Екатерина Каретникова

Подходит читателям 14+ лет.

Екатерина Каретникова

Ладожские тени

Глава первая

Алина. 2019 год. Неправильный Маленький Лорд

 

Труднее всего было на него не злиться. И пусть он этого не заслуживал, я все равно злилась почти нестерпимо. Наверное, потому что как говорили девчонки, я его любила не по-настоящему, а просто хотела, чтобы он был рядом. Из чувства собственности или как оно там называется на самом деле. А если бы любила по-настоящему, то радовалась бы его радостям, а свои были бы не нужны. И не ревновала бы его к каждой знакомой. И не злилась бы, что он за сотни километров.

Но я ревновала. Даже к Ульяне, у которой всегда в голове две мысли, и одна про поесть. Даже к Аннушке, которая давно и безнадежно любила соседа по пожарной лестнице.

И я злилась, что он так далеко. И что я для него, как кошка из подъезда. Когда дома, можно и погладить. А если уехал, разве будешь вспоминать?

Вот такая подъездная кошка-собственница, которая не может радоваться тому, что он уехал. Туда, откуда все равно иногда возвращается. Но не ко мне.

Сказать по правде, вернуться ко мне он бы и не мог, просто потому что никогда со мной не был. Со мной не был, но в моей жизни был, вот в чем дело.

Наверное, лет десять назад никто бы не поверил, что мой самый близкий человек живет в соседнем городе. Но это правда. Ближе него только мама и папа, честно.

Я знаю, во сколько он встает, во сколько ложится, какую слушает музыку, какие смотрит фильмы, какие книжки читает. И что ненавидит пиджаки. И что галстук надевал один раз за всю историю и то на пять минут. А потом решил, что это удавка и никакой от нее ни красоты, ни харизмы. Стащил через голову и повесил в прихожей на гвоздь. Про гвоздь в прихожей я знаю тоже. Он часто про него рассказывает. Ну как часто? Раз в полгода-то точно. Кстати, вот так говорить – это я у него научилась. Сначала о чем-то сообщить, а потом уточнить, чтобы оно перевернулось с ног на голову.

Он вообще – мастер парадокса, и это не я придумала. Так сказала Ольсик – Ольга Олеговна Ольховик. Руководительница нашего ЛИТО, без которой ничего бы и не было. И его бы в моей жизни не было. Ну наверное.

Когда я увидела его в первый раз, я подумала: «Вот парень, который не понравится мне никогда».

Тогда я была уверена, что мне нравятся исключительно блондины с серыми глазами и музыкальными пальцами. И абсолютным слухом, ага. Только не спрашивайте, для чего мне нужны были те самые пальцы и тот самый слух.

А он стоял – не высокий вовсе. Хотя, конечно, выше меня – это же не фокус быть выше моих ста пятидесяти восьми сантиметров. И ничего не блондин, а почти настоящий брюнет. Ну, ладно-ладно, темный шатен. Да еще и волосы у него вились и были совсем не короткими. Косу не заплетешь, но длиннее, чем бывают у парней обычно. Сантиметров на семь длиннее.

И вот эти самые волосы сбили меня с толку совершенно. Потому что – как у девчонки, подумала я. Подумала и фыркнула. А потом, наверное, еще и рожу подходящую состроила. У меня, все взрослые говорят, очень выразительная внешность: что в голове, то и на лице. Ничего не скроешь. Вообще ужасно. Но зато Ульянин отец-фотограф объяснил как-то, что с таким лицом можно стать актрисой. Потому что.

Но становиться актрисой я пока не собиралась, мне и так было нормально. Меня позвали в ЛИТО и не просто, а после конкурса. А конкурс там получился – ой-ой-ой.

Сначала я не хотела ни в какое ЛИТО. Я хотела победить в конкурсе, получить денежный приз и чтобы появилась публикация в сборнике. Не то, чтоб я была совсем наивной и верила в то, что все реально. Но почему не попытаться? Вдруг?

Никакого денежного «вдруг», ну в смысле, приза не случилось. Зато случился звонок Ольсик. Что тоже, в общем-то, было чудом.

Ольсик, то есть, совсем не знакомая мне Ольга Олеговна позвонила родителям и долго-долго разговаривала с мамой. Что-то объясняла, в чем-то убеждала. И мама согласилась отпустить меня на пробное занятие. Вернее, на первый разбор. Не полетов, но почти.

А мне сказали, что я не одна написала эссе про Маленького Лорда. В ответ я начала смеяться и вспоминать настоящего Фаунтлероя. И гугукать, и издеваться. Но оказалось – зря. Оказалось, эссе было про правильного героя. Про моего. От любви к которому я чуть не умерла. И это не фигура речи.

 

***

Он стоял у окна и даже по его спине было видно, что вот так стоять без движения – это для него мука-мученическая. Я сразу же поняла, что ему больше всего на свете хочется сейчас выскочить из этого узкого коридора и никогда сюда не возвращаться.

Бывают такие люди, для которых неподвижность – это ужас-ужас. Арефьев, в которого я была влюблена весь прошлый учебный год и еще чуть-чуть года этого, тоже был таким. Он всегда куда-то летел, мчался, опаздывал и успевал в последнюю минуту. И при этом у него не закрывался рот, и вокруг него крутились толпы восторженных слушателей. Ну, и слушательниц, конечно. Они смеялись, подхватывали шутки на разные голоса, парни оттеняли, девчонки загадочно улыбались и добавлялись в друзья в ВК. А я бесилась. Утром, вечером и днем я приходила в бешенство, и у меня были на то самые веские причины. Каждый раз я говорила себе, что терпеть это невозможно. И каждый раз понимала, что все равно такого, как Арефьев на свете больше нет, и я просто не смогу не думать о нем. Даже если скажу себе, что все кончено. Даже если перестану по сто двадцать раз в день залезать на его страницу в ВК и изучать там каждую фотографию так, будто собираюсь ее рисовать по памяти.

В общем, Арефьев основательно поселился у меня в голове, и я ничего не могла с этим поделать. И всех мальчишек я сравнивала с ним: похож – не похож.

Этот был не похож. Вот только так же не мог неподвижно стоять и ждать. И все сходство.

Я смотрела на него минут пять. Ждала, что он повернется и скажет что-нибудь. Мне скажет. Хоть он был далек от моего идеала мужской красоты, но поговорить я бы не отказалась. Во-первых, потому что волновалась, а когда с кем-нибудь болтаешь, волнение проходит. А во-вторых, интересно же, когда человек из тысяч книг выбрал для себя ту же, которую и ты. А что этот человек – парень и твой ровесник, еще интереснее.

Сначала он не поворачивался. Стоял, и его спина напоминала натянутую струну. Тронь – зазвенит и хорошо, если не порвется. Потом вытащил из кармана смартфон и заскользил пальцами по экрану.

Пожалуй, в эту минуту я удивилась в первый раз. Потому что это движение, такое обычное у всех, у него выглядело элегантным и даже виртуозным. И пальцы у него были тонкие, с аккуратно подстриженными ногтями. Хоть и не такие длинные, как у музыканта Арефьева, но все равно красивые.

Я же совсем близко к нему стояла, я все это видела. Тем более, что немного он все-таки повернулся, и теперь был ко мне не спиной, а боком. То есть, в профиль – вот как.

В общем, пальцы скользили по экрану, а лицо при этом было таким грустным и серьезным, словно он читал собственный приговор. Но читал с молниеносной скоростью. Так быстро я даже новости не читаю.

Зато давешнего напряжения в нем почти не осталось. Словно он нырнул в эту свою ленту фейсбука (а я подсмотрела – да, можете говорить, что это неприлично, но я все-таки не удержалась и увидела, что у него был открыт именно фейсбук) и до происходящего в реальности ему больше не было никакого дела.

Мне стало обидно. Не то, чтоб всерьез, потому что этот человек не вызывал у меня особого интереса, как, например, Арефьев, когда мы только что познакомились. Арефьев стоял тогда с гитарой около моего подъезда и рассказывал анекдоты. Много анекдотов, смешных. А потом вдруг взял мою руку и поцеловал. Через полчаса после знакомства, представляете?

Этот человек явно ничего подобного делать не собирался. Он пялился в смартфон и не видел меня в упор.

Я решила, что и пусть. Пусть изучает свою ленту, а я буду изучать его лицо. Потому что интересно же, как оно меняется. Сначала было серьезным и грустным, потом скривилось в ехидной усмешке, а еще потом просветлело, другого слова и не подберешь.

В общем, ему не было скучно. А мне вдруг стало. И резко. Ведь я поняла совершенно точно, что он со мной не заговорит.

Ну и ладно. Значит, заговорю я.

Я подошла, повернулась так, чтобы он увидел меня, и сказала:

– Здравствуйте. Здравствуйте, Тим!

Я же знала его имя. Короткое и странное, как у утенка из сказки. Древняя книжка с этой сказкой лежала у нас на дачном чердаке еще со времен папиного детства. Наверное, мой папа был аккуратным мальчиком – несмотря на всю древность, книжка выглядела вполне прилично. «Знаменитый утенок Тим» – вот как она называлась. Я сто раз собиралась ее прочитать, и мама сто раз предлагала прочитать ее вслух, когда я была еще маленькой, но как-то не сложилось. А название все равно запомнилось.

Тим в последний раз дотронулся до экрана, тот послушно погас. И я увидела, что на меня смотрят очень внимательные глаза.

Мне даже стало чуть-чуть не по себе от этого взгляда. Обычно мальчишки смотрят не так, совсем не так.

Я почувствовала, что начинаю краснеть. По-дурацки, как у меня это обычно бывает, пятнами. Пятна горели и чесались, как диатез, и лицо при этом становилось, мягко говоря, не самым подходящим для первого знакомства.

Так вот, я все это чувствовала, а он смотрел и молчал.

– Вы Тим? – повторила я от безнадежности.

Он улыбнулся, как будто только сейчас понял, о чем я спрашивала, и кивнул.

– Да.

– А я – Алина.

Он поднял брови. Удивился, что ли? Может, ему про меня не рассказали? И теперь он смотрит и никак не может понять, чего я к нему привязалась. Так я сейчас объясню.

– Мы с вами написали эссе про одного и того же человека. Про Маленького Лорда.

Тим улыбнулся уголком рта и снова кивнул.

– Я слышал. Ты тоже была в Норвегии?

– Нет.

Он сразу перешел на «ты», не спрашивая и не сомневаясь. Наверное, это было правильно. По крайней мере, мне почему-то стало приятно, как будто он признал меня своей. Не в каком-то дурацком смысле, над которым хихикала бы половина мальчишек из нашего класса, а в нормальном. Хорошем.

– Нет? – удивился он. – А я думал, что ты, как я. Я вот сначала увидел шхеры…

Он не договорил. Дверь распахнулась, и из нее выглянула черноволосая женщина с гладкой прической. Такие носят балерины или актрисы, играющие учительниц.

– Добрый день! – сказала она низким голосом. – Вы ко мне?

Если бы не увидела и не услышала сама, ни за что бы не поверила, что у молодой хрупкой женщины может быть такой голос. Как будто его пропустили через три слоя ваты.

Тим сразу же повернулся к говорившей.

– К вам.

– И я, – поддержала я.

Ольга Олеговна поднесла к глазам тонкое запястье. Блеснула золотая нитка браслета, бросили в потолок солнечного зайца крохотные овальные часы.

– Сейчас время Тима, – сказала хозяйка часов и посмотрела на меня вопросительно.

– Простите, – прошептала я.

От смущения у меня почти пропал голос. Почему-то я совсем не думала, что своим ранним приходом доставлю кому-то неудобство. Меня всегда учили, что нехорошо опаздывать, а не наоборот.

– Видите ли, – продолжила Ольга Олеговна, – разбор стихов – дело довольно интимное. Особенно – первый разбор. Хотя, если Тим не возражает, вы могли бы послушать нас где-нибудь в уголке.

– Я не возражаю, – вмешался Тим, – но я не пишу стихи. Вот чего не могу, того не могу. Ни писать, ни читать.

 

Как ты мог уехать? Как. Ты. Мог.

В тот самый день, когда должен был начаться конец света?

По крайней мере, я не сомневалась, что он начнется.

Как ты – знающий все и обо всем, спокойный, уверенный, невозмутимый, насмешливый – мог исчезнуть из моей жизни именно теперь, когда я не то, что потеряла почву под ногами. Я летела вверх тормашками в пропасть, и мне даже нечем было зацепиться хоть за что-нибудь, если бы это что-нибудь попалось на пути.

Сначала я просто не поверила, что ты уехал. Я решила, что это шутка. Но это была совсем не шутка. Это была правда, от которой захотелось долететь уже до дна той пропасти и там тихонько завыть.

Я знала, что конец света начнется сегодня, и что ты – единственный, кто мог бы меня от него спасти. Не знаю как. Предупредить, увезти в багажнике, дать координаты тайного убежища. Или просто быть рядом, когда все начнется.

Я верила, что ты обязательно что-нибудь придумаешь. До последнего верила. А потом узнала, что ты уехал и больше нечего ждать.

Это только в кино герой непременно возвращается, чтобы спасти измученную тревогой, пусть и пока еще чужую девушку. А в жизни герою нет никакого дела до этой чужой. В конце концов, у героя есть свои – ну пусть не девушки, пусть дела. А может, и девушки. Как будто ты стал бы рассказывать.

Ты и уехал – то ли по своим делам, то ли спасать своих девушек. То ли просто так совпало: мой конец света и твоя поездка.

И вот тогда я поняла, что придется спасаться самой. Правда, в голове билась трусливая мысль, что не нужно спасаться. Лучше прикрыть уши руками, зажмуриться и ждать, пока все закончится. Но я ее прогнала. Недалеко, но все-таки. Все равно мне было некому рассказывать, как я боюсь.

 

Глава вторая

Талька. 1997 год. Контролер приходит первым

 

Они все думали, что у Тальки просто дурацкая привычка – не носить с собой сумку. Конспекты она запихивала в пакет с ручками покрепче и дном пошире. Но главным даже было не это. Главным было, чтобы с обеих сторон пакета на нее и на проходящих мимо смотрели разношерстные котята. Без котят пакет не годился, категорически.

Проездной Талька прятала в карман куртки, а деньги – ну, деньги считались особой статьей. Если были. Потому что обычно в карманах звенела только мелочь, которой не хватило бы даже на десять трамвайных талонов.

Вот это все Тальку и подвело. Практически под монастырь.

Она надела легкую куртку и забыла переложить проездной. Она вообще про все забыла, потому что думала только о том, что у Залевского новая подружка. 

Не то чтоб Талька считала, что он одинок и печален, но все-таки одно дело – знать теоретически, что у него кто-то есть, и совсем другое – каждый день наблюдать, как он спускается в вестибюль встречать полноватую наглую девицу в кожаной куртке. Талька знала, что есть такой тип девиц и даже скорее не девиц, а теток среднего возраста. Они одеваются в кожаные куртки, напоминающие бочонок, потому что сверху у них воротник-стойка, снизу – планка, плотно охватывающая бедра, а посередине – самый размах и ширина. На головах у этих красоток норковые шапки, будто вынутые из бабушкиного сундука, а на ногах высоченные сапоги-ботфорты.

У девицы Залевского ботфорты были не особенно высокими. Даже без отворотов. Наверное, на отвороты не хватило денег. Или, наоборот, хватило ума сообразить, что чапать весной в сапогах по бедра – жарко и вообще, не резон. «На то особый отдел, на то особый режим, на то особый резон». 

Талька тряхнула челкой, отгоняя и строчку Янки Дягилевой, и мысли про девицу Залевского. Хотя, это было больно, конечно. Очень больно. Она-то думала, что стоит им оказаться в одном десятом классе, Залевский станет ее молодым человеком. Ну, пусть не ее, пусть просто свободным парнем в хорошей компании. Что Талька сама попадет в эту компанию, она не сомневалась. Чего ж не попасть, если там Шуша, знакомая с первого класса? Тем более, по всему, Шуша вот-вот должна была превратиться в лучшую подругу.

Но Талька так думала, а на самом деле получилась ерунда.

Начать с того, что когда Талька пригласила их всех в гости, Залевский не пришел. Все пришли, а он нет. От бешенства у Тальки разболелась голова, и ей нестерпимо хотелось выпроводить всех поскорее и лечь. Можно на пол.

Правда, ребята были понимающие. Они заметили, что у Тальки дела так себе и что гости ей, хоть и званые, но не в радость без Залевского.

– Зараза он, – сказала Шуша. – Плюнь и разотри. Полиглот фигов. Ричи Блэкмор недорезанный и русская Янка Дягилева. И все в одном флаконе.

Шуша знала, о ком говорила. Она с Залевским два года в одном классе просидела. Это Талька училась в параллельном и видела только флер и красоту.

Но то, что Залевский считал себя полиглотом, и Талька знала.

Хоть говорил он нормально только по-русски и стихи для песен писал, и девчонок клеил.

Только вот Тальку не клеил. Ни на каком. А она бы, наверное, даже на немецкий согласилась. Ну то есть, бросила бы свой выстраданный английский для начинающих и рванула бы на такой же немецкий. Лишь бы Залевский был поблизости. В одной группе, в одном классе. Правда, теперь это не имело никакого смысла. Рядом с Залевским все равно сидела бы его красотка в ботфортах без отворотов. Ботфорточница.

Талька не понимала, откуда в ней столько злости. На Залевского, на его девицу, на Шушу, которая всегда знала, как правильного и кого правильно любить.

Любить Залевского было неправильно по-любому. А уж ей – Тальке особенно. Ей даже сам Залевский об этом сказал.

– Это все равно что в вафельный стаканчик вместо мороженого налить майонез.

Талька ничего не ответила. Но вечером зашла в магазин, где продавали развесное мороженое, и купила у продавщицы пустой стакан. Продавщица смотрела как на ненормальную, но стаканчик продала. За двойную цену.

Дома Талька выложила в него половину банки «Провансаля», села на балконе и съела все до крошечки. И ничего. Гадко, конечно, но не смертельно. Можно жить. «Надо Залевскому рассказать», – решила Талька. И не успела.

Он провожал ее в темноте. После восьмого урока мальчишки провожали и Шушу, и ее до квартиры.

В осеннем воздухе было больше гнили и сырости, чем кислорода, но Талька дышала им взахлеб и все не могла решиться: сказать? не сказать?

Она уже открыла рот, когда Залевский уверенно взял ее руку и прижал к губам. Ничего такого, собственно. Талька видела, он и Шуше руку целовал. На прощанье.

Залевский отпустил пальцы и коснулся губами щеки.

Губы были шершавыми, Талька почувствовала кожей острое тепло и что-то еще. На грани огня и пустоты. Или уже за гранью.

Ей стало больно и тесно. Захотелось ударить его или закричать. Но вместо этого Талька скользнула щекой по его губам и прикоснулась к ним своими.

Он отпрянул, будто не ждал ничего подобного. Или правда не ждал?

Талька прижалась губами так, будто если сейчас она отпустит его, то уже навсегда.

Он осторожно взял ее за локти и отодвинул.

– Ты что?

Талька то ли вздохнула, то ли всхлипнула.

– Ты не умеешь, да? – спросил Залевский. – Зачем так-то? Напролом?

Талька не ответила. Она чувствовала, что сейчас или разревется или подавится этими слезами как перекисшим ливнем.

Залевский развернул ее лицом к квартире, отступил и легко чмокнул в щеку уже откуда-то сзади.

– Губы должны быть мягкими, – влажно шепнул в ухо.

И исчез. Ссыпался по лестнице, хлопнул подъездной дверью.

«Даже не поговорили про майонез,» – туповато подумала Талька.

А через день узнала, что у Залевского есть подруга. В ботфортах.

 

***

В общем, думать она могла только про Залевского. А трамвай катил себе и катил. Громыхал всем, чем мог, трясся и грозил превратиться на поворотах в кучу железного хлама.

Талька сидела у окна. Напротив клевал носом мужик в камуфляже. От камуфляжа несло анисовым маслом, от мужика – мутной дремотой.

Трамвай повернул к площади и оказался на самой длинной безостановочной прямой.

Сзади кто-то рявкнул невнятное. Талька обернулась.

Над старухой в клетчатом платке нависли два здоровенных дяденьки.

– Сыночки, так я ж – пенсионерка. Мне – бесплатно, – бойко объясняла старуха.

«Контролеры», – поняла Талька и спокойно сунула руку в карман за проездным.

Пальцы коснулись холодной подкладки, перебрали четыре жалкие монетки и замерли. Сердце замерло тоже. Под горлом.

– Девушка, ты-то можешь побыстрей? – дохнул перегаром левый контролер.

Правый ласково улыбался, будто почуял что-то.

– Я, – хрипло начала Талька, запнулась, поняла, что врать бесполезно, и выдала как есть, – карточку в другой куртке забыла.

– Ну-у! – взвыли контролеры дуэтом. – А талон купить?

– Денег нет.

Талька вытащила те самые монетки и распрямила ладонь.

– Тогда пошли! – осклабился левый контролер. – Там разберемся.

– В милиции, – обводя глазами трамвай, объяснил правый.

Талька вцепилась в поручень над сиденьем.

– Сама встанешь? Или помочь? Я могу.

Воздух мгновенно вскипел. Мир перед глазами начал шипеть и плавиться. А Талька подумала, что вот сейчас она превратится в бесформенный ком – боли и страха.

– У меня есть карточка, – пролепетала она непонятно зачем. – Ученическая. Просто в другой куртке.

– Колян, сгоняем с девочкой за курткой? – осклабился левый. – Она вон – ничего вроде. Третий номер – минимум.

Талька машинально прикрыла рукой грудь. Вот только этого ей не хватало. Залевский с ботфорточницей, а она с двумя похмельными контролерами – счастье по полной.

– На!

Басовая нота как будто упала на пол. 

Не только Талька вздрогнула, контролеры тоже. По крайней мере, левый, нацелившийся на Талькин свитер.

Мужик в камуфляже даже не поднялся с сиденья. Он просто выпрямился и протянул прокомпостированный талон. Непонятно кому протянул: то ли Тальке, то ли этим вот проверяющим.

Талька сразу заметила, что он раза в два шире в плечах каждого из контролеров. И, похоже, они тоже заметили, потому что слегка съежились и поскучнели.

– Чего – на-то? – неуверенно спросил правый контролер. – Мы у тебя проверяли.

– А это не мой. Это девчонки.

Левый контролер дернул головой так, что чуть не снес то ли ползатылка, то ли верхний поручень.

– Она с тобой, что ли? А чего раньше не сказали?

– Я тебе и раньше, и позже могу сказать: твое дело – талоны. Так?

Бас слегка изменился. Как будто металла долили.

– Да все, мужик! Без вопросов! – выставил ладони правый контролер.

Наверное, почувствовал то же, что и Талька.

Тальке захотелось выскочить из трамвая на следующей же остановке, за контролерами. Но денег-то все равно не было, а талон теперь был. Не хватало еще попасться в другом трамвае. Вот контролеры поржут. И вряд ли там кто-нибудь подарит Тальке талончик. Чудеса по талонам – редкость. Да и любые другие тоже.

Сосед в камуфляже на Тальку не смотрел, и она почти забыла о его существовании. Стыд и ужас перемешались, вступили в химическую реакцию и вдруг обесцветились, потеряли силу и напор.

На своей остановке Талька вывалилась из трамвая. Ее сразу же обдало ветром, влажным, пахнущим мокрой резиной и солью. Раньше Тальке казалось, что соль не пахнет, но только не эта – мокрая, крупная, серая, которой посыпают дороги. А может, это была вовсе не соль, а особенная разновидность песка. От запаха и ветра у Тальки заслезились глаза, а в горле появился комок. 

Талька остановилась и достала зеленую пачку. Салфетка пахла бумагой и тошнотворной мятой. Талька осторожно вытерла глаза. Кажется, стало еще хуже.

Она остановилась и всхлипнула.

– Эх ты! – пробасили сзади.

Талька дернулась, салфетка вывалилась из пальцев в цветную от бензина лужу.

– Если из-за каждого придурка реветь, жизни не хватит!

Даже не оглядываясь, Талька поняла, кто с ней разговаривает. Сосед из трамвая – вот кто. Только теперь он стоял на дорожке в трех шагах от нее и ворчал с интонацией доброго дядюшки.

Ей стало совсем муторно. Не хватало, чтоб он привязался к ней здесь, где и народу-то не бывает. Даже днем никого.

– Их было двое, – ответила она, хоть за секунду до этого твердо решила молчать.

– И что? – хмыкнул камуфляжный. – Нас-то тоже.

– Ну, значит, были варианты, – вдруг разозлилась Талька. – Меня с детства учили просчитывать варианты и вероятности.

Это было не совсем правдой, но она не собиралась сейчас пускаться в развесистые откровения о молочном детстве.

– Вот и просчиталась, – хмыкнул камуфляжный.

Теперь они шли по дорожке вместе. Талька чуть впереди, камуфляжный сзади. Сердце у Тальки стучало часто, и ладони вспотели, но внешне она держалась неплохо. По крайней мере, ей так казалось еще пять минут.

 

Глава третья

Алина. 2019 год. Стеклянный шар

 

Я не хотела рассказывать Тиму, почему так любила эту книжку. И даже, наверное, не могла. Во-первых, он бы не понял. Во-вторых, никакого смысла в этом не было.

– Я просто прочитала книжку и поняла, что она про меня.

Брови у Тима подскочили к челке. У него была длинная ровная челка. Почему-то в отличие от остальных волос она даже не вилась, а выглядела прямой и аккуратной.

– Ну да, – увереннее продолжила я. – Я тоже однажды не могла выговорить ни слова. Три дня, представляешь?

Судя по выражению глаз, Тим не представлял. Ну, оно и понятно. Впервые встретился с девчонкой, она болтает, не умолкая, и при этом еще впаривает ему о трехдневной немоте. Я бы тоже не поверила.

– А еще я завязала шнурок на запястье. Этим летом.

– Кому? – осторожно поинтересовался Тим.

Я обрадовалась, потому что мне уже казалось: ему скучно, и он не скажет мне вообще ничего. А он вот – спросил.

– Себе, – просто ответила я. – Нет, на самом деле парень у меня тоже был. Но мне его стало жалко. Чего он, как дурак, ходил бы с цветным шнурком? Ему бы мешало. Он – гитарист.

– Не знаю, – пожал плечами Тим.

– Вот ты бы стал так ходить?

Я впервые назвала его на ты, но раз он меня так звал, значит, и мне было можно. И даже, наверное, нужно, иначе получилась бы полная ерунда.

– С твоим шнурком? – уточнил Тим.

– Ну почему с моим? – смутилась я. – С чьим-то еще.

Тим улыбнулся. Все-таки улыбка у него была совершенно невозможная. Потому что его, в общем-то, обычное лицо засияло, и стало даже не красивым. Оно стало удивительным, как на старинной картине. Мне захотелось или зажмуриться, или – нет, об этом я даже себе не осмелилась бы говорить.

– Может, и стал, – ответил Тим, уже без улыбки. – Если бы было нужно.

Его улыбка очень быстро появлялась и так же быстро исчезала без следа.

Ольсик выскочила в коридор и осмотрела нас так, словно видела в первый раз. Интересно, понравились мы ей или нет? Я, например, не поняла.

– Ты не пишешь стихи? – налетела Ольсик на Тима, как курица на заблудившегося цыпленка.

Она бы и раньше налетела, но ее отвлек телефонный звонок. Поэтому мы и остались одни. Поэтому и успели поговорить. Про важное, ага – про шнурок.

– Значит, ты не Тим?

– Тим, – кивнул он. – Просто я вам прислал не свои стихи. Это стихи моего друга. Он живет в Большом Камне. Это город, недалеко от Владивостока.

Мы с Ольсик переглянулись. И я впервые подумала, что ей не так уж много лет. То есть, даже совсем немного.

– Да я же писал, что стихи не мои, – продолжил Тим, так и не дождавшись от нас ни слова. – И его имя и фамилию писал. И адрес. Это же он победил в вашем конкурсе, да?

– Ну не только, – осторожно подтвердила Ольсик, – но он точно в числе лауреатов.

Похоже, она не имела права об этом говорить до официальной церемонии, но что-то заставило ее сказать. Наверное, история Тима – что же еще?

– И в ЛИТО вы его должны были пригласить, – продолжил Тим.

– А ты разве не пишешь? – испуганно спросила я. – Ну вот про Маленького Лорда – это что, тоже друг?

– Про Маленького Лорда – я.

Мне показалось, или на самом деле Ольсик выдохнула с облегчением.

– Раз ты, прекрасно, – подытожила она. – Значит, тебе к нам в ЛИТО нужно обязательно.

– Почему? – удивился Тим.

– Из тебя получится очень чуткий критик. Со временем. Если ты, конечно, захочешь быть критиком.

– Я не знаю, – признался Тим.

– А кто получится из меня? – зачем-то вмешалась я.

Ольсик посмотрела на меня так, как будто уже забыла – кто я и зачем здесь нахожусь.

– Из тебя получится красивая женщина, – вдруг ответила она и сделала строгое лицо. – Все, ребят. Я так понимаю, разбирать стихи не Тима, лучше письменно, чтобы автор прочитал, а не услышал пересказ. Поэтому пойдем – займемся литературоведением.

Она так произнесла «займемся литературоведением», что я чуть не покраснела. Бред же, да? Или мне все в присутствии Тима казалось не таким, как раньше? Так с чего бы? Мы встретились первый раз в жизни, и он был совершенно не в моем вкусе. Темноволосый парень с девчачьей прической – это же совсем не мое.

При этой мысли мне почему-то стало грустно, и я даже подумала о том, как хорошо было бы, если бы мне нравились не только высокие блондины. Но сердцу не прикажешь. Наверное.

Я даже представила, как пытаюсь приказать своему. Представила и сразу же фыркнула, потому что Тим, кажется, почувствовал подвох и сделал такое лицо, что у меня не то что грусть и печаль, у меня все нормальные мысли из головы испарились.

В кабинете, куда нас позвала Ольсик, пахло мокрой землей и апельсинами. Собственно, апельсины там как раз и были – в глубокой голубой тарелке, стоявшей в центре стола. А вот откуда пахло мокрой землей, я так и не поняла. В смысле, в тот раз. Потом-то я поняла, что из горшков с цветами, которых было на окнах великое множество. Просто из-за занавесок сразу не видно.

– Мы сегодня просто разберем ваши работы, – сказала Ольсик. – А потом…

Она замолчала, оглядывая то меня, то Тима по очереди. Наверное, это у нее была такая привычка – оглядывать собеседников, пока им не станет не по себе. Ну, или у них не закончится терпение. У Тима, похоже, закончилось.

– А потом, – продолжил он, – вы нам расскажете, как добраться до Нота. И до стеклянного шара.

Я ничего не поняла, а Ольсик вдруг улыбнулась и стала похожа на девчонку.

– Ты читал? – спросила она.

– Конечно, – кивнул Тим. – И я, и Костя. Мы – ваши фанаты.

Ольсик совсем уж засияла и приосанилась. Мне даже неловко стало на нее смотреть. Взрослая женщина, а так легко повелась на дешевую лесть. Или это не лесть была? Может, у нее и в самом деле полно фанатов? И то, что Тим ей это сказал – самое обычное для нее признание. Обычное, но приятное.

– А вы какой вариант читали? – насторожилась вдруг Ольсик. – Там, где шестнадцать плюс или…

Тим сделал непроницаемое лицо.

– Конечно, мы читали именно этот вариант, – сказал он без интонаций. – Нам же еще нет восемнадцати.

От последней фразы мне захотелось ржать – причем, ржать неприлично. Конечно же, шестнадцатилетние парни (или сколько там лет этому Косте? И кстати, кто он? Друг-поэт с Дальнего Востока?) ни за что не прочитают книжку с маркировкой для совершеннолетних. Или речь шла не о книжке? Что-то количество вопросов у меня зашкаливало, а задавать их пока было не слишком удобно.

– Конечно, не расскажу. Ни один автор фэнтези, написавший пять книг, не расскажет, что будет в десятой, – начала Ольсик, но в сумке у нее запел телефон.

Она извинилась перед нами. Вернее, перед Тимом, на меня она даже не посмотрела. А потом ответила тому, кто звонил.

Ответила коротко, а вот слушать ей пришлось долго. И при этом стареть на наших глазах.

 

Любовь – это же не про то, есть у тебя силы или нет. Осень на улице или зима. Слезы на щеках или ты смеешься, сгибаясь пополам, но все равно внутри царапает острием столбик снежной боли. Или огненной – как повезет.

Любовь – это же не про то, что утро уже началось, а ты еще не сказала ему ни слова. И он не сказал. Собственно, он может разговаривать о чем угодно. Или молчать, всегда молчать и только иногда рассказывать тебе – не важно, что.

Любовь – это не про то, что тебе говорят подружки. «Нет, ты не понимаешь. У тебя совсем не. Посмотри на себя! А про меня все знают, что еще чуть-чуть, и я стану тем, кем должна быть всегда. Просто не повезло – не в том месте, не в то время. И у меня – да».

Любовь – это не про. Это вообще не.

Жизнь, в которой нет места, и небо, опрокинутое на землю. Безвоздушная хмарь. Звезды, дрожащие в ржавом ведре.

Глоток, вдох, всхлип – и не моргать. И не шевелиться. Хотя бы мгновение, чтобы почувствовать и запомнить. Благословенное и проклятое. Названное и безымянное. Единственно-возможное чужое. Твое.

 

Глава четвертая

Талька. 1997 год. Рыбный Динь

 

– А вы куда идете? – спросила Талька прямо.

В общем, можно было и не спрашивать. Товарищ в камуфляже уже прошел вслед за ней всю асфальтированную дорожку и теперь повернул к ее дому. То есть, может быть, ему было нужно и в соседний, но первым на пути у них стоял дом Тальки, и от возможности оказаться с таким попутчиком в одном подъезде у Тальки шерсть вставала дыбом. Нет, она не боялась его на улице – все-таки был день, а товарищ в камуфляже ничем не напоминал сумасшедшего, но с другой стороны, почему вдруг он тащился вслед за Талькой от самого трамвая?

– Я-то? – переспросил камуфляжный, как будто Талька могла задать вопрос кому-то другому.

– Вы, – кивнула Талька.

И смело посмотрела в камуфляжную грудь. Ну докуда достала, туда и посмотрела.

Камуфляжный остановился и вытащил из кармана лист бумаги, зашитый в полиэтилен.

– А вот ты мне сейчас и подскажешь. Подскажешь ведь? Ты же местная?

Талька опять кивнула. Что-то у нее даже шея заныла от этого молчаливого кивания.

Камуфляжный протянул ей свой листок, и Талька не слишком удивилась, прочитав на нем собственный адрес.

– Так, – сказала она. – Здрасьте-приехали.

– Не здесь, что ли?

– Еще как здесь, – опять кивнула Талька. – Прямо совсем. Куда мне, туда и вам.

– Мне к Антону, – уточнил камуфляжный и улыбнулся.

И в тот же момент Талька поняла, что лет ему не так уж и много. Может, года на три больше, чем ей.

– Я уже поняла. Антон – мой брат.

– Опаньки! А не похожи.

Камуфляжный задумчиво разглядывал Тальку.

– Похожи, – возразила она. – Просто я – девочка.

Это была тупая шутка, Талька и сама поняла. Но камуфляжный вежливо улыбнулся.

– Я – Денис, если что, – сказал он ей и улыбку еще какое-то время подержал на лице, как врач, который не сразу снимает защитную маску.

– А я – Наталья, – ответила она. – Только не зовите Натальей, пожалуйста. Зовите Талькой.

– Легко, – согласился камуфляжный. – И запомнить сразу смогу.

– Почему?

– А у нас коза была – Таля. Тальник драть любила.

Талька вспыхнула.

– Да чего ты? Я же так, чтобы запомнить, сказал.

– А с козой чем все кончилось? – вдруг спросила Талька.

Ее почему-то взволновала судьба тезки.

– Да ничего с ней не кончилось. Как драла тальник, так и дерет.

– А почему вы сказали «была»? Была, а не есть?

Камуфляжный уставился на Тальку с новым интересом.

– Ты – отличница, что ли?

– Ну и отличница, – призналась Талька.

– Никогда не понимал отличниц, – вздохнул камуфляжный.

– А я тоже, – поддержала беседу Талька. – Странные они.

– Особенно некоторые, – проворчал камуфляжный.

«Ах да, – сообразила Талька. – Он же – Денис». Зачем она его до сих про себя называет камуфляжным? Теперь нужно Денисом. Или уж вообще никак не называть, и не говорить, и не думать. Хорошо хоть, что нечего бояться. Раз друг Антона – ничего страшного, можно и в одном лифте прокатиться. Наверное.

 

***

– Тебе этот твой звонил, – сообщил Антон.

Не сразу, конечно, а только после того, как показал Денису, где его комната, где кухня, а заодно и все остальное.

Талька замерла. «Этот твой» – это Залевский. Он Тальке не звонил с лета. Вот как они на Последний звонок в девятом классе запись сделали, так больше и не звонил. Запись получилась классная, кстати. Что Залевский умел, то умел. И выразительно говорить, и музыку подходящую подбирать, и записывать на кассеты почти профессионально. Правда, Тальку он тогда умучил до полусмерти. Коротенький диалог с гитарным сопровождением они записывали раз пятнадцать. Сначала им мешали те, кто был рядом. А рядом у Залевского в квартире всегда было человек пять-семь. И семья, и друзья, и подружки кошкины. Ладно, про кошкиных подружек Талька загнула, но все остальные присутствовали непременно. И кошка тоже. Черно-белая, не слишком пушистая, но огромная и непоколебимо уверенная в себе. Когда она прыгала к кому-нибудь на колени, оставалось только терпеть живой жар и урчание и гладить-гладить-гладить, пока не надоест. В смысле, кошке пока не надоест.

Потом им мешала исключительно кошка, мурлыкавшая на весь дом и заглушавшая даже гитару и Талькины вздохи.

Потом именно вздохи и мешали. А еще всхлипы и бульканье. Не всхлипывать и не булькать Талька была не в состоянии, потому что Залевский смешил ее непрерывно. Кажется, тогда он еще не решил, будет он Тальку клеить или нет, и на всякий случай готовил почву. А может, уже вовсю клеил, а Талька на свою голову не поняла. Ну почему она такая дура? Все все понимают, а она хлопает глазами и изумляется: да нет, да не может быть, да вы перепутали. Вот теперь и перепутали. Залевский ходит со своей ботфорточницей, а Талька как последняя идиотка лезет к нему с поцелуями в подъезде. Причем, как выясняется, мало того, что ненужными поцелуями, так еще и неправильными.

От этих мыслей Талька сжала кулаки и беззвучно выругалась.

– Чего? – не расслышал, понятное дело, Антон. – Спасибо говоришь, что рассказал про звонок? Я вообще-то не хотел. От таких звонителей нормальные люди на другую сторону улицы переходят.

– Ну то – нормальные, – проворчала Талька и протиснулась мимо Антона в коридор. К телефону.

Номер Залевского она помнила наизусть. Он был простым и удобным – все нули на конце и пятерки. Талька как первый раз прочитала, так и запомнила, но решила, что звонить ни за что не будет. А потом Залевский забыл в их классе свою тетрадку, и она взяла, чтобы отдать ему. Рассмотрела всю до клеточки, пшикнула на палец своей «Коброй», провела мокрым по корешку. На кожзаме переплета запах трансформировался во что-то острое и техническое. Талька попыталась стереть блестящие следы – не вышло. Попробовала выветрить на балконе запах – тоже не получилось. До сих пор вспоминать стыдно. И все зря, зря, зря!

Талька набрала номер, стиснув зубы, чтобы не стучали, и уверенно попросила позвать Залевского.

– А это я, Наташ.

Он единственный из друзей звал ее не Талькой. Или он и не был другом?

– Привет!

Талька старалась говорить ровно и дышать не слишком громко.

– Мне сказали, что ты звонил.

– Надо же – не обманули! – чужим гнусавым голосом процитировал Залевский и так засевшую в мозгу рекламу.

– И? – спросила Талька.

– И-и-и! – пропищал Залевский и вдруг спросил совершенно серьезно. – Ты младенцев пеленать умеешь?

У Тальки в голове взорвался крохотный фейерверк.

– Да ладно, шучу. Приходи лучше на свадьбу!

Он заржал так громко и так счастливо, что Талька едва устояла на ногах. Это было не просто неправильно. Это было невозможно. Искаженная реальность лилась из телефонной трубки, как зараза, как угарный газ, невидимая и беспощадная.

А потом в трубке что-то звякнуло и смех сменился звуком, как будто Залевский пытался что-то проглотить, но оно не лезло в горло.

– Когда свадьба?

– Школу закончим – и сразу! – булькнул Залевский. – День в день. Час в час. Не плачь, Наташка, уйду – дождись! Наш брак – второй. Запомнила? Во! Я ж тебя люблю. В глубине души. А душа у меня глубо-окая-я!

Талька дослушивать не стала. Осторожно положила трубку на рычаг и даже не почувствовала ничего, только вдруг стало душно и тесно. Зато не больно. Потому что это была не боль. Это была липкая плотная паутина, не дающая свободно ни двигаться, ни дышать.

– Ну что? – хмыкнул Антон, выскользнув из комнаты. – Взаймы червонец просит? Традиционно?

– Не просит, – хрипло ответила Талька. – И раньше не просил. Придуманная традиция – не традиция вовсе.

– А кому я месяц назад всю мелочь выскреб?

– Это я не знаю. Это вы без меня.

В животе у Тальки тоскливо заныло. Вот же, да – месяц назад Залевский казался другим. И жалко его было ужасно. И страшно за него до знобкой жути.

 

***

Месяц назад голос у Шуши был не ленивым и насмешливым, как обычно, а странно неровным. То срывался почти в крик, то падал до шепота.

– Ты понимаешь? Он пропал еще позавчера. Ну то есть как? Их от магазина в Сестрорецк послали, в филиал какой-то. Типа в командировку. И из Сестрорецка он домой позвонил. А потом – все.

Талька знала, что еще с лета Залевский работал то ли разнорабочим, то ли грузчиком в магазине через четыре автобусные остановки. Магазин был не слишком большим, но сетевым и довольно чистеньким, в отличие от многих и многих.

– Мамочки, – пискнула Талька и опустилась на табуретку.

Все-таки хорошо, что в коридоре стояла табуретка. Вообще-то она была для тех, кому на ней удобнее обуваться, но посидеть тоже годилась. Иначе пришлось бы Тальке плюхнуться на пол. Высоко и больно.

– Вот и мамочки.

– А в милицию не звонили? – робко поинтересовалась Талька.

– Нет.

Шуша покачала головой. Помпоны на ее шапке тоже качнулись.

– Рано еще. Три дня не прошли.

Тальке захотелось заорать, что значит – рано? Потом будет поздно! И раз так – нужно звонить самим. В отделение милиции – раз. По всем друзьям и подружкам Залевского – два.

Додумать она не успела, потому что зазвонил как раз телефон. Сам.

Талька схватила трубку, раздраженная до последней меры, как будто ее голой кожей протащили сквозь занозистую дыру.

– Кто? – зло переспросила она. – Какой Андрей Патефоныч?

Только идиотских шуток ей сейчас не хватало. Чтоб уж накрыло, расправило и продавило как новым катком.

– Участковый? Я не звонила. И не вызывала, да. А, вы сами? Вызываете? Меня? Точно меня?

Она разговаривала и никак не могла понять, почему у мужика с веселым голосом, который представился участковым милиционером, такое убойное отчество – Патефоныч. Это что – его отца звали Патефон?

А потом Патефоныч сказал, что нужно взять деньги и Талька сразу забыла о странностях отчества.

– Какие деньги? – спросила она с ужасом. – Зачем? На штраф?

Денег у нее было ровно, чтобы купить батон и пачку масла. И все. Даже на сыр уже не хватило бы, на самый дешевый сыр.

– Если вы хотите, чтобы ваш приятель ушел с вами, придется заплатить штраф, – все так же весело, как начал, объяснил участковый. – У него денег нет. А платить все равно придется. Я уже оформил.

– Мой приятель? Какой? – спросила она, вдруг сообразив, почему вообще звонит этот самый Патефоныч и чего от нее хочет.

– А, у вас их много? – хохотнул участковый. – Ну этот – За-лев-ский. Хотите, по буквам?

– Нет, спасибо! – крикнула Талька. – Спасибо! Я сейчас!

– Штраф не забудьте. Я оформил уже.

Талька не стала уточнять, что именно он там оформил.

 

Глава пятая

Алина. 2019 год. Не-bro-ская красота

 

Самое смешное, что я сама приняла решение. Я, конечно, не знала, чем оно обернется, во что выльется и как накроется медным тазом вся моя прежняя счастливая жизнь. Но решение было за мной – с этим не поспоришь.

Я сидела над открытой страницей фейсбука и думала: написать – не написать. Написать хотелось. Ужасно. Вот просто руки сами так и лезли к клавиатуре. «Ну что я теряю?» – утешала себя я-оптимистка. Ответит, поболтаем. Будем общаться неделю. Ну, две. И все. Потом ему надоест. Мне, конечно, не надоест, но я переживу. Просто не успею за неделю так привязаться, чтоб было совсем уж больно, когда он перестанет со мной дружить. «А не ответит?» – переспрашивала я-пессимистка. И будет мой комментарий висеть у всех на глазах, идиотский и никому не нужный. Я же не в личку буду ему писать. В личку – это совсем смело. «Да кому там особо есть дело до чьих-то комментариев?» – снова вступала я-оптимистка. Ну, повисит, ну засыплется теми, которые появятся после. И все.

«Ты понимаешь, чем это кончится?» – спрашивала я-пессимистка. Ты влюбишься. На раз. А тебе нельзя. Теперь вообще нельзя.

«Как это влюблюсь?» – возмущалась я-оптимистка. – В кого? В человека, которого видела два раза в жизни и то без подробностей? Грубо говоря, в картинку с буковками?

«Да, именно!» – отвечала я-пессимистка.

И не верить было глупо.

Но я вздохнула и быстро набрала короткий текст. Перечитала его, вздохнула еще раз и нажала на кнопку «Отправить».

Руки дрожали, щеки горели, воздух казался колючим и твердым.

Я посмотрела, запомнила время и мужественно ушла из комнаты, от планшета подальше.

Но через пять минут вернулась, конечно.

Никто не ответил. Я не то чтобы разозлилась или отчаялась, просто мне мучительно захотелось на кого-нибудь наорать. Самое правильное – на себя. Потому что на кого еще-то?

Через секунду на синем поле вспыхнуло красное уведомление.

Дергаться не стоило. Это вполне мог быть кто угодно, а вовсе не он. Но это был он. И уже в тот миг я поняла, что пропала. Вот так, решив все сама, пропала, как последняя идиотка. На ровном месте и ни за грош.

Он ответил, и не односложно, а вполне подробно и развесисто. У меня отлегло от сердца – вспомнил. Или не вспомнил, но все равно ему стало интересно. А раз так… Честно сказать, я точно не знала, что именно. Но на комментарий его ответила со всеми подробностями, которые смогла придумать. Еще чуть-чуть и было бы неприлично.

Неприлично и стало, только не в тот день, а чуть-чуть попозже, когда каждое утро, влетая в сеть, я первым делом смотрела лайкнуто у меня там что-нибудь этим вот товарищем или нет. Обычно лайкнуто было. Например, фотография кота Коси или коротенькая стори о том, как я шла себе по лестнице и не заметила, что на ступеньках стоит ведро. Это было приятно, но я совершенно не понимала, что будет дальше. Счастливая!

То есть, счастливой по-настоящему я была, наверное, в тот день, когда мы встретились. Но была совсем недолго – во-первых, а во-вторых – не знала об этом. Даже не догадывалась. Мне казалось тогда, что я просто познакомилась с неплохим парнем, с которым, возможно, когда-нибудь мне будет, о чем поговорить, и плюс ко всему – захочется этого. Но я совсем не понимала, что встретила главного человека в своей жизни. Встретила и совсем скоро потеряю.

Ольсик в тот день так и не смогла нас занять литературоведением, да и просто ничего не смогла. Ей позвонил сын, которого только что увезли на скорой из школы с подозрением на аппендицит. Она пообещала, что через неделю обязательно проведет полноценное занятие, и убежала. А мы с Тимом остались.

Мне совершенно не хотелось домой. А побыть с ним еще немножко, наоборот, хотелось. Поговорить про Маленького Лорда, в конце концов, и про Норвегию. А, может, и про друга из Большого Камня, который пишет такие стихи. Абсолютно не мальчишеские, я бы сказала. В общем, тем было много, но я не могла придумать, как начать разговор. Вернее, продолжить, только уже без Ольсик.

Пока я думала и маялась, Тим вытащил смартфон и опять как будто исчез. По лицу было ясно, что он там – в этой несчастной виртуальной реальности, а вовсе не рядом со мной.

Я разозлилась и сказала без затей:

– А знаешь, там за магазином есть «Макдональдс».

Он словно не услышал или на самом деле не услышал, потому что даже не поднял головы. Как смотрел в свой смартфон, так и смотрел. Это меня совсем уж взбесило, и я проорала ему прямо в ухо:

– Я пошла. Приятно было познакомиться!

Просто, как бы ни хотелось, с ним пообщаться, унижаться я не собиралась. Много чести будет!

Тим посмотрел на меня растерянно и захлопал ресницами. Ресницы у него оказались смешными – черными, густыми, но короткими, и торчали во все стороны. Собственно, и волосы у него торчали почти так же.

Да ладно, какое мне дело?

– Уже уходишь? – спросил он.

И то ли мне показалось, то ли на самом деле огорчился. Я уже открыла рот, чтобы повторить про «Макдональдс», но Тим быстро сунул смартфон в карман и меня опередил:

– Ну пока. Я тоже побегу.

Я кивнула молча, потому что в горле вдруг пересохло.

А он в самом деле побежал по коридору. Спортсмен, тоже мне, выискался.

Я достала из сумки зеркальце, внимательно осмотрела лицо – все ли в порядке. В порядке было все, кроме того, что мне отчаянно хотелось реветь, и это было заметно даже в маленьком зеркале и невооруженным глазом.

С чего бы?

То есть, понятно – с чего. С того, что Тим даже не пытался меня задержать. А я его как раз пыталась, и вон что вышло. В смысле, ничего не вышло.

Зато я вышла на улицу. Дул сумасшедший ветер, дождь сыпал редкими крупными каплями, которые подхватывало порывами и несло почти параллельно земле. Открывать зонт было бесполезно, да и не брала я с собой никакого зонта.

Скорее всего, тот дождь спас меня от слез. Зато не спас от простуды, которая началась обычным кашлем, а закончилась гнусным трахеитом.

В итоге я проболела три недели. Без меня прошло награждение тех, кто победил на конкурсе, без меня начались занятия ЛИТО. И только через месяц, когда я все же пришла на занятие, Ольсик рассказала мне, что Тим к нам ходить не будет. Просто не сможет, потому что его семья переехала в соседний областной город. За четыреста километров от нас.

 

***

Но были и хорошие новости. На конкурсе я заняла третье место. Мне дали красивый диплом, подписанный членами жюри. Никаких денег, правда, не дали. Денежный приз предполагался только за первое место, а его занял – ну вы поняли кто. Костя – поэт из Большого Камня. Но я даже порадовалась за него. Потому что стихи он писал не просто хорошие, а настоящие. Такие можно было бы прочитать в любой книжке, и они бы не потерялись и не вызвали никаких вопросов. По крайней мере, у меня. А я читала много стихов. И классических, и современных. Потому что я их люблю. В классе, конечно, об этом не рассказывала. Зачем? Но здесь-то было можно. Здесь же никто не стал бы смеяться или тыкать пальцем. То есть, я совсем не была уверена, что и в школе стали бы, но вероятность оставалась. А здесь ее не было, вот в чем дело.

Мы говорили о Костиных стихах на том самом занятии, на которое я смогла прийти в первый раз после болезни. Вообще-то, он тоже должен был с нами быть, пусть и по скайпу, но что-то там не срослось со связью, и его не было. Ни скайпа, ни Кости, ни вообще интернета. Зато я увидела Костин адрес и решила, что обязательно ему напишу. И написала. А потом он добавил меня в друзья на Фейсбуке. А потом я нашла среди его друзей Тима и отправила запрос. Он его принял. А дальше вы знаете.

 

***

И началась странная жизнь. Я ходила в школу, раз в две недели ездила на ЛИТО, даже один раз сбегала на квартирник к Арефьеву. Но все это меня задевало только снаружи, а изнутри и всерьез волновал только Тим. Как будто с того дня, когда он ответил на мой комментарий, что-то между нами произошло, и натянулась невидимая ниточка. Длиной в четыреста километров, ага. Один конец у меня, второй у него. Время от времени я как будто дергала за свой и ждала: ответит он, дернет тоже или нет. Тим отвечал. Почти каждый раз отвечал. Иногда я думала, что это счастье. Иногда почти не сомневалась, что ничего такого нет, и я все придумала сама. Но как-то уж очень удобно это придуманное складывалось в логичный и аккуратный пазл.

Я даже не знала, влюбилась я в Тима, или просто мне было интересно все то, что происходило. Он писал мне. Я писала ему. А иногда никто никому ничего не писал неделями, но мы просто молча лайкали посты друг друга. И, в общем, этого было достаточно на какое-то время. А потом я начинала тосковать и придумывать что-нибудь невозможное. Например, как я выйду из подъезда и увижу его. Вот он идет вдоль нашего дома, в джинсах и черной куртке. Волосы торчат в разные стороны и ресницы тоже. Хоть на таком расстоянии никаких ресниц не видно, но я про них и так знаю. Можно не смотреть.

Но я обязательно бы посмотрела. Подошла так близко, как только можно и рассмотрела бы все до последней черточки. И запомнила. Теперь бы точно запомнила, а не как тогда.

Когда я представляла его около нашего подъезда, мне не было никакого дела до того, что едва ли Тим может там появиться хоть когда-нибудь. По крайней мере, я изо всех сил старалась об этом не думать, чтобы не портить себе ни настроение, ни дальнейшую жизнь. Но иногда, когда накатывала особенная тоска, мне хотелось взять и написать ему: «Приезжай!»

А потом я понимала, что никогда этого не сделаю. Я очень боялась его потерять. А такие вот просьбы – это первый шаг к тому, чтобы потерять. Потому что у него своя жизнь, и если он не планирует в ней встречаться со мной, то мои письма не помогут. А если планирует, то сделает это сам. Наверное.

Но пока все шло, как шло и ничего не менялось. Я знала, что в новой школе у Тима не все гладко, но жаловаться он не любил, просто как-то раз намекнул, что раньше все получалось в сто раз проще.

Я то тихо радовалась, что пусть так, но все-таки он у меня есть, то тихо грустила, что наши какие-то особенные отношения я придумала сама, а на деле мы – обычные френды в обычной соцсети и ничего больше. Пока фейсбук показывает ему меня в ленте, он читает и лайкает. А перестанет показывать – перестанет читать и вообще забудет. Правда, я же могу что-то сделать, чтобы не забыл. По крайней мере, попытаться.

Он не был героем. Ну, или был, но совсем не таким, как я представляла.
На каждую мою насмешку он отвечал насмешкой же. На каждое молчание молчал в ответ. И если я начинала долгий разговор с кем-нибудь из одноклассников, то могла не сомневаться: он тоже найдет, с кем поболтать. Без меня.

Сначала я не понимала, и однажды прорыдала полночи, когда увидела его лайк-сердечко под фотографией Аннушки. Под моими фотками он никогда не ставил сердечек. Ни разу в жизни.

Я ревела и думала, какая он свинья (хотя, почему свинья? я же ему – никто?) И что так нечестно (а как честно?) И что я вот никогда не ставила таких лайков мальчишкам. На этой мысли пришлось хрюкнуть и признаться себе, что именно вчера утром лайк-сердечко поставлен-таки был. Под фотографией Феди. Но! Товарищи дорогие, это же Федя! Я знакома с ним с детского сада.

«И что?» – вполне резонно подсказал мне внутренний голос. Какая разница?

Вот тогда я задумалась и начала оценивать то, что он делал, чуть-чуть иначе. А проще говоря, каждый раз оглядываясь: а что перед этим сделала я. И все встало на свои места.

Не скажу, что мне это понравилось, но загадок стало в разы меньше. И еще мне совершенно расхотелось его провоцировать. Это мне-то. С моим непременным… А, ладно. Кому это интересно теперь?

Потом я решила, что у него ужасный характер, и несколько раз красивым и уверенным голосом сказала себе, что никогда бы не… Ну, вы поняли. А потом до меня дошло, что я не думаю ни о ком другом. Ни утром, ни днем, ни вечером. А совсем уж потом я сообразила, что героем он все-таки был. Причем именно таким, как я представляла. До мельчайших подробностей. И мне стало страшно. Но я могла бояться, сколько угодно, потому что он уехал.

От мыслей о нем я впадала в тоску, потому что получалось, что все эти отношения нужны только мне. Я первая их начала. Я умираю от страха, что они закончатся. Я придумываю странные вещи. А Тим даже не знает, ни о чем не знает. Он просто каждый день лайкает то, что я пишу. Утром, днем и вечером.

Когда я увидела сообщение в личке, даже не дернулась. Тим иногда мне писал, конечно, но чаще писали девчонки или кто-нибудь из ЛИТО.

На этот раз написал Тим.

«Привет! А он – это кто?»

Я удивилась и хотела спросить, о чем он. А потом увидела свое предыдущее сообщение и похолодела.

 

Слова кажутся фальшивыми. Все. Наверное, потому что их было слишком много. Не только моих, чужих тоже. Я думаю, время все расставит по местам, и правда останется правдой, а ложь – ложь, понятное дело, подмигнет, и покатится дальше рассказывать что-нибудь и кому-нибудь. Что-нибудь, столь похожее на правду, что только под лупой спокойного созерцания или желания разобраться, можно разглядеть ее ослиные уши. Я знаю, я сталкивалась с мастерством подтасовок еще в те времена, когда верила, что небо синее.

Что еще? Я не верю, что кто-то другой знает лучше, как именно и в какой ситуации следует мне себя вести. Это моя ситуация и моя жизнь. Мне не нужен взгляд со стороны. Мне нужен мой спокойный взгляд и мой спокойный голос.

Я помню, что выход там же, где вход, или в крайнем случае – с противоположной стороны. Но это уже, когда тебя съели.

Наверное, не стоило все это говорить здесь, но мне трудно молчать. Особенно за мгновение до.

 

Глава шестая

Талька. 1997 год. Отдельное отделение

 

Талька ворвалась в дверь, как будто ее запустили из катапульты. Минимум. Ворвалась, хлопнула дверью, осыпавшейся крошками древней краски, и почти налетела на желтый письменный стол.

За столом сидел нестарый мужик в милицейской форме и улыбался. Радушный такой хозяин, встречающий гостей, а не милиционер в отделении.

– Здрасьте! Я – Наталья. Вы мне звонили десять минут назад.

Участковый Патефоныч кивнул и вдруг перестал улыбаться.

– А что сюда прискакала-то? – спросил почти хмуро.

У Тальки чуть не отпала нижняя челюсть. Еще чуть-чуть, и пришлось бы рукой подхватывать. Но сейчас ей рука была нужна для другого. Сейчас рукой она вытаскивала из кармана деньги на штраф. Правда, после этих слов участкового деньги сами собой вылетели обратно в карман. Или Тальке показалось, что сами собой, потому что так было правильно, а отдавать их участковому – нет.

– Вы же сказали – в отделение,– слегка хриплым голосом напомнила Талька.

Она охрипла от страха, что сейчас вот этот вот дяденька откажется от своих слов, и окажется, что Залевский вовсе не здесь за стеклянными, тьфу – железными дверями, а где-то, неизвестно где.

– В отделение, – кивнул участковый. – А ты куда пришла?

– Куда?

– В опорный пункт ДНД.

Талька похлопала ресницами. Она всю жизнь была уверена, что здесь как раз отделение.

– Ну ты что – не помнишь, где паспорта люди получали?

– Помню. На Шафранной. Но оттуда же все переехали. Там же пожар был.

– А, так ты взрослая уже, – удивился участковый, – раз Шафранную помнишь.

– Ну да, – кивнула Талька. – Мне вообще-то семнадцать.

– А выглядишь на шестнадцать, в лучшем случае.

Он вырвал листок из блокнота, написал там две строчки и протянул Тальке.

– Адрес держи. И не плутай.

– А деньги? – спросила Талька. – На штраф?

– Туда, – сразу же поскучнел участковый, – все туда.

Талька кивнула и, не прощаясь, выбежала на улицу. Шуша сидела на лавочке у подъезда.

– Что? – коротко спросила она.

Кажется, Талькин вид ее напугал.

– Не сюда, – коротко успокоила Талька.

То есть, это она решила, что успокоила.

Шуша схватилась рукой за сердце и даже как будто слегка посерела.

– Пошли! Быстрее! Ну! – позвала Талька.

– Так чего теперь быстрее-то? – пролепетала Шуша.

– В смысле?

– Ну он же где? В мор…

Шуша не договорила и подавилась странным сухим кашлем.

– Чего? – вытаращилась Талька, но решила даже не уточнять. – Залевский в отделении. Надо туда.

Шуша докашляла и поднялась со скамейки.

– Так нам на троллейбус?

– Ну да, – кивнула Талька и подхватила Шушу под руку, чтобы та не вздумала тормозить.

 

***

– Кого забрать? – ощерился дежурный на вахте.

– Ну как это? – замялась Талька.

Она, конечно, смотрела детективы, а там то и дело объясняли разницу между арестованным и задержанным. Но сейчас Талька ее не помнила, и как квалифицировать положение Залевского понятия не имела.

Поэтому, чтобы не выглядеть совсем уж дурой, она решила зайти с другой стороны.

– Нам позвонил наш участковый милиционер. Сказал, что нужно взять деньги на штраф и прийти сюда, забрать нашего дру…

И не договорив, осеклась. Залевский сто раз ей говорил, что женщина не может быть другом. Друг – это совсем другое.

– Одноклассника, – чуть тише закончила Талька.

– Фамилия! – рявкнул дежурный.

– Самохина, – ответила Талька послушно.

– Да не ваша. Одноклассника фамилия, – мягче объяснил дежурный.

Кажется, до него дошло, что Талька балансирует на грани стыдного обморока, и решил не усугублять положение.

– Залевский, – вмешалась Шуша.

Судя по всему, она тоже поняла, что сольное выступление Тальке пора заканчивать, а то добром не кончится.

– За-лев-ский, – по слогам почти пропел дежурный, листая журнал.

И вдруг просиял.

– Так уехал уже ваш одноклассник. Сорок минут как. Вот тут отмечено.

– Уехал? – переспросила Шуша. – А штраф?

Собственно, ее всегда в первую очередь интересовали деньги.

– А что штраф? – хмыкнул дежурный. – Квитанция придет – родители заплатят.

– А почему же нам тогда… – начала было Талька.

– Все-все! – подтолкнула ее в спину Шуша. – Спасибо. До свидания. Мы ушли.

И уже на улице прошипела Тальке в ухо:

– Ты что – на мента решила наехать? Совсем ку-ку?

Талька даже не разозлилась. У нее резко закончились силы, и теперь их хватало только на то, чтобы небыстро идти вслед за Шушей к троллейбусной остановке.

– Отпустили и хорошо, – объяснила Шуша, поднимаясь в троллейбус. – О чем еще спрашивать? Чтобы нас там оставили?

– Да нас-то за что?

– Мало ли? За оскорбление при исполнении.

– Ты дура что ли? Какое оскорбление?

– Вот пока не было, я тебя и увела.

Талька подумала, что если бы у нее осталось чуть больше сил, она бы сейчас могла оскорбить Шушу. Может, не совсем по-настоящему, но слегка – точно.

– Фига себе! – выдохнула Шуша, когда троллейбус подвез их к остановке. – Сидит!

Талька растерянно похлопала ресницами и вдруг увидела.

На узкой деревянной скамеечке, запрокинув голову так, что кадык торчал, показывая в небо, сидел Залевский. Как неживой.

Талька вылетела из троллейбуса и почти натолкнулась на его выставленные колени.

– Сережа! – позвала она.

Залевский не шевельнулся.

– Сережа! – закричала Талька уже всерьез.

Сзади яростно пыхтела Шуша. То ли, застряла, вылезая из троллейбуса, то ли, решила помочь Тальке шумовым фоном.

– Сережа! – повторила Талька в третий раз и осторожно, как стеклянную, взяла руку Залевского.

– А-а-а! – радостно заорал он и ухватил Талькины пальцы.

От неожиданности она охнула и опустилась в снег.

– Ты чего? – забормотал Залевский. – Прямо здесь? Здесь не надо! Давай дома посидим.

Талька даже не поняла, шутит он или нет.

– Ты что? – выдохнула Шуша над Талькиной головой. – Рехнулся? И когда успел-то!

– Ха! – дернул щекой Залевский. – Это вы неуспевающие. А я всегда и везде прихожу как? Во-вре-мя. И убираюсь когда? Тоже во-вре-мя!

– Уж убрался бы до дома, – проворчала Шуша. – Или думаешь мы тебя отведем? Так думаешь, получится?

– А я не знаю! – заржал Залевский. – Возможно. Если возьмете силой. Но учтите: легко не дамся.

– Слушай! – взбесилась Талька. – Мы тебя по всему району ищем, а ты тут…

– А я тут, – перебив, подтвердил Залевский и вдруг запел. – В стоптанных ботинка-ах – годы и окурки-и!

– Вот зараза же! – не выдержала Шуша. – Концерт у него! По заявкам.

– Оркестр всухую не играет!

– Да какая тут сухая? Тут неделю от слез не просохнуть, – пробормотала Талька.

Ей хотелось или провалиться тут же, сквозь утоптанный снег в чью-нибудь глухую берлогу, каких не бывает в городе, или ударить Залевского. Лучше наотмашь. Был еще вариант, совсем стыдный. Обнять, спрятать лицо в его шарфе, свисающем серыми хвостами, и заголосить: «Ой, да на кого ж ты?»

– Неделю – не дело, – покачал головой Залевский.

Причем, покачал так размашисто, что стукнулся затылком о спинку скамейки и коротко застонал.

– Больно? – поинтересовалась Шуша и, не дожидаясь ответа, констатировала. – Так тебе и надо! И вообще, тебе повезло. Знаешь, кто про тебя спрашивал? Не знаешь. А то бы вещи уже собирал.

 

***

В комнату он потащился в ботинках, и за ним оставались мокрые следы. На чистом линолеуме вода блестела и переливалась, почти празднично. Шуша проворчала что-то невразумительное, но сама разулась, привычно нашарила гостевые тапки и свернула на кухню. Талька решила, что уйдет сразу же. Вот как только Залевский переступит порог родной комнаты, так она и отправится домой. Потому что нечего тут делать.

– Наташ, – простонал Залевский откуда-то из глубины квартиры, – Наташ, посмотри.

– На что? – попалась Талька.

Вот хотела же уйти сразу, так и нужно было, а не тормозить и не переспрашивать.

– Ну больно же! – уже тише объяснил Залевкий, но Талька все равно услышала.

– Где тебе больно? – проворчала она сквозь зубы, уже поняв, что никуда не уйдет.

Залевкий сидел на коротком диване. Свитер грубой вязки сбился набок, и теперь выглядел как что-то непонятное и бесформенное. То ли смирительная рубашка, то ли мелкоячеистая кольчуга.

Талька остановилась в двух шагах. Залевский посмотрел на нее в упор. Белки глаз у него были красноватыми, а сами глаза слезились, но в остальном выглядели почти нормально. Не было в них ни давешней мути, ни глумливого ехидства. Ничего такого, что привело бы ее в бешенство и заставило уйти.

– Так где больно? – переспросила Талька глуховатым голосом.

Залевский молча, рывком задрал свитер. На левом боку, чуть выше джинсового пояса расплывался ало-черный кровоподтек.

– Мамочки! – пискнула Талька и бросилась к Залевскому.

Она не понимала, что сейчас сделает или что нужно сделать, просто инстинктивно ее почти прибило к нему волной страха, жалости, сочувствия и чего-то еще, от чего все переворачивалось внутри и заливало Тальку болезненным, тянущим теплом.

– Тихо-тихо, – пробормотал Залевкий, перехватил Тальку на подступах и вдруг сильно прижал к себе.

Талька от неожиданности дернулась и локоть аккуратно вписался в кровоподтек.

Залевский застонал. Талька ахнула и запричитала.

– Пожалуйста! Пожалуйста, прости! Я не хотела.

Залевский перехватил ее покрепче и прижался губами к Талькиной шее. Губы были сухие, температурно-горячие и совершенно незнакомые. Никогда раньше они не прикасались к Талькиной коже вот так. Талька чуть не задохнулась, чуть не вылетела из реальности, чуть не ослепла и не оглохла.

– Перестань! – шепнула она.

– Ага, – подтвердила Шуша. – Потом продолжите. Когда я уйду. А пока давайте чаю попьем. Я замерзла, как стриженый бобик.

Она притащила из кухни чайник и теперь опасно держала его на весу перед собой.

– Ну давай чаю, – согласился Залевский и отпустил Тальку.

Талька скользнула на пол, оттолкнулась ладонями и выпрямилась. Как будто в ее тело вставили пружину, сжали, а теперь дали свободу. Только на кой ей была та свобода?

На кухне Талька выцарапала из шкафа чашки, ложки и сахарницу. Сахара в ней было чуть, и то присохший, но Талька поскребла ложечкой, и песок снова стал песком.

Пристроив все богатство на старый черный поднос, Талька поплелась обратно в комнату.

– Садись, – позвал Залевский и коснулся дивана рядом с собой.

– Ой, зараза! – выругалась Шуша. – Ну что ж ты зараза такая! Талька тебе что? Эти твои прости… Тьфу! Чего ты к ней-то лезешь?

– Да не лезу я, – дернул плечом Залевский.

– Не лезет, – подтвердила Талька. – Тебе показалось.

– Мне? – Шуша состроила скорбную мину. – Ну смотри! Тетя Шуша добрая, тетя Шуша предупреждала. Ему же по фиг с кем, понимаешь ты? Хоть с девкой, хоть с парнем, хоть с журналом!

– Хоть с мясорубкой, – еще более скорбно продолжил Залевский.

– Это как? – удивилась Шуша. – Она же того – ножами-то?

Лицо у Залевского стало вдруг чужим и строгим.

– А я не знаю, как. Это ты про меня все знаешь. Начала рассказывать, так продолжай.

– Я-то продолжу! – не смутилась Шуша.

Ее вообще вряд ли можно было смутить. По крайней мере, Залевскому и словами. Может, если бы он раздеваться начал, тогда – да. Но это было бы чересчур даже для их честной компании.

– А лучше бы закончила, – признался Залевский и посмотрел на Тальку. – Да, Наташ?

Талька махнула головой так, что у нее чуть шея не сломалась. Ей нечего было сказать – ни Шуше, ни Залевскому. Она никого не хотела обижать. И обижаться сама тоже не хотела.

 

Глава седьмая

Алина. 2019 год. Распечатай на спринтере

 

Все дело в том, что я переписывалась с Аннушкой. Мы могли бы говорить и с глазу на глаз, но это было бы не то. Рассказывать про любовь стремно, а писать – самое оно. Вот Аннушка и писала. Любовь у нее была давняя. С конца мая или даже середины апреля. Она сама путалась в показаниях. Но главным было не это. Главным было то, что буквально на прошлой неделе ее любовь стала взаимной. По крайней мере, с вероятностью девяносто процентов.

Сосед по пожарной лестнице – так мы звали Аннушкину любовь – оказался вдруг не просто соседом. Раньше они встречались только случайно, когда Аннушка, поссорившись с матерью, убегала прятаться к пожарной лестнице, а он иногда стоял там, непонятно зачем. Может, тоже от кого-то прятался, а может, пробовал курить, хоть Аннушка клялась, что никаким табаком там не пахло.

В первый раз, увидев незнакомого парня у выхода на пожарную лестницу, Аннушка испугалась и даже со страху через пять минут помирилась с матерью, хоть обычно дулась на нее не меньше часа или даже двух. Во второй раз ей стало интересно, потому что парень оказался симпатичным, по крайней мере, в Аннушкином вкусе. У него были коротко стриженые светлые волосы, голубые глаза и тонкий нос с горбинкой. «Блондин, – объясняла нам потом Аннушка. – Представляете? Настоящий блондин!»

Мне-то было уже все равно: настоящий или не настоящий. Я вообще не могла понять, почему раньше мне казалось, что блондин красивее брюнета. Или кого там еще? Вы сейчас скажете: это потому, что тебе понравился человек с темными волосами. Может, и потому, а, может, и вовсе нет. Вдруг я поумнела просто?

Но Аннушкин блондин оказался настоящим красавчиком, так-то. Это признали все. Даже Ульяна, у которой всегда в голове две мысли, и одна про поесть.

Он оказался красавчиком и, встретившись с Аннушкой в третий раз, решительно спросил:

– Девушка, откуда вы такая красивая?

Аннушка ошалела, потому что комплимент был скользким, и не таких ждет девушка от человека, который понравился. В общем, она не ответила, а он на что-то другое так и не раскрутился. Ну в смысле, в тот раз.

А зато при следующей встрече сразу взял быка за рога. То есть – Аннушку за локоть и спросил не менее решительно:

– Хочешь посмотреть «Хоббита»?

«Хоббита», надо сказать, Аннушка смотрела с отцом раз восемнадцать, начиная с премьерного показа в кино и заканчивая полуночными субботними сеансами у домашнего телевизора, когда мама только качала головой и, не слушая ни дочь, ни мужа, рыбкой ныряла в дальнюю комнату. Ну, это Аннушка рассказывала, что рыбкой. Но я ее матушку видела, я верю. Она хоть и старая уже, гибкая и подвижная. Я и в шестнадцать так не могу – сейчас в кухне у плиты, а через секунду – в комнате на диване, да еще и с чашечкой кофе в руке.

Несмотря ни на что, на предложение посмотреть «Хоббита» Аннушка согласилась и не пожалела. Хотя никакого фильма они так и не увидели. Блондин что-то перепутал, и в кинотеатре, куда он повез Аннушку, показывали вовсе не «Хоббита», а какую-то свеженькую муть. На муть Аннушка не согласилась (отцовская закалка), зато согласилась на прогулку по Набережной и чашку кофе в кафе.

И заверте… Ну в смысле, Аннушке еще сильнее понравился блондин, оказавшийся к тому же Ярославом. Да, именно Ярославом и ни в коем случае не Яриком. Уж лучше Славой, если у кого вдруг язык заплетается. У Аннушки язык, к счастью не заплетался даже от любви, и имя Ярослав она приняла спокойно и с некоторой гордостью. Красивое же, да? Длинное, но красивое. К тому же ему оно подходило. Он и сам был длинным, но красивым.

А потом Ярослав пригласил Аннушку на дачу. Ничего такого, родители Ярослава обещали глаз с них не спускать. Не Аннушке обещали, а ее маме и папе. Представляете? Они даже познакомились ради этого. И Аннушку отпустили, хоть папа и не очень одобрял такую стремительность в развитии отношений.

– Могли бы во дворе погулять, – ворчал он. – Хоть недельку. Или две.

– Чтоб над нами все соседи ржали? – возмущалась Аннушка. – Тыкали пальцами и дразнились?

– Делать соседям больше нечего, – неуверенно возражал папа.

– Есть чего, – признавала Аннушка, – но они чем-нибудь пожертвуют. Ради нашей любви.

Услышав про любовь, папа чуть не хлопнул Аннушку по заднице, но вовремя вспомнил, что ей уже шестнадцать, а ювенальная полиция и иже с ней, скорее всего, не дремлют. Поэтому хлопнул папа комара на стене и то промахнулся. Но сказал, что никакой любви не допустит. По крайней мере, на глазах у соседей.

– Поэтому мы поедем на дачу, – вкрадчиво пояснила Аннушка.

И вышло само собой, что папа оказался в тупике.

Они уехали на дачу к Ярославу, и вот оттуда Аннушка и писала мне письма про любовь. Ну а кому ей было писать? Не маме же с папой и не Ярославу. А чувство, похоже, накрыло ее не то, что с головой, а еще пару этажей захватило. Вернее, захватило бы, если б они были.

Но Аннушка писала не только про любовь. Она сообщала мне обо всем, что узнавала про Ярослава. Какие он фильмы любит. Кроме «Властелина колец» и «Хоббита», разумеется – с этими и так было ясно. Какую музыку слушает. Я бы не поверила на ее месте. Потому что он вроде как слушал «Аквариум». Какие книги читает. Тут вообще выходило странное. С Аннушкиных слов у Ярослава весь второй этаж дачи и гостевой домик были заставлены самодельными стеллажами, а в них хранились книги, книги, книги. И Ярослав почти все читал.

А еще Ярослав занимался бегом. И вот узнав про это, я поинтересовалась: «А он стайер?» «Или спринтер?»

Почему-то эти вопросы ушли у меня не одним сообщением, а разными. Но это оказалось не самым страшным. И даже то, что у слова спринтер куда-то подевалась буква «с» – тоже было форменным пустяком. По сравнению. Знаете, с чем? С тем, что оба эти сообщение ушли никакой не Аннушке, а вовсе даже Тиму.

Я не знаю, как такое могло получиться. Тим в списке контактов мессенджера был у меня вторым, после Аннушки. И вот как-то я ухитрилась написать для нее, а выслать ему.

Если бы Тим не прочитал или не обратил бы внимания, я бы не сразу и поняла, что натворила. Но он ответил. Тим написал: «Привет! А он – это кто?»

 

***

На самом деле я каждый день боролась с желанием написать Тиму. И даже не о том, что я его люблю. Писать об этом у меня не хватило бы ни сил, ни смелости. А еще ума бы как раз хватило не писать.

Но просто о чем-нибудь поговорить с ним хотелось почти нестерпимо. Но писать в личку просто так у меня не поднималась рука, а придумать повод пока не получалось. И я просто маялась и ждала: а вдруг он напишет первый.

И вот он написал. Правда, как оказалось, в ответ. Да еще на такие мои идиотские вопросы.

«Привет! – написала я. – Прости, пожалуйста, но это сообщение я хотела отправить не тебе».

«Нет? – будто бы удивился и даже чуть огорчился он. – А я уже почти придумал историю Принтера-стайера, который умел распечатывать только рукописи в сто авторских листов и докторские диссертации».

Я почувствовала, что сейчас заплачу. Это было так глупо, но я ничего не могла с собой поделать. Слезы – вообще, дело дурацкое. Но попробуй с ними справься.

В общем, вместо того, чтобы придумать какой-нибудь остроумный ответ, я сидела и ревела, а Тим что-то строчил в графе сообщений, ну или просто оставил в ней курсор.

Никаких новых сообщений не было.

И тут я сообразила, что если сейчас не напишу ему хоть что-нибудь, он решит, что разговор окончен. А мне меньше всего на свете хотелось, чтобы это так и было.

«Прикольно, – быстро набрала я. – Ты можешь сочинить настоящую сказку. И отправить ее на какой-нибудь конкурс. Или на олимпиаду. Ты знаешь, что бывают олимпиады по литературе литературоведческие, а бывают творческие?»

«Кстати, про олимпиады, – мгновенно отозвался Тим. – Двадцатого я как раз еду на олимпиаду по литературе. В Питер».

Я замерла. Я ведь тоже подумывала съездить на олимпиаду в Питер. Для поступления в университет это нужно было делать, конечно, не сейчас, а в одиннадцатом классе, но потренироваться не мешало.

Правда, до разговора с Тимом, я сильно сомневалась: поеду ли. Зато теперь меня будто обдало кипятком. Я вскочила, пробежалась туда-сюда мимо стола с компом и начала набирать ответ, осторожно выбирая слова. Ну, чтобы Тим не подумал, что я еду только из-за него. И тем более, не подумал, что собираюсь ему навязываться. Еще не хватало.

После нескольких сообщений выяснилось, что собирается ехать он не один, конечно, а с отцом и девочкой-одноклассницей.

Если присутствие отца меня ни капельки не смутило, то одноклассница, прямо скажем, не обрадовала. Почему они собираются ехать вместе? Просто потому что учатся в одном классе? Или она – его девчонка, а я – дура не догадываюсь?

Задавать прямые вопросы было глупо и даже опасно, поэтому я решила вообще про эту девчонку не говорить.

Самое смешное, я не поняла: обрадовался Тим или нет, когда узнал, что мы можем встретиться. Это я обрадовалась так, что чуть не запрыгала. А вот сердце запрыгало по-настоящему и не только в груди, но и в горле, и в животе и даже под коленками. Хоть вряд ли, конечно, под коленками могло быть сердце.

Единственное, о чем я еще решилась спросить Тима, это на каком поезде он собирается в Питер. Почему-то мне казалось очень интересным и важным все, что касалось этой поездки. Возможной поездки. Вероятной поездки. И абсолютно невероятной, чего уж там.

Спросила, нашла поезд на сайте РЖД и узнала там же, что Тиму ехать ближе, чем мне. Зато мой поезд приходит удобнее по времени.

А пока, я это выясняла и высчитывала, сколько денег понадобится на билеты в частности и на всю поездку в общем, мне пришло сообщение от Аннушки, про которую я ухитрилась забыть.

«Ты можешь за мной приехать?».

 

Сначала я даже не поняла, что волосы могут быть на ощупь такими. Не мягкими, не жесткими, а то ли как бархат со слишком длинным ворсом, то ли как мех на любимом с детства медведе. Все говорили, что у медведя мех неправильный. Знали, наверное. Но я прижималась к медведю носом, когда больше всего на свете хотелось зареветь.

Сейчас мне тоже хотелось прижаться носом. И лбом, и щекой. И губами, будь оно все проклято. То есть, нет. Пусть лучше наоборот, а не проклято.

Но зареветь хотелось тоже. Потому что неправильно было все. С самого первого дня, когда он стоял в своем дурацком синем свитере, смотрел на меня и часто-часто моргал, как будто ему в глаза попал песок. И я тоже стояла и пыталась улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса. Я провела рукой по лицу, будто стараясь что-то исправить. Я уже тогда поняла, что все будет и будет неправильно.

А сейчас – сейчас я просто прижалась щекой, кажется, к его подбородку и сказала:

– Я все равно…

Но что – все равно никто не услышал, потому что он сделал шаг и мир перевернулся. И не стало ни света, ни теней, ни холода – ничего такого, что было раньше.

Появилось новое.

 

Глава восьмая

Талька. 1997 год. Вот такая вот любовь

 

Шуша хлопнула дверью так, что зазвенела посуда. Не только в шкафу, ложки в чашках тоже. Залевский вздохнул и чуть-чуть передвинул свою.

– Ты чего стоишь-то? – спросил у Тальки. – Или обиделась тоже?

Талька помотала головой. Не за что ей было обижаться. Если только на себя, что чуть не сошла с ума, когда услышала от Шуши о его исчезновении. А с другой стороны, как тут не сойти с ума? Сколько человек исчезает в этом городе бесследно? Вот именно.

– Так садись, – предложил Залевский.

Сесть можно было только на диван, рядом с ним. Все стулья из комнаты куда-то подевались. Кто их унес? Зачем? Может, его сестрица? К ней тоже гости приходят толпами, и чай пьют, и болтают про все на свете. У них вся семья такая – гости, подружки, приятели. А вот словом «друг» Залевский не бросается. Когда-то он сказал Тальке, что у него всего два друга. Два друга и один Ангел. Талька тогда заревновала жутко к этому Ангелу. Она почему-то решила, что Ангел – девушка. А после оказалось, что Ангел вовсе даже парень – невысокий, пухловатый, ничем внешне не примечательный. Но он однажды спас Залевского из-под электрички. Залевский свалился в щель между перроном и вагоном, он тощий, он туда пролетел легко. А Ангел его вытащил. За куртку, за шкирку и за все остальное, что сумел ухватить.

Оказалось, что Ангел был вовсе не пухлым. У него просто имелись мускулы. В отличие от того же Залевского. А еще он занимался тхэквондо. И Ангелом он был не просто так, а потому что его звали Вовка Ангелов.

Правда, Залевский его тоже однажды спас. Сам бы он никогда не рассказал, это Шуша случайно узнала и проболталась. Ангелу нужно было срочно отдать долг, а у Залевского как раз скопились деньги на новый магнитофон и что-то там еще звукозаписывающее. И он их отдал – просто так, со своим обычным смешком и прибаутками. «Вернешь, когда сможешь».

Ну и еще выяснилось, про это Талька вспомнила до кучи (тьфу! тьфу! Это же Залевского выражение, чего оно к Тальке привязалось?), что женщина другом не может быть никогда. Никакая женщина и ни при каких условиях. Это Тальку пришибло крепко, но она даже не сказала ничего. Не может, так не может.

– Садись, – повторил Залевский.

И даже не повторил привычное, что в ногах правды нет, как нет и выше. Про это «выше» обычно вспоминалось с коротким гнусным смешком. Сегодня не вспомнилось.

Талька перевела дух и села. Ей было не по себе. После пережитого ужаса (а это был самый настоящий ужас) хотелось то ли плакать, то ли забиться куда-нибудь в угол и не высовываться, по крайней мере, до вечера. Надо было уходить с Шушей – вот и все дела. Что она тут с Залевским будет делать? На двоих и без компании?

Залевский обхватил ее мгновенно. Ничего такого – за талию, но Талька машинально отдернулась и двинула локтем.

– Ох!

Залевский только охнул и поморщился, но до Тальки в тот же миг дошло, что она опять попала в больное место и даже, кажется, если правильно запомнила, в самый центр кровоподтека.

Чуткая любящая женщина, ага.

– Прости! – пискнула Талька.

Залевский перехватил ее поудобнее, чтобы Талькины локти торчали в стороны, а не ему под ребра и сунул ее лицо куда-то себе в воротник свитера. От воротника уверенно пахло «Фаренгейтом». Вот откуда у него «Фаренгейт»? Он же стоит – ужас сколько.

Он не тискал ее, не искал застежку лифчика и не пытался просунуть руку в джинсы. Он просто прижимал ее к себе. Крепко. Так, что у нее перехватило дыхание и захотелось вздохнуть поглубже. Вздохнуть, но чтобы с воздухом, который она бы впустила в себя, непременно смешивался этот знакомый и все же совершенно чужой запах «Фаренгейта».

И ей это удалось. А потом Талька почувствовала щекой, что губы у Залевского сухие и горячие, как при высокой температуре, и улетела. Сама не поняла – куда.

 

***

– Если бы ты смотрела этот фильм и плакала, я бы, наверное, тебя полюбил.

Глаза у Залевского были серые, но все равно темные. По крайней мере, намного темнее, чем у Тальки. И в них все время плескалось что-то такое, от чего ей хотелось смеяться с ним и плакать тоже. Хоть он говорил, что парни не плачут.

– А где этот фильм можно увидеть? – осторожно спросила Талька.

Залевский пожал плечами:

– Наверное, нигде. У меня на кассете нет. И в прокате он быстро прошел.

Талька улыбнулась. Вот и все. Кина не будет и, значит, Залевский ее не полюбит. Как просто.

Он наклонился к ней и поцеловал в щеку. Быстро, осторожно и как-то так, что у нее заболело уже не сердце, а все внутри. Боль казалась теплой, будто вода из чайника, и жалящей, как старая крапива. Все было понятно. И безнадежно. Талька всхлипнула.

– Ну что? – спросил Залевский. – Пойду я потихонечку на?

– Я тебя не посылала, – прошептала Талька.

Говорить нормально она не могла, слезы мешали.

– Не посылала, значит, пошлешь, – спокойно объяснил Залевский. – Со мной по-другому нельзя. Ты что? До сих пор не поняла?

– Давай найдем где-нибудь этот твой фильм, – попросила Талька.

– Давай покрасим холодильник в черный цвет, – пропел в ответ Залевский.

Талька схватила его за лацканы пальто. Это было то самое пальто – серое, короткое, дурацкое, в котором она узнала бы его со спины в любой толпе.

– Знаешь, ты кто? – спросила она.

– Знаю, – кивнул Залевский.

– Ты думаешь, я тебя люблю?

Он промолчал.

– Вообще – нет. Ты понял? Ни разу, ни капельки, ни крошечки! Мне плевать, есть ты или нет! Мне все равно! И пошел ты, знаешь куда?

– Я же говорил, что пошлешь, – ровным голосом напомнил Залевский, легко коснулся губами ее лба и побежал вниз.

 

***

Тогда, хоть Талька и разозлилась, ей все равно было Залевского жалко. И она его любила, конечно. И не верила, что он ушел от нее насовсем. Талька почти не сомневалась, что через день или два они поговорят, и все вернется на прежние места. Ага, как же.

За этот месяц Талька смогла пережить его ботфорточницу, с трудом, но смогла. У него и раньше были девицы, и Талька про это знала. Но то, что Залевский сказал ей сейчас, было слишком. Слишком, чересчур и вообще. Немыслимо. Невыносимо.

Свадьба – это же на всю жизнь. А даже если не на всю, кому от этого легче? Тальке? Ботфорточнице? Самому Залевскому? Ни-ко-му.

Талька потерла виски и выползла в комнату. Лучше всего было бы спрятаться в дальнем углу, но куда ты спрячешься, если Антон и его приятель оккупировали всю квартиру? Собираются на свою дурацкую рыбалку, и думать не думают, что у кого-то рушится жизнь. Вот прямо сейчас рушится. А может… А может, еще можно что-то спасти? Объяснить Залевскому, что он все неправильно понял тогда? Рассказать, что Талька его любит? По-настоящему? 

Талька схватила косметичку и застыла перед зеркалом. Нужно накрасить ресницы. А еще веки, губы и щеки. И сделать прическу. И надеть мини-юбку. Нет, лучше не юбку, а трикотажное платье цвета морской волны. Оно узкое и достаточно короткое, чтобы было видно, какие у Тальки ноги. А они красивые. И вообще, Талька красивая. Залевский сам говорил. Да и не он один, но остальных она не слушала. Какое ей дело до остальных?

– Ты чего мечешься? – спросил Антон.

– Я ухожу, – объяснила Талька.

– Вот здрасьте! Я думал, ты за нами хоть дверь закроешь.

– Сами закроете, не маленькие.

– Мы-то закроем. А тебя куда несет?

– Туда!

Талька показала пальцем на входную дверь.

– А чего оделась, как на … Тьфу, даже слова не подобрать. Тебя же первый встречный попытается снять и будет прав.

– Я надену пальто! Оно длинное, – успокоила Талька. – И никто не снимет.

– Не, ну пальто тоже могут снять, – подтянулся из другой комнаты Денис. – Если дорогое. Может, проводить?

Талька представила, как она идет через двор к дому Залевского под конвоем, и нервно хихикнула.

– Спасибо. Тут близко и не опасно.

– Да она к хахалю своему, – объяснил Антон.

Тальке то ли показалось, то ли на самом деле Денис недобро усмехнулся.

– Сам ты хахаль, – огрызнулась Талька. – Слово-то нашел!

– Нормальное слово. А вот хахаль твой – ни фига не нормальный. Ну зачем он тебе?

– Нужен!

– Да что ты с ним делать-то будешь? Или как в детстве: отдай на игрушки?

– Я разберусь.

– Ну смотри, – кивнул Антон. – Но я бы его с лестницы спустил, так-то.

Талька не стала отвечать. Она обмоталась шарфом, схватила сумку и зонт и выбежала не лестницу.

 

***

– Опаньки! – сказал Залевский. – А хочешь, я еще спою? Только тебе? Вот знаешь, есть песня «Зачем нужна такая?»

Талька встала. Зря она пришла. Ничего не изменится. Даже если сейчас она скажет ему, что любит больше всех на свете. А она, конечно же, этого не сделает. Никогда не делала, нечего и начинать.

– Ну чего ты нахмурилась? Я ж те грю: второй брак – наш. Иди поцелую.

Залевский отставил гитару и потянулся к Тальке. Она отшатнулась, но он успел вцепиться в ее рукава.

– По-целую.

И на самом деле прижался к ее губам. Это было так унизительно и мерзко, что Талька оттолкнула его изо всех сил.

– Опаньки! – повторил Залевский, отлетев спиной в стену. – Во шатает меня? Поддержи как медсестра гражданской обороны! Или ты не медсестра? А меня нужно беречь, между прочим. Я – музыкант и тонкая натура.

Талька поняла, что ей уже хватит. Хуже не будет, хуже некуда. А Залевский тем временем сделал несколько осторожных шагов и вдруг оказался совсем близко.

От него пахло не «Фаренгейтом», от него пахло плесенью.

«Вот он кто, – подумала Талька. – Плесень».

 Обычная плесень, которая расползлась по ее жизни. Нужно удалять.

Залевский протянул к ней руки и заржал.

Талька увидела зонтик – свой, с которым пришла и бросила на стул. Когда-то ей этот зонт подарили родители. Он был синий, как небо или море, с якорями и парусниками. Он тысячу раз спасал Тальку от снега и дождя. Он был надежным и прочным, и крайне редко выворачивался от ветра.

Залевский все тянул руки, все ржал. А Талька размахнулась и, озверев от отчаяния, унижения и чего-то еще, что билось под ребрами и мешало дышать, ударила Залевского зонтом по скуле. А потом еще раз. И еще.

Он опустил руки. Глаза у него вдруг стали абсолютно пустыми, и Талька подумала, что вот сейчас он ее убьет. И, может быть, пусть.

 

Глава девятая

Алина. 2019 год. По дороге с облаками

 

И в стотысячный раз я подумала, как жаль, что Тим уехал. Вот жил бы он в нашем городе, позвонила бы ему сейчас и позвала с собой – на дачу Ярослава, спасать Аннушку.

Внутренний голос тут же ехидно напомнил, что не так уж мы дружили с Тимом, чтобы я могла спокойно ему позвонить. Да и неспокойно тоже. У меня даже его телефона-то не было. Боже мой, какой идиотизм! Я общаюсь с человеком в этом несчастном фейсбуке больше, чем с любым одноклассником и чуть ли не больше, чем с лучшими подругами, но у меня нет его телефона. И я не знаю, можно ли было бы его вот так позвать или нет. Согласился бы он или изумленно покрутил пальцем у виска и наставил смайликов. Хотя нет. Смайлики он не ставит. По крайней мере, мне.

Да ладно. Как будто нужны мне его смайлики! Мне он сам нужен, а его нет.

И я пошла к папе. Папа смотрел старый боевик и читал журнал «Вокруг света». Он всегда так делает, если фильм не очень или он его хорошо знает. Читает журнал или новости в телефоне, но выключать телевизор не разрешает ни за что.

– Пап, – сказала я. – У нас форс-мажор.

Папа поднял голову от журнала:

– Только мажора нам и не хватало. Надеюсь, для форсу?

– Не знаю, – честно ответила я. – Нужно забрать с дачи…

– Хорошо, что не дать.

– Аннушку, пап. Она уехала с новым знакомым на его дачу. А теперь вдруг попросила меня за ней приехать.

– А почему тебя? Почему не маму с папой?

– Так они у нее на выходные всегда уезжают к бабушке. Наверное, и сегодня тоже.

– Ясно,– папа кивнул. – А дача далеко?

Я назвала поселок, куда нужно было ехать.

– Сто кэмэ. Ничего так прогулку предлагаешь. Ладно. Собирайся.

– А мама?

– Да отпустит нас мама. Мы же благонадежны. Особенно не ты.

 

***

Машин на шоссе было мало. 

– Включить навигатор? – спросила я.

Папа обычно ездил или по наитию, или, изучив бумажную карту. Сегодня мы ехали по наитию. И как-то попали на старое шоссе. Совсем старое и пустое.

– Ну включи, – согласился папа. – Только сама за ним следи.

– Ладно, – кивнула я.

И запустила «Яндекс-карты». Вернее, попыталась. Но они и не думали загружаться.

– Ну что? – спросил папа через пять минут.

– Нет сети, – пропыхтела я.

– Ага, – кивнул папа.

Как будто и не удивился ни капельки.

– И что теперь?

– Теперь остановимся, отдохнем. Я посмотрю карту. Нормальную, бумажную, в атласе.

– Так они же не обновляются!

– Аль, я не думаю, что за последний год здесь что-то кардинально изменилось. В городе еще так-сяк. А тут – сама же видишь, этому шоссе больше лет, чем тебе. Как минимум.

Папа выбрал обочину пошире и остановил машину.

– Можно я выйду? – спросила я.

– Да я тоже, – ответил он.

Лес был уже по-настоящему весенним. Птицы орали так, что хотелось заткнуть уши. Воздух пах сосновой смолой, сыростью и одуванчиками. И сами одуванчики золотились на обочине, как желтки яичницы-глазуньи, слишком сильно засыпанной зеленым луком.

– А хорошо,– сказала я.

– А то, – ответил папа. – Я пойду сморчки гляну. И строчки. А ты далеко не ходи. И близко тоже.

– Строчки строчат, сморчки сморкаются? – вспомнила я нашу старую игру со словами.

Мы с родителями в нее играем столько, сколько я умею разговаривать, наверное.

– Строчки строгие, сморчки сморщенные, – поддержал папа. – Короче, карауль обочину, чтоб не украли. И на шоссе – ни-ни.

Как маленькой, сказал, ага. Типа я не понимаю, что самое опасное – это вылететь на шоссе из-за припаркованной машины. Чтоб ни ты ничего ни разглядела, ни тебя, если кто поедет мимо. Да я это знаю лет с трех.

Я кивнула и побрела вдоль обочины, внимательно глядя под ноги. Меня заманить в лес добром было трудно. К сморчкам я равнодушна, зато боюсь змей. А гадюки в наших лесах очень даже водятся. И если зимой они в спячке, то под таким теплым солнцем, наверняка, проснулись. Я один раз видела весеннюю гадюку на пеньке. Здоровая – ужас! Родители, правда, смеялись и говорили, что это был крохотный такой змееночек-подросток – вроде меня. И что моего визга и топота он испугался в сто раз больше, чем я его колоритной внешности и размеров. Может быть. Все может быть. Но повторять подобную встречу и проверять, кто сильнее боится, мне пока не хотелось. В другой раз. Когда надену резиновые сапоги.

Одуванчики цвели десятками в ряд, чуть дальше от дороги распустилась ветреница – белые звездочки с желтыми серединками, а еще дальше начинался нормальный лес, со мхом и зарослями неизвестно чего. По крайней мере, мне – неизвестно. Чуть только я сделала шаг под деревья, на меня сел комар и пришлось его сгонять. А потом и его родственников. И знакомых. И родственников знакомых, а, может, вообще, чужих, но соседей. То еще развлечение в весеннем лесу. Надо было намазаться чем-нибудь от насекомых. Обычно у папы в бардачке есть или баллончик «Off» или тюбик какого-нибудь крема. Но машину-то он закрыл, а ключи-то у него.

Я вернулась к машине. Там обдувал ветерок, и комаров вроде не было. От тоски посмотрела в смартфон, но связи не наблюдалось уже совсем никакой – не то, чтобы залезть в сеть, а даже позвонить было невозможно. «Только экстренный вызов» было написано на экране. Ладно, до экстренного мы с папой еще не дошли. И, надеюсь, не дойдем. Хоть, я бы позвонила, конечно, Аннушке и уточнила бы, что там с ней происходит. Ничего, скоро уточню лично.

Папа вернулся неожиданно быстро. В руке три странных сморщенных гриба, на лице загадочная улыбка.

– Это что? – спросила я. – Сморчки?

– Строчки. Можно пожарить.

– Ага, – кивнула я. – Почистить, пожарить, понюхать и выбросить. Как обычно.

– Да они вкусные! – возмутился папа. – Я не виноват, что вы с мамой боитесь. Я бы сам съел – так не разрешаете.

– Их бы даже Ульяна не съела, у которой всего две мысли и одна про поесть. Или ты как тот, который? Съесть-то он съест, да кто ж ему даст?

– В наше время были и добрее анекдоты. «Не знаю, кто поселился в портфеле, но колбасу он ест». А ты только и помнишь, что про диету. Лишь бы пожрать не давать хорошему человеку. Или не человеку. И мама такая же.

– Пап, ты перепутал. Это не мама такая же, как я. Это я такая же, как мама. А если она тебе не нравится, зачем тогда женился?

Папа прищурился и посмотрел очень хитрыми глазами:

– А если сейчас расскажу, зачем?

– Ну расскажи, – слегка растерялась я.

– И даже покажу, – пообещал он. – Вот еще чуть-чуть прокатимся, и увидишь кое-что. Интересное.

– Так мы же за Аннушкой? – напомнила я.

– Всяко. Но это по дороге.

– А ты откуда знаешь? Ты же тут не был ни разу.

– Оказывается, был. Давно. И с другой стороны подъезжали мы. Но был. С мамой. Она тогда года на три старше тебя была.

Я изумленно уставилась на папу.

– А что вы тут делали?

– Все тебе расскажи! Приедем на место, увидишь.

Я забралась на заднее сиденье, пристегнулась и уставилась в окно. Вечер переставал быть томным. Хоть он еще и вечером-то не был, и томности не хватало прямо с утра.

Но больше всего не хватало сети. И Тим, наверное, меня потерял. Или ему все равно. Он же собирается на олимпиаду с одноклассницей. Может быть, теперь он будет терять ее, а вовсе не меня, как раньше. А может, он и раньше меня не терял, а мне только казалось. Поди в сети – разберись, что на самом деле, а что кажется.

Мы свернули на какую-то грунтовку. Машина начала мелко подпрыгивать, как морковь на терке.

– Пап! – возмутилась я. – Мы сейчас развалимся на ходу.

– Мы сейчас приедем к большой воде, – ответил он. – Если дотерпим километра полтора. Ты согласна?

– К какой это большой воде?

– Очень большой.

– К Ладоге, что ли? – догадалась я.

Я же смотрела карту и видела, что Ладожское озеро недалеко от дачи, с которой нужно было спасать Аннушку.

Папа молча кивнул.

Я вдруг почему-то ужасно обрадовалась. То есть, понятно почему. Жить почти рядом и ни разу не увидеть Ладожское озеро – это нужно постараться. А я не видела. Или видела, но в таком раннем детстве, что не помню совершенно.

Дорога пошла вниз, появились колеи и лужи. Папа сбросил скорость, и мы поехали совсем медленно и осторожно. А потом остановились. Да так, что я до крови прокусила губу.

 

– Иногда я думаю, что когда ты молчишь, гораздо лучше. Потому что я начинаю цепляться к каждому слову. Но есть еще кое-что. Во-первых, это самое «лучше» возможно только, когда ты молчишь рядом, а не где-нибудь там. А во-вторых, мне все равно хочется с тобой разговаривать. Сильнее даже, чем все остальное. Поэтому… Да ничего не поэтому. Лучше просто не слушай, что я говорю. То есть, слушай обязательно. То есть и это есть. И пусть будет. Как-нибудь так или совсем по-другому, но будет.

 

Глава десятая

Талька. 1997 год. Мой друг, мой враг, мой круг, мой брат

 

Он не убил. Он даже не ударил. Усмехнулся, поправил лицо рукой, как сползшую маску, и улыбнулся:

– Вот, правильно! – сказал бесцветным голосом. – Наконец-то ты все сделала правильно. Да?

А потом подтолкнул ее к выходу и заржал. Но она уже не могла ничего, даже плакать.

На лестничной площадке, где они оказались оба, Залевский вдруг наклонился и коснулся губами ее лба.

– Бывай!

И хлопнул дверью так, что у Тальки зазвенело в ушах.

И в тот момент Талька поняла, что больше его не увидит. Ну то есть, вот так рядом, когда можно взять под руку или рассказать, что ненавидишь ложиться в три ночи и кофе.

Это понимание поселилось мгновенно где-то чуть выше солнечного сплетения и в голове тоже. Оно царапало при каждом неудачном движении и било крохотными разрядами-напоминаниями. Оно не давало забыть о себе, то обжигая, то подмораживая.

Уже рядом с домом Талька подумала, что если каждый день приходить на трамвайную остановку и топтаться там от получаса до бесконечности, есть шанс его встретить. Но толку-то? Он скажет: «Привет!» И не обнимет, ничего. А если даже обнимет – дальше-то что? А дальше – все.

Нет, не пойдет она ни на какую остановку.

А зато, если Талька будет спокойной и умной (и красивой!), долго-долго будет, она сможет написать про него книжку. И не одну, а много-много. И он их прочитает, и будет рассказывать детям: «А я знал эту писательницу».

Ага, хороший получится рассказ. Про то, как целовался с писательницей в подъезде, а потом она плакала. А он сказал, что тоже расплакался бы, но парни не плачут. И еще он сказал «Нет женщин – нет слез». Он тогда вообще говорил все больше цитатами и поговорками и думал, что так будет хорошо. А хорошо не было, было никак.

А потом он получил от писательницы по лицу зонтиком.

Какой позор! Безнадежный, мучительный, жалкий. И как же смешно. Будет. Кому-то когда-то.

А зато теперь, Талька знала, больше ничего не будет. Он не позвонит ночью и не скажет: «Я подарю вам хризантемы и свою первую любовь», и она ничего не ответит. И не заснет, дожидаясь звонка, и не проснется, дождавшись.

И никогда не побежит в магазин за красивым платьем, чтобы он увидел. Зачем ей новые платья, если он не увидит? Ей старых носить – не переносить.

Пе-ре-но-сить. Ей теперь много чего переносить. Например, эту ночь. Первую ночь, когда она знает, что жизнь кончилась. Ну прежняя жизнь. Наверное, когда-нибудь потом начнется новая. Что-то же должно быть дальше? И кто-то должен.

Представив, что она будет обнимать кого-то другого, Талька села на кровати и тихонько заскулила. Она? Другого?

Зачем?!

Талька подумала, что лучше теперь будет просто вспоминать. Не глаза, не походку, не голос. Она будет вспоминать то ощущение, которое появлялось, когда Залевский был рядом. Как будто он – везде. Справа, слева, впереди. И чтобы почувствовать его тепло, ей даже руку не нужно было протягивать, ничего не нужно. Он и так был, просто был. С ней.

Тальке стало вдруг холодно, захотелось сжаться в комок и чтобы не трогали. Никто. Потому что он уже далеко-далеко, а остальные ей не нужны. Остальные могут рассказывать свои истории, смеяться хриплым смехом, предлагать ей воды или кофе в стаканчике. Она не пьет кофе. Потому что.

Пусть они сами пьют. А Талька пока исчезнет. Для них – исчезнет. В тех мыслях и воспоминаниях, о которых рассказывать смешно, но если их не станет – Тальки не станет тоже.

А значит, Талька не отдаст их никому.

 

***

Воды ей никто не предложил, кофе – тем более. Антон сроду не пил кофе, если только с какой-нибудь девицей в кафе, и потом полвечера отплевывался и ругался на тех, у кого лучшее в жизни: «горечь, горечь, вечный привкус на губах твоих, о страсть, мои батюшки!»

Денис, может, и пил – кто его знает. Но всяко у них дома он не взялся бы ни заваривать, ни наливать растворимый. Зачем, если хозяева – вот они. Сами безрукие, что ли?

Талька подумала, что сегодня она не безрукая. Она безголовая – вот в чем дело. А если еще немножко так полежит, то станет и бессердечной, потому что сердце или остановится от боли и превратится в кусок чего-нибудь неживого, или расплавится – в общем, при любых раскладах ничего от него не останется.

Талька застонала и вцепилась пальцами в волосы. Взять, что ли, и дернуть? Чтобы этой новой болью приглушить старую? Да нет, ерунда это. И Талька не сумасшедшая же. А то некоторые, говорят, так доприглушаются, что потом иначе не могут. И как тогда?

Собственно, она не знала и как сейчас.

– Наташа?

От незнакомого мужского голоса у себя над ухом Талька дернулась так, что чуть не впилилась ухом же в губы говорившего. И впилилась бы, но у него была хорошая реакция, успел отскочить.

– Я же просила не называть меня Наташей! – прошипела Талька.

– Без проблем, – кивнул Денис. – Наталья Викторовна, а нет ли у вас ненужного блокнота? У Антона Викторовича нет, я спрашивал. А мне нужен.

– Стебешься, да? – уточнила Талька и вдруг поняла, что перешла на «ты» легко и без всякого смущения.

Нет, правда, зачем смущаться, если человек издевается над ней, как умеет? Она вот тоже может кое-что. Знает, любит, практикует. Зря он начал.

– Нет у меня ни-че-го. А для тебя – особенно!

Талька вдруг почувствовала, что ей даже стало легче, стоило вот так на кого-нибудь наорать. Надо же, а она бы и не догадалась, если б он сам не сунулся под горячую руку.

– Понял, – кивнул Денис и повернулся к Тальке спиной.

– А поворачиваться к девушке задом невежливо! – запустила вдогонку Талька.

Денис обернулся. Глаза у него стали странными – светлыми и очень большими. Почему-то. Вдруг. Или Талька раньше не обращала внимания?

Денис посмотрел на нее внимательно и даже слегка прищурился. Как будто у Тальки на лбу было что-то написано мелкими буквами, а он непременно решил прочитать.

– А тебе вежливость нужна? – спросил он вдруг.

Серьезно спросил, без улыбки.

Может, если бы он улыбнулся, Талька продолжила бы беситься и орать, а так ничего у нее не получилось. Язык не повернулся.

– Да ничего мне больше не нужно, – зачем-то призналась она. – У меня сегодня жизнь кончилась.

И заплакала. Не взахлеб, а тихо, почти беззвучно. Она и хотела бы остановиться, но слезы лились так, словно растаяла ледяная пустыня, и у воды не было другого пути – только через Тальку.

– Так, – сказал Денис.

Сейчас уйдет, поняла Талька. Мужчины всегда уходят, когда девчонки ревут. Только Залевский не уходил. Когда-то. Раньше. Когда был человеком и когда она его любила просто и по-настоящему. И у них были отношения, а не весь это садо-мазохизм последнего дня.

Денис почему-то тоже не ушел, а опустился на стул рядом с Талькиным диваном.

– Совсем кончилась? – спросил он.

– Совсем, – ответила слегка растерявшаяся Талька.

Вот зачем он до нее докапывается? С Антоном стало скучно, решил развлечься? Она подумала так и сразу же устыдилась собственных мыслей. Что за бред в голову лезет? Она же его сама можно сказать вынудила своим нытьем. Он, может, решил, что она вешаться собралась? А что прикажете думать, если девица ревет белугой и заявляет про конец жизни? Что она на дискотеку сейчас побежит?

– Это хорошо, что совсем кончилась! – сказал вдруг Денис. – Хуже когда на половину, или там на треть. Тогда эта оставшаяся будет портить всю. А раз ничего не осталось, то и портить нечему.

– И нечего, – хмыкнула Талька.

– И незачем, – сделал вид, что не понял издевки, Денис. – Одна жизнь закончилась, значит, другая начнется. Так что давай – вставай, собирайся!

– К-куда? – не поняла Талька.

– Жить, милая барышня! Жить, а не все вот это, что ты до сегодняшнего дня, я смотрю, практиковала.

 

***

Ее запихнули в электричку, когда она решила, что ничего не получится. Не судьба. То есть, Талька с самого начала не верила, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное. Она еще дома скулила и подвывала, что нечего ей делать на той природе, куда вечно несет Антона. У них в семье за любовь к рекам и озерам он ответственный. А она уважает город. И не просто уважает, жить без него не может.

Услышав про жизнь, Денис усмехнулся:

– Ты вроде говорила, что она кончилась?

– И что? – пропищала Талька, лихорадочно выискивая в шкафу старые джинсы. Такие, чтоб с одной стороны не жалко, а с другой стороны не стыдно, и стороны – это не зад и перед.

– Так раз начинается новая, откуда ты знаешь, где тебе будет хорошо? Может, как раз чем дальше отсюда, чем лучше?

– Ага, – ехидно кивнула Талька. – Под кустом, под кустом буду с сереньким хвостом. Почему я не лисичка? Покусала б вас потом.

– А ты и стихи пишешь? – удивился Денис.

– Это не стихи, – пробурчала Талька. – Это крик измученной души.

– А, значит, крики пишешь?

– Да. Крики и плачи.

– Не плачь. Еще.

Тальке показалось, что он хочет продолжить фразу строчкой из песни, но он замолчал. Постеснялся, что ли? Ну и правильно. Она бы убила, если бы не замолчал.

Джинсы выпали сами. Черные, узкие, чуть потертые, но вполне годные. Талька их не носила, потому что забыла. Вот взяла и забыла, что они у нее есть. Бывает же.

И в тот же момент на полке она увидела водолазку. Ничего такую. Цвета морской волны. Не слишком старую, но и не новую, конечно. Она подняла джинсы, выудила из-под внушительной стопки чего-то там водолазку и пообещав, что вернется, утопала в ванную. А где еще одеваться, если в одной комнате перекапывает блесны и катушки Антон, а во второй мается на диванчике Денис. Не в шкаф же залезать? Она не моль. Вроде бы.

Хоть если будет выглядеть, как сегодня, с молью ее легко перепутают. Нельзя. Распускаться нельзя – ей не идет, она не цветок.

Талька задвинула шпингалет и быстро переоделась. Зеркало ничего страшного не показало. Талька выдохнула и подумала, что на три дня надо еще каких-то штанов взять. И свитер, наверное. И что там еще – носки шерстяные женские, три пары? Три дня – три пары. Вроде должно хватить? Антон с небольшим рюкзаком ездит и всего ему достаточно.

– Только не ныть! – предупредил Антон уже у двери.

– Да не будет она, – вступился Денис.

– Вы мне рот завяжете, если что, – предложила Талька. – Я тогда не только ныть, я и есть не буду.

– Ну ешь ты и так, с не завязанным меньше соседской кошки, – проворчал Антон. – А мама мне чуть голову не снесла, когда узнала, что ты поедешь с нами.

– По телефону-то? Голову? Мама? – переспросила Талька со смешком и объяснила Денису. – Вообще-то, она может. Но не любимому сыну – это точно.

– Просто мне не за что, – уточнил Антон. – Я со всех сторон положительный.

– А я?! – возмутилась Талька.

– Там посмотрим, – успокоил Денис.

Ну и посмотрели. 

На вокзале на расписание. Оказалось, что две электрички отменили, и осталась всего одна. И народу в нее хочет попасть столько, сколько во все три вряд ли бы поместилось.

– Я не полезу! – сказала Талька. – Меня размажут.

– Да кто тебя размажет? – проворчал Антон. – С нами-то?

– Вот по вам и размажут. Тонким слоем.

В последний раз Талька видела такую толпу перед эскалатором на Лесной, когда перегон Лесная – Площадь Мужества был закрыт, и все дружно поднимались наверх и штурмовали восьмидесятые, что ли, автобусы. Но там места было побольше и проходы пошире. А тут двери в вагон – плюнуть и растереть. Тальку растереть, чтоб под ногами не путалась.

Пока она топталась на перроне и ныла Антону, что никогда и ни за что не влезет, Денис куда-то исчез. Она даже не заметила. А потом окно электрички прямо перед ними скользнуло вниз до упора, и Талька увидела по ту сторону Дениса.

– Ну-ка подсади, – велел Денис.

– Кого? – спросила она.

Но Антон уже подхватил ее сзади и с рук на руки передал Денису. Она запищала, но было поздно, в электричку ее заправили. Как монету в копилку.

– Отпусти! – попросила Талька Дениса.

Он еще держал ее, словно не знал куда поставить.

– Ага, – кивнул он и вдруг смутился.

Талька даже удивилась. Разве здоровые мужики краснеют?

 

Глава одиннадцать

Алина. 2019 год. Время рисовать камни

 

– Стоп, машина! – сказал папа и отстегнул ремень.

– Я заметила, ага, – кивнула я, осторожно трогая языком прикушенную губу. – Прямо аварийное «Стоп!»

– Так лиса же. Чуть не под колесом увидел, – объяснил папа и вдруг посмотрел на меня с подозрением. – И ты же пристегнута была?

– Зубы не пристегнуты, – проворчала я. – Да не переживай. Все нормально. А лиса где?

– Думаю, чешет в чащу. 

– Поехали дальше?

Папа вздохнул.

– Да теперь уж, наверное, пошли.

– Как пошли? По лесу? В кроссовках?

Папа молча вылез из машин, открыл багажник и, порывшись в нем минуты три, притащил мне резиновые сапоги. Черные и большие, конечно, но я обрадовалась как Золушка второму башмачку. Или это я путаю, и второму башмачку обрадовался вовсе даже принц? Ну неважно.

Я переобулась, папа закрыл машину и мы пошли.

Под ногами земля оказалась сырой и податливой. Даже от меня на дороге оставались глубокие следы, а от папы – настоящие ямищи. Их сразу затягивало водой, и мне вспомнилась сказка про козленочка и копытце.

Мы шли молча, дорога спускалась все ниже и ниже. По сторонам торчали прошлогодние папоротники и молодая острая травка. Заросли в метре от дороги показались мне настоящей чащей, глухой и непроходимой.

Где-то орала птица, то ли радостно, то ли тревожно.

Но солнце висело высоко в небе, небо светилось золотом и голубизной, и поэтому даже рядом с чащей мне не было страшно.

– Пап, – начала я и сразу же замолчала.

Потому что заросли кончились. И сама дорога кончилась. А впереди, за рогозом и камышами сияла и переливалась большая вода.

 

***

Это было как солнечный удар или как музыка, включенная на полную громкость в тишине.

Раз – заросли и чавкающая под ногами дорога. Два – ветер, небо и вода, вода, вода.

Волны шумели, ветер трепал волосы, губы шептали странное. То ли заклинание, то ли молитву. То ли песенку, которую я помнила с детства, а потом забыла. Но теперь она внезапно пришла в голову – вся-вся от первой ноты вступления до последнего слова.

Обычно последним словом у песенок в моих книжках было слово «Конец». Видимо, для того, чтобы человек не надеялся зря. На продолжение не надеялся. Ну и ладно, ну и пожалуйста! Пусть пишут свое последнее слово. Я не буду сейчас его вспоминать.

Я буду смотреть и дышать. И подставлю ветру лицо и ладони, и все-все, что у меня есть. И пусть он меня держит. И пусть он меня качает. И обещает уронить – тоже пусть. Я буду такой, какой была, и немножко другой. Теперь я знаю, чем начну болеть. Возвращением. Возвращением сюда.

– Папа! – крикнула я, так и не разобравшись, что там мне хотелось шептать и петь. – Папа – это же счастье!

Папа улыбнулся и кивнул. 

Он стоял, растрепанный, растерянный. И тоже счастливый.

На какой-то миг мне показалось, что ему лет на двадцать меньше, чем теперь. Нет, я, конечно, понимала, что чудес не бывает, и просто на его лицо так упали тени. Ладожские тени.

Папа постоял еще немножко, а потом откинул волосы со лба и пошел через рогоз к воде. Сначала я испугалась, что там болотце и его затянет по колено, но оказалось – не было никакого болотца. Зато тропинка была. Широкая и вполне заметная.

И я пошла за папой по этой тропе. Рогоз был высоким, очень высоким. Мне даже на какой-то момент показалось, что если бы не тропа, то в нем можно было бы заблудиться. Представляете? Заблудиться в рогозе на берегу и никогда не выйти к воде?

Но папу вывела тропа, а меня вывел папа – к песчаной полосе, широкой, светлой и влажной. Сперва я подумала, что песок лежит ровно, но потом увидела, что вовсе нет. Его рассыпали волнами, и вблизи он напоминал застывшую озерную воду.

Кое-где из песка торчали камни. Побольше, поменьше, совсем крохотные. А в нескольких шагах от воды был самый главный камень, огромный, плоский, блестящий. Будто отполированный. А на нем – пирамидка из красных и желтых камушков, ровных и гладких.

– Ага, – сказал папа и пошел к пирамидке. – Ага. Дождалась.

 

***

В машине мне сразу стало душно, тесно и скучно.

– Как так? – ворчала я, пока папа поворачивал ключ зажигания. – Ну вот как так? Мы первый раз сюда приехали, и приходится уезжать через пятнадцать минут. Это нечестно!

– Мы же едем спасать твою Аннушку, – напомнил папа.

– Все равно нечестно, – пробурчала я.

Нет, я понимала, что надо – значит, надо. Но до чего же не хотелось!

Однажды мне вот так же не хотелось уходить из сада на даче. И даже, наверное, еще сильнее. Но тогда дело было совсем в другом. Тогда я думала, что если уйду, то никогда больше не увижу любимого человека.

На самом деле, я, конечно, придумала, и никаким он не был любимым. Просто я читала-читала про Маленького Лорда и влюбилась в него. По-настоящему, всерьез. Но это очень страшно – влюбляться всерьез в книжных героев. Потому что, когда у тебя безответная любовь с обычным человеком, все равно есть шанс, что эта любовь станет взаимной. А когда с книжным героем –  шансов нет. Вообще, никаких. Какой бы ты ни была. Хоть самой первой красавицей, хоть умницей, хоть, вообще, гением всех времен и народов. Твоя любовь никогда не станет взаимной. Ни при каких условиях.

Когда я думала об этом, мне становилось даже не больно, боль – это другое. Боль – это когда чувствуешь, а я как будто теряла возможность чувствовать и становилась похожей на что-то неживое. Это было неправильно, это было страшно.

И вот тогда я решила перевлюбиться. Ну то есть, полюбить кого-нибудь реального. И выбрала среди мальчишек на даче. И даже вроде бы заинтересовалась им.

Это потом стало ясно, что ничего хорошего в том решении не было. Но тогда я этого не знала.

Я встречалась с ним в общей компании, смотрела на него и представляла, а что было бы, если бы. Например, если бы он подошел ко мне и сказал: «Давай вместе посмотрим фильм». Или «Я зафрендил тебя в ВК, чего не отвечаешь?» Или еще что-нибудь такое, наивное, глупенькое, но приятное.

На самом деле, он ко мне не подходил и ничего такого не говорил. Но вдруг однажды вечером, когда мы с Аннушкой играли в бадминтон, и нам это уже порядком надоело, мимо проходили они с приятелем.

– Привет! – крикнул приятель через забор. – А хотите, пара на пару сыграем?

– А хотим! – ответила я, ошалев от собственной храбрости.

И побежала сначала открывать калитку, а потом искать в сарае второй комплект ракеток.

И мы неплохо поиграли. А он (ах, я почти верила, что это действительно тот самый, нужный мне, он) шутил, почти смешно. Рассказывал про «этот самый, как бадминтон, только с мячиком» и древние анекдоты. 

И вот уже начало смеркаться, и бабушка звала меня домой, а мне жутко не хотелось уходить. А потом резко захотелось. И больше никогда не встречаться с ним. Вообще, никогда. Не только наедине, но и в компании.

Потому что, когда они с приятелем все-таки собрались уходить, он отозвал меня в сторонку и сказал жуткую гадость. Ну, то есть, хуже не придумаешь.

Я стояла и вроде даже не заплакала, ничего. Но мне показалось, что я разучилась дышать. Вот умела-умела с самого рождения, а тут за одну минуту разучилась. И вроде втягивала носом воздух, а он застревал и не двигался ни туда, ни сюда. У меня даже слезы на глазах выступили, и я закашлялась ужасно.

А он заржал и убежал за товарищем. А Аннушка, конечно, прибежала ко мне, начала стучать по спине и всячески тормошить. Она решила, что я подавилась чем-то. А я на самом деле подавилась – его словами.

Уже потом я прочитала в сети, что все было не так страшно, как мне показалось в тот момент. Ну, то есть, что такое бывает. И даже не всегда тот, кто говорит, такие слова, хочет девчонку оскорбить. Некоторые, наоборот, считают, что это они делают комплимент. Ага, очень приятно.

Но все это я прочитала уже гораздо позже. А в тот день я замолчала. И молчала три дня. Почти, как маленький Лорд.

Нет, он молчал дольше, и его показывали докторам, а меня никому не показывали.

Бабушка решила, что я простудилась и поэтому потеряла голос. Она поила меня теплым молоком с медом и давала какую-то омерзительную микстуру. А на третий день вылила в сильно теплый чайник флакон корвалола и велела мне дышать тем паром.

После этого я и заговорила. Ну невозможно же было терпеть! Совершенно невозможно.

А бабушка решила, что ее лечение помогло. И ведь правда помогло, кто бы спорил.

Аннушка, может быть, и подозревала, что я не говорю не только от простуды, но бабушке ничего не сказала. Она пыталась расспрашивать меня – это да. Но меня поди расспроси – нет голоса, и все. И писать не буду. Почему? Глаза от простуды слезятся, не могу напрягать.

Вот такая я была упрямая идиотка.

А теперь я другая. С тех пор я успела влюбиться в Арефьева и разлюбить его. И узнать Тима.

Я бы долго могла еще вспоминать разное, но в мессенджере выскочило новое сообщение. Я увидела, от кого, и у меня задрожали руки, а в голове стало пусто и звонко.

 

Глава двенадцатая

Талька. 1997 год. Мы все узнаем, но потом, когда не так уж будет нужно

 

Самое смешное, что сидели они неплохо. Талька даже у окна – того самого. Сидела, смотрела, как за мутным стеклом проносятся столбы и даже сперва пыталась их считать.

Она не сошла с ума, так-то. По крайней мере, не больше, чем всегда, но ей нужно было хоть чем-то занять голову. Хоть столбами, да.

Потому что иначе она начинала думать не пойми о чем. Например, про Дениса, который сидел так близко, что она чувствовала его не только локтем и плечом, а другими частями тела тоже. И это было не неприятно вовсе.

Неприятно было вспоминать, как на нее смотрел Залевский. В последний раз, перед тем, как захлопнул дверь. Как на чужую. Совершенно чужую. А чего она хотела-то? Врезав зонтиком? Большой и чистой любви прямо там, в коридоре? Чтоб он упал на колени и сказал: «Прости, Талечка! Я тебя люблю и буду любить вечно!» От него дождешься. Да и не любит он. Он свою ботфорточницу любит, и то не факт. А факт, что теперь ей нужно забывать, как они встречались, как он разговаривает, что читает на ночь и сколько ложечек сахара кладет в чай. И в кофе. Да что там забывать-то? Две. Две маленькие чайные ложки, без горки.

Электричка качнулась, Талька стукнулась плечом о стенку вагона и вдруг представила, что они едут вот так не с Денисом и ее братцем, а с Залевским. Едут-едут и впереди у них выходные на острове. Сердце тревожно замерло и забилось чаще.

Невозможно. Никак невозможно. Никогда Залевский не ездил с ней на рыбалку. Он туда ни с кем не ездил. Он, вообще, рыбу не ловил. И грибы не собирал. Он играл на гитаре.

– Сейчас остановимся, – предупредил Денис. – Многие выйдут. Полегчает.

– Да мне и так нормально, – успокоила Талька.

На самом деле ей было не совсем нормально, ей хотелось дышать, а воздух пах так себе и оставалось его не то, чтобы вдоволь. Даже голова заболела. Или она от давешнего рева заболела, а вовсе не от духоты?

Талька вдруг вспомнила, что однажды с ней такое уже было. Ее бросили. Мальчик, который нравился с трех лет. Или с четырех? Они встречались в деревне у бабушки каждое лето, и каждое лето Талька ждала больше всего на свете встречи с ним. А потом он ее бросил. Вернее, перестал дружить с Антоном и к ним в гости приходить перестал.

Про Талькину любовь он и не знал, наверное.

Талька вспомнила тот летний день и даже поежилась, до того все легло в масть – сегодняшнее и тогдашнее.

Она притихла и поняла, что внутри по-прежнему боль. Боль не убивала и не пыталась раскатать Тальку по плоской поверхности. В какую-то секунду она даже показалась не болью, а чем-то другим. От этого чего-то дышать было чуть труднее, чем обычно, и сердце билось сильнее и чаще, но не замирало – уже хорошо.»Камень на сердце» – так говорила про это бабушка, Талька вспомнила.

– Камень, на сердце, – едва шевеля губами, прошептала Талька. – Все равно оно никому на фиг не нужно.

Память услужливо подсунула кусочек летнего дня. Сосны, небо, поляна, а на ней заросший мхом камень. Талька была чуть ниже и могла лишь вытянувшись в струнку дотянуться до его макушки.

– Камень на сердце, – повторила она и вытерла сухие глаза.

– Сдурела? – спросил Антон.

Талька дернулась. Она знать не знала, что говорит вслух.

– Просто все плохо, – спокойно объяснила она.

– Вчера все было хорошо, а сегодня все плохо. Понимаю, – кивнул Антон. – Ты осознала, что Залевский тебя бросил? Как на прошлой неделе? И на позапрошлой? И месяц назад?

– Ничего не как! – разозлилась Талька.

Оказывается, она еще могла злиться, боль не мешала.

– Просто ему нравлюсь не я! Ему нравится то, что он мне нравится. А теперь и не нравится уже.

Антон кивнул.

– Да! Ему нравится то, что он тебе нравится, а разговаривает он с тобой потому, что ему нравится то, как он тебе отвечает. И собственный голос.

– Ну что за бред? – прошипела Талька. – Почему ты всегда передергиваешь? Он нашел другую девчонку, а я стукнула его зонтиком. По морде.

Антон переглянулся с Денисом.

– Ничего так наша Талечка живет. Бурненько. А я-то думаю, чего это она вернулась с улицы и ревет? А она по делу. Он-то как? Ответка не прилетела?

– Ты дурак? – возмутилась Талька.

– А, то есть, мужик, – кивнул Антон. – Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! Он меня бросил.

– Допустим. И это повод драться?

– Это не повод. Повод не это.

Талька вдруг поняла, что почти кричит и что на нее смотрят почти все пассажиры их вагона.

 

***

Она пережила. И то, что на нее смотрели все, кому было не лень повернуть голову. И то, что отвернулись даже ее спутники. Оба. Первым перестал обращать на Тальку внимание Антон, да оно и понятно – привык уже за столько-то лет. Но потом и Денису надоело следить за ее нервно меняющимся лицом и ждать – то ли заржет, то ли разревется. Ей и самой надоело, так-то.

А потом электричка проехала по огромному мосту, и Талька совсем отвлеклась от прежних мыслей. Отвлеклась и присмирела. Потому что мост был высоким невообразимо, а река блестела далеко-далеко внизу, напоминая размотанный рулон фольги. В такую фольгу Талькина мама заворачивала отцу завтрак. Когда-то. Когда они еще покупали фольгу, и было с чем делать бутерброды.

Теперь-то фольгу давно никто не покупал, а папа брал с собой на работу бульонные кубики и батон. Жаль, что он с ними не поехал. Но он не мог – работа, чем ближе к выходным, почему-то становилась все более срочной и бесконечной. Талька подумала, что если папа был сейчас здесь, она чувствовала бы себя в сто раз спокойнее. Или волновалась бы не о том, как они приедут и что будет дальше, а исключительно по поводу Залевского. Останется у него синяк на скуле, не останется? Или какая теперь Тальке разница? Это не ее скула и Залевский – чужой человек.

Как все-таки иногда бывает гадко на душе, и даже не поймешь – сама виновата или тебя довели, целенаправленно и методично.

Зато вот она ехала на электричке и смотрела на реку. Правда, река исчезла из вида быстро, зато то и дело стали появляться небольшие озера и болотца. На озерах стояли лодки с людьми. Из болотной воды торчали лысые березы.

От озер веяло спокойствием, от болот – тоской и тревогой. Как будто под черной водой скрывалось что-то непонятное, но страшное. А, может, и правда скрывалось? Ничего же не видно, не проверишь.

– Уже скоро, – сказал Антон, перехватив Талькин взгляд. – Собирайся давай.

А ей было нечего собирать. Она как села, когда ее отпустил Денис, так и сидела. Даже не шевелилась особо. И только сейчас почувствовала, как у нее затекли ноги и закаменела спина. Талька подумала, что если бы посидела неподвижно еще немножко, то так бы и превратилась в каменную бабу. Ну ладно, ладно – каменную девушку, если такие бывают.

Она встала, потянулась, почувствовав себя немножко кошкой, а немножко носовым платком в стирке, когда его уже намылили, прополоскали, а теперь выкручивают изо всех сил, чтоб быстрее высох. Тальке сохнуть было незачем, она не мокла, но суставы выкрутило похоже.

Правда, ненадолго. Через минуту она уже чувствовала себя вполне подвижной.

Электричка ехала совсем медленно, хоть качалась вполне ощутимо. Талька шлепнулась обратно на скамью. То есть, на скамью она бы попала, если бы вагон в очередной раз не повело, а так получилось, что она упала аккурат на колени к Денису. Это был ужас ужасный, если подумать. Но Талька думать не стала, а слетела с его коленей, вписалась лбом в нишу рядом с окном, охнула и со второй попытки села туда, где просидела всю дорогу от города.

– Это что было-то? – озадаченно спросил Антон. – Неудачная попытка суицида путем разбивание головы о движущиеся твердые предметы?

Вот чувствуется все-таки, что начитался детективов. Причем, наших, родных, а не французских-английских каких-нибудь,которые читали раньше. И современных. Совсем современных. Буквально позавчера написанных. Ну или не позавчера, но в этом году точно.

– Почему движущиеся? – хмыкнула Талька.

Голова еще гудела, но не опасно. И думать вроде думала.

– Ну мы едем, кажется.

– Мы едем, – кивнула Талька. – И стенка едет. Значит, друг относительно друга мы неподвижны.

– Эк тебя приложило! – покачал головой Антон и скривился сочувственно. – Ты сейчас, может, и третий закон Ньютона вспомнишь?

– Это про действие равно противодействию? – поинтересовалась Талька. – А тебе зачем?

– Не-не! – испугался Антон. – Мне незачем! Мы приехали уже. Выходить пора, а не противодействовать.

И только после его слов Талька осознала, что электричка стоит, а они как дураки сидят в опустевшем вагоне. Быстро он опустел, ничего не скажешь.

 

***

– Залезай! – велел Антон.

Талька с легким ужасом посмотрела на плескавшуюся между пирсом и палубой катера воду. Полоса была сантиметров тридцать, не меньше. И глубина даже на глазок казалась не маленькой. Точно не по колено.

Но делать было нечего. Талька закусила губу, вдохнула поглубже и сделала шаг. Ее качнуло. Палуба под ногой ушла вправо, да так резко, что у Тальки закружилась голова.

– Держись же! – рявкнул Антон.

И схватил Тальку за плечи, чтобы не свалилась. Но она и сама уже нашла за что держаться. Вцепилась пальцами в металлический леер и перенесла вторую ногу. Теперь качнуло меньше, или Талька уже привыкла. Поэтому даже не пискнула, не согнулась пополам и, вообще, почувствовала себя молодцом. Или молодицей, что ли?

– Ну все, – успокоил Антон. – Теперь аккуратненько иди вон до той скамеечки, садись и держись. Только куртку надень и на голову что-нибудь. Ты взяла на голову?

Талька фыркнула. В такой солнечный день только кутаться, конечно. Но ладно. Если Антон говорит – нужно, она не будет спорить. В конце концов, он – старший брат, он тут раньше был и он за нее отвечает перед родителями в частности и перед человечеством в целом.

Интересно, человечество простило бы ему Талькину погибель от перегрева? В шапке-то и куртке?

Хоть оно-то, может, и простило бы. Вот родители – вряд ли.

Талька достала из рюкзака куртку, непромокаемую кепку «с ушками» и надписью «Honda» над козырьком и поковыляла в хвост катера. В смысле, на корму. Туда, где были скамеечки и леера, чтобы держаться.

– А сколько нам до поселка? – спросила она.

– Тридцать кэмэ, – ответил даже не Антон, а незнакомый парень в ватнике, возившийся с канатом.

– Ой, – пискнула Талька. – Это ж мы до ночи не…

– До ночи, милая барышня, мы еще три рейса сделаем, – объяснил парень. – У нас расписание не зря писано.

– А, спасибо, – глуповато улыбнулась Талька и опустилась на сиденье.

Оно было жестким и очень холодным – даже через джинсы в кожу воткнулись знобкие иглы. Талька поерзала, пытаясь согреться трением, а потом плюнула и подстелила куртку. От куртки сразу же как будто пошло тепло. Вернее, конечно, тепло пошло от Тальки, но куртка не давала ему бездарно растратиться на обогрев сиденья.

– Это ты зря, – сказал Денис.

И откуда появился? Талька потеряла его из виду на пристани почти сразу, а теперь вот нашла. То есть, он сам нашелся.

– Почему? – возмутилась Талька.

– Замерзнешь. Сядь лучше на жилет. Они не мягкие, но теплее будет. А куртку надень.

Оказалось, что он держит в руках два спасательных жилета. Оранжевых, огромных, с веревками и свистками.

Талька сразу же вспомнила, что в детстве читала книжку Зои Воскресенской про девочку Антошку. Девочка оказалась во время Второй мировой войны в Швеции. И они с мамой очень хотели вернуться домой. А потом у них получилось, их посадили в самолет и там как раз выдали жилеты со свистками. И объяснили, что это на случай, если самолет упадет в море, а свисток, чтобы распугивать акул.

Неужели, здесь тоже свисток был нужен, чтобы кого-нибудь распугивать? Но кого? Акулы в канале рядом с Ладогой точно не водятся. И крокодилы тоже. Хоть крокодила, небось, свистком не отпугнешь. Или, может, это наоборот, чтобы приманивать? В смысле, чтобы спасатели услышали терпящих бедствие?

Тьфу! Все-таки Талька слегка сумасшедшая. Только села в катер и сразу у нее в голове мысли про катастрофы и спасателей. Лучше бы подумала, что сейчас ей часа полтора сидеть и мерзнуть. Ну, наверное, мерзнуть, раз и Антон, и Денис как сговорились ее этим пугать.

Талька надела куртку, сверху накинула оранжевый жилет и поняла, что сесть на него и так сможет – он длинный и широкий. Только застегнуться по-человечески у нее не получилось, но просить помочь кого-нибудь она не решилась. Ничего, авось и так не утонет. А если утонет – значит, судьба.

Денис жилет даже не накинул. Бросил на скамью, разгладил и сел, как на подстилку.

– А разве не надо надевать? – осторожно спросила Талька.

– Надо, – кивнул Денис. – Тебе-то точно.

– А вам?!

– Ну ладно-ладно, – пообещал он. – Мы потом, если что, тоже наденем.

– Если что – будет поздно, – мрачно пообещала Талька.

Антон подошел, серьезно посмотрел на Тальку и потрогал ее лоб.

– Ничего, – сообщил в пространство, ни на кого не глядя. – А думал – обожгусь.

И самое ужасное, ведь, как в воду глядел.

 

Глава тринадцатая

Алина. 2019 год. Я – не Аннушка, я – Назарова

 

Связь появилась внезапно, но уверенно. Телефон показывал, что можно хоть звонить, хоть выходить в интернет. Ну я и вышла, чтобы прочитать сообщение.

Тим просто и коротко спросил, почему я исчезла, а я поняла вдруг, что это счастье. Счастье, что он пишет. Счастье, что спрашивает.

«Мы с папой за городом. Тут плохая связь. Я тебе потом все расскажу».

Это сообщение было в три раза длиннее, но я решила, что ничего. Можно. Он же первый спросил. Значит, ему интересно.

«ОК», – ответил Тим.

Я хмыкнула. Ладно, пусть так.

А потом вдруг сообразила, что я тут радуюсь и дурью маюсь, а надо было сразу, как только появилась связь звонить Аннушке.

Я и позвонила.

– Ой, Алин! – как будто удивилась она. – Ты что, правда, едешь?

Я изумилась.

– А ты бы на моем месте не поехала? Если бы я написала: «Ты можешь за мной приехать?» Черным, простите, по белому.

– Слушай, прости, пожалуйста! – голос у нее стал совсем виноватым. – Я пошутила! Ну я же тебе хотела все сразу объяснить, а ты из сети вышла.

– Вышла. Чтобы с папой договориться.

– Ой, еще и папу твоего побеспокоили!

– А ты думала, я одна, что ли, поеду.

– Да я, вообще, не думала. Мы со Славкой ржали, и он меня от телефона оттаскивал. А я сказала, что если он не перестанет, то я отсюда уеду. Попрошу меня забрать кого-нибудь и уеду. Ну и попросила – тебя. Я сначала же, вообще, не хотела отправлять то сообщение. Ну просто Славку подразнить и все. А случайно отправила. И объяснить не успела. Ты меня простишь?

– Прощу. Только мы теперь все равно приедем.

– Конечно! Я сейчас Славке скажу, он обрадуется.

– С чего это он обрадуется?

– Они всегда рады гостям. Нет, ну правда. Шашлыки сделаем или рыбу.

Мне прямо понравилось, как Ярослав превратился в Славку и как Аннушка начала распоряжаться на его даче. Ну, по крайней мере, обещать рыбу или шашлыки.

– Пап, мы можем вернуться, – сказала я, закончив разговор. – А можем поехать на шашлыки.

– О как, – удивился папа.

Но так, не очень сильно. Мне показалось, что даже больше обрадовался, чем удивился.

– Аннушку спасли до нас?

– Аннушку не нужно спасать. Это она своего кавалера дразнила. А сообщение случайно отправилось мне.

Папа понимающе кивнул.

– А потом – да. Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Почти. Аннушка, может быть, и поймала бы, но я же из сети вышла. А потом мы сразу поехали.

– А позвонить она не могла? Сразу?

– Может, не сообразила?

– Ага, – папа снова кивнул. – Ну что решаем? Я бы все-таки доехал до твоей Аннушки, посмотрел, что с ней и как. А то информация какая-то противоречивая. Лучше проверим лично и убедимся, что все хорошо.

– Проверим, – согласилась я. – Что ж теперь не проверить, если десять километров осталось?

– Вот именно.

 

***

Первой навстречу машине выскочила кошка. Огромная, рыжая, больше похожая на лису. Хорошо, что мы уже остановились.

Я вышла, наклонилась, погладила меховую спину. Кошка замурлыкала.

– Привет! – сказал ей папа. – А где хозяева?

Вместо хозяев из-за калитки выглянула Аннушка. Впрочем, выглядела она вполне как у себя дома. В простом платье и с хвостиком на затылке.

Увидев меня, она взвизгнула, как будто не встречались сто лет, и бросилась мне на шею.

– Алин! Ой, Алин! Как я рада, что вы здесь!

– Соскучилась? – уточнила я. – Или тебя все-таки забрать?

– Не забрать! Ты что? Мы уже коптилку достали и рыбу почистили.

«Мы» мне тоже понравилось. Не меньше Славки и обещаний вкусного.

На участке было уже все по-летнему. Ни прошлогодних листьев, ни пожухлой травы. На аккуратных клумбах цвели подснежники и крокусы. На грядках взошла крошечная зелень. Непонятно какая, но все равно симпатичная.

Кошка вернулась за калитку вместе с нами и теперь точила когти о бревнышко, лежавшее рядом с ярко-желтой скамьей. Над скамьей был натянут тент, тоже желтый и чистенький.

– Как зовут? – спросила я, кивнув на кошку.

– Кася, – ответила Аннушка. – От Кассандра.

– Предсказывает будущее? – поинтересовался папа.

– А должна? – удивилась Аннушка.

– Так Кассандра же. Вы по истории не проходили?

– Мы даже по литературе проходили, – проворчала я. – на внеклассном чтении. Песню Высоцкого. Ты, Аннушка, просто забыла.

– Кстати, – повернулась вдруг она. – Не зови меня больше Аннушкой. Я же «Мастера и Маргариту» прочитала.

– О, – с уважением кивнула я. – Это здорово. А как звать?

– Да хоть по фамилии.

– Назарова? – изумилась я.

– А что такого-то? – не меньше изумилась она.

– Ладно, – кивнула я.

И в ужасе подумала, как не забыть, что вот эта девушка и по совместительству моя лучшая подруга теперь для меня не Аннушка, а вовсе даже Назарова. Не забыть, не перепутать и не оговориться ни разу.

 

***

– Это кто? – спросила я, рассматривая золотистую рыбью спинку.

– Лещ, – ответила Назарова. – Ты что, не узнала? Он широкий, и морда у него специфическая, даже в копченом виде.

Я кивнула и отковыряла кусочек рыбы вилкой. Пахло так, что хотелось слопать все, что было на тарелке, и взять еще, в два раза больше. Причем, желательно, для скорости не пользуясь ни вилкой, ни ножом.

Собственно, нож и не пригодился. А вот есть без вилки я не смогла. Во-первых, неудобно. Во-вторых, неудобно. Да и в-третьих тоже.

Папа очень быстро нашел общий язык с родителями Ярослава и теперь они обсуждали какие-то скучные и абсолютно взрослые дела. Я краем уха услышала про летний водопровод и сайдинг, заскучала и решила больше не напрягаться. Пусть они говорят о своем, а мы поболтаем о своем. Как будто нам без взрослых не о чем.

Сначала я немножко стеснялась Ярослава, но он посидел с нами, а потом вспомнил про срочный перевод и сразу после чая умчался в дом.

А мы с Назаровой отправились мыть посуду. На кухню.

Кухня оказалось большой, но узкой, и стоять у раковины можно было, только почти касаясь спиной холодильника. Сперва меня это поразило, но я быстро привыкла, и уже через пять минут бодро натирала тарелки мыльной губкой, ополаскивала под краном и передавала Назаровой – вытирать.

– Ты прямо как хозяйка, – заметила я, когда она открыла шкаф с сушилкой и достала новое полотенце.

– А мне нравится, – кивнула она. – Знаешь, сперва было страшновато. Как я тут буду? Я же их почти не знала никого. Ну только Славку. А оказалось – все очень просто. Вот как будто я тут была тысячу раз. И как будто его родители меня знают сто лет. И мы все – каждый на своем месте. Даже не знаю, как это получилось. Вроде бы само собой.

– А у меня сама собой только ерунда получается, – пожаловалась я.

– А это потому что ты дружишь по сети, – объяснила Назарова. – я бы так не смогла. Ну непонятно же ничего. Так Славка улыбается – и я это вижу. Хмурится – опять вижу. Доволен, недоволен, обиделся, не обиделся – все понятно, все на глазах. А там? Ну что можно понять по комментарию из четырех слов? Или по смайликам, что ли? Так он может поставить ржущий смайлик, когда злится, или плачущий, когда ржет. Поди разберись. Вот если бы ты увидела своего Тима лично…

– А я увижу, – перебила ее я. – Ну, наверное, увижу. Он скоро поедет на олимпиаду. По литературе. И я туда могу поехать. Понимаешь?

Назарова захлопала накрашенными ресницами. Надо же, на даче, а красится. Или ей только тут и хочется красить ресницы? Пока Ярослав рядом?

– Так круто же! Чего раньше не сказала? Это может изменить всю твою несчастную любовь!

– Почему несчастную? – возмутилась я.

– Ладно, счастливую. Но все равно, в лучшую сторону.

– Плохо только, что он будет не один, а я одна.

– А с кем он?

– С одноклассницей.

– Та-ак, – зловеще протянула Назарова. – Ну и ты поезжай с одноклассником!

– Да нет у нас никого, кто бы поехал. Если бы это математика была или физика, то легко бы нашлись. А на литературу? Мальчишки?

– Вообще, да, – согласилась Назарова. – У нас таких нет. Ладно. Ладно! Я с тобой поеду.

– Ты?

– Я, раз больше некому. Не бросать же тебя на съедение одноклассницы этого твоего Тима!

Я хихикнула. Просто потому что представила, как какая-то незнакомая девчонка соберется меня слопать. Подавится, вообще-то. Я, конечно, на полголовы ниже Назаровой, но все равно легко не проглотишь.

– Да и так бы не съела, – честно сказала я.

– А неизвестно. Может, она – хищница? Может, она его ни на шаг от себя не отпустит?

Я помрачнела. Все может быть, запросто.

– А ты что сделаешь, если так?

Назарова загадочно улыбнулась:

– А я найду, что. Это у тебя голова будет забита страданиями и переживаниями, а у меня она будет свежа как утренняя роса.

Если бы я знала, что это получится за утро, тысячу раз подумала бы прежде, чем взять Назарову с собой. Но я не знала.

 

– А что было потом?

– Потом я начала его забывать. Голос, глаза. То, как он говорил, и то, что говорил. И то, что я чувствовала, когда он был рядом

– И ты его разлюбила?

– Что? А, нет. Это, наверное, было невозможно. По крайней мере, тогда. Случилось совсем другое.

Почему-то слова застряли в горле и пауза неприлично затянулась. Как спущенная петля. Не с потолка спущенная, ну что вы. Со спицы.

– Что – другое?

– Я начала вспоминать нарочно и записывать. Каждый эпизод. Во всех подробностях. Чтоб сохранить. Со звуком, цветом и даже, кажется, запахами.

– Без сюжета, как дневник?

– Сначала да. Я же не знала, что сюжет там уже сложился, без нас. Детективный. Его любимый, собственно.

 

Глава четырнадцатая

Талька. 1997 год. Это не море

 

Ей хотелось одного – открыть глаза как можно шире и смотреть, смотреть, смотреть. На небо, которое оказалось таким огромным и глубоким, что можно было различить четыре слоя облаков. На берега канала, которые не приближались и не отдалялись, зато меняли цвет и рельеф каждые полчаса, а может и чаще. На воду – темную, непрозрачную, расходившуюся от мотора равнобедренным треугольником, и чем дальше они отплывали, тем длиннее становились ребра.

А больше всего ей хотелось посмотреть на себя, потому что она чувствовала – нужно. Хотя бы для того, чтобы причесаться и заправить все эти выбившиеся из-под кепки прядки обратно. Иначе, стоило повернуться спиной к ветру, лицо ото лба до подбородка накрывали волосы. Хоть смейся, хоть плачь.

Еще было бы неплохо проверить – не потекла ли тушь и не размазалась ли помада. Впрочем, тушь Талька давно уже купила себе водостойкую, а помаду съела вроде бы еще до погрузки на катер.

Сначала Талька сидела рядом с Денисом, вцепившись обеими руками в леер. Пока катер стоял, она чувствовала себя нормально, но как только он набрал скорость, Талька испугалась.

Она невольно представила себе сколько метров ледяной темной воды отделяют ее ото дна, и похолодела. Ну и пусть между ними еще днище и палуба катера – толку-то. Катер маленький, днище тонкое. А вода – ух, сколько ее!

Минут через десять Тальке надоело бояться, и она начала оглядываться по сторонам. Кажется, никто, кроме нее, не переживал ни из-за глубокой воды, ни из-за ненадежности катера. А ведь они-то, наверняка, ехали по каналу не в первый раз. Значит, знали, что ничего такого особенного не происходит.

Это для нее, Тальки, сейчас все особенное. Но пусть оно будет особенно радостным, а вовсе не особенно тревожным.

Еще через несколько минут ей захотелось обойти катер по периметру.

– Можно я пройдусь? – спросила она у Дениса.

Антон сидел подальше, и до него не так-то просто было докричаться.

– На нос? – догадался Денис.

– И на нос тоже.

– Смотри. Сдует.

Талька фыркнула. Ну и шутки у них у всех. Конечно, сдует маленькую пушиночку весом в сорок пять килограммов. Чего же не сдуть?

Но отвечать она не стала, а осторожно пошла вдоль борта. Катер плыл ровно, его лишь слегка покачивало от волн, но везде были леера, и Тальке удобно было держаться.

Она дотопала почти до носа, перевела дух и вышла непосредственно на переднюю смотровую площадку. И в тот же миг ее накрыло. Ветром, плотным ледяным воздухом, брызгами и светом. Воздух мгновенно скатался вокруг нее в кокон и теперь не давал ни шевелиться, ни даже глубоко дышать. Острые брызги впивались в ладони и пальцы как хоботки насекомых. А солнечный свет, отраженный и усиленный, почти ослепил и выдавил слезы из глаз.

Талька пошатнулась, прижалась боком к стеночке, постояла, привыкая, и медленно-медленно сделала шаг назад. Один. Потом другой. Потом третий. И уперлась во что-то теплое и мягкое.

Впрочем, не такое уж мягкое. Потому что как Талька на него ни давила, она не поддалось ни на сантиметр. Пришлось оборачиваться и выяснять, что это было.

– Привет! – сказал Денис и посторонился.

Как будто пока она его не видела, ее нужно и можно было держать, а как только их взгляды встретились, то возможность и необходимость отпали сами собой.

– Гы, – выдала Талька. – А я-то думаю.

Ей стало смешно, неловко и в то же время приятно до неприличия. Никогда ее так не ловили. И никогда она так легко не попадалась ни в чьи объятия. В смысле, не глядя и спиной.

Залевский со спины не подходил, знал, что она нервная. Или ему просто было не нужно. Кто теперь разберет? Да и зачем? Прошлое – это прошлое, хоть смешное, хоть пошлое. Тьфу ты! Только стихами сейчас заговорить и не хватало. Причем даже не факт, что своими, а не случайно вспомнившимися чьими-то, а чьими – неизвестно.

– Ты чего пришел? – спросила она. – Думаешь, правда бы сдуло?

– Пока нет, – покачал головой Денис. – А через полчасика запросто.

– Ты слышал прогноз?

– Я здесь был сто раз. Мы подойдем к Ладоге. А там ветер всегда.

Талька кивнула. Через полчаса Ладога – это хорошо. В конце концов, она поехала сюда не для того, чтобы кататься на катере по каналу. Она приехала, чтобы совершить самое большое путешествие в своей жизни. И самое опасное.

 

***

Она почему-то думала, что у моря не видны берега, а у озера видны – тем море от озера и отличается. Но оказалось, что у этого озера берег был только один – тот, на котором они стояли втроем. Она, Антон и Денис. И перед ними на маленьких у берега, но все равно вполне ощутимых волнах качалась лодка с мотором. Обычная пластиковая лодка, даже не катер.

– Это мы на ней поплывем? – с ужасом спросила Талька.

К катеру она уже привыкла и почти не боялась, но тот был в четыре раза больше лодки. И устойчивее. И надежней, по крайней мере, внешне.

– Да не бойся ты, – проворчал Антон. – Во-первых, нам недалеко. До острова под мотором – полчаса, не больше. Во-вторых, мы сколько раз уже плавали. И ничего.

– А жилеты есть?

– Вот тут есть все, – кивнул Денис на лодочный сарай. – И жилеты мы наденем в обязательном порядке. Даже не сомневайся.

Тальке подобрали жилет, в котором она смотрелась неплохо. Новый, упругий, с аккуратными застежками. Конечно, он был великоват, но не так уж сильно, чтобы из него вывалиться.

Антон помог ей застегнуться, и она почувствовала себя чуть-чуть спокойнее, как будто жилет прикрывал ее от нового и незнакомого внешнего мира. Талька подумала об этом и грустно улыбнулась. Как будто старый и знакомый мир был приятным и безопасным. В нем за последние дни ей хватило боли настолько, что она даже решила сбежать сюда.

И правильно, наверное, решила. А то что бы сейчас делала? Сидела на диване и рыдала? Или вспоминала Залевского, по слову, по черточке, по интонации. Или еще хуже – включила бы кассету с его песнями. Нет, это уж было бы совсем через край. Через все края, вот как.

А что сейчас делает Залевский? Талька прикрыла глаза и представила его комнату. Вот тут стол, накрытый клеенкой, за которым они тысячу раз пили чай. Дальше угол с магнитофоном, на котором Залевский записывает свои песни, и на магнитофоне – микрофон. Черный, большой, профессиональный. Залевский очень гордился, когда его купил. Он и работал ради таких вот покупок. Дальше – гитара. Стоит себе у стены. А может, и не стоит. Может, она сейчас в руках у Залевского. И он играет. Или подтягивает струны. Или просто рассматривает ее. Он иногда так делал.

Талька еще помнила времена, когда у него была другая гитара. Черная. Талька не понимала ничего в музыкальных инструментах, но та гитара выглядела элегантно и строго. И казалось, что она стоит немереных денег. Даже, когда на ней никто не играл, все равно было ясно, что это не просто так гитара. Не для кого попало.

Но когда их однажды отправили в колхоз убирать капусту и Залевский, конечно, взял гитару с собой, ее у него украли. Это было как гром среди ясного неба. И не просто ясного, а зимнего, снежно-ледяного. Ноябрьского. Сначала Залевский даже как будто не понял, что произошло. Ему говорили, что это недоразумение, и что гитара сейчас найдется. Непременно найдется. А он стоял, легко улыбался и кивал. Потом стало ясно, что ничего она не найдется. Потому что везде, где можно, уже посмотрели. Не было ее, нигде не было. Кто-то из мальчишек заглянул даже туда, куда никто бы не разрешил – в кабину грузовика, вывозившего несчастную капусту в город, в кабинет тетки-начальницы, руководившей и сбором урожая и поисками. А когда все отчаялись и притихли, гитару услышали.

Оказалось, все просто. Пацаны из соседней школы заглянули в сарайчик, где гитару оставили вместе с остальными вещами, и взяли ее просто поиграть. По крайней мере, они клялись, что воровать не хотели. Поиграли бы и принесли обратно. Кто их знает? Может и не врали. Но Залевский, увидев свою гитару в чужих руках, стал бумажно-белым. Даже сероватым каким-то. Талька всерьез испугалась, что он сейчас или упадет в обморок, или кого-нибудь убьет. Но он не упал и не убил. Молча забрал гитару и не слушая ни извинений от чужих, ни утешений от своих, ушел на поле. Прямо с гитарой ушел. Бросил ее на грядки и собрал капусту, как будто так и надо, чтобы гитара валялась в грязи.

А вечером, дома, когда ребята попросили его сыграть, он расхохотался, взял гитару и с размаха ударил ею об стену. Раз, другой, третий. И гитары не стало.

Талька не видела у него никогда такого лица. Как будто он был не человеком, а копией того Залевского, которого она знала. Бескровной, но и безжалостной.

Она затаилась в углу и, как только Залевский отвернулся, ухватилась за Шушин рукав и выползла в коридор.

– С ума сошел, – прошептала Шуша. – Совсем.

Талька кивнула, и они помчались домой, сами открыв себе дверь и даже не подумав просить кого-то, чтоб за ними закрыли. Немыслимым казалось возвращаться в комнату, невозможным – смотреть на Залевского и обломки гитары.

На второй день никто ни о чем не говорил, а Залевский сидел дома и нигде так и не проявился, хоть Талька ждала. И в школе ждала, и потом – на улице. А на третий день в школу он пришел и выглядел как обычно. Старый пиджак, джинсы, рубашка беленькая в клетку. И глаза совершенно нормальные – ни злобы, ни безумия, ни грусти.

Он никому не сказал, почему разбил гитару, а спросить Талька так и не отважилась. Она, вообще, много о чем боялась его спрашивать. Вдруг спросишь – будет хуже? Хоть хорошо и так почти не было, теперь-то уж можно признаться. Теперь все можно, бояться нечего.

Для себя Талька тогда решила, что она знает, в чем дело. Залевский не смог играть на той гитаре, потому что она была в чужих руках. Страшноватая правда, на самом деле. Если задуматься и копнуть глубже, ой, до чего можно дойти. Но Талька не стала копать. Ей и так хватило.

А потом у Залевского появилась другая гитара – вполне приличная, но уже не черная, а обычного «деревянного» цвета. Талька не знала подробностей – от кого, откуда, за сколько. Но подробности ей были и не нужны. Главное, что Залевский опять мог играть. И хотел.

Может, он и не был гением, но это ничего не меняло. Талька могла его слушать вечер напролет, и ей всегда казалось мало. Впрочем, в ее оправдание можно было сказать, что его многие так слушали. Почти все.

Она так ясно представила Залевского на диване с гитарой, что у нее даже в горле стало сухо, а под ресницами, наоборот, подозрительно влажно.

На какой-то миг она подумала, что зря уехала из города. Куда бы ты ни уезжал, всюду привозишь с собою себя. И память свою. Несчастную память о том, кого любишь. Или любил.

– Залезай! – прокричал Антон.

Талька открыла глаза и пошла к лодке.

 

***

Она не умерла от страха, хоть ей очень хотелось. Оказалось, можно в первые минуты смотреть только в пол, на свои ноги в сапогах или на колени в джинсах. Или даже на завязки спасательного жилета. Он, ярко-оранжевый, сам так и притягивал взгляд. А на воду вокруг можно не смотреть. А представлять, что качаешься вовсе не из-за волн, а потому что сидишь на детской площадке на качелях. И чуть-чуть отталкиваешься от ногами. Раз! Два. Раз! Два.

Что-то часто она сегодня придумывала, на что смотреть, а на что ни в коем случае.

Привыкнув к качке и ветру со всех сторон, Талька все-таки подняла голову. Подняла и замерла от восторга. Вода была повсюду – темно-голубая, искрящаяся, швыряющая от мотора пену и брызги и разбегающаяся кильватерным следом в далекую даль. Сначала ей показалось, что небо сливается с этой водой и горизонта нет вообще, но потом она поняла – есть. Просто размытый и не слишком четкий, то ли из-за тумана, то ли из-за низких облаков.

А когда Талька совсем осмелела и начала вертеть головой во все стороны, она увидела и остров. Тот, на который они должны были приплыть. Скалистый с одной стороны и поросший густым кустарником с другой. Издалека было не слишком понятно, но вроде бы даже узкая полоска пляжа тянулась между водой и зеленью. Талька представила, как поставит на этом пляжике шезлонг, сядет и будет просто смотреть то на волны, то на небо. И может быть, наконец-то ей станет хорошо.

Она не будет вспоминать про Залевского и думать про Дениса тоже не будет. И, вообще, ни про кого. Если только вспомнит какую-нибудь старую детскую песенку и начнет ее напевать. Все равно шум волн и ветра заглушит голос, и никто ничего не услышит. Как хорошо! Как хорошо, когда можно придумать себе любое занятие и никто не захочет тебе мешать. Ведь ни Антон, ни Денис же не захотят? Зачем им это?

Они – не Залевский, которому ни минуты не было покоя, если Талька смотрела не на него, думала не о нем, говорила не с ним. А уж если восхищалась чем-то или кем-то другим – вот был ужас. Или это Талька сама придумала, а на самом-то деле Залевскому было наплевать?

 

Глава пятнадцатая

Алина. 2019 год. Большое путешествие

 

Я знала, что не заблужусь. Пройду мимо вагонов и дальше – до конца перрона. И пусть сумка тащится за мной и подпрыгивает на каждой ямке в асфальте – это ее дело. Зато она – моя третья точка опоры. Иногда мне мало двух. Вот как сегодня.

Последний вагон остался позади, и мы с Назаровой почти побежали к вокзалу. Почти, потому что людей было много, и все спешили, в одном темпе и ритме. Попробуй – выбейся из толпы.

Мы и не выбивалась. Двигались в потоке – и к лучшему. Можно было не думать о мелочах. Не спрашивать, куда идти. Не оглядываться и не искать.

Толпа спешила в город.

 

Но почему-то нас вместо выхода в город ноги привели к табло. И я как ненормальная уставилась на него, высматривая электричку, на которой мог бы приехать Тим. И нашла, конечно. Одна прибывала через полчаса, вторая – через час десять.

– Ждем только первую электричку, – деловито заявила Назарова. – А то опоздаешь! Ничего, если там, а не здесь с ним встретишься, еще и лучше.

Я кивнула и подумала, что значит, максимум через час увижу его и смогу сказать все.

Что привыкла к нему так, будто мы живем не за четыреста километров друг от друга, а в соседних квартирах. Что просыпаюсь – и вспоминаю о нем, и когда засыпаю – думаю тоже. Что была уверена, когда он уехал, что время и расстояние все изменят. Они и изменили – только наоборот. Он стал мне ближе, в сто раз ближе.

Но чем меньше оставалось времени до первой электрички, тем яснее я понимала, что ничего не скажу. Просто язык не повернется. Это очень страшно – говорить самой о чем-то прямо. Пусть лучше он. Или уж никто, и пусть все останется, как было. Только бы не нарушить, не разбить и не сломать. Что? А то, что есть, даже если ему и не подобрать названия.

 

***

– Если бы, – начала я, повернув сумку, чтобы точно пролезла между турникетами.

– Если бы ты не стала такой вот, не скажу, кем, – перебила Назарова, – то здесь с тобой стоял бы он, а не я. Тебе трудно было позвонить? Или написать?

– Кому?

– Кому-кому? Герою всех времен и народов.

– Ну не всех, – покраснела я.

– Да ладно, – отмахнулась Назарова. – Как ни назови – все плохо.

– Все хорошо. И я бы позвонила или написала, если бы ему нравилась.

Назарова остановилась так резко, что моя сумка врезалась ей почти в спину.

– А…

– Да. И, кстати, если бы это было так, он бы позвонил сам.

Назарова вздохнула. То ли согласилась, то ли просто поняла, что спорить бессмысленно. Ей-то хорошо, она никогда не влюбляется. Потому что умная. И разбирается в людях. И может одной рукой поднять велосипед. И у нее есть Ярослав, который ей просто нравится, как она мне сказала уже тысячу раз. Он ей просто нравится, и у него на даче она чувствует себя как дома.

Если бы я могла поднять одной рукой велосипед, я бы тоже не влюблялась или, по крайней мере, не умирала весь вечер от муторного страха вместо того, чтобы просто взять мобильник и позвонить. Хотя зачем звонить, если он сам не позвонил? Чтобы всегда помнить: это нужно мне, а не ему? Но ведь, если это не нужно ему, тогда и мне тоже не нужно.

– А у него есть твой телефон? – обернулась Назарова.

– Н-нет, – промычала я.

– Ну да. Телефона нет, но он все равно во всем виноват. Слушай, я бы на его месте когда-нибудь дала тебе по шее.

Почему-то я не разозлилась, а почувствовала, что готова поцеловать Назарову – вот хоть в нос.

– Ладно, – сказала она. – Ладно. Когда-нибудь ты поумнеешь. Лучше бы сегодня, чтобы нормально написать олимпиадную работу.

– Да плевать мне на эту работу, – призналась я.

– Да? А потом он пройдет в следующий тур, а ты нет. Тебе будет все равно?

– Честно? Мне будет не все равно только потому, что я не увижу его еще раз.

– Да неважно почему! Главное, ты должна сделать все, что от тебя зависит, чтобы пройти в тот тур. Понимаешь?

Я кивнула. Ай да Назарова! Ведь убедила же. Двумя фразами убедила. Ей надо идти в коучи. Например. И зарабатывать деньги на таких дурочках, как я. Подсказать, что ли? Или обидится?

– Сейчас я тебе все объясню, – сказала Назарова. – Во-первых, не ной. Во-вторых, болтай поменьше. А лучше совсем не болтай. В-третьих, будь веселой. В-четвертых, говори ему только приятное.

– Что приятное? – напряглась я.

– Ну что он умный, красивый, что у него лучше всех… Что там у него может быть лучше всех?

– Зад…

– Чего??

– Задачки по геометрии он лучше всех решает.

– А, ну вот. Значит, что лучше всех зад…

– Хватит, а? – перебила я. – Он же решит, что я – идиотка.

– А чем это плохо? – усмехнулась Назарова. – Или ты хочешь, чтобы он решил, что ты умнее его?

– Я не умнее.

– Да я вижу.

 

***

В аудитории было прохладно и светло. Почти все столы оказались заняты, кроме двух последних у стены. Но меня вполне устраивал стол у стены. Если не нужно смотреть на доску, зачем садиться вперед?

Я села, подвинула стул, чтобы было удобно, и приготовилась ждать. Обычно ждать приходилось долго, все успевали соскучиться, развеселиться и снова соскучиться. Сейчас, судя по всему, наступил второй этап скуки. Никто не переговаривался, никто не хихикал. Даже друг на друга особо не смотрели. А чего там рассматривать-то, если видимся в первый и, скорее всего, в последний раз.

Я сидела и думала о разных вещах. Например, где сейчас Назарова и в каком кафе ей придется торчать до моего возвращения? Или как быстро я пойму, что ничего путного написать не смогу и с позором сдам недописанное? Или что забыла позвонить маме, а теперь телефон пришлось отключить и вдруг мама уже волнуется. Правда, в крайнем случае, она может позвонить Назаровой, и та ей расскажет обо всем в лучшем виде.

А потом я увидела Тима, и все мысли вылетели из головы, как конфеты из разорвавшегося пакета.

Он был таким, как я его представляла себе все это время. Абсолютно таким.

А ведь когда становилось совсем плохо, я представляла его очень подробно. Например, как мы сидим с Назаровой на скамейке в родном дворе. И Назарова рассказывает какую-нибудь лав-стори. Или не лав ни фига, да и не стори особо, а просто про то, как одна дура (тут выразительный взгляд должен застывать на мне) решила, что встретила самого лучшего парня на земле, а он мало того, что брюнет.

– А лучший – обязательно блондин? – привычно спросила бы я.

– Для дур – да, – безапеляционно заявила бы Назарова.

– А для умных?

– А умные понимают, что самого лучшего парня на земле не бывает.

– Потому что все лучшие идут в космонавты и болтаются на космических кораблях?

В общем, вот так привычно сидим мы с Назаровой, и нам и смешно, и тошно.

Но вдруг я оборачиваюсь, и на дорожке вижу его. Он идет очень быстро, то ли, чтобы не поскользнуться на выступившем за ночь инее, то ли просто потому, что всегда так ходит. (Мне не угнаться. Если только бегом, вприпрыжку. Как тогда во сне. Ой, мамочки, неужели мне такое снилось? Как будто я за ним бегала в самом прямом смысле этого слова, и мне было так хорошо, что даже вспоминать страшно?)

Он идет, а я не верю. Но куртка его, и мех на капюшоне, и шарф, и шапка. Я помню их до последней нитки, до вытянутой петли на шапке, до клеточки на шарфе. Смешно, да? Видела только на фотографии, а помню. Хотя, потому и помню. Кто бы мне дал рассматривать его часами в реале? Собственный стыд и страх точно нет.

Он идет и улыбается. И до него шагов десять – не больше. Через несколько секунд он окажется рядом, и можно будет стряхнуть весь морок, и страх, и неизвестность. И наплевать, что случится потом. Главное – что сейчас.

Дальше я представлять не могла. Мысли почему-то срывались и летели к тоскливому вокзальному кошмару. Когда я стою на перроне, а кто-то встречающий говорит, что его поезд ушел полчаса назад.

Вот такие у меня получались представления – хоть смейся, хоть плачь.

Но сейчас-то я видела его живым и настоящим, и больше всего на свете мне хотелось вскочить и броситься ему на шею. И наплевать, что при всех.

Странное дело, Тим вошел в аудиторию один. Не было с ним никакой одноклассницы. Зря мы, кажется, с Назаровой боялись. Он прищурил глаза и огляделся. Я вдруг подумала, что сейчас он увидит меня и все станет ясно. И может быть, все будет кончено. Раз и навсегда. Потому что если Тим даже не улыбнется и не подойдет, какое может быть «дальше» у наших отношений?

Он повернулся в мою сторону, и я почувствовала, что сердце метнулось вверх, как будто на прежнем месте оставаться уже не могло. То ли тесно ему стало, то ли больно – я толком не поняла.

А потом Тим меня увидел, и я замерла. Подойдет? Не подойдет?!

Он подошел. Это я позже поняла, что ему было некуда деваться, потому что в аудитории оставалось одно свободное место – рядом со мной. Вернее, за соседним столом.

Тим подошел, улыбнулся:

– Привет? Как доехала? Нормально? А у меня электричка опоздала. И я почти опоздал.

– Привет, – выдохнула я и вдруг поняла, что голос куда-то пропал.

Мой привычный, нормальный голос. Зато прорезался какой-то незнакомый – писклявый, но с тревожной хрипотцой. Если бы мыши разговаривали человеческими голосами, то простудившись, они говорили бы именно так.

– А где твои спутники?

На слове «спутники» я слегка запнулась, но он, кажется, не заметил.

– А я один, – улыбнулся он. – Это что – плохо?

– Это хорошо, – кивнула я и мгновенно покраснела.

И вот это уже не заметить было невозможно.

– Тут очень жарко, – на всякий случай соврала я.

Это мне было жарко, остальным – ни капельки. По крайней мере, никто не пытался снять кофты и толстовки.

Тим кивнул. Может, ему тоже было жарко? Если учесть, что он опаздывал и спешил, то могло быть и запросто. Ну и хорошо. Тогда и не удивится, что я такая красная.

– Я сяду? – почему-то спросил он.

– Конечно.

Он взял стул и сел, но не за соседний стол, как я думала, а рядом со мной. И я чуть не умерла от счастья и чуть не провалилась от смущения. Одновременно.

 

***

Я даже не поняла, что написала в сочинении. Ну, то есть, в общих чертах все было нормально и под конец меня даже посетило что-то вроде вдохновения, и я не могла остановиться. Все дописывала и дописывала. А потом время истекло, и работу пришлось сдавать. Я и сдала. И в тот же миг про нее забыла.

Мне не давала покоя куда более важная мысль: что сказать Тиму, чтобы он не ушел сразу. И сказать лучше бы не какую-то глупость, а что-нибудь дружеское и интересное.

Почему-то когда я думала о нем, мне очень трудно было говорить не глупости. А уж теперь, когда он сидел рядом, в мозгах словно что-то коротило и заклинивало.

Вспомнилась одна из моих самых явных глупостей последних дней. Когда я решила, что Тиму нужно непременно меня увидеть и сделала селфи.

Назарова тогда посмотрела жалостливо, как будто у меня выросли уши эльфа.

– Умные девочки не делают селфи. Умных девочек фотографируют их мальчики.

– Погоди, – перебила я. – Но мне нужно селфи только, чтобы показать ему.

– Кому – ему?

– Сама знаешь. Я должна сначала попросить его меня сфотографировать на мой телефон, а потом это выложить, чтобы он увидел? Тебе не кажется, что это странно?

– Мне не кажется!

Назарова смотрела строго.

– Мне никогда ничего не кажется. Просто селфи – это диагноз. Поняла?

– Поняла-поняла, – послушно закивала я и опять стала пристраиваться перед смартфоном.

– Ди-аг-ноз! – по слогам процедила Назарова.

– Ну я еще один раз сделаю, а потом пусть будет диагноз, – пробормотала я.

Назарова махнула рукой и пригорюнилась. Она знала, что ждать ей теперь часа полтора. И я знала, что она знает. Ну и пусть!

 

***

– А зато я на тебя не обижаюсь. Вообще.

– А было на что?

– Сто раз.

– Например?

– Например, ты никогда не лайкал сердечком мои фотографии.

– Как никогда? А те, где мы с тобой…

– Вот именно – мы с тобой. Это же ты не меня, это ты себя.

– Ага.

– А еще мне иногда ужасно хочется сказать, что ты плохой и что во всем виноват.

– Скажи.

– Не, ну что я врать-то буду?

Вот такие разговоры я себе иногда представляла. Но я же понимала, что их не выдержит ни один человек на свете. Даже он.

 

***

– Теперь проще, – сказал Тим. – И расстояния не имеют значения.

– Конечно, – ехидно согласилась я. – Теперь я всегда у тебя в заднем кармане джинсов. Главное, садиться аккуратно, чтобы не раздавить.

У него изменилось лицо. Я замерла. Вот сейчас он обзовет меня дурой или просто повернется и уйдет. Лучше бы дурой – решила я.

Но он только усмехнулся уголком рта и притянул к себе.

Я охнула, прикусила язык и в тот же миг начала бессовестно умирать. Мне даже голову было не поднять, чтобы он не догадался, что со мной происходит. Про-ис-ходит. Уже произошло.

– Ты ошибаешься, – шепнул он и прижал чуть крепче. – В нагрудном.

Я посмотрела с недоумением, но увидела только черную ткань его куртки.

– В нагрудном кармане, – уточнил он.

 

Не знаю, как у других, а я то и дело зависала между «Как же я его люблю» и «Что он делает? Так нельзя. Невозможно, больно, страшно. И непонятно». То есть, утром казалось, что все ясно и счастье – вот оно. Живое, теплое, дрожащее с частотой ускоренного пульса. А уже днем – нет. Ничего не было. И счастье мелькало где-то в соседнем купе или коридоре. А у меня билась огненная пустота, и она тем сильнее обжигала, чем реальней казалось давешнее счастье. И так раз за разом, день за днем, месяц за месяцем.
Возможность невозможного и невозможность возможного сплетались в единое целое и расплетались, болтаясь растрепанной бахромой.

 

Глава шестнадцатая

Талька. 1997 год. Слоно-мухи тут и там

 

– Упустила! – завопила Талька и в тот же миг почувствовала, что крючок зацепился.

Попробовала дернуть удочку, но вместо этого дернула головой. Кепка соскользнула с затылка и упала бы под ноги, но ее в момент подхватило порывом ветра и опустило только над легонькой прибрежной волной.

– Ы-ы-ы! – простонала Талька во весь голос и снова дернула удочку.

На этот раз леска поддалась и вылетела из воды, с крючком и грузилом. А вот слабо державшийся поплавок соскочил с проволочки и плюхнулся в воду.

Талька пикнуть не успела, а его уже подхватило течением и хоть не быстро, но неумолимо понесло прочь от острова, то накрывая волной, то прокручивая в маленьких водоворотах.

Она проводила поплавок взглядом, плюнула и рывком вытащила удочку из воды. Крючок описал петлю в воздухе и приземлился аккурат на ее рукав в районе предплечья. И впился в ткань.

Это стало последней каплей. Талька бросила удочку на траву и заревела.

Она ревела так, что ничего не видела и не слышала. Как будто слезы копились в ней долго-долго, а теперь, наконец, прорвались и грозили затопить все вокруг. Даже саму Ладогу.

Скрип уключин Талька тоже бы не различила за всхлипами и шумом волн, но он оказался во-первых, намного громче остальных звуков, а во-вторых, она его слишком долго ждала.

– Наташ, что?!

Денис из лодки смотрел на нее потемневшими от страха глазами. Кажется, он решил, что она тронулась, или что на остров высадились чужаки.

– Я же просила, – прошипела Талька.

– Ты просила никогда не звать тебе Наташей, – сразу же успокоился Денис. – Я помню. Просто забыл. Так чего ревешь?

Талька вытерла слезы тыльной стороной ладони и опять всхлипнула.

– Вы уехали на своих лодках, а я…

– А ты? – подбодрил Денис.

– А я забросила удочку и у меня клюнуло. И я поймала. Вон, в садке.

Денис аккуратно подвел лодку к берегу и посмотрел в Талькин садок.

– Хорошие, – кивнул он одобрительно. – Хорошие окушки.

То есть, он очень старался похвалить, но Талька все равно чувствовала, что он говорит с ней как с малым ребенком или как с дурочкой. Да и на здоровье!

– А потом по-другому клюнуло, – продолжила она. – Поплавок прямо лег и пополз. Лежа. Я подождала и потянула. Там сначала кто-то был на крючке. Тяжеленный – ух! А потом сорвался. Зараза. И удочка зацепилась.

– Бывает, – вздохнул Денис. – Но реветь-то зачем?

– Так потом кепка упала, поплавок уплыл и крючок вон – в рукаве.

– Богато, – присвистнул Денис. – А кепка – это вон там, что ли?

– Там, – кивнула Талька.

– Не вопрос, достану. А с крючком погоди. Вернусь – вытащу, а то поранишься еще.

Талька благодарно кивнула и перевела дух. Ну вот. Вроде хоть кто-то решил о ней позаботиться. А то высадили на острове, сунули удочку и банку с червями – и привет. Каждый в лодку – и только их видели. На дорожку, понимаешь, ловить самое время. Талька, может, тоже не отказалась бы половить на дорожку. А что? Сиди себе в лодке, разматывай катушку у спиннинга, а потом только и жди, когда схватит блесну щука. Ну и сматывай, не зевай. Но ведь никто же с собой не позвал – ни родной брат, ни весь из себя заботливый Денис. Конечно, они на серьезную рыбалку поехали. Чего там Тальке делать? Только мешать. Пусть с берега мелочь ловит.

Минут через десять Денис причалил. Постоял немного в лодке, собрал что-то в кучку и вылез на берег.

– Держи!

Талька увидела свою кепку и поплавок.

– Догнал? – изумилась она.

– Да тут течение-то условное. Вот если бы подальше – там, да.

– Спасибо!

Она стояла и смотрела на этого абсолютно чужого мужика, и в душе у нее происходило что-то странное. Как будто кто-то умный и умелый взялся поменять фрагменты давно сложенного пазла. Раз – и появилась дырка. Два – и вторая. Три, четыре – и дырок не стало, зато сам рисунок изменился до неузнаваемости. Или это Тальке просто показалось?

Денис вытащил из лодки радиоприемник, покрутил колесико, и вдруг сквозь хрипы Талька услышала вполне отчетливый и узнаваемый с первого слова голос Высоцкого:

И словно мухи тут и там

Ходят слухи по домам,

А беззубые старухи

Их разносят по умам.

Талька дослушала песню и только потом призналась:

– А я, когда маленькая была, думала, что не «словно мухи», а «слоно-мухи». Ну крупные, в общем, жуть.

Денис серьезно кивнул.

– Это еще что. А я, когда был маленький, и слушал «Крылатые качели», думал, что там поют: «Взлетая, вы же ели!». И каждый раз удивлялся: про птичек, что ли? Так и птичкам, взлетая, есть вроде не очень.

 

***

Она переворачивалась с боку на бок, сон качался где-то рядом, но не приходил. Кровать оказалась широкой, но жесткой и пахла остро и непривычно. Наверное, если бы Талька была спокойна, то уснула бы сразу, не ерзая и не принюхиваясь, но спокойной она не была. Давно уже. Какое тут спокойствие, если вся прежняя жизнь улетела в пропасть. Денис сказал, что должна начаться новая, и он, конечно, прав. Но ведь не сразу она начнется, не на второй день. Пока будет безвременье. Мутное, темное, у которого ни вкуса, ни запаха, ни радости, ни боли. Зато в нем есть воспоминания. Про нее, Тальку и про ее несчастную любовь.

Талька лежала и думала, что Залевский ей нравился всегда. Когда улыбался насмешливо-холодно и был совсем чужим. Когда смотрел на нее так, что на все остальное ей было наплевать. Когда прикасался к ней. Когда сердился. Когда прощал. Когда делал вид, что не замечает. Когда доводил до отчаяния. Когда появлялся внезапно в самый последний момент. Когда пытался произвести впечатление (тогда нравился особенно, потому что все было понятно, смешно и совсем не смешно!)

И только один раз у нее не повернулся бы язык сказать «нравится».
Он стоял один и почти рядом. Стоял и смотрел не на нее и вообще ни на кого. А выражение у него было такое, что у Тальки промелькнули в голове чьи-то нелепые слова «с опрокинутым лицом». Или как раз не нелепые, а очень подходящие.

Талька смотрела на него и понимала, что теперь уже она не сомневается, теперь все точно. Нужно только как-то выкарабкаться из этой истории. Без потерь.

А потом она научится говорить то слово, которое считает непроизносимым. Про себя научится. Потому что ему про это знать необязательно. Иначе она останется совсем беззащитной.

Не научилась – не успела. И видимо, тогда поняла все неправильно. Или правильно, но он любил ее слишком недолго. День или два. Говорят, что так тоже бывает. По-всякому бывает.

А беззащитной она и так стала. Вот сейчас.

Зря она сюда поехала. Сидела бы дома, смотрела телевизор. Или читала бы какую-нибудь любимую книжку. Тот же «Английский детектив» в синем переплете. Мирно, уютно и можно не думать вообще.

Или нет – хорошо, что Талька сюда поехала. Не смогла бы она читать и телевизор бы смотреть не стала. А вот рыдать в подушку – это да, это запросто.

А здесь рыдать не хотелось. Да и стыдно было, если честно. Перед Денисом, который наверняка бы услышал. Звукоизоляция-то в доме как в картонной коробочке. Или это ей только кажется? Но почему тогда так шумит озеро? Оно ведь не под окном, оно много дальше.

 

***

Утром Талька узнала, что шумело не озеро, шумел дождь. Но в небе уже вовсю сияло солнце, и ни Антон, ни Денис не собирались зря пропускать этот день.

Антон уже куда-то ушел – то ли червей копать, то ли выливать ночную воду из лодки. А Денис возился на кухне. Ясное дело, хозяин.

Талька умылась, где сказали, привела себя в относительно приличный вид и заглянула на кухню.

Денис пожарил яичницу. Только что пожарил, потому что конфорку уже при Тальке выключил. Вообще-то, она не ела такое с утра. Но что делать? Голодать?

Яичница пошла на редкость легко и приятно. И разговор получился ничего себе. Почти светский.

Талька обмакнула в желток последний кусочек хлеба, пододвинула поближе кружку с чаем и продолжила:

– От меня мужчины сами не уходят!

Она понимала, что ее несет куда-то не туда, но остановиться уже не могла. То есть, могла, но не хотела. Талька даже краем сознания ощутила, что, может быть, именно сейчас случается то, чего потом исправить будет нельзя, но так приятно и легко было чувствовать себя подхваченной этой совершенно новой волной. Она же ничего такого не делает, она только говорит. Слова – это же совсем не опасно. Наверное.

– М-м-м. У тебя было много мужчин? – деловито спросил Денис.

Глаза вроде бы смеялись, а может и не смеялись вовсе, а просто в них плескались незнакомые огоньки.

– Неважно, – отрезала она. – Было – не было. Никто еще сам не ушел.

– И не пришел! – прорычал Антон.

Талька чуть не разлила кружку. Он-то откуда так быстро тут появился? Неужели, выкопал всех червей? Или они из-за ночного дождя ушли на недосягаемую глубину?

– Я пошутила же! – спряталась за кружку Талька. – Чего ты бесишься?

 

***

– Стой! – заорали они хором. – Стой!

Но разве Талька могла оставаться на месте, если удочка согнулась в три погибели, а леска натянулась струной?

Талька хрюкнула, вскочила и метнулась к борту, чтобы лучше видеть поплавок. А потом почему-то ноги толкнуло вверх, а голову, наоборот, рвануло вниз, и больше от Тальки ничего не зависело.

Она только успела удивиться, что вода не холодит, а обжигает и еще, что она очень вязкая и тяжелая и засасывает, как трясина, а вовсе не выталкивает на воздух, как было летом, когда Талька купалась в заливе.

Потом Талька связно думать уже не могла. Только всполохи мыслей касались сознания – и все.

Перед глазами качалось что-то мутное и слегка просвечивающее, как толстое стекло, если бы только стекло могло быть повсюду – над, под, спереди и позади. А еще в носу, в ушах и даже, кажется, в желудке.

Внутри появилась боль, и безумно захотелось вытолкнуть ее – через нос, через рот, черезо что угодно, лишь бы подальше от себя.

Сбоку мелькнула громадная тень, расплылась кляксой и больше Талька ее не видела. Но чья-то чужая сила вдруг потащила ее не вниз, как раньше, а вверх. Талька хотела помочь, но никак не могла сообразить, чем. Поэтому она просто перестала шевелиться и полностью поддалась этой силе.

 

Глава семнадцатая

Алина. 2019 год. Междувстречье

 

– Иногда на человека вроде и не обижаешься, но все равно его хочется стукнуть. А иногда обижаешься страшно, но все равно хочется поцеловать, – важно сообщила Назарова. – Ты не замечала?

– Мне его не хочется стукнуть, – пролепетала я. – И я не обиделась.
Голос сорвался, во рту стало сухо и горько.

– Значит – поцеловать, – подытожила Назарова. – Ну пошли.

И мы пошли на электричку, потому что все уже закончилось: олимпиада по литературе, прогулка, больше похожая на пробежку, наш разговор с Тимом. И прощание. Я думала, что обязательно заплачу, когда мы начнем прощаться, но слез не было. Я смотрела на Тима и пыталась запомнить все-все, до последней черточки, до последнего слова.

Мы сели с Назаровой в электричку и я все думала, как плохо, что мы с Тимом живем в разных городах. А потом я вспомнила, что папа говорил: всегда есть две стороны медали. И, значит, что-то и хорошее в нашем расставании можно было найти. Я начала искать.

И нашла.

Например, ему не нужно покупать мне цветы и вообще ничего покупать. И звонить. И приглашать в кафе. И даже пропускать предпоследнюю электричку, чтобы меня проводить, не придется ни разу – вот как. И что-то придумывать в день рождения.

Нужно только утром и вечером, изо дня в день, вспоминать о моем существовании. Ненадолго – на полминуты, не больше. И в принципе, все.

Я поежилась. Трудно это или легко? Смешно или странно? Или нормально, буднично, внесено в ежедневное расписание и стало еще одной привычкой?

Это у меня любовь. Но если бы она была взаимной, неужели, Тим до сих пор ничего бы не сказал? Ну, в смысле сам, а не в ответ? Или он просто боится? Но чего? Чего можно бояться?

– Не чего, а кого, – заржала Назарова, когда я не выдержала молчания и спросила у нее. – В зеркало посмотри. Вон у тебя какие…

– Что – какие? – не поняла я.

– Глаза! – строго закончила Назарова.

Как будто не она секунду назад умирала от смеха.

– Знаешь, как однажды сказал мой папа? Глаза вечной динамщицы.

– Чего? Это вечной динамо-машины? Вечного двигателя?

– Ну, – почему-то поперхнулась Назарова, – можно, конечно, и так сказать.

 

***

Я вернулась домой и попыталась жить, как раньше. Ходила в школу, болталась с Назаровой и Ярославом по Торговым центрам и киношкам, читала книжки. И каждый день с утра до ночи держала в смартфоне открытым фейсбук. Потому что там был Тим, и там я была у него в нагрудном кармане.

Тоска накатывала внезапно, холодная и беспощадная. То без видимой причины, то я могла понять почему, но от этого не становилось легче. Однажды меня накрыло просто потому, что совсем чужой человек сказал мне ту же фразу, которую когда-то говорил Тим. Ту же совершенно невинную фразу и с теми же интонациями.

Он сказал и ушел, а я стояла и улыбалась идиотской улыбочкой, а слезы ползли по щекам и по шее. Стояла до тех пор, пока кто-то не спросил, что у меня случилось.

Я прибежала домой, закрылась на все замки, чтобы точно никто не зашел в квартиру, и, то и дело нажимая не на те кнопки, нашла единственную запись его голоса.

Тим говорил, и мне даже было не важно, о чем. Он мог бы рассказывать про джунгли или про подъемные краны, про начертательную геометрию или про повадки диких мышей – я бы все равно слушала. Слушала и почти умирала. Вернее, нет. Слушала и почти жила.

 

***

Однажды я обнаружила, что Тим написал другой девчонке то же, что писал мне. И вроде ничего особенного, но сердце как будто сжало тисками. Я промучилась час, два, три, а потом позвала в гости Назарову. Хорошо, что был выходной и что она не уехала к своему Ярославу на дачу.

Назарова с удовольствием потягивала кофе с молоком, а я не могла сделать и глотка.

Мне нужно было выговориться. И я говорила.

– Да ему никакого дела до меня нет! Он со мной только дурью мается.

– Ну знаешь, это тоже дело. Причем еще то.

– А я хочу, чтобы не то. Я хочу, чтобы другое.

Назарова усмехнулась:

– А ты уверена? Ты же даже не знаешь: какое оно – это другое.

– Ну вот и узнаю заодно.

– Так за одно или за другое? Путаешься в показаниях.

– Я даже не знаю: я ему чаще хочу сказать, что люблю или что ненавижу. Это потому что от любви до ненависти один шаг?

– Нет, это потому что у тебя легкость в мыслях необыкновенная. А ты подолгу хочешь сказать про это все?

– Ну… Минут по десять.

– А потом?

– Потом нормально. Не хочу.

– И что? Любишь? Или ненавидишь?

– Люблю.

– И никаких шагов ни от, ни до. Сама же понимаешь. Значит, главное – что?

– Что?

– Главное: молчи те десять минут. А то потом ему объяснять будет труднее, чем мне.

– Дружба гораздо лучше, чем любовь. Если мы просто дружим, я не буду беситься из-за каждой мелочи. Я не начну ревновать. Я не постесняюсь заговорить первой о чем-то интересном. Ну и вообще.

Назарова вздохнула:

– Ты кого уговариваешь? Меня или себя? И с чего вдруг?

– Он меня обидел. Сильно.

– А он в курсе?

– Не знаю. Но я ничего ему говорить не буду.

– А я бы тоже не сказала, – кивнула Назарова. – Я бы дала по башке при случае и все. А потом предложила и любовь, и дружбу – на выбор.

Я рассмеялась. Весело так, по-настоящему.

Назарова посмотрела на меня с жалостью:

– Что случилось-то?

– Да ничего. У него таких, как я – тысяча и одна. Я утром жду, что вот он появится в сети, лайкнет. А он то ли лайкнет, то ли нет. А я сижу и не знаю: это он уже совсем про меня забыл или к вечеру вспомнит. Знаешь, как страшно?

Назарова вздохнула.

– Если бы он знал, что это для тебя значит, то каждый день бы вспоминал и, может быть, даже по утрам.

– Да! А еще, может быть, вспоминая, через раз ржал бы про себя: «А вот сегодня – не дождешься». А потом бы ему все это надоело так, что мне бы осталось только самоликвидироваться.

– Что сделать?!

– Ну удалить аккаунт.

 

***

Он все делал не так, как я ждала. Сначала меня это удивляло, потом приводило в восторг, потом бесило. Я не могла представить ни одного диалога с ним, просто потому что не в состоянии была предсказать ни одной его реплики.

Иногда мне казалось, что все кончилось, что сил моих нет и что ему давным-давно ничего не нужно. Иногда хотелось сказать что-нибудь обидное, чтобы проверить – человек он вообще или всего лишь картинка на том конце сети. Картинка и буковки. Иногда я твердо решала, что больше не напишу ему ни слова первая.

А потом я вспоминала его таким, каким видела в последний раз и думала, какая же я идиотка, что чуть было не сказала то, чего говорить нельзя вообще, а любимому человеку особенно.

И когда мы все-таки общались, я смотрела, слушала и чувствовала, что он рядом, хоть и далеко. Каждым нервом чувствовала, каждой клеткой. Но странное дело, мне совсем не хотелось вцепиться в него и не отпускать. Мне хотелось запомнить – это да. И не только его глаза, губы, волосы, а само ощущение бесконечности и полета просто от того, что он рядом.

А потом я узнала, что он приедет в наш город. Не от него узнала, от Ольсик. Мне Тим ничего не сказал. Я все ждала, что он напишет, что предложит встретиться, но он не писал.

Я намекала, как могла. Но я могла это делать только очень осторожно, а Тим не понимал. Или делал вид, что не понимает.

В последний день перед его приездом я снова плакалась Назаровой.

– Ничего не помогло!

– А с чего ты взяла? – поинтересовалась Назарова.

– Ну если бы помогло, он бы сделал что-нибудь.

– Например?

– Например, предложил бы встретиться.

– А ты сама предложи. Только по-умному. Женщина должна быть изобретательной.

Я безнадежно покачала головой.

– Нет. Если так, он привыкнет, что я первая, и мне придется быть первой всегда. А я так не хочу. Я хочу, чтобы он.

– Ну разлюби. Есть хороший способ. Надо поверить, что ты ему не нужна. Не интересна. Он совсем не хочет тебя видеть. Ему все равно, есть ты или нет. У него таких, как ты, тысяча и одна.

– Ты… Правда так думаешь?

Дальше я говорить не смогла, чтобы не разреветься. Но все равно разревелась.

– Дура, что ли? – вскочила Назарова. – Я про способ рассказываю!

– Сама пользуйся своим способом, – всхлипнула я. – Ярослав одобрит.

– Славка-то? Да! Он одобрит. Сперва. А потом даст по шее. В переносном смысле, конечно. За такие способы, методы и варианты. Короче, ты же все равно идешь на ЛИТО?

– Иду, – кивнула я.

– И Тим там будет?

– Будет.

– И чего ты тогда страдаешь? Встретитесь же. Чего ему тебя отдельно звать?

Я махнула рукой. Ну как можно не понимать элементарных вещей? Если бы он предложил мне увидеться, это бы значило, что он… Или что я… Ну, в смысле, что мы вместе. А так получится, что мы – чужие люди, просто встретимся по делу. Или не встретимся. В общем, как повезет.

Назаровой хорошо. Ярослав живет в ее подъезде и, если кто-то из них ошибется или обидит другого, у них будет миллион шансов все исправить. А у нас за все про все один шанс. И на встречу, и на обиду, и на ошибки. А потом – только сеть. А там разве что поймешь? Лайки – они же всем одинаковые ставятся. Хоть мне, хоть остальным френдам. По ним не разберешься ни в чем. Если только он совсем про меня забудет и перестанет лайкать, тогда я что-то пойму. Плохое. А хорошее вряд ли.

Значит, надо использовать этот шанс. Ох. Опять я сама, одна и первая. Впереди планеты всей – так говорит папа про тех, кто торопится. Вроде бы и приятно быть впереди, но почему-то стыдно. А, ладно. Стесняться мне нечего. На ЛИТО я хожу независимо от того, есть там Тим или нет. Значит, и в этот раз можно считать, что я просто, как обычно, собираюсь на ЛИТО.

 

– Это неправда. Я могу спросить. И попросить могу. Только не его. Знаешь, почему? Потому что если он скажет «нет», у меня мир рассыплется. Ну вот я придумала для себя, что в крайнем случае могу попросить у него, чтобы он что-то для меня сделал и он обязательно сделает. И мне легко и хорошо. А потом я вдруг попрошу, а он откажет. И первый кирпичик придуманного мира упадет. А первый – он же в основании. Нет его и остальных не будет. И как я буду тогда?

 

Глава восемнадцатая

Талька. 1997 год. Не сон, так бред

 

Она чувствовала себя тряпкой, амебой и сгустком холода и боли одновременно. Наверное, это было чудовищное везение, что Антон смог, успел и плюс, что ему хватило сил и везения найти ее где-то там, в толще воды и вытащить в лодку. Ну и Денис помог, конечно. Перетаскивать через борт и все такое.

Ей даже никто не сказал, что она идиотка и что сама во всем виновата. Они не сказали ей вообще ничего. Они и друг с другом-то не больно-то разговаривали. Денис только вытащил откуда-то с кормы два сухих ватника и буркнул, что гнать им теперь домой на всех парах. И погнал.

Талька и не догадывалась, что небольшой мотор может толкать лодку с такой скоростью. И что при этом так холодно будет в ней сидеть.

Сначала она совсем не соображала и даже не всхлипывала, а потом вдруг подумала: а почему за ней прыгнул Антон, а не Денис? Потому что брат? А брат – это вам не полузнакомый кавалер, который от кондуктора в трамвае спасти может, а лезть в ледяную майскую воду для него – чересчур.

Нет, наверное, она думала неправильно. Наверное, нельзя было, чтобы прыгали оба. Кто-то должен был держать лодку, чтоб не унесло. Но все равно от утренней теплой мысли о том, что все может измениться в ее душе, когда Денис рядом и так смотрит, не осталось и следа. Не может. И взгляды ей его не нужны. И ничего не нужно. Вон он – сидел, наверное, в лодке, пока она зависала в ледяной толще и пыталась дышать будто через стекло, и смотрел тем же взглядом. Сидел и смотрел. А потом так же смотрел бы, если бы Антон вытащил ее слишком поздно или не вытащил вообще.

От этих мыслей она даже согрелась и перестала стучать зубами. Но это не сильно помогло. Уже через час, в жарко натопленном доме зубы снова застучали, и Талька, выпив таблетку аспирина, убрела на кровать.

Она подумала, что вряд ли так быстро простудилась бы, но температура явно выросла и донимала ненормальным румянцем и ломотой. Может, это все было от нервов? И для нервов. И вместо нервов.

Мысли рвались и путались, как старые нитки из ангорской шерсти. Однажды Талька распустила ангорский свитер и из получившихся клубков пол-лета вязала себе ажурную кофточку. Вот было мучение!

И с мыслями мучение было тоже. Ей ни в какую не хотелось думать о том, что случилось сегодня – слишком страшно, слишком темно, и она начала вспоминать Залевского. И опять. И снова.

Например, Новый год, когда она ждала-ждала, а Залевский так и не позвонил.

– Ну ты сама решай: что важнее, – сказал ей тогда Антон. – Это просто человек такой. Он никогда не поздравит с Новым годом, но будет вытирать тебе слезы, когда ты ревешь.

– А неужели, нельзя, чтобы и слезы, и с Новым годом? – спросила Талька.

Она чувствовала, что ничего глупее не придумаешь, но все равно не удержалась. Такой у нее был день: все понимала, но поступала здравому смыслу назло.

– Ну, попробуй пореветь в следующий Новый год, – осторожно предложил Антон.

Антон предложил, а она не успела, потому что вчера Залевский ее бросил. Вот такие дела.

И они больше никогда не то, что Новый год не встретят вместе, они даже ни одного фильма не посмотрят. А сколько раньше смотрели! Талька даже в любви ему объяснилась под фильм. Ну почти в любви.

– Мне не нравится Пирс Бросснан, – сказала Талька Залевскому ровным голосом. – И Джонни Депп тоже. И Том Круз.

Он усмехнулся и посмотрел на нее внимательно:

– Ты, вообще, без меня не смотришь кино?

– Смотрю. Но…

– Может, Брюс Уиллис?

– Нет.

Талька покачала головой и попыталась улыбнуться. Улыбка получилась так себе. Почти и не улыбка вовсе.

– И кто же тогда?

Она дернула плечом и выпалила:

– Не тогда, а теперь. Ты.

Талька чуть не умерла, пока это говорила, а он только посмотрел на нее долгим взглядом и все.

– Он меня все время хочет обидеть, – жаловалась вечером Талька. – Каждый раз.

– Давай возьмем самый простой вариант, – предложил Антон.

– Какой?

– Тебе это кажется, потому что ты к нему неровно дышишь.

– А если не кажется? Тогда будет самый сложный вариант?

Антон посмотрел на нее с сомнением, но все-таки ответил:

– Если не кажется, значит, неровно дышит он.

А потом Талька вспомнила, как однажды уже прощалась с Залевским навсегда, потому что он ее бросил. Она сидела на даче, а он должен был к ней приехать. Он обещал.

Он не приехал. Ни днем, ни вечером, ни на следующее утро. В окно било июльское солнце, а Тальке хотелось залезть в самый темный угол, чтобы не мешали реветь. И сил совсем не было. Даже на то, чтобы попытаться что-то понять. И она сидела, ревела и не понимала. И не знала тоже. Это было самым ужасным – не знать, почему его нет. Вернее, самым ужасным было, что не пришел, а не знать – на втором месте.

Талька вдруг подумала, что ужасно устала от его характера. Или от того, каким она себе его вообразила. Когда каждый раз говоришь и не знаешь, а вдруг это будет понято не так. И принято не так. И перевернуто с ног на голову, с левого бока на правый, а потом еще несколько раз, чтобы все перепутать наверняка. И рассердиться. Или обидеться. Честно говоря, она не понимала, что он там делает, когда исчезает до тех пор, пока она не придумает что-нибудь, чтобы он опять появился. Нет, она честно придумывала, каждый раз. Но она устала. Устала бояться, что вот сейчас все закончится, и он больше не придет.

«Устала? – ехидно переспросил внутренний голос. – То есть, ты хочешь отдохнуть? От него? Только не ври».

«Нет! – заорала Талька внутреннему голосу и пожалела, что его нельзя стукнуть, чтобы замолчал и не высовывался, когда не надо. – Я хочу с ним. Все, что угодно, но с ним. И ничего не хочу без него. Так тебя устроит, дорогой внутренний голос? Так по-честному?»

Внутренний голос, видимо, устроило. Или он испугался, что у Тальки поехала крыша, раз она ему отвечает.

Антон приехал на дачу на последней электричке, увидел ее зареванное лицо и сразу спросил:

– Ты уже знаешь?

Талька беспомощно всхлипнула в ответ. Он не понял ее всхлипов, но продолжил фальшиво-ровным голосом:

– В больницу поедешь? Аппендицит – это совсем не страшно. И не заразно. Тебя пустят.

 

***

Антон подошел к ней поздно вечером. Деловито потрогал лоб, поморщился.

– Ну не очень. Но терпимо. Если все нормально будет, завтра домой.

Талька заулыбалась во весь рот, как будто ей сообщили невесть какую новость.

– Ура!

– Вот и я думаю, – пробормотал Антон. – Лучше сиди на даче. Там хоть воды нет.

И оказался прав на все сто. На даче даже, чтоб умыться, воды не оказалось.

 

***

На берегу, прощаясь с Ладогой, Талька смотрела на камни. Их было много. Серых, белых, красноватых. Один, вообще, скорее напоминал скалу. Талька собрала камней помельче и поярче, подошла к нему и сложила маленькую пирамидку.

– Красиво, – сказал Антон.

– Раньше похожие складывали, чтоб вернуться, – заметил Денис. – Где-то камни в воду бросают, а здесь так. Или некоторые еще их раскрашивают. Из баллончика. Жалко, у нас его нет.

– Ничего, – решила Талька. – Я вернусь. Вернусь и раскрашу из баллончика.

А про себя подумала, что вернется, но только не с Денисом. Она приедет сюда с человеком, которого будет любить и который сам полюбит ее по-настоящему.

 

Глава девятнадцатая

Алина. 2019 год. Второй сезон

 

Обычно я отвечаю за свои поступки, поэтому стараюсь их не совершать, но в тот день все складывалось совсем не как обычно. Начать с того, что вечером я не занималась тем, чем обычно, а писала рассказ. Про нас, про Тима и Алину.

На самом деле, я писала его для ЛИТО, чтобы было, что почитать и имена собиралась изменить, изменить непременно. Но потом. А пока писала, мне было важно знать, что герои – это мы. И самое главное – я писала о том, что действительно было. Единственное – я не могла знать его мыслей, их я придумывала. Но понять это могли только я и Тим. Если он, конечно, уже не забыл, как оно все было.

«– И ты не боишься, что я научу тебя дурному?

– Ч-чего?

Тим заржал почти неприлично. Вот придумала тоже.

– Не чего, а чему, – невозмутимо поправила Алина. – Например, коротко стричься. И носить пиджаки. И постить котиков.

Тим хмыкнул. Коротко стричься его не заставит никто на земле – в этом он не сомневался. Даже если все вокруг побреются налысо и в магазинах перестанут продавать расчески. Иначе зачем было терпеть все это ворчание в школе, а потом ворчание дома и еще немного ворчания от бабушки летом в деревне?

Пиджак Тим надевал раз в жизни, когда они приехали в гости к тетушке, и тетушка с мамой вдвоем потащили его в магазин. Надел, снял и поклялся себе, что больше никогда в жизни.

А котиков, вернее, кошку Кашку он и так постил в Инстаграме и даже немножко в фейсбуке, но потому что сам хотел, а вовсе не потому, что этому его кто-то научил.

Он посмотрел на Алину, прикидывая, как бы ей объяснить кое-что сразу, чтобы она не брала на себя не свое. Она встретила его взгляд, как будто поняла без слов и опять же как будто успокоила:

– Да ладно. Неужели, ты думаешь, что если бы я действительно хотела тебя этому научить, то стала бы предупреждать заранее?

«Начинается!» – подумал Тим. Но ничего такого не началось. Алина поправила сумку на плече и улыбнулась:

– Пока!

Это прозвучало очень просто, но то ли от ее голоса, то ли от улыбки у Тима внутри что-то дрогнуло и разлилось тревожным теплом.

Он кивнул и вдруг подумал, что лучше всего сейчас перехватить у нее сумку и проводить, докуда получится.

Не получилось, вообще».

Я дописала. И никакой это получился не рассказ, а так – сценка из жизни. Ну и пусть.

А потом пришла Назарова и мы с ней стали воплощать в жизнь мой дикий план.

Назарова прицелилась и щелкнула кнопкой фотоаппарата.

– Слушай, а ты нарочно журналом прикрываешь лицо?

– Я не лицо, – объяснила я. – А подбородок. Он у меня некрасивый.

– Да-а? – протянула Назарова.

Ехидно протянула. Как будто мне было гораздо нужнее прикрывать что-то другое. Ой.

– Или ты думаешь, – решила выяснить напрямую я, – что лучше надо грудь? Вот честно? Что лучше: подбородок или грудь?

– Грудь лучше, чем подбородок! – заявила Назарова. – Кого хочешь спроси. Кстати, знаешь, за что я люблю «ВКонтакте»?

– За что?

– А вот выложишь фоточку, и тебе обязательно кто-нибудь напишет: «Какая ты красивая!».

– Ну да. А кстати, помнишь, как в прошлом году с доски «Наши отличники» Вершинкин стащил мою фотографию?

– Помню. Так он был в тебя влюблен.

– Ага. А теперь разлюбил.

– А ты откуда знаешь?

– А он фотографию вернул.

– На доску?

– Да нет. Мне.

– Во дает. А ты бы вернула Тиму, если б разлюбила?

– Не вернула бы. Он красивый. Я иногда даже думаю ему об этом сказать.

Назарова прищурилась критически:

– А вдруг он подумает, что ты его любишь за…

– Пусть думает, что хоть против. Я его люблю. И все.

– И не разлюбишь?

– Конечно. Только если он полюбит другую или предаст. Всерьез.

– А всерьез – это как?

– Ну, например, я заболею, а он перестанет со мной дружить.

– И тогда вот ты прямо разлюбишь?

– Да. Может, не вот и не прямо, но разлюблю.

– Мне бы твою уверенность!

И тут я подумала, что выгляжу самоуверенной идиоткой. Может быть, даже первый раз в жизни. В смысле – самоуверенной в первый раз.

Назарова посмотрела задумчиво, как будто что-то прикидывала:

– А характер-то у него, по твоим словам…

– Он у него есть, да, – улыбнулась я. – Ну и у меня тоже. Еще воспитательница в детском саду говорила маме: «У вас девушка с характером».

– Ну и?

– А ничего. То есть, даже хорошо. И ты можешь думать все, что угодно, но для меня у него самый лучший характер на свете.

– Это ты сейчас так думаешь.

– Сейчас. И полгода назад. И год. Уже ничего, да?

Лицо у Назаровой стало совсем задумчивым:

– Вот время идет… Слушай, а вдруг ты его правда любишь?

Нет, ну я не стала ее убивать. Лучшая подруга все-таки.

Я выложила в сеть новую фотографию, проводила Назарову и, не дожидаясь первых лайков, вышла из сети. Мне нужно было еще раз обдумать каждый свой завтрашний шаг.

 

***

Раньше я не верила, что так вообще бывает. Я жила привычной жизнью, что-то читала, куда-то ходила, с кем-то разговаривала по вечерам, кому-то рассказывала разную ерунду. Хотелось, чтобы было смешно, получалось жалко. Себя и тех, кому рассказывала – не знаю, кого больше.

Но ничего особенного. Все в рамках. И вроде, даже не очень болело.

А потом он опять появился, и я поняла, что все это время у меня как будто был перекрыт кислород. Не весь, если бы весь – меня бы не стало, а так – на две трети.

И теперь я вдыхала по полной, пока можно. Взахлеб, через край, давясь от жадности. До дрожи, до слез, до немоты. А мне и не хотелось говорить. Только слушать. И смотреть.

Тим рассказывал всем: Ольсик, девчонкам, которые сегодня приехали на ЛИТО, хоть и не собирались (а потому что узнали, что там будет Тим и еще кое-что будет), мне, Назаровой. Но я представляла, что он обращается только ко мне.

Он говорил, что пишет теперь гораздо меньше, зато не эссе, а рассказы. Мне ужасно хотелось попросить, чтоб он почитал хоть что-нибудь, но время для чтения еще не настало, и я молчала. Он рассказывал, что в том городе, где он сейчас живет, у него нет друзей. Приятели есть, а друзей нет. Все, кто был, остались здесь. И вот еще Костя из Большого Камня. Но тот – особая статья, они знакомы с трех лет. И жили в соседних квартирах, пока его родители не решили вдруг переехать на малую родину отца. А они не просто так решили, я знала, мне Костя рассказывал. У них заболела бабушка и больше не могла жить одна. И прилететь к ним тоже не могла. И тогда Костины родители решили, что они-то как раз к ней прилететь могут. И жить рядом тоже могут. Раньше мы с Костей часто болтали в сети, а в последнее время он почти туда не заходил. Я думала, что ему просто надоело, а у него, похоже, в очередной раз менялась жизнь. А я даже ни о чем его не спросила, когда он начал пропадать надолго. Стеснялась, ага. Друг, называется.

– Костя просил узнать – ему можно будет ходить сюда, на ЛИТО? – вдруг спросил Тим.

И я поняла, что отвлеклась и пропустила что-то важное.

– Конечно, может, – ответила Ольсик. – Кто же, если не он? Он – победитель первого конкурса.

– Почему первого? – спросил кто-то из девчонок.

Я так удивилась новостям про Костю, что даже не обратила внимания – кто.

– Потому что как раз сегодня я хотела вам рассказать, что начинается второй конкурс, – улыбнулась Ольсик. – Вернее, второй сезон.

Улыбка у нее была торжественная, и мы сообразили, что сейчас нужно просто слушать.

– Начинается второй сезон, и вы можете прислать свои работы. Ну или привезти и отдать мне. Но я не в жюри. Я – просто координатор. Все требования будут на сайте конкурса: что, как, когда. Да, ребят, теперь у конкурса есть сайт. И спонсоры есть.

– А участвовать можем только мы? – зачем-то спросила я.

Вопрос был идиотский, и все сразу это поняли.

– Участвовать могут все желающие, – объяснила Ольсик спокойно. – Те, кому исполнилось четырнадцать и не исполнилось восемнадцать. И кто пишет прозу, стихи или делает переводы. Да, для начинающих критиков и литературоведов тоже есть номинация. Подробности есть на сайте и будут в моей рассылке.

Все почему-то жутко обрадовались. Даже Назарова, хоть она приехала чисто со мной, за компанию. Она засияла, поправила челку и подошла к Тиму близко-близко:

– А давай мы с тобой победим? – предложила Назарова. – Напишем вместе рассказ и победим?

 

Хуже всего было, когда он начинал сниться. Обычно – несколько ночей подряд. Почему-то в каждом сне он ей о чем-то рассказывал, долго-долго, а она только иногда задавала вопросы. И он отвечал, конечно. Во сне он всегда отвечал. И никуда не спешил.

О том, что было дальше и было ли, она не разрешала себе думать, потому что наступало утро. Утром нужно вставать и жить дальше. Или, наоборот, что ли – жить «ближе», а не во сне.

 

Глава двадцатая

Залевский. 1997 год. Отсчетно-выборное

 

Ему было больно. Не то, чтобы не встать или не повернуться, это он мог. С трудом, но мог. Боль затаилась в суставах, под ребрами и чуть выше – там, где начиналась шея. «Шея-то причем?» – жалобно подумал Залевский.

Он точно помнил, что по шее его не били. Ни сзади, ни тем более спереди. Спереди – это уже получилось бы по горлу, и он, скорее всего, просто бы сдох. Но он не сдох. Он даже ухитрился подняться и доковылять до угла детской площадки, на которой все и началось. И закончилось тоже. Доковылять и свалиться уже там, под выворачивающий наизнанку визг сирены.

Он жутко разозлился на эту сирену, как будто именно она высосала из него последние силы. У него даже в глазах потемнело, а по спине потек липкий пот. Не от бессилия – от злости. Но может, и от бессилия тоже.

А потом, когда его забрали и он оказался сначала в дежурном пункте ДНД, где нос к носу столкнулся с участковым Патефонычем, тысячу лет знакомым, не страшным и почти своим, который даже пообещал позвонить, чтоб за ним приехали и забрали. И не матери позвонить, а подружке. От осознания, что подружка у него сейчас одна – Наташка, Залевского чуть не повело по новой. Никудышняя она была подружка, вот что. Не от мира сего, хоть казалось бы – с чего? Такая же жизнь, такая же история. Но только невозможно с ней было, если подумать. Совсем невозможно. Как быть с девчонкой, которая от поцелуя норовит завалиться в обморок, а от запаха пота меняется в лице, словно только что при ней произошло убийство? Хомячка или даже кого похуже. В смысле, кого еще жальче. Она же от слова «сортир» умрет на месте, и он будет виноват в ее смерти. Нет уж. Пусть кто-нибудь другой будет виноват. Она ведь даже имя себе придумала не как у людей.

И тут в голову с настойчивостью фрезы-автомата ввернулась мысль: ну да, у него ведь все шансы быть виноватым. И не умозрительно, не фиктивно или еще там как, а вполне реально, когда кровь на снегу и сопли по подоконнику.

Шансы все. Но Залевский еще не весь, не кончился. Он же не тряпочка в коридоре и не туманное облачко из девичьей мечты. Может, он и гад. Может и кто угодно, но такого он не допустит – и Наташка будет жить. Как привыкла – падая в обморок от поцелуев и стекленея от запахов. Ну пусть и не с ним. Главное, что будет.

Он сдал ее телефон Патефонычу, а тот что-то гудел про какой-то штраф. Только вот непонятно – кому и за что был тот штраф. Залевскому – за то, что его избили на детской площадке? Или тем, кто избил? Но их никто не видел ни в отделении, ни в опорном пункте ДНД. Стали бы они дожидаться милицию, как же.

Они ждали Залевского – это да. И уже не в первый раз. Залевский знал – почему. Он только никак не мог понять, что с этим делать. Ему казалось, что все решится само собой, когда придет время. Но время пришло какое-то неправильное, и вместо того, чтобы забыть про Залевского, те, перед кем он уж точно ни в чем не был виноват, вспомнили про него все. Где живет, в какой школе учится, кто его девчонка.

Это последнее Залевскому особенно не понравилось, если можно так говорить про ситуацию, когда от страха немеют губы и холодеет в груди. Когда он в первый раз услышал от них про Наташку, ему захотелось зареветь, хоть парни и не плачут. Сначала зареветь, а потом кого-то из них убить. Ну или ладно – не убить, но дать по башке так, чтобы больше никогда… Вот прямо там, не сходя с места.

Но их было много, а он один. И он слишком долго думал.

Правда, в тот раз по башке он и сам не получил. Ему просто сказали то, что сказали, от чего ему стало так мерзко, как будто он наелся ржавой копоти и запил водой из лужи с бензиновыми разводами.

Но он не собирался делать ничего из того, что ему предложили. Ему было с ними не по пути. Вот и все.

Его только напугало то, что ему сказали про Наташку. Она была его слабым местом. Точно. Раньше еще гитара была, но ее испоганили. Ладно. С гитарой он решил. А Наташку спасти проще. Просто нужно сделать так, чтобы она бросила Залевского. Бросила Залевского и жила долго и счастливо с кем-нибудь другим, раз уж он не мог обеспечить ей ни того, ни другого. То есть, может, и мог бы, но только после того, как решил бы все вопросы с этими отморозками. А у него не получалось, и он знал, что в скором времени не получится.

Сначала он испугался, что добром она от него не уйдет. А потом придумал, что нужно сделать, чтобы ушла. Но даже делать ничего не пришлось. На горизонте появилась Танечка. В своих ботфортах и норковой шапке. С отцом милицейским полковником. То есть, бояться что местная гопота привяжется к ней было смешно. И Залевский решил, что это судьба.

А еще, что греха таить, Танечка ему понравилась. Она не стеснялась разной ерунды, как Наташка. С ней можно было очень много чего. И как-то легко и просто можно, а не со страстями в клочья, которые Залевскому сперва льстили, но чем дальше, тем сильнее начинали доставать. Месяц прожить в вечном напряге, может, и можно. А если всю жизнь? С Танечкой напряга не наблюдалось.

И не сказать, чтоб с чистой совестью, но все-таки Залевский решился. Пусть у него будет Танечка, а Наташка будет где-нибудь без него, сама по себе. От мысли, что он никогда больше не сможет к ней прикоснуться и почувствовать сладковато-терпкий запах от ее вещей, напоминавший аромат чернослива, и услышать ее голос, как будто чуть простуженный, но обволакивающий мягкой волной, Залевскому становилось не по себе. Но он успокаивал себя, повторяя привычное: «Она другая, ей нужен другой».

Ей будет лучше с другим, нормальным человеком, который будет ее нянчить и успокаивать в вечных страхах, который сможет спрятать ее от любой опасности, у которого она сможет жить как кукла в кукольном домике.

У Залевского вот не сможет. Нет у него кукольного домика. И спрятать он ее не сумеет ни от кого. Даже от тех придурков, которые бродят за ним третий месяц.

Собственно, они хотели от него одного. Чтобы он сделал для них слепок ключей от двери подсобки магазина, в котором работал. А он точно не собирался ввязываться ни в какую уголовщину. Насмотрелся он на тех, кто собрался. Какими они были до и во что превратились после. Когда в тридцать лет похож даже не на пенсионера, а на живой труп. И это еще повезло, если живой.

В первый раз он столкнулся с ними на том совхозном поле, где собирали капусту, и где они стащили его гитару. Гитару он вернул, но это ничего не изменило. В ней появилась трещина. Залевский не мог слушать, как его прежде идеальная, да что там «идеальная»! – гитара мечты начала дребезжать, словно голос древней старухи. Дребезжать и безбожно фальшивить. И он понимал, что заклеить трещину можно, а вернуть инструменту прежний звук – никогда.

Это понимание доводило его до бешенства. И довело окончательно. Кажется, никогда в жизни он чувствовал себя таким злым и беспомощным одновременно. И гитары не стало. Совсем.

Залевский думал, что время пройдет и все потихоньку забудется, но оно почему-то не забывалось. А потом, когда он в своем магазине в вечернюю смены вывез из подсобки в торговый зал очередную тележку с фасованной зеленью, то чуть не впилился в тех уродов. И они его узнали. А через день пришли поговорить.

И еще через день.

И через неделю.

И кажется, выхода у Залевского не было. Вот только выход для Наташки он нашел, и уже стало чуть легче. Но с того дня жизнь как будто начала обратный отсчет.

И кто знает, до чего бы все досчиталось? Но однажды в дверь Залевскому позвонил Ангел. В смысле, Вовка Ангелов. Он был веселый, злой и слегка потрепанный. Как будто прошел полосу препятствий, но прибыл к финишу первым.

– Тут какие-то придурки твою дверь пасли. Я с ними чутка поговорил. Если еще появятся – свистни. Я тогда ребят соберу. Но что-то мне кажется, что это вряд ли.

Залевский понял Ангела не сразу. А когда понял, его изумило в первую очередь даже не то, что те придурки больше не будут ходить за ним, как тень отца Гамлета. Его пробило насквозь мыслью, что Наташку больше не нужно ни от кого спасать. Ну если только от махрового идиотизма Залевского, от которого хорошо бы и самому как-нибудь спастись. Да видно поздно.

 

Глава двадцать первая

Талька. 1997 год. Фланировать и планировать!

 

– Лелик, деточка, будь мужчиной! – прокричала тетя Галя из кухни. – Отвези ее сам, а то она до понедельника не вернется.

 «Неправда, – подумала Талька. – Я бы не вернулась до вторника, но кому я там нужна и что буду делать? Фланировать в красивом платье от пруда до пруда? «– Скажите, где тут у вас пруд? – Да практически везде», – тьфу ты. Лелик-зараза. Научил».

Но как все-таки хорошо, когда на даче есть соседи, которые знают тебя с самого рождения и стали почти родственниками. И могут отвезти через пол-области на дачу к лучшей подруге. Просто так отвезти. Потому что она тебя позвала. И теперь можно не сверять расписания автобусов и электричек, следующих с разных вокзалов, а думать строчками из дурацких анекдотов. Нет, Талька не будет думать строчками из дурацких анекдотов. Она будет фланировать в красивом платье от пруда до пруда и планировать. Да, только фланировать и планировать.

В конце концов, можно еще посмотреть вблизи на Шушиного кавалера. Это всегда интересно – какого мужчину полюбила умная женщина.

– Собралась! – хлопнула себя по бедрам тетя Галя. – Зонтик! Зонтик-то тебе зачем? Он же больше тебя в два раза!

– А если дождь? – пискнула Талька.

Тетя Галя ткнула пальцем в бесконечно синее небо.

Но Талька не сдавалась.

– А если собаки?

– А если собаки, – поддержал Лелик, – ты откроешь зонтик и улетишь с западным ветром. Мэри Поппинс, до свидания.

 

***

Конечно, ничего не получилось. Талька подумала, что, наверное, ее так бережет судьба. Только непонятно – для кого? Для будущего мужа, что ли? Но если все будет продолжаться в таком вот ключе, замуж она не выйдет никогда. Ведь стоит ей решить, что с этим человеком у нее могло бы что-то получиться, как в самый ответственный момент происходит такое, что становится ясно: ничего не может быть.

Как она забыла-то об этом? Зачем надела любимое платье? И (о стыд и ужас!) новое белье?

Хорошо хоть, никто не узнает. Ни как она вытащила из ящика подаренные на день рождения деньги, ни как пришла в маленький магазинчик, в котором хозяйка была похожа на математичку (и от этого у Тальки сердце начинало биться, как на контрольной по алгебре). Похожа-то похожа, зато никто, нигде и никогда не подбирал Тальке такую одежду.

В этот раз Талька пошла не за платьем.

– Ты хочешь именно крем с цикламенами? – спросила продавщица.

Талька неуверенно кивнула. На самом деле она думала, что хочет вот это белое с молочным отливом, с тоненькой полосой кружев и розовыми цветочками. Но раз это называется «крем с цикламенами» – пусть.

«Крем с цикламенами» сел как надо, но толку-то?

А какого толку Талька хотела? После зонтика-то?

Она же попрощалась с Залевским навсегда? Попрощалась. Вот и нечего теперь. Они, вообще, не должны были бы видеться вот так. Просто случайно совпало, что Шуша влюбилась в его друга, и что они позвали к себе в гости и Залевского, и Тальку. Вернее, Шуша-то влюбилась сто лет назад, просто почему-то именно теперь отношения, которые то ли были, то ли не были, резко изменились. В лучшую сторону. Может, Шуша насмотрелась на Тальку, поняла, как делать нельзя, и сделала все наоборот? А может, друг Залевского, насмотрелся на Залевского то с Талькой, то с ботфорточницей и решил, что ему тоже пора как-то определиться?

Как бы там ни было, но он оказался вполне вменяемым парнем, и Шуша рядом с ним улыбалась смущенно и счастливо. Талька ее такой не видела вообще.

А Залевский почему-то приехал к ним один. Шуша ведь честно предупредила Тальку, что он может быть с девушкой. И Тальке предлагала привезти кого-нибудь. Но у Тальки никого не было. Откуда?

Денис? Нет, Тальке совсем не хотелось про него думать. Нет, она не обиделась, что он не бросился ее спасать. В конце концов, если бы бросился, может, все было бы гораздо хуже. А так все получилось хорошо и правильно. Тальку спасли. Антону не в первый раз, вообще-то, пришлось это делать. Он вытаскивал ее из воды, из-под колес автобуса, из нехорошей компании и откуда только не. Старший брат, да. Настоящий. Сколько раз он ее бесил. Сколько раз она готова была рыдать из-за его шуточек. Сколько раз хотела дать ему в лоб. Но если бы не он, ее, может, и на свете давно бы не было. Да вот хоть, когда Тальке исполнилось три, они гуляли около дома, а по дороге на всех парах промчался трактор, и от ужаса Тальку понесло не к дому, а к трактору. Это ведь Антон схватил ее за капюшон. Или через два года, когда они переходили через ручей по бревну и Талька соскользнула ногой в вязкую жижу. Это ведь Антон ее вернул на бревно. Или уже теперь, на Ладоге.

В общем, хватит о грустном. Пора о веселом.

Кавалеров у Тальки нет и не предвидится. Зато у нее есть «крем с цикламенами», тоже неплохо.

Если бы она не была такой, какая есть, возможно, кто-нибудь даже оценил бы их красоту. Но Талька переживет и без посторонних оценок.

Талька вдруг подумала, что всегда завидовала девчонкам, которые могли сделать что-то, чего Талька не могла. Например, Шуше, когда та надевала мини-юбку из трикотажа-резинки и садилась верхом на стул, причем почему-то считалось, что это в порядке вещей и нет в этом ничего неприличного. Или подружке Залевского, которая при разговорах с мальчишками делала большие глаза и тянула фальшивым голоском:

– Да-а? Какой ты сме-елый! (Или сильный, или добрый, или вообще – безбашенный на все сто).

Талька, если надевала юбку короче колен, сидела по стойке смирно, а кокетничать не умела вообще. Если человек ей нравился, она краснела и фыркала невпопад. Если не нравился – ну и чего тогда.

Ей хватило смелости первой подойти к Залевскому и заговорить. И он даже ответил ей. Спокойно, как будто ничего не произошло, и они по-прежнему могли вот так разговаривать, ни о чем и обо всем одновременно. Впрочем, разговор быстро свернул в ненужную сторону, и Талька отчаянно начала жалеть, что не может остановиться.                  

– Я им всем говорила: «Я с тобой дружу, а ты надо мной издеваешься», – зачем-то призналась она.

– Им – это кому? – деловито уточнил Залевский.

– Лю, – слегка запнулась Талька, но договорила, – бимым.

– Любимым, – повторил Залевский странным голосом. – Что-то ты, мать, в показаниях путаешься.

Талька вытаращилась изумленно.

– Ну смотри сама. А – дружу. Б – любимым. Про то, что «любимый» нормальными девчонками употребляется исключительно в единственном числе, деликатно промолчу.

Талька вспыхнула, но решила так просто не сдаваться:

– Нормальными девчонками любимый употребляется исключительно? – ехидно переспросила она.

Залевский кивнул и отвернулся к Шуше.

Талька подумала, что она его любит очень сильно, но когда он вот так говорит с другой девчонкой, пусть даже с Шушей, ей не менее сильно хочется его послать. Громко, уверенно, чтоб все видели и слышали. Но только, чтоб он не ушел, потому что без него она опять провалится в свою черную душную яму, из которой уже не надеялась выбраться.

Как хорошо, что он никогда не узнает об этом! Как плохо, что он сам ничего не понимает. Или, наоборот, все видит и понимает, но ему так больше нравится?

Талька понимала, что ведет себя как последняя идиотка, но бродила за ним по всему участку. Какое уж там – фланировать и планировать? Не сложилось.

Она даже пошла с ним, когда Залевский решил подняться на второй этаж за книжкой. Не то чтоб она боялась отпустить его от себя хоть на шаг, просто не хотела прерывать разговор. По крайней мере, себе она объяснила это именно так. Разве можно недоговорить, если второго шанса не будет?

– Ты сейчас удивишься, наверное, но если бы мне предлагали отрезать хвост по частям или сразу, я бы выбрала по частям. Чтобы успеть привыкнуть.

– А чему удивляться? Профессионалы это делают не больно.

– Ты – профессионал?

– Да не. Ты что? Профессионалы в парикмахерских работают. А чего ты вдруг собралась?

– Ты ничего не понимаешь! Я же… Ну – не в прямом смысле. А потому что ты…

– А, ну ладно. Смотри: это моя самая любимая книжка.

Талька посмотрела невидящими глазами и кивнула. Какая книжка? При чем тут вообще книжки?!

– А я ездила на рыбалку с Антоном и его другом.

Пожалуй, это был последний Талькин козырь на сегодня.

– Прекрасно, – кивнул Залевский.

Спокойный и безразличный.

– А ты совсем никогда не ревнуешь? – не выдержала Талька.

Он засмеялся:

– Конечно, нет.

– А почему?

– Да я не боюсь конкуренции. От таких парней не уходят.

– Даже так?

– А ты бы как хотела?

– Ну не знаю. Моей подружке парень однажды сказал: «Кому ты, кроме меня, нужна?»

– И что?

– И все. У них все.

– Логично.

– А если бы от тебя ушла твоя девчонка?

Залевский пожал плечами:

– Значит, убедилась бы, что я был гораздо лучше.

Талька подумала, что вот сейчас ей хочется, чтобы он куда-нибудь исчез. Весь такой неревнивый, положительный и уверенный в себе. Ну невозможно находиться с ним рядом. Просто невыносимо.

Талька улыбнулась. Голос у нее был вроде спокойный, но руки дрожали, и она спрятала их под стол:

– А представляешь, как тоскливо тому, кто знает будущее? Он же ничего не может изменить. Вот у меня, например, никакого дара предвидения нет, но я точно знаю, что N поедет в пятницу на рыбалку. А Z заведет интрижку с очередной девицей. Будет думать, что это вечная любовь, а потом она вытрет об него каблуки – ну просто он всегда таких выбирает, ему с другими не интересно, и …

– Кто такой N – я не знаю. А Z – это Залевский, ясно. А ты бы хотела вытереть об меня каблуки сама?

Талька посмотрела затравленно:

– Я их не ношу. Вообще-то.

– И прекрасно. Я, кстати, знаю, как можно все изменить. То есть, N уедет на рыбалку и Z заведет роман. Но ты не будешь от этого страдать. Хочешь?

 

Глава двадцать вторая

Алина. 2019 год. Убедительная иллюзия

 

Мы стояли рядом, почти касаясь друг друга. Он смотрел на меня, я – на его ботинки. Сначала. А потом мне надоело их рассматривать, и я посмотрела ему в глаза.

– У меня никого нет, кроме тебя, – сказала я.

Глаза у него стали раза в полтора больше, чем были.

– Здрасьте! Как это никого?

– Ну в смысле у меня есть все, кроме тебя.

– Все?

И опять этот взгляд. Встретишь – провалиться хочется. А вот интересно, если я сейчас ему скажу, что он – зараза, он обидится и перестанет со мной разговаривать на всю оставшуюся жизнь или все как-нибудь обойдется?

– Я бы тебе сказала, что ты зараза, – не выдержала я, – но тогда все будет неправильно.

– А как правильно?

– А я не знаю. Я знаю, что ты самый умный, самый красивый, самый лучший…

– Стой. А как же «зараза»?

– Ну как-то так. И вообще, я передумала. Человек может передумать?

– Может. Три раза в день, после приема пищи.

– Я – до передумала и ничего.

– А про «самый лучший» не передумала?

– Понимаешь, какая фишка. Дело в том, что самый лучший – это правда. Ее не передумаешь, она от меня не зависит.

Он наклонился ко мне, и я вдруг поняла, что сейчас он меня поцелует. Но мне почему-то стало так страшно, что я еле могла дышать. Как будто сейчас могло произойти то, от чего решилась бы вся моя судьба, а если бы оно произошло неправильно, то и судьба бы стала неправильной и, может, даже не моей.

– Подожди, – попросила я. – Пожалуйста, подожди.

А потом подумала: «А сколько можно ждать? Неделю? Месяц? Год? И главное – зачем? Зачем, если я умру вот прямо сейчас, если он это сделает? В хорошем смысле».

Наверное, это были очень глупые мысли. И очень смешные мысли. И совершенно неправильные. И вообще, не мысли, а так – не пойми что. Но мне не хотелось понимать. И думать дальше не хотелось.

Но Тим послушно кивнул. И стал смотреть на облака. Они были белые, толстые, похожие на кукольные одеяльца. И Тим уставился на эти одеяльца так, как будто я перестала для него существовать.

И я вдруг подумала, что еще совсем недавно обиделась бы на него. О, как бы я обиделась! Как многозначительно молчала бы и писала провокационные комментарии в сети. Как бы намекая. Как бы не говоря прямо.

А потом как бы рыдала ночью, забросив смартфон за дальнюю подушку. И смотрела бы на фотографии Тима, и рыдала бы еще горше. Потому что не понял, не сделал, не оправдал доверия – аааа! Откуда у меня эти фразы? Из бабушкиных черно-белых комедий?

Но какая же это чушь. И никогда я не обижусь на него из-за подобной ерунды. Теперь уже никогда. Потому что, как я однажды ответила девчонкам на другой вопрос – «А почему он тебе пишет?» (но и на этот вопрос такой ответ годится): «А потому что я его знаю тысячу лет».

 

***

Я вернулась в комнату и села на прежнее место, рядом с Назаровой. Тим остался на улице. Сказал, что у него там еще одно дело.

– Ну что? – не выдержала Назарова. – Он тебя поцеловал?

– Нет, – быстро ответила я и отвернулась.

Сердце билось часто-часто, как будто я делала что-то неправильное. Мне не хотелось разговаривать с Назаровой. Мне хотелось сказать, что она – крыса, а не подруга. Потому что подруга не стала бы строить глазки Тиму. Я же на Ярослава даже не смотрела. Я ему слова лишнего не говорила, потому что понимала. Все понимала. А Назарова делает вид, что нет. Ну и ладно. Ну и пусть. Я просто теперь буду знать, какая она на самом деле. Тоже немало.

Назарова нахмурилась.

– А ты его?

– И я нет.

– Почему?

Глаза у нее округлились и выросли раза в два. От удивления, что ли?

– У меня были губы накрашены.

– Ты же не красишь губы?!

– Ну вот сегодня же накрасила.

Назарова посмотрела долгим взглядом. Что-то в нем мелькнуло новое.

– Ты нарочно, да? Ну теперь жди еще полгода. Или уж сразу до совершеннолетия.

Я пожала плечами. Полгода так полгода. Мне не привыкать, подожду. Главное, чтоб было чего.

– Но учти, если целуешься и не хочешь рассказывать – проще всего спалиться в двух случаях, – заметила Назарова и подняла указательный палец. – Когда сболтнешь, что щетина колется, и когда похвастаешься, что помада не размазывается.

– Фу, – выдохнула я. – Мне, значит, легче. Мне – только в одном. У меня нет щетины.

И чтобы Назарова от меня отстала, я вытащила смартфон и уставилась на экран.

Но она не отстала. У нее, похоже, рот сегодня не мог закрыться в принципе.

– Ну что опять? – спросила Назарова, заглядывая на экран моего телефона. – Ты написала, что замерзла попа, а он лайкнул?

– Дура что ли? – возмутилась я.

И покраснела.

– Ты-то? Не знаю. Но написала же.

– Я вчера это тебе написала!

– А кстати, это хорошо или плохо?

– Что?!

– Ну что он лайкнул, – Назарова задумалась. – С одной стороны, ему не безразлична твоя попа – это хорошо. С другой – получается, ему нравится, что она замерзла. Это…

И тут мы начали ржать так, что у меня полились слезы, а у Назаровой расстегнулась заколка. И Ольсик не выдержала и сделала нам замечание.

Мы извинились и затихли.

Тим вернулся. Он отказался читать что-нибудь свое, а я прочитала свою вчерашнюю миниатюру. И Тим слушал, но по его лицу я не смогла понять, нравится ему или нет.

А Ольсик сказала, что из всех моих миниатюр когда-нибудь может получиться большая книжка, если я, конечно, придумаю сюжет, потому что герои у меня везде одни и те же. И это было правдой – про героев.

 

***

Я лежала ночью и думала, что иногда очень хочется с человеком поговорить. Не нужно, а именно хочется. И не то чтоб это было невозможно. Возможно. Но перед этим придется пройти через восемнадцать разнообразных «но». Вполне вероятно даже, что половину из них ты придумала сама и зря. Но они есть, пусть и придуманные. Скалятся, выставляют шипы, демонстрируют неприступность. 

И ты говоришь с другими людьми, ты пишешь стихотворение или полстраницы для нового рассказа – и все. Вроде можно жить дальше. Неделю, месяц – не знаю, сколько еще. До следующего раза.

А еще я думала, что мне просто нужно еще немножко времени. Тогда я научусь понимать Тима с полуслова. И говорить прямо о том, о чем мне хочется сказать. И он, может быть, тоже научится говорить прямо то, что хочется сказать ему.

И еще – еще я не буду закрывать глаза и жалеть потом, что закрыла. И перестану уже отвечать на дурацкий вопрос Назаровой «А вы хоть целовались?» – «Нет».

 

***

«Ладно, – подумала я. – Ладно. Как там бабушка говорила? Кто умнее, тот и – нет, это не наш случай, при всем моем самомнении. У дураков мысли сходятся? Нет, это не бабушка и, вообще, не про такое. А вот. «Ты девочка, значит, должна…» Я – девочка, со мной так нельзя. Тьфу. Молчи, дура. С тобой иногда никак нельзя, если подумать-то».

И я набрала номер Тима.

– Привет!

– Привет, – ответил он так спокойно, как будто я сто раз на дню звонила ему и он давным-давно к этому привык.

– Я, – начала я и вдруг поняла, что все слова куда-то пропали.

– Ты хотела о чем-то спросить? – уточнил он, видимо, не дождавшись.

– Да, – выдавила я через силу, а дальше вырвалось само. – В шесть утра ты лайкнул мою фотографию – это было что? «Спокойной ночи» или «С добрым утром»?

Он рассмеялся.

– Ты же еще не уехал? Приезжай в гости. Просто так.

 

***

А потом я подумала: а что будет, если? Если все как-нибудь невозможно устроится, и мы останемся одни?

От одной мысли во рту стало сухо, а голова наполнилась тягучей пустотой. Сердце будто ударилось обо что-то, замерло, но через секунды начало биться с новой силой и частотой. От него волнами расходилась теплая боль. Вверх – к гортани, вниз – к животу, а потом всюду – до кончиков пальцев.

Я испугалась, что еще чуть-чуть и не смогу дышать. И это от одной мысли.

 

***

Мы сидели в моей комнате, как раньше с Назаровой. Только вместо Назаровой за столом был Тим.

– Знаешь, чем меня пугают соцсети? – сказала я. – Они создают очень убедительную иллюзию близости.

– Да?

Он спросил, а я поняла, что даже в глаза ему посмотреть не могу. Посмотрю – умру. И я продолжила, глядя в закрытый ноутбук:

– А может быть, это и не иллюзия. Никто же точно не знает.

– Может быть, – кивнул он. – Может быть, даже не создают, а уже создали и, может быть, не иллюзию.

А потом он меня поцеловал. И я забыла, кто мы, где мы и заодно – как дышать. Но не умерла. Или умерла от счастья – никто же точно не знал.

Но как бы там ни было, вечером я опять писала свою любимую миниатюру про своих любимых героев.

Пойди в сети разбери – что на самом деле, а что кажется.

 

Глава двадцать третья

Талька. 1997 год. Ты будешь смеяться

 

– Я бы тысячу раз умерла от ревности, – важно сказала Талька. – Но я же тебя сто лет знаю.

Почему-то эта ее фраза прозвучала в полной тишине, и ей в ту же секунду захотелось спрятаться. Ну хоть под столом, если больше негде. Но она не стала.

Она только сейчас поняла, насколько соскучилась по разговорам с ним. Даже не по нему самому. Сам-то ладно, она бы еще неделю-другую пережила. Но вот рассказывать ему обо всем на свете хотелось нестерпимо.

– А правило «только-не-бросай-меня-в-терновый-куст» до сих пор работает, – улыбнулась Талька.

– Опять не съели? – оживился Залевский.

– Да нет. Опять человек сделал именно ту фигню, про которую я ему говорила. Ну что она меня добьет.

– Опа! И кто же наш герой?

– Героиня.

– А может, случайное совпадение?

Глаза у Залевского смеялись.

– Может.

– Проверь еще раз!

– Опять рассказать про терновый куст? – удивилась Талька.

– Придумай что-нибудь. Расскажи ей, что тебя с детства травмировали зеленые бегемоты. И жди, когда подгонит.

Талька фыркнула:

– Если бы меня травмировал хоть один зеленый бегемот, особенно в детстве, от меня бы ничего не осталось.

– Ну знаеш-шь, – прошипел Залевский страшным шепотом, – бегемот бегемоту – кознь.

И вдруг заговорил нормально, будто стряхнул с себя свой вечный глум:

– А я тебе давно говорил: завязывай дружить с этими тетками. Дружи с нами. От нас только один подвох. Но это временное. Залезешь в терновый куст – переждешь.

Талька вдруг замолчала. Может, ей показалось? Или это правда? Что все встало на свои места? Как было когда-то.

Она жалуется ему на разную ерунду, а он слушает. Как же хорошо, оказывается, когда он просто ее слушает и что-то говорит в ответ!

– Как же хорошо, когда тебя понимают, – выпалила Талька и покраснела. – Даже страшно становится.

– О как, – Залевский округлил глаза, будто по-честному удивился. – А почему страшно?

– Ну что все понимают не так, как я.

– Хм. А если так?

Талька мечтательно улыбнулась:

– Тогда, может, еще страшнее. А-а-а! Нет! Не слушай меня! Вообще, не слушай. Давай я тебе лучше кое-что прочитаю.

Залевский покорно прикрыл уши ладонями:

– Читай!

Но Талька знала, что он все равно слышит, и начала чуть хрипло от страха:

– Когда-нибудь я для тебя напишу,

По правилам старой игры

Про белый, но слишком навязчивый шум,

Забивший ночные дворы.

Про ветер, который уносит слова,

Про тени огня на снегу.

Про то, что – неважно. Про то, что едва…

Неправда. Я плачу. Я лгу.

 

***

Это было безумием и это было счастьем, но к ним в дверь опять постучали, и Залевский вышел. И Талька осталась одна на бесконечные двадцать минут.

– Ну что мне еще сделать, чтобы они от тебя отстали? – спросила Талька, когда он вернулся.

Спросила как будто в шутку, но слова горчили, не хуже таблеток от головы.

– Сфотографируйся голой в ванне.

Залевский говорил спокойно и серьезно, и только в глазах плескался смех. Как вода из той самой ванны.

– Это еще зачем?

– Ну… Они решат, что ты сумасшедшая и что с тобой лучше не связываться.
– А ты? Что решишь ты?

– Вот и узнаешь заодно.

Он посмотрел на часы.

– Ладненько. Пойду я потихонечку на…

– Зараза, – сквозь зубы выругалась Талька.

– А кому легко?

– Ну что ты так смотришь? – не выдержала она и почти крикнула. – Я же тебе ничего плохого не предлагаю! По крайней мере, вот прямо сейчас.

«Надо было говорить: ничего хорошего, – ехидно подсказал внутренний голос. – То, о чем ты – дура думаешь последние полчаса, это не плохое. Это как раз хорошее».

Она не успела нашарить тапки, а он уже отпирал замок.

– Закрывайтесь, девушка! В подворотне нас ждет маньяк!

Может, его и ждал маньяк, Талька проверять не стала.

А в ванной стащила свитер и посмотрела в зеркало. Значит, вон оно что. Значит, если у нее будет такая фотография, все решат, что она сумасшедшая?

А вот нет. Не будет и не решат.

 

***

Талька думала, что не увидит его до утра, но через полчаса он почему-то вернулся. Постучал в дверь, зашел в комнату, огляделся по-хозяйски. Увидел ее любимую книжку на столе.

– Ты опять это перечитываешь? В какой раз?

– В сто тридцать пятый, – уверенно ответила Талька.

– А по-моему, в сто тридцать шестой. Ладно. Неважно. Тебе нравится? У меня было чувство…

Он замолчал на секунду и усмехнулся уголком рта.

– Так да. Было чувство, что когда я это читаю, меня голой кожей тащат по наждачке. У тебя нет?

Талька изумленно захлопала ресницами и хлопала минут пять. Он успел соскучиться и отвернуться к книжному шкафу.

– Ну… Если только очень мелкой наждачке, – наконец сказала она. – Нулевке.

– Так да, – повторил он. – И ты привыкаешь. Тебе даже почти нравится. Нулевка, что там? Почти не больно. А потом незаметно вместо нее подсовывают как в анекдоте – крупняк. И остаются одни уши.

– Ты будешь смеяться, – сказала вдруг Талька, – но я не помню, как ты меня поцеловал. Что было до помню, что после – тоже. Смешно, да?

Он почему-то не засмеялся. Отвернулся от нее и начал застегивать молнию на куртке, расстегнутую до середины. Внезапно спокойный и чужой.

Хотя какое там – спокойный?

«Ты опять все испортила», – констатировал внутренний голос. «А вот не дождешься!» – взорвалась Талька. Но взорвалась в себя, незаметно.

– Нет, подожди, – Талька тронула рукав Залевского. – Мне было хорошо. Мне было так хорошо, что я помню только это, понимаешь? И я не спала полночи, потому что – ну не спала. А потом еще полночи.

Она прекрасно помнила и ту ночь, и как на следующий день рассказала обо всем Шуше.

– Это не считается, – вздохнула Шуша. – Считается только в губы.

Талька фыркнула:

– Ну убери калькулятор, раз не считается. Но я тебе, знаешь, что скажу? У всех бы так не считалось. 

– То есть…

– То есть, никогда, ни с кем и нигде мне не было так хорошо.

– Так не бывает, – покачала головой Шуша.

– Было. Понимаешь? Не бывает, но было. А может, еще и будет.

Тогда Талька верила, что еще будет. А сейчас? Сейчас вдруг стало так страшно, что задрожали руки. Хорошо, что их можно было спрятать за спину. Залевскому.

Она обняла его очень быстро и очень крепко.

– Подожди, – попросил Залевский. – Ты же ничего не знаешь. Если бы ты знала, то и разговаривать бы со мной не стала.

Талька хрюкнула и уткнулась в его куртку носом, как будто решила остаться так навсегда.

– Я и знать не хочу!

– Но это плохое. Очень плохое, – объяснил Залевский. – Сначала оно случилось со мной, а потом я сам…

– Ты действительно думаешь, что если когда-то с тобой случилось что-то плохое, – перебила его Талька, – что-то очень плохое, что-то ужасное, и я об этом узнаю, то могу тебя разлюбить? Ага, сейчас!

Эти слова вырвались сами собой, и Талька едва успела удивиться, как легко, оказывается, признаваться в любви.

А потом с ним как будто что-то случилось. Или, правда, случилось, потому что еще мгновенье назад он был рядом, но все равно как будто далеко и сам по себе, а через мгновенье оказался с ней. И не осталось в его лице ни смеха, ни глума, ни страха — ничего такого, что раньше вымораживало Тальку до донышка. Он стоял и смотрел на нее – живой, настоящий. Тот, без которого она уже почти поверила, что сможет. Но все-таки не смогла.

Она подумала, что должна его спросить о чем-то важном. Именно сейчас спросить, а то уйдет. Но в голове крутилось одно: «Почему ты такой колючий?» И это, кажется, было не совсем то, о чем нужно. Или совсем не то. Но ни о чем другом Талька думать не могла.

 

***

– Как хорошо! – сказала Талька.

– Что хорошо? – уточнил он.

– Все. Ты. Я. Чашки. Стена.

– Ночь, улица, фонарь?

– Я не хочу ночью на улицу, – покачала головой Талька. – И в аптеку не хочу. Я хочу здесь. С тобой.

Она думала, что он сейчас еще о чем-нибудь спросит, но он не стал.

Талька замолчала. У нее тоже не было вопросов – вот в чем дело. Впервые за много-много месяцев – ни одного вопроса. Легкость в мыслях необыкновенная. Наверное, все еще появится потом. Но это пусть. Потом они как-нибудь разберутся.