«Мы встретили зло». Александра Зайцева

Алкесандра Зайцева

Подходит читателям 12+ лет.

Александра Зайцева

Мы встретили зло

Не расскажешь – не соврёшь.

Из записной книжки Еленовны.

 

***

Начинать всегда трудно.

Долго думал, как начать, но в голову пришла только одна дурацкая фраза: «Начинать всегда трудно». И это правда, тем более, если собираешься рассказать о том, что вряд ли кому-то понравится.

Мама говорит, что для других наша история вроде табу древнего племени: не называй имя зла, иначе оно услышит и придёт за тобой. А ещё говорит, что если заводишь волынку типа моей, люди сразу настраиваются на нытьё или ужасы и не хотят, чтобы у них клянчили деньги.

Мне ваши деньги ни к чему.

Я и рассказать всё это решил из-за мамы.

Мы с мамой в последнее время много разговариваем. Яська маленькая, а я кое-что понимаю. Слышал, что люди взрослеют по-разному, это зависит от их переживаний и всякой психологической фигни. Наверное. В общем, я теперь знаю, что с нами произошло.

И вот мама сказала, что написала бы  книгу про нас, но не умеет. Сказала: не дано. Раньше она пробовала сотворить повесть о своём детстве, получилось так себе. А мне вот интересно, почему если кому-то приспичит сделаться писателем, он обязательно вспоминает детство? Можно подумать, оно такое необыкновенное, что мир ждёт не дождётся охов-вздохов о царапинах, войнушке и разбитом велике.

Я бы про это писать не стал.

Да и никакой я не писатель. Но ведь здесь блог, а не школьное сочинение. Или – личный дневник, кому как нравится. Ну, такой дневник не про меня. Просто сижу и набираю буквы двумя пальцами. Потому что мама права, эту историю стоит рассказать. Чтобы люди не боялись зла со страшным именем, или хотя бы боялись его поменьше. Есть мнение, что когда человек чего-то не знает, включается его воображение и плодит кошмары, поэтому мы должны знать. Все должны. Вот я и расскажу вам о Еленовне. О том, как она встретила зло.

 

***

Всё началось осенью, в субботу.

Я хорошо помню, потому что у нас с мамой уговор: пока у меня нормальные отметки, могу забивать на субботние уроки и устраивать себе выходной. Это была последняя суббота сентября – моя первая халява в новом учебном году. Да, всё началось в субботу.

Мамина трубка заиграла во время ужина и папа сказал:

— Не отвечай, перезвонят.

Но мама всегда бежит к телефону, будто она не простая домохозяйка, а пожарный, которого в любой момент могут вызвать на подвиг.

— Я быстро, — говорит, — вдруг что-то важное.

И пропала. Мы уже доели, а мама так и сидела в комнате с трубкой в руке.

— Что там? – спросил папа.

Она не ответила, встала и пошла курить на улицу.

Не могу объяснить, что меня встревожило, но я смотрел в окно на маму и умирал от любопытства. Она ходила по двору как заведённая – от подъезда к забору, от забора к подъезду – и рывками присасывалась к сигарете. Задувал ветер, моросил дождь, а ей было нормально в домашних шортах и футболке.

Я сгрузил посуду в мойку, Яська включила телевизор, папа подождал-подождал и тоже вышел во двор. Они там беседовали под дождём, а когда вернулись, папа достал с антресолей дорожную сумку. Мама сказала, что летит к Еленовне. Точнее мы летим: она, я и Яська, потому что папа работает и нас не с кем оставить, и потому что Еленовна будет рада.

Папа сказал, что сейчас закажет билеты через интернет.

И оба они заверили нас, что ничего страшного не случилось.

 

***

Утром следующего дня мы ехали в такси и удивлялись туману. На юге такое увидишь редко: до того густая пелена, что дома с деревьями выплывали из неё, как из дыма, и словно растаивали по сторонам дороги. Я вспомнил голливудский ужастик, который так и называется: «Туман». Только там из него лезли чудовища и всех пожирали. Когда я про это сказал, Яська завизжала, а мама велела мне заткнуться. Настроение у неё было не очень.

В аэропорту мама ещё больше напряглась, потому что из-за тумана все рейсы отложились. Мы сидели на неудобных железных стульях в зале ожидания, а где-то в небе кружил самолёт набитый людьми, и не мог сесть. Этот самолёт должен был выгрузить тех пассажиров и забрать нас. Потом к нему добавился ещё один, и ещё, и они летали там уже втроём.

Я представлял, каково бедолагам в небе, и не хотел оказаться на их месте – они ведь уже поняли, что влипли. Помните, про воображение, которое плодит чудовищ? Вот-вот, те пассажиры наверняка умирали от страха. А мы сидели и сидели.

Яська играла в мой планшет, я катал жвачку во рту и скучал, а женские электронные голоса делали объявления по громкой связи. Сначала они просили подождать, потом сообщили, что один самолёт – не наш – ушёл на посадку в Минводы и отсюда никого не повезёт.

— Чтоб тебя! — сказала мама. – Проклятие какое-то.

— Вернёмся домой? – спросил я.

— Ну уж нет!

И второй самолёт ушёл на посадку в Минводы. Только наш упрямо нарезал круги над городом, а мама свирепо смотрела в огромное окно на туман. И я подумал, что если бы она могла, то скрутила бы его в бараний рог или во что ещё скручивают обидчиков.

Вообще мама низкая, худая и со спины похожа на девочку. Обычно она разговаривает как училка, без всяких мусорных слов, и до того вежливая, что иногда даже противно. Но если маму разозлить, она превращается в монстра. 

Однажды, когда мы с Ясей были помладше, мама подралась с незнакомой пожилой тёткой, это случилось в поезде. Мы оказались с той тёткой в одном купе, и её от этого перекосило: некоторые взрослые почему-то заранее уверены, что дети всегда орут и хватают чужие вещи липкими пальцами. Обязательно липкими – от шоколада, соплей или чего похуже. Правда, мы вели себя прилично, она сама раскричалась, когда мама убавила кондиционер. Тётка орала, что имеет право ехать с удобствами, что деньги за билет платила, а мы ей мешаем, и вообще шла бы мама отсюда со своими разнеженными детьми.

Тогда мама вежливо попросила её заткнуться, как меня в такси. Тётка начала толкаться, а мама врезала ей кулаком. И все забегали вокруг и тоже разорались, даже начальник поезда. Мы с Яськой сидели на верхней полке, зелёные от испуга и несправедливости, но молчали. И когда все увидели нас, начальник поезда сказал тётке, что в случае чего высадит её, а не маму.

Так что, если бы мама смогла дотянуться до тумана, ему бы крепко досталось, не сомневайтесь.

Он, наверное, и сам это понял. Поэтому в тот день мы всё-таки взлетели, хоть и с большим опозданием. Пристегнулись и завались спать, откинув кресла на полную. Даже пропустили стюардессу с бутербродами и соком, хотя у Яськи встроенная сигнализация на еду. Ну и ладно.

 

***

Самолёт приземлился в Москве без всяких туманов и других неприятностей. Там нас встретил сын Еленовны – Гоша, и повёз дальше в серебристой бэхе. Двести километров с перерывами на пробки он повторял: «Не может быть!» ну, или: «Есть же выход?», а ещё: «Как же я теперь буду?».

Они с мамой почти ровесники и почти брат и сестра.

На самом деле Гоша – мамин племянник, но тётя Лена, или просто Лена, или по Яськиному прозвищу – Еленовна, нам вроде бабушки. Она воспитывала маму с самого детсадовского возраста, потому что их мать умерла, а отец нашёл себе другую семью и в ней затерялся.

В общем, всё сложно.

И мужа у Еленовны не было, точнее «был да весь вышел лет сто назад» — как она сама говорила. Совсем не печально, а даже весело.

— Как же я теперь буду? – опять спросил Гоша, когда мы добрались до места.

Мы сидели в машине и разглядывали тёмные окна квартиры Еленовны.

— Обычно, — сказала мама, — как всегда, только терпеливее.

Он посмотрел на маму, а потом оглянулся на нас. На его свирепом бородатом лице было такое выражение, как у некоторых дохляков из начальной школы, когда пацаны постарше зажимают их в раздевалке и требуют деньги. А у дохляков денег нет, честно! И они надеются, что пацаны поверят и не побьют, но в то же время точно знают, что всё-таки побьют — запинают по полной. Вот так Гоша тогда смотрел.

— Вы идите, а я в магазин метнусь, — сказал он. – У нас холодильник пустой. Она уже неделю не ест, а я так…

И мы пошли.

 

***

Еленовна стояла посреди прихожей в тёплом цветастом халате, с мохнатым шарфом, обмотанным вокруг поясницы. И вся она была серая и немного жёлтая, а её короткие жирные волосы с одной стороны примялись, а с другой торчали веером, как бывает, если долго лежишь на одном боку.

Яська закричала:

— Баба!

Еленовна обхватила её и заплакала.

— Как же я буду без вас? Как доживу? – причитала она.

Не переношу взрослые слёзы. Если бы я был президентом, то запретил бы их каким-нибудь суровым законом. Или хотя бы заставил женщин не плакать при детях. Но про это я, конечно же, ничего не сказал и тоже пошёл обниматься.

Чуть погодя Еленовна попросила торт. Вот только что рыдала, а потом вдруг говорит: «Очень хочется банановый торт», и мама его испекла в тот же день. Она здорово это умеет, хотя вся остальная еда у неё не слишком получается, по сравнению с вкусностями Еленовны.

Мы слопали торт в один присест, а потом взрослые засели курить на лоджии. Я подслушивал. С того дня я подслушивал при любом удобном случае, потому что мама ничего не объясняла, а только отмахивалась: не знаю, всё нормально, дальше видно будет.

И вот они дымили на лоджии не хуже тумана, и Еленовна спросила у мамы, кивнув на пепельницу:

— Как думаешь, надо это дело бросить?

— А ты хочешь?

— Бросить? Нет, я хочу сброситься. С крыши. Я поднималась на десятый этаж, смотрела на чердачный люк, но там замок. А у кого ключ, не знаю. У дворника скорее всего, хотя, зачем он дворнику? И как объяснить, зачем он мне? И знаешь, я высоты боюсь.

— Значит, не судьба.

Мама часто говорит про судьбу. В том смысле, что когда #несудьба, это даже хорошо.

 

***

Назавтра мы стали жить у Еленовны как во всякий приезд, но не совсем.

С утра мама делала Еленовне укол, и они ехали в больницу, а после обеда мы вместе гуляли. Иногда с нами ходил угрюмый Гоша. Он тащился позади, а мы пинали опавшие листья или сгребали их в кучи, расстраиваясь, что от постоянных дождей всё слишком сырое для костра. Яська прыгала в лиственные горы с разбегу и зарывалась в них вроде бешеного крота, а мама волновалась насчёт собачьих какашек — по идее этого добра полно в любом сквере. И мы без конца смеялись из-за воображаемых какашек, и Еленовна тоже.

Глупо, да. Но и хорошо.

Я вижу то время жёлтым и голубым. У нас дома, на юге, листья не желтеют и не падают с красивым шуршанием. Они зелёные до заморозков, а после съёживаются и темнеют. Только дикий виноград, тот, что закрывает два наших окна, становится красным. А здесь всё было по-другому. И мы с Яськой носились кругами, обдирали для Еленовны поздние цветы с городских клумб и набивали карманы еловыми шишками или оранжевыми рябиновыми ягодами.

Мама говорила, что возле больницы, куда они с Еленовной мотались по утрам, необыкновенный сад: липово-кленово-тополиный, совершенно золотой и пахнет грибами. Говорила – там гулять ещё лучше, но все стараются побыстрее пройти мимо, глядя себе под ноги. Это неудивительно, но грустно.

 

***

В больнице Еленовне назначили миллион разных обследований и бронхоскопию — это когда в горло опускают трубку с фонариком и крошечной видеокамерой, чтобы посмотреть человека изнутри или отщипнуть от него кусочек для анализов. «Омерзительно», — сказала Еленовна, да так сочно, что Яська ещё долго повторяла. Например, «не давайте мне эту колбасу, в ней хрящики, это омерзительно» или «воспитательница весь тихий час омерзительно болтала с нянечкой» или «у Ритки такие красивые джинсы, что мне омерзительно».

Одной бронхоскопией дело не кончилось, делали ещё. Врачи удивлялись, что Еленовна не кашляет и свободно дышит. Зато у мамы и кашель появился, и тяжесть чуть пониже ключиц, где сре-до-сте-ни-е. Это обычное дело для мамы – примерять чужие болезни на себя. И столько она набегалась по врачам со мной и с Яськой, что сама не хуже доктора. Ну, то есть она много знает, умно объясняет про болезни, но смотрит не по врачебному, а с интересом. Наверное, поэтому люди хотят с ней разговаривать. 

Чего только они с Еленовной не наслушались в больнице. И лишь одна старенькая дама не жаловалась, а громко сообщала всем без разбору: «А я пою! Включаю магнитофон на полную громкость и пою! И вы пойте!» Еленовна сказала, что эта дама похожа на девчонку, которую состарили в фотошопе. На очаровательную старенькую малышку с открытки.

Ещё эта дама сказала: «У нас чудесный доктор. Я у него уже двенадцать лет наблюдаюсь, пять операций, и все удачные». Мама не поверила: «Вы живёте с ЭТИМ двенадцать лет?!», а дама рассмеялась.

Были и молчуны. Во всех больничных коридорах рядом с мамой и Еленовной оказывалась тихая семейная пара. Мама сначала подумала, что больна невысокая круглая женщина, такое у той было мёртвое лицо. Но оказалось, что она сопровождает мужа Валеру – спокойного усатого дядечку, который за всю жизнь не выкурил ни одной сигареты. Весь путь до окончательного диагноза они прошли  вместе: мама с Еленовной и Валера с женой.

— Мы словно однополчане, — сказала про них Еленовна.

И в другом диагностическом центре они сидели на соседних диванах перед кабинетом изотопного исследования костей.

 

***

Наблюдение от Еленовны (из её записной книжки).

Никогда раньше не обращала внимания на комнатные растения в больничных кабинетах. Я ведь пыталась разводить цветы, знаю, как легко они чахнут. А в больницах, особенно там, где рентген и другое облучение, буйная сочная зелень так и тянется во все стороны из дешёвых горшков и пластиковых майонезных ведёрок. Эти растения – хоть папоротники, хоть фикусы всех мастей, хоть те же фиалки – удивительно яркие, сильные, живые. Неприлично здоровые. Может быть, они питаются нашими страхами?

 

***

В том центре мама попросила медсестру не говорить Еленовне, если снимок покажет плохое. Они стояли за высокой пальмой в кадке и воровато озирались, словно шпионы-растяпы из дурацкой комедии. «Ваша мама  (медсестра подумала, что моя мама – дочка Еленовны) хочет, чтобы о результатах я сказала ей, а от вас скрыла. Но не волнуйтесь, незаметно подойдите ко мне через полчасика, описание снимка я отдам вам».

Снимок показал плохое.

Тогда мама обманула Еленовну. Я подслушал, как она шепталась с Гошей.

Мама: Если хочешь, мы скажем правду, но после этого Лена скорее всего ляжет умирать, и поднять её мы уже не сможем.

Гоша: Почему?

Мама: Скелет заражён, понимаешь? Живого места нет.

Гоша: А операция?

Мама: Какая операция? По удалению костей?!

Гоша: Господи…

Мама: Я могу убедить её, что это ревматизм.

Гоша: Да… да, так будет правильно.

Потом мама призналась, что врать очень тяжело. А я, когда слышал это враньё, злился и хотел громко назвать её бессовестной, хоть и не всё понял про скелет. Только с совестью у мамы полный порядок.

А с честностью – нет.

С того дня я перестал так уж ей доверять и временами думал: какие важные вещи она не сказала мне? Или ещё не скажет?

 

***

Поэтому как-то вечером я снова спросил у мамы:

— Что с Еленовной?

— Заболела.

— Это я понял. Я другое хочу знать.

— Что?

— Её болезнь очень опасная?

— Опасная.

— Смертельно?

Мама перестала тереть стол тряпкой, повернулась и посмотрела на меня в упор.

— Время покажет, хотя, радоваться нечему. Но не боись, прорвёмся.

Я говорил, что перестал ей доверять? Ну, это не совсем так. Потому что если мама обещает: «прорвёмся», невозможно не поверить. Она когда-то сказала папе: «Не важно, как всё будет на самом деле, но убеди меня, что будет хорошо».

И ведь она не раскисала, часами просиживала за Гошиным компьютером. Выписывала в блокнот медицинские слова, звонила в столичные клиники, фотографировала и рассылала разным специалистам справки и снимки Еленовны.

— Ну что? – время от времени спрашивал Гоша.

— Пока ничего.

Еленовна отказывалась подходить к компьютеру, просила оставить её в покое. «Потом, завтра», — повторяла она и отворачивалась. А иногда прикрывала голову руками, как делает Яська, когда изображает, что спряталась в домике. «Стоп-игра!», кричит Яська и другие дети её не ловят, вот такая хитрость.

 

***

Теперь, специально для этого блога, я выпытал у мамы вот что.

Когда мы прилетели к Еленовне, у той уже был снимок лёгких, а на нём — большоё тёмное пятно и несколько пятнышек помельче.

В описании снимка были буквы «mts».

У зла не одно страшное имя, а несколько. Врачи называли его «карцинома», мама – «опухоль», а Еленовна — «сестра» — будто это не всерьёз. Еленовна ещё не знала подробностей.

Мама поехала к ней, чтобы эти подробности они выяснили вместе. А до того Еленовна и представить не могла, что поселилось у неё в груди. Пошла на приём к участковому терапевту из-за сильной боли в спине, он для галочки назначил флюрографию. Потом – компьютерную томограмму. Глядя на снимок с буквами «mts», терапевт  сказал: «Можете не торопиться, вам уже не срочно».

Сейчас я понимаю больше, а тогда только смутно чувствовал беду, из-за которой люди превращаются в трёх обезьян с известной картинки – «не вижу, не слышу и не говорю зла». Еленовна зажимала уши, Гоша – рот, а я был той мартышкой, которая прикрывает глаза, но всё же подсматривает через просветы между растопыренными пальцами.

Самое известное имя зла – рак. Рак лёгких в последней стадии с метастазами. Вот я это и сказал.

 

***

Из интернета:

Рак лёгких – очень распространённая форма рака и бывает не только у курильщиков. Чаще он встречается у людей в возрасте за шестьдесят, у мужчин, но среди пациентов немало женщин и молодых людей. Один из ярких признаков болезни – длительный кашель. Но не всегда. Одышка, боли в груди, кровь в слюне тоже бывает часто, но не у всех.

(у Еленовны не было)

Рак лёгких агрессивен, метастазы довольно быстро появляются в лимфатических узлах, в других органах и в костях скелета. Метастазы – дополнительные опухоли.

(это плохо, очень плохо)

 

***

На консилиум – собрание нескольких главных врачей – Еленовна не пошла, там были мама и Гоша.

— Сколько ей осталось? – спросила мама.

— Никто не скажет точно, подобные прогнозы делают только шарлатаны, — ответил врач так же уклончиво, как она сама раньше отвечала мне. При этом он скучно смотрел за мамино плечо. Она обернулась, на стене висел календарь с изображением тропического острова в бирюзовом море.

— Я должен знать! — Гоша навис над доктором всей своей двухметровой разбойничьей наружностью. – Имею право, она – моя мать! Я требую! Скажите как мужик мужику, без этих ваших виляний, сколько?

— Пожалуйста, — поддержала его мама. – Мы понимаем, что немного, но вдруг ошибаемся?

— Хорошо, раз вы настаиваете. До нового года. Может быть, четыре месяца.

— И ничего нельзя сделать?

— Ничего. Пытаться лечить — только зря мучить.

Другой врач не согласился. Он сказал, что Еленовне ещё нет шестидесяти, она молодая, вполне крепкая и бодрая, в самый раз для поддерживающей химиотерапии. Смотрел он маме в глаза, но тоже скучно.

 

***

—  От химии я буду лысая и тощая, — расстроилась Еленовна.

— Ну и что? – маму лысины не пугали. — Зато новый год вместе отметим. Добавим твои таблетки в шампанское и устроим дикие пляски. Я буду демоницей в алом плаще, ты – снежинкой. Ну, улыбнись, пожалуйста. Детей тоже во что-нибудь жутенькое нарядим и пойдём на улицу пугать прохожих. Соглашайся!

А папе по телефону мама сказала так:

— Мы пока задержимся, примерно на неделю. Я очень скучаю, но ты должен понять.

 

***

После первой химиотерапии Еленовна отлёживалась целый день, а на следующий взбодрилась и повела нас в парк. Когда шли мимо часовни, что совсем недавно появилась на аллее афганцев, мама сказала:

— Я вчера в трёх церквях сорокоуст тебе заказала.

— Да ну, — фыркнула Еленовна, — мы же не верим в ритуалы.

— Зато верим в закон сохранения энергии. Представляешь, сколько людей в храмах молятся, это ведь не уходит в пустоту.

— А куда уходит?

— Кто его знает. Но теперь спокойнее.

Яська бегала вокруг разноцветного паровозика, почему-то оставленного на круговых детских рельсах на зиму. Его обмотали полиэтиленом, но через слои плёнки проглядывала нарисованная мультяшная мордаха. Паровозик улыбался. Или это была гримаса ужаса? Ведь он должен бы задыхаться в плотной упаковке.

Я стоял у сухого фонтана, который без воды похож на простую забетонированную яму с огрызками ржавых труб, и слушал.

— Спокойнее – это да, — согласилась Еленовна. – И мне тоже. Я, когда на химию шла, представляла пыточную или подвал маньяка. А там ничего, терпимо. Чисто, удобные кушетки, медсёстры улыбаются, лежишь себе под капельницей в тепле. На соседней койке одна женщина, на вид чуть постарше меня, все три часа по телефону болтала. «Я — говорит в трубку, — сейчас откапаюсь и сгоняю на рынок за мясом, фарша накручу. Завтра на пельмени приходи, а то до гастрита себя доведёшь покупной гадостью».

— И что?

— Не понимаешь? Какие к чёрту пельмени у смертников?! А на другой койке парень книжку читал. Жалко, я так не могу. Узнала диагноз и совсем не могу. Только валяюсь перед телевизором в надежде уснуть под идиотский бубнёж. Зачем читать, какой смысл? Но он читал и даже тихонько смеялся иногда. И знаешь, что ещё? Доктор перед химией пригласил меня на беседу: «Ешьте всё, что захочется, гуляйте, курите, пейте вино и вообще ни в чём себе не отказывайте. Только волосы красить пока не стоит». Я чуть со стула не упала: «Разве кто-то красит?». А он смеётся: «Бывает. Жизнь ведь не останавливается, дамы хотят хорошо выглядеть».

— Дамы – они такие, — улыбнулась мама, — всё правильно. И если красят, значит, не лысеют.

— Думаешь? Но это совсем не санаторий. Но и не пыточная, как я воображала. Просто другой мир, в котором вполне можно жить. Оказывается, можно. Представляешь?

— Ещё как.

Они замолчали, и я уже хотел отойти, когда Еленовна сказала:

— Ты не замечала, что вечно представляешь разное, фантазируешь, предполагаешь, а всё происходит иначе? Вообще всё?

— Какая роскошная в этом году осень! – невпопад ответила мама.

А осень прямо звенела, примораживала. Скамейки стояли влажные, обсыпанные кленовыми листьями, и мне хотелось кричать: «Зачем эта красота? Для чего?» Я, конечно, знал – для чего, просто иногда веду себя хуже Яськи и злюсь на весь мир. Словно осень виновата, что наша жизнь искривилась, а Еленовна почти не ест и не спит.

 

***

После второй химии Еленовна жаловалась на сильную тошноту и еле шаркала из-за болей в спине. Мама делала ей уколы, натирала мазями, утешала. И снова резко отпустило на второй день.

— Действует! – ликовала Еленовна, — Я почти огурчик: крепкий, хрустящий и пупырчатый!

— Значит, дальше справишься сама? – спросила мама. – То есть, ты и Гоша? Нам домой пора, а в декабре вернёмся.

— Справлюсь, поезжайте.

Гошу новость совсем не обрадовала. Когда все легли спать, он подкараулил маму в коридоре возле ванной:

— Что я без тебя буду делать? О чём с ней разговаривать? Я ничего не понимаю в болезнях! Куда звонить, если что?

— Гош, ты большой мальчик, разберёшься.

— Ну конечно, бросаешь меня с умирающей матерью.

— Никто пока не умирает.

— Но уже скоро!

— Ты не знаешь, скоро или нет. И не смей её оплакивать заранее, понял? Ну, что ты? Гоша мой хороший, держись. Просто живи, вози Лену в больницу, ходи с ней в парк и в магазин, и вообще старайтесь бывать на улице почаще. А если станет трудно, позвони мне.

— Я не смогу тупо ждать! Как ты не понимаешь?! Я готов действовать, искать врачей, лекарства, хоть знахарей каких-нибудь! Давай в Израиль её отвезём или в Америку? Деньги у меня есть, классные программисты всем нужны, только скажи что делать.

— Ничего не делать, Гош. Деньги тут не помогут, надо смириться.

— С этим нельзя смириться! 

— Можно.

 Мама говорила убедительно, но я никогда не поверю, что сама она смирилась. Только не она.

 

***

Я тут перечитал свою писанину, и не слишком понравилось. Не маму описал, а киборга какого-то. Но она другая, и ей, наверное, было тяжелее всего. Потому что она одна не разнылась, а сцепилась вся, будто зубья капкана. У неё даже походка стала другой – коленки не гнулись, а подгибались. Не то чтобы я много об этом думал, но иногда думал. Я за неё волновался. И сейчас волнуюсь. По маминым словам у каждого человека в голове есть предохранитель – твёрдое убеждение, что «со мной и моей семьёй никогда не случится смерти». У неё тоже был, а теперь перегорел. Кажется, и мой барахлит.

 

***

На следующий день я встал рано и поплёлся в кухню заливаться чаем. Там уже сидел Гоша и заливался водкой – в бутылке осталось совсем немного, а рядом лежало пару раз надкушенное яблоко. Даже я понимал, что это значит. Даже маленькая Яська.

Гоша выпивал всегда, но последние лет пять – совсем отбито, запойно.

Мы такое видели, а кто не видел, ни за что не поверит. «Да ладно преувеличивать!», — воскликнет любой нормальный человек, если вы попытаетесь рассказать про Гошу, который пьёт месяц или два без перерывов. При этом он ничего не ест. С утра опрокидывает в себя пару гранёных стаканов – «принимает дозу» по словам Еленовны – вырубается, встаёт, снова опрокидывает и вырубается, встаёт и так без конца. Время от времени он выползает в ближайший магазин за водкой, сильно смахивая на зомби из третьесортной киношки. И воняет при этом, как мог бы вонять гнилой зомбак.

Запои случились с Гошей после развода с женой: была у него крыска с толстой попой и занудными монологами про карьеру на местном радио. Очень недолго, а потом упорхнула. Как по мне, она не стоила переживаний, но Гоша так не считал.

Еленовна утверждала, что Гошин организм выдерживает беспросветную пьянку, потому что он словно в анабиозе – в энергосберегающем сне. Вроде компьютера, который работает в режиме тёмного экрана. И ещё говорила, что задыхается рядом с ним. У мамы была другая версия: запойный Гоша — вампир, и упокоить его можно только осиновым колом. Это он высосал жизнь из Еленовны.

А сейчас он не просто запил, а нарочно спрятался в бутылку.

— Предатель! Трус! Даю тебе два дня, если не прекратишь, сильно пожалеешь! – кричала мама в слюнявую Гошину физиономию.

Еленовна не кричала, лежала пластом и отказывалась ехать на третью химию.

В те дни мы с Ясей часто сидели в её комнате. Яська смотрела мультики, а я просто убивал время: Еленовна могла уснуть, только если кто-то был рядом.

Через два дня Гоша не перестал.

Мама позвонила папе, потом подсела к Еленовне и сказала:

— Послушай, ты здесь умрёшь от голода. Он про тебя забудет, если уже не забыл. А я остаться не могу — от него невыносимо воняет, зачем это детям? Скоро он начнёт промахиваться мимо унитаза, потом станет гадить где придётся, ты же знаешь, сто раз проходили. Я не выдержу и придушу его, серьёзно. Лен, поехали с нами. Комната есть, больница тоже, я не работаю и всегда буду на подхвате.

Мама и раньше предлагала Еленовне бросать Гошу хотя бы на время и перебираться к нам, но без толку. Поэтому не особо рассчитывала на успех.

Но Еленовна ответила:

— Поездом?

— Это слишком долго, мы полетим.

— Я же высоты боюсь.

— Ничего, справишься.

Долгое молчание.

— Ну?

— Ладно, давай попробуем.

Теперь надо было как можно скорее решить кучу важных вопросов. Например, раздобыть рецепт на суперсильные таблетки, чтобы взять их в самолёт, сделать копию медицинской карты Еленовны, забрать из больницы какие-то справки и выписки. Но маму всегда бодрили трудности, она ненавидела ожидание.

 

***

— Лен, а знаешь, кого я в поликлинике видела? – Еленовна приоткрыла глаза, и мама присела возле её кровати. — Валеру с женой. Он такой же — невозмутимый как буддийский монах, и она выглядит получше. Даже немного улыбается. Правда, новости у них неважные: Валере химию не назначили из-за печени, там метастазы. Но они не жалуются, решили пока на дачу перебраться, поближе к лесу. Оказывается, Валера – увлечённый охотник. Тебе привет передавали.

— Приятные люди, — сказала Еленовна, — жалко, что больше не увидимся.

— Не хандри. Жизнь – штука удивительная, скоро сама убедишься.

Мама не просто утешала, она сама в это верила. И верит. Больше, чем в закон сохранения энергии.

 

***

Яська дождаться не могла, когда мы вернёмся домой, и она покажет Еленовне всех своих пластилиновых уродцев, поделки из фольги, кукол, резиновые мячики, малышовый  телефон с песнями, говорящую азбуку и прочее барахло.

 Меня тоже тянуло в школу.

За последние две недели я прошёл все гладиаторские арены в игре, открыл легендарный сундук в другой игре и перечитал кучу ужастиков: у Еленовны их – две книжные полки. Не сказать, что время потрачено зря, но чатик лопался от сообщений: парни обсуждали новенькую из параллельного класса, тренажёрку, планы на День города, и я чувствовал, что отстаю от жизни.

Домой, пора домой!

Мы так суетились, что и Еленовна чуть ожила.

— Ба моя любимая-ненаглядная, давай я тебе вещи соберу! – Яська сгребла в пакет старые поломанные бигуди, губки для мытья посуды, пустые пузырьки от духов, пластиковые шлёпки и чёрт знает что ещё.

— Погоди, положи пока на место, — попросила Еленовна.

Она вошла в Гошину комнату, брезгливо оглядела бородатую образину в груде вонючего постельного белья и громко объявила:

 — Мы уезжаем!

— Ум-м-м, — ответил он.

— Гоша, мы уезжаем! Я уезжаю!

— Не, не можжешь.

— Могу.

— Неа.

И вырубился. 

Еленовна разозлилась, распрямила плечи, сказала — как плюнула — грязное слово, и сама выволокла из кладовки пыльную сумку с оторванным карманом. Теперь ничто не смогло бы её остановить. Но Гоша и не пытался, он всё проспал.

Мы ликовали, потому что раньше она приезжала редко и ненадолго, а теперь будет полностью наша. И больше никаких прощаний.

Наша любимая Еленовна.

 

***

Наблюдение от Еленовны (из записной книжки):

Сначала наши дети нуждаются в нас, а потом мы цепляемся за них. Но они уже совсем не те милые девочки и мальчики, они – взрослые люди с трудными характерами. И мы понимаем, что лучше отойти в сторону, перековать любовь в дружбу или даже в приятельство, а не получается. Понимать недостаточно, нужно осознать. Так можно долгие годы знать, что близкий человек стал чужим, но озарение приходит внезапно – с его неосторожным словом или мелким поступком на фоне большого горя. В моём случае – с Гошиным страхом. Он боится меня, в его глазах нет ничего кроме ужаса. Только мне всё равно, мой ужас ещё больше. Плевать я хотела на Гошину слабость, хоть и нянчила её многие годы. Плевать на всё.

 

***

Самое противное в аэропортах – бесконечные досмотры и визгливые рамки. Особенно после такси, ночного поезда, где не успеваешь поспать, и ещё одного такси. Особенно если с тобой нытливая Яся, нервная мама и тяжелобольная Еленовна. А, да! И две сумищи по тонне весом.

— Лена, давай я кому-нибудь покажу твои выписки с диагнозом, чтобы нас быстрее пропустили? – предложила мама.

— Я нормально, не надо.

Только это была неправда. Кислотный свет резал глаза, к стойкам тянулись очереди, рамки пищали, люди толкались, голоса электронных тёток галдели и лезли прямиком в мозги. Нас заставляли снимать обувь и куртки, искать подносы, совать их на движущуюся ленту, доставать документы, убирать документы, повернитесь спиной, посмотрите сюда, пройдите туда, поднимите руки… мы поднимали руки, словно сдавались и просили не стрелять.

Еленовну шатало, а мы даже не сели в самолёт.

Потом толпа возле выхода на посадку, толпа возле трапа, потёмки и ледяной ветер, ступени, духота в салоне, и снова ждём пока рассосётся затор у взлётной полосы.

Еленовна скрючилась в кресле и упёрлась лбом в спинку другого, того, что перед ней.

— Выпьешь таблетку? – спросила мама.

— Я нормально.

Яся заснула, положив голову на мамины колени. Когда стюардесса приказала её разбудить, чтобы пристегнуть ремень, мама зыркнула так свирепо, что та быстренько скрылась. А самолёт всё стоял.

Мне хотелось выскочить на улицу и подтолкнуть это проклятое корыто с крыльями. Дать ему пинка посильнее. Ворваться в кабину пилотов и устроить разнос: «Вы чего добиваетесь, чтобы у вас в салоне человек умер?! Взлетайте уже!». И судя по маминому гневному сопению, она тоже мечтала сделать что-то подобное.

Но нам не пришлось. Двигатели перестали занудно дребезжать и заревели в полный голос, самолёт рванул, разогнался и прыгнул вверх.

Мы с мамой глядели в иллюминатор, хоть там было черно. Получалось, что смотрим на свои отражения: кусочек согнутой спины и макушка Еленовны, мамин бок, половинка выглядывающего меня.

И вдруг наш лайнер пробил тучи и вырвался в розовое! Из полной темноты в розовое небо за какую-то секунду! И это было так неожиданно, что у меня открылся рот.

— Лена, Лена смотри! – крикнула мама.

В её голосе слышались просьба, удивление и немножко восторженный девчачий писк. Это совсем не похоже на маму, и Еленовна подняла голову.

За окном вставало солнце. Большое, яркое, как платье Ясиной Барби, слепящее. Оно дрожало, плыло, расползалось во все стороны мягким сиянием, которое постепенно светлело, серело и становилось голубым.

Я приник к иллюминатору. В животе у меня скручивался узел, но не больно, а как-то радостно.

— Розовый и голубой. В стиле мадам де Пампадур, — слабо улыбнулась Еленовна.

— А ты помирать собралась, дурочка! – засмеялась мама. — Если бы тебе неделю назад сказали, что полетишь в самолёте и увидишь самый прекрасный в жизни рассвет, ты бы поверила? Скажи, поверила бы?

Еленовна не отвечала и смотрела на огромное круглое солнце. Мы все смотрели, под восхищённые охи-ахи других пассажиров и щёлканье фотоаппаратов в их мобильниках.

 

***

Папа стоял в холле напротив зала прилёта и толпа широко обтекала его с двух сторон. Он был островом. Наверное, из-за синей формы, погон и фуражки. Если папа явился в таком виде, значит, совершил невозможное — примчался прямо с работы. Для Еленовны.

Папа называл Еленовну: «Тёща дорогая», она его: «Восемьдесят килограмм добродетели» или «Зятюшка». Они дружили.

— Вот видишь, как бывает? – словно извиняясь, сказала ему Еленовна.

— Ничего-ничего, — утешил её папа.

Это вроде маминого «прорвёмся», но честнее.

Папа поцеловал Яську, взвалил на плечо одну сумку, подхватил другую и повёл нас к машине. Так мы вернулись на юг – к ещё зелёным деревьям и цветущим клумбам. Мы словно отмотали осень назад и получили шанс прожить её иначе.

 

***

Дома Еленовна завернулась в толстый коричневый плед и залегла в Яськиной комнате носом к стене. И сказала ещё: «Потерпи, Ясенька, я ненадолго к вам, скоро верну твоё место». А Яська ответила: «Мне и с мамой хорошо, спи на здоровье». Еленовна так и делала – маленькая загогулинка под пыльной мохнатой тряпкой. Суслик в норе.

Мама терпела ровно два дня, а потом сказала:

— Лена, поднимайся! 

— Зачем? – еле слышно отозвалась Еленовна из своего укрытия.

— Затем! Чистое бельё застелю. А тебе надо помыться. Вставай, говорю!

— Отстань от меня.

— Вставай! Быстро!

Да, вы всё правильно поняли, моя мелкая тощая мама — самый настоящий тиран. Но не слишком жестокий. Как говорит папа: тиран карманного формата. Ему легко посмеиваться, он проводит с ней не так много времени. И в этой истории появляется нечасто.

Папа — сотрудник правоохранительных органов (это звучит получше, чем «мент»), к тому же не слишком разговорчивый. Он работает, работает и работает. Почти всегда. Зато мама всегда дома, без всяких «почти». Иногда её и папу хочется поменять местами, но об этом лучше помалкивать. А на случай, что она прочитает этот пост, оставлю вот такой смайлик:

(я не всерьёз, мам, не злись)

Хотя, чего я выделываюсь, конечно прочитает. Мама ведь соавтор, но это секрет. А если ещё точнее, она пытается им быть, чтобы не краснеть за мои ошибки. Я уже с десяток паролей из-за неё поменял.

(мам, )

 

***

Каждый день мама делала уборку – «нечего пылью дышать!», тёрла окна – «больше света!», настирывала одежду – «пусть пахнет свежестью!».

Она мыла Еленовне волосы и сушила их феном, со скандалами заставляла её есть три раза в день, натирала спину, ставила уколы, водила на улицу. Даже взяла у соседей мангал, и они с папой жарили шашлык под старой шелковицей во дворе. Поздно вечером, потому что папа рано не приходит.

Все мы тогда крутились у мангала до ночи. Смотрели на звёзды, на красные тлеющие угли в жаровне и нюхали дым вперемешку с запахом печёного мяса. Такой дым вкуснее самого шашлыка, это я давно знаю. А в тот раз он был даже лучше из-за неправильности нашего пикника, будто мы нарушали запрет и веселились когда нельзя. Родители тихонько переговаривались, редко и как-то торжественно, а Еленовна сидела в старом пластиковом шезлонге и молчала, с головой накрывшись любимым пледом. И только огонёк её сигареты изредка вспыхивал алой точкой.

Ночные посиделки не слишком подняли ей настроение.

Но она старалась.

И всё равно каждый день был похож на остальные. Еленовна заморозилась. Вставала тяжело, через силу. Просила отставить её чашку от наших, отодвинуть тарелку, отвесить полотенце – будто она заразная (думать, что рак заразный, это мракобесие, если верить маме). Она не хотела никакой еды, на улице жаловалась на головокружение, плохо спала и стала ещё серее и желтее. Разговаривала только со мной или с Ясей, и то по чуть-чуть.

Я сказал маме, что не слепой, не тупой, и прекрасно вижу, что Еленовне хуже.

«Это не болезнь, это из-за Гоши», — ответила мама.

 

***

Гоша позвонил на третьи сутки, спросил, куда все делись, а потом — не пора ли Еленовне назад.

— Поговорим, когда протрезвеешь, — ответила она и нажала отбой.

Но он всё равно доставал и доставал. Мало того, Гоша оповестил немногих дальних родственников и кучу разных знакомых, что Еленовна заболела и бросила его одного.

И началось. Все эти люди без конца обрывали линию:

«Леночка, как ты там?»

«Мы тебе ужасно сочувствуем! Мы просто в шоке!»

«У приятельницы с моей прошлой работы такое было в мочевом пузыре, сейчас я тебе подробно расскажу».

«Ты вернись к Гоше, он не виноват, алкоголизм – тоже болезнь, ему трудно».

— Вернись к Гоше, угу, — вяло возмущалась Еленовна, — словно я выдержу обратную дорогу. Они вообще соображают?

Ещё она говорила, что не понимает, зачем тратила время на этих людей, ходила к ним в гости, принимала у себя, выслушивала их истории про цены на продукты, кредиты, недомогания, ремонты. Нет, ясно, что жизнь наполовину, а то и больше, состоит из пустых разговоров, и люди эти не плохие или что-то такое, но для чего все эти чужие рога и копыта ей – Еленовне? Год за годом, год за годом, год за…

«Как же тебя угораздило? Что ж ты раньше к врачу не пошла?»

«Гоша переживает, не будь жестокой».

«Ты соду попробуй, сода всё лечит. Только в кипячёной воде разводи, это важно».

А мама говорила, что люди просто не умеют находить нужные слова. Даже не так — настоящая беда делает любое слово фальшивым: вроде и хочешь поддержать человека, а выходит дурость. И никто в этом не виноват.

Потом Еленовна совсем отключила телефон, навсегда, и звонки посыпались на маму.

«Да, нет, не знаю, спасибо», — отвечала мама. А Гоше вообще не отвечала.

 

***

Так всё и тянулось, пока мама не вышла во двор, не посмотрела на дикий виноград что оплетал окна двух этажей, и не заявила: «Пора навести порядок. От винограда грязь, пауки и осы. К чёрту его!»

Я сунулся помогать и нарвался на грубый совет не путаться под ногами.

Мама взяла лопату, но почти сразу швырнула её в клумбу с бархатцами. Она рвала гибкие лозы руками, сдёргивала с забора и специально натянутых проволочных опор, мяла, ломала, ругалась и, кажется, плакала. Потом таскала виноградные останки на помойку, оставляя дорожку из редких красных и коричневых листьев. Долго, до темноты.

Мы с Еленовной и Ясей наблюдали в окошко и не вмешивались — так безопаснее.

Домой мама приковыляла чумазая, исцарапанная, но спокойная. Накормила нас ужином и сообщила, что с понедельника займётся регистрацией Еленовны, её полисом, запишет на приём в больницу, чтобы снова капать химию, поставит на учёт у терапевта, а ещё они поедут к психиатру за антидепрессантами – таблетками для души. Потому что пора навести порядок.

 

***

Вчера отключил комментарии к блогу. Деньги и советы мне не нужны, простите. И я не знаю, что отвечать на слова поддержки. То есть знаю, конечно, но боюсь отвлечься и потерять мысль. Я просто дорасскажу, ладно? И не думайте, я вам очень благодарен. Друг с крестами вместо ника, твои письма классные, но их тоже придётся отключить. Не обижайся. Вот смотри, последнее я оставляю здесь.

+ + +:  

это дом

это стол

это мы за столом

не едим

так сидим

вчетвером

и глядим

всё глядим

за окно

но

не видать заокна

темнота

 

***

Мама не учла, что в нашу больницу не так-то легко попасть: ближайшая запись к онкологу через пять недель.

— Пять недель! Они в своём уме?! – громким шёпотом возмущалась мама, когда все улеглись. Папа дождался паузы, а потом сказал:

— Попробую решить.

И решил. Через знакомого нашёл для Еленовны доктора без очереди.

— Я не хочу, правда, — вяло отбивалась она.

— Ты выпила таблетки? – меняла тему мама.

— Какие?

— Для хорошего настроения.

— Выпила, но всё равно не хочу. Отстань от меня, это же издевательство.

Я тоже сказал, что нельзя заставлять человека лечиться. А Еленовна добавила, что её теперь выворачивает от больниц, даже думать об этом больно и мерзко. А главное, всё это бессмысленно.

Тогда мама вздохнула, вышла на середину комнаты и произнесла речь. Не уверен, что напишу её здесь слово в слово, но смысл такой:

— Послушайте и попытайтесь понять своими ленивыми мозгами. Я перерыла весь интернет — не меньше сотни сайтов и форумов — читала и переписывалась с людьми. На поддерживающей химиотерапии можно жить. Некоторые так живут годами, если удаётся остановить развитие опухоли, заморозить её. Лена, ты в последней стадии болезни, но это не помешало пролететь полторы тысячи километров, правда? Другие в твоём положении лёгкие выплёвывают, а ты ни разу не кашлянула! Да, болят кости, но ходишь, наклоняешься, приседаешь. Подожди немного, антидепрессанты заработают, и апатия пройдёт. Это точно. Знаешь, почему многие люди сгорают почти сразу после выяснения диагноза? От страха, от раздавленности. Тебе надо вставать, встряхиваться и ходить в больницу. Нельзя хоронить себя раньше времени. Пока живёшь – живи! Понимаешь ты меня?

В общем, это была пламенная речь, из мамы вышел бы неплохой вождь. Я проникся и готов был нести Еленовну к доктору на руках. Но не понадобилось. Она сказала:

— Ты не отвяжешься, да?

— Конечно, я же твой лучший друг, — ответила мама.

Это была чистая правда.

 

***

В нашей онкобольнице три окошка регистратуры. А значит, три длиннющие очереди тянутся от стоек к выходу через весь огромный холл. Тянулись, когда я, мама и Еленовна сидели на диване из поддельной кожи и ожидали доктора-по-знакомству.

Еленовна рассасывала сотый успокоительный леденец и тряслась. Каждый раз в людных местах она натурально дёргалась: это началось из-за Гошиного запоя и никак не проходило. Она закуталась в длинную чёрную куртку, натянула капюшон до самых губ и сцепила пальцы на коленях. Я гонял гладиаторов в планшете, мама безучастно глазела по сторонам. И вдруг Еленовна встрепенулась и легонько толкнула её в бок.

— Что? – заволновалась мама.

— Слышала?

— Что слышала?

— Женщины в очереди переговариваются. И одна сейчас сказала: «Нет, та очередь для тех, кого ложат», а вторая: «Для кого?», первая: «Для лежачих! А мы стоячие!», и тут ещё одна говорит: «Ничего, ещё часа два постоим, упадём, и нас туда перетащат».

Мама тихонько прыснула, Еленовна чуть улыбнулась, но сразу сникла.

— Смотри, смотри, — зашептала мама минут через десять.

Посреди холла спиной к нам стоял плюгавенький мужичок и пальцем ковырял… э-э-э… ладно, чего уж там, через брюки ковырял в заднице.

— Мне определённо здесь нравится, — мама снова прыснула.

— Гадость какая.

— Угу. Хорошо, что он у себя ковыряет, а мог бы на людей бросаться. Вон какая толпа стоит к нему задом и не подозревает об опасности. А мне тоже в регистратуру надо, что-то давно сидим, может, доктор уже отработал или ещё что. Я сейчас.

И мама разыграла целый спектакль. Она медленно, боком, прокралась мимо мужичка, многозначительно погладывая на нас. У меня в голове даже заиграла музыка из «Розовой пантеры». Потом мама отвернулась, пристроилась в конец одной из очередей, глянула на ковырятеля с притворным ужасом и прикрыла попу руками.

Еленовна засмеялась в голос, прямо расхохоталась.

Это был настолько дикий, неожиданный звук в раковой больнице — в юдоли скорби (мамины словечки), что к нам тут же повернулись многие встревоженные лица: с недоумением, возмущением, испугом. И, хотя мне стало жарко от стыда, я тоже захихикал, чтобы поддержать Еленовну. Потому что она смеялась по-настоящему.

 

***

Мама отдала доктору медкарту и анализы Еленовны, но он не сдавался: все процедуры нужно повторить. У нас свои специалисты, а чужим не доверяем. И что значит «карцинома»? Где тесты на выявление мутаций, например? Вы же хотите, чтобы лечение помогло, а для этого надо знать все мельчайшие особенности опухоли. Так что ступайте в регистратуру и записывайтесь на ещё один миллион обследований. Конечно, вы потеряете время, но по-другому и быть не может. Вот список. Всего доброго.

 

***

Наблюдение от Еленовны (из записной книжки):

В больнице, если дело касается дряхлых стариков или особо тяжелобольных, о пациенте говорят при нём, но не говорят с ним. Только «он» или «она». Но не «вы». Пациент уже не человек, а, например, «Иванов». Фамилия становится инвентарным номером, вроде того, что написан противной коричневой краской на казённой тумбочке. Так человек теряет имя, личность, себя. Становится неодушевлённым и смиряется с этим, потому что выбора у него нет. Это угнетает, очень. Но помогает принять диагноз и подготовиться к худшему.

 

***

Психические таблетки для души и хорошего настроения подействовали. Еленовна перестала жаловаться, что мама мучает её бесконечной едой. Мало того, она просила то яблоко, то молочную кашу, а однажды — селёдку с винегретом. Это дома, а в клинике каждый раз после очередной медицинской процедуры они с мамой шли в буфет.

— Там пекут булочки, и на весь холл пахнет горячей сдобой. Невыносимо и божественно — словно оправдывалась Еленовна. Даже после бронхоскопии (да, опять), прижимая ко рту платок, откашливаясь и заливаясь слезами, она спросила у врача: «Мне можно булочку?»

Она перестала трястись, отказалась от уколов, пару раз спокойно упомянула Гошу в разговоре. Её снова интересовали другие люди.

— Пока ты бегала записываться на КТ, я возле процедурного с девушкой познакомилась, — рассказывала Еленовна маме. – Очень милая барышня, умная, доброжелательная, мы замечательно поговорили. Она как раз узнала, что в груди у неё не мастопатия, а опухоль. И не могла встать. Сидела в коридоре на скамейке совершенно нормальная, рассудительная, ни за что не подумаешь, что от переживаний у неё отнялись ноги. Я рассказала ей про себя, и про антидепрессанты.

С тех пор Еленовна и мама всё время говорили другим болеющим об антидепрессантах. Куда пойти, где взять, зачем это нужно. Как давнишняя старенькая дама — про пение.

— Знаешь, кто мы? — спросила как-то мама. – Волонтёры. Мы – наркотические тимуровцы. 

— Угу, добрые феи волшебных пилюлек, — согласилась Еленовна и добавила, что ей это даже нравится, потому что в этом есть смысл. Хоть для кого-то.

 

***

Мамины жалобы:

Вообще-то Еленовне нужен психолог. И мне нужен, и тысячам других людей – больным и их родственникам. И психологи для нас есть, сидят в красивых кабинетах, получают зарплату, только не ясно, где именно их искать.

Почему нам ничего не говорят? Почему мы сами должны рыться в интернете и узнавать подробности о болезни от таких же несчастных? Никто, никто не сказал об антидепрессантах, ни один доктор! Никто не объяснил, что с ними обезболивающие действуют намного сильнее, что человеку нужны моральные силы для борьбы, что страх смерти просто так не преодолеть. Пара упаковок дешёвых таблеток решает кучу проблем, но все молчат.

А потом врачи удивляются, что люди бегают к шаманам и гадалкам, едят землю и детский крем, чтобы исцелиться. У меня зла не хватает!

 

***

В общем, мама думала, что диагноз «рак в четвёртой стадии» даёт человеку право на особое бережное отношение со стороны тех же медиков. Ага, конечно! Вот, например, как они дрались за антидеприссанты.

Ехать в психоневрологический диспансер Еленовна не захотела: 

— Только не в психушку! Я тебя умоляю, не добивай меня!

И мама решила (опять), что если показать доктору справки с диагнозом Еленовны, он без всяких вопросов пропишет психические таблетки, ведь и дураку понятно, что чувствует человек с огромной опухолью. Дураку, может, и понятно… Маму в психушке приняли, но в рецепте отказали. «Она не может прийти на осмотр! – возмущалась мама в кабинете главврача, — Вы читать умеете?! Здесь всё написано!» Хорошо, сказал главврач, напишите заявление на домашнее посещение и в понедельник доктор сам к вам приедет.

В понедельник доктор не приехал, и во вторник, и в среду, а в четверг мы получили официальное письмо с отказом обследовать Еленовну на дому.

— Ах так! Они сами напросились, собирайся! — сказала мама.

— Я справлюсь и без этих таблеток, — попыталась выкрутиться Еленовна, но не вышло. Что там было про гору и Магомеда?

Тесный коридор на втором этаже психиатрии был забит до отказа. Причём мама и Еленовна могли пойти только в один кабинет – к своему участковому – и не важно, что к другому доктору очереди не было.

Сначала они стояли у стены, потом мама прогнала со скамейки пару крепких щекастых мужиков (мама: такие морды, что хоть цуценят об них бей) и усадила Еленовну. Рядом примостились женщина средних лет и длинный истощённый парень. Парень повторял: «Покормите Серёжу, покормите Серёжу». Еленовна повторяла: «Мне плохо, пойдём домой». У другой стены, неудобно скрючившись в инвалидной коляске, спал мальчик. А во врачебный кабинет шли и шли здоровые мужики, и каждый торчал там целую вечность, чтобы получить подпись для водительских прав, охотничьих ружей или ещё чего-то ужасно важного.

Когда, примерно через полтора часа, Еленовна встала и захромала к выходу, мама её вернула, пробилась через живой заслон у двери и так орала в этом докторском кабинете, что сорвала голос. Мама редко кричит, но я помню каждый такой момент. Потому что это реально страшно. Её лицо багровеет и перекашивается от ярости, глаза становятся белыми и почти выкатываются из орбит, голос похож на рычание и бьёт не хуже палки.

Так Еленовна получила антидепрессанты – таблетки для души. А мама охрипла.

Об этом мама с Еленовной тоже рассказывали, когда занимались своим наркотическим волонтёрством. Очень красочно, чтобы люди знали к чему готовиться.

 

***

Да, от таблеток для души Еленовне стало лучше, но она всё равно много лежала. В зале на диване, когда смотрела с нами киношки или мультики, но чаще у себя – в крошечной Яськиной спальне.

Когда лет семь назад мама сообщила Еленовне о своём желании родить дочку, та возмутилась: «С ума сошла? Зачем тебе второй ребёнок, с первым мало горя нахлебалась?». И тонко намекнула, что беременность надо прекратить. А теперь именно нежеланная Яська стала её главным лекарством. Повторяя мамину коронную присказку: жизнь – штука удивительная.

Яська приходила из сада и вываливала на Еленовну все свои новости. Пела, танцевала, декламировала глупые стишки. Рисовала её портреты, обтирала влажными салфетками для лечения, увешивала пластмассовыми бусами для красоты.

Алфавит Яська знала, теперь Еленовна учила её складывать слоги, а потом делать из них слова. За месяц она прочитала вслух штук сто детских книжек, но всё ещё не могла взяться за взрослые. И это её угнетало.

Еленовна вышла на пенсию в позапрошлом году, а до того много лет считала чужие деньги в тухлой конторе. Книжки помогали ей путешествовать. Она могла на полном серьёзе сказать: «Так, всё потом! У меня англичане шотландцев колотят, подождёте». Или: «Этот следователь такая бестолочь, я устала кричать ему о сумке в багажнике!» А как-то она целый вечер рассказывала о своей утомительной поездке в горы (сотня страниц) – на лошади под дождём, в дамском седле, в платье с кринолином и двумя нижними юбками (кошмар!) Ещё она часто повторяла: «Цифры я понимаю, а буквы – люблю, они живые». С этим не поспоришь, но из-за одной книжки мне до сих пор противно и стыдно.

Однажды Еленовна увидела у меня на полке рассказы Кинга и спросила, какой из них – лучший. «Бабуля» — сказал я. А она глянула на меня как на врага и молча ушла в Яськину комнату. Я тогда не сообразил, что назвал рассказ про гадкую умирающую бабку, которая до одури пугала ребёнка. Что обидел Еленовну. Я не хотел! Не знал, что её болезнь настолько тяжёлая, думал, всё наладится. Потому что горе бывает только в кино, а у нас – никогда. У незнакомых ещё может быть, но только не в нашем доме!

Я так и не рассказал маме о том случае. Мне и сейчас стыдно.

 

***

Суета выматывала Еленовну, но иногда она упрашивала маму не водить Ясю в сад, чтобы щебетать и дурачиться с самого утра. И обниматься. Я проводил с Еленовной меньше времени — школа, друзья, девочка, о которой здесь писать не обязательно. Но пару часов каждый вечер мы болтали или играли в карты.

— А хочешь, погадаю тебе? – предложила Еленовна. – Только вспомнить нужно. И нетронутая колода.

Я сбегал в ближайший ларёк за копеечной новой колодой, и мы гадали, гадали и гадали. Расклады получались – один лучше другого.

— Смотри, это неожиданная дорога, недалёкая, но успешная. А это победа и заслуженная награда. Везёт тебе.

Я отмахнулся – откуда у меня победы с дорогами?

— А вот поглядим, — сказала мама. — Если Лена права, и ты что-нибудь выиграешь, поедем есть пиццу в центре. Помнишь кафе с белыми креслами? Вот туда. Ленка, там лучшая пицца в мире!

— Питцевый день! Питцевый день! – скакала по комнате Яська и требовала, чтобы ей взяли кусок без помидоров, и без этих чёрных штук (маслин? да!), и без грибов, и чтобы там не было разных морских жуков, которые креветки.

Удивительно, но очень скоро мы сидели в белых креслах и ели лучшую в мире пиццу.

 

***

Ну да, я выиграл. Хотел бы сказать, что в соревнованиях по боксу или вообще ничего не говорить, но придётся выложить правду. Выиграл в шахматы.

Кстати, шахматным хитростям меня научила Еленовна, когда я был совсем мелким. Но не суть.

Предсказание Еленовны исполнилось, что называется, вдруг откуда ни возьмись: в разгар занятий в класс ввалился физрук и спросил, кто способен отличить ферзя от ладьи. Один из наших полудурков ради прикола ткнул пальцем в меня. Вообще-то я давно не практиковался, но физрук заявил, что надо срочно заменить гриппующего игрока хоть кем-нибудь.

Вот так я, ещё трое ребят и физрук оказались в пафосном лицее на турнире по шахматам.

После нашей затёртой окраинной школы лицей показался дворцом. Турникет и пропуска вместо унылой уборщицы на входе, свежий ремонт, приглаженные детки в стильных костюмчиках, ну, понимаете. И мы на их фоне – зачуханные лошки. «Лошки-пастушки», как иногда дразнится Яська.

Пока я шёл по блестящему паркету к их актовому залу мимо роскошной столовой и бассейна, сто раз пожалел, что согласился. Но мы их сделали! Навешали им по полной и увезли четыре медали. Не знаю, как остальные из нашей команды, а я вытянул два тура на чистом адреналине. От злости и зависти. Но получилось! Еленовна не соврала!

 

***

Только себе Еленовна ничего толкового нагадать не могла. Обследования затягивались, на горизонте уже показались новогодние праздники, а там – две недели выходных. С одной стороны – хорошо, с другой – снова задержка.

 В детском саду вовсю репетировали пляски народов севера, и мама вручную сшила Ясе костюм эскимоски. Потом купила белый тюль, блёстки, всякую мишуру, и принялась за наряд для Еленовны.

— Я обещала, что ты будешь снежинкой, – сказала мама, – теперь не отвертишься.

— Почти месяц впереди, успею соскочить, — беззаботно ответила Еленовна, попивая чай.

— Ну не-е-ет, от меня не сбежишь. И знаешь, тот, кто заглатывает по пять эклеров за раз не очень-то похож на умирающего.

— Ага! Упрекаешь! Пирожных пожалела!

— Ой, да хоть ящиками ешь, только не прибедняйся. Соскочит она. Раньше надо было соскакивать, с крыши. А теперь всё, тут выше двухэтажек ничего не растёт. Хотя, у нас есть выгребная яма, можешь утопиться.

— Это та, что вместо канализации?

— Ага.

— Нет, спасибо. Я брезгую.

— Ну, раз ты такая привередливая, жить тебе долго и быть снежинкой.

Это они шутили. Но с уморительно серьёзными лицами.

 

***

Очередная штука, в которую верит мама:

Если бы люди не умели шутить, мало кто доживал бы и до тридцати. На самом деле смеяться можно в любых ситуациях. Иногда в голос, иногда шёпотом, почти всегда – над собой, но обязательно смеяться.

 

***

— Но если в конце будет слишком больно, ты мне поможешь? – совсем другим тоном спросила Еленовна.

Я не услышал, что ответила мама. Наверное, она кивнула.

 

***

Когда доктор-по-знакомству сообщил, что нужна ещё бронхоскопия, мама взорвалась. Внутри, а снаружи вежливо сказала, что будет писать жалобу в Минздрав, ведь Еленовна не получает помощь, без которой погибнет. Ещё она спросила, как понимать бесконечные проволочки, может быть, это скрытое вымогательство? Может быть, доктор намекает на взятку? Доктор поморгал выпученными глазами и от взятки отказался. Он предложил операцию. Не для лечения, а чтобы врачи посмотрели на карциному Еленовны.

«Понимаете, — объяснил он, — мы не можем взять кусочек опухоли для исследования. Не получается. На снимке она видна, но когда опускаем трубку по гортани до нужного места, никакой опухоли там нет. Пусто. Очень редко онкологию лёгких путают с туберкулёзом. Лечат туберкулёз, но потом выясняется, что был рак. А если мы вслепую назначим химиотерапию и станем бить ею совсем другую болезнь? Если ваш случай именно тот, фантастический, один на миллион: туберкулёз с поражением костей, который приняли за опухоль?»

Мама не поверила.

Мама сказала, что это нереально.

Потом она сказала: а вдруг?

И ещё: туберкулёз – это не намного лучше рака, да? Но ведь лучше?

И: нельзя ли без операции?

Доктор согласился и дал два направления. Снова снимок, снова бронхоскопия.

А Еленовна лишь покачала головой и ничего не сказала.

 

***

Утром следующего дня шелковица явила чудо. Она стояла за окном зелёная и пышная, совсем не по сезону. Еленовна любила на неё смотреть. 

Мама откинула занавеску и приоткрыла форточку, чтобы впустить уличный воздух и воробьиный гомон.

— Вставать будешь? – спросила она.

Еленовна отказалась.

— Ладно, я в душ.

От окна потянуло холодной сыростью, будто с той стороны зарядил дождь со снегом. Декабрь, пора бы уже. Еленовна приподнялась, опёрлась спиной на подушку, чтобы лучше видеть. Нет, сухо. Неподвижные низкие тучи, мутное пятно вместо солнца и застывшая шелковица.

Еленовна хотела разглядеть птиц. И словно по заказу из тёмно-зелёной кроны рванулась к небу жизнерадостная воробьиная стайка, а дерево вздрогнуло, всхлипнуло и обнажилось: богатая сочная листва потекла на землю вся разом, опала с громким бумажным шелестом, как опадает высокая морская волна.

Еленовна потом именно этими словами описала, и ещё показала руками сверху вниз.

Она забыла про ноющие рёбра и боль в пояснице, рванулась к окну, но всё закончилось. Голая чёрная шелковица грустно стояла в куче листвы.

— Да, знаю, видела в прошлом году, — сказала мама, расчёсывая влажные волосы. – Ночью мороз ударил, поэтому так получилось. На водопад похоже.

— Это знак, — заявила Еленовна и принялась раскладывать карты.

По всему выходило неожиданное известие, которое способно изменить судьбу.

— Я вчера весь день думала, и ночью, и сегодня утром, — сказала мама. — Давай представим, что доктор прав. Что в начале обследования врачи не дотянулись до опухоли и поставили диагноз только по снимку. А на самом деле у тебя другая болезнь, излечимая. Чем не известие?

Они представили.

К вечеру они окончательно убедили друг друга: скорее всего так и есть – у Еленовны туберкулёз, и он излечим. После я прочитал в интернете, что в отличие от рака, туберкулёз бывает чудовищно заразным. Но мама и Елевна об этом совсем не беспокоились. Я тоже не стал — и так забот хватает и ничего пока не ясно.

— Кто ты, сестра? — спросила Еленовна у своей опухоли, прижав ладони к груди.

— После новогодних праздников узнаем, — сказала мама. – Надеюсь.

А пока зима только начиналась.

 

***

Обычно зима у нас дождливая, до января почти не кусается, но не в этот раз. Река вяло шевелила волнами цвета асфальта, но каналы и ерики затвердели. Яська просилась на лёд, и мы пошли.

Я и Еленовна сидели на лодочном причале и дули кофе из термоса, а мама с Яськой выписывали круги на льду. Без всяких там коньков, на подошвах ботинок. Они держались за руки, скользили, плюхались, а на коньках и вовсе поубивались бы, если верить маме. Но в любом случае им было весело.

Мы смотрели на маму в жёлтом пуховике, на Яську в красном болоньевом пальто, на их яркие шапки с пушистыми помпонами – два маячка на сером льду, в сером воздухе серого зимнего дня, слушали их довольные вопли, дышали кофейным паром из кружек, и Еленовна сказала:

— Господи, как хорошо!

А когда мы возвращались домой, небо высыпало на город немного снега. Совсем маленького, почти ненастоящего, но это был снег.

 

***

Гоша долго молчал – или погрузился в водочный ступор, или понял, что звонить бесполезно, но молчал несколько недель, и мама расслабилась. Поэтому потеряла бдительность и бодро ответила «Алло?» на телефонные трели. Я пялился в телек, а она стояла посреди комнаты, слушая трубку. И никаких дежурных «да, нет, не знаю, до свидания».

Тишина насторожила и Еленовну.

— Кто это? – спросила она из Яськиной комнаты.

Мама поймала мой заинтересованный взгляд, беззвучно шепнула: «Гоша» и слегка кивнула в сторону Еленовны: мол, что делать? Я пожал плечами. Тогда мама вздохнула и сказала в трубку:

— Я всё поняла, хватит ныть. Сейчас спрошу.

А потом громко выдала:

— Лена, это Гоша, он утверждает, что я тебя держу в неволе и не подпускаю к телефону. Ты будешь с ним разговаривать?

— Он ещё пьёт? – так же громко, с расстановкой, спросила Еленовна.

— Не знаю, но речь невнятная.

— Нет, я не буду с ним разговаривать.

— Нет, она не будет с тобой разговаривать, — повторила мама в телефон и нажала на кнопку отбоя.

Мы боялись, что Еленовна снова затрясётся из-за Гошиного появления, снова уткнётся носом в стенку. Но обошлось. Таблетки для души – отличная штука.

— А если он захочет приехать после запоя? – спросила мама.

— Не хватало ещё, — ответила Еленовна.

— Лен, он всё-таки…

— Только не повторяй кудахтанье куриц, которых он настропалил сюда названивать: «Он же твой сын, это неправильно, прояви понимание и милосердие». Они говорили это мне. Мне! Он – здоровый лоб, амбал с бородищей, бросил меня, а я должна проявить милосердие? Должна о нём думать? Да сколько можно?! Обо мне кто подумал?! – Еленовна помолчала, ожидая мамину ответную реплику, но мама смотрела в окно и не отзывалась. – Хватит, теперь я буду думать только о себе. О тебе и о детях. Ну, скажи, я не права?

— Права.

— Права… — повторила Еленовна. – Я об одном жалею — что у нас слишком мало времени.

— Не о чем пока жалеть, — сказала мама.

А я подумал: как странно. Сначала читаешь статистику на разных сайтах, и тридцать-сорок-пятьдесят процентов выживаемости кажутся обидной мелочью, а потом приходит такой день, когда один шанс на миллион – реальная величина.

 

***

Из интернета:

Туберкулёз поражает лёгкие, лимфоузлы, средостение, кости. Очаги туберкулёза могут наблюдаться в разных долях лёгких. Костный и суставной туберкулёз, как правило, следствие развития болезни и её распространения из других очагов. Симптомы похожи на симптомы лёгочной онкологии.

(это про нас, будем верить – сказала мама)

И хотя такое обширное поражение организма соответствует «стадии распада», и шансов вылечить его совсем немного, они всё же есть.

(будем верить)

 

***

Когда пришла участковая терапевтша, Яська перепугалась, что доктора вызвали для неё:

— Я не болею, не болею, не надо уколы! У меня нервы! Мама, скажи!

— Не заходите в обуви, пол чистый, — сказала мама. – Если принципиально не разуваетесь, я вам бахилы дам.

— У меня нервы! – не сдавалась Яся.

— Сделайте потише! – крикнула мама в сторону кухни, и я прикрутил звук колонки.

Мы с Еленовной сидели у разделочного столика, нарезали Московский салат в четыре руки и слушали классическую тягомотину со скрипками. Мама хотела заняться готовкой сама, но Еленовна вызвалась помогать, чтобы быть полезной.

Бахилы нашлись в моём пенале (сам в шоке), терапевтша натянула их на сапоги, и теперь стояла в дверном проёме, растеряно глядя на нас с Еленовной. Эту мы ещё не знали – поликлиниковые доктора сменяются слишком быстро. Вот опять: молодая, ну совсем девочка, беленькая и хорошенькая как куколка (оценка Еленовны). 

По словам мамы их таких словно делают на специальной медицинской фабрике, отправляют к нам на тестовое испытание, а потом переводят дальше, на более сложный уровень врачебного квеста.

— Здрасссь… — выдохнул я.

— Слюни подбери, – шепнула мне Еленовна.

— Я э-э-э… узнать. То есть проверить. По вашему адресу э-э-э, онкобольной… больная… на моём участке, — вымучила куколка.

— Это я, — кивнула Еленовна.

— Вы?!

— Удивляетесь, что ещё не в саване?

— В чём?

— В саванне! Там живут сказочные  слоны, — пояснила Яся.

Куколка поморгала и попробовала ещё раз:

— Я недавно здесь. Видимо, у меня не всё правильно записано. Вот, — она раскрыла блокнот, — четвёртая стадия, и ещё…

— Всё так, — перебила мама. – Но нам пока ничего не нужно.

— Давайте, я хоть давление померяю, — ещё больше растерялась куколка.

— Нет, спасибо.

Яська уже поняла, что опасаться нечего, но про нервы напоследок напомнила. Она про это дело рассказывала каждому встречному, считая себя уникальной девочкой.

— Носом тянет, — пояснила мама, и Яська тут же продемонстрировала: трубно потянула воздух, будто здоровенный мужик с запущенным насморком. – Но это не простуда, а нервный тик. Пройдёт.

Куколка глянула на Яську, потом на Еленовну, снова на Яську и спросила:

— Вы уверены, что пройдёт?

Мы давно ни в чём не уверены, но научились не переживать по этому поводу. 

Так-то.

 

***

Сказка, которую Еленовна читала Ясе однажды перед сном.

Про слона.

В нарисованной саванне жил нарисованный слон. Он был оранжевый, круглый, на тоненьких ножках-палочках, уши у него были тоже круглые, а хобот длинный и полосатый. Ещё в саванне жили: треугольная мама в синем платье, две пушистые пальмы с кокосами, гигантская красная бабочка, дом с трубой и треугольная мамина дочка, которая и нарисовала эту картинку. Им светило жёлтое кривобокое солнце, за домом текла речка, а по берегам кустиками топорщилась трава. Что ещё нужно? Но слона всё время беспокоили разные вопросы. Настоящие, совсем не нарисованные. Например, где начинается и заканчивается речка? Почему солнце не падает? И самое главное – есть ли ещё слоны на свете?

Девочка смеялась и говорила, что всё это ерунда, потому что какая разница – и так хорошо. Слон катал её на спине и не спорил, что хорошо. Но каждый раз, гуляя с девочкой, он проходил на шажок дальше. И однажды уткнулся лбом в край рисунка.

— Интересно, что там? – задумался слон.

Девочке было неинтересно, и он повёз её назад.

Потом слон снова вернулся к краю. Он осторожно пощупал границу хоботом, а хобот — раз — и продавил преграду! «Ти-и-иль», – чуть слышно лопнуло что-то тоненькое, хоботу стало холодно, но и любопытно, и весь слон шагнул вслед за ним. Когда его передние ноги повисли в пустоте, слон немножко испугался, но всё равно оттолкнулся от нарисованной саванны и прыгнул вперёд. В прохладную тьму. Саванна исчезла, слон повис, зажмурился и закричал:

— Помогите!

Шло время и ничего не менялось. Слон пошевелил ушами, потом хоботом, и подумал, что это приятно. Он словно болтался в воде, лёгкий, как пузырёк воздуха. Интересно, ужасно интересно! Слон открыл глаза и увидел множество белых огоньков вокруг.

— А если я поплыву? – спросил он сам себя. И поплыл. Полетел, медленно перебирая ногами и немножко покачиваясь из стороны в сторону. «Космос» пришла в его голову странная непонятная мысль. Да, космос – это действительно был он. Нарисованный маленькой девочкой гуашевыми красками на альбомном листе. Ласковый и невесомый.

«Космос» — ещё раз подумал слон приятное слово, тихое и спокойное. Он засмеялся и полетел быстрее, выше, глубже. До самого края.

Так он стал путешественником.

Он прыгал из рисунка в рисунок, а их у девочки было немало, целая стопка. Иногда слон встречал дом с трубой, но уже не в саванне, а в лесу или на склоне острой горы. Иногда – треугольную маму и её дочку, а однажды – других слонов. Сейчас он как раз с ними.

А девочка рисует новые картинки, чтобы слону было где гулять и куда возвращаться.

 

***

Яське не особо понравилась эта сказка, она любит принцесс и разное волшебство. Но слона запомнила и изобразила в лучшем виде. И треугольную девочку. Страшненькую, но мы все очень хвалили

 

***

В торговый центр мы рванули заранее, чтобы не толкаться в потной толпе покупателей. В понедельник с утра. Яську отправили в сад, а вот я школу прогулял. Потому что дело предстояло непростое: резво приобрести подарки для всей семьи, да так, чтобы никто не догадался, что найдёт под ёлкой.

С папиными и Яськиными подарками разобрались легко, потом вместе выбрали пустяк для девочки, о которой здесь писать не обязательно, а потом всё усложнилось. Мы трое должны были купить что-то друг другу, но при этом я или мама не отходили от Еленовны — по очереди следили за её самочувствием. Она хоть и закинулась лишней таблеткой, быстро уставала и старалась держаться поближе к скамейкам в холле. И всё время жаловалась то на спину, то на правое бедро, которое заболело пару дней назад.

И всё же Еленовна порадовалась огромной ёлке на входе, светящимся оленям перед ней, гирляндам из гигантских шаров под стеклянным куполом торгового центра, капучино с корицей в ресторанной зоне, выбору приятной ерунды для нас и бережному раскладыванию этой ерунды по пёстрым коробочкам в отделе упаковки.

В одном из магазинов Еленовна долго стояла у витрины с курительными трубками – в периоды трезвости Гоша любил красоваться с трубкой. А праздники не любил. Все прошлые зимы Еленовна оставалась дома охранять Гошино пьянство, и встречала новый год одна: Гоша бродил по гостям или нырял в свой ненаглядный компьютер. «Дедлайн!» — рычал он, отмахиваясь от Еленовны. Теперь всё иначе, всё по-настоящему. И без Гоши.

Но Еленовна купила трубку, уж не знаю зачем. А маме она взяла шёлковый платок в символичных алых маках.

— Ручная роспись, — сказала продавщица, — десять лет будете носить, цвета не поблекнут.

— Вы уверены? – спросила Еленовна.

— Конечно! Горячий батик, краски европейского качества…

— Нет, что десять лет — уверены? Точно десять?

— Десять, пятнадцать, сколько угодно!

И продавщица сверкнула улыбкой, да так, что мы чуть не ослепли.

 

***

Раньше мама наряжала ёлку для меня, потом — для Яськи, а теперь – для Еленовны. И не искусственную из зелёных унитазных ёршиков, а живую, с запахом.

Ночью, когда все улеглись, папа сказал маме:

— Нет. Нет и всё, закрыли тему.

— Тебе трудно? – обиделась мама.

— Трудно. Я не буду изображать сказочного полудурка с накладной бородой.

— Знаешь что?!

— Что?

Они тихонько шипели, но мне всё равно было слышно через тонкую дверь спальни. Яська спала, Еленовна тоже – от таблеток она словно выключалась и шумно, рывками заглатывала воздух всю ночь. Нас не тревожил её храп, он был сигналом, что всё нормально, что Еленовна дышит. Так что мучился бессонницей я из-за другого. Другой. Из-за девочки, о которой здесь писать не обязательно. И я не писал бы, но знаете, никак не могу понять, что за дурь на неё нашла.

Она захотела встретиться возле спортивных раздевалок после уроков, и я сразу подумал, что случилось очередное зло. Может, поменьше нашего, но всё равно – зло. Как-то не ждал в те дни от людей ничего другого. 

Я попросил, чтобы она всё объяснила прямо сейчас, в классе, но зря: после уроков и точка. И вот я еле досидел до звонка и маялся возле этих раздевалок, придумывал всякое, вспоминал её настороженный взгляд, который весь день подкрадывался ко мне и сразу отпрыгивал. И когда она, эта девочка, всё же пришла, то опять ничего не сказала. Стояла передо мной в тёмном коридорчике и смотрела в пол. Там густо пахло потными футболками и носками, резиновыми мячами, ещё какой-то пыльной гадостью. Противно и неправильно.

И вдруг она: «Я тебе нравлюсь?»

Ещё бы! От неожиданности я так и ответил: «Ещё бы!»

Тогда эта девочка прислонилась спиной к стене, снова молчала и смотрела, будто это я её позвал и теперь должен объясняться. Выжидательно вглядывалась в моё лицо. Мне это надоело, и я прямо спросил: «Что случилось? Может, тебе помощь нужна?».

Что такого? Почему она удалила меня из друзей и закрыла доступ на свою страничку? Я и сейчас не понимаю. А в тот день было вообще обидно, и поэтому я не спал, слушал родителей.

— Нам нужен праздник! Настоящий! – упёрлась мама.

— Я не против, — согласился папа, — только не надо перегибать.

— Это я перегибаю?

— Ты.

Они помолчали и папа сказал:

— Ты – молодец, много делаешь для Лены. Она это понимает и ценит, старается тебе угодить, но иногда через силу. А человек не должен притворяться счастливым и заставлять себя улыбаться. Согласна?

— Всё не так!

— Да ну?.. Ладно, всё не так. Но постарайся на неё не давить. Забота и насилие – разные вещи. Не заигрывайся.

Папа сказал это спокойно, даже ласково, а мама назвала его словом из категории 18+. Она же не знала, что их слышно. Я снова не понял: с чего она разозлилась? Видимо у женщин временами мозги подвисают, и они сами не знают, чего хотят.

Когда я начал уже засыпать, снова услышал мамин голос:

— Я больше ничего не могу сделать. Это ужасно, но я ничего не могу. Пусть она хоть последние дни проживёт достойно, в семье, в любви. Я не знаю, как надо. Мне тоже страшно. Как ты не понимаешь?

— Понимаю, — сказал папа.

Он повторял это много раз, будто гладил маму по голове.

Я засыпал и думал про последние дни. Разве можно такое говорить вслух?

 

***

Раннее зимнее утро не слишком отличается от глубокой ночи, и началось оно с кошмара. Снилась узкая яма, я лежал в ней, а земля падала сверху и набивалась в мой открытый рот. В уши лаяла большая старая собака, невидимая, но судя по низкому хриплому голосу, очень большая и очень старая. Вспыхнул свет и выжег мне глаза – это мама щёлкнула выключателем. Я пытался подняться, заходился сиплым лающим кашлем, с тонким свистом втягивал воздух, но его было слишком мало.

— Тише, это ларингоспазм, сейчас снимем, — уверенно сказала мама.

— Я умру, — прохрипел я.

— Нет, у тебя такое уже было, просто ты забыл. Полежи спокойно, принесу ингалятор и гормоны. Не бойся.

— Давай скорую вызовем! – потребовала Еленовна. Она стояла в дверном проёме, прижав руки к груди, и мелко тряслась.

— Зачем? Сами справимся, – мама ушла в спальню, хлопнула дверцей шкафа, потянула выдвижной ящик. Зашуршал пакет, я его знаю, в нём лекарства.

Еленовна помогла мне приподняться, поправила подушку. Теперь я полусидел, но кашля, клокотания и свиста меньше не стало. Меня знобило, по щекам текли слёзы. Дышать! Дышать! Помогите дышать!

— Позвони в скорую!

— Нет. Они ехать будут минут сорок в лучшем случае, слишком долго.

И вот, через целую прорву времени, я давился едким дымом, всасывая его через резиновую насадку. Мигала оранжевая лампочка на боку ингалятора, гибкий шнур тянулся к спинке дивана и дальше – к розетке, гудел маленький мотор. Я думал о том, что хочу жить, только жить, обязательно жить, и не особо прислушивался к маме и Еленовне, но их слова вливались в мою голову вместе с гулом и лекарственным дымом.

— Скорую надо, — повторяла Еленовна.

— Не надо, проингалируется, и станет легче. Через час ещё разок.

— Это тот приступ? Как раньше?

— Угу. Давно не было, я надеялась, что перерос.

— Но почему, откуда оно берётся?

— Может, аллергия на хвою, на живую ёлку. Или стрессануло, или ещё что. Инфекция, вирус… Я же тебе рассказывала, врачи обычно сваливают на аллергию, но точно сами не знают. Сейчас антигистаминное ему дам.

— Ты рассказывала, но я не видела. Даже представить не могла, как это бывает… а если так загибается совсем маленький ребёнок, боже…

— Вот тебе и «боже». Синел, кровь из носа лилась, да. Но ничего, справились.

Еленовна заходила, заметалась по комнате. Она не хромала, не держалась за поясницу, совсем забыла о своих болях:

— Ты столько раз просила меня приехать, пожить с вами, но я не верила, что это серьёзно. У меня работа была, Гоша. Думала, если что, вызовешь скорую. Чем я-то могу помочь? А оно вон как, пока врачей дождёшься, поздно будет. Мужа нет, вечно на работе… как ты с ума не сошла?

— Почти сошла, — невесело улыбнулась мама.

— Прости меня, — сказала Еленовна.

— Да ладно. Посмотри, дым ещё идёт?

— Вроде нет.

Мама выключила ингалятор, дала мне таблетку и стакан с тёплой водой. Дышал я без свиста, но тяжело. И дрожал, словно не полегчало.

— Мам, посиди со мной, я боюсь, что усну. Пожалуйста. Вдруг опять накроет? — чуть не плакал я.

— Я посижу, — сказала Еленовна.

— Лен, не надо, иди отдыхай, — не согласилась мама.

— Нет, я посижу. Я тоже боюсь задохнуться во сне.

— Фантазёры вы оба, —  покачала головой мама, — и паникёры.

Может и так, но зато мы были вместе и очень хорошо друг друга понимали.

Я и Еленовна.

 

***

Наблюдение от Еленовны (из записной книжки):

Вряд ли после смерти мы встретимся с теми, кого любили. Жизнь похожа на курортный роман: как бы ни было хорошо, придётся прощаться. Можно обмениваться адресами или номерами телефонов и ждать. Можно утешаться фантазиями о новой любви. Только это не важно — роман заканчивается, блекнет, забывается. В смерти мы способны помнить только о себе. Или любовь сильнее? Хотела бы я знать наверняка.

 

***

Гоша обиделся. Позвонил маме и заявил, что сам не хочет к нам приезжать. Что раз его все бросили, плевать ему на нас.

— Очень мило, — ответила мама. И добавила: – Слабак.

Она отключила трубку и долго рассуждала о субъектах, которые сначала сделают человеку ужасающую гнусность, а потом его же за это ненавидят. При этом они драматично заламывают руки и громко жалуются на непонимание. И да, окружающие им сочувствуют. Потому что кто громче орёт, тот и жертва. «Очень удобно для подлецов, — говорила мама, — вроде напакостили, а совесть не беспокоит».

Папа о Гошином поведении не высказывался, у него вообще нет такой привычки – кого-то обсуждать. Мне было немного тошно внутри, а Яська разнылась, что ей дядю Гошу жалко. Глупенькая она, потому что маленькая. Добрая. Повезло ещё, что быстро отвлекается. А когда подошёл день детсадовского утренника, стало вообще не до Гоши.

«Хочу посмотреть на мою девочку», — сказала Еленовна и проглотила горсть таблеток, чтобы высидеть все положенные хороводы. 

Яська отплясывала в эскимосском костюме вокруг мелкого белобрысого шамана с игрушечным бубном, потом читала стишок и всячески веселилась. Но после праздника куда-то пропала. Мы нашли её в группе. Яська одиноко стояла у окна, чуть вздрагивала плечиками и время от времени трубно тянула носом.

— Она расстроилась, что Дед Мороз не настоящий, — объяснила воспитательница. –Вместо него была переодетая Зоя Александровна. А я сказала, что Дедушка хотел к нам приехать из Устюга, но не смог из-за метели. Метель, буран, все дороги снегом замело, вот он и задержался. Пришлось Зое Александровне Дедушку заменить.

Она самодовольно улыбнулась.

Мы подошли к Яське и тоже посмотрели за окно. Шёл дождь, улица утопала в жидкой грязи, снегом и не пахло.

— Дед Мороз придёт в новогоднюю ночь и принесёт подарки, — пообещала Еленовна Ясе. — Мы запрём дверь, и Зоя Александровна не сможет тебя обмануть. Вот увидишь.

Яся глянула недоверчиво, но кивнула. Теперь она могла хотя бы надеяться.

Да, так она и работает, эта неубиваемая надежда.

 

***

Дед Мороз принёс с десяток праздничных коробок и оставил их под нашей ёлкой. Как и заведено, случилось это ночью, когда все спали. 

Много лет Еленовна не наряжала ёлку, не находила утром неожиданных подарков, не шуршала обёрточной бумагой. Но тогда мы были далеко, а теперь рядом. 

Сначала Еленовна взвесила коробку в руке – тяжёлая, потом долго и с удовольствием снимала серебристую фольгу, под которой нашлись два рисунка от Яськи, карты Таро с инструкцией от меня, дорогущие марципановые конфеты от папы, а от мамы — три книги. Они и сейчас лежат на полке в Яськиной комнате: Дафна Дю Морье, Фэнни Флегг, Рэй Бредбери.

— О-о-о! – сказала Еленовна. Она раскрывала книги, нюхала страницы, поглаживала обложки. – Они слишком толстые, не успею прочитать. Жалко.

— Не выдумывай, — ответила мама. – Проглотишь за неделю. А потом новые купим.

Еленовна покачала головой, её взгляд опустел и стал далёким – наверное, уже размышляла, с чего бы начать.

Мама не ошиблась, читала она со страшной скоростью, и все мы ходили на цыпочках, чтобы не мешать. Еленовна с книгой!

— Это прорыв, — серьёзно сказала мама.

Еленовна управилась за десять дней и попросила ещё.

 

***

— А если я перестану пить антидепрессанты? Боюсь привыкнуть, — сказала Еленовна маме примерно на середине второй подарочной книги.

Погибать она передумала, её будущее выбралось из часового циферблата и переехало в календарь. Места там побольше, можно и ноги вытянуть, и мебели прикупить, и даже завести аквариум с рыбками или котика.

— Нет, не бросай пока, — ответила мама.

— Так зависимость, как потом с ней?

— Потом и будем думать. Подожди немного.

Еленовна не спорила, но приём таблеток время от времени пропускала. Тайком. Мама замечала её хитрости и тоже не спорила – Еленовне лучше, это главное. Лучше, намного лучше, просто магия какая-то.

 

***

Знаете, что такое счастье? Это картонка под мягким местом, когда вы летите с ледяной горы. Хотя нет, для начала это – ледяная гора. А ещё раньше – снег, чтобы эту гору залить.

Снег сыпался два дня. Намело его – сантиметров десять — настоящие сугробы. Долго он у нас не залёживается, поэтому горка возле котельной кипела от малышни и серьёзных взрослых людей вроде меня.

Санки в наших краях редкость, ведь зимы почти нет, но зато продавщица из «стекляшки» вынесла кучу коробок и разрешила разодрать их на удобные подкладушки. Мы с Яськой катались как сумасшедшие. Скользили, толкались, орали, сбивались в кучу-малу с такими же крикунами, и снова лезли на гору, и снова мчались вниз. К вечеру лёд превратился в грязное подтаявшее месиво, но это ерунда. Скользит!

Еленовна наблюдала издали, прохаживалась между деревьями, мяла в перчатках комок снега, иногда махала рукой.

— Ба, смотри как я могу-у-у! – верещала Яська.

— Смотри-смотри-смотри!

— Еленовна-а-а! Я лечу-у-у! А-а-а!

— Давай с нами! – кричал я.

Еленовна улыбалась и качала головой. Она подошла совсем близко, прислонилась к столбику железного забора и закрыла глаза, будто вслушивалась. Но не в бессвязные ребячьи вопли, а в какой-нибудь многозначительный классический оркестр.

Когда накатались и выкричались, поплелись домой под тусклыми фонарями. Еле-еле. Восторг не выветрился, но мы отяжелели от усталости. К тому же с Яськи текла грязь, с меня тоже, и встречу с мамой хотелось отодвинуть подальше. Еленовна не шла, а плыла, смотрела по сторонам, изредка поддакивала Яськиной болтовне, но рассеянно. Думаю, её оркестр не перестал играть. Думаю, это была особенная музыка.

Во дворе под шелковицей ещё не наследили. Беглые птичьи штрихи не в счёт, они проскочили лишь по краю нетронутого снега. Еленовна замедлила шаг и сказала:

— Вы идите, а я постою здесь минуточку.

— Мы с тобой, — не согласилась Яся, и Еленовна снова кивнула. Её взгляд блуждал по белому гладкому снегу, потом поднялся по стволу к веткам дерева и выше. Есть такая традиция: если смотришь в звёздное небо, нужно найти ковш с отломанной ручкой и называть его медведицей. Или хотя бы ткнуть пальцем в полярную звезду. Но Еленовна сказала:

— Спутник дрожит синим огоньком, видите?

— Или самолёт, — сказал я.

— Самолёт-самолёт забери меня в полёт! – завела Яська, а Еленовна вдруг покачнулась, медленно опустилась к земле  и повалилась спиной в сугроб, раскинув руки.

В первую секунду я не понял, что происходит, а во вторую в голове щёлкнуло, и я выключился. Парализовался. Тормознуто стоял и смотрел, как Еленовна вскинула руки вверх и опустила, и опять вскинула, словно тонет и колотит ими по воде.

— Снежный ангел! – догадалась Яська и тоже плюхнулась. Она молотила ручонками, продавливая в снегу рисунок крыльев. Снежный ангел, Еленовна дурачилась! Меня окатило горячей волной и отпустило. Еленовна смеялась, Яська смеялась, и тогда я сел рядом и тоже захохотал.

— И грязь почистилась! – обрадовалась Яська, перевернувшись на живот.

Мы катались в снегу целую вечность, а потом снова посмотрели вверх и всё-таки нашли звёздный ромб, или ковш, или медведицу.

 

***

Наблюдение от Еленовны (из записной книжки):

В фильмах и книгах смерть красива. В ней есть важность, спокойствие и достоинство. Именно достоинство. Вот человек болен, вот он – чистый и торжественный мученик — лежит в постели, вот поднимает тяжёлые веки, смотрит на близких людей (или хотя бы на одного человека, даже не близкого, а случайного) и с трудом произносит какие-то мудрые или трогательные слова. Глаза медленно закрываются, он вздыхает и уходит. Несломленный герой.

Я тоже так хочу. Но смерть унизительна и нет в ней ничего весомого. Даже не так. Унизительно умирание. А значение смерти как события сильно преувеличено. Ничего особенного и важного. Рождение – это начало увлекательного путешествия. Возможно, что и смерть – начало чего-то чудесного, но с нашей живой стороны этого не видно. Поэтому просто «конец фильма». Самое большое, о чём можно мечтать – проспать финальные титры. Тех, кто ушёл во сне, поцеловал Бог.

А книги врут.

И всё же среди книжных истин есть много потрясающе точных фраз. Но две мне нравятся больше других: «В любви нет страха» и «Любовь не перестаёт».

Первое изречение – ложь, второе – иногда ложь, а иногда — правда. Но оба они прекрасны.

 

***

После праздников мама созвонилась с доктором-по-знакомству, чтобы он назначил день и время, когда нужно прийти за результатами бронхоскопии Еленовны. Нет, прямо сейчас он ничего не может сказать, потому что спешит и не всё готово. Да, послезавтра будет точная картина заболевания. Можете приехать одна, без пациентки, если она вам доверяет. Всего доброго.

 

***

Мама так и сделала — поехала одна.

Таксист без проблем отыскал наш дом и даже не ошибся подъездом – первый хороший знак.

На мосту через реку не было затора – второй хороший знак.

В машине играла песня Wоnderful life группы Black: «Вот я снова у моря, солнце льётся на мои волосы, а мечты поднимаются к небу». Любимая песня Еленовны – третий хороший знак.

А когда мама поднималась по широкой лестнице онкоцентра, ей встретилась женщина лет пятидесяти. Она сбегала по ступеням, парила над ними, и казалось, что её редкие блондинистые волосы раздувает тёплый ветер. Женщина прижимала к уху телефонную трубку:

— Передай всем, жду их сегодня вечером! Пусть принесут шампанское! Много-много шампанского, доктор сказал, что теперь можно!

Мама решила, что это тоже знак, лучший из всех.

 

***

Я долго не писал, потому что думал. Перечитывал уже сказанное, вспоминал, советовался с мамой, и снова думал.

Вчера днём я пошёл в торговый центр, спрятался за музыкой в наушниках и несколько часов смотрел на людей. Иногда я прикасался к ним, если очень хотелось. Вроде как случайно. Пытался считывать по губам чужие разговоры, по жестам — чувства. И думал.

Возле центра огромная парковка, почти пустая в будни. Чуть отойдёшь от входа, и нет никаких машин — только асфальт, фонарные столбы по краю да брошенная кем-то тележка из супермаркета. Она на колёсиках, знаете, да? Но вряд ли всем известно, что её задняя стенка из тонких железных прутьев легко поднимается. И тогда в тележку можно сесть, толкнуться ногами и поехать. Можно вертеться вокруг своей оси или выписывать широкие круги. Много чего можно.

Я сидел в тележке под синим небом, один на ветру, на чёрно-асфальтовом поле, и в уши мне заливались тягучие слова на чужом языке. «Прекрасная жизнь» под клавиши и саксофон. Я закручивал тележку снова и снова и без конца включал один и тот же трек. Я думал.

Моя история должна быть правдивой, а иначе и начинать не стоило. Надо писать честно, как было и есть, до самого конца. Так? Мама говорит, что так, или мой блог потеряет смысл: я ведь затевал его для правды. Мама беспокоится, думает, что я запутаюсь и скоро перестану отличать правду от вымысла. Некоторые игры меняют людей по-настоящему, говорит она.

Мама права.

Но ведь мой рассказ – это только моя реальность, я её создаю и могу сделать какой угодно. Как напишу, так и будет. Пусть не для всех, но буквы – совсем не мелочь. Написанное слово становится частью настоящей жизни. И если я могу многое исправить в истории про то, как Еленовна встретила зло, то должен исправить. Обязан. Разве нет?

Я знаю, что тоже прав.

И думаю, думаю, думаю об этом. Вернее, думал все долгие дни, пока не делал новых записей. А вчера, в грязной супермаркетной тележке с разболтанными колёсиками, кажется, нашёл правильное решение.

В одном старом детском журнале была картинка: мальчик сидел за столом и не мог выбрать между двумя тарелками с разной вкусной едой. А я тогда удивился его тупости, ведь можно взять из обеих тарелок. Так я и сделаю.

 

***

Мы ждали маму дома. Еленовна делала вид, что ничего особенного не происходит, но всё время поглядывала на часы и проверяла мой телефон – вдруг села батарея и мама не может дозвониться. Она жалела, что струсила и позволила маме ехать одной, ожидание оказалось слишком мучительным. 

Я пытался отвлекать Еленовну, приставал с картами, потом включил классный триллер про мужика-охотника на маньяков, но фильм оказался нудным. Странно, раньше он мне нравился. Мужик на экране принимал красивые позы и изрекал банальности, а нам даже не хотелось ехидничать на этот счёт. Но не выключали, прилежно пялились в телевизор, как малыши, которым пообещали дать конфеты за хорошее поведение. Ну, или поставить в угол за плохое.

Мама распахнула дверь и не вошла, а ворвалась в прихожую.

— Я купила шампанское! – с порога закричала она. – Нам тоже доктор разрешил! Будем праздновать!

— Что праздновать? – насторожилась Еленовна.

— Что надо! Теперь можно!

— И мне? – понятно, что мне нельзя, но мама проявила невиданную щедрость:

— А как же? Пару глотков для компании.

Она не стала снимать пуховик и сапоги, бросила сумочку с пакетом на пол под вешалкой и рванула в кухню за бокалами. Улыбалась глупо, смотрела хитро и немного пританцовывала.

— Я не буду пить, пока ты не скажешь про анализы, — голос Еленовны звенел от волнения.

— Ещё не поняла?

— Скажи. Мне надо услышать.

— Ленка, ты счастливица! Ты – одна на миллион!

Они обнимались как безумные. Потом сгребли меня, стиснули и прижали. Мы долго стояли втроём посреди кухни, в луже талой воды, которая натекла с маминых сапог.

 

Мама приехала из больницы, когда киношный охотник на маньяков осматривал очередную жертву. А вот нам её не показывали. Камера скользила по краю медицинской каталки, по складкам простыни и контурам тела под ней, возвращалась к нахмуренному лбу главного героя, к его поджатым губам, небритому подбородку. «О май га-ад!» — восклицал его глуповатый толстый напарник или потрясённо шептал: «Джезус!», а на экране снова появлялся край простыни, лопасти вентилятора под потолком, муха на оконном стекле, вентилятор, каталка, муха.

— Да сколько можно?! – не выдержала Еленовна и в тысячный раз посмотрела на часы.

— Я уже дома, — отозвалась из прихожей мама. Она открыла дверь так тихо, что мы не заметили. Еленовна вдавила красную кнопку на пульте, и напряжённое лицо киногероя исчезло в темноте.

Мы ждали на диване, ничего не говоря и не двигаясь. Еленовна — калачик под пледом, а я с маленькой велюровой подушкой под головой у другого подлокотника. Мама медленно разулась, сняла пуховик и вошла в комнату.

— Подтвердилась аденокарцинома, — сказала она без вступления и достала из сумки пластиковую папку с медицинскими справками и выписками.

— Что теперь? – спросила Еленовна.

— Ничего.

— Опять химия?

— Нет, Лен. Они будут делать дообследование на какие-то клетки или мутации. Врач сказал, что опухоль сложнее и агрессивнее, чем предполагалось. Просто так подобрать химию не смогут. Опять… Они хоть что-то могут?!

Помолчали.

— Всё-таки я умру, — вздохнула Еленовна.

— Все когда-то умрут.

— Да, только я не «когда-то», ты же понимаешь.

— Ну и что? Что?! – мама и так была на взводе, а тут, как говорит папа, у неё резьбу сорвало. – Сядем рядом и будем плакать? Кому от этого легче? Я могу завтра пойти в магазин и погибнуть на пешеходном переходе: пьяный козёл собьёт, или у трезвого тормоза откажут. Кто угодно может умереть в любую минуту! Что, обязательно страдать по этому поводу?! 

— Это другое. Ты можешь погибнуть, а можешь не погибнуть. Не передёргивай. И не кричи на меня.

— Я не кричу. Но пока человек жив, он должен жить, вот, что я хочу сказать.

— Никто никому ничего не должен, – отчеканила Еленовна.

— Чушь! — сказала мама.

Вечером она извинилась, но я видел, что мама не считает себя виноватой. В конце концов, у всех есть нервы и мало у кого они железные. Еленовна это понимала. Они долго сидели обнявшись.

 

***

Папа несколько раз дежурил в тубстационаре, когда служил в другом ментовском подразделении. Лет с тех пор прошло немало, но мама с Еленовной хотели услышать обо всём, что он там видел. Они и сами уже побывали в диспансере – у Еленовны начались новые анализы и обследования. Самое важное – два контейнера со слюной или чем-то таким для выявления формы туберкулёза. Оказывается, он бывает закрытый и открытый.

— Видели серый двухэтажный корпус у забора? – спросил папа, и мама с Еленовной кивнули, — Его называют «Подводная лодка». Там лежат с открытой формой тубика, те, кто живыми из больнички вряд ли выйдут. В основном это наркоманы, алкоголики и разные маргинальные личности. Они не лечатся толком, бегают в ближайший магазин за водкой, таблетки выбрасывают. Есть там другое крыло для тех, кто хочет выкарабкаться. Но любителей вечного праздника больше. Дно, одним словом. С закрытой формой – совсем другая история.

«Тубик» — легкомысленно звучит, немного игриво. Вроде щенячьей клички – почти «Тузик». После острой рычащей «карценомы» (карцер, кратер, канцероген) и безнадёжного окончательно короткого «рак», тубик не кажется опасным врагом. Но это зря. «Хрен редьки не слаще – сказала мама, сравнивая туберкулёз и онкологию лёгких, — но если есть за что хвататься, будем хвататься».

Папа сказал, что на Подводной лодке много трупов, живущих полной жизнью, хоть и уродливой. А Еленовна грустно заметила, что в онко-больнице до тошноты насмотрелась на живых, которые разучились жить. И понадеялась, что попадёт не на подлодку, а в другой корпус, для другой формы туберкулёза. И пусть ей снова предстоит химиотерапия, и долгие месяцы изматывающего лечения, не страшно. Лишь бы на пользу. Но это станет ясно потом, недели через три, а пока ответ лежит в двух контейнерах за семью печатями.

 

Наши надежды лопнули почти безболезненно, наверное потому, что мы только утешали себя, но не верили по-настоящему. Чудес не бывает, как и дедов морозов. И если Яськино новогоднее волшебство дрогнуло, но не пропало благодаря Еленовне, то моему повезло меньше. Давным давно маме почти удалось убедить меня, что зимний Дед не выдумка: он есть, дети соседки сказали неправду. И вот мы гуляли на центральной площади, а он вышел из-за ёлки — Дед Мороз в красной шубе и с бородой. Я закричал: «Мама, он живой, он здесь!» Но тут из-за ёлки вышел ещё один, и ещё, уж не знаю, что они там делали – целая толпа ряженых дядек. Я тогда расстроился, но не слишком, просто убедился, что мир жесток.

Еленовна тоже держалась молодцом, но увеличила дозы антидепрессантов и обезболивающих. К ноющему правом бедру добавилась ломота в плече.

— Хочешь, сходим в церковь? – спросила мама.

— Нет, — ответила Еленовна, — никогда не ходила, а тут побегу. Это лицемерие. Да и что мне там делать?

— Ничего особенного. Расслабишься, подумаешь спокойно.

— Я уже миллион раз всё передумала. Нет.

А мама ходила. Теперь у неё в сумочке лежал платок с маками, чтобы набрасывать на голову при случае. Она не стала религиознее, но говорила, что иногда чувствует присутствие. Присутствие – с большой буквы. И это совсем не то же самое, что вера в дедов морозов. 

Мама покупала одну свечку, зажигала,  просила сил всем нам и шанс для Еленовны. Шептала, что всё будет как должно, но пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста хоть маленький шансик. 

И вот после Рождества я и мама стояли в полупустой часовне неподалёку от рынка — мама решила заглянуть по дороге, а я её ждал. Она бормотала над свечкой как заклинатель, я рассматривал плиточный пол, картины на потолке и картины на стенах. Она — в платке возле подставки со свечами, я — с пакетом продуктов у входа. Когда мама закончила, повернулась и сделала шаг к двери, мы услышали стук. Негромкий, но твёрдый удар, который умножился благодаря колоннам и высокой купольной кровле. Погасшая свечка лежала на полу. Мама вернулась, подняла её и снова вставила в высокий держатель перед иконой. Чуть пошевелила — всё отлично. Отошла, и снова – Тан! — мамина свеча упала. «Не поднимайте, — сказала пожилая тётка из церковной лавки — это вам ответ».

 

***

Из интернета (чат поддержки больных туберкулёзом).

Туберкулёз излечим, если с ним правильно бороться, он не убьёт. Не бойтесь. Не верьте, что это постыдная болезнь, которая бывает только у аморальных личностей. Не вините себя. Не ищите других виноватых. Не паникуйте. Настройтесь на испытание, которое вам по силам.

 

Из интернета (сайт о неизлечимых болезнях):

Господи, Ты видишь мою болезнь, Ты знаешь, как я грешен и немощен, помоги мне терпеть и благодарить Твою благость. Господи, сотвори, чтобы болезнь эта была в очищение множества грехов моих.

 

***

Терапевтша-куколка пришла со своими бахилами. Мама сообщила о смене диагноза, показала бумажки из пластиковой папки, сказала, что это непостижимо.

— Вы не боитесь за детей? – спросила куколка. – Если форма открытая, ваша мама…

— Сестра.

— Сестра, простите. Ваша сестра может их заразить. И вас тоже.

— Об этом раньше надо было думать.

— Зря вы так беспечно относитесь, и сейчас надо.

— И что вы предлагаете?

С этого дня Еленовна начала носить медицинскую маску, вернее маски — она меняла их каждые два часа. Мама ворчала, что это лишнее. Папа пожимал плечами, а Яська добралась до аптечной коробки и засела разукрашивать маски фломастерами. Она трудилась весь вечер, украшая блёкло-голубые повязки разноцветными горошинами, цветами и улыбками. Еленовна хвалила Яськино творчество и сокрушалась, что теперь не может расцеловать её пухлые щёки.

Я не особо интересовался мерами предосторожности из-за собственных переживаний. Девочка, о которой здесь писать не обязательно, после каникул совсем перестала на меня смотреть, даже недовольно. Зато на одного длинного прыщавого идиота она поглядывала сто раз за урок, а на переменах ходила с ним за руку.

Как-то я не удержался, рассказал Еленовне. Сам чувствовал, что похож на капризного малолетку, который жалуется. Еленовна достала из комода гадальную колоду, выложила карты длинными полосками в три ряда и задумалась. Выходило счастье скорой встречи и прощание. Прощание я пропустил мимо ушей, а вот счастье – это про меня, это обнадёживает.

 

Мама вызвала терапевтшу на дом — ей и Еленовне до чёртиков надоело толкаться в очередях. Мы уже уяснили, что вся медицина – это бесконечная очередь. Или просто долгое ожидание, хоть ты забежал в поликлинику за справкой о насморке, хоть натурально с минуты на минуту помрёшь в машине скорой помощи. «Пожалуйста, оставайтесь на линии, ваш звонок очень важен для нас». Вежливое издевательство, по словам папы.

К тому же Еленовна начала сдавать.

— Дайте рецепт на хорошие противосудорожные уколы, — сказала мама.

— А вы уверены, что они нужны? – Терапевтша некрасиво сморщила кукольное лицо в презрительной гримасе. Словно сказала: «Разве вы доктор, чтобы умничать?»

— Да, уверена. С утра вызывали скорою, врач снял судорогу в бедре, но в больницу забирать отказался. Сказал, что с таким диагнозом не кладут. И даже в онкологию – только планово. Сказал: «Простите, но ничем не могу помочь». Я буду сама колоть.

— Мне нужно осмотреть вашу маму…

— Сестру. Вам её диагноза мало?

— …не имею права назначать лекарства без осмотра.

— Она спит. Измучилась, мы ведь не сразу про судороги поняли. Пытались обезболивать, а толку никакого, спазмолитики нужны, сами понимаете. Сейчас она под препаратами, вряд ли добудитесь. Да и смысла нет. Дайте рецепт хоть на магнезию.

— А давление? Если низкое, магнезия ещё сильнее его уронит.

— Тогда что-то другое.

Они сидели рядом на диване в зале – мама за ноутбуком, а терапевтша носом в своём смартфоне. Листали медицинские сайты, искали подходящее лекарство. Потом я спросил у мамы: «Зачем учиться на врача, если есть интернет?». А мама ответила, что главное в терапевте – рецепт и направление. Это очень грустно, но такова реальность. И ещё сказала, что спасение утопающих — только их забота. И что нам будет очень трудно, но мы справимся, потому что выбора всё равно нет.

 

***

Мама и Еленовна придумали гулять поздними вечерами. Потому что мало кто любит бродить в зимних потёмках, и на пустынных улицах Еленовна может снимать маску. Теперь её навязчивой идеей стала заразность: «Разве я могу вот так просто, из-за халатного отношения, сломать кому-то жизнь? Ни за что!»

Мама утверждала, что глупо опасаться заразы после нескольких месяцев нашей свободной совместной жизни. Тем более, из-за масок у Еленовны появилась зудящая сыпь вокруг рта. Но Еленовну не перебодаешь. Она съедала пару обезболивающих таблеток, натягивала куртку, постанывая от боли в плече, и чуть прихрамывая выходила во двор.

— Я как «тетрис», — улыбалась Еленовна, — разваливаюсь на детальки. Чем дольше пытаешься их собрать, тем быстрее сыплются.

— Ничего, — в тон ей отвечала мама, — ещё неделя, и тебя заберут на ремонт.

Они медленно шагали по кривой дорожке частного сектора. Сначала к пристани, где под причалом сонно катилась речная вода и шуршали заросли плавней в два этажа высотой, потом обратно. Еленовна снимала защитную повязку и жадно дышала ртом. У её лица клубились туманные облачка, и лицо было счастливым.

 

Судороги не возвращались, боли стихли, Еленовна ожила. Поздним вечером она попросилась на улицу:

— Там такая нереальная тишь, такой сказочный снежок падает, пойдём, а?

— Куда? – спросила мама.

— Да без разницы, просто пройдёмся немного, подышим.

Гулять отправились вчетвером, со мной и Яськой. Во многих одноэтажках уже не горел свет, фонари работали через один, темнота морозно колола щёки. Снег больше напоминал пыль — совсем маленький. Каменная от стужи земля гулко отзывалась шагами. Яська завела песню с утренника, про северное сияние и танцы возле чума. Вроде пляска, а получалось уныло, с подвываниями. У Яськи всё трагично, она уверена, что только так песни становятся душевными и трогательными. Где-то далеко завыла собака и мы рассмеялись – видно это Яськина песня проняла её звериной тоской.

Потом она сказала:

— Если мы повернём, то увидим школу, но лучше пойдём на пляж.

— А что там, на пляже? – спросила Еленовна.

— Там песок и все купаются. Будешь с нами купаться?

— Нет, конечно, и ты не будешь.

— Почему?

— Потому что зима. Холодно.

— Не-е-ет! – Яська всплеснула ручонками, удивляясь какая Еленовна глупая. – Не сейчас, а летом! Зима ведь кончится. И летом мы будем плавать, я почти умею с надувным кругом. Ты умеешь?

— Умею.

— Значит, пойдёшь с нами на пляж?

— Я постараюсь. Очень-очень.

— Поклянись!

— Обещаю.

Мы дошли до пляжа и долго стояли у медленной воды. Слушали плеск в камышах и смотрели на тусклые огни барж. Я подумал, что это не просто безлюдный берег, а самая настоящая другая реальность, как в некоторых историях про попаданцев. И время в ней закольцовано, и никогда не наступает лето. Очень уж всё вокруг было нереальное, призрачное. И подумал ещё, что было бы здорово, если б в лунном сиянии явился маг с седой бородой и велел нам найти кристалл, волшебный посох или особенное копьё, чтобы поразить зло. Чудеса должны случаться, просто обязаны, а иначе этот мир ничего не стоит. И мы бы нашли хоть кристалл, хоть кольцо, хоть чёрта с рогами, но маг не появился. 

Но я почти увидел его. Почти.

 

***

Мама позвонила Гоше сама.

— Лена, он твой сын. Да, трус, да, подлец, но сын. Я обязана рассказать ему наши новости.

— Не могла сначала у меня спросить?

— Могла, но не захотела.

Еленовна надулась и спряталась за книжкой. Мама, как ни в чём не бывало, готовила ужин. Она включила радио на кухне и подпевала популярной певице, которая считается красивой, но как по мне, похожа на переодетого мужика: «Я звезда, я суперзвезда».

— Что он сказал? – не выдержала Еленовна.

— Кто?

Еленовна раздражённо цокнула языком и опять уткнулась в книгу.

— Ничего особенного, — перестала дразнить её мама. – Одни междометия.

— Понятно.

И снова молчание. Ну, если не считать певицу (я звезда, я суперзвезда).

— Он приедет?

— Может быть.

— Не хочу.

Мама приглушила музыку до бормотания и села перед Еленовной.

— Лен, а я ведь ему благодарна. Гоше.

— Да-ты-что! — Книжка шлёпнулась на стол. — И чем так хорош этот предатель?

— Тем, что он – предатель. Только не злись и скажи честно, если бы Гоша не оказался трусом и слизняком, ты бы переехала к нам?

— Нет.

— Но ты согласна, что этот переезд – лучшее решение за много лет? Тебе хорошо, детям хорошо, всем хорошо. Правда?

— Начнём с того, что я редко у вас бывала из-за Гоши и его пьянки, так что он с самого начала виноват, — упёрлась Еленовна.

Мама только головой покачала. Еленовна ушла в свою комнату и отмалчивалась ещё с полчаса, а потом простила мамино самоуправство:

— Ладно. Но если приедет, в лицо ему плюну. Так и передай, когда снова будете созваниваться.

 

 Гоша долго говорил, а мама проявляла чудеса терпеливости. Она пару раз открывала рот, чтобы вставить слово, но рокотание в трубке было слишком плотным.

— Замолкни! – не выдержала мама. – Мне всё равно, что ты думаешь! Приезжать или нет – твоё личное дело. Я всё сказала.

Пауза.

— Самолётом. На машине можешь не успеть.

Долгая пауза.

— Да, ты всё правильно понял.

Но этот разговор случился не сразу. Сначала было вот что.

 

После вечерней прогулки Еленовна заявила, что давно не чувствовала себя настолько здоровой. Совершенно здоровой. По такому случаю мы легли поздно, встали рано и отправились на самый большой в городе рынок.

«Жизни хочу, чтобы кипело и бурлило вокруг!», — сказала Еленовна.

«Легко!», — ответили мы.

Рынок у нас южный, как и должно быть на юге, запашистый, неумытый, изобильный. Он разлезается во все стороны от большого павильона, ютится на мостах через каналы и заканчивается в кавказских и азиатских кварталах. Купить здесь можно что угодно. Пробовать еду, брать больше, чем положено, торговаться. Остаться без кошелька. Заблудиться. А если попадёшь в середину торговых разборок, можно оглохнуть.

Еленовна стояла в гуще суетливых покупателей и улыбалась. Меня и Яську это стояние не заинтересовало, мы наладились пробовать орехи и сухофрукты, тут же, рядышком. Мама приглядывала. За нами, за Еленовной, за толпой. И вдруг толпа расступилась, открывая длинный широкий проход между рядами с фруктами и разной зеленью. Скорее всего не нарочно, иногда интересные вещи получаются сами собой. Я бы внимания не обратил, если бы не громкие голоса и наше чуткое вслушивание в рыночную толкотню из-за Еленовны.

По проходу шествовала молодая цыганка, почти девчонка – в длинной бархатной юбке и рыжем полушубке, с цветастым платком на голове и ещё одним на бёдрах. Чуть позади семенили две девицы помладше – свита. Главная грозно, но кокетливо выкрикивала непонятные слова в трубку мобильника — таким тоном мои одноклассницы разговаривают только с безнадёжно влюблёнными ослами — а торговки стояли за прилавками по обеим сторонам и ухохатывались. Понимали цыганкин язык, а та рисовалась, гордилась собой. Её подружки посматривали по сторонам свысока, неторопливо вышагивая по рыночной грязи. Дружелюбный смех потянулся за ними хвостом, пронёсся мимо нас и по цепочке последовал дальше. Еленовна проводила цыганку взглядом и восхищённо воскликнула: «Во даёт! – и ещё: – Как же я всё это люблю! Её люблю! Всех люблю!»

Потом мы покупали маринованную черемшу, осетинские пироги и домашний мармелад. Словно у нас праздник. Настоящие праздники не зависят от календаря, и этот был именно такой.

 

Утром следующего дня Еленовна не смогла встать. Мама пыталась её поднять, резко сдёрнуть с кровати и поставить на ноги, но бедро Еленовны скрутила жестокая судорога. Вызвали неотложку. Унылая докторша маминых лет помогать отказалась: «Теперь будет лежать до конца. У меня тётка так умирала. Ждите». Еленовна слышала, и когда медики уехали, твёрдо сказала: «Сама пусть ждёт, а я встану!»

После нескольких уколов Еленова заснула, а мама пошла к соседке. Потом соседкина дочка Ритка наболтала Ясе, что наша мама у них сильно плакала. «Ударилась», — отмахнулась мама.

Вечером она позвонила Гоше и велела поторопиться.

 

***

Отрывок из романа о французских аристократах, который Еленовна зачитала маме, проглатывая шестую или седьмую книжку:

В конечном счёте он не сожалел о родовом замке – Мартен никогда не был там счастлив. Утрата титула и привилегий не казалась теперь трагедией — никто не способен отнять у человека самосознание, воспитание и память, поэтому он остался Мартеном и в чужой стране, под чужим именем. Разлука с детьми виделась временным неудобством, а мелкая нужда – приключением. Чего Мартену действительно недоставало, так это старой курительной трубки, которую он потерял во время спешного отъезда. Забывшись, он начинал искать её на ночном столике и, всякий раз не найдя, испытывал чувство глубокой скорби по былому. Подумать только, Мартена заставляла страдать курительная трубка — безделица, которая не заслуживает и одного печального вздоха.

 

Еленовна попросила достать из сумки и положить на видное место бордовую коробочку с курительной трубкой. Ту, что купила для Гоши перед новым годом.

Сумка Еленовны похожа на маленький чёрный саквояж, она и сейчас висит на дверной ручке в Яськиной комнате. Когда дверь открыта, а открыта она всегда, сумку не видно, но мы знаем, что она там. Раз в неделю мама протирает её влажной тряпкой.

Иногда я сажусь на пол, ставлю сумку рядом и перебираю её содержимое. Я достаю записную книжку Еленовны – пухлый блокнот на железных кольцах. Обложка у него из красного картона, без надписей или картинок. Достаю длинный прямоугольный кошелёк, футляр для очков – Еленовна надевала очки, если читала или смотрела кино, упаковку бумажных салфеток, носовой платок, древний кнопочный мобильник, две карамельки с чуть заметным яблочным запахом, круглое зеркальце, бесцветную губную помаду, с десяток блистеров разных таблеток и  пару трикотажных перчаток.

Наугад раскрываю записную книжку: «Смысл жизни – выжить, а счастье – это паузы в бесконечном выживании. Спасибо Дж. Ирвингу». Почерк у Еленовны широкий, щедрый. Я отвожу глаза и быстро складываю всё назад, в сумку. В горле у меня комок, его не проглотить и не выплюнуть. Мама говорит, что это не навсегда. И что я вырос.

 

***

Мама и Еленовна как обычно много смеялись, но между ними чувствовалось напряжение. Стоило заиграть телефону, и лицо Еленовны становилось жёстче — на какие-то секунды, но это было заметно. И всё же мама не жалела о звонке Гоше.

Когда мама сказала, что Гоша приедет со дня на день, Еленовна пожала плечами. Мне было всё равно, папе тоже, и только Яська обрадовалась. За вечер она нарисовала миллион Гошиных портретов всех цветов и размеров, ему в подарок. Сочинила стих «Кто на всей земле дороже? Дядя Гоша, дядя Гоша!» и смастерила телескоп из тетрадных листов и скотча. Гоша был Яськиным другом в их редкие встречи, он называл её сахарком.

«Потому что я сладенькая?»

«Ага. И прилипчивая».

Мне нравился Гоша, хотя я давно понял, что за его высоким ростом, широкими плечами и свирепой неухоженной бородой скрывается мягкость. Даже не мягкость, а какая-то обвислость, вялость. Дряблость, вот. Знаете, как ленивый пивной живот у некоторых мужчин. У Гоши был такой не на теле, а на характере. И я очень злился на него за Еленовну. Злиться – это просто, я много на кого злился.

Еленовна тоже злилась, но Гошу ждала. Она ни за что не призналась бы в этом, да и кому нужны признания? Главное ведь не в словах.

 

 С тех пор как Еленовна слегла, Яся дома только ночевала. Риткина мама водила их обеих в сад, потом забирала Ясю к себе и приводила домой поздно вечером. Так она помогала маме. Новый образ жизни приводил Ясю в восторг, она придумала, что Ритка ей совсем сестра, хоть и не взаправдашняя. Утром Яся первым делом бежала в комнату Еленовны, чтобы с ней расцеловаться, вечером тоже. То, что «Ба» всякий раз оказывалась в постели, Ясю не смущало – где ещё быть человеку в такое время, тем более, когда болеешь.

Болезнь мучила Еленовну судорогами.

Еленовна не жаловалась, говорила, что это наверняка побочка от множества лекарств. Вот пройдёт немного времени, и отпустит. А мама храбрилась, улыбалась, и колола-колола-колола. Ещё она купила в аптеке пластмассовое судно и научилась с ним управляться. «Боже, как стыдно!» — сокрушалась Еленовна. «Спокойствие, малыш, дело-то житейское», — отвечала мама, подражая голосу Карлсона из доисторического мультика.

Их голоса и смех целыми днями доносились из-за закрытой двери Яськиной комнаты. «Прекрати меня смешить, больно же!» — постанывала Еленовна. «Ну нет! Мёртвые не смеются, а ты живая. Терпи», — и мама снова грубовато прохаживалась на тему Гоши, или терапевтши, или ещё кого, а Еленовна хохотала.

Из-под двери тянуло холодом и табаком. После очередной судороги мама раскрывала окно на полную, и они с Еленовной закуривали. «Так хочется, что слюна течёт по подбородку», словно извинялась Еленовна. Она бросила сигареты пару месяцев назад, и мама бросила, но в эти последние дни января обе разрешали себе любые слабости. Еленовна курила в постели, мама – усевшись на Яськин комод. «Ничего, выветрится», — говорила она. За пару дней вся квартира пропиталась дымом, но некурящий папа ничего не сказал. А я и подавно. Выветрится.

 

***

Последние дни января были особенно тихими. Мирными. Мы просто жили. Еленовна глотала таблетки и читала, мама готовила что повкуснее, Яська ходила в сад, я – в школу, папа работал. На его ближайший выходной мы задумали прогуляться в кафе с молочными коктейлями, а может быть, и в кинотеатр. Если Еленовна не устанет от кафе.

Да, это были очень хорошие дни.

 

Когда Еленовна заснула, мама поехала в специальную аптеку за морфием. Она пообещала, что оставит нас ненадолго, что мне не о чем волноваться и надо просто побыть дома на всякий случай. Можно попросить соседку, но та уже взяла на себя заботы о Яське, неудобно. К тому же девочки в саду, а соседка наверняка на работе. Где ей ещё быть в будний день? Не переживай. Вот и такси, ну всё, я бегом. Если что — звони.

Еленовна позвала маму примерно через полчаса.

— Мама скоро приедет, привезёт морфий, — сказал я.

— Бедро скрутило, — пожаловалась Еленовна. Лицо у неё стало совсем белым, а под глазами и вокруг рта даже фиолетовым. Над верхней губой проступили крупные капли пота. Я раньше не замечал, как похудело её лицо – углы, впадины, острые линии.

Еленовна попросила открыть окно. Пахло в комнате едко и кисло.

— Позвонить ей?

— Не надо, я терплю.

Минут через пять всё-таки пришлось набрать мамин номер. Мобильник трезвонил в кухне. Она его забыла!

— Мне нужен укол, — Еленовна тяжело дышала, — и таблетка феназепама.

Таблетку я нашёл быстро. Принёс воды, подал Еленовне трясущимися руками. Она не смогла взять, пришлось поить самому. Стеклянный край стакана ударился о зубы, вода пролилась.

— Ничего, высохнет. Теперь укол.

— Я не смогу!

Мне до ужаса захотелось убежать, куда угодно, только подальше отсюда.

— Это нетрудно, я всё тебе расскажу.

— Не могу, не могу я! Подожди немного, мама вернётся, она обещала!

Бежать! Прямо сейчас бежать и не оглядываться!

Еленовна со свистом втянула воздух, зажмурилась от напряжения и откинула край одеяла. Ночная рубашка задралась, я увидел её ноги выше колен. Правое бедро раздувалось на глазах. Будто кто-то накачивал воздухом велосипедную шину… нет, мяч. Нога выше колена была как футбольный мяч. Я подумал, что кожа сейчас лопнет и брызнет кровь, целый фонтан крови. И подумал, что закричу или потеряю сознание. Но вместо этого сказал:

— Что надо делать?

Шприц, ампула, вата, спирт. Шприц с иглой. Снять упаковку. Поршень тянуть на себя. Потом – от себя. Вдавливать. Ампула стеклянная, с узким закруглённым хвостиком. Его надо отломить. Но не получается. Его надо… стекло хрустнуло, я проткнул палец, ампула упала. Ещё раз. Поршень шприца на себя. Согнать лишний воздух. Слишком сильно нажал, игла слетела. Ещё раз. Вместе с воздухом через иглу выплеснулось лекарство. Ещё раз. Руки делают, но голова не соображает. Паника, паника. Ещё раз.

— Коли в левую ногу, всё равно куда.

Еленовна не говорит, а выдавливает слова. От себя.

А я не могу воткнуть иголку в человека!

— Быстрее!

Не могу!

— Давай!

И тут я начинаю плакать. Мне не стыдно. Я плачу и в то же время где-то далеко, неизвестным закоулком мозга я понимаю, что в этой жизни почти всё не имеет значения. Гоша не имеет значения, девочка, о которой здесь писать не обязательно, её новый придурок, школа, друзья, чаты, деньги, прошлое, будущее, и вообще всё человечество кроме двух-трёх людей — не имеют значения. Главное, прекратить боль. Потому что видеть боль другого человека невыносимо. Любого человека, даже не родного, не знакомого. Но боль родного невыносима вдвойне. Мама это узнала той ночью, когда маленький я синел и задыхался у неё на руках. Папа тоже знает. И я теперь знаю.

— Давай!

У зла много имён: слабость, предательство, отчаяние, страх. Страх – это его главное имя.

Я ударил иглой, и боль скоро остановилась. В тот день я впервые попробовал табак, когда прикуривал сигарету для Еленовны. Гадкий вкус – вкус беспомощности.

Но мы с Еленовной снова победили, пусть и на время. Да, главное имя зла – страх, и чтобы его побеждать не нужен волшебный посох или магический кристалл. Это точно.

 

***

Гоша приехал рано утром. Ввалился в квартиру, прикрываясь букетом и радостными приветствиями. Прилизанный, выглаженный, виноватый. Он и мама стояли друг перед другом в нашей малюсенькой прихожей и будто чего-то ждали. А потом мама сказала:

— Чёрт с тобой, бесстыжая морда, давай обниматься! — и Гоша сграбастал  её своими неуклюжими ручищами.

— Ты меня сломаешь, — пискнула мама, а он рассмеялся.

Я смотрел на них из дверного проёма, Яська повизгивала и тоже лезла тискаться, только Еленовна не вышла. Затаилась в комнате, в коконе из давнишнего мохнатого пледа.

— Как она? – шепнул Гоша.

— Нормально, — ответила мама. — Иди, она тебя не съест, только немного покусает.

— А может, ты?..

— Не может. Иди, не трусь.

Гоша долго пробыл наедине с Еленовой. Целый голливудский боевик, то есть часа два. Мама один раз вошла к ним с вазой для цветов, но не задержалась. Говорили тихо, я изо всех сил напрягал слух, но не расслышал ничего кроме редкого Гошиного бормотания.

Потом все ужинали. Яська липла к Гоше, он отшучивался. Еленовна задумчиво жевала, глядя в тарелку. Мама спросила, надолго ли Гоша к нам, и он громогласно ответил:

— Побуду пока, я и ноут свой взял для работы. Ну… если не помешаю.

— Не помешаешь, — строго сказала Еленовна, и мы с ней согласились.

Всё-таки Гоша свой, из семьи, и сейчас это значило больше, чем обычно. И не такой он отвратительный тип, со своими недостатками, но бывает и хуже. 

Гоша, он – Гоша. Что тут ещё сказать. Наш.

 

Не знаю, о чём говорили Гоша и Еленовна почти два часа, не моё дело. И всё-таки сомневаюсь, что им было легко понять друг друга.

Последние пару дней Еленовна терялась от морфия, путалась, принимала фантазии за реальность. Просила сходить на почту и получить посылку от её потерянного сто лет назад мужа, или прогнать муху, или знакомила маму с несуществующими людьми. Поэтому попыталась отказаться от лекарства:

— Мне нужно быть в своём уме, когда приедет Гоша.

— И при этом кричать от боли? Даже не проси, – не согласилась мама.

Гоша явился в светлое время — Еленовна всё понимала. Более-менее. Обрадовалась цветам (мама в телефон: Гоша, пусть таксист завезёт тебя в цветочный магазин по дороге, купи матери букет, поганец… нет, те что она любит… мелкие хризантемы, много цветков на веточке… у продавщицы спроси!), обрадовалась Гоше, ожила и засияла.

Я случайно увидел в приоткрытую дверь, что он стоит перед кроватью на коленях и трясёт опущенной лохматой головой. Застыдился, отвёл глаза и ушёл к маме на кухню, чтобы ненароком не подсмотреть что-то ещё личное. Даже застать кого-то голым не так неловко, как плачущим.

— Ты побудешь у нас? – спросила мама позже.

Гоша отвернулся:

— Нет, у меня билет на завтра.

Мама расстроилась: завтра у папы выходной, но потом он снова пропадёт на неделю, а ситуация сложная, нужна помощь, и вообще, сейчас глупо уезжать.

— Билет, — повторил Гоша со значением, словно это великая важность. – И ещё кое-что… не могу, клянусь.

— Ясно, — вздохнула мама.

Это да, куда яснее. Эх, Гоша.

 

***

Еленовна и мама собирали вещи. Госпитализация, наконец-то! И не на Подводную лодку, в другой, «закрытый» корпус. Сумка с оторванным карманом наполнялась одеждой, новыми книгами, Яськиными поделками и ворохом разной мелкой чепухи.

— Хватит уже, — смеялась мама, — там посещения разрешены, мы тебе привезём всё, что захочешь.

— Не жадничай. Что, Ясенька, и Сёменыча взять? Давай, будет мне сказки на ночь рассказывать, — в сумку отправлялся облезлый плюшевый заяц.

— Яся! Прекрати стаскивать барахло!

— Не мешай. Неси, Ясенька и фломастеры. Я тебе буду открытки рисовать.

— Ты мне письма пиши, я читать умею, — требовала Яся.

— И писать буду, — соглашалась Еленовна.

Она и правда каждый день писала. А Яська сочиняла ответы. Так мама стала почтальоном. Иногда – Гоша или я, изредка – папа. Теперь мы жили между домом и больницей, и это было не так уж плохо.

 

Вечером Гоша и папа негромко беседовали и позвякивали рюмками на кухне. Мама сидела с Еленовной. Судороги накатывали, морфий не помогал, а только делал Еленовну словно опьяневшей. Тогда мама пришла на кухню и сказала, что нужно снова колоть, но она боится – слишком много морфия, спазмолитиков и седативов. Если добавить, сердце Еленовны не выдержит.

Гоша видел бедро Еленовны. Папа тоже не слепой и не глупый. Сама Еленовна понимала про сердце, но просила ещё уколов. Мама ответила «Нет» деревянным голосом. 

Сколько не пытаюсь, не могу связно вспомнить, где я был и что делал в этот день. И Яська. Обрывки какие-то. Но точно помню, что на мамино «Нет» Еленовна сказала «Да». Гоша сказал «Да». Папа сказал, что решать маме, но он на стороне Еленовны. Я влез: «Ей больно!» Имею право высказаться, я видел, я переживал боль вместе с Еленовной!

Скоро все «нет» и «да» отпали сами собой. Нога Еленовны раздувалась и раздувалась, спазм нужно было снимать любыми способами, прямо сейчас, чем угодно и как угодно, срочно. Мама вколола лекарство, через несколько минут боль отпустила.

 

Яська в пижаме сидела на разобранном застеленном диване, я тоже почистил зубы и умылся, мы уже расцеловали Еленовну и собирались лечь спать.

Гоша с ноутбуком устроился между нами. Он попросил у мамы ещё пять минут и включил мультик про пластилиновую ворону. Заиграла песня. Еленовна попросила сделать громче, сказала, что любит её. «Одну простую сказку, а может и не сказку, а может, не простую, хотим вам рассказать…» Когда музыка кончилась, Еленовна спала. Привычно похрапывала, втягивая воздух рывками. Ночью судорог не бывает, ночью можно не бояться.

 

Гоша уехал в девять утра. Папа проводил его до такси. Еленовна спала.

Мама взяла мой планшет и попросила включить игрушку с гладиаторскими аренами. Легла в спальне и прошла их все. Собрала все возможные трофеи, разгромила сначала тренера, потом реальных игроков. Начала заново и установила рекорд. Время от времени мы с Яськой на цыпочках крались в комнату к Еленовне, чтобы её поцеловать и подержать за руку. Рука была тёплой, мягкой, расслабленной.

Мама не вставала, била гладиаторов и слушала дыхание Еленовны.

Еленовна спала.

 

***

Первого сентября мы шли по кривой дорожке частного сектора, но теперь не к пристани, а к школе. Туда, где стоит облупленная стела в честь воинов-героев, а на вытоптанном до каменистой твёрдости пустыре, который учителя называют футбольным полем, проходят торжественные линейки.

Мы не спешили. Я посмеивался над Яськой, говорил, что ей наверняка достанется самая строгая учительница в мире. Настоящая грымза. Но Яська не пугалась. «Вы меня защитите», — уверенно отвечала она. И важно плыла мимо домов, домиков, домишек, палисадников, фонарных столбов, сонных кошек и улыбок встречных незнакомцев. В белоснежной шёлковой блузке, пышной чёрной юбке, белых гольфах и новых лакированных туфляах. Непривычно взрослая. С букетом астр из соседкиного цветника. С двумя бантами в косах. Мы гордились ею. Я, папа, мама и Еленовна. 

Еленовна вела Ясю за руку.

 

Любовь не перестаёт.

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. Anna Chernobrovkina:

    В какой-то момент я подумала, что у истории будет хороший конец, что диагноз Ёловны был ошибкой, и она пойдет провожать Яську в первый класс. А, может быть, я ошиблась, и правильная история другая, с хорошим концом? Но ведь если все закончилось хорошо, нет никакого смысла сочинять где все кончается плохо, ту, где сын оставляет свою маму умирать одну?  Но герою так не хочется отпускать близкого человека, что он придумывает для своей тети новую жизнь.

  2. renata tkachenko:

    Данное произведение не смогло пробудить во мне интерес, поначалу. Только под конец, когда история рассказчика разделилась на его вымысел и реальность, и мне стало интересно каким будет в итоге конец: хорошим или плохим? Конечно, я надеялась на хороший. И как я была удивлена, когда итог оказался плохим, да ещё и хорошо завуалированным, незаконченным, будто автор дала читателю возможность додумать историю самому. Но есть ещё один хороший момент:
    На протяжении всего произведения раскрывались довольно важные актуальные темы: отношения родителей и детей, никотиновая и алкогольная (в её большинстве) зависимости, религия (жизнь после смерти), вопрос о существовании Деда Мороза, и даже об аборте, хоть и завуалированным под «тонкий намёк о прекращении беременности». Я считаю, что данные проблемы важно поднимать в книжках для подростков.
    Правда, мне не понравилось, как эти темы раскрывались через сюжет. Он мне показался немного затянутым и скучным. Автору стоило бы добавить больше интересных сюжетных поворотов, а то слишком сухо.
    В целом, произведение неплохое. Думаю, я не зря прочитала его. Заодно узнала взгляды автора о некоторых вещах и сравнила со своими, это был интересный опыт.

  3. Vladimir Lifantyev:

    Книга мне понравилась, затронутые темы в этом произведении к сожалению актуальны в нашем современном мире.

    В нашем случае болезнь Еленовны. Не мало важно присутствие любящих людей, а самое главное побороть свой страх, именно он отнимает надежду и у больной, и у близких ей людей.

    Читав произведение задумываешься, что ценить нужно каждую минуту нашей жизни.

  4. Gayazov Azat:


    Произведение Александры Зайцевой «Мы встретили зло» оказалось интересным. Говориться о болезни, с которой сталкиваются <<рак>>. Это произведение задело мои чувства, также раскрыта психология других людей. Также в книге говориться разговор, тоесть отношения детей к родителям, рассуждается что будет дальше после смерти человека. Понравился момент когда мамин сын придумывал новую жизнь своей тёте, в этом говориться как он заботиться над ней, не хочет чтобы тётя испытывала страх. Хотя в книге очень много не очень нужно, тоесть детали, без которых все равно получиться тот же текст, т. к это не очень интересно и все так затяженно. Надеюсь в будущем столкнусь с другими произведениями автора, так как мне очень нравиться эта тема, когда испытываешь интригу.

  5. Falin:

    Прочитанное мной произведение является рассказом о серьёзных проблемах в обществе и мирной жизни людей. В нем обсуждаются переживания людей и их проблемы, которые они пытаются пережить вместе.Персонажи произведения имеют разные характеры и личности, но некоторые персонажи кажутся лишними, так как почти не участвуют в сюжете или плохо раскрыты. Само произведение  является грустным и также спокойным, а повествование не имеет резких сюжетных поворотов, что является плюсом для любителей спокойного прочтения. Но также по моему мнению произведение не подходит для детей и подростков из-за показа многих человеческих пороков и их проблем, что может сильно нагрузить читателей произведения.Из-за спокойного повествования ощущается какая то близость с героями произведения. То как они переживают проблемы заставляет читателя жалеть героев и надеяться на хороший конец, что хорошо связывает мир персонажей через слова книги.

    Конец произведения заканчивается немного неожиданно и размыто. Так чтобы читатель мог сам придумать конец, более ему нравившийся и закончить читать эту книгу.

    Книга очень неплохая и я мне было интересно её читать в спокойной обстановке. Она понравится не всем, но прочитать её стоит, ведь кто знает, может после прочтения ты задумаешься над некоторыми вещами в своей жизни и попытаешься что-то изменить.

  6. Anna89:

    Книга «Мы встретили зло» достаточно серьезная. Приятно осознавать, что есть писатели, которые могут в таком виде донести подросткам мысли о неизлечимых болезнях, взаимоотношениях в семье и проблемах современного общества. Эти идеи явно прослеживаются на протяжении всего текста, а открытый финал даёт возможность додумать историю.

    Альтернативный сюжет разбавляет всю боль, испытываемую героями. Я прониклась ситуацией, внутри меня вспыхнули чувства (это случается редко). Но также альтернативный сюжет натолкнул меня на мысль о биполярном расстройстве у мальчика.

    Читается книга спокойно, хотя пару раз появились вопросы о значении слов. Удобно выделение текста курсивом, а не звездочками или чем-то подобным. Опечаток или ошибок я почти не заметила, за это автору огромное спасибо.

    Сочувствие перекрыло другие эмоции, и даже если мне и не понравилось что-то, то я не вспомню. Смешанные эмоции остаются, но это хорошо. Обязательно поищу ещё произведения Зайцевой Александры, большое спасибо за поучительную и интересную книгу.

  7. Almaz:

    Произведение «Мы встретили зло» рассказывается о болезни рак. И с этого момента понимаешь,что каждая секунда важна для тебя.Книга интересна и так же похожая ситуация как в фильме «Время» где люди сильно дорожат своим временем.

  8. dilara:

    Книга понравилась. Не мало важно присутствие любящих людей.Читав это произведение задумываешься, что нужно дорожить каждой минуту в нашей жизни

  9. ekaterina06:

    Это произведение понравилось мне. В нём протекают важные темы,которые ,как я думаю,должны быть в подростковой книге. Понравилось то,как это всё хорошо завуалировано.
    Как я думаю,не хватает динамики в развитии сюжета,но и так вполне неплохо.
    Эта книга,по правде,затронула мои чувства,я с самого начала уже понимала,что плохой исход неизбежен,но у книги не всегда должен быть хороший конец.
    Спасибо большое за такую книгу.

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.