«Море Нопы». Анастасия Разумова
Подходит читателям 15+ лет.
Анастасия Разумова
Море Нопы
1
Когда засыпаешь под открытым небом, при пробуждении рискуешь чего-нибудь не досчитаться. Волна выплеснула рюкзак, а сандалии уплыли. Два огненных барбуса дрейфовали в нескольких метрах от берега, вот что значит подошва из пробки. За мной следила старобухтинская чайка, не в полной мере городская жительница вроде вороны, но и не морская дикарка, вдохновившись которой можно написать дзен-буддистскую книжку. Вода оказалась холодной и мутной, с отчетливым запахом водорослей. Вероятно, так древний человек ловил рыбу, как я – свою единственную обувь. Дно норовило выскользнуть из-под ног, волны усилились, и я с трудом достигла суши. Обулась и подошла к лазейке в проволочном ограждении. Просунула в дыру насквозь промокший рюкзак, осторожно вылезла сама и огляделась.
Ограждение тянулось вдоль берега, по одну сторону лежали широкая, пустынная полоса земли и море, по другую – теснились одноэтажные домики. Ночью я шла от вокзала до моря сорок минут. Все, что увидела в темноте, последовательно и наглядно укладывалось в название городка. «Старая Бухта, – сказал проводник поезда. – Лежать в сероводородной ванне – и то приятней».
Камни за ограждением были древними на вид, проросшая среди валунов трава казалась жесткой и седой, как будто пережила много зим. Вдалеке играла музыка, запах водорослей мешался с запахом дыма, жареного мяса и перезрелых фруктов, солнце сияло в окнах. Я поднялась по склону, двинулась вперед, разглядывая домишки вдоль дороги. Цвета их давно выел соленый ветер. Мог ли выглядеть по-иному город с именем, обрекающим на обветшалость всего, даже того, что только строится?
Из одного окна выпирала большая старомодная колонка. Играли The Beatles. Я остановилась застегнуть ремешок сандалии, ощутила, как дрожит от звуковых волн земля, прошла несколько метров и очутилась прямо перед ее домом.
Даже среди одинаково невзрачных жилищ этот был самым невзрачным, бесцветно-схематичным, словно сошел с рисунка ребенка трех лет. На пятачке под закрытыми окнами вяли флоксы, дом выглядел необитаемым. Я постучала в дверь. С рюкзака на крыльцо стекала вода, кап-кап. Молчание. Неужели она ушла?
В окне мелькнула тень. Я постучала громче, и еще. На третий раз дверь открыла девица моего возраста, лет шестнадцати-семнадцати. Никто не говорит о таких «высокая», говорят «рослая», как о лошади, голова маленькая и черты лица мелкие, очки, мышиного цвета «луковка» на голове и черная футболка до колен, поэтому фигуры не разберешь – вот и вся Рита Нопа.
– Привет, – сказала я и улыбнулась.
Она мгновенно узнала во мне приезжую, поправила очки на носу и сказала:
– Мы не сдаем комнаты.
– Наверное, я что-то перепутала.
– Точно, – ответила девица без улыбки.
Она слегка пробуксовывала на согласных звуках, поэтому получалось «с-сдаем» и «точ-чно».
– Нашла этот адрес в газете, – снова вступила я.
– Ошибка какая-то. Мы не сдаем комнаты, никогда, – повторила она.
– Жаль, зря шла… Можно зарядить у тебя телефон? Пожалуйста. Я попала в передрягу.
Девица с сомнением посмотрела на мой рюкзак, вода капала на крыльцо, уже натекла целая лужа. А я разглядывала собеседницу, впервые очутившись на расстоянии вытянутой руки, и удивлялась: как можно жить у моря и быть такой бледной? Мумия, не девчонка! Про таких всегда думаешь, что у них изо рта пахнет. На самом деле, нет. Но никуда не денешься от первого впечатления.
– Вещи утонули, еле спасла рюкзак, – сказала я. – Дурацкая история.
Она нисколько не заинтересовалась. Говорю же, мумия. Я сделала жалобный вид. Девица не убирала ладонь с дверной ручки.
– Пожалуйста, – повторила я. – Мне нужно позвонить кому-нибудь, а телефон разрядился.
Тогда она, наконец, отступила вглубь дома. Я вошла, а точнее, втиснулась в крошечное помещение, где на детских санках неустойчивой пирамидой громоздились шланги, мешки, стоптанная обувь. У входа стояли огромные мужские кроссовки времен Майкла Джордана, что меня озадачило. Разило какой-то старушечьей мазью и чем-то горелым. Девица провела меня в комнату, небольшую, со старой мебелью и светло-розовыми обоями в пузырях, указала на серую от грязи розетку. Я достала телефон. Девица зевнула.
– Старая Бухта – приятное название, – сказала я, чтобы поддержать разговор.
Она промолчала.
– Забавная штука с этими названиями. Если есть Старая Бухта, должна быть и Новая, правда? – сказала я. – Вот Оскол: есть Старый, есть Новый. А Бухта только Старая, я почитала брошюрку в поезде.
Девица почесалась.
– Здорово, наверное, каждый день просыпаться и видеть море в окно, – снова сказала я.
– Ко всему привыкаешь, – ответила она.
– А я вижу из своего окна стену соседнего дома.
– М-м.
– Знаешь, что бывает, когда очень долго смотришь на кирпичную стену? Она начинает казаться морем.
– М?
Телефон молчал. Девица посмотрела на черный экран, заявила:
– По-моему, не работает.
– Все-таки вода попала, – сказала я. – Ты не дашь свой телефон?
– Он отключен.
Девица почесывалась и выразительно переводила взгляд с меня на выход. По-видимому, уже жалела о собственном гостеприимстве или чего-то боялась.
– Э-э… тогда можно салфетку? – попросила я.
Она подошла к буфету, выкрашенному белой краской, с недовольным видом открыла ящик. Будто от свидания ее отвлекаю, а не от очередного прыща на носу! Я заглянула через ее плечо. Чего только не было в ящике: географические карты, компас, батарейки, даже армейский сухпаек.
– Ого, вы готовитесь к концу света?
Она неохотно ответила:
– Мать любит походы.
– Ух! А ты?
– Что – я?
– Любишь походы?
– Не очень.
– Поэтому сидишь тут одна?
– С чего ты взяла, что я одна?
– Ну, возрази.
Она хмыкнула. Достала бумажные салфетки, протянула мне и быстро отдернула руку.
– Тебя как зовут? – спросила я.
– Рита, – ответила она и захлопнула ящик так, что на буфете задрожали расписанные бутылки, выставленные, очевидно, для украшения в стиле кантри.
– А меня Ламбада, – сказала я и напела. – Шо-орандо си фой пара-рара-рара-рара-ра-а…
Эмоций у нее было, что у мороженой скумбрии. Она так и не сдвинулась с места и все почесывалась. Может быть, у нее идиосинкразия? Этим красивым словом одна моя знакомая называла физическое отвращение к невинным, в общем-то, вещам. Например, Наполеон до чертиков ненавидел белых лошадей. А одного писателя корчило от определенных слов, вроде «ипостась». Хотя и белые лошади, и слово «ипостась» ни в чем не виноваты. Рита Нопа могла так же необъяснимо не любить гостей.
Я делала вид, что промокаю телефон салфеткой, она пыхтела надо мной и смотрела подозрительно, как недавняя чайка на берегу, это начало раздражать. Я попросила воды. Она хмыкнула, но вышла на кухню и вернулась со стаканом.
– Какая вкусная здесь вода, – сказала я, напившись.
Тут она ухмыльнулась и ответила:
– В прошлом году нашли кишечную палочку. Каждый год что-то находят.
– Что еще интересного в вашем городе? – спросила я невозмутимо.
– Для тебя – ничего.
Это уже было вызовом. Я села на стул и заявила: никуда не пойду, финита.
Наконец-то! Ее челюсть качнулась в подобии живой гримасы. Она захлопала ресничками под толстыми линзами очков:
– Мы не сдаем комнаты, сколько повторять!
– Я и не прошу сдать комнату. Для такой просьбы у меня нет денег. Говорю же – я утопила сумку, спасла только телефон, да и то, кажется, не совсем спасла.
– Меня это не волнует, – сказала она с кислым видом.
– Правильно, зачем волноваться? Я просто поживу у тебя, спать буду вон там, чтобы по утрам видеть море.
– Я что, в дурном кино? – попробовала она соригинальничать.
– Немножко поживу. Ты ведь все равно одна.
– Да с чего ты взяла, что я одна?! – взорвалась она.
– Ты одна, потому что твоя мать сейчас в очередном походе, – сказала я. – В походе за женским счастьем, ага?
Губы ее некрасиво скривились. Где же она откопала эти жуткие очки, стянула у Остина Пауэрса? Она оглянулась, словно ища помощи у стен, яростно поскребла плечо. Точно, у Риты Нопы нервный зуд. Я скатала салфетку шариком, бросила в пепельницу и сказала:
– Твоя мать собралась замуж. Все начиналось с курортного романа, а потом – раз! – и завертелось, он захотел на ней жениться и позвал к себе в Питер. Она решила попробовать, не век же одной куковать, а он мужчина приличный, – Рите совершенно необязательно было кивать. – А тебя оставила. Но ты же большая девочка, правда? Поживешь пока одна, там что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем.
– Слушай, ты кто такая? – спросила она наконец, изо всех сил пытаясь вернуть рыбье хладнокровие.
– Можешь называть меня сестрицей, – сказала я. – Твоя мать уехала в Питер к моему отцу.
Она закрыла очки ладонью, тут же отняла, проговорила просто и устало:
– Вот задница. Сразу не могла сказать?
Я воодушевилась.
– Теперь ты позволишь сидеть рядом с тобой за твоим маленьким столиком, есть из твоей тарелочки и спать в твоей кроватке? Если позволишь, я нырну на дно и достану тебе золотой шарик.
Она, конечно, немного расслабилась, но не скажешь, что была рада. Ей все это не нравилось. Болотной ряске тоже вряд ли нравится, когда ее тревожит наглая цапля.
– Хватит кривляться, – сказала она. – Не люблю, когда кривляются. Как тебя зовут на самом деле?
– Ламбада, – ответила я.
– Зачем ты приехала?
– Познакомиться.
– Зачем тебе со мной знакомиться?
Она застыла, сложив руки на груди. Локти у нее были серые, волоски хорошо бы обесцветить. Ох и дразнят ее в школе! А может, просто не замечают. Не знаю, что хуже. Вряд ли она встречалась с кем-то, даже не целовалась. Я зачем-то представила, как это – целовать ее тонкие, бесцветные губы, касаться языком ее холодного и скользкого языка – и содрогнулась. Рита Нопа, что же ты такая жалкая?
– Мне захотелось с тобой познакомиться – и все, – сказала я. – А еще я не очень одобряю решение твоей матери. Взять и уехать, бросить несовершеннолет…
– А ну замолчи! – выкрикнула она. – Не собираюсь разговаривать с девкой, которая сует свой нос куда не следует!
Я вздрогнула от этой вспышки ярости, но была удовлетворена: все шло по плану. Мне стало ясно все-все о Рите Нопе и ее неладах с матерью. Я примиряюще подняла руки.
– Разреши хотя бы переночевать. Трудно найти комнату без денег и телефона. У меня яблоки есть, сладкие.
Рита вздохнула.
– Только одну ночь, – сказала она, королева тухлых рыб, не удержалась и добавила. – Я тебя не звала.
Помимо комнаты, в которой так натужно завязалось наше знакомство, в доме были маленькая кухня и Ритина комнатка. Она прошла на кухню, меня не пригласила. Я последовала за ней. Окно кухни выходило во двор, на клумбу, которую никто не поливал. Под окном стоял накрытый на одну персону стол – сковородка с яичницей неаппетитного вида. Я раскрыла рюкзак и высыпала рядом красные яблоки, которые купила на каком-то полустанке у старушки с неожиданным колечком в носу. Рита поджала губы. Села за стол, не предлагая сесть мне, но через мгновение вздохнула, поднялась за ножом и тарелкой, разрезала холодную, свернувшуюся к центру яичницу пополам, положила на тарелку половину, подвинула мне и молча села снова. Прилипая к столу запястьями и локтями, мы съели яичницу, следом выпили чаю. Она не задала ни одного вопроса о матери. Ни одного вопросика, маленькая прыщавая Электра! Это злило и радовало меня одновременно. Все шло по плану.
Мыть посуду Рита не стала, а двинулась в комнату, и походкой, и выражением лица показывая, что ей не нравится происходящее. В окне Ритиной комнаты до горизонта разливалось море, дикое, безлюдное, величественное. Цвета слабели и холодели вдаль, как на полотнах Уистлера. В остальном комната была отражением хозяйки: неубранная постель, хлам на письменном столе, шкаф из прошлого века и всюду вонь старушечьей мази. Змеиный яд, вот что это. Однажды мой отец растянул спину, и кто-то из его знакомых привез баночку с коброй на этикетке, внутри оказалась темно-коричневая субстанция с таким же въедливым запахом.
Разглядывая комнаты, я не могла отделаться от ощущения странности всей этой обстановки, и, когда захотела поправить волосы, поняла, что меня смущает: в доме не было зеркал. Будь я такой же малосимпатичной, как Рита, тоже предпочла бы не встречаться со своим отражением. Она открыла шкаф, достала простыни, слава богу, чистые.
– Будешь спать на диване в зале.
«В зале» – умереть не встать. Я попробовала диван, на который меня определили, – твердый, словно надгробный камень, цвета неравномерно прожаренного гренка. На стене напротив висели круглые часы. Когда стукнуло девять вечера, Рита ушла чистить зубы. Я спросила, можно ли включить телевизор. В ответ из ванной раздалось омерзительное клокотанье. Телевизор был старый, без пульта, я нажала переключатель. По экрану поползла косая рябь. Вот и ответ. Рита, вытирая лицо, прошествовала в свою комнату. Дверь закрывать не стала. Я сплющила пальцами ее силуэт в проеме, как пластилиновую фигурку. Она словно почувствовала и оглянулась.
– Спокойной ночи, – сказала я. – Извини, что так вышло.
– Только не бери мою зубную щетку, – сказала она. – Чисти пальцем.
Я вздохнула и забралась под жесткую простыню. На удивление, белье издавало приятный цветочный аромат.
Ночью шумело море, и это было прекрасно. Я думала о набегающих на берег волнах, о теплой воде. Хотелось смеяться и плакать. Еще чуть-чуть, я бы прокралась в ее комнату, легла рядом, обняла и сказала: черт с ними со всеми, Рита. Правда, ну их всех, мам, пап. Мы свободны и впереди у нас целое сумасшедшее лето, это главное. Но она по-мужски захрапела. Тогда я повторила привычную молитву: Боженька, можно мне никогда не будет больше шестнадцати? – и уснула.
Утром я проснулась от чудно́го, детского ощущения – щекотки. Солнце сверкало, море сверкало. Сверкала ниточка паутины, повисшая с потолка на диван. По руке полз паук. Я аккуратно стряхнула его на пол и потянулась. Тело болело. Все потому, что вчера долго сидела на камнях. Я снова видела Риту в дверной проем, точнее, не всю ее, а только серые пятки, торчащие из-под одеяла. Говорят, на животе спят люди, которым есть что скрывать.
Часы на стене показывали пять утра, но спать мне больше не хотелось.
Тихонько, стараясь не скрипеть половицами, я прокралась к буфету, открыла верхний ящик. Прямо мне в руки выкатилась склянка со снотворным. Все-таки Ритина мать – настоящий специалист по выживанию! Такие таблетки принимала одна подруга моего отца, депрессивная художница Нева – имя значилось даже в ее паспорте! – и утверждала, что без них погибла бы от инсомнии, а это романтично только в средневековых повестях, на деле же – склоки и слезы по пустякам, медленное окисление, плохая память, складки жира и тромбы, а под венец – инфаркт миокарда. Нева была энциклопедически образованна. Каждый раз, жонглируя ее словечками, я вторгаюсь в неизвестные области. От нее я узнала не только об инсомнии, идиосинкразии, но и об американском художнике Уистлере, который провел детство в особняке на Галерной, десять минут хода от дома Невы и полчаса езды от нашего с отцом дома.
В Ритином буфете я нашла тетрадь с чистыми листами и огрызок карандаша. Забралась с ногами на диван и начала записывать первые приключения: ссору с отцом, вокзал, поезд, симпатичного блондина по имени Оскар и ночь в Старой Бухте. Увлекшись, исписала три страницы, пока почерк не стал мелким и путаным.
К восьми часам Рита еще не проснулась, пришлось мне хозяйничать. На кухне я набрала воды в чайник, поставила на огонь и пошла в ванную, где все-таки нашлось зеркальце – маленькое, с морским видом на обратной стороне, оно закатилось вглубь полки. Из стакана воинственно торчала одинокая зубная щетка. На щетине темнела кровь. Бр-р! Я почистила зубы пальцем, вымылась под сломанным душем. Струя из рваного шланга била в разные стороны. На полу остались лужи. Я затерла воду чем-то похожим на половую тряпку, хотя, возможно, это была самая любимая футболка хозяйки. Про чайник совсем забыла. Вода выкипела наполовину. Я опустила в кружку пакетик чая, залила кипятком, чай мгновенно покрылся белесой пленкой. Над раковиной, в которой громоздились сковородка из-под вчерашней яичницы, тарелки и кружки, летали мухи. Я наблюдала за мушиной жизнью, пила чай и грызла яблоко, когда на кухню вошла Рита, все в той же мятой черной футболке, со свалявшейся «луковкой» на голове. Вместо приветствия она произнесла:
– Это моя кружка.
– Хорошо, сейчас вымою, – ответила я.
– Не надо.
Я пожала плечами, предложила:
– Может, пойдем купаться?
– Здесь нельзя, – сказала Рита и открыла холодильник.
Лучше бы она этого не делала. Дохнуло так, что мне расхотелось пить чай. Рита достала кусок масла, ткнула ножом. Масло расползлось.
– По-моему, холодильник сломался, – сказала я.
– Давно, – ответила Рита, невозмутимо намазывая бутерброд.
Она с аппетитом поела, собрала крошки в рот и заявила:
– Если ты позавтракала, одевайся и иди искать комнату.
Что и говорить, Рита Нопа застала меня врасплох. Я думала, она предложит мне остаться. Мы ведь не были посторонними людьми, разве не так? За ночь и свежее, прекрасное утро Рита должна была бы это понять. Однако непреклонность таилась в каждом ее жесте. Я чувствовала себя разочарованной, в голове крутилась фраза, адресованная Фрейду его тетушкой: «Твоя проблема, Зиги, в том, что ты совсем не разбираешься в людях». Я злилась сама на себя за излишнюю самоуверенность.
Пока Рита копошилась в своей комнате, я надела самые вызывающие шорты и майку на голое тело. Moschino («Москино», никакого «Мосчино», строго сказала прошлогодняя девушка моего отца, та, что появилась после художницы Невы). Обернула вокруг щиколотки браслетик-цепочку. Подкрасила губы ярко-красной помадой, взбила волосы. В таком виде можно вскружить голову даже вампиру, заодно прогневить пару тетушек, сдающих комнатенки на монашеских условиях. Я не хотела понравиться ни одной квартирной хозяйке. За это утро – тихое и вдохновенное – мне успел понравиться домик Риты, даже со всеми его рваными шлангами и сломанными холодильниками, и дурацкими цветными бутылками на буфете. В ее доме было что-то вызывающе несообразное шестнадцатилетнему человеку и вместе с тем что-то такое, по чему он втайне тоскует. Как в детском штабе на дереве, куда вход – только по паролю.
Рита чуть не зашипела, войдя в комнату. Она поменяла футболку, надела черную юбку до колен, даже попыталась причесаться, однако оставалась все так же уныло нехороша. К моему удивлению, она нырнула в огромные мужские кроссовки, о которые я вчера чуть не споткнулась. Мы вышли из дома, Рита закрыла дверь и спрятала ключ под коврик.
– А вы как говорите – «районный ДэКа» или «районное ДэКа»? – спросила я.
– Чего?
– Ничего. Просто тест.
Она рассердилась:
– Проводи свои тесты с кем-то другим.
– У меня здесь никого нет, кроме тебя.
– По-хорошему прошу, перестань кривляться!
Я прикусила язык. Над улицей плыл аромат цветов, к которому неумолимо подмешивался мертвенный, разлагающийся водорослевый душок. Было жарко. Футболка Риты стала еще чернее на спине и под мышками. На развилке она притормозила и сказала:
– Ладно, удачи, – и поспешила от меня, взметывая ураганчики пыли.
– Эй! – крикнула я. – А что делать, если не найду комнату? Можно вернуться к тебе?
Она не ответила, даже не обернулась.
– Если бы ты приехала в Питер, я бы тебя не выгнала! – крикнула я ей в спину с такой обидой, какой сама от себя не ожидала.
С жильем мне не везло. Домики цвета картонных коробок от яиц оказывались либо заперты, либо распахивали двери только для того, чтобы сонный хозяин сообщил: комната уже сдана. Я быстро устала. Сейчас бы с разбега прыгнуть в море, отдаться течению и приключениям. В конце концов, ради этого я здесь, в Старой Бухте. Глупая, глупая Рита!
«Последний вариант – и финиш!» – пообещала я себе, когда остановилась у калитки с объявлением «Сдается комната». За оградой высился двухэтажный каменный дом, к нему вела мощенная булыжниками дорожка. На звонок вышла огромная женщина, чей возраст плохо определялся из-за слоя жира. Одетая в длинную цветную блузу и шальвары, она напоминала раздобревшую Шахерезаду, еще и обмахивалась веером из перьев, повергая все вокруг в тяжелый ориентальный туман. Волосы ее были убраны под ярко-желтый шарф. Я сказала, что пришла по объявлению. Шахерезада открыла дверь шире, впуская меня. В первые секунды я ничего не видела, настолько темно оказалось в ее доме. Портьеры скрывали дневной свет. Всюду стояли высокие вазы без цветов, вместо дверей с потолка на пол спадали парчовые занавеси. Пол был каменный, с рисунком под мрамор, а может, это и был мрамор. Голова закружилась от духоты, сгущенной восточными благовониями. Хозяйка без слов махнула рукой и, плавно переваливаясь, начала подниматься на второй этаж. Ее необъятная задница в шальварах так и качалась перед моими глазами.
Второй этаж производил впечатление недавно надстроенного, еще не озаренного всей восточной роскошью нижнего этажа. Мы прошли мимо запертой двери, остановились в самом конце, где крыша шла на скос. Я ожидала увидеть мансарду и не ошиблась. Когда Шахерезада отворила дверь, передо мной предстала голая, обшитая вагонкой комнатушка. Не хватало только пишущей машинки «Ремингтон» и пары бутылок «Вальполичеллы». Шахерезада сказала:
– Могу принести раскладушку, – и уставилась на меня выпуклыми глазами, жирно обведенными черным карандашом где-то пару дней назад. Вид у нее был, как будто ей осточертел праздник жизни.
– Подходит, – сказала я.
– На отдыхе мало что нужно, – сказала она. – Главное – море рядом.
– Вы правы.
Она не уточнила, что купание в этом районе запрещено, и я промолчала.
– Восемнадцать есть? – спросила она и тут же добавила, мигом заслужив сто баллов. – А, какая разница… Хочешь пить?
Я сказала: хочу. Мы спустились вниз, Шахерезада предложила сесть на диван и удалилась. Вернулась почему-то с тремя банками холодной пепси-колы. Уселась в кресле напротив. Она пила, обмахивалась веером и разглядывала меня без всякого стеснения, словно собиралась написать портрет.
– Ничего, что у меня паспорт утонул? – спросила я.
– Ничего, – сказала она и попыталась положить одну ногу на другую. Непростая операция, если ты весишь больше центнера.
Пепси была ледяной, баночка живо покрылась бисеринками, я то и дело вытирала ладонь о шорты.
– Значит, тебе негде жить, паспорт утонул, – сказала Шахерезада и тихонько усмехнулась.
В животе у нее что-то заколыхалось, так, что она сделалась похожа на удава, только что проглотившего кролика.
– Если честно… кошелек тоже утонул. И вообще – все утонуло, – ответила я.
Шахерезада покачала головой и жалостливо сложила пухлые губы: ай-ай-ай, точь-в-точь торговка на восточном базаре, которая разрешает взять в долг по доброте душевной. Она о чем-то надолго задумалась. Комнату укутала ватная тишина, как будто мы попали в снегопад и между нами быстро росли сугробы. Я испугалась, что она уснет, а когда очнется, не узнает меня. Чего доброго, поднимет шум. Я кашлянула. Шахерезада встрепенулась и посмотрела на меня с непонятным страданием во взгляде. Она отставила банку на столик, рядом со своим перьевым веером, поднялась, грузно опираясь на подлокотники кресла, махнула: пошли. От этих жестов я чувствовала себя служанкой во дворце. Перед глазами стояли отпечатки ее толстых пальцев на запотевшей банке – так же легко она могла бы одной ладонью обхватить чью-то шею. Я помотала головой, отгоняя нелепые мысли, навеянные, должно быть, полумраком и тяжелыми ароматами, подходящими какому-нибудь скорбному ритуалу. Мы опять поднялись на второй этаж. Лестница под хозяйкой прогибалась и пружинила. На этот раз Шахерезада долго отдувалась наверху, на ее носу повисла капля пота. Отдохнув, она подошла к запертой двери, достала ключ из шальвар и открыла, не без заминки. Я поняла, что секундные остановки были нужны ей не для восстановления сил, она что-то решала, то и дело хмурясь и поглядывая на меня. Мое сердце забилось чаще.
Комната за тайной дверью отличалась от всего темного, душного, золотисто-пурпурного, забитого коврами и шторами дома. Мебели в ней было немного, только самая простая и светлая. Сразу угадывалось, что здесь жила девчонка, но давно. Череда постеров «Сумерек» обрывалась на «Затмении» а ведь были еще две части «Рассвета». Все очень аккуратно: ни соринки на полу, ни брошенной майки, ни крема для рук или помады, забытых на столе.
– Нравится? – спросила Шахерезада каким-то напряженным голосом. – Останешься?
У меня мурашки побежали по рукам и ногам.
– Здесь? – переспросила я.
Шахерезада подошла к постерам на стене, обвела рукой, точно экскурсовод в музее:
– Эти нравятся?
– Не все, – честно призналась я. – Вампиров не люблю.
Она нахмурилась. Жир жиром, да только не такая уж она старая: морщины на лбу были неглубокие. Наверное, нет и сорока, просто однажды плюнула на себя. Взгляд у нее был чудной, словно она пыталась вспомнить, где мы встречались раньше, и никак не могла. Я подумала: сейчас захлопнется дверь, и мы останемся вдвоем в темном доме. Мысль эта меня напугала.
Тем временем хозяйка подплыла к шкафу, развела створки, бережно вынула что-то бирюзовое, расправила на руках. Оказалось, платье. Простенькое, но симпатичное, для какой-нибудь выпускницы-отличницы.
– А это нравится? – в голосе ее зазвучала угроза, я поторопилась ответить:
– Очень.
– Накинь, – приказала Шахерезада. – Скоро папа придет.
– Это ведь не мое платье, – сказала я, отступая на шажок.
– Все равно, – сказала Шахерезада и сделала мягкий шаг ко мне, – это моей дочери.
– Наверное, вашей дочери не понравится, что ее платье кто-то надевал, – сказала я.
– Все равно, – повторила хозяйка. – Ей все равно. Она умерла.
Ладони мои были холодными и мокрыми, но уже не от запотевшей банки пепси-колы.
– Надень, он скоро придет, – велела Шахерезада, протягивая мне платье.
Я вышла из комнаты спиной вперед, бормоча извинения, благодарности, неловкие оправдания, что мне не хватит денег и я зря ее побеспокоила. На лице хозяйки застыло горькое недоумение. Я сбежала по лестнице. Шахерезада кричала сверху, что ничего страшного, она пустит меня жить бесплатно. Когда я подбежала к выходу, на миг почудилось, сейчас оживет идиотский триллер: дом заперт, на окнах решетки. Но нет. Дверь легко поддалась. Я вылетела из дома и ослепла от яркого солнечного света. Шахерезада издавала жуткие звуки в глубине дома, будто плакала.
Быстрым шагом я пересекла ее двор с изящной деревянной беседкой и цветниками – не скажешь, что хозяйка съехала с катушек, и вздохнула с облегчением только за калиткой. Потрясла головой, прогоняя кошмар. Вот бы спросить у кого-то, что это было. Но никого вокруг. Выброшена на берег вдали от дома.
Озноб продолжал колотить меня и под солнцем. Однако чем дальше я уходила от моря, чем выше становились дома и шире улицы, тем больше я успокаивалась. Передо мной лежала Старая Бухта как она есть, со всеми своими чудиками. Но это даже забавно! В конце концов, приключения могут быть разными. Я уже предвкушала, как опишу Шахерезаду в своих заметках об этом городке.
В нескольких шагах от меня парень в бейсболке наклеивал листовку на фонарный столб. Оказалось, я шла за ним, за бесконечным повторением «Тут исполняются мечты!» Парень обмахнул листовками вспотевшее лицо, потряс ладонью с расставленными пальцами.
– Тут вправду исполняются мечты? – спросила я.
– Угу, – ответил он. – Обращайся. Только скажи, что пришла по листовке.
Я бродила по городу и убеждалась в правоте ночного проводника. Старая Бухта была однообразна, как сплошная окраина. Потому я глазела на людей. Непроизвольно выхватывала взглядом прохожих в необычной одежде. Кто-то болтал на итальянском. Кто-то хромал или смешно вертел бедрами. Маленькая нервная женщина лет сорока, в строгом жакете и брюках, пыталась купить кофе в автомате. Она нажимала на все кнопки подряд, коварная машина подмигивала, проглотив ее деньги. Не получив ни кофе, ни денег обратно, женщина отошла в сторону и огляделась в надежде, что никто не заметил ее оплошности. Этой недоверчивостью и одновременно тягостным смущением на лице она напомнила мне Риту.
Да что там, Рита Нопа и не выходила у меня из головы. Я думала о ней как о названой сестре – само собой, заколдованной. Кто еще, кроме меня, мог вразумить эту девицу? Вот почему, побродив по городу, я вернулась к домикам на берегу и к дыре в проволочном ограждении.
Бриз гнал волны, шумные и игривые. Берег был пустой насколько хватало глаз. Только слева далеко в море выступала желтая коса, по ней кружил трактор.
Оглянувшись назад, я видела проволочную сетку, за ней, на возвышении – дом Риты. Несколько раз показалось, она мелькнула за окном, но, конечно, все это были фантазии, невозможно разглядеть что-то столь мелкое на таком большом расстоянии.
Конечно, я все придумала. До вчерашнего дня я знать не знала ни Риту Нопу, ни ее мать. Старая Бухта – единственное место у моря, куда свободно продавали билеты на вокзале, и у меня хватило денег, вот и все. Поезд шел два дня. Я выскочила из вагона первой и попала в густую темноту южной ночи. Мой попутчик Оскар, блондинчик лет девятнадцати, что-то крикнул вслед, оттесненный семейством из Ростова и компанией звонкоголосых, встревоженных путешествием старушек в одинаковых соломенных шляпках, севших где-то между Питером и Тверью. Пока ростовчане выгружали чемоданы и трех невовремя разбуженных детей, а потом старушек, я успела скрыться за углом кирпичного здания вокзала и выйти на улицу, покрытую брусчаткой. Вокруг трепетали сумерки, что-то вздыхало и бормотало, как будто море пряталось за ближайшими кустами. Но я все шла, шла, а моря не было. Городок спал и ворочался во сне. Тени деревьев качались в желтом свете фонарей. Воздух был влажным и теплым, как сонное дыхание. Кричала какая-то ночная птица, стрекотали цикады. Ни одного механического звука – звонка мобильного, гула кондиционера, шуршания автомобильных шин, только беспокойные выдохи и всхлипы. Я растерялась. Я не думала, что город встретит меня беспробудно спящим.
Море продолжало дразнить своими чревовещательными трюками, так и не показываясь. Может, вернуться на вокзал, найти Оскара? Хоть он и глуп как пробка и надоел мне за два дня в поезде, но одной так страшно… Не успела я засомневаться, как перед глазами встало холодное и насмешливое лицо моего отца.
– Ну уж нет! – сказала я вслух. – Я приехала на море и прямо сейчас иду купаться.
В конце улицы светилась вывеска открытого магазинчика, там я купила воды и спросила: а где у вас море? Продавщица рассмеялась и ответила: везде. Море и вправду оказалось в двух шагах, почему-то за сеткой. Я могла бы перемахнуть через ограждение, но пошла вдоль, поддавшись необъяснимому порыву. По берегу двигалась моя тень.
Сначала я приняла ее за тень. А потом она села у моря, не замечая меня. Девчонка. Одна, ночью, у моря. Я хотела ее окликнуть, но что-то помешало. Наверное, сам ее вид. Спина и затылок девчонки выражали такое скорбное одиночество, что нарушить его было бы кощунством. Я тихонько села на камни. Так мы и сидели – она по одну сторону сетки, у моря, а я – по другую, и слушали волны. Ее спина вздрагивала, она то и дело утирала лицо, словно от морской воды. Она плакала.
Когда девчонка наконец поднялась и медленно, нехотя, двинулась вперед с какой-то обреченностью движений, я, не отдавая отчет в собственных действиях, последовала за ней. Она просто заворожила меня. Это было странным, и обернись она сейчас, имела бы полное право крикнуть мне: «Да что ты привязалась?!» Я следовала за ней неотступно, однако девчонка была так погружена в себя, что ничего вокруг не замечала. Она брела в пяти шагах от меня и вдруг свернула к сетке. Я остановилась. Девчонка пролезла сквозь ограждение и двинулась наверх, к домам. Камешки мягко осыпались из-под ее подошв, я слышала ее дыхание.
Ни разу не оглянувшись, она подошла к дому с черными окнами. Вошла, и тут же вспыхнул свет. В доме царила тишина, никто не спросил, где она бродила ночью. Свет горел недолго. Когда погас, я все еще стояла у ее калитки с помятым ящиком для почты и прислушивалась к тишине.
А потом… Да, я сделала то, что ни коем случае нельзя делать. Даже не хочу об этом вспоминать. Я не горжусь своим поступком, хотя и понимаю, что без него план бы не сложился во всей своей чудовищной простоте. Не знаю, может ли служить оправданием то, что мне стало ее жаль? Бесконечно жаль. Вот девочка, которая тоже несчастна, – подумала я, – интересно, почему.
Уже светало, когда я вернулась на берег. Море было спокойным, гладкие волны катились от самого горизонта, и я отключилась. Через несколько часов море разбудило меня не церемонясь. Рюкзак и сандалии уплыли, солнце давно поднялось над Старой Бухтой.
Но и после пробуждения ночная идея будоражила и бросала мне вызов. Я вернулась к дому девчонки с диким планом, не имеющим никаких шансов на исполнение. Но именно это меня и воодушевляло, как съесть на спор неизвестную ягоду или на «слабо» пройти по крыше.
В свете дня Рита Нопа оказалась не такой ранимой и трогательной, как ночью. Она не купилась на мое вранье. И вот теперь я снова сижу на том же берегу, удивляясь своему упорству. Что за магнетизм излучает эта дырка в заборе? Притягательность бредовых намерений, не иначе.
Шум вокруг нарастал: волны плескались, чайки горланили, в этом многоголосье я различила слабое, но надоедливое урчание, от которого в сердце блеснула тревога, и начала тоже расти, как рокот моря. Так звучал голос разума, призывающий позвонить отцу, или, на крайний случай, художнице Неве. Я привалилась к рюкзаку и вытянулась до сладкой неги в мышцах. Большим пальцем ноги закрыла трактор. Как хорошо, что можно не слушать внутренний голос! В конце концов, этот предостерегающий зов всего лишь еще одно проявление силы, которая заставляет хищника, выпущенного из клетки на волю, стелиться к земле, словно он до сих пор скован со всех сторон непреодолимыми решетками. Я – свободна! Хватит прижимать уши и настороженно озираться в ожидании грозного окрика. Сво-бод-на! Выкинута на берег в полном одиночестве, что может быть лучше?
Тревога покрылось мягкой, округлой зыбью. Я обязательно что-нибудь придумаю. Море так и манило глубиной, проникало в голову всплесками, рокотом и криками чаек. Ноги и руки стали тяжелыми. Придумаю. Я всегда что-то придумываю. Меня качали теплые волны, язык отчего-то стал большим, неповоротливым. Море кипело у берега и уже задевало пятки. «Ванна с кипятком», – подумала я и закрыла глаза.
Кто-то хрустнул камешком за спиной. Я привстала, прогоняя цветные пятна, следы красно-золотого полусна. Море теперь не просто шумело, а мощно билось в ушах, до боли раскаляло голову. Передо мной стояла Рита.
– Сюда нельзя, – сказала она. – Ты что, табличек не читаешь?
Она возвышалась надо мной, прямая, со скрещенными на груди руками, сама похожая на предупреждающий знак. Я приподнялась на локте и ответила, едва двигая пересохшим языком:
– По-моему, здесь запрещено купаться. Я и не купаюсь.
– Долго будешь мне на нервы действовать? – осведомилась она.
У меня болела голова то ли от голода, то ли от солнца. Я не хотела казаться жалкой и усталой, но, видимо, это получалось против моей воли, потому что, бросив на меня внимательный взгляд, Рита протяжно вздохнула и сказала уже менее сварливым тоном:
– Так, значит, комнату ты не нашла.
Я кивнула.
– И что собираешься делать? – спросила она.
Я пожала плечами. Она засопела и снова задала вопрос:
– Ничего не забыла?
Только теперь я разглядела в ее руках свой несчастный, безвременно скончавшийся телефон.
– Ты оставила телефон. Похоже, он заработал, – сказала Рита и виновато отвела глаза.
– Ого! – обрадовалась я, включая экран. – И правда!
Она поковыряла каменистый берег кроссовкой и сказала:
– Тебе звонили пару раз.
Я вздрогнула и едва поборола желание зашвырнуть телефон в пенистую волну, словно он был горящей головешкой. Кто мог звонить мне, если я сменила номер перед отъездом? Кто хочет испортить приключение?
– Но я не брала трубку! – сказала она, помялась и добавила. – А потом подумала: как мне тебя искать, чтобы вернуть телефон? Вдруг ты не вернешься? Получается, будто я его украла… Вот я и подумала: отдам твоему знакомому. Позвонила ему и сказала: приезжай.
– Какому еще знакомому? – я уже стояла перед ней, отряхиваясь от песка и мелких камешков.
– Оскару, – ответила она почти сердито.
Я обмякла. Ах, это всего лишь Оскар! В поезде я удивилась, почему он едет в такую глухомань, он с тоской ответил, что хотел заняться серфингом в Португалии, но был наказан родителями за разбитую машину, и поэтому теперь отправляется в Старую Бухту, которую случайно нашел на форуме серферов. Я и забыла, что мы обменялись номерами.
– А что мне было делать? – повторила Рита. – Ты ушла и оставила свой телефон, я же его не украла!
Она снова нахмурилась.
– Я попросила этого твоего Оскара приехать за телефоном. А потом увидела тебя.
Рассказав эту возмутительно-удивительную с ее точки зрения историю, Рита выдохнула и подвела итог:
– Он вроде как едет. А вроде как – уже и не надо?
Ресницы ее за стеклами очков хлопали растерянно и беспомощно. Мне вдруг подумалось, что Рита впервые разговаривала с парнем по телефону. Ну и смутилась она, наверное!
– Пусть приезжает, – ответила я, – если ты не против.
Рита сделала шаг назад и дернула руками, будто хотела выпростать их вперед в заградительном жесте.
– Я же сказала, здесь нельзя…
Тут зазвонил телефон. Мой знакомый и уже почти забытый блондинчик из поезда, то и дело срываясь на возбужденный крик, проговорил:
– Кто это? Ламбада, это ты? Я не понял, что с тобой случилось. Звоню, отвечает какая-то непонятная девица… Короче, я приехал. Я тут, Набережная, девятнадцать, все верно?
– Твой адрес Набережная, девятнадцать? – спросила я Риту, она ошарашенно кивнула, я велела Оскару. – Спускайся к морю.
– Что?!
– Дойди до конца улицы, увидишь за домами сетку… ну, забор из проволоки…
– Так.
– Пройди немного вправо, упрешься в дыру. Вроде кроличьей норы, здесь мы тебя и встретим.
– Э-ээ… какая нора? Какие кролики? Я как бы не один.
Оскар говорил громко, Рита слышала каждое слово. Она опять начала чесаться как сумасшедшая. Я нажала отбой. Рита медленно села рядом со мной. Губы ее подрагивали. Я еще не понимала, что творю, только смутно догадывалась, какая буря поднимается в ее душе, грозя вырваться на ее собственный, запертый от всех кусочек берега и разметать все вокруг.
– Зачем ты это делаешь? – спросила она едва слышно. – Сюда нельзя! Никому нельзя! Ни-ко-му!
– А дырка в заборе для кого? Для никого? – спросила я и пошла встречать Оскара.
По берегу победоносным клином шли трое – блондинчик впереди, а сзади по обе стороны от него приземистые и смуглые пареньки, похожие друг на друга, как два грибочка. Все трое были в шортах, майках, модных очках от солнца, спортивные и плечистые.
– Ламбада! – закричал Оскар. – Что это ты здесь торчишь, как сирота казахская?
– Казанская, – осторожно ответила я, думая, что он так шутит.
– Да все равно, – отмахнулся блондинчик и неожиданно ловко притянул меня к себе. – А я звонил узнать, куда это ты пропала на вокзале?
В поезде мы целовались на протяжении тысячи километров, поэтому сейчас его губы по-хозяйски прильнули к моим. Приятели Оскара одобрительно загудели. Оскар, довольный произведенным впечатлением, оторвался от меня и представил грибочков. Зная о своем сходстве, они заявили: мы не братья. Я не запомнила, кто из них Рома, а кто – Кира.
– А это – Рита, – сказала я громко и указала на скрюченную фигурку. – Вы разговаривали по телефону. Ее мать – хорошая подруга моего отца. Лучше не бывает.
– А, – без интереса ответил Оскар и представился. – Оска-ар. Ударение на «а».
– Я ведь исправилась, – ответила она. – В телефоне ты записан без ударения, – и покрылась бледным румянцем.
Блондинчик в самом деле напоминал позолоченную плечистую статуэтку, глядя на которую хочется благодарить родителей и Всевышнего. Рита яростно расчесывала шею. Приятели Оскара тем временем о чем-то бурно договаривались, стоя у самой кромки воды. Оскар засунул большие пальцы за пояс, покачался на носочках и присвистнул.
– Да это круче «Свинарника»! Глядите, какие волны! – крикнул он.
– Чистый лобовой бриз, – прокричал в ответ один из грибочков. – Не спот, а сказка.
– И вы не знали? – спросил Оскар.
– Сам в шоке!
Рита прокашлялась и сказала:
– Это место мало кто знает. Вообще-то, здесь была техническая зона…
Я подумала: сейчас она заведет свою песню о том, что здесь нельзя купаться. Но Рита смолчала. Никто не обратил на нее внимания. Оскар потер ладошки и сказал:
– Не терпится встать на доску. Рома? Кир?
Он был дивно хорош в зеленых очочках, белоснежных шортах и маечке. Тут Рита, прокашлявшись, как подавившаяся рыбой чайка, изрекла:
– Здесь нельзя!
Серферы переглянулись, будто на их глазах ожило дерево и сказало: «Хватит вам топтаться на моих корнях!». Оскар фыркнул:
– Да ладно. Сама говоришь, это место мало кто знает. Пошли за досками, ребята! – он повернулся ко мне. – У нас доски в машине. Тут, рядом.
Они умчались так же шумно и неожиданно, как появились. Рита Нопа сидела, похожая на обугленную спичку в своей черной футболке до колен.
– Это твой парень? – спросила она, голос ее нервно звенел.
– Нет, мы познакомились в поезде. Если честно, я сбежала от него на вокзале.
– Я видела, как вы целовались.
– Что с того?
Я улыбнулась. Ветер игриво бросил волосы мне на лицо, словно приглашая к шалости. Первый южный загар лег на удивление ровно, я сама себе нравилась. Рита смотрела на меня со странным выражением, в котором мешались зависть, любопытство и тревога.
– Значит, он не твой парень? – уточнила она, я не сдержалась, усмехнулась и предложила:
– Хочешь, будет твой?
Рита снова покрылась блеклой краской. Я села рядом, так, что мы передавали друг другу жар тел, и она не отодвинулась. Только крепко прикусила нижнюю губу. После короткой паузы она проворчала:
– Откуда ты свалилась на мою голову… со всем этим табуном?
– Приключения не начнутся, если будешь такой занудой.
– Мажорка, – сказала она и подвигала челюстью взад-вперед.
Оскар и его приятели с досками под мышкой произвели фурор на сонном берегу. Потревоженные чайки вились над нами и кричали. Я смотрела, не мигая, как резво ребята входят в шипящий прибой. Рита причитала, что здесь опасно и она прямо сейчас идет домой подальше от самоубийц, но никуда не уходила. С ней творилось неладное, но вряд ли она сама понимала это.
Оскар был намного выше своих приятелей-грибочков, которых быстро скрыла морская пена. Сердце мое гулко забилось, когда он одним изящным движением лег на доску, сливаясь с плоскостью, и взлетел на первой волне.
– О господи, – вырвалось у Риты.
Оскар лежал на доске и мощно греб руками. Море волновалось. Рита набирала камешки в горсть и тут же высыпала, не отрывая взгляда от блондинчика.
– Как же он тебе не парень, если так испугался за тебя? Приехал через десять минут, – сказала она все тем же нервным, звенящим голосом.
– Я и сама удивилась, – ответила я и поняла, что сказала чистую правду.
В самом деле, а чего это он рванул сюда? Удивительно. Я бы его и не вспомнила, не позвони он и не явись как бог из машины.
Оскар тем временем вскочил на доску, выставив правую ногу вперед. На него неслась высокая волна. Он хорошо смотрелся. Ах, как хорошо!
– Мы вместе ехали из Питера, – повторила я. – Скучно было в дороге, вот и разговорились.
Волна сшибла его с доски, Рита ахнула. Оскар снова вскочил на доску. Я подумала, что плохо разглядела его в поезде. В душном вагоне блондинчик был просто забавным симпатягой в этих своих зеленых очках от солнца, поднятых на лоб, с колечком на большом пальце и болезненно ограниченным словарем. Теперь же, когда он сливался с волной, поднимался на самый высокий гребень, чтобы рухнуть вниз и снова заскользить на грани завораживающего эквилибра, я им любовалась. В животе скручивалась неподвластная разуму судорога, мурашки бежали по рукам и ногам. Мне нравилось, что он так красив и я так красива, что мы юные, бесстрашные, с сильными телами и огнем в глазах, и в нас так легко влюбиться.
– Доска для серфинга – чертовски сексуальная штука, правда? – спросила я Риту.
– Не ругайся у воды, плохая примета, – сказала она сварливо.
– А что является ругательством? «Чертовски» или «сексуально»?
– Опять выпендриваешься?
Отброшенная ею тень двигалась, точно гигантский паук. Рита не отрывала взгляда от Оскара. Он ехал на носу доски спиной вперед, свесив пятки.
– Доска чертовски сексуальна, – объяснила я. – Имею в виду не форму. Есть что-то манящее в людях, которые умеют то, чего не умеешь ты.
– Не замечала, – буркнула Рита и вытянула вперед ступни в огромных кроссовках.
Через час я пристегнула крепление к ноге и с доской то ли Ромы, то ли Киры наперевес двинулась в пучину моря. Оскар шел рядом.
– Помнишь, что я тебе говорил? Спину выгибай и руками, руками…
Первая же накатившая волна едва не сбила меня с ног, я расхохоталась.
– Линия прибоя, – прокричал Оскар. – Надо преодолеть.
Я положила доску на воду и попыталась лечь сверху. Здесь, среди волн, доска походила на беззащитный лепесток ромашки, невесть каким ветром занесенный в море. Оскар отпускал краткие команды: на живот, держи равновесие, не топи корму, прогни спину, греби. Гребла я долго, предплечья налились свинцовой болью. Не так уж это легко, как выглядело с берега. Оскар подбодрил:
– Одной девчонке акула откусила руку, но она все равно стала профи. А у тебя две руки.
Через несколько минут он велел: садись. Я приподнялась на доске, подтянула ноги и тут же оказалась под водой. Оскар помог мне вновь забраться на доску, которая норовила выпрыгнуть из-под меня и уплыть в открытое море.
– Поймать волну – это оказаться в нужном месте в нужное время и грести с нужной скоростью, – кричал Оскар, напоминая классического тренера из кино.
В ответ я только отплевывалась и смеялась. Вот о чем я мечтала! Свободное, дикое лето, красивые и веселые люди вокруг, а ты принадлежишь только себе – и еще – этому морю, солнцу, соленому ветру.
– Видишь первую волну? Греби! – кричал Оскар. – Греби, пока не подойдет вторая волна. На гребне поднимайся сначала на руках, а потом отталкивайся ногами и вставай.
Я то торопилась, то опаздывала, то теряла равновесие и оказывалась в воде, каждый раз сердце уходило в пятки. Оскар терпеливо подхватывал меня, мы обменивались торопливыми, солеными поцелуями. Его горячие щеки, шея, плечи золотились и пахли солнцем, и я подумала: этот вкус мне нравится.
– Ты как бы сдерживаешься. А потом раскрепощаешься. Слушаешь свое тело. Понимаешь? – говорил он.
В нужный момент я поднялась на ноги, и доска понеслась к берегу с невероятной скоростью. Внутри разверзлась холодящая пустота, сама себе я казалась невесомой. Оскар быстро пропал из виду. Только вода, удивительно синяя, и слегка облупившийся белый нос доски, с которой мы составляли единое целое. Я слилась со стихией, парила в свободном полете, сердце обрывалось и повисало на одной тоненькой ниточке, и колотилось где-то в животе, пружинило обратно и снова падало. Берег стремительно приближался. Мне почудилось: еще секунда, и я с размаха врежусь в землю, влечу прямо в раскрытый от ужаса рот Риты… Тут я сорвалась с доски. Меня накрыло волной, потом еще одной, словно стихия решила напомнить о своей непокорности и силе. Волна крутила меня, как белье в центрифуге стиральной машины. Я уже не понимала, где дно, а где поверхность. Над головой мелькнуло что-то белое, большое. Доска. Я попыталась ухватиться за ее край, доска выскальзывала, словно намазанная мылом. Вода щипала глаза, нос, горло. Я зажмурилась, беспомощно барахталась, короткими всхлипами глотая воздух, пока Оскар не поймал меня за руку и не вытащил наверх.
– Ну как? Ты ощутила это? – спросил он. – До того, как попала в замес, ты чувствовала волну?
Глаза его сияли.
– Да, – сказала я. – Значит, я попала в замес? Ух ты!
Наверное, мои глаза сияли не меньше. Мы начали целоваться, не чувствуя дна, рискуя захлебнуться.
В метре от берега я остановилась. Оскар встал рядом. Прибой покалывал ноги мелкими камешками. Серферы лениво помахали нам. Рита сидела с неестественно прямой спиной.
– Чуть шорты не потерял. Завтра возьму гидрач и гоу-прошку, – сказал Оскар и высморкался в воду.
– Что?
– Ну, костюм. И камеру.
Оскар снова превращался в забавного, но недалекого паренька из соседнего двора. Меня даже расстроило, как быстро происходило это превращение. Он начал рассказывать, что познакомился с Ромой и Кирой на форуме серферов, это они пригласили его в Старую Бухту, а раз денег у него хватало только на Старую Бухту и родители уперлись рогом из-за разбитой машины и едва сданной сессии, и бла-бла-бла… Как будто меня это все интересовало!
– Можно тебя кое о чем попросить, – сказала я.
Он склонил голову набок, словно дрессированная птица. Я попросила:
– Приударь за Ритой.
– Что?
– У нее должна быть серьезная причина, чтобы подружиться со мной на все лето.
Волна окатила нас с ног до головы, отнесла друг от друга. Оскар подгреб и взял меня за руку.
– Все равно не понимаю. Причем здесь я?
– Представь, что это просто игра. Сделай вид, что она тебе нравится.
Я попыталась объяснить ему, что он – мой шанс задержаться у Риты. Целый дом на все лето, только представь, никаких взрослых, никаких правил! Он никак не мог смекнуть, тогда я стукнула его по лбу:
– Да ты нравишься ей! Я это сразу заметила. Она глаз с тебя не сводит. А если уйду я, уйдешь и ты, и она никогда тебя больше не увидит. Теперь понятно?
– Значит, решила разыграть трюк за мой счет? – он зарычал и повалил меня в воду.
– Эй, что у вас случилось? – закричал с берега то ли Кира, то ли Рома.
Мы поднялись. Оскар обнял меня за плечи.
– Больно, – сказала я и высвободилась.
– Да ты сгорела, крошка, – ответил он.
Мы вышли из воды. Рита отвернулась. Я пихнула Оскара в бок, и он промямлил:
– Девчонки, я нашел неплохое местечко, клуб «Старая Бухта». Вечером приходите.
– Я за, – быстро ответила я. – А ты, Рита?
– А ты, Рита? – эхом повторил Оскар. – Придешь?
В его очках сияло два солнца, по золотистой груди стекали капли воды, и весь он был как только что отлитый из золота бог. Рита подняла голову, что-то жалобное мелькнуло в ее личике. Я подумала: какая прекрасная история для клипа безнадежно устаревших рокеров, которых все еще включают на школьных выпускных под слюнявые поцелуи с привкусом кока-колы и выкуренной в туалете сигареты.
– Я? – спросила Рита, тут все увидели огромные черные пятна на ее подмышках.
Возле Ритиного дома стоял синий «Шевроле Спарк» одного из серферов, в кляксах ржавчины, напоминающих окрас леопарда. Когда мы подошли к машине, любопытная старушка в розовой шляпке заглядывала в салон через окно. Заметив нас, она отпрянула и сделала вид, что ищет кошку. Оскар козырнул ей. Бабушка поджала губки, удалилась к соседнему дому и загромыхала ключами. Она перебирала ключи все время, пока ребята пристраивали свои доски и рассаживались в машине. Оскар помахал нам из открытого окна, крикнул: до встречи в клубе. Грибочек-водитель врубил Билли Айлиш, и они тронулись под заедающую песню о сонном параличе.
– Кис-кис-кис, – звала бабушка, хотя кошка – тут как тут – терлась о ее ноги.
Дома Рита молчала. Мы вымыли в две руки посуду, пожарили яичницу, сели за стол.
– По-моему, тебе нужно не в клуб, а в полицию. – сказала она наконец. – Как ты вернешься домой без паспорта и денег?
– Про полицию слышать не хочу. Я знаю, чем это обернется. Правда-правда, лучше сразу всплыву пузом кверху! – ответила я.
– М-м.
– Ладно тебе.
– Как ты будешь жить без паспорта и денег в чужом городе? Он что, заберет тебя, этот Оскар?
– Да что ты привязалась с этим Оскаром…
– Так он заберет тебя?
– Я этого не хочу.
– А чего ты хочешь?
– В клуб!
– М-м.
– Что?
– М-м.
Опять она переходила в режим мычания. Когда-то давным-давно я читала рассказ о девочке, которую похитители носили в чемодане. Вообще-то, рассказ был недетским, даже трагическим. Девочка перестала расти в восемь лет оттого, что ее все детство носили в чемодане. Над чемоданом взрывались снаряды, дымились развалины. У нее даже с голосом что-то случилось, остался детским: когда девочка в конце концов спаслась, выросла, пошла на работу и отвечала по телефону, многие думали, что ошиблись номером. Такой вот рассказ. Взглянешь на Риту и поверишь, что есть люди, которых все детство носили в чемодане.
– Извини, Рита, – сказала я как можно мягче. – Понимаю, что свалилась на тебя слишком неожиданно. Но у нас намного больше общего, чем ты можешь представить.
– И что же?
– Ну-у… – тут я серьезно задумалась.
Рот ее пополз набок. Она решила, я смеюсь над ней. Но что поделаешь – у меня не было ни одной истории, когда меня отвергали мальчики, или я до жути трезво осознавала свою непривлекательность. Отчего же тогда это гнетущее, неумолимое чувство родства с ней? Мое – с ней?
Рита издала смешок, обозначая, что разговор окончен. Тогда я выпалила:
– Мы родились некстати.
Не знаю, зачем я это сказала. Слова вылетали сами собой. Рита потянулась к подбородку и начала его тереть.
– Моя мать в секту попала, – продолжала я. – «Просвещенные синим», слышала когда-нибудь?
Рита мотнула головой.
– «Просвещенные синим» – такая секта, – объяснила я, и она раздраженно скривилась: да понятно.
– С сектами что плохо – их дурацкая убежденность, что они единственные доперли до настоящего бога, – сказала я. – Ладно бы, тихонько варились в своем превосходстве, мало ли вокруг сумасшедших.
Я говорила и старалась придать этой неожиданной исповеди тональность иронии и цинизма, чтобы она не подумала, будто я все еще страдаю, будто я так уязвима.
Где-то лопнула автомобильная шина и громче закричали чайки. Рита не шелохнулась.
– Мне поручили детский контингент, как они называли школьников. Нужно было раздавать книжки, беседовать, приглашать ребят к нам домой, якобы поиграть. Только проповедника из меня не вышло. Однажды даже побили на школьном дворе, – мне показалось, что ей-то должно быть известно унижение на школьном дворе, но она сидела с безучастным лицом. – Сейчас я прекрасно понимаю ребят, а тогда было обидно. Позже мать забрала меня из школы, но стало еще хуже. Знаешь, о чем я мечтала? О вторжении инопланетян. Мне казалось, от людей ничего хорошего не дождешься.
Чайки горланили. Рита встала, закрыла окно, повернулась ко мне и сказала:
– Очень поучительная история, – оказывается, на подбородке у нее засох желток, но даже в таком виде она выглядела решительно. – Хорошо, я пойду в этот клуб, если ты так хочешь, но на этом всё. Слышишь, всё!
2
Вечером мы собирались в клуб. Я спросила Риту, есть ли у нее шорты. В ответ Рита состроила кислую мину, пришлось уточнить, знает ли она, что такое шорты. Она вспыхнула:
– Я что, по-твоему, в лесу выросла?
– Нет, конечно. Где бы ты так испортила зрение?
– А у тебя плечи сгорели и облезешь ты некрасиво!
Мы поддевали друг друга, но, как бы ни ерничала Рита, о флирте я знала больше. Пришлось ей ко мне прислушаться. Да, между откровенной одеждой и откровенным флиртом тонкая грань. Я знаю, о чем говорю. Флиртовать можно по-разному. Можно быть игривой или таинственной, тонкой и как бы утомленно-полусонной. Но штука в том, что в ночных клубах это не работает. Там знают только один вид флирта – открытую атаку. Потому преподноси себя соответствующе. Даже не сомневайся, все получится. Спину выпрями, плечи разверни, грудь вперед.
Она молчала, только нервно сглатывала слюну. Мы обрезали ее джинсы и нашли самую облегающую маечку. У Риты оказалась неплохая фигура. Но лицо и «луковица» на голове выглядели печально. Я предложила ей постричь волосы, в свободной художественной манере. Эта дурочка сбежала в ванную и закрылась на крючок. Зато после усталых пререканий обула босоножки вместо первых кроссовок Майкла Джордана.
У соседнего дома на скамейке сидела любопытная старушка в розовом, с живым цветком на шляпке и читала газету, этакая интеллигентная бабушка Барби. Рита занервничала, начала одергивать шорты. Старушка мило улыбнулась:
– Риточка, гулять пошла? Будь осторожна, – и показала нам объявление в газете. – Опять пропала собачка, уже второе объявление за последний месяц. Я считаю, в городе завелся маньяк.
Мы сели в пустой автобус. Прилипли полуголыми задами к сиденьям, наши плечи и ноги соприкасались, отчего стало еще жарче. Я поймала масленый взгляд водителя, который годился нам в дедушки.
– А я из школы ушла, – сказала я.
Рита не сдержала удивленного возгласа.
– После десятого класса, – уточнила я. – Вот отец и разозлился.
Она нахмурилась, о чем-то задумавшись. Через миг на ее лице отразилась догадка:
– Значит, он выгнал тебя из дома?
– Ну… Примерно так и было.
– И чем же ты собираешься заниматься? – глаза ее, уменьшенные линзами очков, смотрели с испугом и каким-то благоговением.
Водитель резко затормозил, две женщины у выхода едва успели схватиться за поручни и разразились бранью. Водитель хохотнул, посмотрел на меня в зеркало и пригладил мокрые волосы ладонью.
– Хочу стать сценаристом. Я писала пьесы для школьного театра.
Она изумилась еще больше, даже отодвинулась от меня. Я снова перешла на иронию:
– Для школьных спектаклей главное, чтобы было много героев и куча женских ролей, мальчики в наш театр не шли. Ах да, никакого вампирского порно, радиоактивных трупов и прочих спорных моментов. Вообще-то, я хочу работать в кино.
Рита замолчала. Она долго думала, чем бы удивить в ответ. Наконец, вспомнила:
– А я, когда родилась, была двадцатитысячным жителем города, к нам целую неделю ходили журналисты, даже по телевизору показывали.
– Да ты знаменитость!
– Брось.
– Серьезно.
Мы помолчали, и я сказала:
– Круто.
– Что?
– Мы прошли с тобой тест.
– Опять? Ты опять ставила надо мной опыты?
– Это тест на гендерное равенство, как в западном кино. Если два женских персонажа говорят о чем-то, кроме мужчин, значит, фильм прошел тест на гендерное равенство.
Рита усмехнулась. Мы ехали по ее городку, и она рассказывала о скудных достопримечательностях Старой Бухты, пытаясь быть остроумной, что-то вроде: «Этот парк очень популярен, особенно среди эксгибиционистов». Там – рынок, где когда-то торговали два легендарных вьетнамца. О, это были гении торговли. Они изображали глухих. Если кто-то хотел купить у них костюм, один вьетнамец делал вид, будто забыл цену, и кричал другому: сколько стоит замечательный «Адидас»? Второй кричал: триста! Тогда первый оборачивался к покупателю и говорил: сто. Покупатель спешил рассчитаться с глухим продавцом. Вьетнамцы тихо хихикали. Вот какими историями славен наш городок, качала головой Рита. Когда мы очутились в полной темноте среди незнакомых дивно пахнущих кустов, она не унывала и продолжала острить: «У наших автобусов одна неприятная особенность – никогда не останавливаются там, где тебе нужно». Я поняла, что Рита пытается подражать мне, а еще – она на взводе от страха.
Минут пятнадцать мы искали клуб на побережье. Рита растерялась в длинном ряду летних баров и магазинчиков с мутными окнами. Отовсюду доносились музыка, смех, крики. Пришлось спрашивать дорогу. Клуб «Старая Бухта», вытянутое здание с террасой, нависшей над водой, вызывал воспоминания о старомодных речных трамвайчиках. По морю вокруг летали цветные всполохи. Кто-то плясал на террасе. Из кухни доносились аппетитные запахи. Вокруг скопилось столько народу и машин, будто все местные таксисты на просьбу: «Везите меня куда-нибудь, где будет весело!», не сговариваясь, мчали в плавучий клуб. Вход преграждал охранник с лицом в оспинах. Он взглянул поверх нас и не произнес ни слова, повел головой, что означало «Девочки, быстро домой и баиньки». Нас уже теснили сзади, но я не уходила, а сказала охраннику тоном заговорщика:
– Мы на похороны бабушки.
– Че-го? А ну брысь! – ответил он.
Мы отошли в сторону. Несмотря на неудачу, Рита улыбалась. Она струхнула, только заслышав музыку, визги и смех, сотрясающие домик на сваях. Для нее войти в клуб все равно что войти в пасть хищного зверя, поняла я. Но сдаваться не собиралась.
– Вот глупый, еще и в кино не разбирается, – сказала я об охраннике.
– С чего ты взяла… про кино? – спросила Рита.
– «Я на похороны бабушки» – это же пароль в подпольный клуб из фильма.
– Делать нечего, пойдем домой.
– Нет уж. Помнишь, мы решили, что проживем это лето на всю катушку?
Рита не помнила, чтобы она что-то решала, но послушно следовала за мной. Мы обошли клуб, пока охранник и очередь у входа не исчезли из виду. Терраса стояла на крепких сваях, под ней темнела вода. Интересно, тут глубоко? Я первой вошла в море. Рита что-то вякнула за моей спиной. Вода оказалась приятно теплой, переливалась изумрудными огнями, словно все морские светлячки этой ночью выбрались на поверхность. Музыка стала громче, мужской голос звал неведомую Янку. На нас никто не обращал внимания, не свистел и не кричал: «Караул!» Я оглянулась. Рита стояла на берегу, сложив руки на груди.
– Поторопись, скоро портал закроется!
– Я не собираюсь плыть туда! – сказала Рита, голос ее звенел от возмущения.
– Тогда возвращайся одна в этих диких шортах. Знаю одного маньяка, который с удовольствием прокатит тебя на автобусе, – сказала я и двинулась дальше.
Вода дошла до пояса, потом до груди. Краем глаза я заметила, что Рита идет за мной. Медленно, нехотя, но идет. Я поплыла. Каждый гребок отзывался болью в мышцах. Добравшись до террасы, я ухватилась за скользкие сваи, подняла голову и увидела Оскара.
– Ну ты даешь! – заорал он.
Я вцепилась в деревянные перекрытия, уперлась ногами в сваи и ловко взобралась на террасу. Прыгнула вниз, застыла на секунду, будто гимнастка, совершившая идеальный соскок со снаряда. Вода стекала с меня потоком. Видимо, этим летом я обречена купаться в одежде. Оскар обнял меня, зубы его отливали голубым в призрачном свете «Старой Бухты».
– Да, детка! – орал он.
– Погоди, там Рита.
Мы перегнулись через перила и увидели в воде бледное лицо Риты, которое через секунду стало желтым, потом – алым, затем окрасилось в немыслимый индиго. Она то и дело уходила под воду и снова показывалась на поверхности, жадно ловила ртом воздух и молотила руками по воде.
– Помогите! – крикнула она, Оскар расхохотался от неподдельного ужаса, который звучал в ее голосе. А вот Рита по-настоящему захлебывалась!
Мы вчетвером закидывали ее на террасу – парочка зевак вызвалась помочь. Рита, мокрая и злющая, первым делом протерла очки. Выглядела она и впрямь жалко. Волосы облепили лицо и плечи, точь-в-точь новорожденная летучая мышь. Еще и потеряла босоножку в воде. Яростно, ни на кого не глядя, она рванула ремешок второй босоножки и осталась без обуви. Самого Тарантино привели бы в восторг ее огромные ступни. Тогда я тоже сняла свои сандалии с перекрещивающимися ремешками, все равно они мерзко хлюпали и оставляли лужи. Оскар не мог остановиться – смеялся и похлопывал меня по спине.
– Ну ничего. Зато мы победили бы в конкурсе мокрых маек, – подбодрила я Риту.
– Где здесь туалет? – спросила она сквозь зубы.
Оскар проводил нас к кабинкам. Рита молча заперлась в крайней. Я успела привести в порядок одежду с помощью настенной сушилки для рук, она так и не появилась. Я постучалась в дверь и сказала:
– Слушай, это глупо. С таким трудом попасть на вечеринку и просидеть всю ночь в туалете.
Она опять играла в молчанку.
– Ри-ита, ну, Ри-ита, – ныла я.
– Ты меня дурой выставила! – сказала она наконец. – Я же сказала, что не хочу в этот клуб. Я же сказала!..
– Проблема не в том, что кто-то будет смеяться над тобой, а в том, что ты сдалась раньше времени, – сказала я. Она только издевательски хмыкнула. Мне и самой тут же захотелось отпустить остроту по поводу своей напыщенной фразы.
– Ладно, Рита. Маленькими шажочками. Ну же. И привыкнешь, – сказала я.
Рита молчала. Ей так нравился красавчик Оскар! Он и вправду был хорош в белой маечке с надписью «Избегай боли и повторяй удовольствие», обтягивающей стройный торс. Я нашла его на террасе. Он пил коктейль из высокого бокала и флиртовал с длинноногой шатенкой. Шатенку сдуло, когда приблизилась я, босая, с всклокоченными волосами и размазанными глазами очаровательной бродяжки.
– Ты должен вызволить Риту, – попросила я.
– Мы ведь уже говорили, Ламбада, твоя подруга не в моем вкусе, – сказал он.
– Прошу тебя!
– А чего она заперлась?
– Это такое местное кокетство.
– Да? А мне кажется, она с левой резьбой.
– Ради меня, Оскар, – я поцеловала его, чувствуя на языке сладкий вкус апельсина и горький – алкоголя.
Через минуту Оскар скребся в дверь, за которой угрюмо молчала Рита.
– Рита, пошли танцевать, – сказал он. – Я в восторге от смелых девчонок. А ты отчаянная.
Уму непостижимо, как легко ему удалось добиться ответа. Щелкнула задвижка. Рита появилась из кабинки, бледная, но с достоинством.
Внутри клуб «Старая Бухта» напоминал зверинец – такое же волнующее, вульгарное место, запруженное взведенными телами, всюду фырканье, визги, плотные запахи. Динамики ревели. Барная стойка переливалась огнями. Мы просачивались в душной тесноте. Кто-то прохрипел мне в ухо:
– Твоя красивая. Моя увезти твоя на остров Таити.
Все, что только можно желать для первого бала Наташи Ростовой, – подумала я, искоса поглядывая на Риту. Оскар раздобыл нам коктейли. Рита выпила залпом. Мы с Оскаром посмотрели друг на друга.
– Кажется, твоей подружке надо расслабиться, – прокричал блондинчик, и фраза эта, и пальцы колечком были из попсового американского кино.
– Еще, если можно, – сказала Рита.
Сладкие коктейли – сплошное коварство, от них быстро раскисаешь, но Рита этого не знала. Должно быть, решила, что ее угощают компотом. Оскар только подмигнул мне.
Мы устроились за барной стойкой. Бармен, парень лет двадцати с внешностью атлета на греческой вазе, не отправил нас баиньки. После трех коктейлей я захотела танцевать. Рита вцепилась одной рукой в сиденье высокого табурета, другой – в край стойки, словно я собиралась волочь ее на танцпол силой. Ну тебя, в няньки не нанималась. Кажется, я сказала это вслух.
Музыка играла неважная, что-то из рейва конца девяностых, но народ был веселый. Оскар говорил и говорил, я кивала не слыша. Мне было достаточно видеть его голубые зубы в улыбке. Я отплясывала, как только что искупавшаяся молодая Сезария Эвора. Он начал меня целовать, и я уже не чувствовала привкуса алкоголя. Оскар танцевал, качая бедрами и закатывая глаза с одинаково чрезмерной амплитудой. Мне стало бы стыдно за него, если б не завистливые взгляды девчонок вокруг. Рита сидела у стойки. Толпа держала нас с Оскаром на одном месте напротив нее, и она глазела на блондинчика не отрываясь. Когда в музыке возникла пауза, Оскар взял меня за руку, куда-то поволок. Голова кружилась. Звуки вокруг были похожи на те, что издает зажеванная кассетная пленка в старом магнитофоне. Однажды я нашла такой у матери и развлекалась, пока пленка не лопнула.
Оскар тащил и тащил меня куда-то, вокруг стало темно и до странного тихо. Там, в этой теплой, пахнущей морем темноте, его руки оказались на моем животе. Оскар шумно дышал, навалившись на меня, прижав всем телом к скрипучим балкам. Язык его был толстым и неповоротливым, я начала мягко уворачиваться. От поцелуев Оскара кожа стала липкой, мне захотелось сейчас же оттолкнуть его и прыгнуть в прохладные волны, смыть с себя его следы. Я рассмеялась. Он слегка отстранился и сказал:
– Ты чудо.
– Сделаешь кое-что для меня? – спросила я, пока он был так податлив.
– Все, что угодно!
– Приударь за Ритой.
Он, удивленный, попытался сфокусировать взгляд на моем лице.
– Так ты серьезно?
– Ага.
– Опять, – он отпустил меня. – Не понимаю. Ты что, хочешь от меня избавиться?
Теперь он смотрел обиженно.
– Нет же, это все… как бы игра. Неужели ты не понимаешь? Ее дом! Целое лето видеть море в окно. Без мам и пап, без придирчивых квартирных хозяек. Я точно знаю, что ее мать сейчас за тридевять земель, до сентября Рита одна. Одна в целом доме! И я хочу остаться там. Ты – мой счастливый билетик на секретный спот, Оскарчик!
Я обняла его, прижалась к груди. Он сказал:
– Ты номер один, Ламбада. Но чо-окнутая.
Я снова рассмеялась. Оскар стал целовать меня, нетерпеливо, с требовательностью, которая вызывает ответную страсть, если ты влюблена, а если не влюблена – одну скуку. Мы вернулись в зал, пошатываясь. Кто-то нас толкал, мы кого-то толкали. Музыка взрывалась в голове, грозя превратиться в невыносимую боль. Во рту стало сухо. Оскар снова полез целоваться, но я начала испытывать отвращение. Хорошо знаю это состояние. Я поискала глазами Риту. Она так и сидела у стойки, сгорбившись, и улыбалась с усилием.
– Рита, пошли танцевать, – сказала я.
– Отстань, мажорка! – ответила Рита и потянулась к бармену. – Спасите меня от нее! Я не знаю, откуда она свалилась на мою голову.
– Делайте что угодно, – сказала я бармену, – но больше ей не наливайте.
– Да и вам хватит, Ламбада, – сказал бармен. – У вас шорты расстегнуты.
– Рита, пошли танцевать, – запоздалым эхом откликнулся Оскар, и она медленно сползла с табурета, как змея на звук волшебной дудочки.
Остаток ночи мы танцевали, правда, без особого воодушевления. Рита плохо владела своим телом, будто слишком быстро выросла и еще не научилась управлять конечностями, такими длинными и оттого чужими. Весь ее танец был попеременным выбрасыванием этих чужих, нерасторопных рук и ног. Она смотрела в пол и сама стыдилась своих движений. Когда музыка закончилась, мы вернулись к стойке. Я лежала на плече Оскара, он гладил меня по волосам, по плечам и что-то бубнил в ухо. Кажется, рассказывал, что учится на программиста.
– Отлично, будешь программировать микроволновки, – отвечала я.
Он бубнил и бубнил, что можно снять комнату и жить вместе, он может подрабатывать вечерами. Это будет славно. Всегда вместе. Я не сразу сообразила, что речь идет обо мне, о нас с ним. Уткнулась в его плечо и смеялась так, что на его майке осталось мокрое пятно. Рита прислушивалась к разговору, но не могла ничего расслышать. На ее шее темнели свежие царапины. Чем больше она чесалась, тем, кажется, сильнее становился зуд.
– Я на машине, могу подвезти вас после смены, – сказал бармен.
– Отлично. Только сначала найдем мои сандалики, – попросила я.
Сандалии обнаружились в углу террасы, рядом сиротливо валялась Ритина босоножка. Она размахнулась и запустила ее в море. Не помню, как мы прошли мимо охранника. Должно быть, под утро всем плевать, спала ли девочка с плюшевым зайкой или тискалась с парнем, который мечтает стать программистом. Мы погрузились в серый «Авео» бармена. Оскар сел между мной и Ритой, положил обе руки нам на коленки. Через несколько минут поездки она попросила остановить машину и выскочила в придорожную траву. Прислушиваясь к звукам, издаваемым ею, Оскар начал изображать, будто из него вылазит Чужой.
– Ничего страшного, – сказала я бармену с милой улыбкой. – Моя подруга просто нахлебалась морской воды. Оказывается, она не умеет плавать. Вот вы мне скажите, как можно жить у моря и не уметь плавать? Между прочим, древние греки считали человеком только того, кто умеет читать и плавать.
Бармен повернулся и спросил:
– Не хотите подержать ей волосы?
– Вот уж нет, – ответила я, и Оскар расхохотался, будто это была невесть какая шутка.
– Откуда ты столько знаешь про греков? – спросил блондинчик.
– От одной знакомой художницы. Хотя она не только художница, а еще и музыкант, и вообще, разносторонне талантливый человек. Замечательно играет на аккордеоне, вот так, – и я запела: – Шоо-орандо кифой, – и сделала вид, что играю на аккордеоне, как это делала Нева, исполняя «Ламбаду» своего детства. От сладких коктейлей в самом деле быстро раскисаешь и несешь чушь.
Когда Рита вернулась, бледная и лохматая, бармен достал коробочку с мятными леденцами, предложил нам, не оборачиваясь.
Мы очутились дома под утро. Бармен вежливо попрощался, точно вез не компанию загулявших подростков, а маленьких аристократов с поля для гольфа. Я предложила ему жениться на мне, потому что никогда не встречала такого благородного человека.
– Вы рыцарь! – твердила я. – Нет, вы птица Додо. Таких больше нет.
– Вы очень начитанная девушка, – ответил он, улыбнулся на прощание и уехал.
Оскар остался. Мы раздвинули жалобно скрипящий диван и повалились втроем, позолоченный мальчик в середине. Рита тихонько засмеялась.
– Что еще? – спросила я.
– Я подумала: что скажет мама? – ответила она, и мы обе захохотали так, что в диване лопнула парочка пружин.
Она еще что-то пробормотала. Я переспросила. Она повторила громче:
– Хорошо, мажорка, ты можешь остаться.
– А я? – спросил Оскар и со всей сонной нежностью засунул руку ей под футболку. Через секунду из его открытого рта раздался могучий храп. Комната закружилась, стоило мне перестать ворочаться и угнездиться на самом краю дивана. Уже уплывая в сон, я заметила, что Рита лежит с открытыми глазами, руку Оскара она так и не убрала. По этому остановившемуся изумленному взгляду я поняла: ее бы воля, она так всю жизнь пролежала, с его рукой под своей майкой, не шелохнувшись, чтобы не спугнуть счастье.
Что ж, Оскар так Оскар. Я не против альтернативных способов достижения своей цели. Это ведь и называется – импровизация.
А за окном собаки выли на огромную луну над Старой Бухтой.
3
Проснулась я оттого, что встал Оскар. Поднялся резко, огляделся и застонал.
– Что мы вчера пили? Расплавленную медь?
– Ты еще хотел жить со мной долго и счастливо, и программировать микроволновки, – сказала я и потрясла Риту. – Живая?
Рита открыла глаза, посмотрела на нас и закрыла снова. Очки свалились набок, без них она казалась симпатичней.
– Нет уж, любишь кататься, люби и саночки возить, – сказала я.
Через час после ледяного душа мы пытались запихнуть в себя яичницу. Оскар ушел, подавленный и молчаливый, как это бывает наутро после вечеринки. Мы с Ритой снова легли на диван.
– Тебе нравится Оскар? – спросила Рита.
– А тебе?
Она смутилась. Я сняла с нее очки и сказала:
– Хранить секреты вредно для здоровья.
Глаза у нее были такого же цвета, как у меня – зеленоватого цвета водорослей, которые начинают загадочно светиться в темноте.
– Он же твой парень. Причем здесь я? – сказала она.
– Никакой он мне не парень, сколько повторять.
– Зачем тогда ты целуешься с ним?
– Подумаешь, пообжимались чуть-чуть.
У нее вытянулось лицо. Господи, это же поэтичная в глубине души девушка! Я вдруг почувствовала себя такой старой, опытной и все познавшей, а оттого не верящей ни в одну из человеческих ценностей.
– Хочешь знать, что я открыла? Мы – первое поколение бездумных и бесчувственных машин. Бессознательно следуем программе, кем-то написанной. Учиться, встречаться с хорошим мальчиком или девочкой. Впрочем, программа допускает встречаться и с мальчиками, и с девочками одновременно. Затем – долгие попытки стать лучшей машинкой в своем кластере. Хоть в чем-то лучшей. Ради этого можно бить соперников током. Это называется – осознанный выбор, а на деле – часть программы. Параллельно рекомендуется создать семью и следующую машинку. Все это под бодрый лозунг: «Будущее зависит от тебя!» Я думаю, какая насмешка над идеей прогресса: после романтиков девятнадцатого века с их любовными многоугольниками, самоубийствами, страстями и поэзией – появились мы, люди-машинки.
– Я не считаю себя бесчувственной машиной.
– Бытие муравья, так лучше?
– А что ты предлагаешь, мажорка?
– Я предлагаю вспомнить, что гласит третий закон Ньютона. Жизнь – это вечная импровизация. Давай делать, что хочется, и придумывать план на ходу. Это так весело и… завораживает.
– По-моему, третий закон Ньютона о другом.
Она вздохнула. Ей куда больше хотелось говорить об Оскаре, чем о незрелой похмельной философии, но я не поддавалась.
– Значит, ты позволишь мне остаться у твоей пристани? – спросила я.
– Учти, если тебя будут искать… эти… твой отец и… Я никого на порог не пущу!
– Никто. Никогда.
– Сколько ты планируешь жить здесь?
– Господи, да ничего я не планирую!
– Разве так можно?
– Рита, приключения не начнутся, если ты будешь такой занудой.
– Мажорка!
– А кто вчера флиртовал с барменом?
– Я-а?!
Наступили светлые дни. Я научилась самостоятельно проходить прибой и выбираться на лайнап. Теперь я приветствовала серферов особым жестом: мизинец и большой палец оттопыриваются в стороны, а остальные – прижаты к ладони, и серферы побережья называли меня «Наша Ламба».
Скоро меня стали звать по имени в местных боулинг-клубах и кафе с названиями вроде «Устрица» или «Таверна». Большой компанией мы ходили на яхте и ныряли в открытое море, облаченные в одинаковые ярко-оранжевые жилеты. Однажды попытались ловить треску, я поранила ладонь крючком, порез напоминал улыбку Джокера вдоль линии жизни.
По воскресеньям мы с Ритой, а иногда и с Оскаром, ходили на рынок, тот самый, где когда-то царствовали легендарно хитрые вьетнамцы. Упитанные тетушки норовили угостить нас грушами, или отломить кусочек свежего, чуть кисловатого сыра, плавающего в рассоле, или вылущить на пробу несколько зернышек «самой сладкой в мире» кукурузы. Мы бродили вдоль рыбных рядов, как сытые приморские коты, Оскар снимал на телефон огромную кефаль, кидал в соцсети с бессовестно лживыми примечаниями вроде: «Вчера неплохо порыбачил. Как вам?» Я хохотала до слез, когда кто-то откомментировал, что на потрошеной рыбине сбоку виднеется ценник.
Иногда мы смотрели кино на мобильном. Оскар обычно ратовал за что угодно, только со Стэтхемом, или, на крайний случай, любую из частей «Идентификации Борна». Рита просила: «Мосты округа Мэдисон». Я заявляла: только поздний нуар, и утешала Оскара тем, что иногда в «черном кино» мелькают голые женщины.
В один из светлых дней я подумала, что буду тосковать по этому времени и по этому месту, в каком-нибудь далеком будущем. Я прогнала эту мысль. Жить бесконечным сегодня мне нравилось куда больше.
Как-то вечером мы сидели вдвоем с Ритой на нашем месте. Дыра в проволочной сетке стала шире: накануне Оскар поработал ножом. По морю шли яхты, увешанные флагами. Кто-то пускал в небо петарды. Разноцветный дымок медленно развеивался в небе.
Рита вдруг сказала, что не знала своего отца. В детстве мечтала сидеть на его плечах, смотреть, как вдали выныривают из воды блестящие спины китов, будто пончики из кипящего масла. Папа был такой же детской фантазией, как кит.
– Я тоже не знала родную мать, – сказала я.
Рита выпучила глаза.
– А что?.. – начала она и смешалась.
– Ну да, неродная, – ответила я.
Она помолчала и спросила снова:
– Почему они так назывались – просвещенные и синие?
– «Просвещенные синим», – сказала я. – Дурацкое название. Мать говорила, что их учителю однажды явился бог в синем свете. Я думаю, настоящая правда в том, что этот чувак создал свое учение по синей лавочке.
Рита улыбнулась, я продолжала:
– Мне было десять лет, когда мать выгнала меня из комнаты и устроила там исповедальню. Повесила на стены изображения смертных грехов. Облачилась в синий балахон и принимала странных людей. Мне было страшно. Не ухмыляйся, Рита, тебе бы тоже стало, услышь ты, в чем каются эти люди. Они бормотали под нос что-то неразборчивое, пели песни или катались в экстазе. Мурашки по коже! А матери нравилось, благодаря всем этим извращенцам она убеждалась, насколько порочен мир и какую важность обретает ее личная миссия. Она была одной из наиболее влиятельных личностей в секте, отличалась особой связью с божественным.
– Где она сейчас?
Я посмотрела вдаль. Мне не хотелось отвечать, но Рита ждала.
– Не знаю, – сказала я.
– Тебя забрал отец? Ну, из секты?
– Нет, я сама к нему ушла после… после одного случая.
– А что мать? Неужто она просто исчезла из твоей жизни?
– Можно и так сказать. Только сначала она меня прокляла, так что, если я трагично погибну, это будет прекрасным доказательством дара моей матери.
– А с отцом вы подружились? – не отступала она.
– Мой отец – обычный парень. Крепко озадачился, когда я к нему заявилась. В его планы не входило нестриженное чучелко десяти лет от роду. Со временем мы привыкли друг к другу. Не как в фильмах с Жаном Рено, но достаточно для того, чтобы он давал мне карманные деньги, а я перестала крошить колбасу в овощное рагу его подружке-вегетарианке и дерзить чаще трех раз в день.
Рита складывала и снова рассыпала мелкую гальку. В воде камни красивы, но как только обсыхают, что-то исчезает, и они сливаются с миллионами других, раскиданных по берегу. Я теребила браслетик на ноге.
– Чем занимается твой отец? – спросила она.
– У него ритуальный салон. Да не смотри так! Кому-то же должны принадлежать ритуальные салоны! Безотказный бизнес, между прочим, я знаю, о чем говорю: работала у него прошлым летом. Люди приходят, например, за венком. Ты набираешься наглости и предлагаешь самый дорогой, а к нему – еще что-нибудь, свечи, корзину, ангела. И они берут. Потому что не взять – невозможно, это единственное, что они могут сделать, чтобы выразить любовь. Особенно, если умер ребенок. Родители – лучшие клиенты гробовщика. Отец говорил, не нужно лить слез, он честно ведет бизнес, в отличие от некоторых конкурентов. Например, эти конкуренты, когда дела шли неважно, нанимали подростков, чтобы те крушили кладбища, а родственники покойных шли в ритуальные салоны за новыми памятниками, за новыми плачущими ангелами.
Мимо прошла яхта, полная визжащих и смеющихся детей. Рита поморщилась. Я думала, она наконец спросит о своей матери, и внутренне подобралась.
– У тебя много друзей? – спросила Рита как-то невпопад, и я, сбитая с толку, уточнила:
– В соцсетях?
– Вообще.
Я задумалась. Но она не дала мне ответить, спросила, глядя в море:
– Что ты обо мне подумала, когда впервые увидела?
Я усмехнулась.
– Что ты носишь скобки на зубах.
Она бросила камешек. Тот не долетел до воды, упал с глухим стуком. Тогда Рита начала рассказывать о себе. Еще до рассказа я знала, что ее всегда сторонились хорошие дети, с которыми ей хотелось дружить: девочки с пушистыми волосами, чистенькие, без болячек, пахнущие апельсинкой. Она рассказывала о девочке, с которой ей особенно хотелось подружиться, – Ане Котовой, кудрявой нежности, белом облачке. Первая красавица класса. Лучшая пловчиха, «Ими гордится школа». Десятиклассник расписал весь двор: «Аня, я тебя люблю!» Я понимала, о чем она. Мне ли не знать, что такое ломающиеся голоса, синие тени под глазами, дурной смех и бессмысленная враждебность, телесная и душевная маета – все это кипело вокруг Ани Котовой, и моя несчастная Рита полжизни отдала бы за дружбу с ней. Как-то в восьмом классе она увидела Аню плачущей на заднем дворе школы. Рванулась, вытаскивая из карманов платок, конфеты: «Аня, что ты?!» Та подняла прекрасные глаза, скривилась: «Уйди».
– А потом? – спросила я.
– А потом она утонула, прямо перед девятым классом, – ответила Рита. – Спасала в бухте детей и утонула. Двух мальчишек спасла. Недавно новой спортивной школе присвоили имя Ани Котовой. Мне позвонила учительница, сказала: «Нопа, приди на открытие, никто из друзей не откликнулся». Даже мальчишек тех не нашли. Я пришла. Там ее портрет. Цветы кругом, люди какие-то, куча детей, краска еще свежая. Меня приглашают: «А сейчас лучшая подруга Ани расскажет, какой она была», и дети на меня смотрят, глазками хлопают.
Мы молчали. Где-то далеко раздался хлопок фейерверка, и Рита вздрогнула.
– Не факт, что так будет всегда. Так, как с этой девочкой, – сказала я.
Рита сгорбилась. Мне показалось, она плачет, но, когда она откинула волосы, я увидела: глаза ее сухи. Она сжалась, голос стал жестяным.
– Всегда так, как с ней. Ты ничего не понимаешь, – сказала Рита. – Я до сих пор представляю, что мои одноклассники, все-все, превращаются в маленьких насекомых, надоедливых, мерзких жучков, расползающихся повсюду. А я расстреливаю их ядом из укрытия. Я многому научилась, знаешь ли!
Облака стали синими. Темнело стремительно. Будто проскакал сказочный черный всадник на черном коне.
– Ну, и чему ты научилась? – спросила я. Она задумалась и ответила после короткой паузы:
– Выдержке.
– Хм. А если сейчас я буду медленно нагревать тебе пятки?
– Ты, мажорка и кривляка, – с грустью ответила Рита.
У Ритиного дома прогуливалась бабушка Барби. В шляпке красовался новый цветок.
– Риточка, ты живешь с подружкой? – спросила эта милейшая ведьма. – А мальчик чей?
Рита что-то пробормотала, кажется, «ничей». Бабушка Барби протянула ей конверт. Рита взяла молча. В тот же вечер мы пошли в магазин, купили двадцать яиц и свежего масла, хлеба и зачем-то овсянки. Я поняла, что в конверте были деньги, никто не мог прислать их, кроме Ритиной матери. Наконец мне стала понятна роль бабушки Барби – вездесущего соглядатая, единственного канала связи между Ритой и ее матерью. Я подумала: стоит опасаться любознательной соседки.
Ночью Рита плакала. Я легла рядом, она отпихнула меня. Но в конце концов прижалась сама и разрыдалась на моем плече.
– Она просто уехала, – всхлипывала Рита, слюнявя мне волосы. – Как? Как можно было взять и просто уехать к мужику, бросив все… бросив меня?!
– Ты бы с ней поговорила, – сказала я осторожно.
– Не хочу! Я даже телефон отключила и письма ее выбрасываю. Не хочу ее оправданий!
– Можешь не объяснять, я все знаю. Они жениться собрались.
Рита замерла. Выплюнула мои волосы.
– Мы с тобой без пяти минут сестры. Как тебе? – спросила я.
– А ты, кажется, их одобряешь? Тебе понравилась моя мать? Нет, лучше молчи. Ничего не хочу знать ни о ней, ни о нем… о твоем отце. Ритуальный салон, подумать только! Самый честный гробовщик, не так ли? Вот кого она себе нашла взамен меня!
Я обняла ее. Она горевала, брошенная, никому не нужная девочка.
– Тс-с, – шептала я. – Ну их. Правда, они сейчас так далеко, а мы тут, и все лето впереди.
Когда она уснула, я ушла на кухню и долго писала в дневнике. Не о Рите, не об Оскаре, не о наших каникулах. Почему-то мне вспомнился один эпизод из детства.
Восемь лет назад, еще до «просвещенных синим», меня разбудила мать. Она зажгла ночник и что-то искала на полках под бельем. Я слышала ее дыхание, а еще – свист вьюги на улице. В нашей старой квартире были высокие окна, черное небо перерезали светлые ветви лип, отчего ночь напоминала смятый лист бумаги. Снег забился под рамы, лежал на подоконнике, на мгновение мне показалось, что мы стоим на улице и заглядываем в собственное окно, за которым все спят. Я всхлипнула, сама не знаю отчего. «Не спишь?» – спросила мать шепотом. Под одеялом, в ватном коконе все еще было тепло, я забилась глубже. Мать достала коробку с надписью «Поздравляю», в которой хранила бумаги, села рядом и сказала: «Александра, твой дедушка умер. Сегодня днем, в доме престарелых».
У меня застучали зубы. «Вообще-то, он так себе дедушка, – продолжила мать, перелистывая бумаги. – Старый пьяница. Я не обязана заботиться о чужом старом пьянице. Он никогда меня не уважал». От нее доносился слабый запах шоколада. В коробке с документами когда-то лежали круглые конфеты, особенно вкусные – с тягучей, как мед, начинкой. Почему я помню такие малозначительные вещи? И почему они терзают меня сильнее всего?
«Однажды тайком унес и продал мои туфли с пряжками, – сказала мать, нахмурилась и шлепнула ладонью по бумагам. – Мои лучшие туфли!»
Я плохо помнила человека, о котором она говорила – об отце моего сбежавшего сто лет назад отца. Как обломки корабля, всплывали обглоданные временем фрагменты: желтые пальцы, кашель, брюки на прищепке, алюминиевый гребень. Кораблик из газеты, воняющий табаком. Этот кораблик так и не увидел моря, а я вижу теперь, даже с закрытыми глазами вижу. «Почему он умер?» На мой вопрос мать ответила просто, как о чем-то обыденном: «Случайность. Оставили одного в ванне с кипятком, и он сварился. Точно пельмешек».
Под утро я закрыла дневник и легла спать. Новый день обещал много солнца и моря.
Это были прекрасные дни, полные света. Прекрасные утра и вечера, когда цвета размывались, напоминая ноктюрны Уистлера. Я всегда любила туманное море. Серый и серебряный: пристань в Старой Бухте.
Однажды в конце июня к нам заявился Оскар, унылый и смущенный, с чемоданом на колесиках. Оказывается, его приятели-серферы устроили вечеринку на всю ночь в мансарде, которую снимал наш блондинчик. Кто-то разжег во дворе костер, поставили на уши всех вокруг криками и музыкой. Квартирная хозяйка Оскара прибыла ранним утром, выставила за дверь серферов, голых девиц и позолоченного мальчика с чемоданом.
– Ничего, – хорохорился он. – Все равно дождусь августа. В августе лучшие волны и лучший ветер в сезоне.
Рита вошла в комнату со стаканом минеральной воды для Оскара. Когда он напился, тряхнула волосами и заявила:
– Живи тут!
Оскар просиял. В чемодане у него оказалось шесть пар белых носков, белоснежные шорты, аккуратно уложенные рубашки-поло, кружка с логотипом боулинг-клуба и флакон крема для загара.
– Что ты любишь кушать? – спросила Рита и порозовела.
– Да ничего особенного, – ответил он. – Ем все, лишь бы это было приправлено кетчупом.
Он открыл холодильник и отшатнулся от запаха. Попробовал включить телевизор, вздохнул.
– Раньше здесь было уютнее, – сказала Рита извиняющимся тоном.
Оскар предложил вынести из дома все, что не работает и никогда не заработает, и Рита закивала. Она была почти красивой. Никогда бы не подумала, что человека способна так преобразить влюбленность. Если б не ее жуткие очки!
Вечером мы решали, где будет спать Оскар. Рита сказала, что у нее есть матрас, который можно положить на кухне. Оскар недовольно скорчился, но послушно пошел за ватным матрасом, свернутым в углу у входа в дом. Под ноги ему выкатилась кукла без волос, исколотая чем-то острым, Рита отпнула ее. Матрас оказался слишком большим, чтобы уместиться на полу кухни. Комната Риты тоже была тесной. Рита выглядела озабоченной, разочарованной и встревоженной тем, что нам с Оскаром придется ночевать в одной комнате, и снова начала расчесывать шею. Оскар же воодушевился.
На ночь Рита оставила дверь своей комнаты открытой. Оскар долго ворочался на матрасе. Наконец, поднялся и лег ко мне на диван.
– Она ревнует, – прошептала я.
– Может, поговорить с ней? Сказать, что она не в моем вкусе? – предложил блондинчик.
– Тогда мы вылетим отсюда.
Рита прошлепала к двери и резко закрыла ее, подложив для верности перчатку. На следующий день моя названая сестра была не в духе.
Я приступила к новому плану. Мы с Оскаром приготовили для Риты кое-что особенное, после чего она уже никуда от меня не денется.
В Старую Бухту пришел самый жаркий день. Я залила в сети фотографию царапины, оставленной рыболовным крючком на ладони, полистала новости. Рита молча стригла ногти в пепельницу. Оскар жонглировал бумажными шариками.
– Сегодня не рекомендуется выходить из дома, – прочла я. – Много пить, но никакого алкоголя.
– Да ну, – сказал Оскар и уронил шарик. – С тоски подохнуть можно.
Он нагнулся поднять шарик и увидел таракана.
– В середине самого скучного дня сидит рыжий таракан, – сказал Оскар и вздохнул.
– У меня есть идея, – сказала я, незаметно от Риты подмигивая ему. – Вы со мной?
Рита не подняла головы. Но когда Оскар сполз с дивана, поднялась и она. Жара на улице была адовой. Бабушка Барби с новым цветком в седых волосах выглянула из окна и прокричала:
– Осторожно, деточки! Сегодня по прогнозу самый жаркий день в году! – ее волосики кинематографично трепал вентилятор за спиной.
– Куда мы? – спросила Рита, мгновенно вспотев в черной футболке до колена.
Она маялась от ревности и злилась на меня, но старалась этого не показывать. Я ответила:
– Пока не хочу говорить, потому что вы будете смеяться. Нам нужен дом номер восемь по улице Коноплянникова.
Она хмыкнула и ничего не сказала. Воздух становился все более плотным и пах горячей резиной. Люди перемещались быстро, как в фильмах о военном времени. Мы сели в автобус, больше напоминающий камеру пыток. По словам Риты, автобус шел прямиком до улицы неизвестного Коноплянникова. Рита знала, где расположена эта улица и какой дурной она пользуется славой.
– Самый жаркий день, будь он неладен, – сказал водитель и вытер пот со лба.
Са-амый жаркий день в году – повторил выразительный женский голос по радио, причастность к этому значительному событию, кажется, внушала людям вокруг гордость и облегчала физические страдания. На сиденье лежал журнал. Я раскрыла его на последних страницах и всю дорогу читала тест «Подходит ли вам курортный роман?», Оскар и Рита лениво отвечали. Вышло, что они слишком серьезны для курортного романа, а мне – в самый раз. Мы вышли из автобуса на городской окраине, так далеко от моря, что воздух вокруг стоял недвижим. Рита вопросительно посмотрела на меня. Жители этого богом забытого места вняли рекомендациям врачей и сидели дома. Мы прошли всю улицу из однообразных двухэтажных домов. Купили квас в крохотном, душном ларьке, попытались узнать направление у продавщицы, она развела руками. Мы снова вышли на улицу с путаной нумерацией зданий. Дом номер восемь как в воду канул.
– Скажи хотя бы, как должно выглядеть то, что мы ищем? – спросил Оскар, весь пунцовый, по лбу его стекала струйка пота.
– Если б я знала.
Наконец, показался прохожий – старичок с тряпичной сумкой, такой бодрый, как будто самый жаркий день в году на него не распространялся. Мы рванули к нему, поначалу он в испуге отпрянул. Когда понял, чего мы хотим, сухонько рассмеялся, точно кто-то рассыпал горох.
– Во-он туда вам, – и махнул в кусты. И еще раз засмеялся.
Веселый старичок. Мы рванули через кусты, по едва заметной тропке.
– Говняшки! – выругался Оскар.
– Согласна, так себе райончик.
– Я в говняшки наступил.
Заросли кончились. Перед нами стоял двухэтажный кирпичный дом с выбитыми окнами и болтающейся на одной петле дверью. Цифра «восемь», выведенная краской на стене, не оставляла сомнений.
– Так вот почему смеялся старикашка, – сказала Рита. По моей спине пробежал холодок.
– Дом на снос? – удивился Оскар и выразительно посмотрел на меня.
– Тут жил мой отец, – сказала я.
– Он из Старой Бухты? – спросила Рита. – Почему ты не сказала?
– Вот, сейчас говорю. Возможно, это глупо и сентиментально, но мне хотелось увидеть дом его детства.
– Любуйся, – буркнула Рита. – Я туда лезть не собираюсь, – и уселась прямо в траву. – Хотите получить кирпичом по башке – пожалуйста.
– Пойдем, – сказала я Оскару.
– Хватит им командовать, – сказала Рита. – Оскар, ты действительно хочешь туда идти?
Оскар пожал плечами и двинулся за мной к развалине.
Так, должно быть, выглядел пряничный домик, когда у Гензеля и Гретель слетели розовые очки. В пустые оконные проемы виднелись плесневелые обои. Вонь внутри стояла жуткая: пустоты. На лестнице рос мох, перил не было. Мы поднялись на второй этаж, осторожно заглядывая в пустые проемы. В одной из квартир на полу валялись крышки от кастрюль, камни, бутылки, по углам грудилось подозрительное тряпье, которое вполне могло оказаться спящим бродягой. Волосы на голове от таких мест шевелятся. Оскар крикнул, эхо разнеслось на весь дом. Я подошла к последней двери, на ней даже остался номер. Триллер какой-то, только не открывай-только не открывай-только не открывай. Оскар стоял рядом и утирал пот со лба.
– Тут, – сказала я.
В горле пересохло.
– Ну, зайди, – раздался Ритин голос.
Она бесшумно поднялась за нами. Так и знала, что Рита не сможет оставить нас наедине. Я толкнула дверь. Чуть было не напоролась на ржавый гвоздь, торчащий из стены. На полу и подоконниках лежал песок, паутина, куски отбитой штукатурки. Кто-то разводил костер прямо посреди комнаты. Со стен свисали подпаленные клочья обоев. Я не знала, что хотела здесь увидеть. Возможно, ждала появления призрака.
– И что здесь интересного? – спросила Рита.
В висках у меня застучало. Была ли виновата жара или мое всегда готовое заиграть воображение, или одно наслоилось на другое, но оболочка реального, привычного и предсказуемого мира вдруг задрожала. Грушевидное пятно на стене стало выпуклым и объемно-подвижным, словно занавеска под порывом сквозняка. Оно надувалось и меняло контуры, пока я не поняла, что это и не пятно вовсе, а человек. Мы были не одни в заброшенном доме! Темная фигурка отделилась от стены и зашагала по комнате. Вещи тоже обрели осязаемость, словно выступили из пустоты, – несовременные, тяжелые, простые вещи: стулья, посуда, настольные лампы. Человек подошел ближе, и я увидела, что это мальчишка лет пяти, на щеке его осталось перо от подушки. Под глазами припухлость ото сна, шорты надеты на колготы – ну и смешной малыш. Это мог быть мой отец. Это и был мой отец! Он показался мне более живым, чем я сама, чем Рита и Оскар. Мальчик сдувал челку со лба и слегка хмурился. Он ожил, как бывало с самыми удачными персонажами пьес, которые я писала по ночам и никому не показывала.
Я обернулась, чтобы спросить Оскара, видит ли он моего отца. Но ни Оскара, ни Риты не было в комнате.
Я увидела людей, которые жили здесь. Они сновали вокруг, переходили из комнаты в комнату. Но что-то в них было не так. Я догадалась, что именно – отсутствие непрерывного движения. Передо мной мелькали отдельные застывшие кадры, щелк, щелк, щелк.
«Схожу с ума», – подумала я.
Рита издала непонятный звук за моей спиной. Я помотала головой. Видение исчезло. Лоб и виски стягивала тупая боль. Напротив по-прежнему темнело выжженое пятно в форме груши. Оскар смотрел на меня с тревогой. Я потерла лоб и вышла из пустой квартиры. Рита стояла на лестнице, прислонившись к стене. Стена вокруг нее была испещрена надписями, сделанными чем-то острым.
– Ты уверена, что твой отец жил здесь? – спросила она.
Еще один вопрос был готов сорваться с ее губ, но она замолкла. Я начала читать надписи вслух, остановилась на «Паша – бухарский ишак» и засмеялась:
– Моего отца зовут Паша. Как вы думаете, это о нем?
Я разглядывала писанину так, как, наверное, первый археолог в пещере Ласко. Если бы мы осознавали, что следы на стенах так живучи, возможно, были бы чуть более изобретательными, – «Маринка – дура». «Коррозия металла», «Цой жив», «Ты за Солнце или за Луну? За Луну – за Советскую страну, за Солнце – за жирного японца»… «Ленка С., не нада врать!», «Паша + Марина = любовь». Последнюю надпись вырезал Оскар два дня назад Ритиными ножницами.
Рита нехотя отодвинулась, давая мне пройти.
– «Марина, я тебя люблю. Паша», – прочитала я открывшееся из-за ее спины откровение и встретилась с ней глазами. – Все-таки, Паша – это мой отец. Интересно, кто такая Марина? Правда ведь, интересно? – я хотела, чтобы она сама догадалась, чтобы с изумлением подняла на меня глаза: неужели наши родители знакомы с юных лет? А от этого вопроса всего два шага до следующего: если они так любили друг друга в юности, не можем ли мы с тобой, Ламбада, быть…
– Пошли отсюда, – сказала Рита.
Она спустилась на улицу первой. Мы с Оскаром немного отстали.
– Что с тобой случилось? – шепотом спросил он. – У тебя глаза остекленели в той комнате.
– Ничего, – ответила я. – Жара виновата.
– Это же всего лишь розыгрыш, да?
– Тише ты!
– А я и в самом деле заблудился. Думал, мы этот дом никогда не найдем…
Мы долго стояли на остановке. Солнце палило. Воздух дрожал над дорогой, дома казались волнистыми. Пришел автобус, обдал нас горячим дымом.
У входа в автобус лицом к нам сидела цыганка и довольно улыбалась. Казалось, ей не было жарко в длинной юбке и закрытой черной блузе. В руках она держала бутылку воды, иногда поднимала ее, глотала размеренно и долго, и дешевые браслеты со звоном скользили по запястьям.
– У тебя есть деньги? – спросила я Оскара.
Он вынул из кармана пижонское крокодиловое портмоне, я достала пару купюр, протянула цыганке:
– Погадайте нам!
Рита поджала губы, но промолчала. Цыганка покачала головой:
– Не надо.
– Погадайте, – повторила я.
Она зажала бутылку меж колен, взяла деньги, быстро спрятала куда-то в юбки. Оскар скептически улыбался. Я первой протянула ладонь, но цыганка вновь помотала головой:
– По лицу все вижу.
Она и вправду уставилась на нас уже без улыбки. Переводила черный, пристальный взгляд с одного лица на другое. Ощущения были странные: будто паучок ползет, я даже коснулась щеки, и цыганка нахмурилась: не делай так.
Автобус ехал без остановок, по радио мерялись остроумием диджеи. Цыганка сказала Оскару, что у него будет две жены, трое детей. Работа будет хорошая, но ему следует опасаться недруга, конечно, черноволосого. «Опасайся брюнета», животики надорвешь! Мы с Оскаром переглянулись, обменялись многозначительными улыбками. Цыганку это нисколько не смутило. Она уже смотрела на Риту, склонив голову.
– Тебя ждет удар, – сказала она, и я не выдержала:
– Тепловой?
Цыганка сердито махнула рукой:
– Не надо смеяться. Удар – значит откроется что-то тайное, и будешь ты раненая.
Она так и сказала -– «будешь ты раненая». Рита крепче сжала губы. Мне расхотелось ерничать. Кажется, цыганка была настоящая. Она посмотрела на меня, и я пожалела обо всей этой шутке. Чуть не сказала ей: хватит, ладно вам.
– Много вокруг тебя людей, – сказала мне цыганка. – Очень много. Но все чужие. До двадцати лет будешь много ездить, искать потерянное.
Она примолкла и откинулась на спинку сиденья, будто закончила. Я спросила:
– А после двадцати?
– После двадцати ничего не вижу, – отрезала и уставилась в окно, на желтые улицы с сонными прохожими. За домами мелькало море, похожее на блестящие железные крыши.
Оскар наклонился к ней:
– Тетушка, отменить ваши предсказания можно?
Она показала в улыбке тридцать два отменных зуба:
– Теперь уже не отменишь. Вы попросили: погадай. Зачем просили?
Больше она не вымолвила ни слова и закрыла коричневые веки, видимо, утомленная разговором с нами. Вода в бутылке, зажатой между ее колен, плескалась на донышке.
Мы вывалились из автобуса на солнцепек еще более подавленные, чем садились. Оскар оказался впечатлительным, предложил сходить в храм и поставить свечку, или что там еще делают. Как будто мало мне было всей этой чепухи в детстве! Как будто я не сидела ребенком в углу и не дрожала от страха, пока моя мать обращала в истинную веру очередного извращенца. Слышать не хочу о церквях. Мы решили пойти на море, сесть в воду по шею и не выходить до самого вечера. Так и сделали. Ночью Оскар снова поднялся со своего матраса, лег рядом, обнял меня, прижался губами к шее.
Я не могла уснуть. Должно быть, под впечатлением от дома номер восемь по улице Коноплянникова все думала и думала о моей семье. Странной семье, вырастающей из единственного мне известного предка – бессловесного дедушки, которого посадили в ванну в доме престарелых. Медсестра открутила кран с горячей водой и ушла. Возможно, ее отвлек звонок из банка: выгодное предложение по кредиту, только для вас. Или болтливая санитарка. Вода, поначалу теплая и приятная, быстро превратилась в кипяток. Наверное, он пытался кричать, пробовал выбраться, хватался бессильными руками за скользкие края ванны. «Почему ты сдала его в дом престарелых?» – спросила я мать. «Зачем мне чужой старый пьянчуга? – сказала она. – Смотри, тебя я тоже могу сдать в детский дом».
Вообще-то, я всегда знала, что ей неродная. Мой отец, самый честный гробовщик, сбежал от нее в новогоднюю ночь, оставил трехлетнюю дочь в детской кроватке и старого пьянчугу на полу кухни, а она думала, что отец убежал взрывать петарды, и долго-долго сидела у окна в ожидании фейерверка. Если поразмыслить, эта женщина проявила душевную чуткость, оставив меня. До ее увлечения сектой мы жили весьма сносно. Полночи я зачем-то пыталась вспомнить, что было изображено на махровой пижамке, которую она подарила мне на восьмилетие: мишка или обезьяна. Я любила эту пижаму.
Рита тоже ворочалась. Под утро я прошла в ее комнату, легла рядом.
– Прости меня, – сказала я.
– Так ты его любишь? – спросила она шепотом, даже не пытаясь сделать вид, что спит.
– У меня все под контролем. Никакой любви, – ответила я.
– Ну ты и чудовище, Ламбада, – сказала Рита.
– Как и у него ко мне – никакой любви.
– Да? – она приподнялась на локте.
Почему тебе всюду мерещится любовь, наивная Рита? «Разве это не замечательно, быть совсем одной? Сердце сделано из стекла, а разум из камня», спасибо, Билли Айлиш, за гимн шестнадцатилетних девочек. Я вздохнула и сказала:
– Мы просто приятели, честное слово. Но я знаю, как ему понравиться.
– Как же? Скажи, если ты такая умная, – она старалась говорить с безразличием в голосе, но ее напряженная поза – одно большое ухо – рассмешила меня.
– Одна моя знакомая – настоящая художница и сердцеедка – говорит: с мужчинами надо действовать по правилу трех пэ. Подразни, польсти, пообещай.
– Это все одно пэ – притворство, – сказала Рита, нахмурившись. – Я так не могу… То есть, я хотела сказать, есть люди, которые не любят притворство, не умеют льстить и дразнить.
Я едва сдержала улыбку и продолжила:
– Самое главное – парня нужно удивлять. Совершать что-то такое, чего он от тебя не ожидает. Тогда он будет думать о тебе день и ночь, пытаясь разгадать.
Рита кусала нижнюю губу, глядя в потолок. Я закончила:
– Ну, а для начала – нужно выбросить эти уродливые очки!
4
Кто-то из серферов написал фломастером «Место для дум» над диваном. Оскар уже минуты две обдумывал ход карточной игры. Один из серферов – грибочек в синей рубашке с коротким рукавом – насвистывал и насвистывал, а второй – грибочек в желтой майке – повторял: да замолчи ты. Рита кончиком носа уткнулась в карты, очки она больше не носила, потому двигалась мягко, медленно и во взгляде появилась беззащитная чувственность.
Я проиграла в предыдущей партии и теперь отбывала наказание – полчаса молчать.
– Мой брат организует собачьи бои вместе с Чесменом. У меня есть видео, хотите посмотреть? – сказал вдруг грибочек в желтом.
Рита насупилась:
– Чесмен? Это который…
– Он самый, – гордо перебил серфер. – Раньше они вместе с моим братом занимались черным промыслом. Ну, типа запрещенная ловля рыбы тралом. У брата хорошая лодка со всякими навигационными наворотами, мечта, а не лодка. Мощная! Как-то он на лодке сорвал со свай целый сарайчик и утащил его в открытое море, на спор.
– Еще одну карту, – сказал Оскар и зевнул.
– Брат выполнял самую опасную часть работы, а получал тридцать процентов, со сбытой партии, конечно. В общем, слишком много издержек и головной боли.
– Да уж, сплошные нервы, – сказал Оскар.
– А я слышала о Чесмене другое. Что он распространял наркотики в школе, – сказала Рита.
Желтый серфер фыркнул и сказал:
– Травка безобиднее табака.
– Да? Откуда тогда берутся эти полутрупы с трясущимися руками на бульваре? Или у «Капитана»? – Рита отложила свои карты, глаза ее сверкали.
Оскар пошевелился на диване и сказал:
– А я читал, что у лабораторных крыс от травки какашки становились радиоактивными.
Серфер в синей рубашке, обычно немногословный, открыл рот и выдал:
– А я читал, люди принимают наркотики потому, что хотят снова стать детьми, чтобы избавиться от невыносимой скуки. Хотят, но уже не могут.
Его друг задумчиво почесал в затылке.
– Как можно накурить крысу? – спросил он наконец.
Оскар сморщил лоб, размышляя над этим серьезным вопросом. Ничего не придумал и выдавил:
– Вот что я знаю, так это то, что американское ЦРУ замешивало свою сыворотку правды на чистой марихуане, – вздохнул и добавил. – У меня перебор.
Я закатила к потолку глаза от их примитивных разговоров, цель которых – одно бахвальство. Как жаль, что мне нельзя подать голос!
– Может, хватит? – спросила Рита.
– Не переживай, Рита, – сказал Оскар и зевнул. – Мы-то за здоровый образ жизни, посмотри, – он задрал майку, напряг кубики пресса, потом поиграл бицепсом. – Видишь? Добро всегда побеждает зло.
– Если добро побеждает зло, то это уже не добро, – выдавила Рита, но ее никто не понял.
Желтый серфер все никак не мог угомониться. В Ритином доме мы чувствовали собственные силы и смелость, и превосходство, как дети, соорудившие убежище в густых ветвях липы. Мы оставались невидимыми для обитателей внешнего мира, потому наши разговоры становились все откровеннее и рискованнее. Оскар тоже это чувствовал и сказал, примиряя желтого и Риту:
– В каждом человеке свалка всякой дряни, страхов там, дурных желаний.
Я посмотрела на него с удивлением, и он, воодушевленный, пояснил:
– Нам психолог в школе рассказывала… Это было классе в восьмом, или седьмом, помню, что мы были сопляками. В нашу школу ходил один парень, больной, что-то типа ДЦП. Вообще-то, он был нормальный, соображалка работала, но двигался странно. Ч-черт, как бы сказать при дамах… в общем, он, когда шагал, рукой себя по яйцам гладил.
– Как? – вытаращил глаза желтый серфер.
– Не нарочно, так у него выходило. Я же говорю: ДЦП. Как-то мы окружили его и начали орать: онанист, онанист. По-моему, он не понимал, что это значит, хлопал глазами и улыбался. Как этот… из кино, Ламбада, как его?
«Форрест Гамп», – догадалась я, но мои полчаса молчания еще не истекли.
– Мы начали его лупить, – сказал Оскар. – Черт его знает, зачем. Может, эта его улыбка, или глаза… Стоит и смотрит. Ч-черт! На следующий день в класс пришел психолог. Мы думали, будет ругань, а она давай зачесывать про всякие стороны нашей души. Что мы все, типа, кипящие котелки, и кипит в нас, в основном, разная дрянь.
Оскар засмеялся, слегка растерянно. Его поддержал желтый серфер. Синий сидел, раскрыв рот. Рита проскрипела:
– У меня двадцать одно.
– Так вот, эти запертые в темноте стороны нашей души не сидят смирно. Они только и ждут возможности вырваться наружу.
– Что делать с этими темными сторонами души, если они вырываются? Вам сказали? – спросила Рита.
Оскар взъерошил волосы и ответил:
– Это было всего-навсего собрание в школе… Разве школа знает, что делать, по гамбурному счету?
«Гамбургскому», – автоматически поправила я одними губами.
– Может, я плохо все это рассказал? – спросил Оскар.
– Разве так уж важно хорошо рассказать? – сказала Рита. – Вот для Ламбады – важно. А мне – все равно. Мне и так интересно.
Я не могла ответить Рите, и она этим пользовалась. В комнате повисла тишина. Играть в карты уже не хотелось.
– А я не верю психологам, – сказала Рита. – Вы когда-нибудь звонили на линию доверия? Я звонила.
Она прокашлялась. Синий серфер шумно отпил воду из бутылки, желтый сердито ткнул его в бок: оставь мне.
– Ответила тетка и все просила говорить быстрее, как будто куда-то спешила. Ее волновало, как я учусь в школе, представляете? Потом она велела мне подождать минутку, положила трубку и куда-то ушла. Каблуки стучали. А когда она вернулась, сказала, что все будет хорошо, главное – не запускать школу. Она сказала: не держи все в себе, молодец, что позвонила, – Рита выпалила свою историю и потянулась к шее. Я кашлянула. Она метнула на меня робкий взгляд и опустила руку. Больше никакой идиосинкразии, будь она неладна!
– Так насчет собачьих боев, – сказал желтый серфер. – Вы хотите посмотреть видео?
– А настоящие бои можно посмотреть? – вопросом на вопрос ответил Оскар.
– Ну… я узнаю, – не совсем уверенно пообещал серфер.
Мы еще не подозревали, как близко подошли к повороту, за которым уже не будет этого трепа, и «Места для дум», и всего нашего безопасного мирка. Если бы мы были в старом немом кино, то на этом моменте следовало бы затемнить экран.
Когда истекли полчаса моего молчания, я предложила придумать манифест нашей коммуны. Оскар спросил, что такое манифест и зачем он нам нужен. Мы кричали, смеялись, гуглили в телефонах. Рита грызла яблоко и смотрела на Оскара глазами новорожденного теленка. Оскар захотел что-то вроде правил «Бойцовского клуба». Я ратовала за то, чтобы содрать некоторые пункты из найденного в сети манифеста футуризма некого Маринетти. «Мы воспеваем мордобой!» – это понравилось и Оскару, и желтому серферу. Отличное воззвание для борьбы за что угодно.
Мы высыпали на улицу, гоготали и пинали урны, желая немедленно превратить в действие самые дикие идеи. Однако величественные разрушительные порывы вылились в мелкое хулиганство. Желтый серфер увидел детскую прогулочную коляску во дворе. Я втиснулась на сиденье и приказала Оскару: кати. Мы захлебывались смехом. Прохожие на всякий случай улыбались, завидев коляску, но чаще отходили в сторону от визжащего, дрыгающего руками и ногами, плотно окутанного дымом табуна, в который мы превратились. На брусчатке отлетело пластмассовое колесо. Тогда мы бросили жалкую, окривевшую коляску на площади у зеленого памятника какому-то военачальнику. Военачальник, несмотря на форму и знаки отличия, выглядел совсем негероически, такой пухлощекий и носатый старичок. «Это Коноплянников», – сказала Рита, только не вспомнила, чем именно он прославился. Оказалось, у Старой Бухты есть центр с площадью и памятником. А я думала, этот городок состоит из сплошных окраин.
Нас захлестывала дикая радость, даже благоразумную Риту. Я говорю «радость», потому что так говорили люди до меня, чтобы одним этим словом описать смех, улыбки, пританцовывание на месте, блеск в глазах, возбужденные вскрики и объятия. Не будь коллективный язык таким неповоротливым, косным и стремящимся к обрубанию самого себя, я бы назвала эту эмоцию другим словом – «мерзорадость», например.
Мы выжимали из себя смех, потому что на самом деле смеяться уже не хотелось, но было страшно в этом признаться друг другу. Среди ночи выбежали к морю и орали во тьму манифест нашей коммуны:
– Мы ищем то, что превратит нашу жизнь в праздник! Ура! Мы воспеваем мордобой!
Не могу сказать, что нас не предупреждали вести себя приличнее. К примеру, бабушка Барби, соседка Риты. Кажется, что она из дома своего выходила только для того, чтобы выдать очередное «осторожнее, ребятки».
В тот злополучный вечер она поймала нас у дома, чтобы рассказать о пропавших сестрах. Рита отмахнулась, а я хотела послушать.
– Да ну, – рассердилась Рита. – Этой байке пять лет. Мало ли кто пропал пять лет назад!
Мы слонялись по Старой Бухте шумной компанией: я, Рита, Оскар и грибочки-серферы. Ночь дышала туманной изморосью, фонари желтыми маяками тянулись вдоль дорог. Один из серферов рассказывал о знакомой девице, помешанной на двойных фамилиях. Сначала она взяла фамилии родителей и писала их через дефис – Лялина-Пучковская. Потом вышла замуж, для благозвучности выкинула фамилию матери. Оставила фамилии мужа и отца через черточку, что-то вроде Пучковская-Борг. Через год она развелась, потом снова вышла замуж и выкинула фамилию отца, потому что фамилия первого мужа лучше звучала рядом с фамилией второго мужа, вышло Казакевич-Борг. Нарочно не придумаешь. Самое забавное, она и со вторым мужем уже развелась и готовится к третьей свадьбе.
Мы свернули к многоэтажкам, забились в спящий двор и начали орать под окнами, придумывая смешные, как нам казалось, варианты двойных фамилий. Нелепое развлечение.
Где-то наверху хлопнуло окно, женский голос задребезжал:
– Уходите!
Наши мальчики еще громче затопали ногами и заухали, словно ночные твари.
– Убирайтесь! Здесь нельзя шуметь! – снова закричала женщина.
Один из серферов довольно взвизгнул. Не помню, о чем мы жарко спорили, когда наверху громыхнула рама. Все случилось в один миг: застывший на полуслове разговор, звон стекла, осколки, брызги, вопль.
– Тетка! – заорал второй серфер. – Это она!
Вокруг нас искрились осколки и чернела лужа воды. В первые мгновения я подумала об аквариуме. Может, из-из вездесущего запаха моря. Мне представился разбитый аквариум и умирающая рыбка. Один из серферов держался за щеку.
– Она бросила банку с водой, – сказал Оскар. – Все целы?
– Четвертый этаж! – повторил невредимый серфер Рома, тот, чей брат знался со зловещим Чесменом. – Я найду ее.
– У меня кровь. Гляньте, осколок, что ли? – сказал Кира, держась за щеку.
– Нужен йод, – сказала Рита.
– Я найду ее! – продолжал орать Рома.
– Йод! – повторяла Рита.
Оскар переводил взгляд с Ромы на Риту, плюнул и побежал ловить такси. Таксист, только увидел парня в крови, хотел рвануть с места. Оскар дернул дверцу на себя и втиснулся на переднее сиденье.
– Блин, ребята, вызывайте «скорую», – сказал таксист.
– Да это просто царапина! – оборвал его Оскар. – Чем быстрее поедешь, тем меньше мы тут накапаем. Хорошо?
– Хорошо.
Мы вчетвером уселись сзади. Кира все не мог понять, откуда столько крови, и нервно смеялся. Рома открыл окно, спросил таксиста:
– Ты откуда сам? Местный?
– Н-нет. Я вообще из Беларуси.
– А. Там паршивые носки шьют.
– Почему это? Хорошие носки! – сказал озадаченный таксист.
– Значит, ты никогда не носил хороших носков, – ответил Рома и засмеялся.
Я подумала: перст судьбы – это неверный палец старушки, страдающей тремором. Досталось-то самому тихому и безобидному.
5
В июле начались грозы, днем парило, ночью шли дожди. Однажды утром Рита готовила яичницу, когда Оскар, взлохмаченный и недовольный, поднялся с дивана. В последнее время его все раздражало, и больше всего – несчастная Рита с ее молчаливым обожанием.
– Опять яйца? – пробурчал он. – Фу. Вы же девочки. Приготовьте что-нибудь съедобное.
– А что ты любишь? – спросила Рита.
– Пиццу, – ответил Оскар и ушел кататься на доске.
Рита решила приготовить пиццу. Я молчала. В конце концов, может быть, путь к сердцу мужчины и впрямь лежит через желудок. Часа два Рита взбалтывала яйца, сыпала муку, раскатывала лепешку, резала сосиски и помидоры. До выпечки пицца выглядела недурно. Рита перенесла свое творение на решетку и засунула в духовку. Духовка издала почти человеческий кашель. Минут через пять я сказала:
– По-моему, пахнет горелым.
– Тебе показалось. Я только что поставила. Она не может так быстро сгореть, – ответила Рита.
Из плиты повалил черный дым. Середина пиццы стекла вниз и превратилась в кучку угольков на дне духовки.
– Похоже на ядерный гриб, – не удержалась я. – Можно сфотографировать?
Рита взвилась:
– Знаешь что?! – она встала против меня, уперла руки в бока, но тут же сникла и выдавила очередное бабушкино присловье: – Не смейся много – плакать будешь!
Я решила оставить ее в покое и поехала на городской пляж. Из-за сильного прибоя никто не купался. Даже чайки тоскливо бродили по берегу. Рядом со мной окопались толстые тетки с черешней в газетных кулечках, их тощие мужья в капитанских кепках – как будто родительское собрание на выезде, и тут же загалдели громче чаек. Их разговоры мне не мешали. Я немного вздремнула, лежа на животе. Очнулась оттого, что в горячем и влажном воздухе заметались свежие, прохладные и резкие потоки. На небе быстро сходились тучи. Море темнело и волновалось. Мои соседи, которых я окрестила «родительским собранием», собирали свои кулечки и покрывала, поторапливая друг друга. Чайки пищали резко, жалобно. Я села, стряхнула песок с груди и живота. Назревала гроза. Пляж быстро опустел. Только одинокая фигурка бродила по берегу, мне казалось: вот-вот ее слизнет волной. Сверкнула первая молния, и фигурка отошла от воды. Двинулась ко мне. Это был высокий, худощавый парень в свободной рубашке и закатанных по колено брюках.
– Сейчас как ливанет! – крикнул он, будто я сама не видела.
– Я не боюсь! – крикнула в ответ.
Ветер относил мои слова в сторону. Он подошел ближе и вдруг застыл, удивленный:
– Саша, ты?
Я смотрела на него, не узнавая. Он сел рядом и сказал:
– Не узнаешь? Максим Трифонов, пятый коррекционный… – и улыбнулся так лучисто, что я тут же вспомнила его.
Максим Трифонов, пятый класс! В пятом классе мать забрала меня из школы. Это оказалось очень просто. Она соврала директору, что мы уезжаем в другой город и я пойду в другую школу. По ее мнению, школа стала меня развращать. Вскоре я и в самом деле переехала, но не в другой город, а к отцу, которого раньше почти не знала, видела крайне редко и тяготилась этими встречами не меньше, чем он сам. Отец записал меня в другую школу. Из-за «проблем психогенного характера» и полугодовых пропусков занятий меня определили в класс коррекции. Туда же ходил маленький, болезненный Максимка Трифонов. Телом он был тщедушен, но умом остер, наблюдателен и смешлив, как я. Мы сдружились с ним сразу, безошибочной детской интуицией определили, что оба по глупой случайности попали в этот класс и нам здесь не место. Мы были гораздо сообразительнее, чем полагали учителя, но оба делали вид, что играем по чужим правилам, а в душе только посмеивались, это тайное знание доставляло нам несказанное удовольствие.
Его улыбка не изменилась с пятого класса, те же две ямочки на щеках и одна – на подбородке. Несколько секунд – а может, и минут, мы жадно разглядывали друг друга. В другой ситуации, с другим человеком, это вызвало бы неловкость, но с Максимом мне всегда было легко.
– Ничего себе, – сказал он. – Что ты здесь делаешь?
– А ты? – сказала я и рассмеялась.
Максим вырос. Кто бы мог подумать, что он будет таким высоким! Черты лица стали резче, мужественней, брови – темнее и гуще. Куда-то делись каштановые кудри, теперь на голове топорщился ежик.
– Я тут живу, – сказал он. – Помнишь, я же говорил тебе, что у меня родственники в Старой Бухте.
– Правда?
Конечно, я не помнила, что он говорил в пятом классе. Через полгода меня перевели в обычный класс, а Максима – на домашнее обучение, так мы и расстались. Старая Бухта… Неужели я впервые услышала это название от друга детства и тут же забыла, а оно никогда меня не забывало!
– С ума сойти, – сказала я. – Вот это совпадение. А я тут отдыхаю.
– Какая же ты стала… – начал он и вдруг смутился.
– Ну? Какая? – спросила я.
– Красивая.
Тут полнеба озарила молния. Грянул гром, у меня заложило уши. Гроза на море потрясала своей мощью.
– Бежим! – крикнул Максим, едва на землю упали первые капли дождя, и мы рванули наперегонки, как в детстве после уроков.
Ливень хлестал нас по плечам, босые ноги шлепали по лужам. Мы спрятались под арку, где пахло мокрыми собаками.
– А помнишь Леркиных щенков? – спросил Максим.
Конечно! Как не помнить грозную собаку, которую мы назвали Леркой, и трех ее щенят за решеткой колодца. Мы с Максимом обнаружили выводок по пути в школу, в пересохшей трубе для сточных вод, и каждый день носили им котлеты из школьной столовой. Когда щенок норовил вылезти из-за решетки, Лерка свирепо возвращала его лапой себе под бок. А если мы пытались погладить малышей, просунув руку в ячейку, мамаша лязгала зубами и рычала. Эта собака хорошо знала людей и не доверяла им. Как видно, не зря. В один день она исчезла и больше не появлялась. Щенки скулили, жались друг к другу. Мы с Максимом расклеили объявления: «Кому нужны прекрасные щенки, берите их в трубе за магазином, только нужно разрезать решетку» и рисовали стрелочки. Самое удивительное, что щенков удалось пристроить: одного взяла продавщица из канцелярского магазина поблизости, второго – наш учитель истории, третьего унесла девочка из параллельного класса. Позже девочка рассказала, что щенок оказался глупым и попал под машину. «Это ты оказалась глупой!» – ответил Максим.
– А Лидию Михайловну помнишь? – спрашивала я, мы прыскали, вспоминая один и тот же эпизод.
Лидия Михайловна была самой строгой и дотошной учительницей, мы ее не любили и даже побаивались. Как-то после уроков Максим остался вытирать доску, я с ним. Мы затеяли игру в монстров, нацепив на пальцы колпачки от ручек, в азарте игры забрались под учительский стол. Тут в класс вошла Лидия Михайловна. Мы замерли, боясь шевельнуться. Лидия Михайловна нас не замечала, мы видели только ее юбку и ноги, еще стул, на котором стояла ее огромная, вмещавшая все наши тетради, сумка. Она открыла сумку, достала флакон и начала опрыскивать себя головокружительно крепкими духами. Максим зажал рот и нос. У него была аллергия на резкие запахи. Я испуганно втянула голову в плечи, ожидая, что сейчас он расчихается и нас обнаружат. Лидия Михайловна тем временем приподняла юбку и побрызгала духами между ног. Теперь уже зажала рот и нос я, едва сдерживая хохот. Так мы и сидели с Максимом под столом, бешено вращая глазами, пока учительница не вышла из класса, что-то напевая себе под нос.
Мы вспоминали далекий школьный год, перебивали друг друга и смеялись. Вокруг нас летали беззвучные молнии и бушевал ветер.
– Как у тебя в школе дела? – спросила я. – Наверное, завел подружку, такую же сумасшедшую?
Его лучистая улыбка слегка потускнела, и он ответил:
– Я на домашнем обучении.
– Все еще? – удивилась я и тут же поняла, какую глупость ляпнула.
Ответом были его худоба, и круги под глазами, и этот жесткий ежик, который выглядел сухим под проливным дождем. По его лицу стекала вода, но он снова улыбнулся, пожал плечами, будто извиняясь.
– Но тебе ведь лучше? – спросила я.
– Конечно, – кивнул он.
Ливень кончился внезапно, как это бывает в июле, и снова светило солнце. Мы вышли из-под арки, Максим вызвался меня проводить.
На Ритиной улице ветер перевернул мусорный бак. Зажав носы, мы приблизились к ее дому. Я пригласила Максима и заверила, что Рита точно не будет против, даже если он останется у нас жить.
– Хотел бы я такой свободы, – сказал он, однако от приглашения отказался.
– Чуть не забыл! – он хлопнул себя по лбу. – Запиши мой номер. А я твой.
– Только запиши меня Ламбадой.
– Ла… Хорошо. Ты всегда была с приветом.
Я вернулась домой радостная и подпрыгивала, как воздушный шарик. Рита с Оскаром мирно болтали на кухне. Оскар заливал кетчупом содержимое тарелки. Остатки на горлышке смазал пальцем и облизнул.
– Ламбада, будешь пиццу? На этот раз – объедение! – сказала Рита с победоносным видом.
Какая упертая девица!
6
Собачьи бои проходили на окраине Старой Бухты, где под ногами чавкала зеленая земля и хрустело стекло, и сильно пахло водорослями. Рома провел нас склизкими тропами, мимо гаражей, трансформаторных будок, детских засад из ящиков, обветшавшего долгостроя – прямиком к бетонному ангару без окон. Он приказал молчать, потому что мы были взвинчены не на шутку. Постучался три раза, что-то сказал в приоткрывшуюся дверь и пропал внутри на полчаса. Мы слышали глухой лай. Кто-то бесшумно входил и выходил из ангара, с подозрением поглядывал на нас. Рита взяла меня за руку, пальцы ее оказались ледяными. У Оскара блестели глаза. Наконец, серфер вынырнул из бетонной коробки, кивнул нам.
– Ставки уже не принимают, но я уговорил пустить вас. Только никаких съемок.
Оскар хохотнул. Мы вошли в скупо освещенный ангар, здоровый парень в красной майке-борцовке – брат Ромы – тут же закрыл за нами дверь на засов. Зловещий скрежет – так бы я написала, если бы это была одна из моих пьес.
– Это что-то запрещенное, да? – спросила Рита шепотом.
Оскар фыркнул:
– Сама как думаешь?
Большой снаружи, внутри ангар оказался тесным. Грязные стены, когда-то синие, были все в пятнах и копоти. В центре устроили что-то вроде арены с песком, огороженной проволочной сеткой. Люди толпились вокруг, и каждый был в том же заряженном состоянии, что и мы. Пахло потом, страхом, машинным маслом и псиной. Большинство из собравшихся были мужчинами, многие держали в руках свернутые пополам бумажные листы. Эти, с бумажками, нервничали больше всех. Наверное, они намеревались сорвать куш. Кто-то закурил, здоровяк в красной майке жестом приказал потушить сигарету. На шее у него болталась цепочка, пальцы сияли перстнями – он был весь увешан золотом, как существительное эпитетами в женском романе. Несколько раз я услышала в толпе имя Реймонд. Свет стал ярче. Человечище в громадных ботинках взбежал на деревянный помост и объявил первый бой. Реймонд и Чаки. Где-то хлопнула дверь. Двое мужчин справа, только что переговаривавшихся друг с другом, разом повернулись к арене. Прозвучала спокойная команда: «Отпустить собак!»
Я не поняла, откуда появились эти бестии. По ангару прокатился сквозняк, в полной тишине раздался хрип. В центре круга дрожали от нетерпения два питбультерьера, рыжий и коричневый в пятнах, широкогрудые и мощные. Из пастей обоих свисали алые языки, оба слегка склонили головы, будто принимая зрительские авансы. Последовала команда и громкий металлический щелчок. Собаки мгновенно сцепились в клубок, покатились, взрывая песок мускулистыми телами. Больше не было рыжего и коричневого в пятнах, сплошная мешанина. Кто-то взвизгнул, кажется, женщина. Собаки утробно рычали, так, что каждому становилось ясно: они будут сжимать челюсти на горле жертвы до последнего. Когда псы, катаясь, задевали сетку, та опасно дрожала. Я отвернулась и увидела, что Рита завороженно смотрит на арену, Оскар криво улыбается и покусывает белоснежным клычком губу. Серфер Рома подался вперед, казалось, сейчас из его пасти тоже пойдет пена.
– Реймонд – фаворит, – бросил он. – Но Чаки свежее.
Адреналиновые испарения насквозь пропитали воздух. Женщина в прелестных кудряшках жадно раздула ноздри, еще секунда – закричит: «Вперед, Реймонд!» или «Прикончи его, Чаки!». Седой мужчина тихо ругался, держась за голову. Должно быть, не на того поставил. Или это был хозяин одного из псов? На бетонном полу валялась грязная программка боев, украшенная собачьей башкой. Никто, конечно, не смотрел на пол или по сторонам, взгляды были прикованы к центру. Смотрели все, пораженные древним экстазом пролития крови, все были счастливы, как примитивно счастлив человек, утоливший мучительный зуд. Не знаю, откуда в моей голове появилось дикое предположение: что было бы, если б кто-то прямо сейчас предложил этим людям деньги за то, чтобы перегрызть глотки друг другу? И поняла, как легко довести до крайности толпу. Я снова перевела взгляд на круглую арену, подумала: форма круга всегда хороша, чтобы приносить жертву. Это нас водят по кругу, мы механические лошадки. Я старалась не заглядывать внутрь. Достаточно звуков. Собаки дрались, их подбадривали. Толпа гипнотизировала сама себя. «Рей-монд!» – не выдержала кудрявая и захлопала в ладошки.
– Хватит, – сказала я и повторила громче. – Хватит! Мы посмотрели на тетю с бородой, а теперь идем отсюда.
Оскар и Рита оглянулись на меня. Кажется, в этом ангаре все обернулись на меня, даже собаки бросили валять друг друга и тоже уставились тусклыми кругляшами с поволокой звериной злобы. У всех была кровь в глазах. Механические лошадки с кровавыми глазами. Я снова видела то, что не видят другие, – галлюцинацию, как тогда, в заброшенном доме.
Оскар очнулся, взял меня под руку. Рита и серфер вышли за нами. Парень в красной борцовке что-то недовольно буркнул о хлипких малолетках, запирая за нами двери. Ночь была тихой и душной, откуда-то доносился аромат лилий. Далеко, будто под землей, лаяли собаки, кричали и аплодировали люди.
– Обалдеть, – сказал Оскар и потряс чубчиком.
– Их долго тренируют, – сказал Рома. – Но они не убивают друг друга. Это слишком дорогие собаки, чтобы пускать их в расход. Ты зря испугалась, крошка Ламба.
Как объяснить этому болвану, что меня потрясло другое?
– Их обучают еще щенками. Собирают мелких дворняжек и позволяют разрывать насмерть, – добавил серфер. – Питбультерьеры владеют мертвой хваткой. Видели, как их челюсти блокируются при укусе? Домашние животные еще злее, чем дикие… Слушай, не надо на меня так смотреть.
– Как? – спросила я.
– Как будто ты из «Гринпис». Ты же не оттуда? Псин просто учат выполнять разные трюки, это зрелищно, – сказал Рома. – Их хозяева вольны делать с ними все, что хотят, – он подумал и добавил. – По крайней мере, их не ошпаривают, не сдирают живьем шкуру и не подают к столу, как в азиатских ресторанах. Мы не дикари, Ламбада.
А в чем разница между дикарем и цивилизованным человеком? – подумала я. – Дикарь съест куриную ножку и сыто рыгнет, а цивилизованный, образованный, культурный и религиозный человек будет есть, зная, что куры на фермах слепнут от концентрации аммиака, а кости их ломаются под влиянием собственного веса – все лишь для того, чтобы он получил хорошо поджаренную порцию белка на обед. Вот в чем разница. Я поймала себя на мысли, что снова говорю словами Невы. «Некоторых людей культура научила отдавать предпочтение вареному перед сырым, и все». Нева была невысокого мнения о людях.
Мне расхотелось обсуждать собачьи бои, в конце концов, я ведь и вправду не «Гринпис» и никогда не откажусь от куриной ножки. Зачем тогда портить отношения с приятелями из-за каких-то собачьих боев?
Я уже и сама не понимала, что меня так напугало. Даже не напугало – потрясло, отвратило до глубины души и… притянуло. Неужели жажда насилия – такая же мощная сила, как желание жить?
– Так вот куда пропадают маленькие собачки, – сказала Рита. – На них тренируются эти зверюги.
Она была удивительно спокойной. Я всегда знала, что она только выглядит тихой и безобидной. Я знала, что Рита Нопа боится, но одновременно тянется к темному, жуткому. Мы же одного поля ягоды. Сестра моя.
Мы долго бродили по улицам и вышли к пустынному берегу моря. Оскар первым наткнулся на сложенную из крупной гальки пирамидку. Скоро такую же нашла Рита. Мы шли по берегу, то и дело натыкаясь на построенные из камней пирамидки примерно одинаковой высоты.
– Интересно, что это за фигня? Может, шпионские знаки? – сказал Оскар. – Типа, как после Перл-Харбора японцы вырубали тростник на Гавайях в форме стрел, которые указывали на американские военные объекты. Хитро, да?
Я посмотрела на него с уважением. Раньше он так загорался, когда рассказывал, как приобрести Роналдо за монетки в игре FIFA. Над Старой Бухтой показались звезды. Не такое уж это сонное и безобидное местечко, заметила я. Рома с усмешкой ответил: именно в таких городишках и творятся самые интересные дела.
– А мне нравится кровавая бойня, – сказал Оскар.
– Это потому, что ты в душе романтик, – ответила я, но он не заметил иронии.
Мне стало так тоскливо, что только держись. Я отстала от компании. Сначала на шаг, потом на два. Они лениво переговаривались, Рита держалась поближе к Оскару. Рита любила Оскара. Метрах в четырех от них я развернулась и побежала. Никто меня не окликнул.
7
Я бежала и бежала. Мне показалось, что у меня пошла кровь носом. Да что это такое творится? Неужели все из-за этих идиотских собачьих боев? Может, я и вправду маленькая хлипкая девочка? Мне хотелось спросить об этом Максима. Он всегда был рассудительным и куда лучше меня отделял добро от зла. Я позвонила ему. Он быстро взял трубку.
– Ты где? – спросил он.
– Иду по берегу, одна одинешенька.
– Почему одна? Где твои друзья? – спросил он.
Слишком много придется рассказать, а мои силы таяли. Кто угодно свихнется от бессонных ночей, от целого бессонного лета!
– Я устала от своих друзей. Можно я приду к тебе? Мне больше некуда пойти.
Он замолчал. Мне стало тошно. С чего я вообразила, что Максим – все тот же Максим?
– Ладно, не хочу навязываться, – пробормотала я. – Извини.
– Н-нет…
– Брось. Я сейчас успокоюсь и вернусь к своим друзьям.
– Нет, Са… Ламбада, я хочу тебя увидеть, – сказал он быстро, мне показалось: будь он сейчас рядом, схватил бы за руку, столько силы было в его голосе. Горячечный порыв сменился таким же внезапным смущением:
– Только я сейчас в больнице.
– О, – ответила я и едва набрала воздуху в легкие, чтобы начать расспросы, как Максим ответил сам, все так же быстро и убедительно:
– Ничего страшного, обычные процедуры.
– Извини. Правда, извини. Это так глупо. Ничего не случилось, правда, просто нервы слегка расстроены.
– Приходи, – сказал он, – я один в палате.
– В больницу?
– Ну а что? Это отменная больница, где всем на тебя плевать.
Редкие полуночные прохожие отшатывались в стороны, когда я подбегала к ним с криком: «Где здесь больница?» Одна смелая женщина с клеенчатой сумкой остановилась, строго спросила: «Ты не наркоманка?». Я замотала головой. Она больше не задавала вопросов, взяла меня под руку и привела к самому крыльцу больницы. Она хотела войти со мной, но я быстро попрощалась, и добрая женщина с клеенчатой сумкой ушла в ночь. Максим ждал меня у бокового входа, под рисунком из красного кирпича на стене – змея обвивает кубок. Он приложил палец к губам и жестами приказал следовать за собой. По коридору гулял пропитанный фенолом сквозняк, еле слышно играло радио. В окнах без занавесок чернела ночь, мигали синие лампы, все как в обычной социальной драме. Мы миновали пустующий сестринский пост и вошли в его палату. В открытое окно веяло ночной свежестью. Одна постель была разобрана, на другой кровати лежал свернутый матрас. Я села на пустую кровать. Максим устроился на стуле напротив, сложил руки на груди. За его спиной с плаката скалился пустой череп, зажавший во рту сигарету. На тумбочке лежали какие-то порошки и стоял стакан с водой.
– В прошлый раз мы так и не успели поболтать, – сказала я, оглядываясь и ежась.
Он кивнул.
– И часто ты здесь оттягиваешься? – спросила я.
Максим опустил глаза. Я почувствовала беспокойство.
– Знаешь что, Ламбада, давай начистоту, – сказал он. – У меня редкое заболевание, из плохо изученных генетических аномалий. Ты даже и названия такого не знаешь, да и незачем. Девяносто процентов больных не доживают до совершеннолетия. В основном, не выдерживает сердце. Но я устал от того, что меня жалеют и немножко боятся связываться, потому что никто не хочет думать о неизлечимых болезнях. Это настоящий яд! Так что… уволь, ладно?
Его слова пригвоздили меня к месту. Я хотела ответить: перестань так шутить. Максим сказал:
– Не бойся.
В палате стало не хватать воздуха. Я поднялась и подошла к раскрытому окну. Под окном отцветал какой-то высокий, похожий на колонну куст, от его аромата голова закружилась еще больше. Максим встал рядом.
– Зря сказал, да? – спросил он. – Я не хотел… Но ты позвонила, и это было бы нечестно – не сказать тебе правду. Мы ведь сто лет друг друга знаем. Не бойся, Ламбада.
– Неужели ты сам… не боишься? – спросила я, глядя в темноту.
Он вздохнул.
– Говорят, здоровье важнее всего. Здоровый нищий счастливее больного короля, и все такое прочее. Я тоже так думал, с самого детства. Я бы все отдал за нормальное сердце, Ламбада, за такое, что бьется без перебоев, чтобы родители не прислушивались днями и ночами. А потом… недавно решил: если здоровье действительно важнее всего, и без него невозможны счастье, и благополучие, и даже любовь, это означает, что тело важнее духа? А что есть я сам? Только эти руки, ноги, никуда не годное сердце? Нет, я не могу этого допустить! Так что я больше не боюсь, и ты не бойся, – он улыбнулся. – В конце концов, пока я не умер, может произойти много хорошего.
– Значит, есть десять процентов, – сказала я.
– Видишь, у меня не самый тяжелый случай! А в Южной Корее живет дед с таким же диагнозом. Настоящий семидесятилетний дед! – сказал Максим и поднял вверх палец. – Вдруг через два года придумают новое лекарство?
У меня в голове не укладывалось, что кто-то из моих друзей может умереть. Я рассматривала Максима, как та цыганка из автобуса: словно ощупывая его, заглядывая внутрь, и непроизвольно искала признаки скорой смерти в его больших карих глазах, заостренных скулах, слишком ярких, будто обметанных лихорадкой губах. Сердце сжалось и заныло. Я жалела не этого юношу, а маленького Максимку, моего единственного друга детства… Тут он расхохотался.
– Не смотри на меня так, дурочка. Я не собираюсь умирать. Даю тебе честное слово!
Он обвел рукой палату и сказал:
– Больше ни слова об этом. Молчок, чок, чок – двери на крючок. Лучше расскажи, что с тобой случилось.
– Ерунда, – сказала я.
Теперь мои переживания казались мелкими и глупыми, не стоящими и секунды его драгоценного времени, утекающего слишком быстро. Я снова вернулась на больничную кровать. Он больше ни о чем не спрашивал. Тут со мной начало твориться что-то невообразимое. Я почувствовала себя обессиленной, настолько, что не могла поднять руки, и спросила Максима:
– Ничего страшного, если я немного посплю?
Он улыбнулся. Я пробормотала:
– Нет, не прямо сейчас усну. Позже. Когда мы поболтаем.
Забавные фокусы выкидывает порой организм. Когда я думаю, что не сомкну глаз от потрясения, сон настигает мгновенно. Я ощутила, как бережные руки подкладывают мне под голову подушку и укрывают одеялом. Ну не глупо ли: прийти к человеку за советом и уснуть, не сказав ни слова!
Мне снилось, как я плыву по реке на лодке, и поначалу это был славный тягучий, словно свежесваренная пастила, сон. Вдруг в корму лодки ударило бревно. Я повалилась на дно. За шиворот плеснуло холодным, во рту растекся привкус меди. Я сплюнула красную нить и перехватила весла. Выправила лодку. Вода была мутная, осенняя. Вдалеке молились жрецы. Что-то из Толкиена? Их зеленые одежды расплывались по воде, от тел шел пар. С высоты их можно было бы принять за кувшинки, – подумала я и тут же увидела, как качаются в такт блестящие головы с вырезанной кожицей, как летят вверх одухотворенные руки. Их песни заставили сердце больно, тоскливо сжиматься.
Не надо, – попросила я и отвернулась. На другом берегу женщины стирали белье. Белели в тумане ляжки, звенел смех, курился дымок вдалеке. Обычная картина, выдолбленная, как узоры на обеденном столе. А я кто? Маленький хоббит? Я не успела занести весло. Из ивняка с тихим шелестом, как птица пролетела, выплеснулась белая рубаха. Следующей волной качнуло ноги. Бескровные, голые. Я подгребла к ивняку, веслом раздвинула ветки. На воде качалась Рита. Что ж ты наделала? – закричала я. Руками подгребла ближе, чтобы не задеть ее веслом. Ладони немели. Ухватить-то ее за что? Я поймала ее рубаху. Ивняк не отпустил жертву, вцепился намертво. Я рванула Риту на себя, клок волос остался на ветках. Положила ее на дно, встала в лодке, боясь коснуться белого тела. Лодку швырнуло назад. Я переступила ногами. Что-то хрустнуло подо мной, шевельнулось, словно живое. Сердце остановилось. Она лежала с раскрытыми глазами. В следующий миг легко поднялась со дна лодки, бесстыже голая.
– Мы ищем то, что превратит нашу жизнь в праздник, – прохрипела она, на губах выступила зеленая вода. Это была уже не Рита, а…
Ударило в корму бревно. Лодка накренилась. И еще один удар. Я закричала. А когда крик погас, услышала тоскливую песню. Из тумана прорезался высокий камень. Жрецы пели и воздевали руки. Я плыла в пустой лодке.
– Проснись, – сказал Максим.
– Так это и есть сонный паралич? – спросила я, и Билли Айлиш меланхолично проскрипела: «Когда мы засыпаем, куда мы все идем?»
– Проснись! – повторил Максим, я проснулась.
Он сидел на кровати. В окно пробивался серый рассвет. Я попросила его лечь рядом. Он лег, теплый, настоящий. Волосы его пахли лимоном, а дыхание было спокойным и глубоким. Кто-то громко разговаривал в коридоре, громыхала металлическая тележка, стучали двери.
– Надо бежать, – сказал Максим.
– Ты что?! Как же твои процедуры?
– Одной меньше, одной больше – какая разница, – сказал он. – И вообще: иногда я думаю, что знаю свою болезнь куда лучше врачей.
Мы выскользнули из больницы, миновав полутемные коридоры, через запасной выход. Я понимала, что Максиму может попасть из-за меня, и пристыженно молчала.
Утро выдалось свежим. На улицах не было ни души. Старая Бухта в нежных лучах напоминала ребенка, порозовевшего после купания. Розовый свет полз сверху вниз по стенам, зажигал окна. На миг я ощутила трепет чистого, прохладного, высокого – до звона в ушах – приобщения к сотворению мира, знакомый только раннему прохожему. Словно это я зажигала окна, и птичьи трели рождались от моего вдохновения.
Стоило мне залюбоваться новорожденным миром, как взгляд уперся в стриженый затылок Максима, в такую уязвимую ямочку на шее, я все вспомнила и не могла остановить мысли: как же несправедливо, как несправедливо, чудовищно! почему именно он? Радость улетучивалась. Язык во рту противно распух. Я чувствовала свой запах, и пропитавший одежду и волосы больничный запах. Бессилие. Вот как можно назвать это чувство. Я избегала встречаться взглядом с Максимом. Это удивительно, но я впервые испытывала бессилие. Даже в самые жуткие времена «просвещенных синим», даже после поступка матери, у меня хватало сил обманывать, убегать, придумывать собственный мир и других родителей. Сейчас же, рядом с Максимом, я расписывалась в собственной беспомощности.
Он шел молча, и я молчала. Он проводил меня до дома Риты, попрощался.
– Увидимся, – сказала я и скорее вбежала в дом.
Плакать! Я буду плакать так, чтобы все вокруг утонуло в моих слезах и тогда – вдруг произойдет чудо? Но плакать мне не дали.
Дома бушевал Оскар. Он налетел с порога:
– Где ты была? Мы звонили каждые полчаса!
Мне нечего было ему ответить.
– Знаешь что, Ламбада! Ты заигралась! – проорал он. – А я не люблю, когда со мной играют!
Я смотрела на Оскара, и что-то холодное, нехорошее зрело в душе. Вот он молодой и здоровый, спортивный, пышущий энергией, – думала я, – а зачем ему все это? Неужели он больше заслуживает жизни, чем Максим? Ведь Оскар не пожалел бы щенков бродячей собаки… Я потрясла головой, чтобы прогнать пугающие мысли. Оскар тем временем собирал вещи.
Он сгреб в кучу свои носки, половина из которых уже не была белой, и кидал их в чемодан. Рита растерянно смотрела на него и шевелила губами. Боже мой, дурочка, только не умоляй его остаться! Но она начала канючить: не уходи, Оскар. Я вышла из комнаты, чтобы не слышать ее униженных просьб, и в прострации наблюдала, как шипит и горит яичница, как поднимается от сковородки вонючий дым. Рита влетела на кухню, завопила и бросила сковородку в раковину.
Сквозь шипение мы расслышали, как Оскар хлопнул дверью. Рита села за стол, уронила руки на колени, и руки были как будто неживые, как будто не ее. Я отвела взгляд. На полу лежали осколки моей чашки.
– Это он разбил, ночью, – сказала Рита. – Ты бы видела, что с ним творилось, когда мы обернулись и не увидели тебя. Мы искали тебя по всему берегу!
– Я уже извинилась, – сказала я. – Ну что со мной может случиться?
– Да ты ведь ни в чем удержу не знаешь! – выпалила вдруг она, и меня рассмешило это ворчливое выражение в ее устах.
– Для сведения: теперь никто не говорит «удержу»! – сказала я.
Рита спрятала лицо в ладони. Руки у нее были все такие же бледные, с длинными темными волосками, как и в начале лета. Я спросила, почему она не загорает.
– Что-то с кровью, – ответила она, не отнимая рук от лица.
– А у меня в детстве были фурункулы. Только один заживет, другой появляется, даже подмышками, – сказала я. – Мать нашла какие-то народные рецепты. Прикладывала натертую картошку или горячую луковицу, и это помогало. Однажды мы зачем-то пошли к врачу. Мать сказала, что будет не больно, примерно как с картошкой или луковицей. Но было очень больно. Мне вскрыли нарыв и залили чем-то едким. Я кричала, а врач удивлялся: что ты кричишь, уже все. Фурункулы – это тоже что-то с кровью.
Все-таки, я провела ночь в больнице. Немудрено, что в памяти то и дело всплывает этот запах. Представляешь, Рита, я уснула на больничной кровати. Спроси, зачем мне было идти в это ужасное место. Я отвечу… пока сама не знаю, что отвечу.
– Куда он может пойти? – спросила Рита, и я поняла, что она меня не слушает.
Это меня отрезвило и немного обидело.
– Значит, ты так по нему страдаешь? – спросила я резко.
Рита убрала руки от лица. Глаза ее были красными, нос распух. На столе остались въевшиеся следы от чашек, и она принялась мусолить их.
– Хочешь, я уеду домой? – спросила я. – Не буду вам мешать.
Сейчас я и вправду готова была уехать.
– Нет, – ответила она. – Не уезжай, Ламбада.
– Мы найдем его в «Заводной устрице» этим вечером, зуб даю.
В комнате я запнулась о неубранный матрас, на котором спал Оскар, и отодвинула его ногой в сторону. Рита шла следом и передвинула матрас обратно.
8
Вечером мы легко проникли в боулинг-клуб с претенциозным названием «Заводная устрица». Как-то я попросила там устриц, в ответ получила ухмылку.
– Берете дорожку? – спросил аморфный парень за стойкой.
– Пока нет, мы ждем друзей, – ответила Рита.
Как-то она призналась, что без очков стала гораздо смелее. Лица собеседников расплывались, и она без стеснения смотрела в них, не боясь встретиться с чьим-то взглядом.
Денег нам хватило только на кофе. Мы пили капучино и оглядывались. На двух дорожках шла сонная игра. В затемненной части клуба играла музыка и танцевали две девицы, периодически целуясь. У одной сползла лямка лифчика. Девиц поддерживали одобрительные мужские возгласы из темных углов.
Рита сказала: когда-то здесь было кафе-мороженое. Самый вкусный пломбир и клоун по выходным.
– Интересно, что тут зимой? Может быть, снова кафе-мороженое? – предположила я.
Рита пожала плечами. Не знаю, что меня разозлило. Может быть, влияние не спадающей жары, какая-нибудь магнитная буря. Или вся эта пошлость, настолько привычная, что никого не возбуждает. Или Оскар. Или Рита. Я подпрыгивала от раздражения. Тронь меня – зашиплю и почернею, словно яичница. Рита сосредоточенно пила кофе и делала вид, что мы и вправду ждем друзей, чтобы поиграть в боулинг. Демонстрация, всюду демонстрация, никто не хочет быть собой.
– Я читала: каждый год в мире производится по две пули на каждого человека, включая детей, – сказала я. – Утешает, правда?
Рита закатила глаза. Это означало: кто критикует современную цивилизацию в шестнадцать лет, сидя в боулинг-клубе? Только мажорка. К нам за стойку пристроился парень, надутый, донная рыба-пузырь в расстегнутой рубахе, и спросил:
– Скучаем, девочки?
Я бы не стала разговаривать с этим Пузырем. Но Рита повернулась и что-то ответила ему, маленькая идиотка. Пузырь вертел низкий стакан в руках-кувалдах, благосклонно улыбаясь безгубой щелью рта. Прозрачные глаза оставались суровыми. Щеки у него были в черных точках железной стружки, уши – плотно прижатые, осторожные. Он дышал физической силой. Я шепнула Рите: успокойся. Она повела плечами.
К десяти в «Заводную устрицу» ввалились Оскар и Рома. Оскар был пьян, на голове его красовался шлем викинга.
– Привет! – сказал он, подсаживаясь к нам.
Рита радостно завопила. Они обнялись, как давние друзья. Пузырю это не понравилось. Он что-то процедил. Оскар выдвинул вперед челюсть. Мне показалось, что в эту ночь он лишится-таки своих стильных зеленых очочков.
– Кыш, рогатый! – громко выдал Пузырь.
– Ты кому сказал? – закипятился Оскар.
Пузырь, не вставая с барного стула, влепил ему сочный удар. Шлем упал с головы Оскара и покатился по полу. Вокруг зашумело. Посетители перестали играть в боулинг, привлеченные назревающим скандалом, как будто только драки и не хватало для того, чтобы вывести всех из сонного оцепенения. Даже меланхоличный парень за стойкой бросил раскладывать по мешкам туфли для боулинга и глупо раскрыл рот. Рома повис на руках-кувалдах Пузыря, тот с легкостью стряхнул серфера. Из носа Пузыря шел пар. Оскар держался за челюсть и стонал. Я проорала парню за стойкой: где ваша охрана? Тот посмотрел на меня рыбьими глазами: не знаю. Тут Оскар, почти поверженный, схватил табурет и обрушил на голову Пузыря. Пузырь покачнулся, смел могучей рукой посуду со стойки. На пол полетели наши пустые чашки, его стакан с коричневой жидкостью на дне. Я едва успела схватить Риту и утащить в сторону. Посетители вскочили с мест, но желающих утихомирить Пузыря в их рядах не нашлось. Кто-то снимал драку на видео. Кто-то пытался увести Оскара. Наш блондинчик отчаянно вырывался. Просто Джеймс Бонд против Доктора Но.
К сожалению, Оскар попал не в тот фильм. Пузырь рассвирепел от удара табуретом, теперь он был похож на питбультерьера Реймонда перед финальной схваткой. Я всерьез испугалась.
– Может, кинуть в него шар на шестнадцать? – предложил Рома.
Избавление пришло откуда не ждали. Рита завопила: «Эй!» и задрала футболку до горла. Под футболкой у нее ничего не оказалось. Вообще ничего. Голая, как мама родила. Пузырь окаменел. В его примитивном устройстве один инстинкт перехлестнул другой, он завороженно уставился на Ритину грудь – два идеальных маленьких полукружия с торчащими сосками. Этой секундной паузы хватило, чтобы Рома схватил упирающегося Оскара под руки, и они выбежали из бара.
– Где мой шлем? – кричал Оскар, упираясь. – Я выиграл его в тире!
– Разошлись! – заорал приближающийся охранник, помахивая резиновой дубинкой.
Мы с Ритой вняли его совету и выскочили из бара. Она держала в руках дурацкую рогатую шапку. На улице ждали наши незадачливые друзья. Оскар водил языком во рту, будто пересчитывал зубы. Мы отбежали от «Устрицы» на приличное расстояние. Оскар с мужественным кровоподтеком улыбался, почему-то ему казалось, что он поверг «этого долбаного быка». Рита не могла не заметить его наигранной смелости, но простила ему мгновенно и позволила чувствовать себя победителем. Мы были возбуждены, орали наперебой. Клянусь, у каждого перед глазами стояло голое белоснежное тело, словно вылепленное из сахара.
– В более романтические времена тебя сожгли бы на костре, – сказала я Рите.
– Это считается? – спросила она.
Я посмотрела на нее недоуменно.
– Я сделала то, что никто от меня не ожидал? – снова спросила она.
Рита загадочно мерцала, как ночная звезда. Знала ли она, что вышла прямиком из рассказа Маркеса, в котором прекрасная голая девушка остановила буйную толпу? Клянусь, каждый сейчас думал о том, что у нее нет белья под мешковатой футболкой до колен. Оскар поцеловал шлем и нахлобучил его на Риту.
– Мы воспеваем мордобой! – заорал он, и все подхватили манифест, который начал-таки исполняться.
Оскар с Ритой, устав кричать, стали исступленно целоваться. Я думаю, этим вечером Рита поразила его в самое сердце. Когда она оторвалась, ее рот и подбородок были перепачканы кровью, как у Билли Айлиш в клипе «Вad guy». «Повторялка, пытающаяся мне подражать, почему же ты так печальна, зайчик? Не получается стать мной?», нет это из другой песни, из «Copycat». «Реймонд – фаворит, но Чаки – свежее». Рома улюлюкал, как на собачьих боях.
Я ушла тихо, никто не заметил. Вокруг дивно пахло неизвестными белыми цветами, слезы бежали из глаз. На этот раз они простят мой побег. Они и сами теперь знают, что такое взаимное притяжение.
Ноги сами вынесли меня к плавучему бару. У входа скучал тот же самый охранник. На этот раз он едва взглянул на меня и посторонился. Играла приятная музыка, что-то с шармом старой школы – Evanescence или Lacuna Coil. Медленно покачивались пары. Я прошествовала в уборную. Там громко ссорились девушки. Наверное, в жару все ночные бары напичканы истеричками, как фильмы Педро Альмодовара. По зеркалу бежала надпись, сделанная помадой: «Феи здесь не летают». Я умылась, взбила мокрые волосы, подошла к стойке и сказала:
– Привет!
– Привет, Ламбада. Вы сегодня без подружки? – сказал бармен, похожий на грека.
– У нее сейчас первое свидание.
– О! А у вас опять авария?
– Что?
– Говорю: у вас что-то случилось?
Разговоры в ночном баре – тот еще аттракцион. Ничего не слышно. Народ повалил, словно наш плавучий клуб остался единственной твердью посреди бушующего моря. За столиками для двоих сидели целыми компаниями.
– У меня все отлично! – прокричала я. – Лучшие каникулы в моей жизни!
– Почему бы и нет! – прокричал он.
– Можно чаю?
– Что?
– Чаю можно?
– Вы пришли в бар пить чай?
– Ага!
Он ухмыльнулся и приготовил мне чай. Динамики взревели, раскидывая людей по танцполу, как стеклышки в калейдоскопе.
– Только посмотрите, как красиво растворяется сахар! Залипнуть можно, правда? – сказала я.
Он кивнул и начал готовить коктейли на компанию студентов.
– У меня есть старый друг, и он очень болен, – сказала я, не так уж громко, но он услышал.
– Чем болен?
– Что-то генетическое. С рождения.
Он поцокал языком.
– Весь вопрос в том, можно ли ему помочь, – сказал бармен.
– Он говорит, шансов мало. Всего десять процентов. А я ничего не знала…
– Догадываюсь, что вы чувствуете. Вам как будто ребенка на порог подбросили. Вы не знаете, что с ним делать: забрать себе – прощай покой и свобода, отнести в приют – до конца жизни будете видеть его во сне.
– Ну и сравнения!
– Извините, как умею.
– Да с чего я должна страдать угрызениями совести?
– В самом деле, с чего?
– В пятом классе он принес мне мандаринку, почистил ее и завернул в платок. А сам покрылся сыпью и едва мог дышать. Аллергия.
Бармен ничего не ответил, только покивал в знак того, что слушает меня.
– Если бы память была человеком, я бы посадила ее напротив и, глядя в ее бесстыжие глаза, сказала: «Пожалей ты меня, прекрати мучать! Я хочу жить свободно и веселиться каждый день!»
– Так веселитесь, Ламбада! – сказал бармен.
Я танцевала до самого утра с компанией студентов. Они звали меня в свой кемпинг, и я обещала: обязательно приеду. Что еще остается делать в последний месяц каникул, кроме как пить «Харви Волбенгер» с вишенкой и танцевать ночь напролет? А утром я вернулась домой, едва живая.
Дома пахло горелым. Оказывается, Оскар благополучно замотал изолентой душевой шланг, затем, воодушевленный первым трудовым успехом, решил отремонтировать холодильник и сжег проводку. Пришлось вызывать электрика. Холодильник по-прежнему вонял. Сообщив залпом состояние дел, он, краснея под загаром, сказал:
– Нам нужно поговорить кое о чем, Ламбада.
Рита стояла у окна и нервно теребила край футболки. Она была дивно хороша с этими огромными беспомощными глазами, с распухшими губами. Как за одну ночь можно стать такой притягательной?
– Мы же типа расстались? – уточнил Оскар.
Все-таки он человек без двойного дна. Невероятное простодушие, за которое можно все простить.
– Ну их, эти разговоры, – сказала я. – Дико соскучилась по нашей яичнице.
Рита робко улыбнулась. После обеда мы вдвоем вышли к морю. Пролезли в дыру, молча побрели на каменистый высокий уступ. Сели рядом на валун, оказавшийся теплым. Перед нами расстилалось бескрайнее море.
– Я люблю это место, – сказала Рита. – Здесь мне кажется, что море принадлежит только мне. Море Риты Нопы.
Ветер подхватил мои волосы, смешал с ее волосами. В лицо полетели соленые брызги.
– Как все прошло? – спросила я.
Рита смутилась:
– Не знаю. Странно как-то.
– Так и должно быть. Когда доходит до дела, ты понимаешь, что ничего такого соблазнительного в этом нет. Я вообще ни разу не испытывала.
– Что – ни разу?
– Самые внимательные из них обычно слушают дыхание. Дыхание должно учащаться. Так что, если тебе надоест, просто дыши чаще, но не переборщи, – мы рассмеялись, помолчали и я добавила. – Говорят, это нормально для юных девушек. К тридцати все может наладиться.
– К тридцати-и?!
Мы снова засмеялись. Я сказала:
– Никаких тридцати. Не хочу взрослеть.
– Может, все будет не так уж плохо? – предположила Рита, чтобы меня утешить.
Мы будем еще более одиноки, – хотела ответить я. Социальные проблемы и сплошной вуайеризм. Самое лучшее, что ожидает нас, – симулятор свиданий и романтичная влюбленность в цифровой код. Может, это и к лучшему? Тогда не придется страдать, волноваться о взаимности, переживать отказ.
У вещей нет чувств. У мест тоже. Беда с этими чувствами. Ни одно нельзя увидеть, услышать, покрутить на пальцах, вдохнуть, попробовать на вкус. Невозможно предугадать, потухнут они завтра или разгорятся через месяц с новой силой. Невозможно измерить их интенсивность, потому что все шкалы пристрастны, вытягиваются, сжимаются, словно смеются над вами в комнате кривых зеркал. Чувства играют своими именами. Каждое может означать одно, а может – другое, третье, пятое, десятое, возьмите для примера любовь. Если ты влюбляешься, то попадаешь в одну лодку с кучей жалких трусов, лодка эта несется на волнах без управления. Ну, и как после всего этого верить чувствам? Мы относимся к ним с подозрением. А если они начинают главенствовать, нам либо страшно, либо неловко.
– Какой цифровой код? Любить можно только живых, – сказала Рита.
Я сняла с ноги браслет и протянула его Рите.
– Возьми. Это мой подарок. Пусть все будет хорошо.
Море пело таинственные песни, страшные и притягательные. Моя голова лежала на Ритином плече. Волоски на ее руках стояли дыбом. Я любила Риту, и больше всего на свете мне хотелось, чтобы она любила меня.
Невозможно держать равновесие: обязательно нужно или погрузиться глубже, туда, где уже не остается свободы выбора, или вынырнуть на берег. Кто-то обязательно начинает терзаться: «Камерадо, я даю тебе руку! Ну, а ты отдаешь ли мне себя?» Случайные попутчики открывают глаза после ночи откровений. Приехали. Что дальше? Идем вместе или разбегаемся, чтобы никогда не встретиться? Однажды я уже узнала, что самое сложное в отношениях людей – выдержать откровенность друг друга.
Максим позвонил недели через две после нашей ночи в больнице.
– Ты все-таки испугалась, Ламбада? – спросил он прямо.
– Да, – ответила я.
С этого дня лето явственно покатилось на закат. Наступил август. Серферы дождались лучших ветров и лучших волн сезона.
9
В начале августа пришел Кира. Он сказал, что нам нужно познакомиться с метательницей банок. По правде говоря, мы обходили молчанием ту историю. Слишком уж плохо она могла закончиться.
– Я нашел ее, – сказал Кира. – Хотел вразумить, но когда увидел… В общем, вам тоже нужно это увидеть.
Он загадочно молчал до самой двери роковой квартиры. Постучал три раза, дверь открылась. Мы ожидали увидеть бабу ягу с острым подбородком и носом крючком. Однако хозяйка лет шестидесяти оказалась даже милой: она поправляла аккуратно подколотые шпильками волосы, этакая бледная булочка в пигментных пятнах. На ногах –плюшевые тапки. Доброжелательно поздоровалась и впустила нас в дом. Мы вошли друг за другом. Хозяйка указала на тапочки в прихожей, распорядилась не шуметь и повела нас в комнату, как будто это она назначила нам встречу. Кира загадочно молчал. Я вошла вслед за ним и застыла.
Все стены – от пола до потолка – были оклеены фотографиями. Дети, взрослые, старики, крупным планом и во весь рост, черно-белые и цветные, смотрели со всех сторон. Рита ахнула за моей спиной. Быстро справившись с первым удивлением, я огляделась. Сколько-нибудь устойчивые поверхности в доме были завалены, заставлены, придавлены фотографиями, рассыпающимися альбомами. Пахло бумагой и клеем, и старьем. Хозяйка прошла в уголок, встала, наблюдая за нами. Кира легонько толкнул меня в бок, посмотрел на Оскара.
– Теперь вы понимаете? Она воображает, что здесь музей! – зашептал Кира. – Она всерьез считает, что это – музей. А мы шумели возле музея. Она решила нас наказать! Вы понимаете, что она даже не узнает нас?
Рита ответила шепотом:
– Я ее знаю. Она и в самом деле когда-то заведовала музеем. Ее звали так смешно… Сейчас вспомню… Изюмной Полей!
– По-моему, она опасна, – сказал Оскар.
Кира переводил взгляд с Оскара на Риту, хлопал по-детски длинными, загнутыми ресницами.
– Что ты предлагаешь? Сдать ее в психушку? – спросила Рита и нахмурилась.
– Неужели лучше, если в следующий раз она выбросит из окна вот этот стол?
– А все-таки мне ее жалко. Она мирная, если… если не шуметь. Мы ведь и вправду были как бешеные, – сказала Рита.
Городская сумасшедшая со странным именем Изюмная Поля приложила палец к губам и сказала:
– Т-с-с! Не болтайте. Просто смотрите.
Если это музей, то почему нет табличек? – подумала я и тут же сама себе ответила: чтобы каждый запечатленный выступал от первого лица. Я шла вдоль стен и с холодком меж лопаток чувствовала необозримость разноликой среды. На меня смотрели строгие и смеющиеся глаза, молодые и задорные, или чуть испуганные. Где-то был указан год. Старые фотографии, сделанные в ателье: люди в нарядном, вполоборота, женщины с прическами и легким наклоном головы, красивые и нездешние. Сколько глаз! Глаза заглядывали в меня, и во мне не оставалось ни одного пустого местечка. Люди на фотографиях как будто разговаривали со мной. Кто-то подбадривал, кто-то осуждал, я слышала их голоса, тихие, словно присыпанные землей, потому что – это очевидно – все они были покойниками.
Я ощутила нарастающий приступ тоски. Подобное чувство охватывает, как ни странно, в библиотеке, среди бумажных надгробий, где пыль непрочитанных книг оседает в легких. Прошлым летом в Питере депрессивная художница Нева затащила меня на выставку Ильи Кабакова в Эрмитаже. На той выставке вещи тоже умели разговаривать. Позже мы обе умирали от головной боли. «Невозможно выдержать такое многоголосие», – сказала Нева.
У меня и сейчас закружилась голова: то ли от затхлости, то ли от сверлящих со всех сторон взглядов. Я посмотрела на своих друзей, вид у них был растерянный и подавленный. Всем хотелось скорее уйти из-под обстрела сотен глаз. «Как на кладбище», – прошептал Оскар.
Мы попрощались с Изюмной Полей, вышли из ее страшного музея, и тут Кира, из которого и двух слов не выудишь, разразился тирадой. Он говорил: никто и никогда не задумывался, что бывает с фотографиями ненужных людей после их смерти. Оказалось, их разыскивала на помойках Изюмная Поля. Выуживала целые альбомы. Она делала героев из безвестных одиноких стариков, из их забытых жизней. Она живет в выдуманном мире, вот к чему это приводит. Кира всматривался в нас, в каждого по очереди.
– Да понимаю я, – сказал Оскар и скривился. – Что возьмешь с умалишенной? Но она опасна!
– А что, если нам навещать ее? Ну, следить, чтобы все было нормально… – предложила Рита. И добавила: – Когда вы уедете, я могу это делать одна.
Мы, не сговариваясь, подняли головы и посмотрели на окно Изюмной Поли.
– Я правда ее знаю, – повторила Рита жалобно. – Она была обычной женщиной, любила старину и рассказывала всегда так интересно… Я ходила иногда в ее музей… ну, в нормальный музей, где чучела белок и все такое… Она была доброй, один раз даже чаем угостила.
– Почему Изюмная? – спросила я. – Из-за пятен, что ли?
– Из-за фамилии, – ответила Рита. – Она Изюмская.
– Ф-фух! Как насчет мороженого? – спросил Оскар. – Угощаю.
Мы пошли в кафе и заказали целую гору мороженого. Мы делали вид, будто ничего не случилось. Но ведь случилось. В этот день впервые прозвучала фраза: «когда вы уедете», и все спрятали глаза.
Нева говорила, грусть без причин появляется, когда душа за короткое время пережила столько всего, что в нее уже не вмещается ни кочевная, порывистая радость, ни печаль, ни любовь, ни ненависть. Душа просит передышки – короткого, тихого, дождливого дня после сменяющих друг друга зноя и бурь. В этом чувстве немного света и совсем нет возвышенности, но оно сближает людей, как понимающие взгляды и улыбки тех, кто только что вышел из темного кинозала, где испытал смерть и воскресение, любовь и предательство, а теперь хочет выдохнуть и поехать домой.
Вечерами становилось прохладно. Рита принесла мне огромную черную водолазку и джинсы. Я переоделась, засунула руки в карманы, обнаружила скомканный пластырь и пару монеток.
Рита и Оскар часто пропадали где-то вдвоем. Однажды она сказала: «Извини» и закрыла дверь в свою комнату у меня перед носом. Несколько секунд я растерянно смотрела на дверь, за которой они ворковали и смеялись так, как смеются только двое.
«Ты ведь сама этого хотела. Твой план!» – сказал внутренний голос.
Да, но я не думала, что стану третьей лишней!
Я чувствовала себя ненужной, но боялась признаться, что ревную Риту к Оскару и… ревную Оскара к Рите. С ума сойти, всех ко всем ревную, потому что чувствую себя потерянной и никому не нужной! Словно ребенок, пропустивший свою остановку, прижатый душной и равнодушной толпой.
Ночами я вертелась без сна. Стены и полы трещали и щелкали, будто дом тоже не мог уснуть и ворочался с бока на бок. Под утро голова моя, не удерживай ее усилием воли на подушке, норовила отлететь и закатиться в угол, руки вывинчивались из плечевых суставов – я разваливалась на части, я рассыпалась по косточке. Я теряла тех, кто стал мне дорог. Сам город, скользкий, опутанный тиной, словно камень-голыш, уходил на дно.
Я не хотела возвращаться в Питер.
Однажды Рита достала почту из ящика и, не глядя, бросила в мусор. Позже я аккуратно перевернула рекламные листки, квитанции, выудила конверт со знакомым неровным почерком ее матери и спрятала в рюкзак. Тем вечером Оскара где-то носило, мы ужинали вдвоем. Я сказала:
– Знаешь, почему мне так нравится писать пьесы? Отрицательным персонажам можно дать имена врагов.
– У меня нет таланта, – ответила она. – Я и книжек-то мало прочитала.
– Один японец прочитал за всю жизнь только «Моби Дика». Ему хватило, чтобы самому стать писателем.
На ужин у нас была овсянка. Рита рассеянно возила ложкой по тарелке. Они поссорились с Оскаром перед тем, как он ушел. Я не знала, из-за чего.
– В детстве я придумывала, что у меня знаменитые родители. Без злого умысла, – сказала я. – Например, врала в школе, что они актеры.
– Мы все были такими в детстве, – ответила она и отложила ложку.
Я хотела сказать, что не хочу возвращаться в Питер. Меня там никто не ждет. Но тут хлопнула дверь, пришел Оскар. Рита отерла глаза и улыбнулась. А я поняла, что окончательно потеряла ее. Она не хотела любить меня, она любила только глупого позолоченного блондинчика. И я разозлилась!
На следующий день мы лежали на берегу. Свежий ветер гнал облака. Оскар пил пиво и швырял банки в волны, не слушая наших разговоров. Я писала дневник. Ничего особенного. Рассказывала, как на днях ободрала ногу, упав с доски на большой волне.
– Ты напишешь историю о нас? – спросила Рита.
Не задай она этот вопрос, я бы не решилась на новую ложь. Но она спросила – ленивым, расслабленным тоном, глядя на Оскара. «О нас»… Что она имела в виду? Историю Оскара и Риты?
– Наша история уже написана, – ответила я.
– Расскажи.
– Не хочу.
– Расскажи!
– Хорошо. Эта история началась много лет назад.
Она настроилась на что-то смешное и бессмысленное. Оперлась руками на камни позади себя, смотрела с любопытством.
– Жили-были соседи – мальчик и девочка. Назовем ее Икс, а его Игрек, как на уроках биологии. Допустим, он – поздний сын немолодого алкоголика. Ей повезло чуть больше: ее родители не пили, но были далеки от квантовых эффектов, если ты понимаешь, о чем я. Случилась у этих детей любовь. Первая. Им по шестнадцать и – бац! – беременность. Родные, конечно, свели их с ума. Шестнадцать лет – слишком мало, чтобы противостоять родителям. Я не говорю, что это умно – беременеть в десятом классе. Но с ними творилось что-то ужасное. Никто не проявил к ним чуткость, вот в чем дело, – Рита кивнула, пока спокойно, но я собиралась вывести ее из безмятежного настроения. – Их довели угрозами до того, что уже им самим казалось, что они друг друга ненавидят. – Оскар опустошил очередную банку, смял ногой и запустил в воду. Рита переменила позу, чтобы лучше видеть его. – Родились у наших героев две девочки, не похожие друг на друга. Двадцать тысяч и двадцать тысяч один.
Рита выпрямилась, теперь она смотрела только на меня, а не на Оскара. Я продолжала:
– Юная мать, естественно, чуть не повредилась в уме от этого всего. Да и наш Игрек пребывал в расстроенных чувствах. Так что родственники взяли их тепленькими. Они разделили девочек. В общем-то, справедливо разделили обузу: одну – мамаше, другую – папаше. Семейство Игрека вскоре уехало в Питер, там нашелся какой-то умирающий родственник, оставил им квартиру, аллилуйя.
– Замолчи, – сказала Рита.
– Еще не вся история. Там же счастливый финал. Игрек повзрослел, местами даже постарел – как тебе, к примеру, коронки на зубах, небольшая лысинка? Но все еще красивый, высокий и стройный. После череды легкомысленных связей он вернулся в родной город. Ностальгия, наверное. Я плохо понимаю мотивы людей старше двадцати лет, но, предполагаю, что они очень банальные. В городе детства Игрек отыскал ее, девушку по имени Икс, свою первую любовь. Выяснилось, что эта незавершенная история всю жизнь тревожила их обоих. Да только Икс оказалась слишком гордой, чтобы искать Игрека первой. Или все-таки чувство вины? Может, их каждую ночь терзала совесть, что они не смогли сберечь любовь? Но хватит о прошлом. Вот оно – узнавание, воссоединение, счастливый брак теперь уж до самого гроба… А, погоди. Ведь есть еще девочки. Что же делать с ними? Представь, эти девочки прожили шестнадцать лет в смутной тревоге, каждая воображала, что у нее есть сестра-близнец, лучшая ее часть, похищенная в младенчестве, увезенная далеко, за тридевять земель, и они никогда не виделись. Ты скажешь, вкус индийской мелодрамы… Но так бывает в реальной жизни! Надо придумать, что делать с девочками. Проблема в том, что Икс и Игрек до сих пор не придумали, что делать с девочками. Обе не сахар, надо сказать. Если бы можно было запереть их в чемодан и начать с чистого листа! Как будто не было всего этого позора… К черту Икс и Игрек, у них же есть имена, например, Марина и Паша. Как тебе?
Рита обняла колени руками, будто замерзла. Я перевернулась на спину. Облака бежали так быстро, что голова закружилась. Во рту стало горько.
После длинной паузы Рита спросила:
– Это она тебя послала?
– Я всего-навсего рассказала сюжет новой пьесы. Вряд ли ее поставят в школьном театре. Это все взрослое лицемерие. Двенадцатилетней Лолите не продали бы книжку про нее саму… Может, завершить сценой, где девочки вместе приезжают в Питер, к родителям, встают в кружок и обнимаются, и топят в слезах многолетние обиды?
– Можешь вернуться и доложить, что она умерла для меня.
– А я?
– Я не верю тебе.
– Рита…
– Этого не может быть!
Она вскочила, побежала, неловко подворачивая ноги на камнях. Чайка, прогуливавшаяся по берегу, испуганно сорвалась и взлетела. Я побежала за Ритой. Оскар, удивленный, что-то крикнул нам вслед.
Рита укрылась в своей комнате, подперла дверь плечом, не пуская меня.
– Открой, – сказала я. – Разве ты не поняла все сама, там, в доме на Коноплянникова? Ты же сама видела надписи на стене. Паша – мой отец. Марина – твоя мать. Дважды два. Мы – родные сестры, Рита.
Я смотрела на ее дверь, оттирала пятнышко грязи и страдала. Я хотела погрузиться глубже, туда, где уже не остается свободы выбора: «Камерадо, я даю тебе руку! Ну, а ты отдаешь ли мне себя?» А она испугалась. И я тихонько вышла из дома. На пороге столкнулась с Оскаром, он спросил:
– Какая муха вас укусила?
Я долго бродила по городу. Наскребла мелочь в кармане, зашла в кофейню и выпила чашку капучино. Посидела на пляже, послушала историю питерского таксиста о его двоюродном брате, который уехал воевать в Сирию, наткнулся на противопехотную мину, с ним случилось то, о чем избегал говорить прямо Хэмингуэй в «Фиесте». Таксист тактичностью не отличался и сказал: «Так что теперь он не мужчина».
На мне была ее черная водолазка и ее джинсы. Начался дождь. Две девушки в форменных платьях убирали столики и плетеные стулья с открытой площадки летнего кафе. Кто-то тронул меня за локоть и отвел под крышу. Тогда я набрала Максима.
Все мои действия: пробежки по пляжу, серфинг, болтовня, ловля ставриды со старого катерка в компании серферов – существовали как попытки отвлечься от единственного страстного желания – позвонить Максиму. Не признаваться себе в чем-либо гораздо сложнее, чем кажется.
– Привет, – сказал он чуть удивленно.
– Прости. – сказала я.
– За что?
– Я и правда испугалась. Не того, что ты болеешь, а что я сделаю тебе хуже.
– Ламбада, какая чушь…
– Не чушь. Я никому не приношу счастья, вот в чем дело!
Тут я не выдержала и заплакала.
– Где ты? – спросил он.
Я назвала ему кафе. Он пришел за мной через десять минут, я обняла его и зарылась лицом в его шею. Как хорошо, что он так вырос с пятого класса.
– Ты же вымокла до нитки! Пойдем к нам, – сказал Максим.
Они жили в том же районе, где когда-то снимал мансарду Оскар. Дом был кирпичный, невысокий, с аккуратным двориком. Между деревьев болтался гамак из рыболовной сети.
У зеркала в прихожей стояла женщина, напоминающая сухое галетное печенье: незагорелая, с какой-то прямоугольной фигурой без талии и без груди.
– Здравствуйте, – сказала женщина.
– Здравствуйте, – сказала я.
– Это моя бывшая одноклассница, – сказал Максим. – Приехала в Старую Бухту на каникулы.
– Как тебя зовут? – спросила женщина.
– Ламбада.
– Хм, Ламбада – музыка моей молодости. Я удивлена, что молодежь знает эту песню, – сказала она, одним росчерком накрасила губы и взяла зонт-трость. – Мне пора бежать.
– Деловая у тебя мама, – сказала я Максиму, когда она ушла.
– Тетя, – поправил он. – Я же тебе говорил, что живу у них два года. Их зовут Руслан и Людмила, и это не шутка. Рус вечно пропадает на работе, он бывший следователь, теперь работает в коммерческой службе безопасности. Мировой мужик.
– Так он охранник?
– Босс охранников.
– А тетя?
– Возится со мной.
– А родители? Они что, остались в Питере?
– Да. У нас ведь Евочка.
Я вспомнила рыженькую, пухлую сестру Максима.
– У Евы балет, живопись и испанский, – с гордостью продолжал он. – Видела бы ты ее! Такая умная девчонка, и способная! Родители часто приезжают сюда. Они считают, что морской воздух мне на пользу, – сказал Максим. – Мне и правда в Старой Бухте хорошо. Намного лучше, чем в Питере.
Когда прекратился дождь, мы отправились в парк, и все тревоги хрустнули на неровном краешке вафли, растворились в холодящей язык сливочной лужице. Я держала его за руку, взахлеб болтала, смеялась, запрокинув голову. Он сказал, что у меня молочные усы, и осторожно вытер.
– Ты видел каменные пирамидки на пляже? – сказала я. – Не успокоюсь, пока не узнаю, что это такое.
Мы вышли к побережью, в этот час усеянному безвольными телами. Где-то здесь. Я искала пирамидки из гальки и не находила. На нас лениво глазели девушки в шезлонгах, черные от солнца и колы-лайт. Я говорила: где-то тут, честное слово, они были. Меня уже тошнило от запаха жирного кокосового крема от загара. Максим сказал, что это наверняка какие-то психологические эксперименты. Он указал на белое здание, нависавшее над берегом.
– Это пансионат, – сказал он.
– Вроде гнезда кукушки? – удивилась я.
– Как тебе сказать? Здесь живут люди с разными проблемами. Может, это они медитируют, собирая пирамидки из камней.
– А ты откуда знаешь?
– Я в Старой Бухте уже два года, – ответил он с усмешкой.
– Хочу посмотреть на этот пансионат. Завораживают сумасшедшие!
Я потащила его наверх. Не знаю, что мне ударило в голову, но я начала дурачиться, как будто нас заперли в пансионате и нам осталось два часа жизни. Я спрашивала его, сбежит ли он со мной из закрытой лечебницы, как Эдвард с Сарой Мишель Геллар в экранизации книжки Паоло Коэльо. «Ламбада решает умереть». Умереть не встать. Мы поднялись по лестнице к пансионату, обнесенному металлическим забором. Максим резко остановился, я на него наткнулась. Он начал рукавом оттирать надпись с забора. Я прочитала: «Клуб плохих мамок».
– Это еще что такое?
– Сюда приходят женщины, матери самоубийц. Дядя имел с ними дело, когда работал в следствии, – коротко сказал он, но я поняла.
Я почему-то вспомнила Шахерезаду, веер из перьев, темный дом с закрытыми окнами и бирюзовое платье в ее толстых руках, и пробормотала:
– Это как-то… совсем. Это цинично, так их называть.
– Пойдем-ка отсюда, Ламбада, зря мы поднялись.
Мы вернулись на пляж. Максим молчал. Я уже вдохнула воздуха, собираясь заговорить о какой-нибудь чепухе, чтобы это молчание не было таким томительным, как он спросил:
– Хочешь посмотреть мою лодку? Тут недалеко.
Я остановилась от неожиданности. Максим рассказал, что лодочная мастерская принадлежит его друзьям, которые строят лодки на заказ. А свою лодку он строит сам, по чертежам из журнала. Мастерская оказалась бетонной коробкой без окон и напоминала ангар для собачьих боев. Максим достал из кармана связку ключей, открыл скрипучие ворота, щелкнул выключателем. Нос приятно защекотал запах свежего дерева. Несколько рыбацких лодок на стойках ждали покраски. Максим двинулся в конец ангара, к своей лодке. Она была больше остальных, более сложной и изящной формы. Максим объяснил, что скоро закончит обшивать ее кедровой сосной.
– Я всегда хотел деревянную лодку, именно такую. Еще в детстве увидел на картинке в журнале. С деревом приятно работать, оно гибкое и прочное, получаются красивые обводы, посмотри только, – сказал он.
Глаза его блестели. Он гладил теплый бок лодки, будто живое существо. Я тоже погладила. Корма была шершавой, и я услышала смолистый шепот далеких лесов. Ш-ш-ш… У меня зачесался нос от запаха скипидара, олифы и краски, и я чихнула. Тогда он посмотрел на меня, засмеялся и сказал: пойдем.
– У тебя же аллергия, – сказала я. – Как ты справляешься?
Он пожал плечами и ответил:
– Перерос.
Я обошла его лодку со всех сторон и спросила:
– А у нее будет имя?
– Конечно, – кивнул Максим. – У моей лодки будет самое красивое имя. Но пока это тайна!
Мы гуляли по набережной, волны переливались через парапет и лизали ноги. Я сняла сандалии. Максим остановился и оперся на перила. Внизу темнели затопленные сараи. На воде качался перевернутый фанерный ящик. Это было пустынное, дичающее место, куда редко забредают люди.
– Есть такие браслеты: когда тебе плохо и одиноко, нажимаешь кнопку, – сказала я. – Если где-то рядом есть человек с таким же браслетом, он нажимает кнопку в ответ. Вы оба слышите вибрацию, и понимаете, что уже не одни в мире.
– Классная штука, – ответил он.
Рядом с сараями из воды торчали черные мостки, кто-то привязал к перекладине девичий бант. Лента давно выцвела и напоминала колышущиеся в глубине водоросли.
– А когда ты попадешь в опасность, можно послать шифр, известный только вам двоим, – сказала я. – Что-нибудь хитрое, с трудом запоминаемое. Например, «Три билборда на границе Эббинга, Миссури».
Максим улыбнулся. Он тоже вспомнил нашу детскую страсть к шифрам.
– Я придумала молитву, – сказала я. Он посмотрел на меня с изумлением, я смешалась и продолжила. – Ну, не молитву, конечно. Так, одну фразочку повторяю перед сном. «Боженька, пусть мне никогда не будет больше шестнадцати». Конечно, я не хочу рано умереть. Просто не представляю себя взрослой, понимаешь?
– Тебе нравится быть такой, как сейчас?
– Да. Все бы отдала, чтобы быть такой всегда. Понимаешь, что это значит?
– Что?
– Я тоже человек с туманным будущим, как и ты.
– Ты забавная, Ламбада.
Я достала телефон, сфотографировала это место, тихое и странное. В последнее время я как заведенная фотографировала Старую Бухту. Наверное, чувствуя скорый конец каникул.
Тут у лодочных сараев кто-то вполголоса выругался. Я замерла, неприятно пораженная. Оказывается, мы были не одни. Я перегнулась через парапет. Чуть ниже у берега качалась пришвартованная лодка, из которой двое мужчин выгружали на берег большие коробки, накрытые брезентом. Голову одного из них стягивала черная бандана. Другой прихрамывал. Оба напоминали пиратов, и я зачем-то сфотографировала их.
Человек в бандане обернулся. Лицо его показалось мне смутно знакомым. Я успела спрятать телефон, но на душе стало неспокойно. Я сказала Максиму:
– Пойдем-ка отсюда.
Мы опять шли молча, я думала: мне так много нужно у него узнать, так много рассказать, почему же мы молчим? Но теперь это молчание такое приятное, теплое.
Босой ногой я наступила на расплавленную жвачку.
– Жвачка – это современный навоз! – сказала я, и он рассмеялся.
10
В августе море Нопы часто выходило из берегов. Рита бродила неприкаянная, она снова надела очки. Хотела бы я знать, о чем она думает, когда так молчит! Оскар где-то пропадал. Однажды он оставил телефон на кухонном столе, и Рита перехватила звонок. Звонила какая-то девица. Рита с каменным лицом нажала отбой и не стала обсуждать звонок со мной. Она избегала меня, не заводя разговоры первой, стоило мне о чем-то спросить, отвечала резко и односложно. Я пыталась по ее глазам понять, верила ли она, что мы разлученные во младенчестве сестры. Она ускользала от меня, но и не гнала.
Мы жили словно на ребре покачнувшейся фигуры, не знающей, в какую сторону ей упасть. Я убеждала себя: все будет хорошо. Ведь я поверила в то, что мы сестры, и она поверит. Но внутренний голос упрямо твердил: это уже чересчур.
Тогда я шла к Максиму. Он был единственным человеком, которого я не обманывала, поэтому мне было так легко с ним. Максим возвращал меня в чистое состояние детства, когда не надоедает рассматривать камни, тропинки, деревья и заборы, когда радуешься, наткнувшись на веревочные качели, грудную кость неизвестной птицы или огромные звериные следы в грязи, когда прижимаешь губами случайную ранку или в разговоре перескакиваешь с одного на другое. Сама Старая Бухта, вдохновленная и помолодевшая, что-то вспоминала и беспричинно радовалась вместе с нами.
Вечером я возвращалась домой, к другой жизни. Мне и в голову не приходило познакомить Максима с нашей компанией, которая все реже собиралась в «Месте для дум» или на секретном споте. Скоро я поняла, что мои параллельные жизни несоединимы.
Как-то мы с Максимом забрели на стадион, обнесенный той же металлической сеткой, что и Ритино море. На поле, вытоптанном до белизны, мальчишки сражались в неизвестную мне игру с мячом. Игрок в центре ловил мяч, ему наперерез бросался соперник, а остальные пятеро выстраивались в глухую стенку за прочерченной на земле линией. Центральный игрок запускал мяч по длинной дуге, и мальчишки кидались врассыпную с криком «Линия!». По-моему, они придумывали правила на ходу. Лица у всех были разгоряченные, галдели они так, что у меня звенело в ушах.
Мы с Максимом забрались на самый верх деревянных трибун, усыпанных обертками от шоколада и жвачки. По дорожке бегал мужчина в зеленой майке с логотипом какой-то футбольной команды. Когда он пробегал мимо нас, я слышала его мерное дыхание и видела, как рельефно выступают мышцы на его бедрах. Он весь отдавался бегу, до последней клеточки, и не замечал ничего вокруг – так бывает отстранен человек, слушающий музыку в наушниках.
Я перевела взгляд на Максима и прикусила губу. В школе он был освобожден от физкультуры. Должно быть, непросто наблюдать чужие удовольствия, на которые тебе не хватает сил!
– Если хочешь, уйдем отсюда, – сказала я.
Он помотал головой. Мальчишка в центре поля подкинул мяч, и все бросились в разные стороны, одновременно крича: «За линию! За линию!». Бегун в зеленой майке сделал новый круг. Его тело пружинило, и бежал он практически бесшумно. Я сказала:
– Давай уйдем, здесь слишком жарко.
И тут за сеткой увидела их. Первым шел Оскар, он размахивал руками, что-то говорил. По обе стороны от блондинчика шагали Рома и Кира. Рита плелась сзади, лицо у нее было унылым, в руке – рожок мороженого. Меня поразил ее вид. Она напоминала надоедливую младшую сестру, которую не с кем оставить. Куда делась та мерцающая в темноте красавица, что остановила разъяренную толпу? Внутренний голос шепнул: а то ты не знаешь? Я приказала заткнуться всем циничным богам и отчаявшимся демонам, всем соблазнителям и предателям внутри меня.
Максим тоже посмотрел на них. Я впервые заметила, как глупо выглядит наша компания, как неприлично громко болтают и смеются парни. Им все равно, что они заняли весь тротуар и прохожие вынуждены отступать в сторону, чтобы пропустить их. Я мысленно взмолилась: пусть мои друзья идут мимо, только не на стадион, только не сюда, пожалуйста! Моя спина непроизвольно сгорбилась. Я хотела спрятаться. Максим молчал. Они приближались.
– О, мячик! – крикнул Оскар. – Дадите попинать, мальцы?
У меня неприятно заныло в животе, хотя я не делала ничего плохого.
– Да пойдем уже! – лениво окликнул Оскара Рома, и они ушли.
Их голоса и глупый смех скоро затихли. Бегун начал новый круг, не меняя темпа. Мальчишки сгрудились в центре поля и о чем-то ожесточенно спорили.
– Это твои друзья? – спросил Максим.
Я сгорала от стыда. Он подобрал фантик под ногами, скатал в шарик и бросил в урну.
– Иногда они ведут себя, как придурки, – сказала я.
Максим пожал плечами.
– Да ну. Все так себя ведут. Что ты напряглась?
– Нет, – ответила я. – Ты так себя не ведешь.
– Нашла пример! – он усмехнулся.
– Я, наверное, ненормальная и не умею дружить.
– С чего ты взяла?
– Погоди, не спорь! Дай мне объяснить, – я начала теребить зажившую ссадину на коленке и поймала себя на мысли, что это нервная идиосинкразия. – Как только я чувствую близость с кем-то, тут же мне становится душно и хочется спорить с этим человеком, принижать все, во что он верит. Ты когда-нибудь играл с котенком? Он передними лапками обхватывает твою руку и тянет к себе, а задними – отталкивает. Вот и я как тот котенок, притягиваю и отталкиваю, а почему – сама не понимаю. Сейчас, например, я их видеть не могла! Они вели себя отвратительно! Нет, вообще-то, я их люблю, но сейчас видеть не могла!
– Да что ты так завелась? Что они сделали? Шли да смеялись.
– И я, я тоже ходила вместе с ними. Мы бродили по городу, как голодные призраки. Орали всякую чушь и воспевали мордобой… Глупости какие, правда? Скажи, глупости?
– Ламбада…
– Нет, ты скажи, что у меня гадкие друзья!
– Саша!
– Скажи! Скажи, что я сама – испорченная девчонка!
– Да что на тебя нашло?
Я соскочила с трибуны. Он двинулся за мной. Тогда я побежала по дорожке. Спортсмен в зеленой майке оглянулся. Я помахала ему рукой и попыталась подстроиться под его темп. Мы сделали три полных круга вокруг поля, Максим бежал за мной.
– Отстань от меня! – крикнула я ему.
– Ни за что! – ответил он, задыхаясь. – Догонялки так догонялки!
Домой к нему мы ввалились красные и вспотевшие. В глубине дома раздавались голоса и звон чашек. Я пригладила волосы.
На кухне пили чай галетная тетя Максима и незнакомый черноусый мужик. Мужик посмотрел на меня с подозрением.
– Здравствуй, – сказала тетя Максима без улыбки.
– Всем привет, – отозвалась я, пытаясь по лицу Максима угадать, как мне себя вести.
– Так это из-за тебя он сбежал из больницы? – спросил дядя Максима.
Проницательным взглядом и усами он смахивал на Шона Пенна в роли классического офицера в отставке, немногословного, закатывающего рукава по локоть и способного на крайние меры.
– Нет! – ответил Максим, щеки его пылали. – Она здесь ни при чем!
– Сколько тебе лет? – спросил усач, не обращая внимания на Максима.
– Почти восемнадцать, – ответила я.
– То есть она еще и несовершеннолетняя, – сказал дядюшка Шонпенн, посмотрел на свою жену, потом на Максима и покачал головой. – О чем вы только думаете?
На кухне тикали часы и жужжала муха. Тетя сминала в руках полотенце. Максим сказал:
– Ей нужна помощь. Она здесь одна, потеряла деньги и доку…
– Твои родители знают, где ты? – перебил его дядюшка Шонпенн.
Я посмотрела на него с обиженным и одновременно недоуменным выражением, будто он пытался накормить меня жеваным картоном. Впрочем, так оно и было. Надоедливые расспросы взрослых на вкус как жеваный картон. Кусок масла таял на ноже в его руках.
– Ты понимаешь, что твои близкие волнуются? – сказал он.
– Никто не волнуется, – ответила я. – У меня никого нет.
Он положил нож на стол, кашлянул и сказал:
– А мы волнуемся за Максима.
– Подожди, – сказала ему тетя Максима и сделала какой-то неуловимый отстраняющий жест.
Она попыталась изобразить улыбку и медленно проговорила:
– Ламбада, милочка, мы должны кое-что сказать тебе.
Максим насупился и сказал:
– Мы сейчас уйдем.
– Дело в том, что Максим проходит лечение, – продолжала тетя, она комкала полотенце и вся побледнела от волнения. – Это крайне важные для его здоровья процедуры. Пропуская их, Максим вредит себе, очень вредит. Ты понимаешь?
– Чушь! – фыркнул Максим. – Мне от ваших процедур ни жарко ни холодно. И она здесь ни при чем! Мне просто осточертели эти больницы!
– Вот видишь! – воскликнула тетя и покачала головой. – Видишь, как на него влияет… – она примолкла, пожевала губами.
«Не церемоньтесь, скажите прямо: видишь, как дурно ты на него влияешь! – подумала я. – И перестаньте терзать это несчастное полотенце!»
– На него влияет желание быть как все, – наконец договорила тетя, и Максим снова фыркнул:
– А я что, особенный?
– Да, особенный! Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, – сказала тетя и прикрыла рот полотенцем. Я испугалась, что она его в конце концов проглотит.
– Бросьте вы, он сегодня три километра пробежал и ничего не случилось, – сказала я примиряюще.
Тетин рот округлился.
– Ничего не случилось, – подтвердил Максим. – Теперь я каждый день буду бегать на стадионе.
– Максим! – повысил голос дядя Шонпенн. – Мы отвечаем за тебя головой, пора бы это понимать!
– То есть я для вас обуза? – сказал он.
Я вышла первой, не в силах больше слушать их ссору.
– Ламбада, стой! – крикнул Максим.
У меня дрожали руки, ремешки сандалий путались. Я сбежала с крыльца, он за мной. Сквозь волны гнева я чувствовала радость, что он снова бежит за мной.
– Трясутся как над хрусталем, – говорил Максим. – А я тоже жить хочу!
Я улыбалась. Нашла его руку, наши пальцы сплелись. Разве под силу было разорвать эту связь его родным или какой-то глупой болезни?
– Друзья навеки? – спросила я.
– Конечно, – ответил он.
Мы не подозревали, как скоро откажемся от своей клятвы.
11
Наверняка все это придумала тетя Максима. Мужчины не могут быть столь коварными.
Мы встретились с образцовым семейством через неделю. Максим заверил меня, что уладил недопонимания и теперь мне ничего не грозит в доме его родственников. Однако я с опаской вошла во двор, где вокруг накрытого стола собралась небольшая компания. Максим похлопал меня по спине и дунул в ухо. Из-за стола поднялась симпатичная девушка лет семнадцати и заспешила навстречу. Ее голову покрывали мелкие разноцветные косички. В невозможно фиолетовых глазах блестело любопытство.
– Максим, смотри, кто к нам приехал! – радостно завопила тетя Максима. – Майечка!
Черноусый дядя не очень-то вежливо читал за столом газету. Судя по его виду, в газете печатали только плохие новости.
– А Майечка вчера вернулась из Вьетнама, – продолжала тетя и добавила только для меня. – Майя – моя племянница.
– Привет, – сказал Максиму девушка.
– Приве-ет!
Она налетела на Максима и расцеловала в обе щеки. Затем протянула мне твердую ладошку:
– Майя.
– Ламбада.
– Мне всё про тебя рассказали. Одно забыли упомянуть – что ты прекрасна, как Царевна-Лебедь.
– Коли красная девица, буду вам милая сестрица, – сказала я.
Майя расплылась в улыбке. Я подумала, что через несколько лет она будет толстухой. Тетя Максима налила мне чаю и положила гору золотистых оладий, залитых чем-то сладким.
– Майя рассказывала о вьетнамской кухне, – сообщила тетя.
– Да, курица в кока-коле оказалась очень вкусной, – сказала Майя и жизнерадостно рассмеялась.
Я жевала оладьи. Есть не хотелось несмотря на то, что сегодня не завтракала и обычно аппетит у меня, как у Пантагрюэля. Меня распирало от злости и ревности. Слишком уж тепло принимали эту Майю в доме! Меня злило, как уверенно она ведет себя. Злили рассказы Майи о том, как кто-то кого-то потерял в Шелковой деревне, кому-то подсунули вместо жемчуга крашенный перламутром пластик, а кто-то плясал до упаду после настойки с настоящей саламандрой внутри бутылки. Майя смеялась и трещала без умолку, но, когда я ловила на себе холодный фиолетовый взгляд, понимала, что под ее миролюбием звучит военный марш.
Тетя Максима кружила вокруг Майи, я не удержалась, спросила с видом самой невинности:
– Значит, Майечке понравилось во Вьетнаме? – и добавила: – А карантин Майечка прошла?
Улыбка девицы сошла на нет. Тетя Максима поджала губы, Максим ухмыльнулся. Он и бровью не вел на ураганчик по имени Майя. Так некоторые дети только из вежливости играют с детьми, приведенными в гости кем-то взрослым.
Дядя Шонпенн свернул газету пополам. Кажется, он не разделял восторгов жены по поводу явления Майи, и я подумала, что у меня есть шанс перетянуть его на свою сторону. Его газета лежала раскрытой на странице объявлений. Я увидела фотографию потерявшейся собачки, молодого улыбающегося спаниеля.
– Вы когда-нибудь задумывались, куда в этом городе пропадают маленькие собачки? – спросила я и ткнула пальцем в газету.
Майя воззрилась на меня, как на ребенка, без спросу забежавшего в комнату взрослых во время вечеринки. Черноусый сосредоточенно жевал оладьи. Максим взял газету, пытаясь понять, что меня заинтересовало.
– А я знаю, – сказала я. – Хотите, расскажу?
Я рассказала про собачьи бои. Мне показалось, что Максим должен понять: сначала люди доводят собак до безумия, потом наблюдают кровавый бой и постепенно сходят с ума, теряют чувствительность к боли и чужим страданиям. Я видела. Тетя Максима покачала головой и посмотрела на мужа. Я сомневалась, поймет ли дядя Шонпенн. Он поиграл усами и сказал, что в этой сфере вращается много денег. Никаких налогов, естественно.
– Это вопиющий случай издевательств над животными! И где? В Старой Бухте! – закричала вдруг Майя.
Косички на ее голове затряслись.
– Вы должны это остановить! – кричала она.
– Сможешь показать ангар? – спросил дядя Шонпенн.
Я ожидала, что он сунет за пояс кобуру. Но мы просто закончили есть оладьи, дружно поблагодарили тетушку и вышли на улицу вместе с Максимом.
Дядя сел за руль. Мы долго кружили по местности, которая показалась мне знакомой. По пути я пыталась поддержать разговор с немногословным дядюшкой. Мне хотелось, чтобы он встал на мою сторону. Не такой уж он твердолобый. Вон как быстро все понял и начал действовать.
– Ваша работа наверняка была не из самых простых, потому что этот городок только с виду такой спокойный и мирный, – сказала я.
Дядя Максима посмотрел на меня из-под бровей.
– Знаете, я гораздо быстрее найду этот ангар, если мы пойдем пешком. Первый раз я шла туда пешком, – сказала я.
Мы вышли из машины. Кружили долго, с полчаса. Мне показалось, что дядюшка Шонпенн то ли не верит мне, то ли просто устал.
– Извините, что заставляю вас бегать, – вежливо сказала я.
– Люди в моем возрасте умеют ценить сложные удовольствия вроде супружеской жизни или марафонских забегов, – витиевато пошутил он, все так же без улыбки.
Тут я узнала кусты и тропинку, ведущую к ветхому долгострою и теряющуюся на просторах пустыря, и быстро привела их к ангару. Дверь была закрыта, вокруг – ни души. Дядюшка сказал, что когда-то здесь ремонтировали машины. Я ответила, что так и думала, потому что внутри до сих пор пахнет машинным маслом. Тогда он попросил меня вспомнить, в какой день я ходила на собачьи бои, это может оказаться важным. И с кем ходила. Я сказала, что мои друзья здесь не при чем. А вспомнить легко – это был вечер накануне побега из больницы. Он поблагодарил меня, без улыбки.
– Еще кое-что, – сказала я.
Он дернул усами.
– Детская коляска, – сказала я. – Никто не заявлял о пропаже детской прогулочной коляски?
– Я не занимаюсь такими делами, – отмахнулся он.
– Конечно. Но если вдруг вы что-то такое услышите, знайте, это я виновата.
– Ты взяла чужую коляску? – удивился он. – Зачем? Продать хотела?
– Нет. Если бы продать… В этом был бы хоть какой-то смысл. Знаете, я сама иногда не понимаю, что делаю.
Он смотрел на меня с тем же непроницаемым лицом.
Дома Майя картинно ломала руки, словно она и не ожидала увидеть нас живыми. Бросилась к Максиму.
– Вы должны остановить собачьи бои! Бедные животные, – причитала она.
– Ну-ну, – сказал Максим.
Видела бы она этих бедных животных! Я усмехнулась.
– Я знаю, что делать, – сказал дядюшка Шонпенн слегка раздраженно.
– Майя возглавляет молодежный экологический десант, – сказала тетя Максима и посмотрела на меня с вызовом.
Мне нечем было поразить ее в ответ. Майя повернулась ко мне и сказала:
– Ламбада, можно тебя на пару слов?
Мы вышли из дома. Стол, накрытый под яблонями, стоял неубранным. Над посудой кружили пчелы. Майя остановилась под деревом.
– А – Амстердам, – сказала она.
Я посмотрела на нее с недоумением. Она обнажила в улыбке передние зубы, испачканные розовой помадой, и пояснила:
– Как только начинаю волноваться, перечисляю названия мировых столиц. Помогает.
– А ты волнуешься?
– Я прекрасно понимаю, за одно лето может случиться слишком много. Бэ – Берлин, – она выдохнула и сказала другим голосом, деловитым и холодным. – Мне плевать, что у вас за дружба с Максом. Можешь не объяснять. Его тетя попросила меня помочь.
– Помочь кому?
– Ему, разумеется. Ты знаешь, что только за последнюю неделю у него было два серьезных приступа? Это все из-за тебя. Вэ-Варшава. Он не слушает родных, не слушает врачей, как с ума сошел. И все из-за тебя! Ты плохая компания Максу. Они тебя не выгонят, слишком щепетильные люди. А я предупреждаю по-хорошему: держись от него подальше!
У меня звенело в ушах. Неужели это правда, и Максиму стало хуже? Он вышел во двор, я ринулась к нему.
– Ламбада, хочешь лапку крокодила? Отличный брелок! – прокричала Майя мне вслед.
– Это правда? – спросила я Максима. – Два приступа?
Он нахмурился и сказал Майе:
– Не ожидал от тебя такого…
Я поздно вернулась к Рите. Оскар спал на матрасе и проворчал что-то сквозь сон, когда я случайно наступила ему на ногу. Рита заскрипела кроватью в своей комнате.
– Не спишь? – спросила я шепотом, стоя в дверях.
Мне хотелось забраться к ней под бок и рассказать о Максиме. Он такой замечательный: прямодушный и сильный, и еще – у него темные-претемные, все понимающие глаза. Я таких никогда не знала, честное слово. Только у него – болезнь, и все серьезно. А еще появилась Майя, дурацкая Майя. И все они утверждают, что я могу навредить Максиму. Что мне делать, Рита?
Конечно, она бы спросила в свойственной ей манере: ты влюбилась, Ламбада? А я бы ответила: он просто хороший друг. Миллион лет назад один похожий на грека бармен в «Старой Бухте» сказал мне: знаешь, как понять, необходим тебе человек или нет? Если ты его обходишь, а он не обходится, значит необходим.
– Сплю, – ответила она и отвернулась к стенке.
Я вздохнула.
– Ты права, – сказала я. – Буду бороться.
Утром зарядил дождь. В доме Риты стало сумрачно и тихо. Она вошла в комнату и включила свет. Света было так много, и Риты из-за него так много, что я зажмурилась.
– Рита, – позвала я. – Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь?
Она вышла. Заходила только за ножницами.
Ночью мы решили выбросить холодильник, потому что вонь стала невыносимой. Тащили его впятером, поминутно выпадая из обоймы, чтобы отдышаться в сторону: Оскар, два серфера, Рита и я.
– Мне позарез нужно с кем-то поговорить, – сказала я ей.
Она посмотрела на меня. Я отшатнулась, как от пощечины: в глазах ее светилось болотным светом презрение.
– Вот как? Тебе нужно? – проговорила она, голосом выделяя слово «тебе», отчего оно стало блеющим, скользким и противным. Кажется, такой была в ее глазах я.
Думала ли я о Рите в те дни? Конечно, я видела, что ей плохо, Оскар приходит домой только ночевать, а то и вовсе не является и кричит утром: «Надоели твои пиявочные вопросы! Ты мне кто, жена?» Ее ударили по носу, только в сто раз больнее. Рита Нопа возвращалась в свою раковину: вернулись очки, черные футболки до колен, она все чаще уходила на берег одна, вздумай я с ней заговорить, отвечала колкостью.
Внутренний голос все чаще твердил: это я виновата. Хватила через край со своими выдумками.
Но мне хватало забот с Максимом, вот почему я забросила Риту. Эта проныра Майя заявлялась в его дом, сидела с ногами на диване, уплетала оладьи.
Как-то раз Максим возился с какими-то железками во дворе. Его тетя выглянула в окно и сдержанно кивнула мне. Я соблюдала свою часть уговора: теперь мы встречались с Максимом исключительно под носом у его родственников. Он жаловался: тетя, как узнала о собачьих боях, стала сама не своя. Еще и родителей срочно вызвала в Старую Бухту, а у Евы как раз подготовка к выступлению. Я удивилась: чего они так боятся? Максим только тяжело вздохнул.
– Это для лодки? – спросила я.
– Ага, радио, – ответил он и вытер руки тряпицей.
Строительство завершалось, и, как всякое дело ближе к концу, начало медлить. Максим нервничал. Он хотел спустить лодку на воду в этом году.
– Привет, Ламбада! – сказала Майя, полулежа в гамаке. – Макс рассказывал тебе о лодке?
В руках она держала намазанную маслом булочку. Максим вздохнул. Я скрипнула зубами.
– Мы только что говорили о Грете Тунберг, – сказала Майя. – Я повесила ее портрет над столом, – она всплеснула руками, словно говорила о чем-то удивительном. – Когда я начинаю сомневаться в своих силах или нужности того, что делаю, просто смотрю на девочку в желтом плащике и думаю: вот, это маленькая шведская школьница, и однажды она просто села у местного парламента, призывая власти к борьбе с изменением климата. Маленькая девочка. За будущее целой планеты, – повторила она, будто я тупая.
– Ага, – сказала я.
– Кажется, тебе не очень интересна экология? – осведомилась Майя и откусила булочку.
– Я не против экологов и не против Греты Тунберг. Я против тех, кто под громкими лозунгами стремится к власти, – сказала я.
Максим не поднимал глаз от своей железяки. Майя решила привлечь его к этому разговору:
– Ламбада считает борьбу за экологию прикрытием. А экологов – двуличными властолюбцами.
– Нет, – вспыхнула я. – Я говорю о том, что некоторые правозащитники ничем не отличаются от политиков, которые сражаются за правду только перед выборами. Им не надо много времени, чтобы разнести планету в клочья.
– Что плохого в стремлении к власти? – она наигранно взметнула брови вверх. – Разве мир не вздохнет облегченно, когда власть перейдет в руки тех, кто думает о будущем? Тех, кто сострадает ближнему и природе?
– А сколько в том сострадании тщеславия? – выпалила я.
Меня сердило, что Максим молчит. Это молчание было против меня. Майя поиграла бровью и сказала:
– Рано или поздно тебе придется выбирать, к какой стороне примкнуть. Держать нейтралитет не получится, если хочешь быть полезной.
– Что-то совсем не хочется наступать на те же грабли. Спасибочки. Я уже зналась с одной компашкой, мечтающей спасти мир, «просвещенными синим».
Максим предательски молчал. Майя продолжала проповедовать с самым озабоченным и благодушным видом:
– Стыдно оставаться пассивными, такая позиция лишает лучшей жизни.
– Стыдно есть булочки с маслом, когда вокруг столько нищеты, – отрезала я.
Я говорила без иронии. Ирония все-таки предполагает долю симпатии, любопытства или жалости. Майя нарочито медленно повернула голову к Максиму, словно хотела показать: полюбуйся, какая невоспитанность, какая чудовищная невежественность, даже не верится, что это одно поколение с Гретой Тунберг.
– Твой цинизм вселяет в меня тревогу за будущее планеты, Ламбада, – сказала Майя, растягивая губы в ледяной улыбке.
Ее позиция и ее аргументы не были глупыми. Но, даже если б она изрекала самые мудрые вещи на свете, я ввязалась бы в спор. Мы обе знали, о чем только что спорили. Совсем не о политике, и уж точно не об экологии.
– Хватит вам, – попросил Максим.
– Как скажешь, я только заступилась за активистов, – сказала Майя. – Макс, между прочим, тоже состоит в нашем обществе зеленых.
– Прогони ее! – выкрикнула я.
Майя перестала раскачиваться в гамаке. Максим тяжело вздохнул.
– Прогони! – повторила я. – Чего она тут ошивается?
– Не надо, – сказал он тихо. – Это уже слишком. Она ведь ничего такого не сказала…
– Да ну?!
– Эй! – откликнулась Майя. – Я здесь с детства ошиваюсь, как ты выразилась. И мне всегда были рады. А вот тебе – не очень.
– Ты тоже зря говоришь таким тоном, Майя, – сказал Максим.
– Я просто излагаю факты, – она пожала плечами.
Меня захлестнула обида, и я крикнула зло, отчаянно:
– Так, может, у вас тут королевские отношения?
– Ты о чем? – спросил он.
– Вас, может, давно сосватали, а?! Как монарших кузенов? – выпалила я, сама себя презирая.
На крыльце стояла его тетя. Интересно, давно она слушает с таким довольным видом? Я развернулась и ушла от Максима, разозленная и обиженная, а он не стал меня останавливать, разозленный не меньше.
В одиночестве я бродила по городку, который опутывал меня своей трухлявой сетью все крепче и крепче, и чувствовала себя девочкой со спичками – той самой, что предлагала спички, а люди торопливо шли мимо, и никому не был нужен ее товар, никого не интересовала ее жизнь. День был влажный, туман лежал на домах и дорогах, прорезаемый желтыми фарами. Город пропах солью и рыбой. Ноги сами принесли меня к морю, на пустынный берег. Я перебирала гальку, сухую и светлую сверху, с обратной стороны она оказывалась темной, холодной. Волна лизала камни и отползала назад. Жрецы пели печальные песни.
Зазвонил телефон, я ждала Максима, но это был Оскар. Он предложил встретиться в «Устрице». Я пришла раньше и заказала кофе с пончиком. Четыре девочки лет двенадцати, взвизгивая и ссорясь, играли в боулинг. У окна сидел парень в шерстяной шапочке с цифрой 7, рисовал что-то в блокноте. Увидев меня, он помахал рукой. Я помахала в ответ. Погода для незамысловатого инди от The Neighbourhood: «Здесь для тебя слишком холодно, позволь же согреть твои руки в рукавах моего свитера». Оскар появился через десять минут, с чемоданом на колесиках.
– Уезжаю на ночном поезде, – сказал он. – Через неделю начинается учеба.
– Отлично. Желаю тебе написать идеальную программу для микроволновки.
– А ты?
К нам подошла официантка. Оскар попросил кофе с Red Bull вместо воды. Лицо официантки стало озадаченным, но она кивнула и отошла.
– Я тоже скоро уезжаю. Лето прошло. Нам было весело, – сказала я.
– Да, – он подпер голову рукой. – Так и не понимаю, из-за чего вы погрызлись с Риткой? Ведь не из-за меня же?
Я рассмеялась. Бедный позолоченный мальчик.
– Не бери в голову.
К стеклу прилипла раздавленная мошка, в уголке трепыхалась паутина. Мередит Брукс энергично перечисляла все живущие в ней личности.
– Что с Ритой? – спросила я.
– С ней? Понимаешь, что-то промелькнуло – и пропало. Не знаю, почему, – сказал он.
– Только не жалей ни о чем, – попросила я.
Официантка принесла ему кофе. Он выпил и поморщился. Прилетела чайка и принялась что-то клевать на карнизе за окном.
– Чайка – жуткое создание, когда не летает, – сказал Оскар. – Совсем без шеи, толстая и неповоротливая, глазки маленькие и злющие.
– У всех ли есть судьба или мы летим по жизни, как перышко на ветру? – спросила я. – Форрест Гамп считал, и то и другое. Я люблю «Форрест Гамп». А ты?
– А я – «Криминальное чтиво».
– Забавно, что они вышли в одном году, – сказала я. – Знаешь, почему забавно? Над зрителями поставили большой эксперимент. Словно Господь Бог спрашивал: что ты предпочтешь, смертный, идиотическую добродетель или затейливый порок? – Оскар слушал как никогда внимательно. – Знаешь, за что я люблю Квентина Тарантино? Он понял, что большие идеи портят кино. Большая идея – это слон в посудной лавке. Делать кино все равно что крутиться на медном грошике, на самой мелкой медяшке.
– Квентин Тарантино знает толк в кино
– Он гений. Но «Джеки Браун» все-таки не задался.
– «Джеки Браун» – один из лучших!
– А я тебе говорю: редкая нудятина.
Оскар отломил кусок бисквита, поднялся со стула и бросил в открытое окно. Чайка подскочила на крепких ногах, похожих на скрученные жгутом бумажные салфетки, и ринулась к добыче. Она заглотила кусок бисквита мгновенно, будто рыбку, уставилась на нас злым глазом. Он рассмеялся и отломил еще. К столику подошла официантка с расстроенным лицом.
– Прошу вас, – сказала она, – не надо кормить птиц. Они потом гадят на вывеску.
– Я не знал, – ответил Оскар.
Парень за стойкой переключил станцию. Официантка отошла. Чайка вспорхнула, сделала круг над крышей и улетела. За окном плыли облака, похожие на дым. Туман и не думал рассеиваться. Я сказала:
– Сначала мне все это казалось забавным. Смогу ли я взять и окрутить совершенно незнакомого человека, да еще и такую буку, как Рита. Потом… я привыкла к ней. Правда. Мне кажется, я даже полюбила ее.
Он кивнул. Из кухни «Устрицы» вышла толстая женщина в поварском переднике и взволнованно заговорила с парнем за стойкой. Где-то я ее видела.
– В конце августа будет заплыв на сапсерфе. В Финском заливе, – сказал Оскар. – Серферы против строительства угольного порта. Как тебе?
– Ты изменился, – сказала я.
И тут вспомнила, где видела повариху. Шахерезада! Оскар проследил мой взгляд и сказал:
– Знакомая?
– Нет, – ответила я.
– Нелегко этим восточным женам. Я такую на пляже видел, в платье купалась.
В голове крутилась какая-то мысль. Подошла официантка, Оскар вручил ей купюру. Девушка проверила купюру на свет и ушла за сдачей.
Наконец, мысли сложились. Конечно, восточная женщина! Наверняка замужем за восточным мужчиной. А я заявилась к ним полуголой, в шортиках «Москино», со слезливой историей о потерянных вещах. Шахерезада пыталась всучить мне платье. Дескать, прикройся. Она не свихнулась и не приняла меня за свою дочь. Все намного проще.
Мы вышли из «Устрицы». Оскар обнял меня и прошептал в волосы:
– Как-то все нерадостно. Еще и погода гиблая.
Оскар был слишком жизнелюбивым и простодушным, чтобы хандрить правильно, со вкусом погружаясь в свое состояние. Для него хандра оказалась неведомой болезнью, от которой требовалось лекарство, и быстрее, во что бы то ни стало. Я подумала: не поцеловать ли мне его? Назло.
– Ешь рыбу три раза в неделю, повышает настроение, – посоветовала я.
– Созвонимся в Питере, – сказал он, я кивнула. – И еще, – он слегка отодвинулся, чтобы посмотреть мне в глаза. – Я не шутил о том, чтобы снять комнату и жить вместе.
Я знала, что больше никогда не встречусь с Оскаром. Но у него все будет в порядке: две жены и дети, как нагадала цыганка.
Глядя ему в спину, я снова подумала: сколько в Оскаре здоровой силы! Почему мир устроен так слепо и несправедливо? Образ, который всплыл вслед за этой мыслью, заставил меня пошатнуться, как от удара. Я представила мать. «Так велел Бог», – сказала она.
12
Набегающие волны – тошнотворная метафора. Я нашла безлюдное место на берегу, достала из рюкзака дневник. На страницы летели брызги. Карандаш рвал мокрую бумагу. Я не могла остановиться.
Ребенком я любила «Макдональдс» на Невском. Как-то мать пообещала: «Сходим в воскресенье». Но в воскресенье у меня открылась рвота. Ротовирусная инфекция, маленькие дети часто подхватывают ее. Ничего страшного, обычно на второй-третий день уже лучше. Но не в день рождения! Не в тот вечер, когда мы собирались в «Мак»! О, как же мне было плохо… Я лежала в постели и плакала от жалости к себе. А утром следующего дня мать включила телевизор, и мы узнали, что в «Маке» прогремел взрыв. Кажется, никто не погиб. Я не помню. Я плохо понимала, что случилось. Все-таки я была маленьким ребенком. Может быть, я позднее узнала об этом взрыве и сопоставила дни. Может быть, это воспоминание, в котором все взрывы на Земле соединились в один.
Конечно, я ощутила это, когда стала взрослее. Как будто меня выбросило из уютного мира – не потому, что я сама так решила, нет, меня выбросило взрывной волной, ведь никто не может этого желать или быть к этому готовым. Ты оказываешься в жестком мире, где тебя за каждым углом что-то ждет, и тебе суждено с ним встретиться. С ума можно сойти от страха. Я знаю, о чем говорю. Самый красивый и притворный город на свете может в любой миг превратиться в пыль. Даже это ерунда. Ты можешь обратиться в пыль. В любую секунду. Моя мать начала сходить с ума. Подозреваю, именно взрывы – их было много, друг за другом, все новости были о взрывах – сдвинули что-то в ее голове. А потом – секта. Я потеряла ее. Она сошла с ума. Я тоже могла сойти с ума от страха. Вот почему начала приучать себя испытывать страх порциями. Нырнуть и вынырнуть, не зная, что будет дальше. Ввязываться во всевозможные авантюры. Не потому, что хочешь, а потому что это дает краткое ощущение – словно ты владеешь ситуацией. Когда-то я решила, во что бы то ни стало изменить свою жизнь.
…А все-таки, это была обезьяна. На моей синей махровой пижамке, обезьяна из мультфильма «Тарзан». Последний подарок от матери. В этом же году она помешалась на секте, и моя обычная жизнь, когда я танцевала «Ламбаду» и «Цыганочку», а она сидела в зале и аплодировала, или когда я засыпала под рассказ о чемоданной девочке, прижав к груди плюшевого зайца, или мы ходили в зоопарк и наблюдали, как животным меняют соломенную подстилку, – вся эта мирная жизнь рухнула. Сначала появилась исповедальня, семь смертных грехов на стенах, безумные люди, песнопения и проповеди, брошюрки и синие балахоны. «Меня посетило видение», – говорила мать. Я забивалась в угол и прятала лицо в колени – так, что на щеках оставались красные следы от колгот в рубчик. Иногда мать вытаскивала меня из укрытия и заставляла молиться с ней. Порой заставляла приводить к нам других детей, заманивая их веселой игрой. Наши игры вовсе не были веселыми.
Мне исполнилось десять лет, она стала брать меня к «обращенным». Мы ходили по чужим домам, где велись скучные до жути разговоры о Боге и Его правилах. Потом мы стали ходить к одной и той же старухе, редко встающей с постели. Однажды старуха отдала моей матери ключ от дома и окончательно слегла. Она была вся желтая, кожа да кости, а когда говорила, голос ее обрывался на полуслове. На стене висел портрет пухлощекой молодой дамы в меховой шапке, дама сидела очень прямо и смотрела немного презрительно. Я и подумать не могла, что это старуха. Я боялась желтой фигуры на кровати и разглядывала все, что угодно, кроме нее. Большая квадратная комната казалась мне полной излишеств: чересчур много статуэток, чашечек, светильников, книг. Мать накрыла все шкафы и столики простынями, в доме стало пахнуть лавандой и затхлой тканью. Вскоре старуха уже не могла говорить. Она лежала, прикрыв глаза. Как-то раз мать помолилась и привстала над постелью. Мне показалось, что она хочет поправить подушку. Я боялась смотреть. Но все-таки посмотрела. Мать опустила подушку на лицо старухи и прижала всем телом. Старуха сильно задергалась, ее костистые ноги выбились из-под одеяла. Под ней начала расползаться темная лужа, это было отвратительно, и я вскрикнула. Мать все держала подушку, не обращая на меня внимания. Потом убрала, аккуратно положила рядом со старухой. Погладила ее спокойное лицо и сказала:
– Мне было видение. Так велел сделать Бог.
– Ты же убила ее, – пролепетала я.
Тогда мать подошла ко мне, взяла за подбородок и сказала:
– Что бы ты ни сделала, помни, ты никому не нужна, кроме меня, – она вздернула мою голову еще выше, и я испугалась. – Что бы ты ни предприняла, Бог накажет тебя, – сказала она грозно, – поэтому лучше ничего не предпринимать.
Я не поверила ей. Впервые я ослушалась и прибежала к отцу, в дом, где бывала пару раз и оба раза никто мне не радовался. Желтолицая старуха не отпускала меня ни днем, ни ночью. Я боялась старуху, как и прежде, но во сто крат больше боялась женщину, которая хладнокровно придушила ее, предварительно помолившись Богу. Сквозь мои рыдания трудно было что-то разобрать. Отец не имел дела с детьми, в особенности, с бьющимися в истерике, поэтому действовал по наитию: влепил мне крепкую пощечину. Затем попытался умыть холодной водой.
Он наливал мне выдохшейся вишневой газировки, которой его подруга обычно разбавляла алкоголь, когда заявилась мать. Она очень быстро нашла меня. Если подумать, где я еще могла быть? Я посинела и заверещала: папочка, только не отдавай меня ей! Тогда-то она меня и прокляла.
Я не виню ее. В конце концов, у нас были годы хорошей жизни, и она единственная так искренне аплодировала мне в темном зале. Это отец удрал в новогоднюю ночь, а она проявила душевную чуткость. Кто виноват, что она слетела с катушек? Мне так и не рассказали, что с нею стало. Отец заверил: больше эта женщина в нашей жизни не появится. Думаю, ее упекли куда-то в «пансионат», только более строгий.
Такой я была в десять лет – запуганным косматым чучелком. К тринадцати годам, благодаря усилиям отцовских подруг, его свободному образу жизни и деньгам на карманные расходы, впечатление, которое я производила на окружающих, стало исправляться. «Она становится хорошенькой», – говорили отцовы подружки, особенно им нравилось возиться с моими волосами. Когда мне исполнилось пятнадцать, я легко могла бы заткнуть за пояс любую из них. Все-таки мы иногда превосходим самые смелые свои ожидания.
Мой дневник промок насквозь, буквы расплывались. Воспоминания – хлипкий мостик над бездной. Чуть задержишься – обнесет голову, начнешь топтаться на месте – и полетишь в пропасть с крокодилами.
Я обрадовалась, когда позвонил Максим.
– Ну, ты больше не злишься? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
13
В конце августа дядя Максима сообщил, что собачьи бои прикрыли. Но это – самое безобидное из предприятий шайки зловещего Чесмена. Однако, благодаря боям, следствию удалось нащупать ниточки, которые возможно раскрутить, одна из них может привести к раскрытию дела о контрафактных лекарствах. Я молодец, и мне нужно поостеречься.
Мы втроем сидели во дворе: я, Максим и его дядя. На столе перед нами стояло блюдо с нарезанной ломтиками дыней. Ее кожура напоминала растрескавшуюся пустыню с высоты птичьего полета, медовая мякоть таяла во рту, сок щипал кожу. Я прожевала кусок и спросила:
– Что значит – поостеречься?
Дядя Максима поднял указательный палец и сказал:
– Постарайся не видеться со своими друзьями. По крайней мере, с теми, кто провели тебя на бои. Боюсь, сейчас эти друзья очень недовольны, напуганы и подозрительны, – он опустил палец и сказал более мягким тоном. – Я бы лично купил тебе билет и посадил на поезд. Так безопаснее.
Вокруг били струйки воды из садовых распылителей, где-то далеко жужжала газонокосилка. Из дыни вытекал сок. Какими нелепыми казались предостережения в этот солнечный, наполненный сладкими запахами, день!
– Ничего со мной не случится, – сказала я.
– Все дети мечтают о независимости и свободе, но не хотят слышать об ответственности и обязательствах, – изрек он сварливо.
– Вы ведь задержали их! – сказала я.
Дядя Максима тяжело вздохнул и потер переносицу.
– Во-первых, я никого не задерживаю. Всего лишь сообщил куда следует… Во-вторых, пока не за что их задержать.
– Как? А бои? Ты же сам говорили – уход от налогов и все такое, – удивился Максим.
– Это всего лишь клуб для владельцев собак бойцовских пород, у них и документы есть, – сказал дядя и развел руками.
Он выглядел усталым и несчастным с этими усами и поношенным пиджаком, еще и разразился беспомощной тирадой о правосудии и справедливости. Видно было, как все это его беспокоит, я сочиняла про него стишок. Получилось:
Наш утюг устроил трюк:
Жег дыру в себе утюг.
Дурацкая привычка – схватывать живого человека словами, как пинцетом. Словно собираешься засушить и поместить в альбом.
– Это очень изворотливые люди. У Чесменова хорошие связи в городе и далеко за его пределами. Но рано или поздно они будут наказаны по закону, – сказал он.
– Что же вы ушли из органов, если так верите в правосудие? – спросила я, слишком дерзко, но он ответил:
– У меня были причины. Но сейчас это неважно, – он пригладил усы и сказал. – Возможно, тебе покажутся банальными мои слова. Как сотрудник органов, пусть бывший, я должен уповать исключительно на систему. Но, увы, в нашем обществе не всякое аморальное действие признается преступлением. Тем не менее, любое аморальное действие – угроза высшему порядку, – он кивнул своим мыслям и повторил. – Высшему порядку.
– Вы что, о религии? – сказала я и хмыкнула. Вот уж не подозревала в дядюшке таких наивных идеалов.
– Не важно, во что ты веришь и как это называешь. Есть высший порядок, и нарушающий его получит обратную связь. Как скоро и в каком виде – неведомо, но обязательно получит. Только людям такая мысль не по вкусу, они всеми силами не допускают ее в свои головы. Я бы назвал это слепым пятном в разуме, – сказал он, посмотрел на меня и добавил. – Ты уже думаешь, вот привязался старый зануда… Любит пустословить и слушать себя.
Я вежливо помотала головой: что вы, конечно, нет.
– Многие люди, особенно молодые, склонны добром считать то, что приносит им удовольствие. Соответственно, зло – то, что удовольствию мешает. Ты и сама призналась: сбившись в компанию, вместе вы действовали совершенно иначе, чем каждый по отдельности. Вы оправдывали чужие дурные намерения, чтобы со спокойной совестью делать то же самое. Человек всю жизнь только и делает, что успокаивает свою совесть. Нам всегда хочется срезать дорогу. Но высший порядок существует. Ты сама в этом убедишься, со временем.
– Ага, и в Бога уверую.
– А ты не веришь?
– Я апатеист.
– А, – снова кивнул он с озадаченным видом.
– Ну, апатеизм – когда человеку пофиг, есть Бог или нет, – сказала я. – Шутка такая.
– Не успеваю следить за этими новомодными словечками, – он принял извиняющийся вид. – Так что насчет билета домой, Саша?
– Ламбада.
– Что насчет билета, Ламбада?
– Дайте мне последнюю неделю, – сказала я и посмотрела на Максима. – Ведь каникулы еще не кончились, и мы не спустили на воду лодку.
Его дядя кивнул, даже почти улыбнулся. По крайней мере, что-то дернулось под его шонпенновскими усами.
– Через неделю я буду паинькой, сяду в поезд и уеду.
– Трудно вырастить в себе то, что противоположно складу твоего характера. Паинькой ты никогда не будешь, – сказал он.
Максим улыбнулся.
– Еще один непрошеный совет от старого зануды, – сказал его дядя. – Мы все совершали проступки, за которые корим себя. Но никогда не поздно начать все с чистого листа и постараться не косячить. Я правильно употребил это слово?
В ответ я кивнула. Он был смешной, наивный и так чистосердечно сыпал банальностями, но я была благодарна ему за беспокойство и хотела помочь. Потому достала телефон и показала фотографию, сделанную у затопленных лодочных сараев. Двое мужчин разгружают лодку. Одним из них был брат серфера Ромы, вторым мог быть Чесмен, а в коробках, прикрытых брезентом, вполне могли находиться контрафактные лекарства. Дядюшка Шонпенн спросил, где сделана фотография. Вид у него был встревоженный. Он поднялся из-за стола и заспешил в дом. У порога обернулся, словно что-то вспомнил, и прокричал нам:
– Доешьте дыню!
14
– Если ты хочешь, я останусь! – сказал Максим.
– Езжай, – ответила я. – Все-таки это день рождения твоей двоюродной сестры, семейный праздник.
Максим изобразил на лице тоскую зеленую. В субботу Майе исполнялось семнадцать лет. Она устраивала праздник на базе отдыха за городом. Выезжали в пятницу утром, возвращались вечером воскресенья. Меня, конечно, не пригласили. Я держалась с мужественной улыбкой. Больше никаких оскорблений в адрес Майи, пропади она пропадом. Максим не хотел ехать за город, назревала очередная ссора с тетушкой, и я великодушно сказала: езжай. Мой друг выглядел слегка разочарованным.
Они отбыли утром в пятницу на минивэне «Тойота». Днем зазвонил мой мобильный, я на короткий миг возмечтала, чтобы это был Максим с новостью, что они обнаружили базу отдыха «Рассвет» сгоревшей дотла и им пришлось вернуться домой. Номер не определился. Я ответила на звонок, и услышала слегка встревоженный голос:
– Саша?
– Папа?
Я не смогла скрыть изумление. Как он меня нашел, я ведь сменила номер?
– В наши дни невозможно долго прятаться, – сказал он, словно прочитав мои мысли.
Я молчала, и он молчал. Нам всегда было трудно разговаривать. Стеклянная граница звенела, как хрусталь на судне перед кораблекрушением, стоило нам приблизиться друг к другу, и мы тут же отдалялись на безопасное расстояние – холодной вежливости и равнодушного покоя.
– Ты меня искал? – спросила я наконец.
– А как думаешь? – ответил он.
Наконец, я догадалась: это дядя Максима. Конечно! Это он вышел на моего отца!
– Расскажи мне, что происходит, – сказал отец.
Я хотела сказать правду: папа, ты ведь вздохнул спокойно, когда я ушла. Я была твоей ошибкой, ты мирился с моим существованием. Помнишь, четыре года назад ты сказал какому-то своему приятелю: «Дети – это ошибки, а воспитание детей – работа над ошибками». Я слышала твои слова. Никаких обид. Я тебя понимаю.
– Некоторые истории не расскажешь по телефону, – сказала я наконец, он молчал, напряжение росло. – Я не беременна, у меня по-прежнему две руки и две ноги, а еще отличный загар.
– Ничего такого, чтобы написать об этом домой? – ответил он после короткой паузы, и я поняла, как трудно ему говорить со своей шестнадцатилетней дочерью.
– Возвращайся, – сказал он.
С нас как будто сдирали кожу. Я услышала знакомое щелканье пальцев и представила, как отец сжимает и разжимает ладони, он всегда так делает в минуты волнения. Мне казалось, что я слышу еще множество звуков: как трясется подземка, гудят машины за нашим окном, стучит по карнизу дождь и закипает чайник на большой, отсвечивающей хромом кухне, где всегда едят поодиночке. Мне нужно сказать ему, что я кое-что поняла – о чувстве ответственности за кого-то, и теперь, возможно, нам будет немного легче. Не сразу, конечно. Мысли путались в голове. Я чувствовала безысходность от того, что не приходят нужные слова.
– Пока не могу, – сказала я. – Есть еще одно дело, обещаю: как только завершу его, вернусь. Если хочешь, я вернусь в школу.
Он прокашлялся и ответил:
– Послушай меня внимательно. Я не против, чтобы ты поступала в институт кино, хотя и считаю эту затею… кхм, – он сдержался. – Если ты не хочешь поступать на экономический, я не буду заставлять силой. Я против принуждения. Но хочу, чтобы и ты меня перестала шантажировать, убегая на край света каждый раз, как наши мнения перестают совпадать.
Да, он сейчас на кухне. Той самой, где мы крупно повздорили перед тем, как я уехала с одним рюкзаком в неизвестном направлении. Я слышала, как свистит чайник.
– Пап, у тебя чайник…
– У меня синдром пустого гнезда, – ответил он. – Так Нева сказала.
Я поняла, что плачу. Когда мы закончили разговор, вытерла слезы и посидела несколько минут в тишине. Потом позвала Риту, она не откликнулась. Я снова запнулась о матрас Оскара: Рита не убирала его, в этом было что-то нездоровое. Заглянула в ее комнату. Никого. В открытое окно дул ветер, и рама скрипела. На столе лежали рогатый шлем викинга и тетрадка. У меня мороз пробежал по коже. Это был мой дневник. Подрагивающими руками я открыла первую страницу и выдохнула. Нет. Всего лишь одинаковые обложки. Ритина тетрадь была пустой, если не считать одного листка, густо исписанного фразами: «Я привлекательна», «Со мной всем интересно», «Мир дружелюбен». Внизу следовала приписка: «повторять три раза в день». Лист был перечеркнут, по краю бежала еще одна приписка, на этот раз короткая и более поздняя: «фигня».
В ванной я пустила воду, терла себя мочалкой, пока на коже не появились мелкие красные точки. Вымывшись, долго смотрела на себя в зеркальце, заляпанное пальцами и пеной для бритья. Хлопнула входная дверь. Вернулась Рита с пакетом из магазина. Молча прошла мимо меня на кухню, начала выкладывать продукты на стол. Я видела ее спину, небрежную «луковицу» на голове, белые ноги, торчащие из безразмерной толстовки, но не видела лица.
– Где ты была?
– У музейной Поли, – сказала она. – Вы все о ней забыли.
Рита умела пристыдить. Я хотела сказать: прости, голова кругом: у меня Максим, отец… сядь, я расскажу тебе все без утайки.
– Тебя искал Рома, – сказала Рита.
Я ощутила легкое беспокойство и ответила:
– Кажется, Рома серьезно влип.
Рита села у окна. В руках у нее оказалась пепельница, которую так никто и не почистил. Она повертела ее и отставила в сторону.
– Оскар написал, что доехал, – сказал я. С волос капала на пол вода.
– М-м, – ответила она.
– У вас не ладилось?
Рита фыркнула. Вода тонкими струйками стекала по моим плечам, по спине, по ногам.
– Это было ясно с самого начала. Вы как вода и масло, – сказала я. – Но пока сама не попробуешь, не поймешь.
– Какая ты умная, – ответила Рита. – И какое хорошее сравнение – вода и масло. Он выразился по-другому: как песок в трусах. Вот что он мне сказал. Что я как песок в трусах.
Рита снова взяла пепельницу. Да разбей уже эту керамическую уродину!
– А я влюбилась, – сказала я. – Его зовут Максим. Даже странно, что вы до сих пор не знакомы. Но теперь-то, когда Оскар уехал…
– Ты все придумала, – сказала Рита, не дав мне договорить. – Я позвонила матери и спросила: «Что ты видишь в окно?»
Я сделала шаг назад. Непроизвольный шажок на мокром, скользком полу.
– Она ответила: «Вижу небо. Наш дом – выше всех. Мы живем на последнем этаже небоскреба».
– Наверное, здорово каждый день просыпаться и видеть в окно небо, – сказала я.
– Мне кажется, ко всему привыкаешь, – ответила Рита.
Она поставила пепельницу на подоконник, слишком взрослым и безысходным жестом потерла переносицу. На улице что-то брякнуло. В окно я увидела проплывающий мимо цветок на розовой шляпке. Бабушка Барби вышла прогуляться.
– Еще я спросила, знает ли она девушку по имени Саша Ламборт, – продолжала Рита.
– Туше! – ответила я после короткой паузы.
– Разумеется. Я заглянула в твой рюкзак и нашла там паспорт. И банковскую карточку. Подозреваю, твой телефон тоже был все время исправен.
– Дальше.
Я подалась вперед и просто ела ее глазами.
– Она сказала, что не знает никакую Сашу Ламборт.
– Вот незадача.
– А Ламбаду вспомнила мгновенно, – усмехнулась Рита.
– Конечно, мне гораздо больше нравится это имя.
– Ламбада, сказала она, девочка-парикмахер, я постригаюсь у нее, мы часто болтаем.
– Видишь, а ты боялась доверить мне свои волосы.
– Такая милая девочка, сказала она, эта Ламбада. Из тех, кому выбалтываешь все секреты, не замечая.
– Это называется «эффект парикмахера».
Она поднялась, с треском захлопнула окно. Бабушка Барби прошла обратно, косясь на Ритин дом с любопытством. Рита смотрела на меня из-за своих огромных нелепых очков взглядом медузы Горгоны. Поднимался ветер, громче скрипели рамы в окнах.
– Не понимаю, зачем? Я ведь тебя не выгоняла, – сказала Рита. – Тебе просто нравится притворяться. Ты любишь играть людьми. Наверное, вы с Оскаром от смеха лопались, когда царапали эти надписи в заброшенном доме!
– Он тебе сказал?
– Догадалась. Все ножницы в штукатурке.
Она кивнула на стол, где лежали ножницы.
– Оказывается, обманывать легко, – сказала Рита. – Никому я не звонила. Зачем? Я открыла твой паспорт, увидела дату рождения и поняла, что ты не можешь быть моей сестрой-близнецом… с тремя-то месяцами разницы в возрасте! Зачем ты сделала вид, что поверила?
– И ладно. К чему раскачивать лодку? – сказала я неуверенно. – Давай забудем это все.
– Я наблюдала за тобой. Думала, когда же ты во всем признаешься, а ты молчала.
– Давай сейчас признаюсь… Дай мне второй шанс, на дружбу без вранья.
Рита ответила презрительным молчанием.
– А старуху пожалела! – выкрикнула я. – Старуху, которая могла бы кого-нибудь из нас прибить!
– Она не может взять на себя ответственность за то, что делает, – ответила Рита. – А ты можешь. Ты-то в своем уме. Я таких расчетливых людей и не знала. Ты все время врала и притворялась, чтобы втереться ко мне в доверие. Это… гаже некуда, вот что! – сказала она, сняла очки, протерла стекла.
Вместо ее глаз я увидела два айсберга и вздрогнула. Рита снова надела очки и сказала:
– Уходи, пожалуйста. Совсем уходи. Ты для меня не существуешь. И забери это.
Она бросила на стол передо мной цепочку. Ту самую, что я подарила ей.
С потрепанным за лето рюкзаком я вышла к проволочному ограждению – туда, где все начиналось, – и замерла на месте. Дыра в ограждении исчезла. Вероятно, служба благоустройства обновила сетку. Однако на какие-то доли секунд я поверила, что это сделала Рита. Взяла и огородила свое море, вернула себе. Я смотрела сквозь новую сетку на волны. Море умеет так мягко и незаметно заглушить все остальное вокруг, даже мысли, как будто в операторской, где одновременно говорят сотни телефонов и краснеют от накала невидимые волны, вдруг оборвалась связь и осталось только это – умиротворяющее бессловесное шипение.
Но сейчас море было бессильно. В голове моей пульсировала жестокая фраза. Ты для меня не существуешь. Ты. Не существуешь. Как тяжело умирать для кого-то. Наверное, тяжелее, чем умирать для всех.
Неужели вот так мы простимся с тобой, Старая Бухта? Неужели я так прощусь с Ритой… и с Максимом?
Я снова набрала его номер, и снова услышала: абонент недоступен. Я едва не рыдала. Я не знала, что мне делать, и бесцельно ходила по городу, пока вновь не вышла на берег. Морские волны набегали к босым ногам и отползали назад. Ты права, Рита, все поднятые мной волны возвращаются обратно. Только как теперь жить?
Звякнул телефон. Максим! Я выхватила трубку из кармана и разочарованно вздохнула. Пришло сообщение от Ромы. Он прислал одно слово «Уезжай!» и картинку с черепом.
Я не сдержалась и громко хмыкнула. Что-то злое, горячее поднялось внутри, но я была рада этому новому ощущению. Во мне рождался протест, а это уже лучше, чем ничего.
Уезжать? Дудки! Никуда я не уеду! Мне нужно увидеть Максима. Я должна добиться прощения Риты. Чего бы мне это ни стоило!
Я не хотела, чтобы Старая Бухта превратилась в призрака, из тех, что выплывают из углов по ночам и остаются маленькой тайной, больше выдумкой, чем реальностью. Я вросла в этот городок, протоптала его дорожки, слилась с его просоленными, выцветшими парусами и перестала слышать шум моря. Никуда я не уеду!
Через несколько минут я трезвонила в знакомую дверь. Открыли мне нескоро. В доме по-прежнему пахло восточными благовониями, лоб и волосы ее так же плотно укрывал яркий платок, на этот раз зеленый.
– Вы еще сдаете комнату? – спросила я Шахерезаду.
15
Она готовила что-то мясное, в густой подливке. У меня текли слюнки от ароматов на кухне.
– Бараньи потрошки, – коротко сказала Шахерезада, когда блюдо было готово и подано на стол.
Звучало не слишком привлекательно, но оказалось вкусно. Я уплетала за обе щеки, а она едва притронулась. Когда моя тарелка опустела, хозяйка, не спрашивая, добавила еще. Я ела и ела, в перерывах оправдываясь:
– Знаете, мы ведь одну яичницу жарили.
Она ни о чем не спрашивала. Я сама начала рассказывать. Откровения лились неудержимым потоком, как слезы. Шахерезада подперла свое большое лицо рукой и изредка кивала. Иногда мне казалось, что она задремала. Но меня это не останавливало.
Сначала я хотела найти бесплатный кров в Старой Бухте и доказать отцу, что не завишу от него. Все просто: выбираешь направление, на что хватает денег. Жалкий даже на карте городок, не самая удобная транспортная развязка, каменистый берег, тесные пляжи. Отдых на любителя. То, что нужно. Не брать много вещей и уж тем более никаких друзей-попутчиков. Обрастать ими надо в пути: есть какая-то магия в том, что случайные знакомые становятся неслучайными. Я думала: Старая Бухта равно неизвестность, но, оказывается, купила билет в городок, который давно меня ждал.
Импровизация. Следуй за белым кроликом, он приведет к волшебной дыре в заборе. Так я оказалась у ночного моря, где нельзя купаться. На пустынном берегу увидела Риту. Не знаю, как это объяснить. Я сразу все о ней поняла. Вы скажете, разве можно разглядеть человека в темноте, еще и что-то о нем понять? Но я увидела. Девчонка сидит одна ночью на берегу – куда уж прозрачнее. Она не замечала меня. Просто сидела, обняв колени, в безразмерном темном балахоне, огромных кроссовках. Как будто прятала себя. Вот девочка, которая тоже играет в прятки, – подумала я. Если у душ действительно есть струны, то наши обрели созвучие еще там, на пустынном берегу у запретительных табличек.
Я пошла за Ритой в ту ночь. В ее доме зажглось единственное окно, свет горел недолго. Меня должно было удивить, что девочка живет одна. Но почему-то не удивило. В ту ночь она была настолько рассеянна, что не заметила меня, не заметила и письма в почтовом ящике. А я увидела.
Да, вот в чем все дело. Письмо. До чего же просто, правда? Обычно она выбрасывала их, не читая. Не знаю, прочла бы я письмо от своей матери. Трудно представить, что моя мать когда-нибудь мне напишет.
Я знаю, что нельзя открывать чужих писем. Но она меня заинтриговала. Как-то сразу придумалось: вот моя сестра-близнец, девочка с темной тайной, нас разлучили в младенчестве. Да, это все мое раздутое воображение, она бы сказала: ни в чем удержу не знаешь. Я открыла письмо. Меня бросило в жар, стоило осознать, какое сокровище попало в мои руки. Там было все, что нужно: имена, предыстория, зачатки конфликта. В общем, я прочитала письмо, адресованное Рите, и поняла, кто она. Поняла ее лучше, чем она сама могла бы понять. Я читала все письма Рите. Я знала, что происходит с ее матерью и почему она не может приехать в Старую Бухту. Еще одна случайность, нелепая, в какую не поверишь: Ритина мать сломала ногу, и перелом не хотел срастаться. В каждом письме она звала Риту в Петербург. Каждое письмо она заканчивала фразой «Я тебя люблю». А Рита не читала! Рита чувствовала себя брошенной… Стоп. Все это звучит, будто я маньячка. Наверное, со мной что-то не в порядке. Точно, не в порядке. Я и не оправдываюсь. Нельзя так и сяк крутить живыми людьми, словно персонажами дурацкого рассказа. Может ли хоть что-то объяснить тот факт, что я сама чувствую себя персонажем? Взять тот заброшенный дом. Мы вышли на него случайно с Оскаром, и, когда он карябал ножницами имена ее матери и моего отца на стене, я сама поверила. И уже не сомневалась. Я хотела, чтобы она была моей сестрой, и мы жили вместе. Мы – девочки, которые с рождения чувствуют себя брошенными, предпочитают в своих бедах винить других людей и обстоятельства, плохо представляют, чего хотят от жизни, до смерти боятся попасть в неловкое положение и жаждут внимания.
В конце концов, разве мы не можем и вправду оказаться разлученными сестрами-близнецами? Почему бы просто не допустить эту мысль? Все, что я хочу сказать: к черту начало. Я знаю только то, что если даже все началось как глупый розыгрыш, авантюра, это может стать честным.
Я хочу того же, что и Рита. Человеческой близости. Но я не смогла ей это объяснить, под этим-то ледяным взглядом! А когда она бросила цепочку… Ох!
Наконец, слова закончились. Я остановилась и огляделась в недоумении. Что это на меня нашло? Шахерезада почесала одну ногу о другую под столом.
– Это ведь не всё? – спросила она.
Я стушевалась. Мне почудилось, Шахерезада видит меня насквозь. Она пожевала кусочек мяса и отодвинула тарелку.
– Вы меня извините, – сказала я. – Вы не обязаны меня слушать.
Она откинулась на спинку стула и сплела руки на животе. Стул заскрипел.
– Максим, – сказала я.
Шахерезада вздохнула так печально, что, будь в ее доме живые цветы, они поникли бы головами.
– Так я и думала, мальчик, – сказала она.
– Максим, – повторила я и растерянно посмотрела на нее.
Кроме его имени, я ничего не могла вымолвить. Как это глупо! Да что там, в последние дни я брала в руки дневник и через час обнаруживала одно-единственное имя в каждой строчке.
– Где же он? – спросила Шахерезада.
Этот простой вопрос выбил меня из равновесия. Я больше не могла сдерживать слез. Невозможно было разобрать мои слова сквозь рыдания, но Шахерезада слушала молча, как будто все понимала.
– Если бы он сейчас был здесь! Понимаете, я не могу уехать, не узнав… Мы ведь с ним ни разу… Да как же вам объяснить! – я бросала короткие, бессмысленные фразы, а она выкладывала из них только ей видимый узор, и снова кивала.
Когда слова и слезы закончились, Шахерезада с трудом поднялась и махнула мне рукой. Я вытерла мокрые щеки. Она опять отдавала приказания одними жестами: обуться, выйти из дома, следовать за ней к гаражу во дворе. Она нажала на кнопку, ворота раскрылись. В гараже стоял черный «Ниссан». Я озадаченно смотрела на Шахерезаду. Она подошла к машине и села за руль. Открыла мне дверцу и спросила:
– Что стоишь?
– К-куда мы?
– К Максиму.
Шахерезада уверенно и точно управляла «Ниссаном». За городом дорога начала петлять, нырять вниз и круто уходить вверх, однако лицо ее оставалось безмятежным, движения скупыми и расслабленными, словно мы мчали по гладкому автобану. Мотор урчал легко и довольно. Она открыла окно, ветер свистел в ушах. Мы ехали мимо зеленых гор и перелесков.
Я искоса поглядывала на Шахерезаду и думала: кто же ты такая, моя незваная помощница? Повариха, которая водит «Ниссан». Покорная жена, что без оглядки срывается в авантюру. И что же случилось с твоей юной дочерью?
Шахерезада не отрываясь смотрела на дорогу, ее толстые щеки подрагивали. За окном темнело. Дорога теперь шла вниз.
– Подъедем минут через десять, – сказала она.
И резко вывернула руль. Наперерез «Ниссану» мчалась лошадь. Я увидела огромную морду в рыжих подпалинах и полные ужаса глаза. Лошадь неслась под колеса. Дикое ржание и визг покрышек слились в один жуткий звук. Меня бросило вперед. Я выкинула руки перед собой, зажмурилась. Все произошло так быстро, что потом я не была уверена, обожгло ли меня дыхание испуганного животного или собственный страх. Машину дернуло, она остановилась. Я открыла глаза. Шахерезада намертво вцепилась в руль, уперев мощную ногу в тормоза, и часто дышала. Ее лицо было белым, пористым и дряблым, как зефир. Мне почудилось, что между нами снова растут сугробы.
Я огляделась. «Ниссан» стоял в кювете. Лошадь, невредимая, мчала по дороге. Черные хвост и грива разевались на ветру.
– Вы как? – тихо спросила я.
Шахерезада зашевелилась. Она отпустила руль. Вышла из «Ниссана» и осмотрела автомобиль в неверном свете сумерек. Вернулась на свое место. Я ощутила, как просела машина под ее весом.
– Ничего, – сказала она и улыбнулась.
Машина осторожно выехала из канавы. У меня сердце выскакивало из груди, а Шахерезада успокоилась. Только скорость сбавила.
Минут через пять мы увидели слева от дороги домики и поле, на нем – табун пасущихся лошадей. Шахерезада цокнула языком.
Еще через несколько минут дорога сделала поворот, и мы уперлись в ворота базы отдыха «Рассвет». Я вытерла вспотевшие ладони о джинсы. Шахерезада заметила мое волнение и сказала:
– Хочешь, зайду с тобой?
– Нет, – ответила я. – Вы и так для меня столько сделали!
Она пожала пухлыми плечами, как море заволновалось.
– Тогда подожду здесь.
– Я скоро, – ответила я, смутилась и добавила: – Если повезет, вернусь не одна. А если не повезет…
– Так тому и быть, – мягко закончила она.
Ворота были приоткрыты. Я проскользнула внутрь. Дорожка передо мной вилась, обтекая аккуратные цветники, и расходилась лучами к деревянным домикам. Оглушительно пели птицы, а людей вокруг не было. В паре домов светились окна. Где же искать Максима?
Я зашагала к самому большому дому. Открыла дверь и попала в просторный холл. За столом с одинокой пластиковой фиалкой из «Икеи» скучала темноволосая девушка.
– Хотите снять домик? – спросила она.
– Нет. Я ищу вашего гостя.
Девушка нахмурилась и постучала по столу карандашом.
– Мы не даем сведения о гостях, – сказала она.
Я раскрыла рюкзак, достала из него свою тетрадку, сделала вид, что ищу что-то ценное в записях.
– Мне нужен Максим Трифонов, – сказала я. – Он заказывал музыканта на день рождения. Я буду… петь. Да, я буду петь на празднике.
– День рождения? – переспросила девушка, лоб ее разгладился. – Ах да, у нас тут девушка завтра празднует.
– Точно, – сказала я. – Девушке исполнится семнадцать лет.
– Но это будет завтра…
– Я знаю. Мне нужно уточнить один важный момент с заказчиком, а мобильная связь тут не работает. Если я не уточню, завтра могу облажаться. Он хочет, чтобы все было идеально, понимаете?
– Д-да, – сказала девушка с запинкой. – Я поняла. Так кто вам нужен?
– Максим, – сказала я. – Такой… темненький, худой, высокий… лет шестнадцати.
– А, – сказала она. – Бунгало номер три. Как выйдите из административного здания, направо.
– Хорошо, – сказала я. – А что, все уже спят?
– Они еще не вернулись с рыбалки, – сказала девушка.
Я скрипнула зубами.
– Значит, никого нет…
– Ну, ваш Максим, по-моему, не поехал на рыбалку.
– Так он в бунгало?
– Кажется, да.
Теперь я готова была расцеловать эту девушку. Все складывалось как нельзя лучше. Максим один! Я быстрым шагом двинулась к бунгало номер три. В нем светилось одинокое окно. Но чем ближе я подходила, тем медленнее становился шаг, как будто все мое тело тяжелело от сомнений.
Что я ему скажу? Ведь я не решусь сказать самого главного! Зачем тогда приехала?
Тут свет в доме погас. Я остановилась. Закинула на спину рюкзак, готовясь к побегу. Огляделась и юркнула в беседку, спряталась за мангалом. Дверь бунгало медленно открылась, Максим вышел на улицу и потянулся. Он не замечал меня в сумерках. Я боялась вздохнуть. Это все Шахерезада… Зачем она привезла меня сюда?
Максим шел по дорожке и сбивал семена с травы. Остановился, скинул обувь и встал на скамейку. Поднял над головой телефон. Издалека я услышала вздох досады. Максим соскочил со скамейки, обулся и решительно двинул в сторону административного здания.
Да наберись ты смелости! – велел внутренний голос. Я поднялась во весь рост и крикнула:
– Эй!
Максим обернулся. Меж деревьев светились фонарики, он стоял в луче света. Я увидела его глаза и уже не раздумывая кинулась к нему. Он сиял от удивления и радости.
– Ламбада! – воскликнул он. – Ты откуда такая чумазая?
– Пряталась от тебя за мангалом, – сказала я.
– А что ты… – начал он, и я оборвала его, боясь потерять решимость:
– Поедешь со мной?
В машине Шахерезада едва заметно улыбнулась. По дороге ей пришлось второй раз слушать мою исповедь. Максим обнимал меня за плечи и целовал в макушку.
– Как ты думаешь, я совсем плохой человек? – всхлипывала я.
– Я думаю, все еще можно исправить. Рус сказал. А все, что говорит Рус, оказывается правдой.
Мы вернулись в Старую Бухту ночью. Шахерезада позвала нас в гости, но при всей благодарности к ней я больше не могла выносить кого-то третьего. Прощаясь, я взяла ее толстые руки в свои.
– Ты очень похожа на мою дочь, – сказала она, высвободила руки, провела ими по моему лицу и прошептала что-то ласковое на чужом языке, какое-то благословение.
Ее руки были очень мягкими. Руки настоящей матери.
Мы с Максимом вышли к берегу. Ночь была безветренной и ласковой, луна скользила по воде. Ноктюрн в синем и золотом, любимые краски Уистлера, разбавленные морской водой и лунным светом. Мы сели на камни. Я взяла его за руку. Ладонь была теплой и шершавой, как его лодка. Положила голову ему на плечо и ощутила едва уловимый запах лимона. На его шее билась жилка.
– Знаешь, если так будет продолжаться, я уйду из дома и буду жить в лодочной мастерской. Они не понимают: пока ты тут, дорога каждая минута, – сказал он.
Я плыла от его слов, но не настолько, чтобы самая бдительная часть моей души не засвистела сиреной.
– Тебе нельзя убегать, – сказала я.
– Ты что, тоже боишься? – насупился он. – А я хочу! Уйду – и точка. Думаешь, мне нравится жить в клетке? Уйду. Ты со мной?
Он так забавно выглядел в своей решимости. Я прижалась к нему. Лодочный сарай – не худшее место, но у нас есть другое. Потрясающий штаб, где нас никто не найдет. Только мне нужно помириться с Ритой. Я дам ей время остыть. Она все поймет. Да, я обманула ее, но потом-то – потом все стало честным!
– Она тебе понравится, – сказала я. – Вот увидишь, мы будем жить у Риты, и нас никто не тронет. Если ты… если ты хочешь.
Вокруг таинственные вспышки то и дело озаряли ночной пейзаж. В животе судорога, горло сжимается, сердце рвется из груди, тяжело дышать и вот-вот потекут слезы – если бы кто-то сказал, что это будет со мной, что это будет Максим!
Я подняла к нему лицо, и он поцеловал меня. Губы его были мягкими, немного солеными. Я ощутила его позвонки под своей рукой. Внутри закрутился сладкий вихрь, тело ослабло. Он коснулся губами моей шеи, я гладила его голову, запускала пальцы в волосы.
– Ты знаешь, что в волосах есть немного золота, – сказала я.
Мы плыли в золотистом меду, оба ничего не слыша и не видя. Когда он поднялся и подал мне руку, голос его охрип от волнения.
– Ты идешь со мной? – спросил он.
Я взяла его руку без слов.
Ночью мы вернулись в его пустой дом, выбеленный луной. Он не зажигал свет. Луна светила ярко, я видела каждый предмет в комнате Максима. На полу лежала книжка, я даже прочла название – «Лезвие бритвы», и увидела травинку вместо закладки.
– А если они вернутся? – спросила я шепотом.
– Не вернутся, – ответил Максим. – Я в записке попросил дядю придержать ее… Русу не надо объяснять, он в самом деле мировой мужик.
Тишина была такая, что я слышала рычание мотоциклов с далекой автомагистрали. Максим нервно сглотнул. Моя майка, растрепанные волосы, голые ноги – все теперь было вызовом, мы оба это понимали.
Он привлек меня к себе. Я вдруг испугалась, отстранилась и спросила:
– Я хочу знать. Если ты это делаешь, чтобы им насолить… если это для тебя такая форма протеста…
Он тоже отстранился, посмотрел на меня и ответил:
– Ты что, слепая, Сашка? Я люблю тебя с пятого класса.
Почему от этих слов так хорошо и так больно, как будто пытаешься проглотить стекло? Я такой нежности никогда…
Он был нежен и неловок, и я замирала от его чистоты, от своей невыносимой любви. Его единственным языком были прикосновения. «Люблю, люблю, люблю», – говорил он, гладя меня по лицу, по шее, опускаясь ниже. Сердце мое билось, запертое только его ладонью, горячей и сильной.
Я уснула в его комнате, рядом с ним, уткнувшись носом в его плечо. Несколько раз просыпалась и смотрела на него. Я изучала его лицо и удивлялась, как сон меняет черты. Максим улыбался спокойно, лоб его был нежен, и губы нежны.
В его груди билось гулко, быстро и неровно, я вслушивалась в каждый перебой. Я думала: как это – жить в ускоренном ритме, когда твое сердце бьется чуть быстрее, чем у всех остальных людей? Может быть, такие люди испытывают более глубокие чувства, может, они более живые? Я смотрела на его веки, слегка подрагивающие, тонкие, проводила ладонью над грудью, не касаясь, но он ощущал тепло и открывал глаза. Он улыбался, на все вокруг падали светлые блики. Я целовала ямочку на его щеке и наполнялась радостью. Да, его сердце бьется с опережением, и мое откликается на этот зов, становится живее, радостнее, нетерпеливее, иногда задыхается, а иногда – забывает стучать.
Завтра наступит новый день, мы проснемся с чистым сердцем, ошибки не будут казаться такими ужасными.
Он провел рукой по моим волосам.
– Мы спустим на воду лодку, а потом я уеду с тобой в Питер, – сказал он просто, как о чем-то решенном.
– Разве они позволят?
– Им придется. Только ты не уезжай без меня, Саша.
– Не уеду.
– Обещаешь?
– Да, да, да!
Я обнимала его и думала, какую чудовищную ерунду говорила Рите о любви. Разве до этого дня я знала что-то о любви?
16
– Привет, Ламбада, – сказала девушка-продавец в магазине. – Не бери эти конфеты, коробка красивая, а внутри – пластилин. Возьми лучше пралине.
– Спасибо.
Я вышла из магазина с большой коробкой в рюкзаке. Не знаю, любит ли Рита пралине.
У меня не было дурных намерений, – скажу я ей. Знаешь что, Рита, я пустилась в путешествие с перевернутой вверх тормашками картой, но никогда не поздно исправиться. Кажется, я бормотала вслух. Прохожие смотрели искоса.
Нет, не с того я начала. Однажды мы обе остались с разбитыми сердцами. Вот что нужно сказать Рите.
Рядом с тротуаром притормозил синий «Шевроле Спарк». Дверца открылась, Рома перегнулся через пассажирское сиденье и сказал:
– Ламба, я тебя везде ищу. Надо поговорить, сядь в машину.
Серферы звали меня «наша Ламба» и были мне как старшие братья. Но я вспомнила предостережение дядюшки Шонпенна и отступила в сторону. Рома шмыгнул носом, заговорил растерянным, плаксивым голоском:
– Черт знает что такое, Ламба. У меня неприятности… Помоги, а? Только ты можешь помочь.
Стекла сзади были затемнены. Есть ли в машине кто-то еще? Я спросила, один ли он. Рома кивнул и потер нос. Видок у него был удручающий, нос красный и распухший, кажется, еще и мокрый. Он снял очки от солнца, я увидела фингал под его левым глазом.
– Да это же я, Рома, – сказал он. – Что ты смотришь на меня, как на врага?
Я больше не раздумывала, села в машину. Захлопнула дверцу. Под зеркалом заднего вида болтался человечек, сплетенный из медицинских трубок. Тут я поняла, что Рома соврал. В нос и рот хлынула морская вода, разъедающая внутренности, раскалывающая череп пополам. Я дернулась, пытаясь вынырнуть, но черная воронка безжалостно завертела меня, вниз и вниз, так, что дух захватывало. Человечек под зеркалом трясся в беззвучном хохоте, двоился в глазах. Кто-то прогнусавил над ухом:
– Чую крысу.
Я успела подумать: какую крысу? Все крысы должны были сбежать с корабля, мы ведь тонем. Но утонула раньше, чем смогла открыть рот.
17
Итак, у меня не было дурных намерений. Море. Холодно и ночь. У Максима темные глаза, жилка на шее. Вот девочка, которая тоже играет в прятки. Темная часть нашей души. Нельзя читать чужих писем… Нельзя. Я рассказывала тебе о старухе? Моя мать положила подушку ей на голову. Старуха. Кажется, ее звали смешным именем Изюмная Поля? Нет, это другая история.
Мне семь лет, первый класс, первое выступление на концерте. Меня взяли в танец со старшими девочками. Репетиции шли целых две недели, и каждый день мать говорила: смотри, не опозорься. Каждый день: не опозорься. Когда заиграла музыка и мы выбежали на сцену, я очень старалась. Я так старалась, что не сразу заметила неладное. Девочки смотрели на меня с испугом. Смотри, не опозорься. Я видела только лицо матери в третьем ряду зрительного зала. Вдруг кто-то остановил танец, кто-то из девочек. Все смотрели на меня и показывали пальцем. У меня из носа хлестала кровь, она уже запачкала футболку, желтую юбочку в оборках, капала на сцену. Я побежала за кулисы. Меня никто не мог остановить. Заперлась в туалете. Унимала кровь туалетной бумагой и ревела в голос. Я понимала, что опозорилась. Мне было страшно увидеть лицо матери.
Что со мной? Кровь. Море. Холодно, очень холодно. Я уже утонула? Какое мучительное чувство. Мне нужно потрогать голову, она разбухла. Почему я не могу потрогать голову? Я что, свя… Почему так трудно глотать?
Я увидела себя на серфе. Сильный прибой и дно, круто уходящее вниз. Мне страшно. Кто-то настойчиво подталкивает меня в спину: ну же, иди. Ты справишься. Я делаю рывок, ложусь на доску. Я смогу.
Липко. Душно. Подпрыгивающая фигурка из трубочек от капельниц.
Сознание возвращалось, подавая отрывистые и нечеткие сигналы, подобно маяку в тумане. Я по пояс в воде, скорее вишу, чем стою. Руки привязаны к балке. Во рту что-то противное, затхлое, не могу вытолкнуть. Голова словно набитый мокрым песком мяч. В машине Ромы был еще кто-то, на заднем сиденье. Нужно осмотреться. Они где-то рядом?
Я с трудом повернула голову вправо, потом, медленнее – влево. Прислушалась. Тихо. Полумрак. Доски сверху и снизу, сквозь щели пробивается дневной свет. Значит, не так уж много времени я здесь. Откуда вода? Она не прибывает. Я оперлась на ноги, боль растеклась по плечам, рукам, шее, ударила в поясницу. Перед глазами заплясали сверкающие зеленые пятна. Под ногами не дно, обычный деревянный пол. Вокруг – плохо подбитые друг к другу доски. Дверца на ржавых петлях. Ну же, где я? Думай! В груди похолодело. Они засунули меня в большой ящик и бросили в море! Я тону! Паника сковала тело.
Но почему воды по пояс? Почему ящик стоит недвижим, если должен качаться на волнах? Думай еще, смотри!
Голова кружилась. Во рту пересохло, появился химический привкус, я не могла пошевелить языком, не то что кричать. Запястья саднило. Так, веревка. Крепкая, толстая, тянется к балке наверху. Я попробовала высвободить руки… и замычала от боли. Черт! А что с ногами? Я могу сделать шаг в сторону, и еще один. На третьем плечи выворачивает из суставов. Шагнуть к стене, приникнуть к щели. Как же больно глазам! Свет. Море, небо. Нужно привыкнуть. Моргнуть. Отдохнуть. Еще. Ничего не видно. Но внизу света больше, потому что щель между досками шире.
Я попробовала присесть. Веревка врезалась в кожу. Я тянулась к просвету, как утопающий к единственному бревнышку на волнах. Что же это там, за волнами? Что-то серое. Похоже, каменное. Неужто парапет? Значит, я почти на берегу! Меня не бросили в открытом море! Короткая вспышка облегчения заглушила боль. Сверху раздался стук. Я замерла. Услышала недовольный крик чайки. Птица била клювом в доски. Я присела ниже и увидела сломанные мостки, на столбике болталась выцветшая лента.
Затопленные сараи. Как я сразу не поняла! Мы были тут с Максимом, смотрели сверху. Волны перехлестывали через парапет, и я сняла сандалии. Нужно сообщить Максиму! Телефон! Сердце заколотилось сильнее. Ледяной голос внутри усмехнулся.
Да, телефон. Где он? Правильно, в рюкзаке. Ты где-нибудь видишь свой рюкзак? Нет. Стоишь по пояс в воде со связанными руками, во рту тряпка. На этот раз ты серьезно вляпалась, Ламбада. Даже не знаю, уедешь ли из Старой Бухты. Пятьдесят на пятьдесят.
Заткнись! Они не будут держать меня здесь вечно! Это же Рома, наш приятель. Мы с ним все лето…
Конечно-конечно. Они привезли тебя поиграть. Сейчас войдут с цветами и камерами.
Не убьют же меня здесь!
А зачем связали и засунули в рот кляп? Поиграть в детскую молчанку? Чок-чок – двери на крючок!
Я дернула веревку. Балка была трухлявой на вид, как всё в Старой Бухте. Я думала, еще пару рывков, и освобожусь.
Тут услышала шум моторной лодки. Повернулась лицом к двери, веревка наверху перекрутилась узлом. Попробовала закричать и чуть не подавилась тряпкой. Лодка тарахтела громче и громче. Вокруг меня заволновалась вода. Кто это? Спасение или…? Мотор заглох. Совсем рядом раздались мужские голоса. Потом короткий всплеск и скрежет ключа в замке. Я дергалась, будто плетеная фигурка над приборной панелью. В мою темницу ударил поток света, следом скользнули две темные фигуры, и дверь снова закрылась. Рома и его брат, которого я видела в ангаре на собачьих боях, оба в огромных рыбацких сапогах, вошли в сарай. Я безотчетно рванулась им навстречу, испуганная, злая, уставшая.
– Висишь? – спросил брат Ромы. – Правильно, куда ты денешься.
Я перевела взгляд на Рому. Он хлюпал носом у двери. Глаза его бегали из стороны в сторону. Тем временем его брат проверил веревку. Ударил по балке кулаком и довольно крякнул. Наконец, встал ко мне лицом к лицу, так, что в полумраке я могла видеть лопнувшие сосуды в его глазах и волоски в ноздрях. Изо рта у него воняло, даже когда он молчал.
– Не дергайся, – сказал он. – Сама виновата. Кто тянул тебя за язык?
Он схватил меня за подбородок, как будто собирался сожрать. Мне даже гланды его стало видно. А еще я заметила остатки шоколада, застрявшие между его мерзких зубов. Эта сволочь сожрала конфеты, которые я купила для Риты! Ярость захлестнула меня с ног до головы. Не будь веревки, я кинулась бы на него и выцарапала глаза.
– Ты даже не представляешь, что натворила, – сказал он. – Ты не понимаешь, какие у нас теперь неприятности из-за твоего длинного языка и паршивой фотки!
Я мотнула головой, пытаясь высвободиться из хватки мокрых толстых пальцев. Он вцепился мне в шею. Лицо его побагровело, ноздри раздулись. Рома издал сдавленный звук у двери: то ли охнул, то ли сглотнул. Его брат опустил руки мне на грудь. Я только мычала, отвернувшись, чтобы не видеть его рожу, не чувствовать запах пота и кожного сала. В горле клокотало что-то кислое. Он сжимал мою грудь и дышал, как боров.
– Не понимаешь, – повторил он. – Чесмен будет решать, как с тобой развлечься.
Рома закашлялся, громко, надсадно. Его брат зашипел:
– Тише ты, идиот.
– Пойдем, – сказал Рома, нервно переминаясь с ноги на ногу. – Ну пойдем отсюда. Куда она денется? Я же говорил.
– Никуда, – ухмыльнулся его брат, снова ухватил меня за подбородок и посмотрел в глаза. – Ты поняла, что мы не шутим?
Я кивнула. Он кивнул в ответ и сказал:
– Сейчас я достану тряпку, но если заорешь – придушу. Это поняла?
Я снова кивнула. Он отодрал скотч с моего лица, и я вытолкнула языком мерзкую тряпку. Показалось, что меня сейчас вырвет. Я скорчилась над водой. Но позывы так ничем и не закончились. Рома и его братец молча наблюдали за мной.
– Всё? – спросил брат Ромы.
– Да, – выдавила я.
– Кто будет тебя искать?
– Я рук не чувствую. Развяжите, – сказала я.
Он смотрел на меня не мигая, и глаза его все больше наливались кровью.
– Ты вопрос слышала? Кто будет тебя искать?
Я решала, что ответить. Все мои вещи в красном рюкзаке. Рюкзак наверняка у этих… Догадается ли Максим позвонить своему дяде?
– Говори, – он ткнул меня под ребра, и я вскрикнула.
Он зажал мне рот ладонью:
– Сказал же – не ори! Кто такой Максим?
От удивления я забыла о боли. Откуда они знают о Максиме? Братец Ромы извлек из нагрудного кармана мой телефон.
– Повторяю. Кто такой Максим?
– Н-никто, – выдавила я. –- Просто знакомый. Познакомились на пляже.
Новая волна ужаса – не за себя, за Максима – подкосила меня. Рома снова всхлипнул. Кажется, он был напуган не меньше меня.
– Сейчас позвонишь ему и скажешь, что ты уехала домой. В Питер или откуда ты там свалилась на нашу голову. Поняла? Повтори слово в слово, что ты скажешь.
– Скажу, что уехала домой в Питер.
– И чтобы он больше не звонил.
– И чтобы он больше не звонил.
– Правильно. Я буду держать трубку. Одно лишнее слово – ты знаешь, что будет. Знаешь?
– Да.
Тут он повернулся к Роме и сказал:
– Это точно она. Теперь я узнал ее. Видел здесь, когда мы разгружались. Из-за нее начались проблемы. Еще один бизнес зазря!
Рома боялся встретиться со мной взглядом. «Умоляю», – прошептала я одними губами. Это же я, Ламбада. Помнишь, как мы ловили волну на нашем секретном споте? Играли в карты, ставили на уши ночной городок? Рома молчал, не глядя на меня. Я не верила, что это происходит со мной.
Его брат приставил телефон к моему уху и нажал на кнопку вызова. Гудки.
– Лишнее слово – тебе отсюда не выйти, как и твоему прия…
– Алло!
Максим. На мгновение мне показалось, что я сплю.
– Алло, Сашка!
– Д-да.
– Уфф. Куда ты пропала? Я звоню тебе целый час. Где ты?
Брат Ромы снова ткнул меня пальцем под ребра.
– Все хорошо, – повторила я. – Максим, я уезжаю сегодня. С-сейчас. Домой.
Максим замолчал. Брат серфера пыхтел так жарко, что у меня ухо запотело. Не человек, а насосная станция.
– Сейчас? Почему сейчас? – спросил Максим. – Что-то случилось?
Я представила, как на детскую улыбку Максима наползла горечь, и стало пасмурно.
– Нет, – ответила я.
– Точно?
Меня опять ткнули под ребра.
– Я же сказала: все хорошо. Сегодня я уезжаю, дела улажены. И… больше не звони мне.
Земля уплывала из-под ног, если б не веревки, я б упала и забилась на дно. Максим! Не верь! Я видела чужой палец с грязным ногтем на кнопке завершения вызова. Максим!
– Я понял, больше не звонить тебе, – сказал он, я видела, как палец неохотно сполз с кнопки. Брат Ромы корчил угрожающие гримасы. – Я понял, – повторил Максим. – Хорошо.
– Три билборда на границе Эббинга, Миссури, – пробормотала я, пока мой тюремщик не нажал отбой.
Брат Ромы нахмурился и сдавил мне шею.
– Фильм. Ты просил посоветовать, – сказала я в трубку, дрожа всем телом. – Три билборда… Ты помнишь? Ты просил посоветовать тебе фильм, когда мы гуляли… ну, помнишь, где мы гуляли, что мы видели… Вспоминай!
Тут палец нажал отбой. Брат Ромы зарычал:
– Что ты должна была говорить?! А? Какие Миссури?! – он визгливо выругался.
– Фильм, – сказала я. – Ну ты же слышал, он начал волноваться. Я успокоила его. Разговор ни о чем. О кино.
Где-то вдали раздался длинный гудок. Рома засуетился.
– Кто-нибудь увидит лодку, пошли скорей! – забормотал он.
Его брат положил телефон в карман, засунул грязную тряпку мне в рот и приклеил скотч обратно.
– Жди, – бросил он и вышел первым.
Рома задержался. Мне почудилось, что он хочет меня спасти. Я замерла. Пожалуйста, пожалуйста. Прекрати это представление.
– Зачем ты сдала их? – прошептал Рома, из носа у него лило ручьем. – Зачем? Теперь я не знаю, что делать… Чесмен без тормозов, совсем без тормозов!
Снаружи раздался свист. Рома вышел, оглядываясь. На лице его сменяли друг друга страх и раскаяние. Дверь закрылась, брякнул замок – похоже, навесной. Следом раздался звук заводящегося мотора. Мотор несколько раз фыркнул и оглушительно затарахтел. Вода разошлась кругами. Я ненавидела эту воду. Я дрожала от холода и слушала, пока механический шум не угас в волнах, пока новая – а может, та же самая – чайка не прилетела на крышу в поисках древесных жучков.
18
Почему стало темнеть? Сколько я здесь: три часа, день, неделю? Мне холодно, у меня пальцы на ногах – как арахис в скорлупе, такие же сморщенные. Мне нельзя отключаться. Если я усну, то уже не проснусь.
Я подпрыгнула. Джинсы отяжелели от воды и не давали мне двигаться. Я еще раз прыгнула. Вода расходилась кругами и равнодушно плескалась о стены. Я прыгала, чтобы не замерзнуть и не уснуть, а еще – чтобы отвлечься от неприятных ощущений из-за переполненного мочевого пузыря. Мне казалось, что последней каплей унижения будет обмочиться прямо тут. Мысленное сопротивление ненавистным врагам, заточившим меня в сарае, переросло в борьбу с собственным организмом.
«Терпи! – твердила я себе. – Они только и ждут, когда ты сдашься!»
Так я прыгала и свистела сквозь сжатые зубы, и неожиданно поняла, что не боюсь. Скорее, полна злости. В какой-то момент я была готова крикнуть: дайте мне вашего Чесмена, и я разорву его на кусочки! Ненависть придала мне сил для нового витка борьбы. Я начала лупить ногами в стены в надежде развалить этот сарайчик, разнести его в щепки. Ноги соскальзывали с осклизлых стен. Только брызги подняла и едва не потеряла сандалию. «Москино», – подумала я и горько рассмеялась. Как далеко был мой привычный мир! Питер, моя комната, моя одежда. Отец. Он и не подозревает, куда я вляпалась.
– Папа! – крикнула я в глупой надежде, что он может меня спасти. Однако ничего, кроме мычания, у меня не вышло.
Слезы брызнули из глаз. Я больше не могла сдерживаться, с отвращением ощутила, как по ногам бегут горячие струйки. Я зажмурилась, словно это могло защитить меня от позора.
Я была маленькой беззащитной девочкой. Кругом – безучастное море, и, кроме надоедливых чаек, ни души.
Чайки ликуют. Наверное, поймали кого-то в воде.
– Ламбада!
Максим, и ты обратился в чайку.
– Саша! Ламбада!
Это не птица. Я помотала головой, прогоняя морок. Стало холоднее. Может быть, я просто растворяюсь? Ног уже не чувствую. Ноги уже растворились.
– Ты тут?
Чайка не может так громко стучать. Кто-то ходил рядом и колотил в пустые сараи. И звал меня! Я попыталась закричать, рот тут же наполнился тягучей слюной. Тряпка набухла. Едва не подавившись, я замычала снова. Вопля о спасении не вышло. Я дергалась на веревках и издавала беспомощные, едва слышные звуки.
Просветы в двери закрыла тень. Я услышала свое имя.
– Ламбада! Ты тут?
Я подпрыгнула на веревке, и еще раз, пока вода не пошла волнами. Я кричала, но от моих криков было мало толку. Только кляп наполнялся слюной. Я испугалась, что Максим уйдет, и этот страх вернул мне способность мыслить. Наконец, я сообразила, подтянулась на веревке и ударила ногой в стену. В ответ раздался лязг железа. Он пытался сбить замок.
– Я рядом, слышишь? Я сейчас, – крикнул он.
Я затряслась на веревке и снова ударила ногой в стену.
– Слышу! Подожди еще чуть-чуть! Найду какую-нибудь палку.
Максим ушел, и минуты без него тянулись невыносимо долго. Лишь бы он успел, лишь бы он смог меня вызволить!
Максим вернулся и начал колотить чем-то тяжелым в дверь. Я поняла: выбивает доски. Услышала, как он чертыхнулся, следом донесся плеск воды. Он обходил сарай. Грохот раздался справа.
– Берегись, Саша! – крикнул он.
Сгнившая доска вылетела под его ударами. Максим протиснулся в проем и выломал еще одну доску. С толстой палкой наперевес, он кинулся ко мне, разгребая воду. Я ничего не могла: ни двигаться, ни кричать. Без сил повисла на веревках. Он бросил палку в воду, сорвал скотч с моего рта, я вытолкнула тряпку и разревелась в голос.
– Это они? Чесменов и его компания? – спросил Максим. – Ч-черт, до чего же крепкий узел…
– Ты догадался, да?
– Дурные предчувствия, – коротко ответил он, перетирая веревку. – Вот я и поехал к твоей Рите. Она сказала, что ты не приходила. Тогда я начал тебе звонить. Сначала ты не отвечала, а потом выдала про эти билборды… Потерпи чуть-чуть… – он говорил и дергал веревку. – Не надо было отпускать тебя одну… Я думал, ты стыдишься меня. Я думал, ты не хочешь, чтобы твои друзья…
Он все еще пытался справиться с веревкой, когда мы оба услышали оглушительный звук лодочного мотора. Так близко, что оба замерли.
– Это с тобой? – спросила я, надеясь, что в лодке его дядя, но он отрицательно мотнул головой.
Мы переглянулись. Максим сжал губы.
– Скорей! – прошептала я. – Они вернулись!
Максим нашарил в воде свое орудие – кажется, это был обломок весла – и со всей силы ударил по балке, к которой была привязана веревка. Но балка оказалась крепкой, куда крепче гнилых досок. Лодка тарахтела рядом. Я не могла сдержать рыданий. Неужели мы не успеем сбежать? Максим дергал веревку с искаженным лицом, рвал зубами. Его ключицу заливала кровь из царапины. Наверное, ссадил кожу торчащей из пролома щепкой.
У меня потемнело в глазах от ужаса. Только сейчас, глядя на безобидную царапину, я поняла, что подставила самого дорогого мне человека.
– Беги! – крикнула я.
Мотор затих. Максим обернулся к двери со своим хлипким оружием наготове. Растревоженные волны шумели вокруг. Сквозь рокот воды мы расслышали металлический звук. Внутри меня всё сжалось.
– Беги! – повторила я. – Оставь меня и беги!
Он только сжал зубы, как тогда, на стадионе. Я начала выворачивать запястья из веревки: Максиму удалось немного ослабить узлы. Он переместился ко входу и замер с занесенным обломком весла. Если первым войдет брат Ромы, Максим сможет отключить его. А с Ромой проблем не будет, серфер напуган так, что и в прошлый раз еле на ногах держался. А если с ними будет Чесмен? Некогда думать. Я должна вылезти из своих оков, чтобы помочь Максиму. Если войдет Чесмен, кинусь на него, словно дикая кошка. Он же хотел поразвлечься, мерзавец! Полная ненависти, я повисла на веревке, и левая рука выскочила из капкана. Если мы будем отчаянными, как первый ряд пехотинцев… Мы должны спастись! Только бы освободить вторую руку!
Стемнело так, что я едва видела Максима. Он застыл у двери. Но дверь так и не открылась.
В проломе, что выбил Максим, показалась темная фигура. Я вскрикнула от неожиданности. Максим бросился к пролому и замер. Я не видела, что его остановило, от этого стало еще страшнее.
– Назад, – тихо велел незнакомый голос.
Максим опустил палку и шагнул назад.
– Бросай свою дубину, герой. Встань рядом с ней, – приказала тень, не меняя положения.
Чесмен, поняла я, еще до того, как увидела блестящий продолговатый предмет в его руках. Максим встал рядом. Мы переглянулись.
Тут Чесмен на мгновение исчез из виду. Последовал короткий, резкий разговор за стеной сарая, мы с Максимом пытались поймать хоть словечко, но тщетно.
– Ты сказал кому-ни… – начала я шепотом.
– Молчать, – велел голос.
Появившаяся в проломе фигура снова закрыла собой небо. Раздался лязг металла, следом – глухой стук, от которого вода покрылась рябью. Мы с Максимом только беспомощно вертели головами.
– Что вы делаете? – спросила я.
Чесмен не ответил. Вокруг нас с Максимом шли приготовления к чему-то страшному, над чем мы не имели власти, к очередному азартному представлению вроде собачьих боев. Чесмен наблюдал за нами, как в широкоугольный объектив, и не произносил ни слова. Выражение его глаз прятала темнота. Только черная тень, бесстрастная, зловещая и всесильная. У меня язык прилип к небу. Я повернулась к Максиму и одним взглядом спросила: кричать бесполезно? Он кивнул. У Чесмена нож.
Кто-то свистнул за дверью сарая. Тень Чесмена исчезла. Мы с Максимом недоуменно смотрели друг на друга. Они уходят?
Звук снаружи напомнил мне лязг цепей из кино о призраках. Раздался хлопок. Зашумел лодочный мотор. Что происходит? Они что, уплывают?
Вода вспенилась, запахло горючим. Сквозь шум мотора явственно проступал металлический лязг. А затем раздался тяжелый, гулкий треск. Меня бросило вперед, я свалилась бы в воду, если б не веревка. Максим что-то крикнул. Все вокруг пришло в движение. Вода хлынула в проем, который выбил Максим, во все щели, сверху и снизу заливая сарай.
Все, что было в сарае, устремилось бешеным круговоротом вперед: садок для рыбы, гнилые доски, старые удилища.
– Держись за балку! – кричал Максим.
Я не могла пошевелить освобожденной рукой. Вода была всюду.
– Что это? – крикнула я, отплевываясь.
Он сообразил раньше. Подплыл, ухватил меня за талию и поднял вверх, туда, где еще был воздух. Мотор шумел, не ослабевая.
– Держись! – прокричал Максим.
Я поняла, что значил металлический лязг. Сарайчик – хлипкий лодочный сарайчик – сорван со свай и несется в открытое море, прикованный цепью к корме моторной лодки.
Мотор зарычал, как живой. Что-то затрещало. Сарай разваливался на части. Максим ушел под воду, я закричала. Он вынырнул рядом, схватил меня за руку – ту, что была свободна. Вокруг бурлила белая пена, щепки, обломки. Максим тащил меня наверх, в пролом. Волна захлестывала нас обоих, а я не могла и двинуть затекшим телом. Максим поднырнул под меня, выталкивая наружу. Резкая боль от запястья до подмышки разодрала правую руку. У меня не было ни секунды, чтобы понять: вырвалась ли я из пут или лишилась кисти. Я вынырнула наверх, к воздуху. Отчаянно замолотила деревянными руками по воде, как не умеющий плавать, испуганный ребенок. В ушах шумело. Ноги – не мои, чужие, налитые свинцом – тянули на дно. Максим вынырнул рядом. Когда мы отдышались, увидели на воде широкий белый след от лодки. Моторка уже исчезла в темноте. Цепочка огней на берегу казалась дальше звезд. Сарай медленно уходил под воду, оставив несколько бесполезных досок на поверхности. Мы были одни в открытом море.
– Меня на дно тянет, – прохрипела я.
– Держись! – упрямо кричал он мне в ухо.
Я была измучена. Мне казалось: это конец. Но тело неожиданно вспомнило летние уроки. Волна. Замес. Сколько раз меня смывало волной с доски! Самое главное – не паниковать. Не кричать, только воды наглотаешься. Нужно набрать в легкие воздуха, задержать и медленно выдохнуть. Свернуться «поплавком».
– Умница! – прошептал он, заметив, что я перестала беспорядочно барахтаться.
Меня хватило ненадолго. Грудь болела при каждом вдохе. Тяжелые Ритины джинсы облепили ноги и тянули ко дну. Я окостенела. Я больше не могла. Всему есть предел. Мне не доплыть не то что до берега, даже до той деревяшки, темнеющей в метре от нас. Отпусти меня, хотела сказать я ему. Попробуй один. У тебя есть шанс.
– Держись. Еще немного! – кричал он. – Пожалуйста, двигайся, Сашенька. Двигайся!
Я люблю тебя. Так сильно люблю! Я не хочу на дно, но больше нет сил держаться на плаву. Ненавижу эту воду.
– Смотри! – прокричал он.
К нам приближалась маленькая лодка. Скорчившаяся фигурка на фоне звездного неба гребла одним веслом, неумело, но отчаянно. Максим поцеловал меня в висок, даже не поцеловал, а укусил, как животное. Как только что спасшееся животное.
Лодчонка приближалась. Я вцепилась в Максима и завыла. По шею в воде, измученная, чуть не погибшая и чуть не погубившая человека, которого люблю больше жизни, я выла и не могла остановиться. К нам плыла Рита, едва держась на ногах, неумело подгребая сломанным веслом.
– Хватайтесь! – закричала она. – Да скорее же, я сейчас свалюсь!
Максим помог мне забраться в лодку. Я не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Закоченела так, что и боли не чувствовала. Рита гребла отчаянно, приседая от усилия. Я увидела, как дрожат и подгибаются ее ноги, и вспомнила, что она не умеет плавать. Максим тяжело плюхнулся рядом, чуть не перевернув лодку. Рита взвизгнула. Он встал и выровнял суденышко, отдышался, забрал у нее короткое, обломанное весло. Рита опустилась рядом со мной.
– Вот вы и познакомились, – сказала я.
– Мажорка, – прошептала она.
Лодку качало из стороны в сторону, я попыталась ухватиться за борта, но пальцы не слушались. Рита сняла свою кофту, укутала меня и попыталась обнять, насколько позволяло крошечное пространство.
– Где ты взяла лодку? – спросила я, словно это было самым важным.
– На берегу, – ответила Рита. – Я думала, она дырявая. Я так боялась, что она дырявая…
– Нам повезло, – сказала я. – Максим, ты понимаешь, как нам повезло? Я бы ни за что не доплыла до берега, ни за что… Как же я ненавижу воду! Больше никакого моря… Теперь даже в бассейн не войду!..
Я бубнила и бубнила, истерически смеялась, словно плотину прорвало. Максим греб, сцепив зубы. Его тоже била дрожь. Лицо стало смертельно бледным, а губы и треугольник над губами почти черными. Он припадал на левый бок и почему-то не отнимал локтя от левой части тела. Весло, слишком короткое, едва касалось воды. Лодка почти не двигалась к берегу. Грести в таком положении было тяжело, и я собиралась сказать ему: размахнись. Но тут Рита заплакала, она только сейчас поняла, что могло случиться, не найди меня Максим, не найди она брошенное кем-то суденышко на берегу… Я утешала ее, шептала: всё, всё, всё. Рита, у тебя сейчас глаза, как у Билли Айлиш, которая плотно сидит на запрещенных препаратах. Ты меня простила?
Мы пристали к берегу. Рита выбралась из лодки первой, помогла выйти мне. Ноги по-прежнему не слушались. Сердце стучало так сильно, что я задыхалась. Неужели мы спасены?
– Мы спасены? – пробормотала я.
Максим устало кивнул и бросил весло на дно лодки. Я сделала пару нетвердых шагов, оглянулась, ожидая, что из-за сараев покажутся Чесмен и брат Ромы. Но берег был пуст и тих. На мостках колыхалась выцветшая лента. Чуть поодаль чернели непролазные кусты.
Издалека расходились кругами звуки сирены. Рита прислушалась. В кустах что-то зашуршало: может, птица или мелкий зверек.
– Пошли-ка скорее отсюда, – сказала я. – Максим?
Он стоял, держась за лодку. Что-то в его позе заставило меня содрогнуться всем телом. Сирена теперь звучала совсем близко, и темнота озарилась огнями маячков.
– Максим! – позвала я. – Максим!
– Да, сейчас иду, – ответил он, сделал шаг от лодки, покачнулся, упал и больше не поднялся.
19
В рассказе девочка из чемодана была исполнена любви, но погибала от обиды. Так бывает. Рита и ее мать, например. Сейчас, когда я смотрю на их фотографию и угадываю по очертаниям деревьев и домов, где сделан снимок, Ритина обида кажется далеким сном. На фото ее мама – невысокая, смуглая, с морщинками у глаз, выдающими смешливый нрав, держит дочь за руку, словно боится отпустить. Рита робко улыбается.
Я все чаще думаю: если кто-то со всей честностью напишет книжку о нас и о нашем времени, эта книжка вряд ли понравится читателям, скорее, вызовет эстетическое беспокойство. Это будет очень торопливый рассказ и потому без ощущения правильности и завершенности. Написать его – все равно что снять слепок с ускользающего настоящего, сфотографировать бабочку, пока она не взлетела. Первые попавшиеся слова, которые, как окажется, нечем заменить. Я даже не уверена, что эту историю можно высказать словами. Слова поглупели и угасли от злоупотреблений ими. Движение мысли в этой книжке будет похоже, скорее, на современный танец, а не на мучительный путь к общеобязательным выводам. Не великая идея, но любопытство к жизни. С быстрой концовкой, потому что мы не любим топтаться на месте, нам хочется лететь дальше.
Я разбираю полустертые записи из своего дневника, разглядываю фотографии из Старой Бухты. На фотографиях много моря. Морская пена завораживает: каждый миг она еще есть, но ее уже нет, и только фотография может запечатлеть мимолетный переход ее бытия в небытие.
Максим только что бросил камень в воду и повернулся ко мне. На его лице улыбка, брюки закатаны до колен, он босой и загорелый. Я пытаюсь вспомнить стихотворение о волнах и камне. О том, что жизнь похожа на волны, а память – это камень. Хорошее стихотворение, обязательно его вспомню. А еще – произнести имя тяжелее, чем поднять камень, но это уже другие стихи.
Пишу и пишу, получается эта история, скомканная, будто платок, в который можно завернуть камень или мандарин, или пролить слезы.
Я возвращалась из школы, когда он позвонил, в промозглых питерских сумерках запахло морем.
– Что делаешь по вечерам? – спросил он.
– Ничего особенного.
– Мы тоже.
Тротуары блестели после дождя, вкрадчиво зажигались фонари и вывески. Мимо меня прошли девчонки с зелеными волосами, они слушали Билли Айлиш.
– Наверное, до конца жизни не буду делать ничего особенного, – сказала я.
– Не думай так. Все наладится.
– А вы всегда знаете, как будет?
– Не всегда.
– Простите.
– Ничего страшного.
– Простите. Правда, я так говорю, словно вы в чем-то виноваты, а ведь все случилось только из-за меня…
– Ты не виновата. Ты ни в чем не виновата. Это я…
– Перестаньте.
– Я должен был запереть вас под замок или отправить в Петербург! Только подумать, если бы…
– Перестаньте. Устала от бесконечных «если бы…» Перебираю их каждую ночь, эти «если бы», с ума можно сойти…
– Ты ни в чем не виновата, Саша.
– Передавайте привет жене. Я знаю, что она ничего не скажет в ответ, но вы все равно передайте. Как она?
– Держится.
Девчонки с зелеными волосами начали прыгать по тротуару. Одна оглянулась, посмотрела на меня и хихикнула.
– Я тоскую. Невыносимо, – сказала я.
– Знаю. Мы тоже скучаем. Но и гордимся им. Знала бы ты, как мы гордимся нашим мальчиком!
– Да.
– Я хочу, чтобы ты знала: его родители тоже гордятся им.
Я шла по улице, ветер сдувал слезы и казалось, что я и не плачу.
Столько всего случилось этой осенью! В сентябре задержали Чесмена и его подельников. На берегу Старой Бухты, недалеко от лодочных сараев, нашли еще один ангар, с контрафактной продукцией. Там же обнаружили мой рюкзак с дневником и телефоном, и я расписалась в каком-то полицейском журнале за получение «личных вещей».
Брат Ромы твердил как заведенный, что хотел всего лишь напугать меня, у него и в мыслях не было ничего дурного.
Мой отец собирается жениться на художнице Неве. Я рада. После стольких неудач с женщинами Нева для него – дар небес. «Не упусти ее», – сказала я.
К Рите приехала мать, и они помирились. У Риты скоро родится сестра, все они будут жить в Старой Бухте, отчим уже начал строительство нового дома. Мне немного жаль, что наш «штаб» исчезнет с лица земли и летом, когда я приеду спускать на воду лодку под названием «Ламбада», уже не увижу ни «Места для дум», ни буфета с раскрашенными бутылками, звенящими, когда кто-то радостно врывается в дом или с досадой хлопает дверью, уходя.
Рита начала встречаться с барменом из плавучего клуба. Он оказался студентом и настоящим греком. «С ним я могу быть сама собой», – сказала она по телефону. Я удивилась, как легко Рита забыла позолоченного блондинчика. С другой стороны, у каждого зрителя свой «Малхолланд Драйв». В смысле, не такие уж мы знатоки человеческих душ, как воображаем.
От Риты я узнала, что Изюмную Полю взяли под опеку волонтеры из пансионата на берегу, она устроила первую выездную выставку. Фотографии, собранные Полей, привезли в пансионат, несколько старичков узнали на снимках своих родных или друзей, и было море слез.
Как-то позвонил Оскар, начал разговор с того же вопроса, что и дядя Максима:
– Ламбада, что делаешь вечерами? Я иногда выглядываю тебя в клубах и не нахожу.
– Разочаровалась в клубах, – сказала я.
– А я хожу от нечего делать. Учеба ни к черту, все надоело. Думаю поменять машину. А у тебя как жизнь? – спросил он, и я хотела ответить его же словами: «по гамбурному счету, ужасно». Но Максим научился жить со своей болезнью, значит, и я научусь со своей, под названием тоска.
– Давай как-нибудь пересечемся, – сказал он. – Может быть, в октябре?
Ни в октябре, ни в ноябре я не вспоминала Оскара.
Мы часто гуляем с Евой. Ей тринадцать и более смышленой девчонки я не встречала. Это она попросила меня написать всю историю с самого начала, с первого дня в Старой Бухте.
– И о серферах? – спросила я.
– Конечно.
– О Рите тоже?
– О ней обязательно.
Ева очень умная девочка, и глаза у нее так похожи…
– Кое о чем я не могу написать, ты понимаешь, – сказала я ей. – Пусть кое-что останется ненаписанным. А не написано – как будто и не было, правда?
Штука в том, что я плохо помню все случившееся на берегу. Сплошные рваные кадры: проблесковые маячки, сирены. К нам бегут люди. Я склоняюсь над Максимом и трясу его за плечи. Кто-то с силой отрывает меня от него. Я пытаюсь высвободиться из чьих-то сильных рук, кричу и кричу. Максим! Укол. Машина. Меня укутали в одеяло. Рита рядом, прижимает кулачки ко рту. «Где он?» – кричу я. Мне кажется, они забыли его на берегу, глупые люди. «Вернитесь за ним!» – ору я. Больница. Молодая медсестра закрывает дверь и говорит кому-то шепотом: «Я так боялась, что это случится в мою смену!»
Я пишу не для Евы. Все самое важное приходится делать в одиночку. Пишу, потому что только это и остается человеку, для которого нет пути назад.
– Ты познакомишь меня с Ритой? – спросила Ева в ноябре.
– Конечно!
Рита приезжала в Петербург на зимние каникулы. Мы с отцом встречали ее на вокзале. Я предупредила его:
– Надеюсь, ты не будешь заигрывать с моей подругой?
– Я всего лишь спросил, симпатичная ли она, – сказал отец и пожал плечами.
Мы стояли на платформе, ожидая поезд, в руках отец держал ромашки. Букет выбирала Нева.
– У нее душевная красота, – сказала я. – Это ведь куда важнее физической!
– Ну-у…
– Вообще-то, она писала, что вставила линзы и сделала стрижку. А еще ее матушка привезла кучу цветной одежды. Раньше она носила только черное.
Мы помолчали. Отец посмотрел на часы. Поезд опаздывал, так что, когда он наконец прибыл и Рита выпрыгнула из вагона, мы выдохнули с облегчением. Отец шел первым. Я смотрела, как он шагает по платформе, еще стройный, в дорогом пальто, со спокойной уверенностью огибая людей и непременно возвышаясь над всеми на полголовы – так, что трудно потерять из виду. Мне вдруг захотелось крикнуть: папа, возьми меня за руку. Он обернулся и едва заметно кивнул. Я поспешила за ним. Как странно мы выглядели бы, возьми он меня сейчас за руку!
Рита заметила нас и помахала шарфиком, а отец обернулся ко мне и сказал:
– Знаешь что, милая, ты ничего не понимаешь в женской красоте!
Я бежала к ней навстречу, распахнув руки. В те мгновения, что я бежала по платформе – самые радостные за последние месяцы мгновения – я всем сердцем верила, что следом за Ритой из вагона выпрыгнет он, и побежит мне навстречу, улыбаясь, так, как в пятом классе, во весь рот.
Иногда мы не можем удержать человека, но можем удержать чувство к нему. Чувство не умирает. Я листаю свой потрепанный дневник и представляю, что Максим остался в Старой Бухте. В конце концов, когда человек пропадает из виду, это не значит, что он исчезает совсем. Я думаю, где он может находиться сейчас, когда в Петербурге слякотная зима. Вижу дальние края, пустынные холмы, теплые ночи и пламя зарниц. Тусклый свет бутылочного стеклышка. Дрейфующие вдали корабли, которые так хороши в ясный день. Косяк рыб на глубине. Книгу с травинкой вместо закладки. Шершавые руки и маленькое красное яблоко.
Море тоски никогда не бывает одинаковым. Иногда – черное, страшное, полное воронок и острых камней, и я кричу от боли. Иногда на нем лишь легкая рябь, а вдалеке мелькает светлая полоска суши, и я спокойна, даже улыбаюсь.
Возможно, когда-нибудь моя беспредельная тоска обретет границы – как маленькое море Нопы за металлической сеткой. Новые впечатления вытеснят мою тоску в тайный уголок души, куда нельзя посторонним, и я буду носить в себе это море, свою тайну – нежную и горькую, одну лучистую улыбку и свет глаз, свои вечные шестнадцать лет, которые никуда не исчезают. Когда-нибудь. Ведь у всех есть такое море в душе?
Все финалисты: Короткий список
История довольно интересная. Очень тронула встреча Ламбады с ее бывшим одноклассником и его смерть. Однако были некоторые недопонимания в тексте. Когда я читала, часто путалась кто что говорит и делает. В основном мне понравилось. Очень трогательно и интересно.
Книга «Море Нопы» Анастасии Разумовой с самого начала зацепила меня, мне удалось прочитать её всего за пол дня. Мне понравилось, что у этой книги короткое и интересное отступление. Однако она читалась не очень то и легко. Присутствовали некоторые недопонимания, из-за которых я путалась и не понимала чьи именно реплики и действия описывались в тексте.
На протяжении всей книги меня не покидала знакомая всем цитата «Всё тайное становится явным». Я понимала, что все тайны и секреты в скором времени раскроются. Но когда и как именно определить было невозможно.
Описаний было в меру, они помогали передать происходящую атмосферу. Анастасии Разумовой очень хорошо удалось описать события так, что у меня даже не было желания пролистнуть описания и побыстрее перейти к диалогам.
Последние главы дались эмоционально тяжело. Думаю, если бы по этой книги сняли фильм, то я прослезилась бы. Хотя и так была на грани.
Хотелось бы добавить, что в этом произведении для каждого найдётся то, что проведёт параллель со своей жизнью, зацепит и заставит задуматься.
Лето «на полную катушку»: любовь, опасные игры, неожиданные сюжетные повороты и интригующие флэшбеки… И всё это – в живописной атмосфере маленького приморского городка. «Море Нопы» – не просто увлекательная книга об отношениях, переживаниях и мечтах современных подростков, но и реальная история.
Главная героиня – 16-летняя Саша, красивая и циничная фантазерка, читающая чужие письма. Ради корыстных целей она придумывает и реализовывает хитроумный план, выдавая себя за Ламбаду.Но Саша неожиданно встречает давно забытого и неизлечимо больного одноклассника Максима – и тут всё переворачивается с ног на голову. Ребята оказываются втянуты в смертельно опасные и криминальные игры! После пережитых испытаний и потери близких людей Ламбада возвращается домой, снова становится Сашей, взрослеет. Теперь на собственном опыте она знает, что такое настоящая любовь, дружба, жертвенность, добро и зло.
Пожалуй, книга будет полезна и интересна всем. Детям, которые переживают период взросления и сомнений. Родителям, чтобы лучше понять чувства детей. Ну и просто всем читателям, которые хотят окунуться в красивую историю, написанную хорошим языком и, безусловно, поучительную.
Данное произведение «Море Горы» зацепило с первых предложений но читалось не просто. Часто были недопонимания кто именно говорит. Также есть незначительные отступления от текста, которые иногда охота просто пропустить, но все же я прочитал его полностью. Произведение очень трогательное и может заставить задуматься о том, что любой секрет или обман когда-нибудь станет явным и все раскроется. Автору хорошо удалось представить развитие сюжета. Очень надеюсь, что вскоре по этому произведению выйдет фильм.
Удивительное произведение «Море Нопы» произвело на меня большое впечатление. Я считаю, что автор хорошо построил произведение и написал его понятным языком, хотя иногда я не мог понять кто что говорит.
Пока я читал это произведение, у меня не было желания пропустить какой-либо эпизод, было интересно вчитываться в каждое слово. Мне приглянулся сюжет , я прочитал произведение удовольствием. Произведение говорит о том, что даже самая продуманная ложь, все-таки откроется, потому что это закон жизни.
Подводя итог, хочу сказать, что «Море Нопы» напомнило мне, что не все всегда идёт по твоим планам, а также то, что ложь, в каком-то смысле, — оружие замедленного действия.
Интересное и захватывающее произведение.Автор очень понятно описал все ситуации, ибо мне не нужно было задумываться над каким-то сюжетом для понимания действий героев.Из всего сюжета усвоила для себя урок о том,что все тайное становится явным.