — громко говорит она дочери, — ты ж это хотела услышать?

Иринка фыркает и толкает его ногой под столом. 

— А теперь бубновому королю погадай, — чуть не взвизгивает она со смеху. Георгий отмахивается — да ну.

— Делать нечего? — поддерживает его Анна, но все-таки мешает колоду, — давай, снимай… левой рукой, от сердца. К себе…

На «чем дело кончится» выпадает десятка пик. «Суд!, — говорит Анна, — что натворил, признавайся?». «За что, начальник? — закатывает глаза Георгий, — Невиновный я!», Иринка хохочет в голос, потом вдруг подскакивает: ты ж из-за дома судиться будешь! Вот видишь, у мамы все сбывается. 

— Мы суд выиграем! — обещает Иринка, — у меня помнишь что? Счастье в любви и в семье. Вот и будем счастливы в своем доме!

— Быстрая какая, — усмехается Анна. Она собирает карты, укладывает их в потертую деревянную шкатулку и на секунду встречается с ним взглядом.

Он чуть не отшатывается — такая чернота плещется в этих глазах. Мир становится холодным и бесцветным, Иринка, чуя неладное, перестает смеяться и осторожно касается кончиками пальцев его локтя: 

— Все хорошо? — хмурится она.

— Да… — рассеянно отвечает Георгий. Но мир уже прежний, карты убраны и Анна — тоже прежняя, язвительная, но незлая, — приглашает их к столу, пить чай с вареньем.

Воспоминания блекли и расплывались, но позволяли как-то удержаться. Даже когда они совсем истончились, превратившись в ветхую ткань, что рассыпается в клочья при любом прикосновении, одного имени «Ирина» хватало, чтоб знать, кто он есть и не уйти навсегда в мир ночных звуков и запахов. 

А потом он вернулся. 

 

— Пятнадцать лет, — говорил Георгий, — псу под хвост… Или волку — каламбур получается.

«Это бред!», — думала Аня, — но бабушка, сильно постаревшая, сидела напротив, бессильно уронив руки, и не говорила ни слова против. 

Бред бредом, а волка-то она своими глазами видела. 

— И как она это сделала? — нарушила молчание Аня.

— Пояс, — ответил Георгий, — у меня плащ был хороший, я пояс потерял. Она предложила сшить такой же. Ну вот и подпоясался.

— Я действительно не хотела… не думала, что это так получится, — прошептала Анна, — пятнадцать лет. Я ж думала, тебя нет уже.

— Как видишь. Выжил.

— Волка тогда убили не в сезон. Говорили, у него белая отметина была. Я не знала…

— Не повезло тебе, — усмехнулся Георгий, — ты куда собралась? — повернулся он к Ане.

— К серванту. Хочу взять кое-что. Можно? Там нет оружия.

— Оружия, — усмехнулся Георгий, — ну давай, возьми.

— Что тебе нужно? — вяло осведомилась бабушка. Аня молча вытащила с верхней полки альбом с фотографиями.

…Он был здесь. Они вместе с мамой — Иринкой, так ее называл Георгий, — позировали на фоне фонтанов, лопали мороженое, прыгали по поваленному дереву. Возились — совсем крохи! — в песочнице, шли в школу, в театр, в кино. Чинно позировали на выпускном — она в нарядном взрослом платье, он в костюме и при галстуке: смешной, не галстук к нему привязан, а он — к галстуку. 

— У мамы такая фотография есть, — ткнула пальцем Аня, — и такая тоже.

— Я больше удивлен, что она — кивнул Георгий в сторону бабушки, — это сохранила.

Бабушка уже пришла немного в себя и снова потянулась за сигаретами. 

— Что ты понимаешь? — буркнула она.

— Почему? Как раз понимаю. Дочь спросит — мама, а где Жоркины фотки? Почему его нет? Сказать «потому что я его убила» как-то неловко.

— Я не убивала!

Сигарета, наконец, раскурилась и бабушка вновь почувствовала себя в своей тарелке. 

— Так что ты намерен делать? — спросила она уже прежним железным голосом, — если то, что я думаю, то у меня две просьбы: дай докурить и выставь Аньку вон. 

— Перегрызть тебе горло, ты об этом? — задумчиво протянул Георгий. Бабушка пожала плечами.

— Ну я не знаю, как это у вас принято. Может и горло.

Ане хотелось кричать — не звать на помощь, а орать в лицо каждому из них: вы что, сдурели? Еще больше хотелось проснуться. 

Так же не бывает  — чтоб волк, чтоб бабушка-ведьма. Всю жизнь они над бабушкиным колдовством посмеивались — папа смеялся, а мама иногда злилась и просила ее заняться чем-то приличным. «Еще чего! — фыркала бабушка, — магия меня в девяностые вытащила», «Но сейчас уже не девяностые, — возражала мама, — другой век на дворе… тысячелетие другое!». Бабушка кивала и просила подарить ей на день рождения хороший хрустальный шар. 

Папа был старше. У него уже был хороший дом, бизнес, налаженная жизнь. Деньги какие-никакие. 

Но это неважно — он просто был лучше любого белобрысого друга детства. Просто потому что у нее был действительно классный папа. 

Не сшей бабушка тот чертов пояс, ее, Ани, вообще бы на свете не было.  Спасибо сказать надо бы. 

Но почему-то на бабушку даже смотреть не хотелось, не то что говорить. 

— А потом тебя найдут разорванную, — спросил Георгий, — в залитой кровью квартире.  Ну, Иринку потащат в морг, тебя разглядывать. Аня… или своими глазами все увидит, или будет сейчас по соседям метаться, стучать в стекла и кричать «помогите». Слушай, а мне нравится!

«Он шутит, — поняла Аня, — глупо и несмешно острит». 

Георгий не хотел убивать бабушку и та это поняла. Сейчас она совсем стала прежней — выпрямилась, холодно усмехнулась, затянулась невесть какой по счету сигаретой. Казалось, победа за ней. Но она недооценила противника: Георгий припас другой сюрприз. 

— Тот дед, — все так же задумчиво продолжал он, — который меня кнутом огрел — ну, знаешь, нас именно так и расколдовывают, — научил одной полезной штуке.

«Я ошиблась! — подумала Аня, — он ее все же убьет». Бабушка тоже перепугалась не на шутку, от ее самоуверенности не осталось и следа. Она нелепо вскинула руки, вытаращила глаза и очень по-киношному сказала «о нет!» в тот самый миг, когда Георгий швырнул шарф в ее сторону, а внучка отчаянно бросилась на него, прекрасно понимая, как глупо она выглядит и насколько бестолкова ее атака. 

Забирая альбом, Аня прихватила еще кое-что. Воспользовавшись тем, что волк с бабушкой продолжают играть в гляделки, она быстро сунула в рукав серебряный кинжальчик для разрезания страниц, купленный бабушкой где-то на барахолке «для антуража». 

Она понятия не имела, подействует ли на оборотня серебро. Да что уж там — еще несколько часов тому назад она понятия не имела даже о том, что оборотни существуют где-то кроме кино и книг о Гарри Поттере. 

Но в книжках оно работало, почему б не попробовать. 

Похоже, серебро подействовало. Серьезно ранить волка ей не удалось, но Георгий болезненно дернулся, вскрикнул и дернул рукой. Шарф дернулся в сторону и опустился на голову Ани как раз в тот момент, когда Георгий произносил слова, пугавшие бабушку до дрожи: 

— Как я бегал, так и ты побегай!

 

…Было странно стоять на задних лапах, но на все четыре она опустилась неловко, свернув табуретку со стопкой журналов. Падая, табуретка больно стукнула ее по лапе и Аня обиженно заскулила. 

Мир обрушился на нее невероятным обилием запахов. Взрослая двуногая пахла табаком, духами и страхом. От второго двуногого исходил невероятный букет — вроде пахло и человеком, и, в то же время, сородичем, молодым и сильным самцом, ночными тропами, лунным светом. Боль тоже была, не та, что у старухи — сильная, яростная. Нестерпимо пахнуло серебром: сородича кто-то ранил. 

Других двуногих в доме не было. Значит — она. 

Оскалясь до десен, Аня рванула вперед, к обидчице, движимая только одним чувством — отомстить, сделать еще больнее, разорвать, изничтожить эту жалкую трусливую жизнь. И рвануть прочь, вынести двери и окна, открыть дом свежим ветрам и морозам. Бежать, бежать прочь, по снегу, по сугробам и тропам, под луной. Рядом с ним. 

Женщина закричала дико и страшно, Аня уже чувствовала близость ее кожи, слышала, как пульсирует кровь в артерии, уже готовилась вонзить клыки, но в последнюю секунду какая-то сила дернула ее прочь. 

«Остановись! — сказала Аня-человек, — не смей!» 

Волчица все еще скалилась, огрызаясь на двуногою, зачем-то влезшую в ее великолепную шкуру. Она вновь оскалила клыки, но человеческое существо никуда не собиралось уходить. 

«Не смей!» — повторила она. 

Аня продолжала рычать, но вперед уже не рвалась. Та, испуганная, не стоила защиты, но девчонка яростно сцепилась со зверем, не позволяя ей двинуться вперед. 

Она стояла, рыча все тише. Шерсть медленно опускалась, клыки уже не были обнажены. А потом, когда она почти успокоилась, по спине сильно хлестнуло, голова закружилась, на секунду стало темно, как в пещере, а когда Аня наконец открыла глаза, мир снова стал цветным и плоским. 

 

— Ну что ты, волчонок!

Георгий помог ей сесть и налил чаю. Аня одним махом осушила первую чашку и протянула ее за добавкой. 

— Ну, извини, малыш. Ты в порядке? Понимаешь, о чем я говорю?

Аня затрясла головой: 

— Понимаю… еще налей…

— Бабушка, — разлепила Аня губы, — она…

— Ты не успела, — уверил ее Георгий, — все хорошо.

Он бросил на бабушку взгляд и вдруг сунул в руки Ане телефон: 

— Звони в неотложку!

Бабушка сидела, держась за грудь и тяжело дышала. На ее лбу выступили крупные капли пот. 

— Нитроглицерин, — попросила она, — там… Серая шкатулка с розами.

Она проглотила таблетки, жадно ухватила стакан с водой, расплескав половину и закашлялась. 

— Спокойно, — скомандовал Георгий, — давай в кресло, там удобнее.

На его руке Аня заметила красный след в форме серебряного лезвия. 

— Прости бабушка, — шептала Аня, — пожалуйста, прости…

Бабушка слабо улыбнулась и махнула рукой. 

— Не дождетесь, — проговорила она, когда приступ кашля прекратился, — я еще здесь.

 

Она не умерла. Неотложка приехала быстро. 

 

Больше об этом не говорили — мама так и не узнала, кем был тот молодой человек, которого застали врачи. «Знаешь его? — спросила она, — «Нет, бабушка ему гадала». «Надо же, — покачала мама головой, — я думала, только старые вешалки дурью маются». «Он так, для лулзов», — неловко заступилась Аня и постаралась перевести разговор на другую тему. 

 

Про то, каково быть волчицей она не говорила никому. 

 

Никому не рассказывала и про то, как Георгий, не дождавшись ее родителей, ехавших забрать дочь из пустой квартиры, уходил прочь по окраинной улице, ведущей к лесу. И как она смотрела ему вслед, прильнув к стеклу, от всей души надеясь, что он обернется. А он все шел и шел, туда, где громоздились деревья и кончался желтый свет фонарей. И где человечий след сменится звериным. 

Ночь, луна, звезды и снег. 

Колыбельная 

— Спи! — строго говорит бабушка. 

Она подтыкает одеяло, поправляет медведя, чтоб не свалился и гасит верхний свет. Ночник оставляет, хотя и колеблется: спать полезно в темноте. 

Но Ника темноты боится. 

— Не-ет! — вопит она. 

— Ну что ты орешь? — бабушка машет рукой, — спи так… сама виновата, что сны бледные будут! 

— Почему бледные? — хмурится Ника. 

— А так! 

Бабушка садится на край кровати. Лицо у нее серьезное-серьезное. 

— Салют видела? Как думаешь, почему его в темноте запускают? 

Ника хмурится еще больше — на темном фоне ракеты красивые, а на светлом за ними дымные хвосты тянутся. И потом в небе что-то вроде серого паука остается, пока ветер не развеет. Сны, наверное, свет тоже портит? 

— Еще как, — кивает бабушка. А каких-то мелочей просто не разглядишь. 

Ника думает. 

— Ну и пусть, — решает она наконец, — я разгляжу. 

— А вдруг там зайчик под кустом? А ты его не встретишь? 

Зайчика во сне увидеть хочется. Последние дни скучное снилось. Но просыпаться в темноте страшно. 

— Увижу! — решительно натягивает Ника на нос одеяло, — давай еще сказку! 

— Какую сказку? Я тебе уже полкнижки прочитала! 

— Тогда колыбельную! — командует внучка. 

— Да ты у меня ма-аленькая совсем. Колыбельную… может еще и на ручках покачать? 

— Ну пожа-а!!! 

Это старшие девочки так «пожалуйста» сокращают, Ника на площадке слышала. 

— Спи! 

Бабушка неправильная. 

Колыбельных она не поет. Ей медведь на ухо наступил. Ника не видела, но бабушка так говорит. 

И одевается не так, как бабушки на картинках в книжках. У настоящей бабушки должно быть платье в горошек, или в цветочек. На голове — платок, или хотя бы прическа высокая, узлом. Бабушки носят мягкие тапочки и вяжут. 

А Никина ходит в джинсах. Волосы стрижет коротко, на ногах у нее тяжелые ботинки, ну или кеды — но только летом. 

— Спи! — повторяет бабушка еще строже. Она кладет на полку планшет и выбирает песню. 

— Только одну колыбельную! И тут же спать! 

Ника послушно поворачивается на правый бок, руки под щеку, как в садике учат. 

 

Крыши домов дрожат под тяжестью дней,
Небесный пастух пасет облака… 

 

Ника представляет себе этого пастуха — он большой, темный, как гора, а глаза у него светятся, словно фонари. А ночь у него вместо собаки, но больше на кошку похожа. Собаки ведь по крышам не ходят. 

А ночь крадется, иногда нечаянно царапает крышу когтем. Но люди думают, что это дождь. 

 

Колыбельные у бабушки тоже неправильные, в книжках они другие. Нике такое дарят иногда.

Песня кончилась, а все равно не спится. 

Ника потягивается, вертит в руках Мишку. Потом осторожно выскальзывает из-под одеяла. 

Планшет трогать нельзя — бабушка отругает. А вот в игрушки поиграть можно: Мишка здесь, куклы сидят у окна, бабушка обещала завтра им сшить сарафаны к лету. 

И книжки здесь! «Буратино» бабушка на полку убрала, высоко. Ну и ладно, завтра все равно его на ночь читают. 

А вот тоненькие, которые она и сама прочитать может — вот они, россыпью на тумбочке. 

Тут и колыбельные есть! Ника листает верхнюю книгу и старательно шевелит губами: 

 

Взгляни Дрема,
Взгляни Дрема,
Взгляни Дрема на народ,
Взгляни Дрема на народ

Бери Дрема,
Бери Дрема,
Бери Дрема кого хошь,
Бери Дрема кого хошь… 

 

«Бабушкина колыбельная лучше», — думает Ника. 

Читать не хочется. Играть, в общем, тоже, но и спать неохота. 

Пойти, что ли, к бабушке? Она рассердится, но тут же подобреет, так всегда бывает. 

Ника уже решает выйти из комнаты, бросает взгляд на кровать… 

И видит Дрему! 

 

«Сидит Дрема сама спит», — написано в книжке. Но Дрема не спит, хотя глаза у нее полуприкрыты. Она следит за Никой. 

Тощая, бледная, Дрема одета в длинную ночную рубашку, а поверх нее — во фланелевый халат. На голове у нее колпак с кисточкой, такие в книжках рисуют. 

— Я медведя заберу! — говорит Дрема басом. 

— Не дам! 

Ника хотела сказать это грозно, а получилось тихо… пропищала, а не сказала. 

— А я возьму! Ты сама прочитала: «Бери, Дрема, кого хошь!» 

И она хватает огромной рукой с длинными-длинными пальцами Мишку! Тот испуганно вращает глазами пуговицами. 

— Отдай! — кричит Ника уже громче, но Дрема проносится мимо, шлепая по полу босыми ногами… ух и ножищи же у нее! Она прыгает на подоконник и сигает вниз. Только подол рубашки мелькнул. 

Ника подбегает к окну. Дрема несется по двору, победно размахивая Мишкой. 

Там ее ждет лошадь. Черная… нет, это называется вороная,. 

Одним прыжком Дрема оказывается в седле. Свистнув по-хулигански, она несется прочь со двора. По недавно положенной плитке стучат копыта. У соседей зажигается и гаснет свет. 

— Ба-а!!! 

…Бабушка сидит за компьютером в гостиной и что-то быстро печатает. На губах у нее ехидная ухмылка. Спорит с кем-то? Или дразнится. Она может. 

— Я же сказала, спи! — сердится она.

— Мишка, — рыдает Ника, — Мишка… 

— Что случилось? Плохой сон приснился? 

Бабушка влетает в спальню, подбегает к подоконнику: 

— Ты что, на окне сидела? И он упал? 

Ника мотает головой и, наконец, сквозь ее рыдания бабушка слышит: «Дрема забрала». 

— Дре-ома? 

Бабушка свирепо сдвигает брови. 

— Ну я ей покажу! — грозит она кулаком во двор. 

Ника размазывает по щекам слезы, но плачет  тише. 

А бабушка уже гремит замком. А через пять минут выкатывает машину из гаража. 

 

Ну и куда ехать? 

Ника сжимается в комочек: как им узнать, направо поскакала лошадь, или налево? Но бабушка не унывает. Она притормаживает, осматривается и подъезжает к компании веселых молодых людей, которые, похоже, спорят, куда им идти. 

— Лошадь не видели? — спрашивает бабушка. 

Молодые люди растерянно замолкают, но тут же говорят: да, видели, вон туда проскакала. 

— На ней какая-то ненормальная ехала, — неуверенно говорит светленький парень в черной футболке, — в ночной рубашке, похоже… 

— Да, ненормальная, — подтверждает бабушка, —  у нее был в руках игрушечный медведь? 

— Что-то было, — подтверждает парень. 

— Упало у нее что-то, — вмешивается девушка с красивыми длинными волосами, — вот… 

Она протягивает бабушке что-то маленькое и пестрое. У Ники екает сердце. Это галстук-бабочка с мишкиной шеи. 

«Наверное, он следы оставляет, — думает Ника, — как в сказке!». И на душе у нее становится немного спокойнее. 

А бабушка уже давит на газ и несется по пустынной улице. 

Проезжают мимо ресторана. Ника испуганно вжимается в сидение: 

— Там папа и мама! — говорит она, — вон сидят… 

И точно, за крайним столиком устроилась красивая пара. 

— Чепуха, — пожимает бабушка плечами, — они до сих пор номер моей машины не выучили! 

 

— …Что это? — вздрагивает мама. 

— Что случилось? — папа отрывается от меню и берет ее за руку. 

— Мне показалось… там мама на машине проехала. 

Папа смеется: 

— Что, думаешь Вера Александровна свое сокровище бросит и поедет прошвырнуться. 

— Нет… — неуверенно говорит мама, — может, с собой взяла? 

— В такой час? 

— Ну… я маленькая была, если мне не спалось, она меня так катала. 

— Пусть тогда и ее усыпляет, — пожимает плечами папа… ну… давай позвоним, если ты так паришься! 

 

Ника вздрагивает, когда бабушкин телефон разражается трелью, но бабушка спокойно заглушает музыку и отзывается очень сонным голосом: 

— Да, Сереженька… 

Это папа. Значит, родители их и правда засекли! 

— Спит она, — с сонной нежностью говорит бабушка, — «Буратино» почитали… Ну, не сразу, но заснула. Всего хорошего. Развлекайтесь. 

— Никогда так не делай! — строго говорит она внучке, — не ври родителям и не треплись по телефону, когда за рулем! Поняла? 

И опять выворачивает ручку плеера! «Спокойная ночь!», — слышится из него. Какая уж спокойная? 

А впереди скачет лошадь! И Дрема на ней — халат, ночнушка. Из-под колпака выбилась длинная тощая косица и болтается по спине. 

— Ага… ну сейчас мы тебя, — бормочет бабушка. Но тут включается красный свет. И поперек их пути ползет какой-то кортеж… свадебный, что ли? Впереди длинная белая машина, украшенная цветами. 

Бабушка беззвучно ругается. А когда кортеж уезжает, впереди — только пустая улица. И ни лошади, ни Дремы, ни Мишки… 

Но нет! На мостовой что-то валяется. Жилетик! 

Бабушка сама шила его из галстука, а галстук специально покупала в дешевом магазине, потому что он был с ягодами малины. «Очень по-медвежьи», — сказала она тогда. 

И сейчас этот малиновый — не по цвету, а из-за ягод! — жилет валялся в пыли. А его так просто не потеряешь, это не бантик-бабочка. 

«Мишка снял!», — поняла Ника. Ей стало почти радостно: Мишка хотел домой и старался спастись. 

 

Они ехали-ехали… и выехали из города прочь. 

Ника захотела есть, пришлось остановиться у заправки. Да и бензином запастись стоило. 

— Говорила тебе, — бормотала бабушка, — ешь ужин… теперь давишься чем попало. 

Ника не давилась, хотдоги на заправке ей всегда нравились. Бабушке, наверное, тоже — она и с собой взяла, про запас. 

— Вдруг опять проголодаешься. Где нам теперь эту Дрему искать? 

Разговорились с теткой, жарившей сосиски, та тоже вспомнила безумную на лошади. 

— В халате! — всплескивала тетка руками, — прямо поверх ночнушки. И босиком… я уже думала, то ли полицию вызывать, то ли дурку. Но не буянила, нет. Колы взяла и булочку. 

— А Мишка? — пискнула Ника. 

— Мишка… да, мишка был. Вот, кажется, с него упало. 

Она протянула Нике ремешок. Делали его для часов, но бабушка Мишке приспособила, штаны поддерживать. 

— Твой медведь, что ли? — спросила тетка… — да это кем быть надо, чтоб у ребенка игрушку отнять! 

— Ненормальная она, — извиняющимся голосом сказала бабушка, — мы уж без полиции. Сами найдем. 

Но тетка все переживает, за Нику, за Мишку. И сует Нике большое яблоко — для утешения. 

 

— Я за тебя спокойна, — язвит бабушка, — ты никогда не умрешь с голоду! 

— Это же хорошо! 

Ника облизывает пальцы. Бабушка морщится: 

— Возьми влажную салфетку… в кармашке, на спинке сидения. 

Куда ехать, они не знают, но несутся по шоссе вдаль. Потом разберутся. 

— Лошадь! — говорит бабушка. 

Ника думает, что вот сейчас опять Дрема впереди них скачет, но нет, лошадь стоит на обочине, возле поворота на лесную дорогу. 

«А вдруг это не та лошадь?», — тревожится Ника. Но бабушка уже останавливает машину.  И не зря: возле Лошади валяется Мишкин желтый башмачок! 

Лошадь та. Она грустно прядет ушами и вздыхает: 

— Бросила меня! Говорит: не нужна я больше. 

— А почему домой не идешь? 

Если бы лошади умели пожимать плечами, она б пожала. 

— Где твоя конюшня? 

— Не пойду я туда, — бормочет Лошадь, — не пойду. 

— Почему? 

Лошадь мотает головой и фыркает. 

— Стыдно? — спрашивает бабушка, — стыдно, что у ребенка игрушку отобрать помогала? 

Та опускает морду так низко, что даже Ника может до нее дотронуться. 

— Эх ты, лошадка… — говорит девочка. 

Яблоко она еще не доела — большое оно оказалось. Ножик у бабушки всегда с собой. 

Они отрезают у яблока бочок и угощают Лошадь. Та неуверенно берет лакомство мягкими губами. 

— Ну и куда она ушла? — спрашивает бабушка. 

— Наверх. 

— Куда? 

— Наверх… Дрема высоко живет, к луне поближе. 

И тут Ника с бабушкой замечают, что к небу тянутся пряди тумана. У земли густые, а выше — почти невидимые. 

— Скажи им, что хочешь подняться, — говорит лошадь, — они поднимут. Только не свалитесь. 

Туман слышит. Белые клубы вытягиваются в полосы и вот уже сплетаются в лестницу, белую у земли и почти прозрачные наверху. По ней можно, наверное, подняться к замку Дремы, если  не боишься.

У бабушки обувь удобная, а вот у Ники… 

— Ну что же ты не переобулась! — вздыхает бабушка. Внучка так торопилась, что выбежала из дома в тапочках. Она и в пижаме, но это ничего, футболка и штанишки, удобно. Но тапочки… 

— В таком нельзя идти, — качает Лошадь головой, — поскользнешься! 

— А я босиком! 

— Ну уж нет! — вмешивается бабушка, — еще простыть не хватало! 

— Но Мишка… 

Ника готова снова зареветь. 

— Есть другая дорога? — спрашивает бабушка. 

— Да вот же она! — отвечает Лошадь, — только неудобная, узкая… пешком проще было бы. 

— Ничего, доберемся. Ника, в машину! 

Лошадь сует морду в окошко: 

— А можно мне еще кусочек яблока? А то до конюшни далеко. 

 

Ехать по лесной дороге не так весело, как по шоссе. Ветки цепляются. Темно. 

— Ох, въедем мы в яму… — шепчет бабушка. На самом деле, не въедет. Она хорошо водит. Но машина идет медленно. 

Ника грустит. Она устала. Надо было бабушку слушаться — засыпать, а не вылезать из кровати. И не читать вслух. Дрему не вызывать. Спала бы сейчас и зайчика во сне видела. 

А зайчик — вон он! Под елкой сидит! 

— Бабушка! — кричит Ника, — смотри! 

Заяц делает отчаянный жест лапой — нет меня! Но поздно, его уже заметили. 

Из-под другой елки на дорогу выходит  Лиса. 

— Вот и ты! — торжествует она. 

Заяц вопит: 

— Помогите! 

— Кто поможет-то? — фыркает Лиса, но помощники находятся. 

— Ты что ж это безобразничаешь? — напускается на Лису бабушка. Рыжая красавица только носом водит: 

— А где вы безобразие видите? Мы просто играем в прятки. 

— Да… — пытается возмутиться Заяц, но Лиса торжествующе кричит: 

— Слышали? Он «да» сказал! Никакого безобразия, все прилично. А вот вы, — указывает она лапой на машину, — почему по ночам тут ездите? Почему ребенок не спит? 

— Не надо мне зубы заговаривать! — пытается вставить бабушка слово, — но Лису не угомонить: 

— Я тут дома! — заявляет она, — не надо меня учить, как вести себя в лесу! Если я в город приду и начну там свои порядки наводить, вам понравится? Тогда почему вы так поступаете? 

Ника тем временем открывает дверцу машины. 

— Зайчик, — зовет она, — иди сюда, спрячешься. 

Заяц запрыгивает в машину и забивается в уголок, прямо за водительским сидением. Лиса продолжает скандалить. 

— Жизнь у нас такая, — заявляет она, — вы думаете, он такой милый, ушастенький? А кто по огородам шастает? Кто, спрашиваю, ваши же деревья грызет? Ну-ка, Косой, расскажи… — поворачивается она к елке и замирает с открытым ртом. Зайца там нет. 

— Сбежал… — растерянно произносит Лиса… — сбег! 

— Все из-за вас, — мрачно бросает она бабушке, — тоже мне… жалостливые. Зайчиков жалеете… а я что, я хищница, меня даже в сказках не любят. 

— Ну знаешь ли, — вставляет, наконец, слово бабушка, — никому не нравится, когда его едят! 

— А еще никому не нравится, — цедит сквозь зубы Лиса, — с голоду помирать. Вы-то поужинали, небось? А я — нет. 

На переднем сидении валяется пакет с хотдогами. Бабушка вздыхает и протягивает его Лисе. Та мгновенно веселеет: 

— Вот это другой разговор! 

Несколько минут проходят в молчании: Лиса жует сосиски и хлеб, Заяц доедает яблоко и листья салата, которые Лиса не ест, бабушка незаметно передает их Нике, а та скармливает Зайцу. 

— Так зачем вы в лес-то среди ночи приехали? — спрашивает подобревшая Лиса, — и ребенка приволокли. 

Бабушка объясняет. 

— Ага… Дрема, значит. К ней прямо, прямо, а потом наверх. 

— Наверх? 

— Ну да. Она там, наверху живет. 

— Лошадь тоже так сказала, — встревает Ника. Заяц сердито дергает ее за штанину — ему не нравится, что она с Лисой заговорила. 

Лиса указывает лапой на тонкую туманную лестницу, которая видна в просвете между деревьями. 

— Вот по ней пешком проще было бы. А так придется в объезд. Прямо-прямо, до самой горы, потом наверх. Давайте уж дорогу покажу, за то, что накормили. 

— Не верьте ей! — орет Заяц, потеряв всякую осторожность. 

Он вскочил на сидение, уши торчком. 

— Лисы обманывают! — кричит он, — это каждому зайчонку известно! Гоните ее! 

— Трус! — презрительно отзывается Лиса, — спрятался за маленькую девочку. 

— А ты… Я б на вашем месте гнал ее в шею, — поворачивается Заяц к бабушке, — мало ли куда завезет. 

— Ты сам-то дорогу к Дреме знаешь? Или сам их завезешь куда попало? 

— Вот и знаю! Прямо-прямо, до самой горы, потом наверх! 

Он замолкает, молчит и Лиса. Потом вздыхает: 

— Не хочу я, чтоб всех Лис обманщицами считали. Давай, Заяц, беги отсюда, пока я сытая и добрая. А я их провожу. Далеко от тебя уеду, можешь не трястись. 

— Ну уж нет! 

Зайцу страшно. Но он собирается с силами и говорит: 

— Я ей не верю. С вами поеду, за ней пригляжу. 

— Приглядит он! — хохочет Лиса, — ой, не могу! 

— Тихо! — командует бабушка, — если хотите, поехали. Но чтоб не ругаться. 

— Да я вообще не ругаюсь, — сладким голоском отвечает Лиса, — я воспитанная. 

 

Лиса устраивается на переднем сидении, свернувшись клубком, а Заяц остается с Никой сзади. Приступ отваги у него, похоже, прошел и он жалеет о том, что остался. Ника чувствует, как он дрожит и гладит его по ушам. 

Зато Лисе хорошо. Лежит себе, музыку слушает. 

— Нравится мне тут, — говорит она, — хорошо живете. 

А дорога все уже и круче. Ехать все труднее. 

— Поднимемся! — бодро обещает бабушка, — эта таратайка меня еще не подводила! 

И они поднимаются, потом поднимаются еще, потом еще, еще выше. А потом уже машина дальше ехать не может. 

— Все-таки, придется пройтись. 

Бабушка с досадой смотрит на Никины тапочки. 

— Ну что делать, идем так. 

— Вы осторожнее, — говорит Лиса, — теперь наверх-наверх-наверх. Чем дальше, тем тропинка круче. 

— А ты нас не проводишь? — спрашивает бабушка. Лиса фыркает. 

— Нет уж. Я машину покараулю, вдруг что… 

— На вашем месте, — встревает Заяц, — я бы ей не доверял! 

— Так оставайся тут, — предлагает Лиса, — ты же за мной приглядеть хотел. Вот и приглядишь. 

— Я… — Заяц прижимает уши, но тут же вновь гордо их вздымает, — я их лучше к Дреме провожу. Раз уж ты обещания не держишь! 

Лисе ничуть не стыдно, она только фыркает. Правда, оставаться ей приходится на сырой траве, машину бабушка запирает. И музыку выключает. 

А так хотелось на мягком сидении подремать. Эх, люди! 

 

Тапочки промокают мгновенно. 

Тропинка все уже, ее заволакивает туманом. Заяц уверенно скачет впереди, но бабушка просит его прыгать помедленнее. 

— Никушка… ты как? 

— Мокро, — хмуро жалуется Ника, — можно я тебя за руку возьму? 

А туман все гуще, и уже не прядями, а целыми клубами. И вдруг Ника понимает: это уже не туман. 

Облака! Округлые, лохматые, как овцы, они окружают маленькую компанию. Теснят боками, даже, похоже, бодаются мягкими мордами. Они незлые, может, даже дружить хотят. Но от них ночь становится совсем непроглядной. 

— Бабушка! — кричит Ника, — возьми меня на ручки! 

— Нельзя, — отвечает бабушка, — вместе грохнемся. 

— Я возьму! — слышится густой и глубокий голос откуда-то с высоты. 

Облака разбегаются, словно их погнали. А к Нике, бабушке и зайцу тянется огромная ладонь, похожая на платформу. Только мягкая. 

«Небесный пастух!» — понимает Ника. 

Это он. Большой, лохматый и добрый. И глаза светятся. 

Он поднимает нежданных гостей к лицу. 

— Ну-ну, — гудит Пастух, — рассказывайте, зачем на наше пастбище забрели? 

— Дрема украла моего Мишку! — пищит Ника. 

— Дре-ома? Да как ей не стыдно! — сердится Пастух. От этого поднимается ветер, а облака испуганно жмутся к склонам горы. 

— Вот так пришла в спальню и украла, — сердится и бабушка, — вместо того, чтоб ребенка усыпить, устроила нам гонки в ночи. 

— Безобразие, — говорит Небесный Пастух… ну мы ей покажем. 

Тут Ника замечает Ночь, которая сидит у ног Пастуха и внимательно слушает разговор. 

— Поможешь им? — спрашивает Пастух. Ночь кивает головой и довольно щурится. 

Она похожа на кошку… нет, на пантеру. Нет, на гепарда! Точно, на гепарда! Только черная. А на шкуре узоры из звезд. И глаза как маленькие луны светятся. 

Ночь поднимается на лапы, Пастух осторожно сажает всю компанию ей на спину. 

— Только держитесь крепче! — говорит он, — давайте. 

И Ночь прыгает, поднимается высоко-высоко. Ника вцепляется в звездную шерсть. Как ни удивительно, ей совсем не страшно! 

Внизу плывет земля: темные пятна леса, светлые полоски шоссе. Река блестит. Город светится россыпью огней. А Ночь несется над миром — огромная, мягкая, сильная. Выше, выше — хоп! 

И вот она опускается на что-то мягкое, то ли тучи, то ли подушки. Кажется, все-таки подушки, они теплые и сухие. Бабушка даже тапочки снять разрешила. 

А на краю подушечного поля — домик. Странный, словно тоже из подушек сложен и одеялом накрыт, как крышей. 

А в окне видна Дрема. Колпак сняла, а косица все так же болтается. 

А на подушках — второй Мишкин башмачок желтеет. 

 

Идти по мягкому оказалось тяжело. Зато подкрались бесшумно. 

Ух как она завопила, заметалась, когда они к ней ввалились! 

— Это мой дом! — кричит Дрема, — уходите! Я вас не звала! 

— А ты что в чужих домах делаешь? Игрушки у детей отбираешь? 

— Я… они сами… нет, не отбираю! — быстро говорит Дрема и пытается спрятать что-то под одеяло на кровати. Но Мишка яростно отбивается туго набитыми лапками, незаметно его укрыть не получается. 

— Это мой Мишка! — кричит Ника, бросаясь к Дреме, — отдай! 

— Ну-ка верни медведя! — командует бабушка. 

Заяц грозно топорщит уши и барабанит лапами. Но полы в доме тоже устланы мягким, дроби не выходит. 

А Ночь всовывает голову в окно и грозно рычит. 

— Ладно, берите! — зло отвечает Дрема. 

Она кидает Мишку Нике. Девочка крепко обнимает друга. 

— Ну… Добились своего? — горько вопрошает Дрема, — теперь уходите. 

Ника готова уйти, но бабушка почему-то медлит. 

— Ты всегда так безобразно кровать заправляешь? — спрашивает она Дрему. 

— Какое вам дело-то… моя кровать! Отобрали медведя, вот и уходите! Давайте, вон! 

Бабушка делает шаг к кровати. Дрема встает у нее на пути: 

— Нечего, нечего! — шипит она, — хозяйничают тут! 

Но бабушка все же ухитряется сорвать с кровати одеяло. 

— И тебе не стыдно? — громко говорит она. 

Под одеялом спрятаны игрушки. Много. Тут и зайцы, и белки, и лисички. Есть даже утконос и ехидна… но может это ежик такой. И даже плюшевый младенец есть, такие в Икее продавались. 

— Сколько ж ты наворовала… И все у детей! — всплескивает бабушка руками, — ну как так можно? 

Ночь опять рычит, ей это тоже не по душе. 

А Дрема вдруг принимается плакать, горько и обиженно. 

— Знаю что плохо… — говорит она сквозь слезы,  — а вы… я одна тут совсем. Приди, усыпи, а потом уходи… Мне тоже друзей хочется! 

— Но друзей не воруют, — говорит бабушка, — так нельзя. 

Мишка кивает. Он уже оделся и снова нарядный. Дрема продолжает плакать. 

— Наволочку возьмите, — говорит она, глядя, как бабушка и Ника пытаются сгрести игрушки в охапку, — так не унесете. 

— Мы вернем, — обещает бабушка. Дрема машет рукой: 

— Не надо. Тут подушек этих, наволочек, постелей… сами же сюда шли, видели, сколько. 

Наконец, игрушки собраны. Ночь уже не рычит, а довольно щурится. Созвездия на ее шкуре радостно мерцают. 

— Мы опять на тебе верхом? — спрашивает бабушка у Ночи, Та кивает. 

А Заяц мнется, топчется, потом подходит к Дреме, которая молча сидит на разореной кровати, опустив голову, трогает ее лапой за колено: 

— Послушай, — говорит он, — если тебе одиноко… хочешь, я останусь тут? 

Дрема поднимает голову, смотрит на Зайца. 

— Ты… хочешь остаться здесь? Ты хочешь быть моим Зайчиком? 

— Ну да… — смущенно говорит Заяц, — мне тоже одиноко. Да и Лиса эта… 

— У меня будет Зайчик? — не веря своему счастью, повторяет Дрема, — и даже живой, не плюшевый? 

— Да… Если хочешь. 

— Конечно хочу! — радостно вопит Дрема и кидает подушку в мягкий потолок. Стены домика дрожат, но не разваливаются. Заяц тоже радуется и швыряет в нее подушкой. Общий язык они нашли. 

 

Обратная дорога оказывается короче. 

Ника думает, что Ночь вернет их туда, где они встретились с Пастухом. Но та прыгает совсем в другую сторону и оказывается у почти прозрачной вершины туманной лестницы. Той самой, по которой они не пошли. 

Ночь фыркает ну совсем по-кошачьи и лестница из тонкой, веревочной, становится похожей на мраморную, как во дворце, с широкими ступеньками и надежными перилами. Иди себе и не волнуйся. 

Но этого Ночи мало, она озорно фыркает еще раз, когда Ника с бабушкой уже успели на нее ступить и даже немного спуститься. И дворцовая лестница превращается в горку. 

— А-а-а!!! — кричат они. 

На самом деле, совсем не страшно. Просто без крика лететь по горке не так весело. 

Хоп — и вот они уже на земле, возле того самого перекрестка, где встретили лошадь. 

И вот нет уже никакой горки, лестницы тоже нет. Только туман все так же клубится. Под ногами — трава, они на обочине. От асфальта все еще тянет теплом, но уже несильно. Остыл за ночь. 

«Я же тапочки у Дремы оставила!», — понимает Ника. Но бабушке пока не говорит: босиком на траве стоять приятнее, чем в мокрых тапках. 

— И что мы будем делать? — говорит бабушка, — мы же машину в лесу  бросили. 

Но на лесной дороге уже виден свет фар, машина выезжает на шоссе и останавливается возле них. За рулем — Лиса. 

— Я же говорила, надо было меня у машины оставить! — торжествующе восклицает она. 

Бабушка внимательно осматривает дверцу машины, вертит в руке ключи. 

— Как ты ее открыла? — спрашивает она, — и кто тебя водить научил? 

Лиса крутит носом. 

— Вы недовольны? Вам хотелось по лесу пробежаться? 

— Спасибо, Лисичка! — говорит Ника, забираясь на заднее сидение и крепче прижимая Мишку к себе. Наволочка с игрушками лежит тут же. 

— Во-о.. хоть поблагодарили! — машет Лиса хвостом, — кстати, куда моего Зайца девали? 

— Он не твой Заяц, — строго отвечает бабушка. Лиса фыркает: 

— Да я так, побеспокоилась, вдруг случилось что? Он, надеюсь, в порядке? 

— В полном порядке, — заверяет бабушка, — у него все хорошо. 

— Так это же прекрасно! Я очень за него рада! 

Лиса не спешит уходить и дверцу машины захлопнуть не дает. 

— Слушайте, — говорит она, — а давайте вы мне еще сосиску купите. Очень уж они хороши! 

 

И они опять едут на заправку. Лиса сидит рядом с бабушкой, слушает музыку, машет головой и хвостом в такт и даже пытается подпевать. 

— Я в лес не вернусь, — говорит Лиса с набитым ртом, когда ей выдают, наконец, вожделенную сосиску, — в городе устроюсь. 

— Где это? 

— Учиться пойду! — отвечает Лиса, вытирая пасть салфеткой, — и работать. Вот сосиски жарить, например. Хорошее дело. 

Бабушка недоверчиво качает головой. А Ника верит. Лисичка ей нравится. 

Лису высаживают на окраине. Она так попросила. Здесь тоже лес, но уже городской. 

— А про Зайца зря вы это, — говорит Лиса на прощание, — я ведь просто так поинтересовалась. Свой он, лесная душа… эх, прощайте! 

И она идет по тропинке, слабо освещенной фонарями. Идет на задних лапах. 

 

Потом они колесят по городу, развозя украденные Дремой игрушки, но этого Ника уже не помнит. 

Не помнит она и как бабушка на руках вносит ее в дом, укладывает, подтыкает одеяло и поправляет Мишку, чтоб тот не упал. Музыку только помнит — бабушка опять включила колыбельную. 

Она помнит, как вдруг проснулась — непонятно из-за чего: птица за окном закричала? Или дождь стучит по стеклам и железному подоконнику?
А может это Ночь по крышам бродит и привет передает? 

В комнате тихо. Горит ночник. Мишка таращит глаза — он никогда не спит, он Никины сны охраняет. Он дома. И она тоже дома, не в лесу, не в тумане. Все в порядке. 

Даже тапочки тут — вот они, возле коврика валяются. Чистые и сухие. Наверное, Дрема занесла. 

Бабушка, кажется, еще не спит, но скоро и она уснет.
Спокойного сна! 

Карташов

 

На четвертом уроке русичка превратилась в морскую свинку. 

Мы писали сочинение, а она ходила по классу: шаг вперед — два назад. В руках она все время вертела очки, время от времени останавливалась, уставившись на кого-нибудь. Иногда она принималась покусывать дужку очков — если ей казалось, что мы списываем. 

Мы и списывали — что греха таить? 

И вот когда она нависла над второй партой, прямо над  Карташовым — его соседка напряглась,  стараясь прикрыть книжку с раскрытым предисловием, — и уже приготовилась произнести приговор… 

Секунды две, а то и меньше, в воздухе висело платье, колготки подламывались, складываясь в гармошку. Одежда беспомощно взмахнула рукавами и рухнула на туфли. 

Спустя мгновение, складки пестрой ткани зашевелились и из-под них высунулась мордочка грызуна. Бело-рыжая свинка повела носом, съежилась было, но потом шустро рванула по проходу между партами, в сторону шкафа. 

Спрятаться ей не удалось. Сбоку заорали, тот, кто сидел ближе к шкафу, затопал. Свинка метнулась в сторону, забегала по классу. И тут мы как с цепи сорвались и принялись ее гонять. 

Ничего дурного мы бы ей не сделали, но орали и шумели так, что испугалась бы и зверушка похрабрее. Мы толкались, хватали руками воздух — свинка ускользала, потому что на ловца обязательно наваливался кто-нибудь, радостно вопящий: «Давай, держи ее!». Стасик  ухитрился налететь коленом на какой-то твердый угол и ругался в голос, Динка и Полина требовали, чтобы он прекратил.  Максим с Владиком сняли пиджаки и возили ими по полу, пытаясь захватить свинку в кольцо. Кто-то просто завывал в голос от удовольствия. 

Как удалось свинке не получить разрыв сердца — не знаю. На ее счастье, беглянка ткнулась в ноги Димке Карташову, а он сгреб ее в охапку, выбежал из класса и помчался в сторону лестницы. 

Мы дернули было за ним, но в дверях получилась свалка, да и нестись толпой по коридору не захотелось. Запал уже был не тот. Веселье разом исчезло, будто выключатель повернули. Мы даже замолчали и разошлись по местам. 

Куча одежды так и валялась в проходе — только что мы по ней бегали, а теперь старательно обходили, словно боялись заразиться. Платье скомкалось, одна из туфель спряталась под ним, а вторая валялась рядом на боку, словно корабль, выброшенный штормом на берег. В горловине сиротливо виднелась лямка лифчика — это было немного смешно, немного противно и немного страшно. 

В класс вошел директор. 

Карташов держался на полшага сзади, свинки при нем уже не было, куда ее дели — не знаю. Директор оглядел нас так, словно собирался спросить: ну и кто это сделал? Мы прятали глаза, хотя с чего бы?.. 

— Дежурный, — произнес, наконец, директор, — собери одежду.

Он никогда не повышал голоса, мы к этому привыкли, но сейчас от этой вежливости было не по себе. А может и не от нее. 

— Ну же! — поторопил директор. Дежурила в этот день я, но мне казалось, что проще дотронуться до раскаленной плиты, чем до этого платья… все же я вышла вперед и стала собирать вещи, стараясь прикасаться к ним только кончиками пальцев. Класс смотрел на меня молча, потом Карташов подхватил туфли и очки. Многострадальная дужка, которую Людмила Юрьевна все время грызла, оказалась отломанной. То ли срок ее пришел, то ли мы наступили, когда гонялись за превращенной учительницей.

Мы шли за директором — до конца коридора, два пролета лестницы, а дальше прямо, до самого кабинета. Внутрь нам удалось только заглянуть, ни свинки, ни Людмилы Юрьевны, я не заметила. Директор кивнул и не произнес больше ни слова. Дверь захлопнулась. Мы остались с Карташовым. 

— Ну, идем, — сказал Димка.

Времени до конца урока оставалось всего ничего, поэтому возвращаться мы не стали, а отправились в столовую. Со звонком туда сбежался весь класс. Оцепенение прошло,  начали теребить: что да как. Рассказывать было нечего, нас ведь сразу выставили. 

Я мрачно смотрела на стакан с компотом. Только что мне хотелось сладкого, я даже купила пирожок с вареньем, но взять его не могла — рука еще помнила, как тащила тряпки, и как старалась удержать через скользкий ацетатный шелк белье, чтоб не пришлось заново собирать исподнее с пола. В какую-то минуту меня затошнило, я выскочила из-за стола и побежала к уборной, предоставив Карташову отбиваться от одноклассников в одиночку. 

Ему, наверное, было что им сказать. В конце концов, он приходился директору сыном. 

 

С последних уроков нас отпустили, поэтому домой я заявилась часа на два раньше обычного. Родители были каждый за своим компьютером — они оба работают дома. Переговариваются по локальному чату, потому что сидят в наушниках: мама слушает джаз, а папа — металл. Когда я за уроками включаю музыку, родители принимаются ворчать, что она меня отвлекает. 

— Что так рано? — папа слегка сдвинул один наушник, не отрываясь от монитора. 

— Отпустили, — буркнула я.

— Заболела? — без особой тревоги спросила мама.

— Ага. Чумой.

— Так почему школу-то прогуливаешь? — мама продолжала яростно печатать. Я пожала плечами.

— Просто Людмила Юрьевна превратилась в морскую свинку.

— В морскую? — уточнил папа, — или просто в свинью?

— В морскую. Рыжую. С розовым носом.

— Хм… ну, я бы ее во что погаже превратил…

— Виктор! — строго сказала мама.

— Ну правда ведь… если превращать учителей, то сразу в гадюку.

— Учеников перекусает…

— Так им и надо.

Я отправилась на кухню в надежде, что тошнота не вернется и можно будет поесть. 

— Разогрей суп! — крикнула мама, — и принеси мне бутерброд.

— И мне! — попросил папа, — и колы.

Суп я греть не стала, тоже сделала себе бутерброд и распотрошила упаковку печенья. 

— Так что случилось-то? — спросил папа, когда я поставила перед ним тарелку и стакан, — за что тебя выгнали?

— Заболела Людмила Юрьевна, — мама уже успела заглянуть в рассылку для родителей, — завтра им ко второму уроку.

— Понятно, — вздохнул папа, — со свинкой было бы интереснее.

Знали бы они! 

 

Я отправилась к себе, открыла учебники и принялась честно в них тупить. Выучить хоть что-нибудь было невозможно даже под угрозой расстрела. 

Просидев так минут двадцать я не выдержала и открыла ноутбук. Наши вовсю общались в группе, но толку от их разговоров не было. Все дружно спорили, кто первый заорал, кто первый побежал и какого черта вообще было свинку гонять. Карташов не появлялся. 

На сайте школы о директоре было сказано немного. Вернее, почти ничего — только имя и ученая степень. Появился он в сентябре — прежняя директриса ушла на пенсию. Учителя и родители боялись, что «новая метла» все вверх дном перевернет, но в школе мало что изменилось: разве что доски купили новые. Кто-то из учителей ушел, кто-то новый работать стал, но так всегда бывает.  Русичку нашу вот не тронули, хотя она, по слухам, боялась вылететь. 

Но он ведь даже не удивился! 

Мне стало жарко, я ушла в ванную и включила холодную воду. Вернулась, легла на кровать  и врубила музыку. 

Пусть меня ругают! Все равно не до учения. 

У родителей, похоже, был дедлайн — одновременно, — поэтому они меня не трогали. Я так и заснула под «Мельницу», не раздеваясь, поверх покрывала. Во  сне видела зимние улицы под скучным серым небом, опаздывала в школу и никак не могла вспомнить литовское стихотворение. Никакие свинки мне не мерещились. 

 

Утром я проспала, но вспомнила, что первого урока не будет. В другой день меня бы это обрадовало. 

Можно было назваться больной. Сослаться на дикую головную боль, или резь в животе. Родители бы поверили. Когда я лениво ковыряла на кухне залитые молоком мюсли, а мама варила себе кофе, она вдруг спросила: 

— Тебе нехорошо?

Должно быть вид у меня был тот еще. 

— Не выспалась! — буркнула я.

— Так не сиди допоздна, — последовал совет, — тебе сегодня лишний час подарили, а ты все равно спишь на ходу.

Она перелила кофе в любимую кружку и помчалась к компьютеру, на ходу откусывая от булочки. Похоже, вчера работу ей закончить не удалось. 

А папа отсыпался. У него, значит, все в порядке. 

В школу я все же отправилась. Домашнее задание, как выяснилось, не сделал почти никто, Гинтарине, учительница литовского, искренне расстроилась. Устраивать репрессии она не любила. Попыталась дать работу в классе — тоже вышло не очень. 

— Да соберитесь вы! — взывала она, — до каникул недолго осталось! Вы меня сегодня совсем не замечаете…

Тут она была неправа. Замечали — и даже очень. Весь класс внимательно следил за тем, как она то садится за стол, то вскакивает, то что-то пишет на доске. Подходит к тем, кто сидит на задних партах, заглядывает в тетрадки, вздыхает. Вот подходит к Карташову… 

Зазвенел звонок. Ничего не случилось. 

Второй урок тоже прошел как обычно. Учителя сердились на то, что мы не учимся, что домашней работы нет, вопрошали один за другим: «да что с вами?». Грызуном не становился никто. 

— И главное, будто ничего такого… — качала головой Аня, когда на большой перемене мы собрались вокруг стола- Меня вчера в гости потащили, у тетки морские свинки в клетке, я раньше умилялась, а теперь смотрю и дрожь пробирает. А мама еще такая: «может и нам завести?». Я как ляпну: «ну уж нет!». Тетка обиделась, кажется…

— Может кто уже и завел, — подначила Дина, — и зовут эту свинку Люся!

— Перестань! — попросила я.

— Карташова сегодня спрашивала: куда свинку-то дели? Говорит, не знает.

— Может, правда не знает? — вступилась Мия. Димка ей нравился. 

— Мог бы и спросить у папочки-то.

— Ха! Ты моего -948144722 papa попробовала бы на разговоры о работе развести!

— У тебя он в полиции работает, тут понятное дело. А директор школы-то с чего молчит? Может мы о любимой учительнице беспокоимся, — не сдавалась Динка, — может это вообще эпидемия и завтра мы все в кроликов, или белок, превратимся?

— Тогда пересядь, — посоветовала я, — я тут самая заразная. Видишь — пока не превратилась.

— А вдруг там инкубационный период длинный? Может Люся уже полгода болела.

— Ну тогда она нас всех давно перезаражала, — фыркнула Полина, — все будем в колесе бегать.

— Самый заразный — Карташов, — успокоила меня Жанна, — ты только шмотки волокла, а он саму свинью тащил. И тоже ничего, живой. И на двух ногах бегает. 

— Карташов? — раздался голос у нее над головой, — а как же я, Жаннет? Ты мне неверна?

— Отстань! — отмахнулась она. Владик чуть ли не с первого класса ее изводил, — не лезь в чужие разговоры.

— А они не чужие! — не унимался Владик, — мы же об одном и том же! И врут не только вам, а всем подряд. Я сегодня и Марину, и Катюшу, и кого только не спрашивал — мокитойа Людмила в порядке? Что с ней, мы так беспокоимся. Все чушь несут и глаза отводят.

— Ты же тоже врешь, — подначила Жанна, — мы ж не о Люсе беспокоимся…

Она запнулась, мы все тоже почувствовали себя неуютно. Жанна оказалась права. Жизнь без Люси была куда приятнее, чем с Люсей. 

— Это ж ненормально, когда люди так… — пробормотала Аня.

— И все мы боимся! — подытожила Полина.

Мальчишки — а подвалил не только Владик, — принялись бурчать что-то вроде «говори за себя», но притворяться не удавалось и им. 

— Где, кстати, Карташов? — спросила Динка.  Владик фыркнул:

— Никому он покоя не дает!

— Отстаньте от Карташова, — поддержал его Максим, — я бы тоже родителей выдавать не стал.

— И я! — Мия поспешила присоединиться к защитникам.

— Что хотите говорите, а до него ничего подобного не было!

— При нем тоже, он вообще-то почти год с нами учится.

— Нормальный парень, чего там…

— Карина!

Так…  Сейчас будут допрашивать. 

— Не видела я там ничего! — рявкнула я, не дожидаясь вопросов, — у меня вещи забрали и все! Отстаньте вы…

— А что ты хамишь? — вскинулась Аня, — тебя трогали?

— Ну вот никто ничего не знает! — подхватила Полина.

— Кроме Карташова! — хихикнула Динка. Вряд ли она хотела его обвинить, скорее, просто Мию злила — та было вскинулась, но промолчала.

Неизвестно, до чего мы бы договорились, но тут в столовой появился Карташов и все умолкли, уставившись на него точно так же, как смотрели утром на Гинтарине. Не знаю, чего уж ожидали, но уж явно ничего хорошего и он, похоже, это понял. Потому что остановился, посмотрел на нас — и вдруг развернулся, даже не подойдя к буфету, или к окну раздачи, и вышел вон. 

— Даже не поел, — вздохнул Владик.

— Поест у папочки в кабинете, — бросила Аня, — что уставились? Кофеварка-то у директора есть?

— Не знаю, — сказала я, — не видела.

 

Следующим уроком была математика. Везде в нашей школе уже давно стояли одиночные столы, но здесь — как и в кабинете русского, — сохранились по старинке парты на двоих. Математичку это расстраивало. «Смотрим в свою тетрадь!» — повторяла она то и дело, даже когда никто не списывал. 

Место рядом с Карташовым пустовало. Эмилия, которая к зависти Мии, сидела с ним с первого сентября, отсела на заднюю парту. 

— У нас назрел развод! — громко шепнул Владик. Послышались смешки. Карташов не шелохнулся.

Мия поколебалась, даже остановилась в проходе возле свободного места, но вдруг решительно зашагала в конец класса и плюхнула рюкзак рядом с бывшей соперницей. 

— Даже та-ак! — прокомментировал Владик и получил нагоняй от вошедшей математички:

— Друг дорогой? Я тебе, случайно, не мешаю?

— Никак нет! — захлопал он ресницами.

— Правда? — математичка обрадовалась, — ты меня утешил. Иди к доске, тут весело!

Веселье удалось  на славу. Осрамились на уроке все. Даже Динка, которая олимпиаду выиграла. Даже Стасик, который щелкал задачи как орешки. О Владике и говорить было нечего. 

— Что домашнее задание вы сегодня сговорились не делать, я уже знаю, — вздыхала математичка, — что ж… будем работать  в классе. Если это, конечно, можно назвать работой.

— Мокитойа Анна, — вдруг подал Владик голос (от доски его уже прогнали с позором), — скажите, а что с Людмилой Юрьевной?

Математичка нахмурилась. 

— Насколько я знаю, — ответила она, — Людмила Юрьевна на больничном. И насколько я понимаю, друг мой, если бы ты спросил об этом после звонка, не изменилось бы ровным счетом ни-че-го.

— Тогда почему… — не сдавался Владик, но математичка тоже сдаваться не собиралась.

— Потом, дорогой, все после урока! Время драгоценно. Продолжаем работать. Карина…

Закончить она не успела. В эту секунду учительница поравнялась с партой Карташова, резко умолкла и вдруг ее лицо смялось, потемнело, вытянулось вперед и превратилось в квадратную морду, поросшую редкими жесткими волосами. Изо рта торчали два желтых зуба, глаза уменьшились. На нас уставилась гигантская свинка — на сей раз не рыжая, а бурая. Свинка растерянно покрутила головой и  спросила: 

— Девочки, вам что, плохо?

Относилось это к Мие с Эмилией, оравшим, как резанные. Остальные одноклассники тоже готовы были завизжать, но математичке повезло больше, чем Люсе: морда опять смялась в комок, как пластилин, и секунду спустя на класс вновь смотрела мокитойа Анна. Она была так удивлена, что даже не рассердилась. 

— Меня предупредили в учительской, что вы сегодня не в себе, — подняла она крашеную бровь, — но я не предполагала, насколько… Давайте договоримся, что к следующему уроку вы подготовитесь нормально. Тогда я сделаю вид, что сегодняшнего безобразия не было. И даже не буду портить оценки в конце года.

 

Звонок прозвенел, математичка ушла, а мы так и сидели, словно в оцепенении. В кабинет никто не рвался и это было хорошо. 

— Что я и говорила! — нарушила молчание Аня.

Ничего она не говорила, Карташова вообще Дина обвинила, да и то не всерьез. Но спорить никто не стал. Все уставились на Димку. А он смотрел на нас не скрывая насмешки. 

— Может, ты все-таки объяснишь, что происходит? — подал голос Владик. Дима развел руками.

— Вы ведь уже все сами решили.

— Мы ничего не решили! — буркнул Максим. Он еще не забыл, как защищал Димку в столовой и старался показать, что был прав.

— Я тут не при чем, — сказал Карташов, обводя взглядом класс, — можете верить, можете не верить… мне все равно.

— Еще б ему все равно не было! — проворчала Аня.

— А если сейчас не будет все равно? — загудели мальчишки. Димка сверкнул зеленым глазом в их сторону:

— Да ну? И кто первый? Или все разом навалитесь?

— Да ну его! — прозвенел чей-то голосок,  кажется, Эмилии, — была охота крысой стать…

— Морской свинкой!

— Это не свинка! — заспорил Стасик, — это вот…

Он достал смартфон. 

— Вот, глядите… Капибара. Похожа на свинку, но большая. Тоже грызун.

— Ага… — обрадовалась Полинка, — мне ссылку присылали: «Все любят капибару».

— Ну так Аннушку правда любят, — встрял Владик. После того, как математичка пообещала не портить оценки за год, он, кажется, так обрадовался, что ему и до капибары дела не было.

— И она сразу обратно превратилась!

— А с Люсей-то что?

Про Карташова все забыли, а когда опомнились, он уже исчез. Нам тоже пора было уходить — перемена  кончалась. Мы шли толпой, кто-то еще лениво спорил о капибарах, но разговаривать уже не хотелось. Как и вчера — сначала разозлились и расшумелись, а потом притихли и не знали, куда деваться. 

Меня вдруг скрутило. Как и вчера, я почувствовала тошноту. Уже звенел звонок, класс поспешил на третий этаж, а я осталась в коридоре под приоткрытой фрамугой и жадно дышала. Хотелось прижаться лбом к стеклу, но подоконники слишком высокие. 

Я поняла, что на урок не пойду. Пусть что угодно со мной делают, пусть родителям пишут, пусть оценки за год портят. Плевать. 

Уже спускаясь в гардероб я заметила Димку Карташова. Он слонялся возле входа в столовую. Ну что ж, не одна я прогуливаю. Одевалась я долго — торопиться было некуда. Я завидовала тем, чьи родители каждый день ходят на работу и честно сидят там до пяти-шести: это же какая роскошь, приходить домой, когда квартира пуста! И никто не спросит: что, опять учительница заболела? Да у вас там эпидемия! Не сходить ли в школу — узнать, вдруг карантинные меры требуются? Родители любят острить. Лучше б ругали, право слово. 

Карташов не ушел. Когда я уже выходила (дежурной, на мое счастье, не было), он сверлил мне спину взглядом. А может мне это только показалось. 

 

Мне повезло — родители ничего не заметили. 

Конечно, шла я нога за ногу, ела мороженое, выбирала бусы на браслет в рукодельном магазинчике — тянула как могла. И у меня получилось, я пришла домой именно тогда, когда и должна была. Разумеется, если не шла бы нога за ногу, не заходила бы за мороженым, или бусами. 

— Ты быстро сегодня! — отметила мама. Вид у нее был довольный. Сегодня предстоял свободный вечер. Многострадальный суп мы выхлебали в обед, ужин готовить было лень.

— Идем пиццу жрать! — скомандовала мама.

Я пыталась возразить: «Может, закажем?», но родители уже загорелись. Погода хорошая, надо бы проветриться. 

— Я, между прочим, каждый день проветриваюсь! Дважды — туда и обратно! — заметила я, но, если честно, не так уж мне эта затея была не по душе. Самые вкусные пиццы на дом не приносят.

И все было хорошо. И пицца, и десерт, и пиво для родителей, и квас для меня. Все было просто прекрасно. 

До тех пор, пока я опять не почувствовала, что мне сверлят спину. 

Я не хотела оборачиваться, я вообще не хотела здесь быть, а тем более — видеть тех, кто сейчас на меня смотрел. Господи, ну есть ведь в мире города, в которых живут миллионы и миллионы… почему, почему меня угораздило родиться в этом крохотном городке, где плюнуть некуда, чтоб в знакомого не попасть? Какого черта все идут ужинать в одну и ту же пиццерию? Да что нам дома не сиделось, в конце концов? 

— О, здравствуйте! — расплылась в улыбке мама.

— Кто это? — шепотом спросил папа.

— Каринкин новый директор. С сыном.

 

Нет, ничего плохого из этой встречи не вышло. Карташов меня не выдал, директор о прогуле тоже не знал — во всяком случае, промолчал. А родители, кажется, даже и не заметили, как оба Карташова, старший и младший, едят меня глазами. 

Говорили-то они спокойно, никаких неприятных вещей не обсуждали. Карташов-старший вообще сказал: «Я тут не директор, я — отец, которому лень дома готовить». Мои дружно фыркнули: «Вы хотели сказать: «тоже лень»?» Я вежливо поздоровалась и принялась гонять змейку на телефоне. 

Интересно, а если я сейчас, при них заговорю про свинок и все вот это… Что будет? 

Взрослые еще потрепались немного. Я узнала, что наш директор вернулся в страну совсем недавно, до этого они жили то в Англии, то еще где-то. Он  говорил: «Мы с Димкой» — и я вдруг поняла, что они живут вдвоем. Мама там не упоминалась.  В классе об этом не знали. Может, конечно, тихоня Эмилия что-то успела узнать? Или влюбленная Мия? Хотя нет, Мия бы разболтала. 

Директор продолжал дружелюбно говорить что-то родителям, я продолжала играть и с нетерпением ждала, когда же мы, наконец, пойдем домой. У родителей пиво еще было недопито, а они продолжали говорить и говорить… Я чертовски боялась, что они закажут что-нибудь еще. 

И тут мы встретились взглядом. Директор и я. 

«Я знаю, что ты знаешь». 

Скажи он это вслух, я бы и то не поняла настолько ясно. Передо мной был директор школы, просто человек, перед которым трепетать могли разве что двоечники… Симпатичный дядька, старшеклассницы в него даже влюблялись, хотя он и старый, лет сорок, наверное. Я слышала, как они в раздевалке вздыхали: «в кино б ему сниматься». Им он, кажется, математику преподавал, у нас-то ничего не вел.

А сейчас на меня смотрел кто-то чужой и сильный, даже страшный, с глубокими глазами без зрачков, такими черными, словно они вообще не отражали света. Наваждение быстро пропало, директоровы глаза стали обычными, карими. А у Димки они зеленые, и он тоже смотрит на меня — только нестрашно, насмешливо и незло. 

— До свидания, Карина, — сказал директор, когда родители, наконец, расплатились и засобирались уходить.

Димка махнул мне рукой. Он тоже играл. И тоже, кажется, в «змейку». 

 

— Повезло вам, — вздохнула мама, — у нас директор был… ему б не с детьми работать, а на складе сидеть. Ему на дверь все время цитату лепили: «Души прекрасные порывы!» — и подпись: Пушкин А.С.

— У нас директриса была, — подхватил папа, — помнишь мисс Эндрю?  -повернулся он ко мне, -Вот вылитая. Даже в мужском пальто ходила…

— Сто раз слышала, — проворчала я.

— Ну, раз двадцать, не больше!

— Учился и работал в Англии, — маме было интереснее болтать о нашем директоре, а не о противных тетках, — защитился… что его сюда-то занесло?

— Ну, может ностальгия. Или семейные дела.

— Ты б пошел с таким резюме в школу?

— Я в школу вообще только по приговору. Если будет выбор между ней и гильотиной. Но люди идут зачем-то в педагогический? Или как он там теперь называется?

— В нынешнюю я может и пошла бы, — возразила мама, — сейчас там хоть какая-то свобода.

— Это ученикам раздолье. Учителей строят и дрючат.

— А еще превращают в морских свинок… — негромко проговорила я, но родители услышали и развеселились.

— Это у вас теперь новый анекдот? — вспомнила мама, — мы тоже рассказывали. Идет десятый «б» по набережной, а на мосту — десятый «а» в полном сборе. Все смеются, а двое плачут. Мы спрашиваем: а что вы плачете? «Ой, Марина Александровна — это их классная была, та еще ведьма, — сейчас у нас на глазах в воду свалилась и утонула!» — «А эти двое почему тогда плачут?» — «А они за сигаретами бегали!»

— Угу! «Алло, школа? Это зоопарк! Ваша завуч попала в клетку ко льву!» — «А нам-то что? Лев ваш, вы его и спасайте!»

— Родители! — взмолилась я, — мне завтра в эту самую школу! Я спать хочу!

Они замолчали, удивленно глядя на меня, потом им стало неловко. 

— Каринка права, — вздохнул папа, —  домой. Ребенку давно спать пора.

— Сами вы ребенки… — прошипела я. Они меня и правда разозлили.

Мы прибавили шаг, а потом подъехали две остановки на троллейбусе, хотя родители сначала нацелились идти пешком: весенний вечер был очень хорош. Им что, они дома работают — прямо в пижаме к компу садятся и кофе цедят кружку за кружкой. 

 

— А Карташов-то здесь!- торжествующе прокричал Владик,  обгоняя меня в школьном коридоре, — его куртка в раздевалке!

— Подумаешь! Мы с тобой тоже здесь! — отмахнулась я.

Не до него было. Спала я плохо, снилась какая-то ерунда, но я и тому была рада: большую часть ночи я просто смотрела в потолок, иногда честно закрывала глаза, считала то слонов, то овец, но этот зоопарк мне ничем не помогал — то и дело вспоминался взгляд директора… да примерещился он мне, что я за чушь несу? И все равно, стоило закрыть глаза…

— Я знаю, что ты знаешь, — слышался зловещий шепот, когда я шла по коридору темного замка, построенного из огромных черных кубиков. К стенам были плотно привинчены медные драконьи головы, каждая сжимала в зубах фонарь с рыжей свечкой. Гул шагов раздавался точно такой же, как в школе, когда опаздываешь и идешь на урок  стараясь и дойти побыстрее, и не попасться на глаза классной, или завучу.  Тут зазвенел звонок, дверь класса распахнулась, в коридор высунулась морда капибары… Я подскочила на кровати и запустила подушкой в будильник…

Не надо было вообще приходить! Могу я хоть раз прогулять… Хотя я и так уже прогуляла — вчера. Тем более: отсиделась бы дома и за вчерашний прогул оправдалась — плохо стало, к утру не оклемалась. 

Конечно, Карташов меня в пиццерии видел, но не выдал раз, не выдаст и дважды. А директору про каждую болячку не докладывают. 

Но вместо того, чтоб выпросить у родителей отгул, я еще и приперлась за полчаса до урока. 

Кроме  Владика в классе уже оказались Стасик, Максим и Роберт. Ну и Карташов — он устроился на подоконнике и читал книжку.  Еще Эмилия шуршала пакетиком с орехами. Она единственная разложила учебники и хоть как-то готовилась к уроку.  Мальчишки собрались возле учительского стола и шушукались. 

Что сейчас будет, я поняла, как только переступила порог. Один за другим мальчики оборачивались в сторону Карташова, потом, даже не переглянувшись, двинулись к нему. 

— Ты все-таки решил прийти? — заговорил Владик. Димка не отозвался, он был слишком поглощен чтением.

— Свет бы хоть зажег. Темно ведь.

— Спасибо, — на сей раз Карташов изволил поднять глаза, — мне хватает.

— И что, книжка интересная? Гляди-ка, Даррелл!

— Интересная, — подтвердил Стасик, — я читал. Там как раз про капибару написано.

— Молодец! — похвалил Карташов и перевернул страницу. Владик схватился за книгу и потянул к себе.

— Мы с тобой разговариваем, между прочим!

— А я с вами — нет!

— Ты сейчас нам расскажешь, что происходит! — загудели мальчишки. Вырвать книгу Владику не удалось, он разозлился, — давай, выкладывай!

— Или что? — спросил Карташов, отцепляя от книги Владиковы пальцы. На помощь пришел Максим и книгу они все же отобрали.

— Осторожнее, — попросил Карташов, — она библиотечная.

— «Или что?» передразнил Владик, — папочке жаловаться побежишь?

— Когда я ему жаловался?

Димка был очень, очень спокоен, но я понимала, что его взгляд ничего хорошего не предвещает. Он был чертовски похож на отца. «Я знаю, что ты знаешь…» Темнота, замок с драконьими мордами… Они знают… знают… знают. 

— Прекратите! — заорала я.

Мальчишки удивленно обернулись. 

— Карин, ты что? — растерянно спросил Стасик.

Ну как мне было им объяснить! 

— Просто оставьте его в покое, — проговорила я уже тише и не так уверенно.

— Ужасно интересно! — взвился Владик, помахивая трофейной книгой, — а почему вы вчера вместе смылись, а, Карина?

— Они и Люсю вместе утаскивали! — напомнил Максим.

— Не Люсю! Только шмотки! — подала голос Эмилия, которая делала вид, что ничего не замечает, а повторяет английские слова, — Люсю он без Каришки уволок, один!

— Не надо, Карина, — усмехнулся Карташов, — они меня бить собрались, а так тебя побьют. Девочку-то легче…

Тут на него и набросились. А может и не успели — точно не скажу, у меня потемнело в глазах. Что сейчас произойдет, я знала еще тогда, когда переступила порог… Или нет, тогда, когда Владька крикнул: «Он здесь». Когда бродила во сне по черному замку. Когда поняла, что они знают… 

Заорали все. Кроме Карташова, разумеется. Визжала Эмилия, вопили мальчишки, я, кажется, тоже голосила. Страшнее всех вопил Владька. Я узнала этот крик: прошлым летом, когда мы ездили в гости к папиному приятелю-охотнику, он показывал манок на лису. «Крик раненого зайца» — объяснил он. Звук получался резкий и противный — именно так и орал сейчас Владик. Он и был зайцем — не полностью, но над форменным пиджаком торчала ушастая голова, а из раскрытого рта неслись звуки, которые привлекли бы десятки лис. 

 

— Прекратить немедленно!

Директор ворвался в кабинет, одной рукой схватил Владьку за грудки, а другой — за уши. Хорошенько встряхнул. Вопить заяц перестал. Мы тоже заткнулись. 

— Успокойся, — скомандовал Карташов-старший, — давай, вдохни хорошенько, расслабься. Перестань паниковать, ничего не случилось.

Действительно, ничего. Заяц водил носом дрожал как… заяц. Потом всхлипнул, опустил голову и превратился во Владьку. Взмокшего, несчастного, обыкновенного Владьку. 

Уши у него, кстати, всегда были великоваты. 

Эмилия вдруг разревелась. Стасик, Максим и Роберт тоже хлюпали носом. Владька крепился и даже попытался скроить улыбочку — подумаешь, дескать! Выходило это у него отвратительно. 

У меня чесались глаза. Вытирая их ладонью я поняла, что тоже реву. 

— Идем, — устало кивнул директор. Владик покорно шагнул к двери, но замер, поняв, что обращаются не к нему. Карташов поднял с пола книгу. Выглядел он совершенно спокойным. Если не приглядываться и не замечать, что губы дрожат.

— И ты, Карина, тоже прогуляйся, — сказал директор очень скучным голосом.

 

— Вы догадались?..

Я сидела напротив стола в директорском кабинете и разглядывала свои ногти. На большом пальце — белое пятнышко. Бабушка говорила — к хорошим новостям. 

— Как видишь.

— Давно ты так умеешь? — спросил директор. Я пожала плечами:

— Кажется, первый раз получилось.

— С зайцем, как минимум, третий, — вздохнул он и отдернул занавеску. Свинка Люся — Людмила Юрьевна, — сидела в клетке-переноске и яростно рыла опилки. Вид у нее был недовольный. Неудивительно — но может она и не помнила, что была учительницей и протестовала потому, что ей было тесно, хотелось яблока и в колесе побегать?

— Ну и как, — спросил директор, — нравится?

Что я ему могла ответить? Могла, конечно, правду сказать: свинка мне нравилась гораздо больше, чем русичка. Но он, наверное, совсем не то имел в виду. 

… Знал бы он, как мы радовались, слушая разговоры про «новую метлу» и как надеялись, что Люсю вышвырнут из школы. Говорят ведь, что на каждое место сейчас очередь! Почему приличные люди в очереди должны стоять, а она… Люся — Людмила Юрьевна, на обращение «мокитойа Людмила» она злилась, — ходит взад-вперед, Люся врет, что в сочинениях надо писать «что думаешь», она не стыдилась называть «безотцовщиной» тех, у кого родители разведены, а Юрика вообще из-за нее в другую школу перевели. Она печатала шаг: два вперед — три назад. И грызла, грызла дужку очков — как грызун какой… 

И тогда я вдруг поняла, что могу! Просто могу — как смогла вдруг попадать в мишень в тире, или поехать на велосипеде. Надо было всего лишь попробовать. Нет, я, конечно, не верила, что получится — кто же поверит в такое. Я будто камешек какой подтолкнула — а тут лавина! Р-раз — и голова исчезла, одежда на пол упала, по классу мечется маленький зверек, а все орут, носятся… 

Директор налил мне стакан воды. 

— У меня большая просьба, — сказал он, — я сейчас выйду, а ты, пожалуйста, сделай как было. Не бойся, из кабинета она не убежит.

Директор открыл нижний ящик стола и протянул мне полиэтиленовый пакет. 

— Тут вещи, Людмила Юрьевна, думаю, захочет одеться.

— Я не умею… — угрюмо сказала я, снова переведя глаз на счастливое пятнышко.

— Боюсь, — вздохнул он, — кроме тебя этого не сумеет никто.

— А вы? С зайцем у вас получилось?

— Зайца ты сама не хотела зайцем оставлять, — усмехнулся димкин папа, — а тут заклинание покрепче.

— А вы ее уволите? — с надеждой спросила я. Директор рассмеялся.

— Ну уж нет! Надейся, что она сама оставаться не захочет после такого приключения. Я б не стал.

— Ага… особенно в наш класс приходить, — я тоже немного развеселилась, хотя еще продолжала шмыгать носом. Димкин папа протянул мне пачку бумажных платков.

— Учиться надо, а не рыдать!  Седьмой урок во вторник и в пятницу тебя устроит?

— Меня… — я растерялась, — что, вот… этому? Будете учить?

— Буду, а что делать? — усмехнулся он, — ждать, пока ты из школы устроишь живой уголок? 

Директор кивнул на клетку. 

— Приступай, — скомандовал мой наставник, — и пожалуйста, больше так не делай.

Он вышел. Карташов, который молча сидел в углу, тоже поднялся. 

— Удачи! — пожелал он.

Я многое хотела ему сказать. И «извини», и «спасибо, что не выдал» и еще что-то, но он уже выходил, а слов я так и не нашла. Ничего — теперь, наверное, у нас будет много возможностей поговорить. Перед седьмым уроком, например. Во вторник и пятницу. 

Свинка водила розовым носом и смотрела на меня так, словно ничего хорошего не предвидела. Мы остались наедине, помощи ей было ждать не от кого. Мне тоже. 

— Вы не беспокойтесь, — пообещала я, — я отвернусь. Одевайтесь спокойно.

 

Филин мой 

 

На фоне сумеречного неба горы кажутся совсем темными, а тополь еще темнее. Почти черный, мохнатый, он так же высок как и соседние деревья, но намного толще — или пышнее, с балкона видно только крону. Макушка у него тоже  не такая, как у остальных, не остренькая, а раздвоенная, причем, ее середина выглядит совсем плоской, зато ближе к краям торчат сразу две треугольные верхушки. Наверное, там ствол раздваивается, но в темноте дерево кажется плотным и однородным, словно туша невиданного чудовища. Верхушки походят на уши, а два ярко-красных огня, почему-то горящие на склоне горы, оказались как раз на месте глаз. 

— Это филин… — шепчет девочка. 

Филин сидит на склоне и внимательно разглядывает дома у подножия горы — они тут в основном одноэтажные, бабушкина пятиэтажка высится над ними как сторожевая башня. Обитателям маленьких домиков  хорошо: они прячутся от красного взгляда под деревьями. Бабушкин дом — голый, некрасивый —  торчит на виду. 

«Это добрый филин», — уговаривает себя девочка, но получается плохо: слишком зловеще горят алые глаза. Но это и интересно: Кате нравятся страшные истории. Ветер шевелит листья, поэтому филин не сидит неподвижно. А если он взлетит, то, наверное, полнеба закроет. 

— Мам! — кричит Катя, — мам!

— Ты не спишь?

Мама с бабушкой беседуют в кухне о чем-то, о чем Кате знать не положено, поэтому ее выставили: иди, поиграй. Хотели уложить, так и надо было говорить: иди спать! 

— Поздно уже! — ласково говорит бабушка, — пойдем умываться, я тебе синее полотенце приготовила.

Умытая и переодетая в пижаму, Катя располагается на разложенном кресле в зале — так в этом городе называют гостиную. Мама будет спать здесь же, на диване, но когда еще она придет… 

— Ба! — спрашивает Катя, когда бабушка укрывает ее тоненьким (тепло же!) одеялом и садится на край постели, гладя внучку по волосам, — а что больше, самолет или дерево?

— Какое дерево?

— Тополь, например. Если самолет вот так, — показывает она ладонью, — поставить, а рядом дерево, что будет выше?

— На дыбы? Чтоб носом вверх смотрел?

— Угу.

— Не знаю даже… — теряется бабушка, — наверное, смотря какой самолет.

— Мам! — не унимается Катя.

— Смотря какой, — устало подтверждает мама, — если тот, на котором мы сюда прилетели, он раза в два больше будет. А маленькие самолетики…

Мама с бабушкой целуют Катю, желают спокойной ночи и снова уходят на кухню, беседовать о том, о чем девочке знать не положено. 

Но она знает. Они говорят о папе. 

 

Утром  солнце заливает город и горы, никакого филина, разумеется, нет — это ведь ночные птицы. 

На Кате новое платье в мелкий цветочек, волосы заплетены в косички и уложены вокруг головы венчиком — так не жарко, сказала бабушка. Но ей все равно жарко. 

В центре маленьких домов уже нет, там сверкают тысячью стекол огромные башни и магазины с просторными витринами. На площади бьет фонтан и Катя с наслаждением лезет под брызги. 

— Сволочи, понастроили… — бурчит бабушка.

Она не любит новые здания, ей по душе старый город, в котором дома прячутся среди садов, а по арыкам вдоль улиц бежит вода. Бабушка — не последний человек в городе, она пишет статьи, собирает подписи под петициями, и иногда спасает свои любимые улицы. А иногда нет. 

— Они мне, — рассказывала она утром маме: «Ах, Мария Станиславовна, что вы так переживаете! Тут все равно до революции ничего не было!» Было, во-первых — казачья станица была. Господи, можно подумать, история с революцией кончилась…

Они входят в книжный магазин, бабушка тут же вцепляется в какой-то том, лихорадочно листает и откладывает с большим сожалением. 

— Ну и цены… В наше время книги стоили дешево, зато их купить было невозможно. А сейчас что угодно — а стоит как крыло самолета.

Крыло самолета заставляет Катю вспомнить о перелете — было интересно, но уши закладывало, — о вчерашнем разговоре и о филине. 

Она вздрагивает. Филин смотрит на нее с книжной обложки. Он одет в пижаму, а в руке держит свечку. Зачем ему свечка? Совы и так прекрасно видят в темноте. 

— Бабушка! — просит она, — а можно мне эту книжку?

Бабушка разговаривает с каким-то коренастым мужчиной, несмотря на жару, одетым в костюм. Катя подходит и слышит: «Не расстраивайтесь вы так, Мария Станиславовна! Там-то уж ничего, кроме деревьев…»

— А вид? — злится бабушка, — вместо гор теперь будем очередными стекляшками любоваться?

— Ну вы скажете! — смеется мужчина, — горы-то они не заслонят! Там интересный проект, ребята — талантливые архитекторы… А это ваша внучка?

Катя смущается и тихо здоровается. 

— Надолго приехала? — широко улыбается мужчина. Катя пожимает плечами — она и правда не знает.

— А что за книгу выбрала?

— Вот… Можно мне? — Катя умоляюще смотрит на бабушку. Та недоверчиво рассматривает филина, но купить  соглашается. Еще она покупает альбом, наклейки, набор карандашей и фломастеров. Себе тоже хочет взять книжку, но вздыхает и не берет. 

— В другой раз, — утешает бабушка себя вслух, — вот получу пенсию.

На обратном пути они едят мороженое, пьют холодный лимонад и болтают о том, как мама была маленькой, как была маленькой бабушка, как прабабушка с прадедушкой — тоже еще дети, — приехали сюда из тех краев, где сейчас живет Катя и остались тут, как оказалось, навсегда. Они в вагоне познакомились, подружились, а когда выросли — то и поженились. 

Кате становится страшно — а вдруг и она здесь навсегда? 

Раньше, когда уезжали отдыхать, всегда знали, когда вернутся. Турция — две недели. Болгария — десять дней, Клайпеда — выходные. Мама вчера на вопрос: «А когда домой?» ответила туманно: там видно будет. 

— Что-то ты раскисла… — наклоняется к ней бабушка, — жарко?

— Домой хочу… — шепчет девочка.

— Скоро уже пойдем, только в магазин… — бодро начинает бабушка и осекается, понимая, что речь не о ее доме. И чтобы немного взбодрить и себя и внучку, покупает еще мороженое. И плевать, что перед обедом.

 

Филин в книжке очень милый, но совершенно не такой, поэтому Катя старательно рисует правильного, черного и красноглазого. Вместо зрачков у него наклейки — два алых блестящих кружочка. 

— Вот это сова! — смеется бабушка, — куда там «Ежику в тумане».

Катя немного побаивается рисунка, поэтому пририсовывает блюдо с пирожками и чайник. Так филин становится более домашним. И подружиться с ним проще. 

А пирожками действительно пахнет. Мама печет. 

— И не жарко тебе у плиты? — вздыхает бабушка, — могли бы и купить, у нас тут хорошая пекарня на углу.

Мама молчит. Катя знает, что ее лучше не трогать. Почему-то мама, когда злится, начинает печь. Соседка говорила, будто за пироги надо приниматься с хорошим настроением, но у мамы они всегда выходят замечательно, хоть она добрая, хоть сердитая. Может, она от теста добреет? 

Пирогов выходит целая гора, бабушка вздыхает, что им столько за неделю не съесть. 

— Не нравится — не ешьте! — говорит мама. Сама она еле съедает один пирожок, откусывает маленькими кусочками и долго задумчиво жует. Если б Катя так ела, ей давно бы сказали: «Не мусоль!»

Тем временем наступают сумерки. 

Катя выходит на балкон. Филин уже на месте. Он приветственно машет крылом — соседний с ним тополь, тоже высокий, но совсем другой формы, очень похож на крыло. Не настоящее, птичье, а то, которое Катя нарисовала. 

— У нас пирожки! — шепотом говорит девочка, — хочешь?

Филин не отвечает. Он не хочет взлетать, понимает Катя, потому что люди еще не спят. И огромная птица вполнеба их напугает. 

Все-таки он добрый. Хотя и страшный с виду. 

 

Филин прилетает, когда все уже спят — и мама на диване в гостиной, и бабушка у себя в спальне, и все соседи. 

Он оказывается выше дома и ему приходится съежиться, распластаться по двору, чтобы глаза оказались напротив балкона. Вблизи они огромные, Катя щурится от красного света и побаивается, как бы мама не проснулась. Испугается еще, решит, что пожар. 

— Ты не уходи, — говорит она филину, — не улетай. Я пирожки принесу.

На цыпочках она выходит на кухню, возвращается с блюдом, прикрытым салфеткой, и только тут понимает, какое же оно маленькое! А пирожки для филина, наверное, меньше чем для нее зернышки. 

«А если он все съест? — пугается Катя, — Что я завтра скажу?»

Но филин не голоден, он аккуратно цепляет один, а потом и второй, пирожок самым-самым кончиком страшного клюва и отстраняется. 

— Тебе понравилось? — Катя вспоминает, что совы не едят сладкого. Но этот ест. Филин кивает, словно говоря «спасибо».

— А можно тебя погладить? — удивляясь собственной храбрости спрашивает девочка. Филин покорно подставляет перья и прикрывает горящие глаза — то ли от удовольствия, то ли для того, чтоб не ослеплять Катю ярким светом.

Катя гладит мягкие как тучи перья и тихонько рассказывает о том, как жила далеко-далеко отсюда, с папой и мамой. Вообще-то путешествовать ей нравится, они и раньше ездили — то втроем, то вдвоем с мамой. Но сейчас это не то… Она даже не знает, когда вернется домой. И мама с папой не перезваниваются, а раньше они всегда звонили друг другу по вечерам, и ей можно было с папой поговорить, совсем немножко, просто сказать «я скучаю». 

А вдруг они с мамой вообще не вернутся? 

— Ты не думай, — говорит она, чтоб филин не обиделся, — мне тут нравится. Горы красивые. Но  папа… 

И тут она понимает, что филин подставляет крыло. Катя колеблется, но потом все же цепляется за перья и осторожно перебирается птице на спину. 

Он взлетает совсем не так, как самолет — машет крыльями, поднимает ветер, от которого с соседнего балкона белье улетает во двор. Внизу становится совсем темно. Если кто-то сейчас проснется, то подумает, что натягивает грозу. Но это всего лишь филин, который взмывает ввысь и закрывает полнеба над городом. 

 

Лететь страшно и весело. Тут, на высоте, довольно холодно, но если зарыться в перья, то и ничего. 

Земля внизу черная и огоньков совсем нет. Звезды такие же далекие как с земли. А вот облака совсем рядом. Катя знает — мама говорила, — что облака — это как туман, они сырые и неуютные. Но если в них не залетать, кажется, что они сделаны из растрепанной шерсти, такие же мягкие и приятные на ощупь. 

Филин летит следом за ночью, там, впереди, еще много часов темноты, их никто не увидит. Правда, приходится забирать к северу, к светлому небу, но время до рассвета еще есть. 

Земля меняется. Тут и там вспыхивают гроздья огней — это города. Тянутся ниточки дорог. Наконец, филин делает круг и медленно снижается. Сесть во дворе он не решается — не втиснется, поэтому опускается на крышу. Катя пугается: дом раздавит! Но филин оказывается намного легче, чем ей думалось. 

Окно мансарды еще горит. Папа всегда ложится поздно, а сегодня ему совсем не до сна. Работать он тоже не хочет — стоит и курит у окна. 

Мама в доме курить не разрешала, он на лестницу выходил. 

— Папа, — бормочет Катя, — папочка… я сейчас!

Она осторожно идет по крыше. Склон покатый, поэтому приходится цепляться руками. Выглядит это смешно и некрасиво, но никто, кроме филина, не видит, а он смеяться не будет. 

— Катька!

Папа роняет сигарету. 

— Стой где стоишь! — командует он, но дочка упорно лезет ближе к окну.

— Ты не бойся! — пыхтит она, — меня, если что, поймают!

— Вот упрямая… — папа лезет на подоконник, рискуя полететь следом за окурком, выбирается наружу и протягивает руку Кате. Проходит секунда, другая, Катя тянется и, наконец, вцепляется в него.

Отец, все еще ничего не понимая, втаскивает ее в квартиру. Катя ревет и смеется одновременно, не отвечает на вопросы, только мотает головой. Потом обнимает папу и замирает. 

Филин очень доволен. 

 

— Вот и правильно, что приехал! — громко радуется бабушка.

Катя садится на постели и прислушивается. За стенкой голоса — негромкий мамин и чуть погромче — папин. Слов не разобрать, но кажется, они не ссорятся. 

— Давай, вставай! — командует бабушка, — сейчас все вместе завтракать сядем. Твой папа — молодец. Взял и заявился!

Бабушка смеется, лицо у нее удивительно-молодое и красивое. Катя тоже начинает смеяться от радости. 

…Папа собрался быстро. Лезть обратно на крышу они не стали, филин перелетел на площадь, где места было побольше. Устроиться на его спине вдвоем было немного сложнее, но они сумели. 

Потом они летели навстречу утру. Полоска зари разгоралась все сильнее, Катя боялась, что филин ослепнет. Но они успели. Катю филин поднял до балкона, она скользнула в постель, притворилась спящей и тут же правда уснула. А папу высадили во дворе, чтобы он мог подняться по лестнице и позвонить в дверь. 

Родители сидят на кухне, друг против друга. У мамы заплаканные глаза, но она улыбается. Папа держит ее за руку и она руку не выдергивает. 

— Доброе утро! — радостно вопит Катя.

— Сволочи! — яростно отзывается бабушка. Все подскакивают, но это она не им.

— Какие сволочи! — бабушка просто кипит, — ночью, вот ночью взяли и спилили деревья! Теперь там голый склон…

Катя выбегает на балкон. Деревьев нет. 

— Опять понастроят! — бабушка искренне расстроенна. Катя берет ее за руку и пытается успокоить.

Все правильно. Филин улетел. Ведь они с родителями тоже скоро улетят. Он просто решил перебраться к ним поближе. 

Ведь они с Катей теперь друзья. Нельзя же расставаться так скоро. 

 

Кто живет в лесу? 

 

Одна девочка заблудилась в лесу. 

 

Ничего удивительного, хотя и грустно. В лесу что ни год заблуждается девочка — и не одна. 

Но этот лес был необычный, он рос прямо в городе. Не то чтоб в центре, но и не на окраине. По-честному, его надо было бы называть лесопарком. Но «лес» — короче. Да и интереснее. 

Все здесь было, как в настоящем лесу — деревья до небес, узкие тропки, валежник под ногами. По деревьям скакали белки. Говорили, что здесь и оленя можно встретить, но девочка не встречала. 

 

Ходить в лес в одиночку ей не разрешали. Но когда они с мамой возвращались засветло, а спешить было не надо, они шли здесь, под деревьями. Сначала по асфальтовой дороге, мимо большой деревянной стрелки с названием парка. Потом по широкой грунтовой дороге — сюда нельзя было въезжать на машине, а вот велосипедисты иногда  сигналили звоночками. А потом, если хотелось, продирались через кусты и крапиву там, где и тропки-то почти не было. 

 

Не было там и городского шума. Словно не проходила совсем рядом оживленная улица, где они только что ехали в автобусе. Птицы чирикали, белки бегали вверх-вниз по стволам, возле  корней иногда попадалась земляника. Как-то и грибов набрали — соседка ворчала «они ж тут всю городскую гадость собирают», а мама с папой ели и ей не запрещали. 

 

Из школы тоже так возвращались. Но в этом году девочка стала ходить одна: «уже большая!», — сказали родители. Но строго настрого наказали возвращаться другой дорогой — скучной и короткой. Девочка слушалась. 

 

Но сегодня последний урок отменили и она вышла из школы на целый час раньше. 

 

Тогда еще она думала, что вернется домой как обычно. И когда заходила с одноклассницами в магазин за конфетами и соком, тоже так думала. 

 

И когда села в автобус, тоже думала. 

 

И когда вдруг вышла на остановку раньше — можно ведь пройтись немного по тротуару? По улицам ведь ходить не запрещали. 

 

И даже когда заветная стрелка-указатель была совсем рядом, девочка даже не думала сворачивать. 

 

Она вообще ни о чем не думала — подпевала музыке в наушниках, глазела на облака, радовалась тому, что солнышко опять пригревает. Тому, что деревья еще зеленые. Почти все — желтые листья иногда в них попадались, будто седые прядки в волосах, но до золотой осени было еще далеко. Солнце припекало, девочка упихала куртку в рюкзак и шагала в школьном пиджаке нараспашку. Над кронами деревьев висело облако, похожее на дирижабль, поодаль от дороги кто-то шумно возился в кроне: то ли птица, то ли белка… 

 

Тут девочка остановилась и поняла, что свернула не туда. Ей вообще сворачивать было не надо — прямо-прямо, по тротуару, до следующей остановки, а там подняться по ступеням и только тут поворачивать налево. 

 

А она стояла на перекрестке. Тут кончался асфальт, дальше дороги были уже почти лесные, они разбегались отсюда неширокой развилкой: одна так и тянулась прямо, а вторая забирала вправо. Ехать дальше на машине уже не разрешалось, но идти было удобно, особенно когда луж нет. 

 

А влево убегала тропинка. Та самая, по которой они с мамой уходили в тихие места, где совсем не было слышно городского шума, а на припеке можно было найти землянику. Ягод сейчас, конечно, уже нет, но может грибы появятся? 

 

Девочка подумала, что неплохо было бы вернуться домой с грибами. Вот мама удивится! Правда, может и отругать, если поймет, откуда грибы. 

 

«Скажу, — решила девочка, — что за желудями сюда пошла!» 


Им как раз задали осеннюю поделку смастерить. Желуди можно было набрать и не заходя далеко — вон дуб стоит, возле самой развилки. Могли там и грибы вырасти? Могли! 

 

И если сказать маме, что забежала в лес совсем-совсем недалеко, только до дуба, а потом вернулась на улицу, наверное, и ругать будут несильно. 

 

Так девочка и сделала. Набила желудями карманы, а потом пошла по тропинке налево. 

 

Ох и вертлявая же была эта тропка! Как же она петляла, кружила, порой почти исчезала под ногами, а потом выныривала за пять шагов впереди — давай, добирайся через мелкий кустарник и грязь под ногами. И ведь дождя не было — а грязь хлюпает! 

 

Сначала девочка не беспокоилась. Она вообще не думала о том, долго ли идет. Помнила, что не надо сворачивать, тогда над дорогой протянется толстая ветка, а когда пройдешь под ней, покажется огромный куст, названия она не помнила, ну и ладно… Весной он весь в цветах был, значит, сейчас в ягодах. Кажется, несъедобные они, ягоды эти. 

 

Потом родник будет, а дальше — камень, большой и плоский. Там они с мамой отдыхали. И грибы где-то там нашли. 

 

Но не было ни ветки, ни куста, ни родника. Вскоре девочка поняла, что и камня не будет. Может она не по той тропинке пошла? 

 

Она решила вернуться, ведь если идти по своим следам, выйдешь туда, нде была. Главное — не сворачивать. Но тропинка все вертелась под ногами, вертела петли — словно кружево плела. И уводила все дальше. 

 

Когда солнце уже склонилось к закату и стало так свежо, что пришлось вытащить куртку из рюкзака, и даже капюшон натянуть, девочка поняла: надо звонить домой. И ничего, что взбучка будет. 

 

Но телефон пискнул и разрядился. Слишком долго она музыку слушала. Вот тогда стало страшно по-настоящему. 

 

На дерево возле нее опустился филин. Девочка и не знала, что в лесу такое водится. Филин ухнул, сверкнул на нее желтым глазом и полетел вглубь леса. Потоптавшись, девочка решила идти за ним. Тропинке она больше не верила. 

 

А под ногами у нее другая тропка оказалась, уже не такая запутанная, потверже и пошире. И холодом тянуть перестало. В сумерках она разглядела ветку над головой и подумала, что это та самая ветка, с правильной тропы. Значит, скоро она выберется. 

 

Но ни куста, ни родника, ни камня она так и не увидела. Тропинка становилась все шире и прямее и вскоре вывела на открытое место. Здесь стоял дом. 

 

Вплотную к лесу немало всего понастроили, ей вот тоже по ночам деревья  в окно заглядывали. Но чтоб прямо в лесу кто-то жил — никогда девочка такого не видела, хотя лес давно был исхожен. 

 

Девочка знала, что стучаться к чужим опасно. Но дом выглядел нестрашным, крыльцо чистое, под окнами — клумбы, а на окнах белые занавески. Пахло чем-то вкусным — овсянкой, яблоками, корицей и медом. И, главное, дверь была приоткрыта — словно приглашала войти. 

Девочка устала. Ей хотелось посидеть, хотелось пить — сок давно кончился. Есть тоже хотелось. А главное — в доме можно было зарядить телефон. 

 

Она честно постучала — по двери, по дверному косяку, в окно тоже стукнулась. А потом просто вошла и оказалась в большой комнате, служившей и кухней и столовой. Хозяев она так и не увидела, но они были где-то рядом: на стыле дымились красивые расписные миски с кашей. Сначала девочка села на скамеечку у стены — там как раз была розетка, а зарядку для телефона девочка с собой носила, даже у хозяев просить не пришлось.  Потом ей захотелось рассмотреть миски, ей такие всегда нравились, а мама признавала только светлую посуду, лучше вообще без рисунка. 

 

Ложки на столе тоже красивые лежали — деревянные, с узорами. Девочка думала, такими не едят, только как сувениры держат. 

 

И скатерть красивая была — белая, а по краям вышита. 

 

И каша так вкусно пахла… ой! 

 

Девочка конечно проголодалась, она сама не заметила, как схватила ложку и попробовала. Совсем с краешку, из самой большой миски… 

А потом из средней — тоже чуть-чуть. 

А потом из маленькой. И тут желудок так заурчал, а есть захотелось так нестерпимо, что девочка не выдержала и съела полную ложку. Потом еще и еще. Опомнилась, когда в мисочке дно показалось. 

 

«Что я наделала!», — ужаснулась девочка. Она метнулась в сторону, сдвинула стул, другой, споткнулась о половик и неуклюже упала на самый маленький стульчик. 

 

Было очень больно, а еще хуже то, что стульчик опрокинулся и треснул — отломались шишечки на спинке. Девочка расплакалась — теперь хозяева ее возненавидят. 

 

Телефон еще не зарядился, так и мигал красным глазом. 

 

Соседняя комната оказалась спальней, там стояли две кровати рядышком — старые, с металлическими шарами и горой подушек, накрытых кружевной накидкой. Еще одна кровать, маленькая, пряталась в закутке, отгороженная от родительской спальни тяжелым шкафом и фанерной загородкой, оклеенной пестрыми картинками. Кроватка была очень красивая, деревянная, резная. На ней тоже громоздились подушки, прикрытые связанной крючком нарядной накидкой, а из-под вышитого покрывала выглядывал кружевной подзор. Как в музее. 

Девочка присела на кровать, гладя рукой покрывало. Сама она спала на диване, постель стелили каждый день, а утром убирали в ящик. И так эта девочка устала и замерзла, что сама не заметила, как заснула. 

 

Так сидя на чужой кровати и заснула!  

 

Долго ли она спала, девочка не знала. Разбудили ее голоса. 

— Кто это здесь? — говорил кто-то густым басом, словно гром ворчал. 

— Говорила я: проверь, заперто ли! — недовольно отзывался другой голос, тоже низкий, но, похоже, женский.

— Похоже, кто-то мою кашу уже ел… 

— Мою тоже. Стулья разбросали! 

— Мою вообще съели! — встрял детский голос, — Ой! Маа-ма, стульчик… 

И ребенок расплакался так неутешно, что девочка, еще не совсем проснувшись, сжалась в комочек. Стульчика и ей было жаль. 

«Я забыла там телефон!», — ужаснулась девочка. Она и рюкзак там оставила, хозяева, похоже, его нашли. 

 

Ребенок, все еще всхлипывая, рванул в спальню. Девочка вскочила, лихорадочно соображая — как объяснить, как извиниться? Но вдруг заорала диким голосом и рванула к окну. 

 

Потому что в спальню влетел не ребенок, а мохнатое существо на четырех лапах. Потом оно все же встало на две, сверкнуло глазами и завопило детским голосом: 

 

— Оно зде-есь! 

За ним в комнату протиснулись еще две мохнатые туши — огромная и еще огромнее. Медлить было больше нельзя, девочка вскочила на подоконник, спрыгнула наружу и понеслась в ночь, не разбирая дороги. Было очень жаль телефона, рюкзака, который всего два дня назад купили, но себя жальче. 

Тропинка, казалось, не подводила — была ровной, почти не петляла. Под ногами не хлюпало, кусты за джинсы не цеплялись. Впереди уже маячило желтое пятно света — фонарь на дороге, похоже, там была развилка, та самая, у дуба. 

Но сзади ломились, трещали ветками, обжигали дыханием три существа, которых не могло и не должно было здесь быть. Потому что медведи не водятся в городах. Их и в настоящих лесах, которые за городом, немного осталось. 

Девочка уже почти успела выбежать на дорогу, но тропинка все же ее подвела: скользкий корешок попался под подошву, устоять не удалось и девочка полетела на землю, понимая с ужасом, что убежать теперь не удастся. 

А кусты трещали уже над головой, и звериное дыхание чувствовалось на затылке, и густой бас произнес «вот она». 

И настала темнота. Больше девочка не помнила ничего. 

 

— Маша! Машенька! 

Откуда-то из темноты ее звал голос. Кажется, знакомый — и кажется ее. 

Девочка терпеть не могла свое имя… Слишком простое. Могли бы назвать как-нибудь красиво, Розамунда, например. Или, как маму,  Анна — тоже просто, но звучно. 

Или хотя бы Марией звали — тоже громко и красиво. А Маша — это та мультяшная пучеглазая хулиганка в платочке из детского мультика… хорошо хоть дразнить перестали и картинки подсовывать .

Маша, Анна, Мария и Розамунда лежали в тепле и темноте, им было хорошо и уютно. Лес исчез, чудовища исчезли, вокруг никого не было. Только этот голос звал, да впереди разгорался свет, лез сквозь ресницы, разжимал веки и звал к себе. 

— Машенька! — опять позвал голос. Девочка, наконец, его узнала и отозвалась: 

— Мам? 

— Очнулась! 

Мама — заплаканная, с красными пятнами на лице, — держала ее за руку. У папы тоже был перепуганный вид. 

Девочка лежала на своей кровати, в своей комнате. Одетая, с нее только куртку и ботинки сняли, даже пиджак оставили. 

— Ну вот, все в порядке, — сказала женщина в одежде фельдшера неотложки, — просто перепугалась… Ты что же это, — набросилась она на девочку, — по темноте одна гуляешь? Родители уже в полицию звонили! Посмотри на маму, ей самой врач нужен… 

— Спасибо вам, — вмешался папа. Женщина замолкла, но посмотрела на него неодобрительно. 

Они вышли в прихожую, а мама осталась рядом. 

Надо было попросить прощения. Объяснить, что она не хотела — само так получилось, очень уж хороший день стоял. Но девочка молчала, только стиснула мамину руку покрепче. 

И тут раздался бас: 

— Все с ней в порядке? 

Девочка чуть опять не потеряла сознания, но нет, никакого чудища не было. В комнату вошел незнакомый мужчина, здоровенный, не толстый, но очень плотный. 

— Да… спасибо вам! — кинулась мама благодарить. Мужчина смущенно запротестовал: 

— Да что вы… мы сами перепугались. Хорошо, у нее телефон был. 

Телефон? 

— Он разрядился, — проговорила девочка, — я позвонить не могла… 

— У меня ноутбук в рюкзаке, — объяснил мужчина, — подключили и позвонили маме. 

В комнату заглянула женщина — не медик, а другая. Тоже не толстая, а просто очень крупная. 

— Ну что, соседка? Жива? 

Под руку женщины просунулся мальчишка, младше девочки, детсадовец наверное, и уставился на нее небольшими карими глазами. 

— Это Мишук, — сказала женщина, — он первый тебя увидел. 

Мишук нахмурился и сунул палец в рот. 

— Это наши соседи, — объяснила мама, — они гуляли и тебя нашли. 

— Я тетя Настя, — сказала незнакомка, — это дядя Миша. Мы недавно переехали. 

— Спасибо, — сказала девочка. 

— Да не за что, — женщина засмеялась, — мы сами рады, что с тобой все хорошо. 

Дядя Миша тоже улыбнулся и сразу стал симпатичным. Мама почти совсем успокоилась, предлагала чаю — соседи отказались: вам не до того сейчас. 

И только Мишук продолжал сверлить ее взглядом и хмуриться. И когда взрослые вышли, шагнул к кровати и прошептал зло и обиженно: 

— Ты съела мою кашу! 

 

— Надо же! — вздохнула тетя Настя, — он даже с тобой заговорил. 

 

Прошло дня три. Родители успокоились и даже отругали ее, но несильно. На следующий день она в школу не пошла, а потом и выходные настали. Время отдохнуть было. 

Зато в одиночку ее не отпускали. В понедельник в школьном фойе оказалась мама. Несмотря на все протесты, отвела дочь домой, чуть ли не за руку держа. Потом кинулась к компьютеру и сидела за ним дольше, чем обычно. 

Во вторник за ней пришел папа. Он не дома работал и вырваться ему удалось совсем ненадолго: пришлось идти к нему на работу, уроки делать за неудобным столиком в холле, а обедать бургером. 

К четвергу родители сдались и позволили ей идти домой без взрослых.  Еще раз взяв с нее слово, что в лес она не пойдет. 

Она б и сама не пошла. Ей хватило. 

Все три дня девочка терпела и не тратила деньги на завтраки. А в четверг забежала в магазинчик возле остановки и накупила сладостей. 

Потом выспросила родителей — из какой квартиры соседи-то? Надо бы им спасибо сказать. 

Мама одобрила. Но велела сначала уроки сделать. 

 

Дверь открыла тетя Настя. Большая и красивая, в пушистом свитере, она нисколько не походила на чудовище из кошмара. 

И Мишук тоже не был на монстра похож. Он хмурился, но когда девочка протянула ему конфеты и попросила: 

— Прости меня за то, что я кашу съела! 

— кивнул, сгреб шоколадки и даже буркнул: 

— Спасибо! 

— Надо же! — всплеснула тетя Настя руками, — он с тобой говорит! 

А потом посмотрела на девочку очень внимательно и добавила очень тихо: 

— Тебя, похоже, не проведешь? 

Девочка кивнула: 

— Вы не заряжали телефон от ноутбука.  Это я его, в розетке. И кашу я съела… и стул сломала, но я нечаянно, извините. 

— Ничего,  — вздохнула тетя Настя, — наш папа его уже починил. 

 

Потом они пили чай с медом и вкуснейшим яблочным пирогом, мама таких не пекла. Все конфеты Мишук вывалил на стол, есть их в одиночку отказался. 

— Он всегда делится, — сказала тетя Настя. 

Мишук сверкнул карим глазом и подвинул конфету девочке. 

…То, что Мишук не простой ребенок, а «особенный», она уже знала. Подслушала, как родители об этом говорили. Они просто не знали, насколько. 

 

Такое и раньше было. И в Литве бывало — какой-то француз даже книжку написал, и в России, и у финнов, и у шведов… редко, но бывало. 

Просто родится вдруг медвежонок. Неведома зверушка. 

Насте говорили: оставьте его, другого родите. Но разве так можно?

Хороший ребенок рос. Говорить, правда, не хотел. Но все понимал, в остальном нормально развивался. Сильный был. 

И все равно трудно приходилось — оденешь его, усадишь в коляску, на детскую площадку повезешь — а у него вдруг морда медвежья… И не поговоришь с ним, не спросишь «что не так, сыночек?». 

Когда им пришло в голову тоже в медведей перекинуться? Тогда примерно и пришло. Отец предложил — надо же как-то с сыном договариваться. А вот получилось у нее у первой. Наверное, потому что каждая мама — немного медведица, когда детей защищать надо. 

И тогда он заговорил. Может для других это и слышалось поскуливанием и рычанием, но она явно расслышала: 

— Мама! 

А потом научила его и по-человечьи говорить. И превращаться в медведя только тогда, когда никто этого не видит. Но все равно он разговаривать только с родителями соглашался. И вот теперь с ней еще… чудо-то какое. 

 

…Девочка снова полюбила лес.
С соседями ее туда отпускали. Сами родители в ту осень были очень загружены работой, а если куда выбирались всей семьей, то в кино, или в торговый центр — там и кино, и кафе, и магазины. 

Чаще с ними гуляла тетя Настя. Иногда и дядя Миша. 

В лесу Мишук любил превращаться в зверя. Девочка сначала этого побаивалась, потом привыкла. Даже весело было с ним играть. 

Тетя Настя превращалась легко — останавливалась, закрывала глаза — и хоп! Вместо пушистого свитера — бурая шерсть. А вот дяде Мише приходилось труднее. Иногда получалось, иногда нет. Если не удавалась третья попытка, он шипел что-то сквозь зубы и просил: 

— Мария! Помоги мне найти ель! 

Жена говорила, что стараться надо, с елкой-то всякий может. А он шел к огромной ели и обходил ее трижды, «противосолонь», как он говорил. 

— А что делать будешь, если елки не окажется? — вздыхала тетя Настя, — не расколдуешься, так что, в зоопарк сдашься? 

— Цирк откроете, — отмахивался он лапой, — буду теорему Пифагора на песке лапой доказывать. Разбогатеете. 

Мишук смеялся и тыкался девочке носом в руку. 

Однажды их застал какой-то прохожий. Взрослые медведи немного отстали и на поляну выбежали только дети. Они возились, дурачились и не сразу заметили, что на них во все глаза смотрит незнакомый дядька. 

— Медведь… — только и смог дядька пробормотать. 

— Что вы! — не растерялась девочка, — собака! 

— Соба… 

Выручило то, что дядька был пьян и сам, похоже, понимал, что ему что угодно может примерещиться. К тому же на поляну выскочила тетя Настя — уже тетей, а не медведицей, — и высказала все, что думала о том, кто глаза залил и к детям цепляется. 

Дядя Миша появился через минуту, довольно смущенный. Елка ему не понадобилась, но превратиться с ходу опять не удалось. 

Потом они шли в тот тайный домик, ели кашу, разговаривали, или просто смотрели на огонь. В доме была печка. 

 

…Долгой и теплой была осень. И уже казалось, что снег так и не выпадет. Так и перейдет осень в весну. 

Этого не случилось. В одну неделю листья вдруг облетели, а на лужицах утром появилась ледяная корочка. Днем она растаяла — но утром-то была. 

— Пойдем хоть прогуляемся, — предложила мама, — пока еще не совсем холодно. 

Они шли по любимой тропинке, той самой, по которой выходили к плоскому камню, грибам и землянике. Девочка уже знала, где сбилась с дороги в прошлый раз. Сегодня они шли верно: ветка, куст, родник — совсем засыпанный листвой… 

Вот и камень. Он немного прогрелся солнцем, на нем удобно было сидеть и попивать сладкий чай из термоса. 

— Так мы за грибами и не съездили, — вздохнула мама. 

Она любила ездить на природу — куда-нибудь подальше, не на шашлыки у мангала, а так, чтоб в чащу, в болотных сапогах, да с корзинкой. А папа не очень любил. 

Да и машину менять надо было. На старой папа отказывался далеко забираться — «мы до трактора пешком не дойдем», — говорил. 

Наверное, поэтому мама и любила здесь гулять. Тут пахло настоящим лесом. И можно было представить себе, что город далеко-далеко. 

Девочка смотрела на маму и думала: сумела бы та в медведя превратиться? И чтобы без елки? 

Чтобы попасть к медвежьему дому, надо было сделать три шага в сторону от большого клена на тропе. И резко свернуть. Тогда попадешь на ту самую тропку, которую филин показал. 

Где она заплутала в прошлый раз, девочка тоже уже знала, сейчас бы не заблудилась. Они с Мишуком там все излазали. 

Маме бы у медведей понравилось. Но — нельзя. Слово надо держать, а девочка обещала тете Насте, что никому не проболтается. 

— Странно, — сказала мама, — пахнет печеными яблоками. И еще чем-то… 

— Овсянкой с корицей, — машинально ответила девочка и прикусила язык. Но мама ничего не заподозрила. 

— Тоже чувствуешь? Интересно, где это? Они что, кафе в лесу открыть решили? 

Мама расстроилась. 

— Такой уголок… ведь застроят, испакостят. Окультурят. 

— Мам… 

Девочке очень хотелось ее успокоить, объяснить, что ничего страшного не случится. Не будут этот лес застраивать. 

Другой какой — могут. Луга у реки раскурочить могут, в центре города деревья вырубить тоже могут, а здесь не тронут ничего. Тут другая сила правит, которую не застроить. 

Но она ничего не сказала, только прижалась к маминому плечу. 

— Устала? — спросила мама. 

— Немного. И замерзла. 

…Проходя мимо нужного поворота, девочка опять очень захотела провести маму туда, к домику. Делать она этого, конечно, не стала, но все равно ей стало стыдно. 

Словно врешь маме… ну что тут поделаешь! Либо перед мамой стыдно будет, либо перед медведями. 

А запах каши с корицей все доносился и все дразнил ноздри. 

Ничего, скоро этого не будет. И с мамой можно будет спокойно гулять, без всякого стыда. Ничем вкусным уже не запахнет. 

Придет зима. А медведи зимой спят. 

 

Тетя Настя предупреждала, что так будет. 

Соседям они сказали, что в другую страну уезжают. По работе. Весной вернутся. Кто еще правду знал, кроме девочки — врачи, может быть? А может и им что-то другое сказали. 

Перед тем, как залечь в спячку, медведи позвали девочку в гости. 

Она ждала, что они в последний раз сходят в лес, но погода испортилась, зарядил снег с дождем — и мама в лес идти не разрешила. Да и тетя Настя сказала: «простынешь еще, школу пропустишь». Все-таки она была взрослой. 

Поэтому девочка просто спустилась на два этажа. И они сидели, пили чай с пирогом и прощались. 

Такой же пирог тетя Настя ей с собой завернула. И рецепт записала — мама будет печь, а девочка вспоминать друзей. 

— Мам, — сказал Мишук, — я не хочу… 

— Чего не хочешь? — склонилась к нему тетя Настя. 

— Спать не хочу. Давай не будем. 

Настя зевнула. 

— Если бы можно было… Я уже сплю на ходу, папа тоже… А ты? Ну посмотри на себя? 

Мишук и правда был сонным-сонным. 

— А Маша? — спросил он, — она будет спать? 

— Обязательно. Просто не всю зиму, а каждый день будет просыпаться… 

— К сожалению! — отозвалась девочка. Ей бы понравилось спать до весны, а не тащиться темным студеным утром в школу — и так почти каждый день. 

Хотя, каникулы, Рождество и Новый год тоже будут. А Мишук их проспит. 

А он прижался щекой к ее руке и не хотел ее отпускать. Девочка потрепала его по волосам и подумала — что вот медвежью шкурку она постоянно трепала, а погладить Мишука по голове, как погладила бы младшего братишку, если бы он у нее был, почему-то даже не думала. 

И она пообещала, что обязательно будет его ждать. И подарки приготовит. И даже придет посмотреть, как он спит. 

Тетя Настя ей подмигнула — она отлично поняла, что приходить девочка не будет. И не разрешают, да и незачем. А Мишук обрадовался. Маленький еще. 

 

Зима пришла почти сразу, как медведи спать улеглись. 

Вечером еще было черно, сыро и неуютно, а утром мир побелел. Даже утро не таким мрачным показалось. 

Хотя девочка и тосковала по друзьям, в жизни и без них было много интересного. Близились праздники — и улицы расцвечивались гирляндами и елками. В кинотеатре крутили новый фильм. На выходные съездили с родителями в Ригу. 

В школе вот тоскливо было. Обе подруги, с которыми девочка не расставалась в прошлом году, ушли — одна в другую школу, а вторая вообще из страны уехала. Больше ни с кем такой дружбы не получалось. 

Но всегда было с кем поболтать, зайти за пончиками после уроков, или просто погулять. 

Аля сама к ней подсела. И прогуляться предложила сама. 

Девочке она не очень нравилась. Вроде и училась хорошо, и делала все как надо. И в классе к ней относились неплохо. 

Но было что-то в ней такое… 

Ну вот, например, в прошлом году, когда Дина долго болела и в школе не появлялась — никому не было дела, а ей было почему-то. В тот день, когда Дина вернулась в класс, Аля подошла к ней на перемене и громко спросила: 

— Если ты болела, почему ходила в кафе? 

И показала инстаграммный пост в телефоне. 

Дина стала было оправдываться, но Аля только фыркала: 

— В кафе можешь ходить, можешь и в школу! 

Хорошо, учительница это как-то прекратила. Неприятно было, хотя Дина и подругой-то не была. 

— Я честная, — говорила Аля, — не люблю вранье! 

 

Она жила в соседнем доме. И ей ходить через парк разрешали! 

— Мама говорит, — шмыгала Аля носом, — так здоровее. 

Алина мама очень заботилась о здоровье. Сама она всюду на велосипеде ездила и ела только здоровую еду. Из-за этого Але пончики и шоколадки доставались очень редко. 

Зато она с девочкиными родителями поговорила. И выпросила для нее разрешение через лес домой возвращаться. Не одной, а с Алей. И не каждый раз, если в школе праздник, или какие-нибудь кружки до темноты, конечно, лучше по улице идти. 

— Но мы же их и так встречаем, — говорила она. 

А днем, когда в парке народу полно… почему бы и нет? В хорошую погоду одно удовольствие пройтись по снежку и легкому морозцу. 

Родители вяло отговаривались, а потом взяли да и рассказали про осеннюю историю. Про то, как дочь с полицией искали. 

На это Алина мама заверила их, что ее дочка ходит только проверенной дорогой и подруге никуда свернуть не позволит. Да и их девочка, наверное, урок усвоила, больше так не будет. 

И родители согласились. 

 

Мишуку девочка писала письма. Короткие — он все равно читать только учился. Сворачивала «треугольничком» и кидала в почтовый ящик. 

У нее накопились для него подарки: игрушки из «Макдональдса», выигранная в школьную лотерею книжка — слишком детская, — несколько шоколадок. Девочка укладывала это богатство в яркие коробочки и предвкушала, как весной они пойдут в лес и вот там… 

Может, спрятать заранее коробки под кусты и пусть Мишук их ищет? Веселая игра получится. Вот только как это сделать, если ее одну туда не пускают? И размокнут коробки под кустами. 

 

А если… 

Это была неправильная и не очень хорошая мысль. Она же маме обещала, и тете Насте, что не будет по парку в одиночку ходить. 

Но все равно хотелось посмотреть, как там они. 

«Мама мне разрешила! — сказала девочка пробудившейся было совести, — мне теперь можно по парку без взрослых ходить». 

Аля ведь не взрослая! А такого, что можно только с Алей, разговора не было. 

Та как раз в школу не пришла. Девочка с удивлением поняла, что обрадовалась. 

Найти заснеженную тропинку оказалось нелегко, но девочка справилась. И нужный поворот не пропустила. Три шага вбок — и оп! Она уже идет к знакомому дому. 

Она знала, что там спят… и все же, наверное, надеялась, что ее встретит знакомый аромат дыма и каши. Потому что когда добралась до крыльца, превратившегося в сугроб, поймала себя на том, что немного раздосадована. 

Никто, конечно, кашу не варил. И печку дровами не топили. Дядя Миша осенью котел включил, чтоб не замерзли. 

Но форточка приоткрыта была! В том самом окне, через которое она осенью убегала в таком страхе. А значит, там Мишук спит. 

Девочка подобралась ближе, смахнула снег с подоконника и попыталсь влезть на него, чтобы добраться до форточки. Это у нее не получилось, но возле поленницы она увидела какой-то ящик. Наверное, дядя Миша и его на дрова хотел разрубить. 

Девочка подтащила ящик к окну, влезла на него и протиснула в форточку первый сверток с подарками. 

Их накопилось три. На первом она написала: «С Рождеством». На втором — «С Новым Годом!». На третьем было выведено:  «Веселой Масленицы», а четвертый подарок, плюшевого мишку, она и упаковывать не стала. Просто прикрепила ему к лапам табличку: «С весной!». 

Весной Мишук все подарки и получит. И обрадуется, что о нем и в Рождество не забыли. 

 

Когда она пропихивала в форточку медведя, ящик под ногами жалобно затрещал. Она успела отправить игрушку в дом — и ящик развалился. А девочка полетела в сугроб. 

Снег тут же набился под капюшон и начал противно таять, покусывая кожу. Бр-р! Хорошо, хоть мягко, синяков не будет. И сломала она на этот раз не стул, а барахло, которое и так для печки приготовили. 

Девочка отряхнула куртку и брюки. Настроение у нее немного упало, но несильно. Главное, подарки она Мишуку оставила. 

— Спокойной ночи, — прошептала девочка так, словно могла его разбудить. Хотя он только что от грохота не проснулся. Медведь. 

 

Обратная дорога была приятной. Тропинку уже не надо было нащупывать ногой — знай шагай по собственным следам. День выдался хотя и пасмурный, но довольно светлый, кусты, прикрытые снежными покрывалами, пробивались сквозь снег наружу, тянули к ней черные ветки усыпанные красными ягодами и выглядели так нарядно, словно их нарочно к новому году украсили. Белка деловито суетилась в ветках, запасы искала. На сосне забарабанил дятел — стало совсем весело, хоть иди под его дробь «ать-два». 

И все было хорошо, пока девочка не вышла на широкую дорогу. Потому что возле развилки стояла Аля — в нешкольной одежде и без рюкзака. 

— И что ты там делала? — спросила Аля. 

 

Они шли по знакомой дороге, по которой каждый день ходили, но держаться друг от друга старались подальше. 

— Это нечестно! — вздергивала Аля подбородок, — тебе сказали, что в лес одной ходить нельзя! 

— Это было давно. Теперь все изменилось. Мы же ходим. И ты — не взрослая. 

— Я хожу по тем дорожкам, по которым можно. А ты — нет. Ты в снегу по уши! Вот простынешь… 

Снег действительно не удалось стряхнуть с одежды полностью. На перчатки он налип противными комками, а еще забился в ботинки, и это было совсем неприятно. 

— Почему ты гуляешь? — спросила девочка, — ты же болеешь? 

— Я из поликлиники! — победно ответила Аля, — мама меня туда отвела, а домой я сама… Я не гуляю. 

Спорить с этим было бесполезно. Девочка и не спорила. 

— Не говори моим родителям, — попросила она после пяти минут молчания. Аля возмущенно фыркнула. 

— Это нечестно! Ты им обещала! 

Девочка подумала, что ничего плохого, в общем, не случится. Мама расстроится, папа отругает — в основном за то, что слова не сдержала. Ну не пустят ее больше через лес ходить в одиночку — и ничего. Второй раз за зиму она к избушке все равно не пойдет. 

— Хорошо! — сказала вдруг Аля, — я никому не скажу! 

Девочка даже остановилась. Это было неожиданно. 

— Мы ведь друзья? Да? Мы же подруги? 

Аля подошла ближе. 

— Ты же со мной дружишь? Только со мной, да? 

— Дружу… ну да… 

— Тогда я не скажу. Друзей не выдают! 

Аля повеселела и зашагала бодрее. 

— У тебя сладкого не найдется? — спросила она, — конфеты там… 

Сладкое нашлось — половинка батончика «Сникерс». Девочка знала, что Але такое есть не разрешают. Аля знала, что она знает. 

И знала, что подруга ее не выдаст. 

 

Дружить с Алей оказалось невесело. 

Стоило пойти на перемене в столовую не с ней, сесть с кем-нибудь другим на уроке, или согласиться готовить проект с кем-то другим, она надувала губы, раздраженно крутила косицу и цедила: 

— Я думала, мы подруги! 

Других подруг она признавать не хотела. 

На каникулах было полегче. Хотя Аля и строила планы, как они будут встречаться чуть ли не каждый день, ее мама решила по-своему. И объявила, что они с дочерью уезжают к родным на Рождество, а там — куда-то за границу, Новый год отмечать. 

Попрощаться все же пришлось. Девочка сидела в гостях, жевала полезные сладости из кураги и орехов и ей даже было вкусно. 

Даже травяной чай понравился — он пах лесными травами и земляникой. 

Все было бы ничего, только в прихожей, когда уже прощались, Алина мама вдруг сунула в руки девочке небольшой пакет и попросила: 

— Машенька… очень прошу тебя, больше так не делай. 

В пакете были шоколадки. Дешевые и очень сладкие. 

— Что не делай? — не поняла девочка. 

— Ты прекрасно знаешь. Я не разрешаю Але есть такое… пожалуйста, если тебе родители позволяют, держи это дома. И у себя Алю не корми. 

— Я не… — девочка попыталась возразить, но встретилась с Алей взглядом и поправилась: — я не буду. 

— Очень хорошо, — кивнула женщина, — хороших тебе праздников. 

 

— Ну а что? — фыркнула Аля, когда девочка позвонила ей и спросила, что это значило, — тебе хорошо, тебе все можно. Тебе может и эти штуки, которые мама делает, нравятся. Попробовала бы ты каждый день так! 

— Но ты бы хоть предупредила… Я не знала даже. 

— А как? Я вообще не думала, она в комнату вошла, подняла мое платье со стула, а там… 

— Прятать надо было лучше! 

— Я перепрятывала… — слушай, — зашептала она, — ты их не съешь? Я на свои карманные покупаю. 

— Не съем. Вернешься — отдам. 

— А ты можешь, — зашептала Аля еще тише и жарче, — не отдавать, а приносить мне в школу по одной? Ну пожа-а-а… Мы же подруги! 

«Ты же честная!» — хотела сказать девочка, но не сказала, а пообещала, что будет приносить. 

Шоколадки она все равно бы есть не стала. Даже если бы Аля разрешила. 

 

«Как там мои медведи?» 

Девочка представила, как Мишук поворачивается с боку на бок, как ему снится то, что обязательно должно быть у маленького мальчика: елка, подарки, Дед Мороз… Весной он может об этом вспомнит, когда будет подарки открывать. 

Потом настанет лето и вот уж они находятся, нагуляются, все вчетвером. 

«А мама?» — кольнул укор совести, но девочка отмахнулась: мама все равно работает. Она не обидится. 

«А как же Аля?» 

Девочка вздохнула. Отмахнуться от Али так просто не получалось. Оставалось надеяться, что мама ей запретит дружить с девочкой, которая в дом вредные сладости носит. 

Не запретила, конечно. Даже в гости отпускала — только родителей предупредила, что Але нельзя ни колы, ни покупных конфет, ни белого хлеба. 

 

В марте они почти рассорились — одноклассница Рита вдруг предложила девочке сделать вместе сценку к празднику. Аля как раз свалилась с ангиной, ревновать было некому. Но она все равно устроила скандал: 

— Предательница! — вопила Аля, захлебываясь рыданиями, — это со мной ты должна была играть, со мной! 

Девочка только руками разводила: Рита сама и сценку нашла, и роли распределила, и даже песенку подобрала. Ей только слова выучить оставалось и на сцене не опозориться. 

Когда Аля бросила трубку, девочка даже вздохнула с облегчением. Но тут же испугалась — а что если та маме про ту зимнюю встречу расскажет? 

Вроде уже и времени много прошло… но все равно неприятно. 

Ничего не случилось, тем же вечером Аля прибежала извиняться. 

— Мне просто очень обидно стало, — говорила она, — я тут с горлом больным, а вы там на сцене. 

— Я же не виновата, что у тебя горло болит, — буркнула подруга. Но она уже не так сердилась. 

Они выпили чай с принесенными Алей орешками и изюмом. Потом Аля быстро сжевала полпачки желатиновых конфет и выглотала полстакана кока-колы. 

— Когда я вырасту, — мрачно пообещала она, — буду каждый день такое есть. И бургеры. 

— Растолстеешь на бургерах, — поддела ее девочка. Она все-таки еще злилась. 

— Как растолстею, так и похудею. У меня сила воли есть. 

Аля закинула в рот последнюю конфету и заторопилась домой. 

— Давай тоже что-нибудь сыграем, — предложила она, — только лучше. 

Так и не сыграли. 

Рита еще несколько раз предлагала попробовать что-то сделать, или просто погулять вместе. Но всякий раз рядом вырастала Аля и оттирала ее в сторону. 

Как-то даже сказала громко, чтоб весь класс слышал: «Она со мной дружит! Мы вместе всегда!» 

В другой раз опять не вышло работать вместе: готовили проект по английскому и учительница, не допуская никаких споров, сама распределила, кто с кем работает. 

Але не повезло, тут никто даже спорить бы не стал. Кирилл — это все знали, — больше болтал, чем делал. Кое-как справились, но именно кое как. 

— Могла бы и ко мне попроситься, — шипела Аля, когда они возвращались домой, — мы бы лучше сделали. 

Девочка плечами пожала. Она даже и просилась, но учительница сказала: нет! А то будете бегать друг от друга, кто-то вообще без напарника останется. 

— Могла бы хотя бы от нее отказаться, — продолжала Аля бухтеть, — опять ты с ней… 

— Хватит, — оборвала ее девочка, — это Ольга Евгеньевна ее мне назначила. 

— Ага, ага… Рита то, Рита се… Я думала, мы с тобой подруги. 

А ведь год назад сама с Ритой дружила. Потом перестала. Или Рита с ней? Девочка прекрасно понимала, почему. 

— Хватит, — попросила она еще раз, — я тебе не собственность. 

— Тебе кто угодно дороже меня. Рита, Эрика… 

— Эрика при чем? 

— Ты с ней сидишь на музыке! 

— Ох… 

Она все еще пыталась решить дело миром, но терпение уже готово было лопнуть. 

— Илья этот… ты влюбилась в него, что ли? 

— Так… 

Они уже почти подошли к дому. Девочка готова была высказать все, что думает, но прервалась. 

— Ну? Чего сказать-то хотела? — Аля хотела продолжить нытье, но заметила, что смотрят уже не на нее и тоже повернулась в сторону крыльца. 

А там под весенним солнцем стоял Мишук и держал в руке игрушечного мишку. 

 

— Привет! — крикнула ему девочка. 

Мальчик заулыбался и прижал игрушку к груди. Подойти он стеснялся. 

— А… — негромко сказала Аля, — этот урод. 

— Что-о? 

— Я его знаю, — фыркнула Аля, — в поликлинике сталкивались. Его к доктору водят, с головой у него не так… они соседи ваши, что ли? 

— Он не урод, — начала закипать девочка, — ясно тебе? 

— Да он говорить не может… в садик его не отдают. С головой у него плохо. Мама говорит… 

— Да плевать мне, что говорит твоя мама! — закричала девочка, но вспомнила, что Мишук рядом и немного сбавила тон, — он не урод, ясно? Они хорошие, ясно тебе? 

— Ой, тоже мне… Он тебе кто, брат, что ли? 

— Он мой друг, — отрезала девочка, — хотя и маленький. Мы дружим. Понятно? 

— Вот как… 

Аля сузила глаза. 

— Я думала, ты дружишь со мной. 

— С тобой… 

Девочка набрала в грудь воздуха, но тут Мишук перестал стесняться и закосолапил к ней, по-прежнему улыбаясь. При нем ругаться не хотелось. 

— Мишук, — спокойно сказала она, — Мишенька… я сегодня приду, подожди меня минутку, хорошо? 

— А тебя кто сюда звал? — рявкнула Аля. 

Красная от злости, она развернулась к Мишуку: 

— Не видишь, старшие разговаривают? Пошел отсюда? 

— Мишук! 

Он стоял, растерянно хлопая глазами и уже не улыбаясь. Вдруг резко развернулся и кинулся к крыльцу. 

— Мишук! 

Девочка почти его догнала, но он успел вскочить в лифт. Дверца захлопнулась перед самым ее носом. 

— Мишук, — бессильно проговорила девочка, — Мишук… 

Аля стояла на прежнем месте, все такая же злая и красная. 

 — Что? И урод этот дороже меня? 

— Ты… 

«Если я ей сейчас врежу, — подумала девочка, — меня же драчуньей назовут». 

— Это не он урод, — заговорила она, — это ты. Ты его в поликлинике видела? Это потому, что тебе там голову лечат! От уродства. Это ты уродка! А он просто говорит не со всеми. 

— Неправда! — закричала Аля и разревелась.

— Ты! Это тебя мама к врачу для дураков водит. И сладкое поэтому не дает… 

Она просто так это сказала, но, похоже, угадала. Аля совсем побагровела и вдруг швырнула в нее сумку. Целилась в голову, но промахнулась. Вообще не попала. 

Сумка раскрылась, карандаши и ручки разлетелись по асфальту. Тетрадка плюхнулась в грязь — хорошо, она в обложке была. 

— Ты и правда дура, — сказала девочка. Развернулась и пошла в дом. 

 — Эй! — крикнула Аля, — мы больше не дружим, да? 

— Мы и так не дружили. Это не дружба. 

— Тогда я могу все рассказать? М? 

— Говори, — отозвалась девочка. 

— Расскажу, — кивнула Аля, — и маме твоей, и в школе расскажу, как тебя с полицией искали? 

Девочка тоже замахнулась сумкой, но глянула на тетрадку в грязи и передумала. 

— Я честная! — сказала Аля, — я все скажу. 

 

Когда дверь закрылась, девочке стало легко-легко. Даже почти радостно. 

Только радоваться было нечему. Мама будет недовольна. Папа тоже начнет — лгать стыдно, лгать близким еще стыднее… А то она не знает! 

И Мишук.Мишук. 

Но если с мамой и папой она ничего поделать не может — не извиняться ж перед Алечкой, — то с Мишуком можно поговорить прямо сейчас. 

Дверь открыла тетя Настя. 

— Привет! — сказала она, — ты Мишука привела? 

— Нет… 

«Он что, не пришел?» 

— Он у крылечка стоял. Сказал, тебя дождаться хочет. Я разрешила — в окно его видно, с крыльца он не уходил… 

— Я видела, как он в подъезд заходит, — сказала девочка почти правду, — поэтому к вам пришла. 

— Так где же он?.. 

Девочка осталась караулить возле двери, а тетя Настя пошла проверять этажи. Мишука не было нигде. 

Вытащили из квартиры соседа-пенсионера. Еще раз проверили дом от подвала до чердака. 

Через час дом гудел как улей. На улицу высыпали все, кто оказался дома. В поисках помочь они ничем не могли, зато наговорились всласть. 

— А чего ждать, — гудела над ухом тетка из восьмой, — и так ребенок проблемный, а его без присмотра оставляют. 

— Напридумывают тоже, — ворчал ее сосед, — сколько ему, шесть? Я в булочную в его годы сам ходил, с ключом на шее. Все так делали… развели снежинок, ничего сами не могут. Нянчатся с ними, лосями здоровыми… 

— Ну вот вам не снежинка, — ехидно отозвалась тетка, — полицию вызывать надо. Еще что опека скажет — сейчас с этим строго. 

Они принялись обсуждать все подряд: опеку здесь, опеку в Норвегии, президента. Девочке хотелось закричать: замолчите все! Или стукнуть. Швырнуть в них рюкзаком — и пусть тетрадка в лужу падает, не жалко. 

Но тут ее кто-то дернул за рукав. 

— Идем домой, — сказала мама. 

— Мама, Мишук… 

Мама молчала. И когда поднимались в лифте слова не произнесла, и когда квартиру отпирала. 

— Я Алю встретила, — сказала она уже в прихожей… а я-то думала, тебе хоть после того случая верить можно. 

 

И что ей было делать? 

Она пыталась объяснить, рассказать что-то… но это было невозможно. 

Мама чудесная. Мама любит лес. Мама бы все поняла. 

Взять бы ее за руку, отвести к той избушке. Рассказать про малыша, у которого никогда не было елки. 

Но тайна была чужая, приходилось молчать. 

 

А еще с папой объясняться придется. Тоже не сахар. 

Но объяснений не было. Вечером зашла тетя Настя — совсем убитая. Мишук так и не нашелся. Зато нашли плюшевого медвежонка — возле запасного выхода. 

То есть, он в парадную вбежал, в лифте уехал… а потом спустился по лестнице и через другую дверь ушел. 

— Почему ее не заперли? — не к месту спросила мама. И вздохнула, понимая, что вопрос нелепый.  

— Только бы не в лес убежал, — качал головой папа, — замерзнет. 

Родители Мишука вскинули головы. 

На лес у них и была надежда. А замерзнуть мишке шуба не дает. В городе медвежонку придется куда хуже. 

 

Родители продолжали говорить с соседями, уже не в квартире, а на площадке у лифта. А девочка уже знала, что должна сделать. 

Она вышла на пожарный балкончик. Здесь можно было спуститься вниз никем не замеченной. Сюда даже окна квартир не выходили. 

Было еще холодно, но ветер уже дышал весенним теплом и сыростью. Девочка не стала надевать зимнюю куртку, решила обойтись демисезонным тонким пуховичком. Ничего, не мерзла. 

Ее, конечно, могли увидеть с другой стороны дома, но она надеялась, что родители не в окна сейчас смотрят. Девочка завернула за угол, постояла несколько секунд, собираясь с духом, а потом побежала во все лопатки в сторону черных — уже черных, а не заснеженных, — деревьев. 

Затея была глупая. И опасная, что уж тут говорить. 

Но какой-то голос — чутье? волшебство? — подсказывал ей, что иначе нельзя. 

Это из-за нее пропал Мишук — и это она должна его вернуть. Никто больше его не найдет. 

Полиция будет искать просто ребенка. Хорошо, «особенного», как они говорят. 

Родители будут искать испуганного, потерянного, но любящего сына. Который очень хочет, чтобы его нашли и будет звать их особенным звериным зовом, они его за версту почуют. 

И только она знает, кого ищет. Мальчика, которого предали. 

«Я не виновата! — дернулось у нее что-то внутри, — это не я». 

И сама себе ответила — он же этого не знает. Поэтому и прячется и не хочет, чтобы его нашли. Хочет уйти из мира людей. 

Поэтому найти его сможет только она. Может быть. 

 

В лесу зима еще не совсем сдалась, снег кое-где еще оставался,  было холоднее, чем возле дома. Еще и туман пополз — девочка всерьез испугалась, что сама потеряется. 

Ну хоть телефон у нее заряжен был. Она проверила. 

Идти туда, где указатели и дорожки для велосипедов, она и не собиралась — там полиция все прочешет, да и не пойдет Мишук туда. 

Очень  хотелось пойти прямо в медвежий дом. Было бы здорово застать его там, возле печки… хотя печку не растапливали, они же зимуют с котлом, так тепло и безопасно. 

Ну пусть не у печки, пусть на кроватке сидит. Маленький и грустный. Но она придет, она его друг… 

Очень хотелось, чтобы так оно и было. Но было ясно:  тетя Настя с дядей Мишей там уже побывали. И сейчас они ищут его совсем в других уголках леса, диких и запущенных. И ходят по лесу они в медвежьих шкурах. 

— Куда же мне идти? — сказала девочка вслух? — где он? 

— Эй! — крикнула она лесу. Закашлялась, смутилась. Выглядело это очень глупо. 

— Эй! — повторила она, — ты… скажи, где Мишук? 

Лес равнодушно шевелил голыми верхушками крон. Что ему до Мишука? Он тут рос, когда даже города не было, не то что этих существ у корней. 

— Ты же живой, — бессильно проговорила девочка, — ты же не такой… не сквер какой-нибудь! Ты же их прячешь. У тебя же сказка по-правде… 

Она плакала, понимая, что все бесполезно. И надо идти домой, пока сама не замерзла и не заблудилась. Потому что сказок не бывает. 

Это болезнь. Просто наука пока ей названия не придумала. А так… ну превращались же люди в медведей. В книжку того француза она даже заглядывала зимой. Не понравилось, хотя и про медведей. 

 

— Ну скажи уж хоть что-нибудь! — просила она. 

— Гу! — ответил лес. 

Девочка подняла глаза. На ветке сидел филин. Которого здесь быть не могло — филины в лесу не водились. Она об этом специально узнавала, еще в начале зимы. 

 

— И куда мне? — спросила девочка. Филин повернул голову, сверкнул глазами и взлетел. 

Она знала, куда он летит. В сторону той самой петляющей тропы, которая ее чуть не погубила. Девочка больше туда не совалась. Медведи тоже — она им рассказала, как от нее уберечься. 

Что ж, если филин говорит, что надо туда — значит, надо. 

Но он вернулся. Вновь сорвался с места, но на сей раз полетел не к тропе. 

— Ну и куда я идти должна-то? — разозлилась девочка. Филин сделал круг над поляной и сел на ветку ели, росшей неподалеку. 

— Да куда же… 

Девочка замолчала, подошла к ели и тронула холодный шершавый ствол ладонью. «Надо было перчатки надеть, — вяло подумала она, —  противосолонь… это как? В какую сторону?» 

— Три раза противосолонь, — говорил дядя Миша и обходил ель… как ее обходят, когда заколдовываются? Кажется, все же против часовой стрелки. 

Со стрелками получалось хотя бы понятнее. 

Девочка обошла ель раз, два… на третий раз поскользнулась — да хоть одно приключение в этом лесу обойдется без синяков! — но не полетела привычно носом в грязь, а упала на четвереньки. 

На четыре лапы. Сильные, могучие и мохнатые. 

 

— А-а-а!!! — заорал какой-то дядька, некстати вышедший на поляну. 

Он таращил на девочку побелевшие от ужаса глаза. Стуча зубами, еле выговорил: 

— Медве-едь… опять медведь! 

— Что вы! — ответила девочка, — я собака! 

— А… — мужик немного успокоился, — а почему говорящая? 

— Гав! — сказала девочка и прошествовала мимо. 

В другой день дразнить пьяницу было бы весело. Но сейчас ее занимало только одно. Чуткий нос уловил запах испуганного детеныша. Там, на петлистой тропке. 

Она побежала. 

 

— Это я, — сказала девочка, — я. Маша. 

Медвежонок смотрел на нее совершенно звериным глазом и недовольно вякал и порыкивал. 

— Я пришла за тобой. 

Похоже, он не понимал. Или притворялся. 

Ходить на четырех лапах в медвежьем облике было удобно, но она встала на две. И заговорила по-медвежьи. 

— Мишук, — сказала она, — пойдем домой. 

— Р-р-ры! 

— Я так скучала. 

Она подошла ближе, медвежонок взвизгнул. 

— Это не я, — говорила девочка, — прости ее. Она дура. 

— Р-р-ра! 

— Ага, дура. С ней дружить никто не хочет, поэтому она друзей… ну как в плен берет, понимаешь? чтобы они только с ней дружили. 

— Р-р-ра! 

— Дура, да. Она разозлилась, что я хочу дружить с тобой, вот и наговорила гадостей. А ты не такой. 

— Р-р-р! 

— Ты лучший Рр на свете, — сказала девочка, — и тебя любят. И мама, и папа, и я… 

— Р-р!! 

— И я. И мои мама с папой тоже. 

— Р-р! 

— И весь дом о тебе беспокоится. Ищут. 

Теперь она стояла совсем близко. Он мог ее укусить, если бы захотел. 

— Я мишку нашла, — сказала девочка, — я его тебе хотела на весну подарить. И на Рождество подарок оставила, и на Новый год. 

Медвежонок больше не рычал, просто смотрел внимательно. 

— Мне тебя порадовать хотелось.

— Р-р-ри… 

— Я вас очень ждала.

— Р-ри… 

— Особенно тебя ждала. Ты ведь замечательный. 

— Р-р-ри… Мар-ри… Мар-р-рия! 

Медвежонок тоже встал на задние лапы. Глаза у него стали совсем человеческими. 

— Мар-рия, — прорычал он. 

И повторил уже по-человечески: 

— Мария… Маша, я хочу к маме! 

 

…Без шкуры, в человеческом облике, стало холоднее, но так было нужно. 

Мишук — уже не медвежонок, а человек, подошел к ней и вдруг обнял, прижался, уткнулся лицом в плечо. 

— Не плачь, — сказала она, — все хорошо. 

В кармане куртки заорал телефон. Похоже, он давно надрывался. 

Интересно, а вещи из карманов куда деваются, когда перекидываешься? И сами карманы? И вся одежда? 

— Я его нашла, — сказала девочка, не слушая, что ей выскажет мама. С тем, что влетит крепко, она смирилась. 

Она устала и решила не сражаться сейчас с петляющей тропинкой, а оставаться на месте. Медведи их найдут. 

И они пришли. Но еще прежде, чем к ним вышли две мохнатые туши, в кустах заметался свет фонарей и на тропинке появились двое. Люди. 

— Ну вот и все, — шепнула девочка Мишуку. Она очень устала. 

А он смотрел на людей с фонарями и улыбался. 

— Тетя… Аня, — выговорил он, впервые обратившись к девочкиной маме, да и вообще к кому-то кроме нее и собственных родителей, — здрасьте! 

И, переведя взгляд на папу, добавил: 

 — Здрасьте, дядя Слава! 

 

Перед концом света 

Когда он налетел, Лена опаздывала в школу и как раз выдумывала, как бы половчее соврать и оправдаться. 

Им не раз говорили — три опоздания в месяц и будете у директора объясняться. Пугали, конечно, да и директор был понимающим, все так думали. Но у нее опозданий было уже давно не три. Так что когда потемнело и в небе пронеслось что-то огромное и горячее, а потом уши чуть не разорвало от шума и рева, это, наверное, было даже кстати. 

Она не удержалась и упала, больно рассадив коленку. Другие вокруг тоже падали, или прислонялись к стенам домов — Лена услышала, как кто-то кричит: «Отойди, отойди, дом рухнет!». Дом не рухнул, а вот стекла посыпались. Кто-то закричал — кажется, порезался. 

Шум, рев и жар прекратились. Орали сигнализации машин. Люди ругались, лаяла собака. 

Рядом на асфальте сидела старая женщина в темном пальто и шляпке с вуалеткой. Женщина беспомощно шарила вокруг, пытаясь найти сумочку. Та валялась рядом, но хозяйка все не отрывала глаз от неба. 

— Давайте помогу, — предложила Лена.

Она подобрала сумку. Женщина оперлась на предложенную Леной руку, но тут же покачала головой.

— Таблетку… — прошептала она, — деточка, я сейчас.

Лена достала телефон. Связи не было. 

— Ничего, — отозвалась старушка. Дышала она уже ровнее, — сейчас соберусь…

— Я могу в аптеку сбегать, — предложила Лена, — может, они что-то сделают?

Еще можно было половить за рукав тех, кто с машинами. До ближайшей больницы квартала три — вдруг да подвезут? Но не пришлось: на площадку перед магазином вывернула карета «неотложки». 

— Сюда! — заорала Лена, размахивая руками.

Полминуты спустя, женщину уже устраивали в машине. Фельдшер-великан успокаивал ее, как маленькую. 

Женщина повернулась к Лене, посмотрела ей прямо в глаза. 

— Вот так они прилетели, — сказала она, — мы думали, учебная тревога, а оказалось, что настоящая. На Диджой бомба упала…

— Это не война, — заверила Лена.

— Конечно нет, — поддержал ее фельдшер. Он держался спокойно, слишком спокойно. И ни черта не знал: война, не война.

— Viskas bus gerai, — ласково сказал он то ли пациенке, то ли себе. Потом повернулся к Лене:

— Ты с бабушкой едешь?

— Не, — замотала она головой, — я в школу… Я просто прохожая. Не с ней. 

— Сама цела? — запоздало спросил он. Лена поспешила уверить, что да, все в порядке. Тут же поморщилась, вспомнив о разбитой коленке, но решила не морочить никому голову. Все равно снимать джинсы на улице она не станет.

„Viskas bus gerai, — повторила она про себя, когда машина уже унеслась прочь, — Все будет хорошо“. 

Во всяком случае, это действительно не война. Лена знала точно. 

 

Когда она дохромала до школы, то, еще не заходя внутрь, поняла, что занятий не будет. У крыльца стояли полицейские, завуч и несколько учителей. Лене и другим опоздавшим велели идти во двор.

Все уже столпились там. Полагалось разбиться на классы и держаться всем вместе, на деле же школьники сновали туда-сюда. Первоклашки ревели и держались за руки. 

— Слава Богу! — обрадовалась классная, завидев Лену, — мы тебя ищем.

На самом деле, кроме классной, никто ее не искал. Разве что Карина – соседка по парте, — побеспокоилась. Остальные едва кивнули. Не до новенькой им было. 

Школа выглядела плачевно. Половину физкультурного зала просто снесло, стекла везде побиты. Свет нигде не горел. Часть учеников была без курток – на учениях одежду брали с собой заранее, а сейчас до раздевалки дошли не все. Старшеклассники хорохорились, но больше мерзли и злились.  Кое-кто пытался острить: всю жизнь мечтал чтоб школа развалилась, но таких затыкали: не смешно. Убить, вроде бы, никого не убило, а раненые были. 

— Бомба взорвалась! — со знанием дела вещал рыжий мальчишка, кажется, второклассник, — Атомная!

Ему велели не болтать ерунды, но про бомбу не он один говорил. Впрочем, вскоре кто-то крикнул: „Метеорит!“ — и  все немного расслабились. Это уже было не так страшно. Вон, на Челябинск тоже падал. 

Сильно замерзнуть не пришлось – во дворе показался директор и толпа зашевелилась. Вскоре их уже заводили внутрь. В коридорах зажглись лампы, было тепло, несмотря на выбитые стекла. Вскоре заработали телефоны. 

Занятий не было: учителя бегали взад-вперед, перезванивались, перебрасывались вопросами. Малышей, за которыми не могли прийти родители, собрали в актовом зале – там все стекла оказались целы. Тех, кто постарше, отпустили. День вышел не таким уж плохим. 

Если, конечно, не считать того, что нельзя было после уроков зайти в кафе, или просто погулять. „Сразу домой!“ — гремели голоса родителей в телефонах. 

И того, что на улицах было полно военных. 

И запаха дыма – не привычного, дровяного, даже не противного угольного. Несильный, но ощутимый привкус гари во рту был незнакомым, и все же никто не сомневался в том, что это именно гарь. Впрочем, любые сомнения быстро исчезали, стоило взглянуть в сторону аэропорта: где-то там, за ним, в небо поднимался черный столб, подсвеченный у основания алым. И туда, к этим черным клубам, неслись военные и полиция. 

Уходя из школы, Лена вновь услышала рыжего второклассника. Того забирала бабушка: она устало уговаривала внука одеваться поскорее, а он самозабвенно вещал о том, что на город сел инопланетный корабль. Возле автобусной остановки о том же говорили и взрослые. 

 

Домой шли пешком: автобусы не ходили из-за пробок, а троллейбусы из-за того, что где-то провода оборвались. 

Часть дороги Лена прошла с Кариной, им было по пути, но они почти не разговаривали. Повторять глупости про инопланетян не хотелось, говорить о войне – тем более. 

Когда пути оставалось всего ничего, Карина все же не выдержала: 

— Как ты думаешь, — сказала она, — фейсбук заблокирован?

— Что?

— А Вконтактик? — не унималась Карина, — давай проверим!

Ей было страшно, хотя она виду не подавала. Лене очень хотелось сказать, что войны не будет. Это не бомба и не ракета, и не террористы. Но приходилось молчать и делать вид, что тоже боится войны. Хотя боялась она совсем другого. 

Карина остановилась возле кафе. 

— Тут вайфай есть, — сказала она, —  Посмотрим?

Как ни странно, кафе работало. Даже посетители за столиком в уголке сидели, тыкали пальцами в экраны смартфонов и что-то обсуждали. 

— Я угощу! — запротестовала Карина, — когда Лена полезла за кошельком, — я же тебя сюда затащила.

Перед ними поставили картонные стаканы, в которых кофе был разве что для виду – зато по целой горе взбитого молока, сливок и маршмеллоу. Карина вытащила телефон и вздохнула с облегчением: 

— Все в порядке. Не блокируют!

Она сунула Лене под нос экран. 

— Вот… Перекличку устроили. Сейчас напишу, что жива.

Судя по всему, споров в сети было не меньше, чем в школьном дворе.  Обвиняли всех подряд.  Про инопланетян тоже говорили.   

Появились и фотожабы – как же без них? 

Карина рассматривала фотографии. Их было очень много, но разглядеть удавалось разве что вспышку, испуганных людей, битые стекла и дым. На некоторых было небо над городом – внезапно потемневшее, закрытое плотной огромной тучей, в которой мелькали багровые проблески. 

— Гляди! — нахмурилась Карина, показывая на одну из картинок, — не на небо, вот сюда.

Туча проносилась над небоскребами, что на другом берегу реки. В небе она была косматой и расплывчатой, но в отражении куска уцелевшей стеклянной стены… 

— Вот, — повторила Карина, — блестит что-то.

— Может, просто отражение такое, — предположила Лена. То, что отражалось в стекле, очень походило на серебристый бок самолета. Или еще какой-то металлической туши.

— Ну… может.

Кофе стыл, Лена задумчиво ковырялась в нем ложкой, глядя, как тают облака сливок. Карина про свой, кажется, вообще забыла. 

— Но если б это было оружие, — бормотала она… Уже бы мобилизацию объявили.

— У тебя фейсбук есть? — спросила она через минуту.

Лена покачала головой. 

— Нет. Мне не разрешают соцсети.

— Ну? — удивилась Карина, — и Вконтактик?

— Тем более.

— А… Папа тоже говорит, что это сплошные дыры. Но где-то ты бываешь?

— Только уроки смотрю и делаю… Телефон у меня кнопочный! — опередила Лена следующий вопрос, и даже вытащила телефон на стол.

…В прошлой школе из-за этого с подругами отношения разладились в хлам. „С тобой неинтересно!“ — припечатала год назад Марина, с которой они когда-то собирались дружить до старости. Другие девчонки тоже  отдалились. К апрелю над ней посмеивался весь класс – не очень зло, а все равно обидно. 

Ленка – прошлый век. Она как маленькая, ей ничего нельзя! И поговорить с ней не о чем. 

Карина подругой не была. Вообще, переходя в новую школу, Лена твердо решила больше ни с кем не дружить. Не ругаться, не ссориться, но и близко не сходиться. Стараться не приходилось: класс давно сложился, у всех были свои друзья и недруги, на тихую, вечно опаздывавшую, новенькую внимания почти не обращали. 

Ну разве что Карина. Они вместе сидели, потому и разговаривали. Иногда из школы вместе шли. В школу – никогда, Карина не опаздывала. Наверное, она – жаворонок. 

Но поговорить, посидеть где-то, одноклассница предложила ей впервые. И не то чтоб без этого было очень плохо – Лена давно привыкла, что дружить можно только со своими, дома, — какая уж дружба, если приходится врать, или отмалчиваться, да и в гости звать нельзя? 

И все равно было досадно. И кофе остыл. 

Карина тоже морщилась – холодный напиток и ей не нравился. 

— Хоть почту дай, — сказала она, — и телефона твоего у меня, оказывается, нет.

 

Праматерь пекла хлеб. 

 

Лена помнила еще, как та вздыхала и ворчала: нормальной печки нет, в духовке не то получается. Потом вдруг освоила хлебопечку – и понеслось. Вот и сейчас, стоило переступить порог, в нос ударил дивный запах горячей буханки. 

Она ходила по кухне, словно плыла над полом. Праматерь – по-домашнему просто Пра, — всегда носила юбки в пол. Давно, еще задолго до школы, Лена думала, что у нее и ног-то нет и она просто скользит над землей, словно привидение. Как-то решилась рассказать родителям – те хихикали: „нет, на колесиках ездит“. Больше папа хихикал – мама Пра побаивалась, даже когда той не было рядом. 

„Хорошо погуляла?“ 

Зеленые, как трава, глаза впились в Ленкино лицо, словно захватили в ловушку. Голосом Праматерь  разговаривала редко, и никогда с домочадцами. Телефоном она тоже не пользовалась. Потеряется еще, да и отключить можно. Голос впивался в мозг без промаха. 

Хорошо, хоть Каришки рядом не было, когда Праматерь ее звала. 

— Прекрасно! — пробормотала Лена, отпихивая в угол рюкзак, — сегодня у всех прогулка на славу.

„Не шуми! — поморщилась Праматерь, — я тебе еще когда сказала: немедленно домой“. 

— Я и шла домой. С подругой. Зашли кофе выпить.

„Кофе… — Праматерь поморщилась, она его терпеть не могла, — не очень подходящий день. Я надеялась, что ты вернешься сразу. Но ты предпочла не услышать“. 

— Пра!

Лена сглотнула,  сделала шаг вперед, потом отступила на полшажка, обхватила руками плечи. 

Сколько можно! Она уже не первоклассница. 

— Пра, — она старалась говорить уверенно и по-взрослому, но голос предательски срывался, — ты прекрасно знаешь,  что это… Боже, да ты мне это и сказала!  Мы же знаем, что творится… 

„Но они – слово „они“ пра сумела даже мысленно, без голоса, подчеркнуть двойной чертой, — они ничего не знают. Если, конечно, ты не проболталась“. 

— Да ничего я ей не говорила… Она просто живет недалеко… ну, нам по дороге. И напугана была.

— Я тоже напугана.

Лена растерялась. Праматерь сказала это вслух. 

— Ты?…

„Вдруг ты меня уже не слышишь? Или не хочешь слышать“. 

Праматерь отставила в сторону миску, которую вытирала полотенцем. В ее глазах плавала такая тоска, что Лена вдруг тоже замолчала и лишь через полминуты рискнула заговорить, и то мысленно. 

„Так… что? — спросила она, — это ж… это ж он, да? Он прилетел?“ 

„Прошла тысяча лет, — ответила пра, — конечно, прилетел“. 

„Но ведь мы… вы ведь всегда говорили, что все обойдется“. 

„Должно было обойтись“

— Ну так и что? Что случилось? — вскрикнула Лена так, что кукушка в часах выскочила не в срок и хрипло издала что-то среднее между „ку-ку“ и „кх-х“.

„Это еще что?!“ — нахмурилась Праматерь. 

— Извини.

Лена поняла, что сейчас разревется. 

Ей редко доводилось оставаться с Праматерью наедине. Обычно хоть кто-то был рядом – папа, мама, бабушки… Очень хотелось сесть, вытянуть ноги, еще больше – отломить горбушку, запах свежего хлеба был нестерпимо дразнящим. А больше всего – исчезнуть, растаять, как кусок сахара в стакане. 

Она всегда чувствовала себя виноватой.  За что – неясно. 

„Просто он вернулся, — пожала плечами Пра. Она укладывала хлеб в красивую корзинку, выстеленную белой салфеткой. Салфетку вышивала гладью мама. Лена тоже так умела – лучшими подарками для Пра было какое-то рукоделие, все женщины в семье это знали. 

— И что?..

Праматерь молчала. Она ходила по кухне туда-сюда, расставляя тарелки по полкам, поправляя полотенца и занавески, наводя вокруг себя особый, подчиненный только ей ведомым законам, порядок. 

— Мы же всегда знали, что он вернется, — Лена хотела сказать эти слова сурово и спокойно, а голос опять подвел. Получилось жалко.

„Знали, — кивнула Пра, — мы знали“. 

 

Он прилетал раз в тысячу лет. 

Так говорили, но даже Пра не была уверена, что он – один и тот же. Где-то в недрах нездешнего, темного мира могут ждать своего часа тысячи спящих существ. А может это мерзкие личинки, или яйца, похожие на здоровенные чаны? 

Тех, кто был раньше, давно забыли. Не будь Пра, некому было бы помнить и последнего. Хотя тогда уже и летописи вели, чуть восточнее войны бушевали, было о чем писать. И западнее много всего творилось.  

Бывают такие места, куда не долетает дыхание ветра. Вот и здесь, на  поросших лесом холмах и в долинах время застыло, стало плотным и вязким. Год шел за годом, умирали и рождались люди, боги вели свои размеренные, скучноватые дела: зима за летом, лето за зимой, ночь за днем, рассветы за ночами. Жили здесь и другие твари: и безвредные, и не очень. 

И в тот год, когда земля содрогнулась, а в небе пронеслась черно-алая туча, и холмы содрогнулись от грохота и рева, летописцы Запада и Востока ничего об этом не написали. 

 

Добиваться от Пра ответов было бесполезно. Лена поднялась к себе, на второй этаж и, не переодеваясь в домашнее, бросилась на кровать. 

Хлеба она так и не попробовала, утром позавтракать не успела. Сливкам и маршмеллоу, которыми был сдобрен кофе, в желудке было просторно и скучно.  

А запах гари в комнату пробивался, даже сквозь плотно закрытое окно. Здесь кухонные ароматы его не забивали. И если подойти к окну вплотную, можно было бы увидеть черный хвост дыма над домами. 

С полчаса Лена лежала на покрывале, ни о чем не думая и просто глядя в потолок. Потом встала и отправилась к выходу. 

Стоит избушка в четыре окошка. Открываешь первое окно – за ним весна. За вторым лето, за третьим – осень. Открываешь четвертое – за ним зима. А в избушке тепло. 

Когда в детском саду им читали эту сказку, Лена только одному удивилась: почему окна, а не двери? Можно было бы уходить зимой в лето, а когда очень жарко – в прохладную осень. Дома они так и делают.  Воспитательница засмеялась и потом хвалила ее родителям за богатую фантазию. 

— Говорит: ее прабабушка научила, — рассказывала она, пока Лена пыхтела, застегивая воротник куртки, а мама кивала, разглядывая стенд „времена года“. „Праматерь!“ — поправила Лена. Воспитательницу это рассмешило еще больше, а мама улыбнулась и подтвердила: „Да, в семье ее именно так называют“.

После этого случая Лену забрали из садика. Пра настояла. Она и в школу ее не хотела отдавать, но тут уже родители уперлись. 

Лена приоткрыла входную дверь и поморщилась. Запах гари стал сильнее. С улицы доносились сирены. Ветер гонял остатки листьев, с неба сыпалась какая-то мокрая дрянь: дождь, снег или пепел. 

— Ты куда! — раздалось с кухни.

— К прабабушкам! — огрызнулась Лена. Прикрыла дверь, вздохнула и распахнула настежь.

В лицо ударил солнечный луч и береза, на той, привычной, стороне давно облетевшая, ласково зашелестела густой золотой шевелюрой. 

 

Здесь, на другой стороне, дом был больше и светлее, сад – просторнее. Яблоки здесь созревали ярче и ароматнее. Зимы не бывали суровыми, а лето – слишком жарким. 

В детстве Лена жалела, что они здесь не живут, а только гостят. Потом оказалось, что тут телефон не ловит, а телевизор не работает. 

Телевизор Пра ценила. При виде компьютеров морщилась, а перед „ящиком“, как папа говорил, сидела вечерами. Еще мультфильмы смотрела вместе с Леной. 

А прабабушки телевизор не любили. Обе. 

Анна перебралась на ту сторону лет пять тому назад, а  Соня – в прошлом году, когда вернулась из больницы и проговорила с семьей  почти весь вечер. 

Лене диагноз не сказали, но она и сама догадалась, не маленькая уже была. 

— Пойду к Анне, — сказала она вечером.  Лена должна была спать, а вместо этого подслушивала. Вслух говорила только бабушка Соня, значит, рядом не было никого, кроме Пра.

Слушать ее Соня за долгие годы выучилась. Отвечать – нет. 

— Может быть, — говорила она в ответ на неслышные реплики, — но лучшего друга у меня не было… Не боюсь, я и так восьмой десяток лет в долг живу. Но хочу знать, что будет с Леночкой.

Что сказала на это Пра, Лена, конечно, слышать не могла. Бабушка Анна, или мама, наверное, сжались бы в комочек. Но Соня Пра никогда не боялась: у нее этого в крови не было. 

— Мне еще раз извиниться за то,  что я жива? — криво усмехнулась она, — или за сына?

— А… значит, за то, что ваша… пра-пра-пра-пра… я не знаю, сколько раз надо это „пра“ сказать… что Анна оказалась в свои восемь лет честнее и порядочнее большинства взрослых?

— Я не упрекаю, — вздохнула Соня через минуту, — я благодарю. Это вы их так воспитали. Всех.

Прощаться не пришлось – уже в субботу Лена сидела на веранде дома с другой стороны, пила чай и ела пончики, которые так любила жарить прабабушка Соня. Прабабушка Анна устроилась в саду с мольбертом и красками. Солнце – а на той, нашей, стороне моросил холодный дождь, — грело щеку. Было радостно от того, что тепло, пахнет ванилью и жареным тестом, и от того, что все свои – рядом, здесь. Красивые и помолодевшие, как на той старой фотографии дома, где они сняты после занятий в институте: в новых платьях, одна с короткими кудрями, а вторая с косами-баранками. 

И никто не уйдет. Никогда.
Пра только хмурилась. „Ничто не бывает навсегда, — говорила она, — осталось совсем недолго“. 

Лена пугалась таких разговоров, а потом перестала. Оказалось – напрасно. То, чего Пра ждала и боялась  тысячу лет, случилось.
Дракон вернулся. 

 

Прабушка Соня  пекла торт. „По маминому рецепту“, — так она говорила. То есть, прапрабабушкиному. Ее мамы. 

 

Когда Соне было семнадцать, она встретила кого-то из бывших соседей. Те поахали, порадовались, что Сонечка жива. Пригласили на чай.  Вспомнили Тойбеле – хорошая женщина была, пекла замечательно.  Да, и нашу маму научила – вот, записано где-то было… 

Соня сидела у них еще полвечера, переписывая рецепты из толстой тетради на последние страницы конспектов по педагогике. Писала карандашом – боялась, что чернила от слез расплывутся. 

Знала, что ни в чем не виновата, а все равно было стыдно. 

 

Капитан Сильвер ее спас. Или Джим Хокинс – она не знала, кого больше любила. Книгу папа купил, перед самой войной. Они еще фильм успели посмотреть –  с теткой вместо Джима, но зато с хорошими песнями. Ей понравилось, а папа нос морщил. И вскоре принес книгу. Вечерами он читал ее вслух, иногда и Соне давал прочитать абзац-другой.  

Чем все кончилось, дочитать не успели. Страниц двадцать оставалось, а без папы Соня читать не хотела. 

Брать книгу с собой мама отказалась. Документы взяла, теплые вещи, что-то, что надеялась на хлеб выменять. А кому книги нужны? 

Соня не соглашалась. Ей казалось, если книга сохранится – то и папа вернется. Должны же они ее дочитать когда-нибудь. 

И поэтому, когда всех уже выгоняли во двор, она развернулась и проскользнула обратно, в квартиру. 

Ждать ее не стали. Мама кричала: „Соня, Сонечка, где ты?“, — но ее, вместе с другими уже гнали прочь со двора. На лестнице грохотали сапоги, кто-то выстрелил, кого-то, тоже не вышедшего вовремя, волокли по ступеням. Дверь в подвал, к счастью, была открыта, а там у Сони было укрытие. Тайное, об этом знали только они втроем: Соня, Анна, соседка и одноклассница, и Яцек, сын дворника. 

Яцек погиб еще до того, как русские ушли – когда бомбили. Анна тоже куда-то делась. А Соня пряталась в щели за выступом, надеясь, что люди с белыми повязками будут не слишком внимательны. 

Она даже молилась, хотя папа и говорил, что некому. Но помогло, хапуны ушли. 

Из щели Соня выбралась, в подвале сидела еще долго. А когда решилась выйти хотя бы на лестницу, столкнулась с Анной. 

Та тоже за книжкой вернулась. Только другой. 

 

— Леночка, — обрадовались обе прабабушки.

Ей хотелось уткнуться, как когда-то, им в колени, и ничего не видеть, не слышать. Только чувствовать, как добрая ладонь гладит волосы: „Ты справишься, милая… не бойся, не бойся ничего“.  

Им и нечего было бояться. Никогда. 

 

Стоит открыть дверь – и можно шагнуть прочь от всех напастей. Город сожгут враги, чума выкосит всех, казни ли, голод, от всего можно убежать.  Пережидать бедствие, пока молод, а когда годы возьмут свое, уже и совсем уйти. Жить среди лесов и холмов, в мире с землей и небом. 

Когда-то им не надо было таиться – одни деревья вокруг. Путник, которого тропа выведет к жилью, ничего не поймет. Разве что потом, когда захочет вновь найти хутор, на котором заночевал, и где зеленоглазая хозяйка  поила его медом. Те же, кому предназначено мешать человечью кровь с кровью древних, придут в свой час – и двери перед ними сами откроются. 

Потом все изменилось. Сначала над рекой выросла крепость, потом – целый город. Пришлось учиться жить с людьми. 

Спасало то, что люди были разными. Одни поклонялись ужам и огню, другие – кресту. Говорили на разных языках, служили разным вождям.  Всегда можно было притвориться чужаком, от которого лучше держаться подальше. Иногда чужаков убивали – тогда они просто уходили на другую сторону. Пережидали.  

И древняя кровь еще оставалась на этой земле. Праматерь сразу их узнавала. Знала она наперед и тех, кто придет через годы и века, вступит в семью, кого породит и когда уйдет. Когда и где встретят свою судьбу его дети и внуки. 

Она знала все, вплоть до того дня, когда вернется древний ужас и воин – новый, зеленоглазый и златоволосый, — сразит его и прогонит еще на тысячу лет. Ради этого воина они и жили в этих землях, не закрывая за собой двери туда, в мир покоя. 

Людские и древние судьбы сплетались в узор, подобный тому, какой вывязывает искусная мастерица. Но стоит спустить одну петлю, как все нарушится, полотно расползется, а нить перепутается. 

Так и вышло. Воин не родился. 

 

— Никто не виноват, детка. Никто.

Прабабушка Анна заварила чай. Соня отрезала кусочек торта и уложила его на любимое блюдечко Лены – с мелкими цветочками .

— Может, сначала суп? — вмешалась бабушка. Они с дедом жили на соседнем холме. С тех пор, как Лена их видела в последний раз, оба сильно похудели и носили теперь джинсы. Сел за стол и второй дедушка – тоже молодой и сильный. Вторая бабушка осталась на крыльце и курила трубку, глядя в небо.

Пара за парой, родня собиралась в доме. Кого-то Лена не знала, с кем-то приходилось общаться мысленно: их язык она понимала с трудом, за века он сильно изменился. 

Последней появилась Пра с караваем. Только тогда решились заговорить о деле. 

Пра не зря задержалась, она успела посмотреть новости и была теперь мрачнее тучи. 

„Ничего хорошего нет и быть не может“, — сообщила она потомкам, ставя на стол каравай. 

Кто виноват, люди так и не решили. Кто говорил, что Россия идет войной, кто, напротив, что это НАТО провокации устраивает . Или террористы. В открытую никто никого обвинять пока не решился, но Пра слишком хорошо умела читать то, чего не произносят вслух. 

„Метеорит. Пока они твердят, что это что-то свалилось из космоса, — фыркнула она, — сами, кажется, не верят“. 

Кто-то из предков спросил: „Праматерь, но что же мы будем делать?“. Тут все загудели: похоже, ждали, кто первым решится задать этот вопрос. 

„Ничего“. 

Все разом замолчали. Такого ответа никто не ожидал. 

— Но… ты же всегда знала, — беспомощно протянула женщина в платье с пышными рукавами и кружевным воротником. Пра грустно усмехнулась.

— Я перестала знать… почти восемьдесят лет тому назад.

Все уставились на Соню, потом на Анну. 

— Я могу еще раз извиниться, что жива, — вскинулась Соня.

— Тише! — вмешалась мама, — никто тебя не винит.

— Винят меня, — ехидно отозвалась Анна, — дорогие дети, внуки и прадеды, я бы и сейчас это сделала.

— И я, — тихо отозвался кто-то из предков, Лена совсем запуталась в этих „пра-пра-пра“, поняла только, что он жил веке в девятнадцатом.

— Ты, вроде, и прятал, — нахмурилась вторая бабушка, — я по тебе реферат в школе писала. Повстанца-поляка, да?

— Но не здесь же! — всплеснула руками все та же прапра в неизвестной степени, — на той стороне!

— У меня на той стороне убежища не было, — сказала Анна. 

— Ты и сам сюда не пошел… чуть в ссылку не угодил. „Товарищи, товарищи… не брошу“, — продолжала кипятиться тетка в кружевах,  — а если бы…

— А если бы тебя поймали, когда ты ведьме помогла оправдаться? — ввернул кто-то из ее современников. Тетка смешалась и пробормотала…

— Какая она ведьма? Просто дуреха… приворожить пыталась красавчика одного. Бабы через одну так делают – всех жечь, что ли?

— А ты, — раздался еще один голос, — когда все от холеры ушли, что сказал?

— Ну, я врач… —  виновато протянул мужчина в черном, — и в прямые предки героя все равно не попадал. А там больные.

— Я же говорю, — повернулась Соня к Пра, — вы их слишком хорошо воспитали. Победитель дракона не мог родиться в семье трусов, верно же?

Тут все замолкли и снова повернулись к Соне. 

— Если вздумаете на нее наброситься, — вмешался прадед, — ругайте лучше меня.

Он был из древних – златовласый и зеленоглазый. Жил здесь, в холмах, лишь изредка приходя к домам и поселениям. А однажды увидел черноглазую девушку с короткими непослушными кудряшками, ту, которая не должна была здесь быть – ей не была предназначен этот путь. 

И сын, который у них родился, рождаться был не должен. 

И его сын, женившийся на внучке лучшей подруги своей бабушки – тоже. 

Не должна была родиться и Лена. А она появилась. Вместо того самого героя, которого все ждали. 

— Мы все трусы, — тихо сказала Анна.

„Что?“ 

Зеленые глаза Пра так в нее и впились. 

— Мы все трусы, — повторила она тихо, но твердо, — люди вокруг нас гибли, болели, дрались… А мы всегда сбегали.

„Ты представляешь, что было бы, если б мы все эти годы…“ 

— Нет, — перебила Анна, — не представляю. Ты – тоже. Но может, если бы мы спасли их… Еще тогда начали спасать, не дожидаясь…

„Мы и так спасали их от беды, — возразила Пра, — издавна“. 

Она устало прикрыла глаза. Пра тоже помолодела, сейчас она выглядела почти как тысячу лет тому назад, когда была еще никакой не Праматерью, а обычной девчонкой, разве что глаза слишком яркие. 

„Я помню того, кто был при мне, — продолжала она, — моя Праматерь рассказывала, что дракон, прилетавший за тысячу лет до меня, был еще свирепее. А они терпели… Приносили ему жертвы. Обожествляли. В их сказках говорится, что принц спасает  красавицу… сказки и есть. В те времена любого, кто посмел бы покуситься на добычу дракона, разорвали бы на части“. 

Пра закусила губу и крепко сжала кулаки. 

„Мы первыми поняли, что дракона можно победить. А они – нет. До сих пор“. 

Потом было молчание, длившееся, казалось, целую вечность. 

— Ну так давайте победим, — предложила Анна. Пра только вздохнула.

„Мы ничего уже не сможем поделать, — горько отозвалась она, — вы думаете, ради нас была оставлена  эта дверь? Ты винишь нас за трусость, но будь мы трусами, разве жили бы там, среди всего… Мы просто не стали бы туда возвращаться“. 

— Что с драконом? — повторила Анна, — как его прогнать?

„Это мог бы сделать он… но его нет“. 

— Поняли уже. Ну так и что?

„Родилась девочка“. 

Все, как по команде, посмотрели на Лену. 

„Он не ждет боя, — выдавила, наконец, из себя Пра, — девочка – не воин. Девочка может быть только жертвой“. 

 

Когда они вернулись домой, телефон тут же заорал. 

— Привет! — сказала Карина, — я тут звоню, звоню…

— Разрядился, — привычно соврала Лена. В трубке послышался смешок.

— Ага, у меня так тоже все время. Слушай, ты в сети была? Я на всякий случай звоню: завтра уроков опять нет.

Надо было обрадоваться, Лена и обрадовалась. 

— Хоть выспимся, — продолжала весело болтать Карина, — тебя как, из дома выпускают?

— Вроде, да, — ответила Лена и тут же подумала, что вряд ли отпустят.

— Меня заперли, — жаловалась Карина, — как маленькую. Ма, прекрати! Она же слышит! Троллят тут… Слушай, а если тебе разрешают, может в гости зайдешь? Ма, ну пусть ее родители сами решат! Вдруг они нормальные, а не как вы!

— Попробую! — отозвалась Лена. Она уже решила, что и спрашивать не станет. Можно хотя бы напоследок с людьми пообщаться…

 

Когда Пра сказала про жертву, поднялся страшный гул и шум, все твердили, что это чушь, что так нельзя и никогда они Леночку в жертвы не отдадут. 

„И я не отдам, — ответила Пра, — и что мне делать, я не знаю“. 

Потом еще спорили, строили планы, как можно выкрутиться, но ни к чему так и не пришли. 

„Утро вечера мудренее“, — говорили предки на разных языках, расходясь по своим домам. То же говорили и родители, когда уже вернулись на свою сторону, и даже Пра что-то похожее подумала. 

Им это всегда помогало: выждать, потерпеть, посмотреть, что будет дальше. Веками их род так и поступал. Если же ждать было нечего, они уходили. 

А теперь и идти было некуда. На той стороне за холмами тоже поднимался столб багрово-черного дыма. И привкус гари чувствовался во всем – в воде из хрустальных родников, в молоке, в сонином тортике и в хлебе, который принесла Пра. 

 

Война ночью так и не началась, но и спокойствие не настало. Над крышами стрекотали вертолеты. К логову дракона неслись все новые колонны. 

— Вроде бы не жрет никого, — тихо сказала мама, глядя в экран. Папа был не так оптимистичен.

— Просто паники не хотят… да и кто поймет, если он сожрет, например, бомжа какого?

К утру закрыли аэропорт – его совсем заволокло черным дымом. Люди уезжали из города автобусами и поездами.  Часть дорог перекрыли, чтоб военным было сподручнее. Остальные шоссе забили беженцы. 

„И куда они едут? — вздыхала Пра, — он и до Минска долетит в два счета, если захочет. И до Варшавы.“ 

Назло всему, Лена решила отправиться к Карине. И спрашивать никого не стала. 

День выдался на удивление хорошим, для времени, когда ждешь конца света и знаешь, что его не избежать. Разве что родня решит, что правильнее скормить тебя чудовищу. 

Каринины родители работали дома. Они немного поворчали: опасно по улицам в такое время ходить.  А Карина радовалась. 

С ней оказалось легко и интересно. И книги ей нравились те же, и фильмы. И музыку слушала такую, какая Лене пришлась по душе.  А Каринина мама умела варить вкусный горячий сок с пряностями – в доме было прохладно. 

Пра настигла ее в ванной, когда Лена мыла руки. Голова взорвалась возмущенным воплем: 

„Куда ты пропала?“ 

Она чуть не упала от неожиданности. Весь день молчала – и на тебе. 

„Я в гостях“,  — Лена решила не вдаваться в подробности. 

„Почему ты молчишь? — бушевала Пра, — я тебя часа три пытаюсь дозваться!“ 

Лена удивилась. Она ничего не слышала. 

„Какие гости… какие могут быть гости?“ 

— Ты чего это?

Карина стояла на пороге в ванную. 

— У тебя голова болит?

— Немножко, — соврала Лена и поморщилась, приняв очередное послание.

Карина подошла ближе, нахмурилась и вдруг прикоснулась кончиками пальцев к ее вискам. 

— Сейчас пройдет… я умею.

Лена не поверила, но голос Пра вдруг захлебнулся и стих, словно приемник выключили. 

— Лучше? — участливо спросила Карина.

— Угу… спасибо. Как ты это делаешь? — спохватилась Лена. Дома подобное было не в новинку, но следовало удивиться.

— Тайна! — важно сказала Карина, — идем поиграем, что ли.

— Слушай, — предложила Карина, когда выяснилось, что зарегистрировать без соцсети Лену в игрушке сложно, — а давай тебе профиль на фейсбуке сделаем?

— Я же говорила… — начала было Лена, но Карина ее перебила.

— Никто не узнает. Пишем: Геннадий Кораблев. Или Януш Твардовский. Сорок лет… нет, это слишком, тут меня взгреют – что чужой дядька в друзьях делает. Семнадцать пусть будет. Так… телефон есть, жди сообщения.

Лена посопротивлялась, но только для вида. Идея ей понравилась. 

— Ну вот, — довольно кивнула Карина, — можем теперь общаться. Я тебя уже френжу. Пароль только поменяй, когда домой придешь.

— Спасибо…

Лена действительно была ей благодарна. Хотя фейсбук ей был, в общем, ни к чему. 

Домой ее проводил каринкин папа. Одну не отпустили. 

Пра уже торчала на крыльце. Глаза у нее сверкали, как у кошки. 

— Вы извините, — заговорил папа Карины, — она просто была у подруги.

Пра перевела взгляд на него. 

— Свою вы на улицу не отпустили, — тихо сказала она очень скрипучим голосом.

— Пра! Все нормально! — осмелилась возразить Лена.

„И поэтому ты меня не слышала весь день?“ — ввинтился в мозг голос Праматери. Вслух раздалось только сухое „иди домой“. 

Каринкиного отца Пра все же поблагодарила, и довольно тепло. Наверное, с голосом ошиблась. 

 

Дома ждала взбучка и Лена, к своему удивлению, поняла, что это ее почти не волнует. 

„Весь день она молчала, весь день… — зудела Пра, — я зову-зову… Куда опять пошла?“ 

— Оставь ее, — попросила мама, — ей и без того несладко.

„А кому сейчас хорошо?“ 

Плохо было действительно всем. 

Днем дракон поднимался в воздух. Жрать захотел. Разрушил ферму. 

„Все живы“, — оптимистично трубили заголовки. Статьи были уже не столь бравурны – кто-то в тяжелом состоянии оказался в больнице.  Водители на шоссе увидели, как в их сторону несется огненная туча и устроили аварию – выжили не все. 

— А инфаркты… — бормотала мама, глядя в экран, — сколько народу из-за этого слегло. Но они не в счет…

Мама работала в страховой кассе, знала, о чем говорит. 

— Дали б по нему ракетой, — предложила Лена, — он бы издох.

„Его так просто не убьешь, — вмешалась Пра, — Не всем под силу“. 

— Ой, да ладно… Тысячу лет тому назад оружия такого не было. Сейчас бы этого дракона…

— Не будут они, — сказал папа, — боятся. Это же решиться надо, пальнуть… А потом начнется: целились по жилому кварталу, палачи, мерзавцы… Кстати, — обратился он к Пра, — а если его взорвать, огненный дождь на город не выпадет?

„Может и выпасть. В мое время драконов не взрывали“. 

— В Кракове взрывали! — вспомнила Лена, — помнишь, нам рассказывали?

— Тогда правители посмелее были, — сказал папа, — король Крак сам пошел с драконом воевать. А эти…

Президенты и премьеры на экране, сменяя друг друга, говорили, что инциденты недопустимы, что происшествие будет расследоваться. Толпы на улицах жгли флаги – кто российский, кто американский. Литовский тоже сожгли, почему-то в Украине. 

— Он не взрывал, — сказала мама.

— Кто?

— Крак. Он чучело коровы серой набил.

— Ну отравили бы, — сказала Лена, — все равно коровы пропали.

— Свиньи. Он сожрал свиней.

Пискнул телефон. Карина прислала смс: 

„Не влетело?“ 

„Немного, — отозвалась Лена, — Плевать!“

Смотреть телевизор ей надоело. Попрощавшись, Лена отправилась к себе. 

Геннадий Кораблев вошел в сеть. 

Собственно, ничего нового она не прочитала. Опять паника, люди куда злее, чем вчера. Кто-то уверял, что в Вильнюсе – комендантский час, что было откровенным враньем, но люди верили, редкие голоса виленчан тонули в хоре призывавших не слушать ботов. Конечно, комендантский. 

И о смертях говорили. Даже фотографии показывали. Пока, в основном, фейковые. 

Над крышей опять застрекотал вертолет. А потом раздался другой звук, низкий и страшный, чем-то похожий на тот, который она услышала в день прилета дракона, только громче.  

— Вертолет! — закричали снизу.

Лена метнулась к окну. 

Над городом стояло зарево – туча вновь поднялась, клубы подсвеченного дыма были теперь высоко в небе. Там же метались языки пламени. В их свете можно было разглядеть падающие на землю обломки летучей машины. Дома закрывали зрелище, но минут через десять в сети уже появились ролики с горящим на земле вертолетом. 

Дракон ревел. То ли от боли, то ли просто от злости. 

„Теперь точно начнется! Ага, так вам и спустят, что натовский вертолет завалили! Сами натовцы и завалили, они такое не впервые устраивают… ага и в спины в девяносто первом сами стреляли…“ 

„Они терпели, — говорила вчера Пра, — и обожествляли.“ 

Им и в школе про это рассказывали – считалось, что если не принесешь жертву, конец света настанет. 

Дракон – скотина здоровая. Но весь свет даже он в одиночку не разнесет. Люди сделают это сами. 

Вот-вот они начнут по нему стрелять. Может, им даже удастся разнести его в клочья. Но они ведь не остановятся. Выстрелы не прекратятся и гореть будут уже не только флаги.  

В роду трусов герой не родится, — сказала вчера прабабушка Соня. Предки трусами не были. А вот она, Лена, сейчас сидит и боится. Рада радешенька, что близкие ее не отдадут. Сами они, наверное, вздыхают сейчас у очагов: человечья кровь, что делать. Но принуждать не станут. 

А она – должна. Для того и родилась. Будь она мальчиком, было бы куда интереснее и лучше: на белом коне, со сверкающим мечом, в плаще, расшитом осенними листьями, выехать навстречу дракону и вернуться победителем, таща голову как трофей. 

Но она – девочка. И усмирять дракона придется иначе. 

Здесь, на этой стороне, ей к дракону, конечно, не подобраться. Но на другой – можно. 

Родители уже ушли спать. Пра еще возилась на кухне, выйти незамеченной не удастся. Ничего, она подождет. 

Лена достала из шкафа удобные ботинки – подвернуть лодыжку на полпути к дракону было бы слишком глупо. Вставила батарейки в фонарик. На той стороне было довольно тепло, но куртку она все равно надела. 

Оставалось немногое: написать родителям „я вас люблю“, дождаться, пока Пра заснет, проскользнуть в прихожую и открыть дверь. А потом, не заходя в дом, идти через лес на свет багрового зарева. 

Но сначала она вновь вышла в сеть и написала пост. Геннадий Кораблев прощался с друзьями, просил его понять и принять, говорил о том, как тяжело его решение, но все же он должен, должен… 

Дальше писать было нечего, поэтому Лена просто нажала кнопку „отправить“. Не следовало, конечно… Но она была чертовски рада тому, что в последний день у нее, кажется, появился настоящий друг и не могла не попрощаться. 

Потом забралась, одетая, в постель и погасила свет. Заснуть она не боялась – рев снаружи все равно не дал бы этого сделать. 

 

Когда, наконец, и Пра удалилась к себе, Лена спустилась вниз. 

Другая сторона встретила ее ласковым теплом, ветром, едва гладящим волосы… и дымом. 

Она примерно представляла, куда надо идти. Там даже тропинка была неплохая. В детстве здесь можно было собирать землянику в любое время года .

До садовой ограды она дотопала бодро. Через луг шла уже не так браво – огненный столб приближался, решимость улетучивалась, а героической смерти не хотелось вовсе. Да и любой не хотелось. 

Ступив на лесную тропинку, Лена поняла, что дальше шагу не сделает. 

Здесь дракон не ревел, отдыхал, наверное, после налета на стадо, или усадьбу. Едва шелестели листья. Пели козодои – на другой стороне они даже осенью не умолкали.
А еще она услышала шорох. И треск ветки. Кто-то крался за ней, неуверенно нащупывая тропинку. 

Лена погасила фонарь. Тот, кто шел следом, остановился. Она затаилась – шагов больше не было, преследователь так и стоял на месте. 

Бояться, кроме дракона, здесь было некого. Родня ее, что ли, выследила? Лена развернулась – древняя кровь позволяла ей двигаться почти бесшумно, — и направилась навстречу преследователю. Подойдя ближе, она резко выхватила фонарик и включила свет. 

— Ай! — сказала Карина.

Она стояла тут, посреди леса – Карина как Карина, такая, как всегда. Лена недоуменно таращилась, а подруга прикрывала глаза руками и просила: 

— Эй, ну не слепи так! Неприятно же!

— Извини… — Лена опустила руку с фонарем, — ты как сюда попала?

Карина щурилась и крутила головой. Наконец, ее глаза привыкли к темноте. 

— А где мы вообще? — спросила она с любопытством.

 

Они сидели на поваленном дереве и молчали. 

Получив послание, Карина все поняла. 

Лена в опасности, она это еще вчера увидела. У нее семья та еще… в интернет не пускают, телефон нормальный купить не хотят. Не зря она тихоня такая, задергали. Вот и довели – топиться пойдет. Или с крыши спрыгнет. 

Родители, выслушав дочь, заявили, что кнопочный телефон на жестокое обращение с ребенком не тянет, да и забитой Лена не выглядит. Карина хотела показать им пост Геннадия, но вспомнила, что это тайна. 

Вызывать полицию родители отказались – не до того. Тогда Карина дождалась, когда у них погаснет свет… 

— Вылезла в окно и пошла к тебе, — закончила она.

— А сюда, — спросила Лена, — как ты сюда попала?

— Ну так… открыла дверь, вошла. Испугалась, вышла… а я тут.

— Просто открыла дверь? — не поверила Лена.

— Ага…

Сама она научилась ходить на другую сторону раза с пятого. А прабабушка Соня до сих пор сама не могла – только вместе с кем-то из древних. 

— Твоя очередь, — скомандовала Карина, — где мы, зачем ты туда идешь и почему написала всю эту чушь, если тебя не лупят и не издеваются?

Хранить тайну, тем паче – врать, смысла не было. Карина уже и так многое увидела. 

И Лена ей рассказала. 

Теперь они сидели рядышком, поглядывая иногда то в сторону дома, то туда, где маячило пятно красного света. Карина опустила голову вниз и обдумывала услышанное. 

— Ну ты даешь, — сказала она, наконец, — я всегда думала, ты тихоня… А ты смелая, как… Капитан Америка.

— Я не смелая, — ответила Лена, — и даже не Рядовой Литва.

— Скажешь тоже… пойти к дракону, в одиночку.

— Я просто должна, — объяснила Лена, — сказала же… Герой должен убить дракона. А вместо него родилась я.

— Вообще, странно, — размышляла Карина, — герой должен был бы пораньше родиться. Ну, чтоб хотя бы в армии подготовку пройти. Или тут у вас.

— Да, но… Там вообще другие должны были перезнакомиться, пережениться и детей нарожать. Но прабабушка привела Соню и все перепуталось…

— Не повезло тебе, — посочувствовала подруга.

— Да уж…

— Ну что, — деловито заговорила Карина спустя еще полминуты, — мы идем?

— Куда?

Лена раздумывала о том, что надо возвращаться. Не тащить же Карину чудищу в пасть. 

— Туда, — Карина кивнула в сторону дракона, — я ж тебя теперь не брошу.

— Ну уж нет! — возмутилась Лена, — я не хочу… Слушай, ну я это должна, а тебя за что? Да и не нужно это, дракон всегда одну жертву требует…

— Жертву?

У Карины челюсть отвисла. 

— Подожди, — переспросила она, — ты хочешь сказать, что пошла добровольно скармливаться этой гадине?

„Жертва“ звучало красивее. Лезть в пасть к дракону совсем расхотелось. 

— Я же тебе говорю, — опять завела Лена, — я должна… ну это мое предназначение.

— Избавить мир от дракона? — переспросила подруга, — ты должна сделать именно это?

— Ну да.

— Но не так же! — закричала Карина, — Не так же по-идиотски? Ты что, сдурела?

— А что я еще могу сделать? — заорала и Лена.

— Как что?

Карина изобразила фейспалм. 

— Конечно убить! — сказала она, — что еще с драконами делать?

 

Было совсем не смешно, но Лена расхохоталась. 

— Я… ты соображаешь о чем говоришь? Ты ж его видела.

— Ну… я-то для этого не предназначена.

— Я тоже. Для этого был бы предназначен мой брат, если б он у меня был. Хотя, нет, по предсказанию это должен был быть единственный ребенок.

— Хорошо, — Карина решила не вдаваться в подробности, — допустим. Как его убил бы твой брат?

— Мечом, наверное, — предположила Лена ,- но его бы готовили с малолетства…

— Меч – это правильно. Он у тебя есть?

— Нет… зачем мне?

— Плохо.

— Я все равно им не умею рубить. Ты, что ли, умеешь?

— Немного, — созналась Карина, — у родителей друзья-реконструкторы. Мы в лагерь на две недели ездили.

— За две недели дракона убивать не научишься.

Карина походила взад-вперед. Унывать она не собиралась. 

— Значит, надо что-то другое придумать, — сказала она, — меча у нас все равно нет, так что…

— Он есть в доме. На этой стороне.

— О! Уже лучше. Пошли посмотрим, что ли.

 Лена обрадовалась поводу увести Карину прочь, но подумала, что перебудит родных – а тогда ее к дракону уже не пустят. 

— Я не могу,  — пробормотала она, — мне надо в другую сторону.

— Послушай, — мягко заговорила подруга, — ты вообще чем рискуешь?

— Я…

— Ты. Ты собралась самоубиться в драконьем рту. Твое дело. Верю – без этого весь мир быдыхнется. Но что будет, если ты все-таки попробуешь его убить?

— Он убьет меня, скорее всего…

— И сожрет, — кивнула Карина, — жертва все равно будет принесена. Так что бери меч и пытайся… Дракона ты в любом случае уберешь.

— Как-то ловко оно у тебя выходит, — покачала Лена головой.

— Логика. Ну, идем за мечом!

Тут из темноты раздался голос: 

— И что вы тут ночью забыли?

 

Двоюродный пра-пра-пра-как-его-там привел их домой. Там уже все были на ногах. 

— Леночка! — причитала Анна, — да что ты…

— Зачем, зачем ты так? — голосила Соня.

Прибежали бабушки с дедушками, прадеды и прапрабабки. Открылась дверь с той стороны и в дом вошли родители. Последней заявилась Пра. 

— Дорассказывались! — напустился на нее папа, — ребенку голову заморочили…

— Никто мне не морочил, — буркнула Лена, — все ведь правда.

„Правда, — ответила Пра, — конечно, правда… Но мне интереснее другое“. 

Она повернулась к Карине, с удивлением наблюдавшей, как Пра худеет, становится выше ростом и превращается из старушки в юную девушку. Зрелище ее настолько увлекло, что она, кажется, не заметила того, как все взгляды устремились на нее. 

Пра подошла к Карине вплотную. Та удивленно на нее посмотрела и уставилась прямо в глаза. С полминуты они играли в гляделки, потом Пра улыбнулась. 

— А ты не так проста, как кажешься, — сказала она вслух.

— Вы тоже, — не осталась Карина в долгу.

— Но ты – человек… И ты меня умеешь слышать.

На мысленную речь она не перешла, значит, разговор предназначался для всех. 

— Плохо, — созналась Карина, — не все и не всегда. Но немного получается.

— Но ты – человек… — повторила Пра, — твое счастье, что родилась вовремя.

— В мое время таких жгли! — охотно подтвердила прапрапрабабка в кружевах.

— Лучше б в ваше время канализацию изобрели, — проворчала Карина.

— И ты глушила мои послания Елене? Сегодня, когда она была в твоем доме?

— У нее голова от этого болит! — взорвалась Карина, — я с ней в школе рядом сижу, все вижу! Довели, она вон в пасть дракону лезет, лишь бы вы похвалили…

— Я не из-за этого! — разозлилась Лена.

— Да какая разница. Девочка, жертва… да вы на себя посмотрите: вас много, а он один. Да хоть подраться попробуйте!

Предки переглянулись и захохотали. 

— Что смешно? — обиделась  Карина, — вы правда думаете, что девчонки не способны ни на что?

— Ты способна на многое, — кивнула Пра.

— И она не хуже! Если вы знали, что произойдет, почему ее не научили?.. Почему ей меча не дали, или копья какого-нибудь.

— Это особый меч, — ответила Пра, — его еще до начала времен выковали…

— Но девочка права, — вдруг перебил ее предок-революционер, — мы должны что-то сделать.

— Кажется, мы еще вчера договорились, что ничего поделать не можем…

— Не договорились! — возразил он, — мы это услышали.

— Нас действительно намного больше, — сказал предок, вооруженный боевым топориком.

— И мы далеко не дураки, а дракон – всего лишь зверь, — усмехнулся предок-охотник.

— Я могу сделать порох, — сказал парень в одежде пушкаря, — где огонь, там и рванет…

— Как его… сера! — вспомнила красивая женщина, — как в Кракове. 

— Мы только сегодня вспоминали, — кивнула мама, — вавельский дракон…

— Я его видела, — милостиво улыбнулась красавица, — он, конечно, меньше этого чудовища в несколько раз, но… Его величество дрался в одиночку, а нас, как говорит милая девочка, много.

Пра удивленно смотрела на них и вдруг улыбнулась так светло, как никогда раньше. 

— Похоже, — сказала она, пророчество немного ошиблось. Надеюсь, оно сбудется в главном. Дракона сразит мой потомок. Кто из вас – уже не так важно.

Лена поняла, что если не заговорит сейчас, то ничего уже не скажет. 

— Меч! — потребовала она, — покажи его мне!

— Зачем? Ты его держать-то не умеешь.

Пра не хотела ее обидеть, она просто говорила правду. 

— Я не подержать прошу. Я должна его забрать. Он мой.

— Нет, детка, он…

— Он выкован для твоего потомка в этом колене, — Лена говорила четко, как взрослая, — значит, для меня.

— Принести-то можно, — поддержала ее одна из прапратетушек, — хуже не будет.

Пра уже на все была согласна. 

— Маленький он какой-то, — шепнула со знанием дела Карина, когда меч вынули из сундука и протянули Лене. Стоявший рядом предок с ней согласился – у него меч был куда тяжелее.

Лена взяла меч осторожно, словно он был из хрусталя. Неуверенно оглядела предков и потянула меч из ножен. 

И при свете уютной лампы под кремовым абажуром на вдоль лезвия полыхнули белым огнем  буквы, сложившиеся в имя: 

662472021 Елена .

 

…Он был голоден, а люди – теплые, крепкие, наполненные кровью, — гнали прямо на него стада коров и овец. 

Откуда взялась такая щедрость, он не знал. Когда-то,  — подсказывала ему память, древняя, как подземные глубины, — так и было. Они сами пригоняли скот, лучших быков, лучших коней. И своих сыновей и дочерей сами приводили, а те покорно шли навстречу. 

Он ел и засыпал, но просыпался с новой жаждой. И они снова несли ему дары. 

А потом появились те, кто не захотел дарить. 

Драконы терпеливы. Тысяча лет сна ничего не изменила. Разве что, к лучшему. 

Сейчас он был не прочь перекусить. Поднявшись на крыло, облетел свои владения и устремился к стаду. Пастухи испуганно прыснули прочь – но ими он намеревался заняться потом. Сейчас ему больше хотелось схватить быка. 

Самый лучший – он знал, что так всегда бывает, — не шел, а ехал на большой телеге. Его изукрасили венками, вызолотили ему рога, предназначая для жертвенного пира. 

И он схватил добычу с полным правом. Но вместо свежей крови почувствовал во рту привкус чего-то противного и сыпучего. А в следующий миг это противное вдруг взорвалось, разворотив ему полнёба. От боли дракон взвыл, из его изуродованной пасти хлынул поток черной крови, тут же вспыхнувшей от его же, драконьего, огня, словно нефть. 

Он метнулся вниз, к реке, но напоролся на другую корову, начиненную порохом. На сей раз пострадало крыло  — и сильно, лететь он больше не мог. 

— Руби! — зычно крикнул кто-то, и они накинулись. Кто с мечом, кто с топором.

Он был ранен, но все еще опасен. Прицельно плеваться огнем уже не получалось, но огненная кровь не давала людям приблизиться. Дракон полз к реке, но не к воде, а прочь от преследователей. Огонь не мог причинить ему вреда. Раны заживут. И месть будет страшной. 

Он собирался перебраться через мост и надеялся, что тот загорится, но не успеет рухнуть вниз до тех пор, пока змей не окажется на другом берегу. Тогда преследователи будут отрезаны огненной преградой. 

Мост почти не охраняли. Воинов он смел по дороге – как они кричали! А там, на другом берегу, стояли две девчонки. Если бы драконы умели смеяться, он бы расхохотался. 

— Давай! — закричала одна девочка, — руби, руби его!

Вторая держала меч, больше похожий на игрушку. Он уже готов был смахнуть обеих личинок кончиком крыла, когда та, что строила из себя воина, подняла меч. 

Но она и не собиралась драться с драконом. 

С той силой, которой обладают лишь волшебные мечи, лезвие обрушилось на мост. На канаты, которые его держали. 

Он попытался, все же, дыхнуть на них пламенем, но изуродованная пасть не слушалась, драконья голова запылала, словно факел. Пламя было последним, что он увидел, когда над змеем сомкнулась вода, а горящие обломки валились сверху и шипели, он был еще жив, но уже слеп. 

Он забился, задергался и закричал изо всех сил. Волна, которую поднял дохнущий дракон, лизнула берег гигантским языком. Девчонки удержались, но земля под их ногами предательски поползла и они с криком полетели вниз, не в реку, а в яму, открывшуюся рядом. 

 

— Ты жива? — спросила Лена.

Карина заохала. Значит, живая. 

Сама Лена тоже мало пострадала – разве что коленом, разбитым еще два дня тому назад, опять приложилась. 

— Где мы сейчас? — спросила Карина, поднимаясь на ноги.

— В яме.

— Сама вижу, — ответила подруга, — а что за яма-то? Я думала, ты тут все ямы знаешь.

Яма оказалась просторной и довольно сухой. Вот стены только отвесные, выбираться будет тяжело. 

— Хорошо, дно мягкое, — порадовалась Карина, — хоть не покалечились.

— Угу, — ответила Лена, — я, кажется, на единственный камень приземлилась.

— Интересно, — размышляла Карина вслух, — правильно будет говорить „приземлилась“, если падаешь под землю? Давай русичку спросим!

Она потопталась на месте. 

— О, вот твой камень… подожди, он какой-то странный. У тебя фонарик был, ты его не потеряла?

Фонарик оказался на месте, и даже цел. 

Это был не камень. Из земли торчал небольшой купол, серо-зеленый, в темных пятнах. 

— Это… нахмурилась Карина, — черт…

Она опустилась на колени и принялась рыть землю вокруг. 

— Помогай, — бросила она Лене, — давай побольше.

Но уже и так было понятно, что это такое. 

— Яйцо… — выдохнула Лена.

А он спал, защищенный скорлупой, и видел странный сон о том, как людишки суетятся, гонят стадо и сбрасывают в воду что-то горящее и, кажется, уже мертвое. Неважно. Тысяча лет сна ничего не изменит. 

— Колоти! — сказала Карина. И сама принялась изо всех сил лупить по макушке яйца каблуком. Лена тоже помогала, она и мечом по яйцу била.

— Мышка бежала, — шептала Карина, — хвостиком махнула… у нас тут нет мышей.

Яйцо, наконец, треснуло. Девчонки кинулись разламывать скорлупу. 

— Живое… — выдохнула Лена, когда при свете фонарика наружу показалась плоская голова, покрытая слизью. Детеныш был невелик – с некрупную собаку. Лена всегда думала, что драконы красивы. Но этот больше походил на червяка, или личинку майского жука, только с головой раздавленной ящерицы.

И все-таки убивать его она медлила. 

Драконеныш, тем  временем, раскрыл беззубую пасть и облизался раздвоенным языком. 

— Во мерзость, — прокомментировала Карина, — а-а-а!!!

Она зазевалась – или просто не думала об опасности, — и змееныш, зашипев, прицельно плюнул в нее пламенем. 

Кажется, она несильно пострадала, но Лена уже колола и рубила тварь, ругаясь на все корки. 

— Остынь, — сказала Карина, он все…

— Ты сама-то, — забеспокоилась Лена, — как? Остыла? Он тебя сильно.

— Не сильнее, чем когда в ванной горячей водой обваришься. Расслабься. 

Лена растерянно смотрела вокруг. Гигантская скорлупа, останки твари. И она, тихоня Ленка, перемазанная черной кровью. С мечом в руке. 

— Я его убила… — сказала она, — я убила дракона.

— Я же говорила! — усмехнулась Карина. А ты – девочка, девочка…

А сверху, на фоне светлеющего неба, виднелись головы кого-то из предков. И их голоса, на непонятно каком языке, кричали: 

— Не пугайтесь! Сейчас вытащим. 

 

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. gulina:

    Сборник рассказов «Девочка-девочка» написан в жанре фантастика. Я не очень люблю этот жанр , но именно эти рассказы завоевали мое сердце.
    При чтении были очень необычные ощущения , как будто ты находишься в параллельной реальности.Где жёлтые шторы убивают людей , а маленький и хрупкий сценарист пишет сценарии на жизнь где-то в глубине чердака.
    Читать книгу очень легко , а главное интересно.Так же можно было заметить , что в рассказах нет определённого конца. Лично для меня это является плюсом , потому что можно пофантазировать и «подстроить» конец под себя.
    Из всех рассказов мне больше всего понравился первый , его я перечитала раза три , только из-за атмосферы. При чтении этой истории присутствовало новогодне настроение , и было такое ощущение , что ты тоже являешься частью этого рассказа и играешь роль наблюдателя.
    Я бы смело посоветовала прочитать этот сборник рассказов каждому .Ведь в рассказах , кроме интересного и  завораживающего сюжета , так же раскрываются актуальные проблемы среди подростков и детей. Например в рассказе о жёлтых шторарах раскрывается проблема самовыражения  детей, а в истории «Король-Колдун» о нехватке внимания со стороны отца и о поведении детей после развода родителей.

  2. amina02:

    Рассказы в сборнике «Девочка-девочка» Ольги Мареичевой написаны в жанре фантастика. Некоторые из них показались мне очень интересными. Например, больше всех заинтриговала история про жёлтые шторы. Не могу точно сказать, чем она меня так зацепила. Возможно, лишь только интересным сюжетом.Хотя в некоторых случаях, понимая, что главную роль, можно сказать, играют в рассказе шторы, становилось смешно.

    В некоторых историях была ярка выражена проблема, связанная с отношениями детей и родителей после развода. Например, самая первая история, в которой девочка по имени Дина пытается побольше узнать о своём отчиме, и понимая, что он, можно сказать, нереален,желает иметь настоящую семью со своим настоящим отцом.Или, по моему мнению, примером может служить история про двух сестёр, отцом одной из которых был колдун из другого мира.

    Честно говоря,у большинства историй я не поняла конец. Создалось ощущение, что история шла, шла, а потом внезапно оборвалась.

    Также мне показалось, что все эти истории могут быть чем-то связаны, а именно тем, что в каждой присутствует некая фантастика. Из-за этого некоторые рассказы я не дочитывала, становилось как-то скучно.

    Из плюсов могла бы сказать про интересные сожеты,связь между рассказами, что я упоминала ранее, и

    невероятные повороты событий.

    Сборник сам очень большой. Думаю, и детям и взрослым, что любят фантастику, будет интересно почитать и погрузиться в атмосферу этих историй.

  3. ekaterina06:

    Эта книга мне понравилась,она даже воодушевила меня.
    Возникает вопрос,это был сон?
    Не до конца понятно,было ли это сном или явью.Но есть над чем подумать. Понравилось ещё то,что додумать кое-что и сам

  4. gito:

    Сборник рассказов «Девочка-девочка» написан в жанре фантастика. Хоть я и не люблю этот жанр, сама суть того, что это сборник, заинтриговала меня, и, как видно, не зря.
    При прочтении вокруг витало тепло, как от большого камина в гостиной пряничного домика. Никогда со мной такого не происходило.

    Самой понравившейся для меня историей оказалась первая, в которой отчим девочки оказывается паранормальным существом, помогающим им с мамой и исполняющим заветные желания. Если честно, на меня произвело впечатление то, что девочка несмотря ни на что, выбрала своего отца.Я бы вряд ли смогла так поступить, ведь его было слишком-слишком мало, а отчим наоборот, делал все, чтобы она была счастлива.

    Книга читается очень быстро и легко. Истории резко затягивают и также резко обрываются. Но и в этом, на мой взгляд, есть плюс, ведь можно додумать конец самостоятельно. От этого появляется такое чувство, будто ты и есть автор произведения, или тот самый маленький сценарист из темного уголка чердака.

    Советую прочитать этот сборник рассказов каждому. В нем затрагиваются не только сама тема фантастики, но и отношений с родителями, самовыражении и надежды. Думаю, и для ребенка, и для взрослого будут увлекательны перемещения из одной истории в другую, которые поглощают и не выпускают до самого конца.

  5. Nazil Mazitov:

    Сборник рассказов „Девочка-девочка» не ставит у читателей никакие цели, не побуждает к чему-либо, но несмотря на это, я могу назвать его одной из интереснейших книг, которые я прочитал.

    Книга читается легко, рассказы не надоедают во время прочтения, а вмешательство элементов фэнтэзи увлекают . И в правду, обычный герой живёт своей обыденной жизнью, НО этот покой нарушает мистика. На протяжении прочтения ты даже не догадываешься о дальнейшем, каждый рассказ охватывает свою мистическую основу от пионерских страшилок, до погружения героя в МАТРИЦУ. Всё это доставляет удовольствие, главные герои ощущаются живо, да настолько, что по-неволе сам вселяется в его тело.

    Конечно, в любой книге есть недостатки, например в этой — отсутствие связки , развития действия, конфликта в основной части, ведь все главные моменты происходят вначале и в конце рассказов.

    Но несмотря на этот весомый недостаток, мне книга очень понравилась, понравились нестандартные темы рассказов, их основы. Я искренне желаю победы книги в конкурсе и выход её в печать.

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.