«Подмышка». Ирина Мышковая

Ирина Мышковая

Подходит читателям 12+ лет.

Подмышка

Я живу в Подмышке.

Это район такой, на окраине города. Знаю, идиотское название. Но ведь не я его придумал. И жить тут, уж конечно, тоже не я решил. Где родился, там и живу. Хотя вот спроси меня: в каком районе хотел бы жить? Да фиг знает. Ни в каком. Ну, или вот в Подмышке, привык уже.

Город у нас небольшой, районов всего пять: Калининский, Ленинский, Октябрьский, Нагорный и Текстильной Промышленности. Я не во всех был. Только в Нагорном у тёть Оли, в Ленинском в больнице, когда руку ломал, ну, и в Калининском, понятно. Там горпарк, площадь, театр. Центр, короче. А живу на самом краю города. За Подмышкой ничего больше нет: свалка и всё. И лес. Поэтому что ли у района название дурацкое? Нормальные-то под конец закончились.

Никто, конечно, не говорит, мол, «я живу в Текстильной Промышленности». С самого начала (дед рассказывал) сокращали до «Промышки», ну а «Промышка» потом превратилась в «Подмышку». Все сходится: темно, воняет вечно, грязно. Грязней, чем в других районах. В общем, никак по-другому Подмышка не может называться. Только так.

В Подмышке я всю жизнь. Даже родился здесь же, в семнадцатом роддоме через две улицы от нас. Мама, наверное, и скорую не вызывала, когда я рождаться начал – ногами добежала. Это пять минут, если бегом. От нашего дома мимо Надькиного через двор. Потом мимо заколоченного киоска с выцветшей надписью «Союзпечать», мимо нового киоска со стеклянными стенами «Овощи и Фрукты», потом перейти через дорогу, потом мимо бетонного забора из квадратов, похожего на серую гигантскую шоколадку, мимо зеленой ограды детского садика (мой бывший садик!), потом ещё раз через дорогу, и всё. Пришли. Налево за сквером — роддом, а направо за черной мелкой решеткой —  моя школа.

Дальше школы меня не отпускают, но мы с Надькой один раз сбегали с физры, так что знаю я, что там, за школой и роддомом.

Ничего!

То есть, завод. Тот самый, текстильной промышленности. А если по-правильному, то «Завод текстильных материалов». Правда, он не работает сто лет, стоит заброшенный. Окна повыбиты, во дворе кучи земли, все перекопано. Забор, конечно, есть, но в этом заборе столько дыр, что как будто и нет его.

У нас полшколы на завод лазает. Кто курить, кто прогуливать, кто просто шататься и гайки необычные со станков откручивать. Там станки остались. Огромные, зеленоватые, похожие на рисунки к какой-нибудь компьютерной игре, в которой надо по опустевшему городу бегать и в зомби стрелять. Не знаю, есть такая игра или нет. Должна быть. Пацаны часто на перемене игры обсуждают и вроде что-то про зомби тоже рассказывали. Я не особо слушаю, потому что в комп не играю – бабка не даёт. А все из класса играют. Поэтому что ли на завод лазать любят? Особенно летом, когда не надо из школы сбегать. Сбегать – это же один напряг: охранника отвлечь, чтобы он у турникета не сидел, учителю что-то впарить, а то родителям звонить начнет, ну, и так далее. Обычно после уроков идут. У нас классная, Зоя Михална, не любит родителям звонить и всегда верит, когда ей кто-нибудь лапшу навешивает, что мама в курсе. А вот охранник обязательно прицепится, типа: «Куда идёшь, уроки еще не закончились». Наши его отвлекают или просят девчонок с поста увести. Например, девчонки зайдут в гардероб и визжат, он туда бежит. Они ему: «мы крысу видели» или ещё чего-нибудь. А он пока на них ругается, да крысу ищет, пацанов и след простыл. Уже на заводе.

Я на завод не хожу. Мне кажется, мама или бабка как-нибудь смогут догадаться, что я там был. Например, меня эта пыль зеленая припорошит или краска измажет. Или прислонюсь к чему-нибудь случайно и на мне прямо отпечатается: «завод текстильных материалов, цех №6». Тогда всё, конец. Убьют дома. Бабку инфаркт хватит, а меня убьют. Мне так дома говорят постоянно. Неохота проверять, правда или пугают.

Короче, не лезу я на завод. Да и с кем я туда полезу-то? У меня друзей совсем нет. Одна Надька. Вот мы с ней один раз с физры и сбежали весной. Все в волейбол играли во дворе, а мы на рюкзаках сидели. Нас никто в команду всё равно не возьмет. Ну, а Михал Валерьич, физрук наш, свинтил куда-то. Мы переглянулись и тоже свинтили. Но быстро вернулись, как раз к концу урока. Вообще, если с Надькой куда и убегать, то очень незаметно. И даже не из-за учителей, а из-за остальных всех. Заметят – будут год ещё издеваться, к стенке прижимать и неприличное всякое орать в коридоре. Так что мы как шпионы. По очереди сбегали и в разные стороны. У нас вообще в классе никто не знает, что мы с Надькой друзья. Ни она не говорит, ни я. А дружим в каникулы.

У нас почти вся школа на каникулы в лагерь уезжает. Он сразу за городом, от Подмышки полчаса на машине всего. И наш директор вроде друг того директора, из лагеря. Каждое лето автобус прям от школы целые классы забирает – и туда. А мы с Надькой ни разу не ездили. Надька говорит, её родители боятся какого-то «тлетворного влияния». Я, если честно, не знаю, что это. Болезнь какая-то? Типа ветрянки? Ясное дело, если там вся школа собирается, один заразился – и все заразились. Правильно тогда, что не пускают, если у нее от этого «тлетворного» прививки нет.

У меня, кстати, тоже нет прививки, но меня не поэтому не пускают. А потому, что музыкалка. И шахматы. И изостудия ещё. И никогда не получается, чтобы везде одновременно каникулы. В общем, не езжу я в лагерь.

Кстати, все эти мои допы, ну, дополнительные занятия, — опять в Подмышке. Прямо за школой, во Дворце Творчества.

Ну, как дворце. На дворец, конечно, мало похоже. Почему он так называется? Может, он раньше настоящим дворцом был, а потом с него все украшения сняли, краску отколупали и вазы на колоннах побили? Может, он дворцом был, когда завод еще работал? А потом они вместе развалились? Завод – совсем, а Дворец – не до конца. Дворец вообще медленно разваливается, я помню, когда на лепку ходил, ну, совсем ещё мелким, вазы на колоннах еще целые стояли. И садик перед ним зеленел. Бабка всё говорила, когда по нему проходили: «посмотри, посмотри, какой розарий». Не знаю, что это. Никакого розария не видел. Но вот, значит, и непонятный розарий там был. А теперь ничего нет. Даже травы. Земля по бокам от дорожки — как пюре с комками в школьной столовке, и мусора полно.

Я во Дворец на что только ни ходил. И на лепку, и на кукольный театр, и на хор. Меня мама, наверное, как из роддома вынесла, в тот же день во все эти кружки записала. Или еще до рождения, чтобы время не терять.

Только почему-то она ни одного интересного не выбрала. А выбрала дурацкие, девчоночьи, или просто скучные. Там же робототехника идет и программирование! Но мне не разрешают на программирование. Типа, и так перед компом все время сижу. Бабка ещё говорит, что вообще это всё мне не надо – компьютер, роботы. А надо книжки читать. И в музыкалку.

Ну, бабка ладно, что с неё возьмёшь? Ей же сто лет. Она, кажется, при царе ещё жила, какие тут роботы. Но маме же не сто? Маме меньше. Почему она тогда не понимает? Я слышал, мама тёть Оле по телефону говорила, что хочет робот-пылесос. Чтобы он везде ездил и сам всё убирал, а она бы чай пила. Я подошел потом, говорю: «Мам, давай ты меня на робототехнику запишешь, а я тебе пылесос сделаю. Он и пол помоет, и окна, и посуду! Ты чай пей, а робот потом за тобой чашку вымоет и в шкаф поставит. Я запрограммирую его».

Мама рассмеялась и сказала, что во Дворце такому не научат. А если и научат, то у меня столько в голове не поместится. А если поместится, всё равно сделать не смогу. Потому что у меня руки не оттуда растут.

Обидно было очень. Почему не оттуда? Оттуда же, откуда у всех. Из плеч. Я же вижу.

В общем, не прокатило с робототехникой.

Мне, правда, кажется, что всё из-за бабки. Если бы бабка разрешила, то и мама не стала бы возражать. Мама – это дочка бабки, так? А родителей надо слушаться, потому что они лучше знают и добра хотят. Вот и получается, что я слушаюсь маму, а мама – свою мама. То есть все слушаются бабку. А ей же сто лет, я говорил. Ну и вот. Выходит, живем мы сейчас, а бабка хочет, чтоб как сто лет назад. И ничего ей про сегодня не объяснишь.

Да и как она поймет, если сто лет назад, наверное, и машины-то не изобрели ещё. И Подмышку нашу не построили. А стояла на этом месте пещера какая-нибудь с пещерными людьми. И среди них – моя бабка. Она же всю жизнь тут, со времен динозавров. И маму в том же роддоме рожала, что и мама меня.

Я иногда думаю: как это я родился? Представляю типа кино в голове. Какая погода, во что люди на улице одеты, что папа на завтрак ест. И как мама бежит в роддом и кричит. Вроде кричат же, когда детей рожают, да? Ну, вот бежит она и кричит. В трениках и майке. В чем дома ходит, в том и побежала. И папа тогда тоже побежал. В гараж. Когда мама кричать начинает, он всегда в гараж бежит. Гараж прям за домом у нас, рядом.

Интересно мне про собственное рождение очень! Это же уже я был, а не помню ничего.

Мама никогда про такое не рассказывает, а я не спрашиваю. Мне жутко любопытно, но она обязательно так ответит, что я виноватым окажусь. Например, что начал рождаться не когда она дома сидела (всегда радовалась, что близко живём и Скорую не вызывать), а когда у тёть Оли в Нагорном гостила. То есть, на другом конце города. И пришлось все равно Скорую вызывать и сто тыщ километров по ямам трястись. Нет бы, когда дома. Это я не знаю, придумываю просто. Но очень на маму похоже. Папу, ясное дело, не спросишь. Не он же рожал. Он, мне кажется, вообще не знает, как дети рождаются. А бабка точно в крик ударится и про инфаркт свой вспомнит.

Я один раз Мстителей по телеку смотрел и на рекламе стал во все кнопки на пульте по очереди тыкать. Чтобы про стиральный порошок не слушать. И, короче, на одном канале сериал про врачей показывали. Там тётка собиралась ребенка рожать, и к ней врачи по коридору бежали. Ну, бабка у меня пульт выхватила, закричала громче, чем та тетка. Ясно, про то, что у нее инфаркт сейчас будет, и про то, что запретить надо срамоту в телевизоре показывать, а потом на меня напала, как всегда. Мол, я бестолочь и извращенец малолетний. Даже Мстителей не дала досмотреть, хоть там и не рожал никто. Мама ещё вечером за ужином тоже давай ругаться: мальчикам про роды нельзя, то да сё, опять про извращения какие-то. В общем, не знаю я, как родился. Оказывается, нельзя мальчикам про такое знать.

***

Школа у меня типа Дворца. Потертая. Но если сравнивать завод, Дворец и школу, то школа лучше всего выглядит. На ней хотя бы плакат современный висит с надписью: «Первое сентября». Вообще-то он круглый год висит, не только в сентябре, и выцвел сильно. Но зато трещины на стене закрывает.

А вообще, школа дебильная. И учатся там одни неучи. Это не мои слова — папины. Наверное, он и меня за неуча держит? Ну, если у нас «одни неучи», а я там учусь. Выходит, что да. Неуч. Хоть и отличник. То есть, неучи – это не те, кто плохо учатся? А кто тогда? Я раньше думал, «неуч» — это когда не учишься вообще. Ну, типа попрошайки какие-нибудь или там бомжи. Бывают дети-бомжи? Я ни разу не видел, но, может, бывают? А в школе-то как раз все учатся. Запутался только разбираться. И Софа, кстати, тоже иногда говорит: «вы все неучи». Софа – это Софья Борисовна. По инглишу. А раз не только папа нас такими считает, значит, правда? Не очень хочется неучем быть, если честно.

Мама с папой про школу постоянно спорит, говорит, мол, нормальная школа. Не хуже гимназии в Ленинском. У нас старшеклассники три года подряд в областной олимпиаде и по русскому, и по математике выигрывают.

Когда мама об этом вспоминает (часто!), папа сразу начинает кричать. И что много ума не надо, на олимпиадах этих побеждать, и что гимназия не просто так гимназией называется, и что есть вот ещё лицей в Нагорном хороший. Не то что наша — поганая общеобразовательная. Тут мама обязательно отвечает, что если папа такой умный, то и отдавал бы меня в лицей в Нагорном, а папа тогда ещё громче кричит, что всё это не его, мужское, дело, и что лучше бы она сначала по разным школам походила и поглядела, где что, а не в первую попавшуюся меня совала.

Наизусть этот разговор знаю. Странно, что они его всё время повторяют и никогда не сбиваются. Я один раз делал вид, что уроками занимаюсь, а сам записал прям на бумажке, кто что говорить будет. И когда они опять друг на друга орать стали, по бумажке следил. Слово в слово! Как в театре! Офигеть просто. У меня потом бабка эту бумажку нашла, глянула и спрашивает, типа, что это за ерунда у меня опять вместо уроков. Ну, я, конечно, сказал, что у нас спектакль и это моя роль. Бабка давай ворчать про какого-то Островского, про Чехова, мол, нормальные надо спектакли ставить. И выбросила бумажку. Обошлось.

Вот удивительно. Папа с мамой каждый месяц всё это прямо над её ухом орут, а она слова не узнала. Как я, что ли? После первой фразы перестает слушать?

А я не только слушать перестаю, но и стараюсь всегда незаметно в свою комнату свалить, чтобы родители одни остались и дальше друг на друга орали. Если вовремя не свалить, начнут и на меня орать. Обязательно начнут! Тогда выяснится, что я хожу в нашу поганую школу не потому, что мама заленилась про лицей узнавать, а потому, что идиот. И с моими мозгами самый раз в Подмышке учиться, в общеобразовательной.

Почему всегда так? Зачем обзываться? Я же не идиот на самом деле. У меня ни одной четверки в дневнике, между прочим. Не знаю уж, какие оценки надо получать, чтобы идиотом не называли. Наверное, никакие. Не бывает таких оценок.

Но получать надо всё равно одни пятёрки. Иначе идиотом и останусь. Они это постоянно говорят. И бабка, и родители, и учителя. То есть, что получается? Сейчас мы все неучи и идиоты, но если на пятерки учиться, то исправимся? И нормальными вырастем? Ну, тогда у нас из всей школы хорошо если человек десять нормальными получатся. Хотя сейчас кажется, что наоборот. Сейчас мы как раз самые ненормальные, пятёрашники-то.

Я часто об этом всём раньше думал, но ничего не понял. Поэтому на пятерки учусь, лишь бы родители с бабкой поменьше орали. И пореже «идиотом» и «неучем» называли. Хотя, я привык. И вроде уже не обидно. Как имя что ли. Или кликуха. Только для домашних.

И к школе привык. Не представляю, что бы я в этих лицеях и гимназиях делал. Ну его. Ехать ещё на трёх автобусах, больно надо. В нашей школе сменку или форму на физру забыл – р-р-раз — и дома, потом р-р-раз — и опять в школе. Пять минут! Так что нафиг лицей этот, и тут нормально. Тем более, какая разница, где быть пятёрашником. Хоть в лицее, хоть в гимназии, всё равно. Или вдруг там отличникам ещё хуже? Били бы меня. Или куртку резали. Это мне Надька рассказывала. У неё брат как раз в лицее учится. В математическом. За одну зиму три куртки. Мне столько точно не купили бы. Да и ещё бы сказали, что это я сам порвал. В жизни же не поверят, что кто-то другой. У бабки моей любимое выражение — «вечно у тебя все виноваты». Не докажешь. Короче, лучше в нашей дебильной. Через дорогу.

***

С этого всё и началось. С дороги. Точнее, с литры. Мы уже еле сидели: ёрзали и на часы поглядывали. Последний урок! Да ещё снег пошел – красотища! И все давай шептаться, что сейчас в снежки пойдут рубанутся. Только я не шепчусь, потому что скоро экзамен в музыкалке. Такой облом! Типа готовиться надо. Каждый день заставляют.

Блин, если какая школа и дебильная, так точно моя музыкалка. Ненавижу ее. А все бабка. Не бывает, говорит, образованного человека без музыкалки. Я как это услышал в самом начале, прям взвыл. Ба, да кому она нужна! Не ходит никто в музыкалку, особенно пацаны! Тут, ясно, уже и мама подключилась. И «как ты с бабушкой разговариваешь», и «со старшими не пререкаются», и «мал ещё свое мнение иметь», н-у-у-у и пошло-поехало. Лучше б молчал. Они же пока весь список своих любимых фраз не озвучат — не перестанут. Стоишь слушаешь. Короче, пришлось мне в эту музыкалку ходить. Ладно бы хоть на гитару, на фортепиано ж записали! Не расскажешь даже никому. Меня и без того в классе не особо любят, потому что учусь хорошо. А если бы про фортепиано узнали! Ну, я и не рассказываю. Говорю, на борьбу езжу в Нагорный. Мы когда с мамой к тёть Оле в гости ездили, я вывеску видел. Короче, прокатило. У нас же никого с Нагорного.

В общем, досиживаем мы на литре последние минуты, а у меня чуть не слезы катятся – ужасно хочется в снежки поиграть! Пишу маме под партой в Ватсап, типа, мам, можно я в школе задержусь? Про снежки нельзя спрашивать – точно не разрешит. А пока не придумал с ходу, что меня в школе задержать могло, написал просто «в школе».

Через секунду ответ приходит: «НЕТ!». Прям вот так. Большими буквами. Я, конечно, догадывался, что она «нет» ответит, но хоть маленькими буквами бы. Большими – это значит кричит. Я почти по-настоящему услышал, как она это «нет» завопила. А через минуту прилетает роман на двадцать предложений: «Скоро экзамен по специальности! Ты чем думаешь? Завалить – позора не оберешься, бабушку до инфаркта довести хочешь? Она, старенькая, всю себя тебе посвятила, образовывает, неуча, беспокоится, а ты нормально учиться не можешь! Лишь бы шляться непонятно где с дружками своими идиотскими. Благодарности ноль! Чтоб после школы пулей домой! Приду обедать в три – проверю!»

И ещё через минуту: «котлеты в холодильнике».

Решила, что без котлет я до ее прихода не дотяну, а значит сонаты не у кого проверять будет? Поэтому и написала про котлеты?

Хотел я ей ответить: «Мам, достала меня ваша музыкалка! И инфаркт бабкин достал, ты мне про него всю жизнь рассказываешь и ни разу ещё никакого инфаркта не случилось, а шляться мне правда хочется больше, чем Баха играть. Кому он нужен? Двадцать первый век! Баха скачать можно. И пошлялся бы, кстати, с друзьями, только нет у меня друзей. Ни идиотских, никаких. Кто будет дружить с отличником, который после школы бежит мамочке с бабушкой Баха играть?!» Но, конечно, не ответил. Представляю, что бы было, если б такое написал.

Наконец, звонок прозвонил. Все вылетели из класса, как будто ими из пушки выстрелили. Когда Виталик Карасев мимо меня проносился на всех парах, заорал прямо в ухо: «Жидкий, давай в снежки с нами, чо ты как этот!» И умчался в коридор. И никого. Тишина.

Стою я один в классе и поверить не могу, что меня позвали. Да не кто-нибудь, а Карась! Царь и Бог всей нашей параллели! Я вообще удивился сильно, что Карась о моем существовании догадывается, а он, оказывается, ещё и фамилию знает! Ну, как фамилию. Почти. Жидкий – это потому что я Жидков. Меня раньше просто для краткости «жидом» называли, но потом историчка как услышала, как наорала на всех, мол, бестолочи малолетние, не знают, что слово означает, а употребляют! Дальше я ничего не понял, понял только, что так про евреев ругательно говорят. И что нельзя так. Типа как «нигер» для чернокожих что ли. Но мне пофиг, если честно. Пусть хоть как называют, лишь бы называли. А то достало невидимкой быть.

Вообще, конечно, может и лучше, что невидимка. Вон Игната Тарасова из «Б» вообще бьют. За имя. Типа имя дебильное. То ногой пнут, то к стенке прижмут и в живот дадут разок, пока учителей в коридоре нет. То подножку на лестнице поставят. А один раз я его с синяком под глазом видел. В музыкалке. Тарасов в мою музыкалку ходит, на скрипку.

На скрипку, блин! Если бы в школе узнали, его б вообще убили. Вот его родители совсем не соображают! Мало того, что Игнатом назвали, так ещё скрипка! Мы друг с другом как столкнулись в музыкалке, переглянулись молча и кивнули. Как шпионы в кино. Типа, рот откроешь – и про тебя расскажу. Молчим теперь. Не открываем. Жить-то охота.

А сегодня вот выяснилось, что Карась про меня знает. Конечно, им просто побольше народа хочется в снежки позвать. Надо же по кому-то лупить. Он для этого и Тарасова позовет. Но это уж мне все равно. Главное – позвали! Первый раз, по-моему, с первого класса! А я все столбом стою. Потом ожил, рванул за Карасём, не помню, как до гардероба добежал. И дальше – не помню. Вообще! Честно. Просто волшебство: память выключилась, и время тоже.

Снег падает огромными снежинками, мы по двору школьному носимся, визжим как первоклашки, уже до трусов мокрые, у меня весь фейс снегом облеплен — дружки Карасёвы не церемонятся. Но главное – круто было! Первый раз почувствовал, что это правда моя школа. А то все время как в чужую в гости ходил.

Дома как чужой, в школе как чужой. Надоело. Здорово, когда свой. Хоть где. Хоть на дворе школьном. Хоть на два часа.

БЛИИИН! Два часа прошло!!! Как так-то? Я же помню, что на полчаса задержаться решил, чтоб к трём успеть, когда мама домой придет! Но потом — провал в памяти.

Я как увидел, сколько сейчас времени (у нас на школе часы электронные над входом), прям замер от ужаса, где стоял. Как будто с разбега на стену налетел и расплющился об нее в лепешку. Стою, глаза выпучил, дышу как собака: вдох-выдох-вдох-выдох. Так мне вдруг холодно стало — до костей пробрало. И не потому, что мокрый насквозь, а на улице мороз. А просто представил, что меня дома ждёт. Аж руки затряслись.

Рванул я к сумке, а там десять пропущенных. И в Ватсапе сто сообщений, мол, ты где, убью. Радость от снежков это «убью» сразу и убила. Как пулей. Бдыщ – и нет. А есть один холод. И внутри, и снаружи. Как будто Карась мне снежков ещё и внутрь накидал… Не зря же вот говорят: «примёрз к месту». Я и примерз. Смотрю в телефон и не вижу ничего – пятно белое. Сердце колотится, в ушах отдаёт. И понимаю, что минутки убегают, а с места сдвинуться не могу. Точно примерз. Всем собой. Насквозь.

Вот если бы что-нибудь случилось срочно, что меня по-настоящему бы убило. И домой не надо было бы идти. Упал же на Челябинск метеорит! Что стоит ещё одному на школу нашу упасть, их же там миллиарды в космосе! Или лучше мне на голову. Чтобы мокрого места не осталось. Только прямо сейчас! Пожалуйста!!!

Стою, смотрю наверх, а там, конечно, никакого метеорита. Даже снег больше не падает. Смеркается потихоньку. И понимаю, что ещё больше времени уходит, а всё никак не двигаюсь.

Но пора! Пора двигаться-то! Уже чувствую, как с каждой секундочкой у бабки там ещё один инфаркт случается. Сто тысячный. И слышу прям, как папа с мамой орут. Я неделю назад в музыкалке на полчаса задержался, так они орали как ненормальные: «шлялся поди с бандитами малолетними, глаза б тебя не видели» и «ещё раз опоздаешь – убью». Не знаю, про каких они бандитов. Да ещё малолетних. И это вот полчаса, а не как сейчас. Два!

Что же они теперь сделают? Убьют?

Нет, правда, могут убить? Глаза как раз видеть не будут тогда.

Заныло все внутри, слезы в горле забулькали. Оборачиваюсь – пацаны сумки свои уже похватали и разошлись. Как и не было нашей снежной битвы, и Карась меня никуда не звал. А вроде это я сам как дурак в снегу извалялся и стою теперь, капаю.

Пошел домой. Ну, а что делать? Мороз, ветер еще ледяной. Куда деваться? Иду и прошу про себя, чтобы дорога не заканчивалась. Чтобы все время идти, но не приходить. Куда там! Двадцать метров – и дорога. Перешёл – машины гудят, торопят – уже аллея перед Надькиным домом. А за Надькиным – мой. Никак этот путь не растянешь. А в обход страшно идти. И тянуть страшно, и не тянуть – ещё страшнее. Я уж и шажочки пытался поменьше делать, и ногу за ногу зацеплять, и по парапету идти как по канату над пропастью. Ничего не помогает. Все равно к подъезду приближаюсь.

Только перед самым домом слегка повезло: рабочие из люка провода вытягивали и полдвора огородили. Ну, я вокруг дома. Можно было, конечно, по палисаднику, но я решил: пойду через гаражи, поживу лишние три минутки.

Ну, все. Подъезд мой. Руку к домофону еле поднял, вот честно. Посмотрел на нее специально – моя ли рука? Слишком тяжелая. И двигается странно. Не сгибаясь. Хотя сколько раз я этой рукой в домофон тыкал? Миллион?

Я надеялся, пока подниматься буду (на лифте не поеду специально), придумаю, что дома сказать, чтобы не убили. Ну, или хотя бы отдышусь. Но как только нажал код, дверь сама собой распахнулась, чуть нос мне не отрубила. Я успел отскочить, а она, дверь эта, как громыхнёт о перила! По всему двору эхо пошло: «Ууууу».

А за дверью – мама. Шуба прям на халат надета, ноги хоть и в сапогах, но над сапогами голые. И белая вся. Смотрит на меня и молчит. Жутко молчит, как будто у нее во рту что-то кошмарное, и она это держит. А если откроет рот, то это «что-то» оттуда вырвется и вцепится в меня. Типа гигантской змеи или ядовитых пчел.

Никогда мне так страшно не было. Аж в голове загудело.

И я от страха как давай скорее кричать маме, пока она рот свой не открыла и пчел не выпустила. Кричу, сам не понимаю, что кричу. Лишь бы не замолкать. По ходу историю придумываю, чтобы не дать ей заговорить.

Типа шли мы с Надькой вместе домой, а у нее перед домом люк открыт, вон он, мам, там сейчас его рабочие закрывают, а тогда никто не работал. Снегу навалило, мы болтали с Надькой и люк не заметили. И провалились, мам! Там не высоко, но вылезти нельзя. Мы не сильно ушиблись, мам! Стали звать кого-нибудь, а никто не идёт! Мы там целый час сидели, мам, слышишь, пока Надькин папа нас не нашел. Он с работы возвращался и услышал. Надька, чтобы вылезти, мне на плечи встала, а папа ее на землю лег и вниз руки протянул. И достал ее из люка. А потом за веревкой сбегал и меня вытащил как альпиниста. Мы пока там сидели, промокли и замёрзли, мам. И телефон там в траншее этой не ловит, поэтому я не звонил и на твои звонки не отвечал – только сейчас пропущенные увидел. Мам, давай домой пойдем, мне холодно очень, мам.

Тут я уже плакал.

Не знаю, почему я так раскис. Видать, пока говорил, внутри все снежки Карасевы растаяли и слезами потекли.

У мамы глаза из круглых обратно в узкие превратились. И она снова стала смотреть, как обычно на меня смотрит: с прищуром. А прищур этот одно означает: не поверила ни одному слову.

Молча меня за шиворот схватила и потянула в квартиру. А как втащила в коридор, сразу папе Надьки позвонила. И всю мои историю изложила подробно. Почти слово в слово.

Я застыл на пороге, с куртки текло, а мама стояла спиной и с дядь Колей разговаривала.

Дядь Коля, слышно было, смеялся громко, и мама смеялась, мол, да, фантазёр, писателем будет. Мне даже показалось, что мама больше не сердится, что она сейчас повернется, улыбнется мне и скажет это приятное слово: «фантазёр». А еще по голове погладит и отправит в ванную переодеваться.

Вот именно. Фантазёр.

Она тепло с дядь Колей попрощалась, как с лучшим другом, звала на чай. Потом ко мне повернулась. Смотрю, а она не белая, а вся красная как помидор. Как ей удается за десять минут три раза цвет поменять?

Но додумать я не успел, потому что мама рот открыла, а оттуда не пчелы и не змеи, а хуже. Ор до небес. И что я идиот. И что бабушка таблетки пила, чтоб инфаркт не разбил, и что мама во все больницы позвонила, и что уже бабушкины таблетки пила, и что папе звонила на работу, и что папа тоже на таблетках. Но в основном, конечно, что я дебил и мозгов у меня нет, и что я их смерти хочу.

У меня внутри опять заледенело все. И снова пошевелиться не могу. Примерз, как на школьном дворе, хотя дома стою. Дома же тепло должно быть?

Мама всё кричит, а я хоть и стараюсь слушать, но почему-то не могу. Как будто это не мама, а море шумит. Всё слилось в шум этот. От него голова потяжелела и заболела сразу. Стою и через боль думаю: если она искала меня, если в больницы звонила, почему же к школе не пошла? Но не могу спросить. Вообще говорить не могу нормально.

Слышу вроде со стороны, что шепчу еле-еле: «Мамочка, мамочка, не кричи, я не хочу твоей смерти, я только в снежки поиграть хотел, мам».

И плачу опять.

Мама замолчала, губы сжала в ниточку, да как убежит в комнату, да как хлопнет дверью так, что с полки шапки посыпались!

Я постоял ещё, носом пошмыгал, сам не знаю, чего ждал. Вообще, нет, знаю, чего. Чтобы мама из комнаты вышла и не кричала, и про снежки послушала. Но она не вышла. За дверью слышно стало, что она теперь с бабкой говорит. Ну, как говорит — кричит. И бабка там приглушённо: «Ох» да «Ах». Поди, опять про инфаркт.

Побрел я в ванную. Снял с себя джинсы-доски и всё мокрое, в душ залез теплый, меня от этого тепла и воды как плотину прорвало. Стою реву. Хорошо, в душе не поймёшь – где из трубы струя, а где из меня. Всё вода.

Проревелся. Вылез. И вспомнил: сейчас же ещё папа с работы приедет. Опять плакать захотелось. Только слёз не осталось — один гудёж вокруг носа и шум в голове, как будто из душа не вылезал. Я в коридор выглянул, а тут и папа дверь открывает. Тоже белый. Заразное это что ли, белеть?

Мама услышала, что он с работы вернулся – выскочила от бабки. Папа поздоровался с ней очень вежливо. Он так с незнакомыми людьми обычно здоровается, например, с тёткой какой-нибудь в магазине. Вот и маме: «Здравствуйте»! И спрашивает, мол, где этот идиот был. Как не про меня. Ну, мама всю историю про люк и Надьку папе выложила, а сама на меня даже не смотрит, всё «он» да «он». Меня что, нет что ли? Хотя вот же он я. Стою рядом.

Папа на меня не взглянул. Покивал, разделся и с мамой ушел. И дверь закрыл. А через пять минут вернулся. С ремнем.

Я сначала не понял, зачем. Меня раньше никогда ремнем не били. И вообще не били. Орать – орали, обзывали там – это да. Ну, это у всех так, вроде. Кого-то и ремнем ещё бьют, а меня никогда. Но, видать, решили, что зря.

Я и шага сделать не успел. Папа меня развернул за плечо, да ка-а-ак стеганет! Больно – жуть! Я дернулся, но у папы рука железной стала и к плечу моему привинтилась. Я закричал, завертелся, а не вырвешься. Папа бьёт наотмашь, ремень свистит, я кричу: «Папочка, папа, не надо, не надо, пап, пап, не надо»! А сделать ничего не могу. Только руки завёл назад, чтобы ремень по рукам попадал. Но по рукам оказалось ещё больнее: они ж голые, а задница хоть в штанах. Ну, папа хлещет, я ору, слезы опять полились. Как только набрались так быстро? Короче, отпустил папа мое плечо, оттолкнул от себя и ушел. И дверь закрыл.

Теперь гудело во всем теле, не только вокруг носа. А зад прямо жгло, как будто там костер развели. Тут уж я ничего не ждал —  сразу в свою комнату поплелся и на кровать лег лицом в стену. На бок. На спину-то не ляжешь. Думал, что слез уже не осталось – сколько же можно? Глядишь, весь вытеку. Но оказалось, что ещё как осталось — целое море! Как полились – не остановишь.

Лежу я, вжал лицо в стену и реву. Надеялся, если лицо сильно в обои вжать, слезам некуда течь будет, и они прекратятся. Ни фига! Текут по шее, по ушам, находят дорожку. Я сначала злился, что никак плакать не перестану, а потом на злость сил уже не было.

Плакал я долго. Слёзы всю шею намочили и в майку впитываться начали. И весь я как-то быстро ослабел. Как после физры, когда отжимания сдал: сидишь на скамейке и встать не можешь. Вот и я так. Только лежу. Хорошо хоть не на физре – вставать не надо.

 Минут через десять слышу: шаги. Я, когда в комнату свою заходил, прикрыл дверь, но не закрывал: мне не разрешают закрывать. Всегда врывается или мама, или бабка и с порога кричит: «Ты чего закрылся, тайна у тебя что ли? Чего тут делаешь? За уроки садись!» Они обычно одно и то же кричат, только слова по-разному переставляют.

Вот и сейчас дверь распахнулась, аж об шкаф стукнулась. А за дверью – обе: и мама, и бабка. Я хотел сделать вид, что сплю, но ещё не наплакался, плечи у меня трясутся и нос свербит – хочешь не хочешь всхлипываешь.

  • Вот, полюбуйся – рыдает теперь! – говорит мама и, наверное, на меня показывает, я на дверь не смотрю.
  • Ну и пусть рыдает, — это бабка, — побольше поплачет, поменьше пописает. Тоже мне, артист. Как врать – это он быстренько, а как отвечать за свое враньё, так рыда-а-а-ает он.
  • Да-да-да, — снова мама, — то, что вместо занятий шлялся непонятно где — ещё цветочки. Но вот врать – это уж слишком. Единственное, что я никогда не прощу ему – это враньё!

И дверью — хлобысть!

От этого удара слезы моментально закончились. Как будто мама дверь не в комнату, а в меня захлопнула. И всё. И ни слезинки. Как отрезало.

Лежу, сердце колотится. Я представил, что оно больше в два раза стало и сейчас прямо через свитер из меня вывалится. Руки и ноги похолодели, а в ушах ещё громче зашумело.

Что же это получается? Мама меня никогда не простит? Никогда-никогда? И что мне делать? К папе не пойдешь, вдруг он снова за ремень схватится.  И к бабке. Бабке одна музыкалка нужна. То есть, ей нужен я, но не такой, какой я внутри есть, а такой, каким она меня себе придумала: идущим из музыкалки в глаженых джинсах (она мне их гладит! джинсы гладит!) посередине тротуара. Вот я иду такой, лужи обхожу, и в библиотеку. А оттуда – за уроки, а потом посуду мыть. А потом опять в музыкалку. Вот такой я ей нужен. Только это же не я. Внутри-то я не такой совсем. Не хочу к бабке. А к кому? К Надьке? К Надьке не вариант – там дядь Коля будет смеяться и подначивать из-за истории с люком, он всегда из-за чего-нибудь шутит так, что ему одному потом смешно.

Всё. Больше некуда. Друзей у меня нет, я уже рассказывал. Мы только с Борькой Кочергиным иногда на переменах нормально болтаем, но так это в школе. Я у него и дома-то ни разу не был. И он у меня не был. Не считается Борька.

Короче, некуда деваться. А деваться хочется. Прямо вот сейчас взять и исчезнуть. Чтобы никогда-никогда из комнаты больше не выходить. Как выйдешь, начнут опять, мол, ты подумал о своем поведении, ты осознал, ишь историю наплел, иди извинись перед мамой, и перед папой, и перед бабкой. Чуть до инфаркта её не довел.

А я на них смотреть не могу. Как представил, что извиняться заставят, живот скрутило — тошнит. Нет, точно не выйду. И, как назло, в туалет захотел. Сильно – хоть в штаны дуй. Но в туалет чтобы сбегать, мимо кухни идти придется. А там они все. Ну его. Лучше в штаны.

Пока думал, заснул. Не знаю, как, ведь в туалет очень хотелось. Но вот заснул как-то.

Проснулся уже утром. Ко мне, получается, не заходил вчера никто? Почему так? Когда не вовремя, они все по очереди вваливаются, а когда плохо человеку — фиг. Не разбудили, на ужин не звали, переодеться не заставили – ничего вообще. И не спросили, домашку я сделал или нет. Даже на уроки им наплевать! Или на всего меня? Похоже, я и правда вроде как исчез, невидимкой стал, как и загадывал. Только это всё равно не то же самое, как если бы по-настоящему. Как Фродо, например, когда Кольцо Всевластия надевал. Вот мне бы Кольцо сейчас.

Выхожу на кухню, а там бабка. Внутри всё сжалось, как будто кто-то надавил на меня со всех сторон сильно. А она ни слова не говорит. Ни про инфаркт, ни про что. И не смотрит на меня. Без всякого Кольца получилось.

Сначала я решил, что так лучше. Что никто больше не будет ни обзываться, ни орать, ни смеяться надо мной. Сел, бутерброд себе сделал. Смотрю украдкой на бабку. Делаю вид, что в окно, а сам на нее кошусь. А она – в газету. И не собирается голову поднимать. Я и покашлял, и поёрзал, и чихнул – не шелохнулась. По-дурацки себя чувствовал. Внутри бутерброд застрял на полпути и карябать меня начал. Ни капельки это не лучше, оказывается, — невидимым быть. Заорала бы хоть что ли. Еле дожевал – совсем есть расхотелось. Собрался вставать, а она как рявкнет:

-Телефон на стол!

Я аж вздрогнул от неожиданности.

-Ты чего, — говорю, — ба?

-Ещё побакай мне! Ишь ты, ба! Вспомнил! Когда вчера с идиотами своими шатался, про ба не думал. Телефон, я сказала, на стол! Неделю будешь без телефона! Опоздаешь после уроков на пять минут – обратно не получишь! Понял?

Я телефон из кармана достал и на стол молча положил. Ждал, что она ещё извиняться заставит. Бутерброд во мне от этого обратно развернулся, наверх. Но бабка снова в газету уткнулась, и всё. Опять я для нее пропал, значит. Во всей квартире такая тишина зашелестела ненастоящая, как в кино перед самым фильмом: народа-то вокруг полно, но все специально молчат, ждут, что начнется. Но в кино это радостно – ждёшь вместе со всеми, а тут наоборот – один против всех. Мама с папой на работу уже ушли. Получается, велели бабке телефон у меня отобрать. Ну и ладно. Не буду хоть от матери в Ватсапе ужасное что-нибудь читать.

Постоял я ещё минуту в тишине этой и в школу стартанул. Чего ждать-то?

Не хотелось в школу. И дома с бабкой оставаться не хотелось. И даже метеорита не хотелось. Как-то всё равно стало. И папу с ремнем я не боюсь, и маму. И не думаю ни о чем. Вот вообще. Голова пустая как банка из-под варенья. На стенках налипло, а внутри — ничего. Не знаю, зачем оделся, сумку взял и в школу пошел. Наверное, просто потому, что всегда так делал. Каждое утро. Ну и в этот раз тоже.

Около «Овощей и Фруктов» мысли вернулись. Как вот, интересно, Фродо себя чувствовал, когда Кольцо надевал? Как я сейчас? Как будто нет его? Как будто тело здесь, а его самого нет? Но у Фродо совсем по-другому ведь было. У него был Сэм. И Пиппин. И Гендальф. И вообще все-все ему помогали. И на орков плевать, когда столько друзей вокруг. А я что? Я без Гендальфа.

На первом уроке у Софы вообще не слушал. Карась с Кислым хихикали, Софа ругалась на них, Надька Ирке очередную ерунду нашептывала, Софа опять ругалась. А меня и тут не замечали. Спасибо хоть на моё место поверх меня никто не сел. А то я бы и правда решил, что по-настоящему невидимый.

Еле дождался конца дня. И только на последнем уроке вспомнил, что сегодня еще «историчка».

Это у нас школьный исторический клуб. Кстати, «историчку» наша историчка ведет, поэтому непонятно: когда говорят «истричка» – «исторический клуб» сокращают или Лизавет Алексанну имеют в виду. Так вот я вспомнил, что сегодня – суд над Сократом. Мы к нему чуть ли не месяц готовились. И у меня роль. Ну, как роль. Функция! Я должен речь толкнуть против Сократа, и после моей речи все всполошатся и решат его отравить. Без меня никак. Но я всё забыл дома! И простыню, чтобы хитон изображать. И сандалии. И главное – текст. На последней «историчке» меня Лизавет Алексанна просила его выучить как следует, потому что поворотный момент и потому что верит, что я хорошо справлюсь.

Я не мог ее подвести. Тем более, что Лизавет Алексанна, выходит, последний человек, который в меня верит, который знает, что я не идиот и не неуч, а «хорошо справлюсь». Никак я не мог прийти и сказать, что не выучил текст и не принес хитон. Тем более – рассказать, из-за чего. Если рассказывать, то и про люк. А вдруг Лизавет Алексанна как мама моя «вранья никогда не простит»? Нет уж. Это всё равно что Фродо бы в Гендальфа плюнул. Невозможно!

Я побежал в гардероб, схватил куртку и выскочил на крыльцо, пока где-нибудь с Лизавет Алексанной не столкнулся. Пусть думает, что я заболел. А сам на крыльце притормозил. Куда идти-то? В школе нельзя оставаться. Дома бабка.

Постоял немного, а потом пошел просто прямо. Вот честно, если бы меня остановили и спросили, куда это я намылился и чего хочу, я бы не ответил.

Вообще ничего не хочу. Только идти и идти себе. Ну, думаю, и пойду. Пока ноги несут. Вон Ломоносов до самой Москвы топал – и ничего. Мне до Москвы не обязательно, хоть по Подмышке, а там решу. Пойду куда глаза глядят, лишь бы не разговаривать с родителями, не извиняться ни за что и не выслушивать про инфаркт. Тем более, если мама меня никогда-никогда не простит, зачем я им?

Было холодно. Машины гудели, люди мимо меня туда-сюда бегали. Может, на завод? Не, плохая идея. Там можно на старшеклассников нарваться – мало не покажется. По дворам мотаться? Только и остается.

Мотался долго, а замерз быстро – зима ведь. Завернул я за старый облезлый гараж, где не дует, хотел посидеть на корточках. Смотрю, а там пацан из параллельного. Не знаю, правда, как зовут. Толя? Вроде Толя.

-Ты, — говорю, — Толя? Привет.

А он в ответ мне слово, за которое бабка по губам бы дала.

-Сам ты, говорит, Толя. И опять это слово. Я Костян, ясно тебе, гамадрила?

Я кивнул молча. Кем меня только ни называли, а гамадрилом первый раз. Красиво звучит. Лучше, чем «идиот». Тут я заметил, что у Костяна под глазом синяк. Фиолетовый! Я от удивления рот открыл, хорошо, что спросить не успел, где это он так. А Костян как заорет на меня: «Ну и фингал, и чо ты зыришь? Чо зыришь, а? Батя вчера бухой приперся, ясно тебе? Скажешь кому – найду и убью». И убежал.

Я с открытым ртом остался стоять. Ну, дела. Значит, папа у Костяна пьет? И когда пьяный, бьет его? Не как меня – ремнем, а прям руками, в глаз? Жуть какая. Попробовал представить, как меня пьяный папа в глаз бьет и не смог. Я папу пьяным всего один раз в жизни видел, и то это почти не считается. У тёть Оли на дне рождения все тогда немножко пьяные были. И папа никого не бил – наоборот. Добрее был, чем обычно. Шутил всё время, по волосам меня трепал. А когда домой приехали от тёть Оли, позвал кино смотреть. Как раз Властелина Колец.

До сих пор помню. Папа на диване лежал, я рядом с ним. Он меня обнял одной рукой, и я весь у него под мышкой поместился. Пахло от него немножко неприятно. Кислятиной какой-то. Но я просто старался дышать в другую сторону и не уходил. Потому что когда ещё можно у папы в подмышке полежать, и чтобы он не орал. И чтобы никто не орал вообще. Мама с бабкой тогда на кухне сидели, а мы лежали и фильм смотрели. Классно было. Я в тот день ещё подумал: «Вот бы папа иногда немножко пил». И потом ещё часто об этом мечтал. Каждый раз, когда он начинал на меня кричать. Хотелось снова лежать у него в подмышке и смотреть как эльфы с орками рубятся.

Пока вспоминал, совсем замерз. И ужасно домой захотел — согреться. Вроде «историчка» уже закончилась? Пора. Не пойду я, конечно, ни в Москву, ни на край Подмышки. Это я так, нафантазировал себе. Ерунду всякую.

Ну, пошел. По дороге придумываю, что я дома скажу, если рано еще. Например, что «историчку» отменили. Почему отменили? Ну, ясно, Лизавет Алексанна заболела. Или первоклашки окно разбили мячом в нашем классе и поэтому «историчку» негде проводить было. Или трубу там прорвало, а в актовый зал нас не пустили. У меня сразу ещё пять идей сами собой придумались, но потом все исчезли, как только я к дому своему подрулил. Потому что вижу: в мой подъезд сама Лизавет Алексанна вошла! Да не вошла – вбежала! Подъезд еще попикал за ней темной пустотой три раза и сам собой закрылся. Хлоп. И тишина…

Историчка сама пришла! Домой ко мне! Потому что я с суда над Сократом сбежал? А чего она телефон у классной не взяла и не позвонила? Или сначала звонила? Не мне, понятно — маме. Или папе. Папе!

Я разом забыл, что про папину подмышку вспоминал. А вспомнил про ремень. И как папа с ним ко мне шел, и как бил сильно, и как оттолкнул потом. И понял: всё. Домой не пойду.

Лизавет Алексанна сейчас всё расскажет про мой побег. И тогда уж точно конец. Тоже мне, Гендальф. Разве Гендальф бы так поступил?!

Развернулся я и побежал.

Бежал изо всех сил, как будто они с бабкой за мной вдвоем погнались. Шапка слетела по дороге – не заметил, где. Остановился только у Макдака на самом конце района – так закололо в боку, что дальше бежать не мог. Еле вздохнул. Огляделся – вдруг какой знакомый. Но кого я на этом краю географии знаю? Никого, конечно. Почти другой город! Тут вообще одна дорога — в Макдак. А куда ещё?

Зашел – хоть согрелся. Сел у окна. А потом снова захотел плакать зачем-то.

Я сразу в туалет помчал умываться. Разозлился сам на себя: ну сколько можно плакать?! Последние два дня всё время плачу. Рекорды бью. Если бы проводили соревнование международное типа Олимпиады по плачу, я бы точно первое место взял.

В Макдаке так пахнет всегда, что очень есть хочется. Мне кажется, они несколько котлет где-нибудь в зале прячут, чтобы те пахли посильнее, а люди их побольше бы покупали. Порылся в рюкзаке – двести рублей нащупал! И сникерс! Ел-то я последний раз утром. Бутерброд. А он рядом с бабкой и не бутерброд даже, а картонка. Ну, и вообще я бутерброды каждый день ем. Всю жизнь почти. Уже и не замечаю, с чем они и какие на вкус. Вот когда Сэм и Фродо по Мордору шли, Сэм эльфийские лепешки, которые у них только и остались, тоже под конец уже видеть не мог, хотя они очень-очень вкусные. Эльфы же делали.

Эх, мне бы сейчас хоть Сэма что ли, раз с Гендальфом не получилось. Хоть не навсегда. Хоть на пару часов. Посидеть в Макдаке.

Купил чай горячий и двойной чизбургер: еле хватило. Занял самый маленький столу у окна, чтоб не присоседился никто. Я в Макдаке обычно не сижу подолгу. Всегда боюсь, что если долго сидеть – выгонят. Ну, подойдут, скажут: «Мальчик, ты же поел? Вон у тебя одни бумажки на подносе. Мы всё видим! Давай, освободи место!»

А мне сегодня некуда идти.

Поэтому я так медленно чай пил, как только можно. И всё в окно выглядывал, вроде бы друзей жду. Я привставал, рукой махал, а потом опускал руку и говорил тихонько «Э-э-эх!», и садился опять. Типа думал, что идут, но обознался.

Часа два сидел, наверное. Под конец весь изъерзался, потому что на меня поглядывать начали. Ясно же, что не придут ко мне никакие друзья. А что, если какие-нибудь люди сейчас докопаются, в полицию позвонят? А оттуда – домой? Это же еще хуже, если полиция! В общем, выскочил я на улицу. Темнеет быстро. Фонарей мало совсем, это ж конец города. У нас и в центр не особенно освещают, не то что край Подмышки.

Всё-таки оказался на этом краю, как и придумывал. Теперь осталось только дальше идти. Не в Москву, конечно, а просто. И я пошел. Шел, шел, ноги переставлял, сам не знал, куда иду.

 Падал снег, один раз недалеко проехала машина, во дворах сигнализация сработала. Я повернул с Кравченко на Пролетарскую, потом до угла, потом — на Лесную и дальше не петлял. Лесная – последняя улица в городе, некуда петлять-то.

Кстати, интересно: почему это Лесная – Лесная? С одной стороны – дома одноэтажные, с другой – пустырь. Ни одного деревца. Может, на месте Лесной раньше лес рос? Но тогда и улицы не было, нечего называть. Пока думал, добрался до свалки. В конце Лесной свалка огромная, а за свалкой город заканчивается, заводы стоят, дымят. Не знаю, что за заводы.

Свалку снег накрыл, так что, если не знать, что под ним, ни за что не догадаешься: холмы, овражки, всё белое – красота. Ну, я и полез туда. Здорово, что можно не только из дома, но и вообще из города исчезнуть! Без поездов и самолетов!

Поднимался на очередной холм и представлял, что я в отряде Кольца восхожу на Карадрас. Я очень «Властелина колец» люблю. И фильм, и книгу. Но это секрет. В классе никто не читал, и фильм не все смотрели. Наши говорят, что это девчачьи сопли – эльфы там, воины. Поэтому я никому не говорю, что мне нравится. И дома не говорю, а то опять скажут, что лучше бы уроки делал. Как будто я не делаю.

Идти с Кольцом Всевластия через Средиземье, с орками сражаться и от Саурона прятаться в сто раз лучше, чем ходить в школу и делать уроки. Вот если бы оказался в Средиземье, сразу бы к Фродо присоединился. И мы бы с ним лезли на заснеженный перевал, как в фильме. Там один момент такой есть: когда они по снегу высоко в горах идут, Фродо падает, и Кольцо у него с шеи слетает. А он встаёт и ищет цепочку, засовывает руку за ворот и пытается нащупать. Я, когда это вижу в фильме, всегда чувствую, как он холодной рукой за шиворотом Кольцо ищет. Прямо кожей чувствую, как ладонь к тёплой груди прижимается. Решил попробовать. Засунул руку под свитер – холодно груди. Ну, точно. Я так и представлял себе.

Тогда я начал дальше придумывать. Что я первый иду, а за мной – весь отряд. Правда, мне это быстро надоело. Они же там разговаривали всё время. А вокруг меня – тишина. Я мог бы сам с собой говорить, но всё равно понятно, что никого за моей спиной нет.

И я стал другое придумывать. Что я Амундсен. Амундсен – это норвежский путешественник-исследователь, который первым добрался до Южного Полюса. У меня книжка есть про разных первооткрывателей, ну, там, про Колумба, Магеллана, Кука. Но я больше всего люблю про полярников. Я читал про Скотта, про Челюскина нашего, но особенно мне про Амундсена понравилось. Потому что у него имя загадочное. А-мунд-сен.

Как раз снег сильнее повалил и ветер поднялся – самый раз в Амундсена превратиться. Амундсен уж точно ни с кем не разговаривал, пока шел. Слишком холодно в Антарктиде. Он приближался к Южному Полюсу и вот-вот должен был дойти, а где-то впереди, за метелью ему навстречу спешил Роберт Скотт и тоже хотел первым попасть на Южный Полюс. Поэтому я заторопился, почти побежал – очень не хотелось, чтобы меня Скотт опередил.

Вдруг под ногами как треснет!

Так обычно шоколадку ломаешь внутри обертки, не разворачивая. Надломишь ее и пальцами чувствуешь, что под оберткой ничего нет – пустота. А долька отломленная отдельно внутри болтается. Тогда надавливаешь посильнее в это место между долькой и всей остальной плиткой и рвешь обертку.

Вот и тут. Отломилось под ногами, и я оказался на обертке. А через секунду полетел вниз. Я же килограмм тридцать вешу, никакая обёртка не удержит.

Летел не долго, упал на мягкое. Коробки какие-то что ли. Да я ещё в пуховике. Короче, не больно. Сразу на ноги встал. Встал и вижу: наверху именно коробка и была. И вокруг коробки. Те, что под ногами – мягкие, а те, что по бокам – в лёд вмерзшие вперемешку с другим мусором. Не воняет особо, так, попахивает неприятно. Я попрыгал, попрыгал, но за верхний край никак не ухватиться — высоко. И стенки скользкие. Смотрю вверх: совсем темно уже, звёзды как лампочки белым вовсю светят. На свалке же ни фонарей, ничего. Вот их и видно, звёзды-то.

Ну, точно, как в экспедиции. Над Амундсеном, поди, звёзды тоже горели ярко, только созвездия другие на Южном Полюсе.

Правда, с Амундсеном люди шли, собаки. Если бы он провалился, его бы мигом вытащили. А я что? Стою один в коробочной этой яме, почти ночь на улице, телефона нет, снег валит, до костей весь зеледенел, темно и тихо. Можно покричать, да кто меня услышит посреди свалки? Дураков нет ночью гулять. Точнее, один всего дурак выискался.

Попробовал карабкаться вверх – только ногти поломал. В варежках руки скользят, а без варежек пальцы сводит. Уцепиться особо не за что – то рука соскользнет, то нога.

Я хоть и в пуховике, а пробирать начало. Чем темнее, тем холоднее. Хоть ветра в яме нет — хорошо. Но зато снег сильнее пошел и все мне на голову, на лицо. А что, если снегопад сильный будет? Тогда в яму столько снега навалит, что я вылезти смогу. Нет, глупости, это очень долго ждать придется. Сел я на пол, ну, на дно то есть, подо мной картон не такой смерзшийся, и стал руки греть.

Руки согрел – ноги замерзают. Я пока вылезти пытался, двигал же ими, топтался, прыгал, а когда сел – они и остыли. То есть, выбирать надо, что замерзнет – руки или ноги. Не хочется выбирать. Все остальное тоже мерзнуть начало. Я ж не Амундсен. Не в полярном костюме. Даже подштанники не надевал — до школы от дома близко, да минус небольшой.

Вот бы сейчас мне подштанники. И чай горячий. И плед.

Можно представить, что я чукча в ледяном иглу. И как они там не мерзнут, во льду? Знаю я, как. Шкуры их греют и огонь. А у меня ни того, ни другого.

Сел поудобнее, ноги согнул и к груди прижал, руками обхватил, а лицом внутрь куртки нырнул, надышал туда. Вроде согрелся немного, но потом весь воздух закончился — дышать нечем. Голову вынул, тут же в открытую горловину: Фшуууух! Ка-а-ак залетит опять холод. Только зря задыхался под курткой.

Решил попрыгать, поприседать. Устал быстрее, чем согрелся. Снова сел.

Понял вдруг, что история про люк, в который я якобы провалился, получается, по правде произошла. Только я без Надьки. И не во дворе. И Надькин папа с работы мимо этой ямы не пойдёт. Бабка мне часто говорит: «Не каркай! Беду накличешь!» Я всегда про себя смеялся на это, думал, что так не бывает. Что это в книжках только. Выходит, зря смеялся?

Вот влип.

И в яме сидеть – влип, и дома окажусь – влипну ещё как. Если меня сейчас найдёт кто-нибудь, поможет вылезти, домой отведет, там же все на ушах давно. Бабка, ясно, первым делом про инфаркт начнет, мама – обзываться. А папа? Бить будет? У меня и от прошлого раза весь зад болит, а после настоящей истории что будет?

Как про папу вспомнил, сразу заплакал. Опять.

У бабки, кстати, кроме инфаркта ещё одна любимая присказка есть: «мальчики не плачут». Почему, интересно? У мальчиков что ли глаза другие? Не как у девочек? И я теперь не мальчик что ли, если плачу? Неправду моя бабка говорит. Как с инфарктом своим. Вот я же плачу — пожалуйста. Холодно, зад болит, обидно, домой хочу, а вылезти не могу. И плачу.

Закричал я изо всех сил, сам себя напугал:

-Плачут! Слышишь ты?! Плачут мальчики! Как и все лю-ю-юди-и-и!

Но разве ж до нее докричишься отсюда. Ни до кого не докричишься. Ветер мне поддакивает, воет: «уууууу». От этого крик ещё тише. Не знаю, слышно ли вообще что-нибудь там, наверху.

Вспомнил про сникерс. Он же у меня в рюкзаке так и болтается! Достал и за секунду съел. Даже вкуса не почувствовал. Но зато по телу побежало тепло. Как змеи залезли под свитер: проползли по рукам, ногам, животу, а потом исчезли. И снова холодно. Я не знаю никаких других слов про то, что чувствую. Вообще уже плохо соображаю, вот и приходится повторять одно это: холодно, холодно, холодно!

Я снова натянул куртку на голову и стал внутри дышать. И снова вспомнил о папиной подмышке. Блин! А ведь я как раз в подмышке и есть! В смысле, в Подмышке. Только она совсем не папина, конечно…

Вот бы вернуть все назад! Пошел бы на «историчку», потом домой. Потом до самого лета вел бы себя хорошо. Всё время уроки бы делал, ни на минуточку не опаздывал, бабку бы бабушкой называл, или хоть бабусенькой. И тогда, наверное, летом мы поехали бы на море. А на море сняли домик у какой-нибудь старушки и лежали бы с папой во дворе на продавленной раскладушке, груши ели. Вот тогда я оказался бы в правильной подмышке. И, главное, в ней было бы тепло.

Но для этого надо выбраться отсюда. Надо не замерзнуть. Я зажмурился изо всех сил и представил, что со мной сейчас самое настоящее чудо случится. Сверху веревка упадет или чья-нибудь рука свесится. Хватайся! Я хватаюсь и вылезаю наружу. И бегу со всех ног домой. И маму обнимаю крепко-крепко. И будь, что будет!

Я раньше, когда маленький был, верил, что, если очень-очень захотеть, вот прямо сильно, всем телом, тогда обязательно случится чудо как в книжках. Я на даче по сто раз в шкаф старый залезал – думал, что получится в Нарнии оказаться. Ни разу не получилось. Но это другое. Я ж маленький был и глупый. И то Нарния. Я же сейчас не в Нарнию хочу и не в Средиземье. А домой…

Мама, вот бы ты как-нибудь нашла меня!

Здесь так холодно. Руки и ноги каменные. Мне страшно. Не как дома, а страшнее. Что со мной будет, мам? Я совсем замерзну? А меня тогда можно будет разморозить как в фильме? Или это только в кино? А в жизни как, мам?

Не хочу знать, как в жизни. Я домой хочу, мама!

Прости меня, пожалуйста! Прости меня, мамочка! Я тебя очень люблю! И папу люблю. И бабу. Я вас всех люблю на самом деле. Я не хотел провалиться в яму. И убегать не хотел. Я никогда! Никогда так больше не буду делать!

Найдите. Заберите меня отсюда. Пожалуйста. Мама!

***

Лиза вошла в класс последней.

Хотя, стоп. Никакая не Лиза, а Елизавета Александровна, учительница истории. Которой до сих пор кажется, что, входя в класс за своими учениками, она на миг превращается в Лизу Богданову. А последней входит, потому что она – невидимка.

Теперь, конечно, уже нет. Давно нет. Она – учитель, ее все любят, она стоит прямо перед классом и рассказывает о египетских пирамидах. Елизавету Александровну видят очень хорошо. А вот Лизу Богданову никто не видел. А если и замечал, то только чтобы разыграть какую-нибудь злую шутку, толкнуть, или вообще плюнуть жвачкой в волосы.

Елизавета Александровна такого никогда бы не потерпела. Она носит высокие каблуки и узкую юбку, отчего похожа на фотомодель из журналов. Девочки ее обожают, мальчики уважают. Никто никогда ничем не плюнет в ее идеальную прическу.

В косы Лизы плевали не раз. И просто слюной, и скомканными жеваными бумажками, и жвачкой. После жвачки пришлось выстригать клок волос. На следующий день она стояла перед школой за деревом и плакала, потому что не хотела идти в класс. Просто ноги не шли. Но она так боялась матери, ее ледяного тона и месячного молчания, что пошла. Класс взвыл от восторга. Тут же собрали совет и постановили заплевать ей всю голову, чтобы на следующий день Лиза пришла лысой. В тот день ее чудом спасла «Зарница» — спортивная игра с преодолением препятствий, о которой сообщил пришедший физрук. Про Лизу все забыли. На время.

Входя через пятнадцать лет в класс уже Елизаветой Александровной, она до сих пор невольно присматривалась к тем, кто шел прямо перед ней. То есть, к последним. Обычно это был отличник Лёша Жидков. Правда, он вовсе не выглядел как типичный отличник: весёлый, одет как все, не носил очков, не прятал взгляд. Но он все равно всегда входил в класс последним и всегда шатался на переменах по коридорам один.

Сегодня Лёши не было. Почему-то на пороге кабинета истории Елизавету Александровну, Лизу, это насторожило. Вместо «болеет» или «опаздывает, сейчас прибежать» она первым делом подумала: «Что-то случилось». Подумала и оборвала себя. Что за глупости? Да лежит с простудой, конечно, что с ним случиться могло. Ну, максимум, ангина. Жалко, конечно, сегодня же суд над Сократом, у Лёши важная роль…

Лиза спросила на всякий случай:

-Жидков у вас болеет что ли?

-Воспалением хитрости, — заржали несколько пацанов хором, — свалил он, Лизавет Алексанна!

-То есть как это … свалил? – Лиза растерялась.

-Ну так. Свинтил по-быстрому, — ответил Миша Войнович с последней парты, — простыню дома забыл. Или не дали ему. Чо зря простынки-то пачкать. Можно и в джинсах древних греков играть.

В классе опять засмеялись.

-Ни за что не поверю, — Лиза откинулась на стуле, — кто-нибудь спросил, почему он ушел?

-А чо за ним, следить что ли надо, он же даже не Сократ! — клуб захохотал полным составом.

Лиза помолчала, мотнула головой и, заставив саму себя поверить во внезапное плохое самочувствие Жидкова, скомандовала: «Ну, ладно. Начинаем!»

К концу суда, когда Сократа осудили и он выпил цикуты, когда все хитоны были сняты и все греки убежали домой, тревога успела повариться в ней как в кастрюле и поверх нее накипели ещё злость на саму себя и страх. Надо было позвонить классной. Или взять у учеников номер и позвонить Лёше. Или его родителям. Хоть что-то сделать. Ну как можно так безответственно поступать? Пропустить это «свалил» мимо ушей. Она ведь слишком хорошо знает, что бывает, когда ребенок «просто сваливает».

Лиза шла домой и все пыталась договориться со своей тревогой, ведя беззвучный внутренний диалог: «Успокойся, тебе все примерещилось, ребенок просто плохо себя почувствовал, что-то съел или простыл, отпросился домой, лежит болеет. Не надо придумывать детектив на пустом месте». Она как раз подходила к дому Лёши. В прошлом году заходила к нему по делам клуба, и сейчас в памяти всплыл номер квартиры: 73. Запомнила, потому что перевёртыш собственной: 37. Зачем ей этот номер сейчас? Она же только-только успокоилась. Все хорошо. Ребенок дома. Отдыхает. Позвонит в дверь – будет выглядеть сумасшедшей. Она так и увидела, как Леша выглядывает из своей комнаты, обернутый в плед: «Лизавет Алексанна, а Вы чего»?

Нет, конечно, все хорошо. Что за ерунда вечно в голову лезет. И она ускорила шаг.

В этот момент резкий удар сбил Лизу с ног, в лицо бросился рыхлый влажный сугроб. Снег залепил глаза и рот, она не могла вздохнуть, верх и низ поменялись местами. Лиза барахталась в ледяной каше, пытаясь принять вертикальное положение.

Оно, положение это, вернулось само. Чьи-то руки намертво вцепились ей в плечи и поставили на ноги.

-Елизавета Александровна! Это Вы! Простите тысячу раз! Я Вас нокаутировал, а-ха-ха, хоть Вы и не в моей весовой категории! Простите! Давайте отряхну.

Лиза наконец счистила снег с лица и увидела Соколова, отца Нади из Лёшиного класса. Они поздоровались за руку. Соколов смущался и шутил одновременно:

-Методы у меня, конечно, грубоватые, но я Вас, можно сказать, от худшего спас! Тут люк вчера ещё открытый стоял. Сейчас крышку положили, но кто его знает, закрыли ли как надо. Так что лучше синяк под глазом, чем сломанная шея, да, Лизавет Алексанна? А то, знаете, у нас в этом люке уже Леша Жидков из Надиного класса побывал. Ну, как побывал. В своем воображении. Ха-ха! Вчера вечером мама его звонила, Танька, говорит, целый роман сочинил. Поди всыпали ему по первое число. Ха-ха, да. Нечего врать потому что. Я бы тоже всыпал. А получилось, Вам вот всыпал ни за что, ни про что, а-ха-ха, простите ещё раз!

Все это время Соколов счищал снег с Лизиного пуховиков, а она не шевелилась и слушала. Опоздал домой, соврал, получил за это, на следующий день сбежал с уроков. Она все это проходила. Буквально пару месяцев назад, во время осенних каникул. Только не опоздал, а украл. По мелочи в магазине. Мальчик Стас из Нагорного. Его искали двое суток, нашли в лесу еле живого. Но это была осень. И Стасу было пятнадцать.

В груди заныло. Лиза вдруг поняла, что стоит с плотно сжатыми челюстями и лицо болит не от удара.

Не сказав Соколову ни «спасибо», ни «до свидания», она рванула в подъезд. Лиза проскочила четыре этажа на одном вдохе и выдохнула только перед черной дверью с нужными цифрами. Стоп. Успокоиться. Отдышаться. Не паниковать и никого не пугать. Ведь ещё не известно… Лиза нажала на звонок.

-Это ты, паразит, ну, ты у меня щас… ой. Здрасьте. Вы кто такая? – перед Лизой стояла пожилая женщина в синем халате и пуховом платке, завязанном крест-накрест на груди.

Бабушка, — догадалась Лиза и тут же отметила, — в пуховом платке, на улице минус. А он? Где он? — Но она отогнала эти мысли, вздохнула поглубже и улыбнулась.

-Здравствуйте. Я Елизавета Александровна Богданова, учительница Лёши. Учительница истории.

-А-а-а! Докатились! – бабушка упёрла руки в бока и выпятила живот, точно собиралась выдавить им Лизу из общего коридорчика, — учителя уже домой ходят. От позор! А чего вы ходите, чего ходите? Скажите лучше, где ваш Лёша? Где этот паскудник? Как вы там за учениками своими смотрите? Вы вообще там работаете или вон, — бабушка окинула глазами Лизу, — только тухли свои носите? Разве учительнице прилично такие тухли носить? У нас такие тухли сама знаешь кто носил. А щас-то, щас-то чо деется: позор один, э-э-э-х. – Бабка махнула рукой и ушла вглубь квартиры, ни пригласив, ни прогнав Лизу. Девушка застыла на пороге. Что делать? Как продолжить разговор?

За ее спиной с шипением расползлись в стороны створки лифта и из-за них выскочила женщина, на ходу снимавшая с себя пальто. Она налетела на Лизу, потому что смотрела не вперед, а на молнию, которую, вероятно, заело.

-Ой, простите. Простите… Вы… Вы что, к нам? Вы кто?

Похоже, мама, — решила Лиза и представилась еще раз.

-Очень приятно. А я — Татьяна. Татьяна Семеновна, мать Алексея. Но можно просто Татьяна. Проходите, пожалуйста.

Женщины вошли в квартиру. Молния наконец поддалась и Татьяна, заметно злясь, рванула с себя пальто, словно всем сердцем его ненавидела, и швырнула на вешалку, где оно зацепилось за остальную одежду и повисло набекрень, роняя рукава на пол. Из комнаты вернулась бабушка.

-Танька! От шальная. Повесь пальто-то нормально, ходи за тобой по всей квартире – поправляй. Тут поправь, там убери, мать-то стожильная, мать всё вытерпит.

-Мама, — резко вскрикнула Татьяна, — давай не сейчас, я прошу. Это Елизавета Алексан…

-Да знаю я, учительница сынка твоего. Дождалась? Донежничалась со своим Лёшенькой? Учителя ходить стали! А завтра что будет? Завтра в комнате милиции окажется, помяни моё слово.

-Мама! – Татьяна шумно выдохнула, и вся вместе с этим выдохом разом как-то осела, опустила плечи, уголки рта поползли вниз, колени чуть-чуть согнулись. Татьяна начала оплывать как свечка и стекать с самой себя на пол. А бабушка всё подносила и подносила к этой свечке огонь.

-Не мамкай мне! Сорок лет мамкаешь – сил моих с вами нету. Вот дождёсси – инфаркт меня хватит, совсем скатитесь.

-Мама, пожалуйста, — Татьяна говорила всё тише и тише.

-А-а-а-й, живите как хотите, только меня не трогайте! – бабушка тяжело развернулась и ушла в темноту и даль комнат, шаркая тапочками.

Татьяна, кусая губы и не поднимая взгляд на гостью, показала рукой на кухню и пошла туда первой. Лиза поспешила за ней. С каждым шагом её страхи и догадки разрастались. Ох, отсюда кто хочешь сбежит. Но, может, всё-таки нет? Может, у друзей? Или его отец забрал с уроков и куда-нибудь отвёз?

На кухне Татьяна свалилась на табуретку как её пальто — на вешалку. Руки повисли вниз пустыми рукавами. Бездвижно. Она молча посмотрела на Лизу и вопросительно изогнула бровь.

Лиза села. Ей никто не предложил это сделать, но стоять было сложно. И дышать, кстати, тоже. Как тяжело дышать, обмотав голову старым колючим пыльным шарфом.

-Татьяна Семеновна … Татьяна. Вы меня извините, я скажу, как есть, а Вы меня поправьте или остановите, если я не права, хорошо? Я сегодня шла из школы и столкнулась в Вашем дворе с Соколовым, папой Нади из Лёшиного класса. Он вскользь упомянул о… об инциденте с люком и о том, что, возможно, Лёшу наказали вчера. Да, да, знаю, — Лиза поспешила остановить вскинувшую голову Татьяну, — знаю, это не моё дело, я не должна, но, понимаете… Лёша… В общем, Лёша сегодня не пришел на исторический кружок, хотя у нас постановка, а у него – значимая роль. Это на него не похоже, вот я и попыталась расспросить одноклассников, и ребята сказали мне, что Леша … сбежал.

Татьяна вскинула руки, в которых снова появились силы, и сцепила у груди ладони до белых костяшек.

-Как сбежал? В каком смысле? Куда?

-Вы не нервничайте, подождите, подождите. Я объясню. – Лиза поняла, что не продумала формулировки и всё-таки напугала. А вообще, кстати, как раз пора уже напугать. – Исторический клуб у нас всегда по средам после уроков. Это необязательное мероприятие, не урок. На него ходят по желанию, вот Лёша всегда ходил. А сегодня мне его одноклассники сказали, что он … ммм … свалил. Ну, Вы знаете, как они выражаются. Я решила, что он плохо себя почувствовал и давно дома. Но во дворе встретила Соколова и … Вы меня простите, зашла к Вам уточнить.

-А Вы что, — вдруг зло крикнула Татьяна, подавшись вперёд, — Вы что, полиция за нами следить? Или классная его? Вы кто вообще? Вам какое дело?

Повисла тишина. Лиза придумывала, как бы получше ответить, попутно собираясь встать и уйти, но Татьяна снова заговорила более спокойным тоном.

-Лёша вчера меня обманул. Нас всех обманул. Сказал, что провалился в люк во дворе, сидел там, ждал, пока его вытащат, а на самом деле играл в снежки с друзьями. И всё это вместо того, чтобы прийти домой и готовиться к экзамену по специальности, как было велено. У него экзамен в музыкальной школе скоро.

-С друзьями? – Лиза хохотнула и сразу одёрнула себя, — простите. Простите, но у Лёши в школе нет друзей.

-Глупость какая, — мгновенно фыркнула Татьяна, но потом свела брови и вгляделась в лицо Лизы, — что Вы имеете в виду? Конечно же, у всех мальчишек есть друзья в школе, с кем они там … ну, не знаю, на переменках бегают, безобразничают.

Лиза заставила себя успокоиться, мысленно досчитав до пяти.

-Татьяна Семеновна, Вы же знаете, Лёша очень хорошо учится. Очень. И вот сами говорите – в музыкальную школу ходит. Да ещё мальчик. Понимаете, сейчас мальчики в его возрасте… В общем, с такими не очень любят дружить. Отличники обычно не пользуются популярностью. Особенно в нашей школе. И в нашем районе.

-Я не знаю, что там творится в вашей школе, — Татьяна откинулась на спинку стула, раздался треск, — в нашей школе приличные дети учатся. И Лёша – приличный мальчик из приличной семьи. И друзья у него приличные. Я его друзей не знаю, у него нет времени на всяких друзей. Но они, конечно, все приличные ребята. Мой ребенок не будет дружить непонятно с кем. А те, о ком Вы говорите, пусть от Алексея держатся подальше. Они потом все в милиции оказываются. В детской комнате.

В кухню ввалилась как грузовик, которому тяжело затормозить на светофоре, бабушка.

-А! Милиция! В милиции! Я говорила! Я тебе говорила! – она схватилась за сердце – о, Господи! Инфаркт! Вы меня до инфаркта доведете!

-Мама, перестань, — раздраженно отозвалась Татьяна. — Никто не в милиции. Сядь спокойно.

-А ты поучи, поучи мать-то! – бабушка метнула обжигающий взгляд в Лизу и снова ушла, шаркая, по коридору.

Татьяна молча смотрела на холодильник. Тот вздрогнул и загудел. Татьяна тоже вздрогнула.

-Ну, хорошо, есть у него там друзья или нет друзей – это неважно. Главное – он мне соврал! Матери! Я не потерплю ложь. Я всё могу простить, но только не ложь. И он это знал. Я всегда ему это говорила. Я вот никогда не лгала своей матери. А он солгал! У нас в семье никто не врет. Я его так воспитала. И меня, — Татьяна внезапно запнулась и посмотрела за спину Лизе, — и меня, — проговорила она медленнее и тише, — так воспитывала… — и совсем шепотом – мама.

-Мама! – резко и высоко закричала она, — мама! Иди сюда! – и вскочила, уронив стул.

Лиза напряглась всем телом. Она почувствовала этот момент и боялась его спугнуть. Появилась надежда перейти к главному. К тому, зачем она пришла. А перейти надо было скорее, потому что время таяло, на улице темнело и холодело с каждой минутой.

Из коридора послышался хруст подминаемых тапочек и приближающееся ворчание. Оно нарастало, нарастало, как звук от подходящего к станции поезда и наконец ворвалось на кухню целым градом упрёков:

-Мать тебе что, девочка, по вызову бегать, чего орешь? – бабушка собиралась продолжить, но Татьяна оборвала ее:

-Ты забирала у Лёши телефон?

-Отобрала я его игрушку, а как же? Наказан потому что!

-Мама, — закатила Татьяна глаза, — это не игрушка! Это средство связи! Как мы ему теперь позвоним? Как мы узнаем, где он?

-Ой-ой-ой, скажите пожалуйста! Министр выискался – звонить ему. Сам придет – куда денется. Мы вас без всяких телефонов вырастили. И ничего. А придет – отец-то ему ввалит. Как вчера. Ремнем! Ишь, моду взял. Кажн-ный день шляться.

У Лизы всё сжалось внутри. Вот оно. Ремень.

В глубине коридора за спиной у бабушки глухо заворчал ключ в замочной скважине, дверь скрипнула, и кто-то вошел, громко топая, очевидно, чтобы стряхнуть с ботинок снег.

-Олег! – Татьяна рванула в темноту, задев по дороге стол, Лизу, бабушку, косяк и исчезла. Там, куда она убежала, перестали топать и послышались глухие голоса. Коридор был длинным, говорили тихо, Лиза не слышала, что именно. На столе от удара закружилась в одиночном танце чашка, провернулась несколько раз и слетела на пол, звонко ударив о паркет маленьким колокольчиком. На ноги брызнули осколки. Бабушка всплеснула руками и начала безостановочно охать, ахать, ругаться, причитать, бормотать и одновременно с этим – очень медленно сгибаться в поясном поклоне, протягивая руки к черепкам. Лиза хотела помочь, но не решилась. В этот момент в кухню вошла Татьяна, а за ней – высокий худой мужчина с очень усталым выражением лица.

-Здравствуйте, — кивнул он, — Я – Олег, папа Лёши. Татьяна сказала, Вы – учитель истории, но не объяснила толком, зачем Вы пришли. У Лёши проблемы с оценками?

Все замолчали и уставились на Лизу. Бабушка с трудом разогнулась и замерла с блестящими стекляшками в руках. Татьяна тяжело дышала, держась за холодильник. Лиза поняла, что до сих пор не поделилась главным – своими опасениями и предчувствием беды. А ведь её учили! Учили разговаривать с родителями, сообщать новости. Учили, перед тем как зачислить в волонтёры поисково-спасательного отряда.

Лиза помогала искать пропавших людей. В каникулы, выходные дни, праздники. В общем, когда не работала. Несколько лет назад ее соседка, практически лучшая подруга, однажды пропала. Это так напугало Лизу, что она пошла добровольцем в отряд и с тех пор успела насмотреться на похожие истории и насидеться на похожих кухнях. А теперь почему-то растерялась. Но надо было срочно взять себя в руки и перейти к делу.

-Я считаю… то есть… Я предполагаю, что Лёша могу убежать. Уйти из школы и из дома. Совсем. Я считаю, … да, я считаю, что надо начинать поиск.

Мама мгновенно побелела. Как будто выключили внутри неё розовую лампочку и весь цвет с лица пропал, а на его месте зажглись неживые белые огоньки. Папа нахмурился, но не успел ничего сказать. Успела бабушка.

-О, Госссподи, твоя воля! Да что Вы удумали-то? Отца с матерью пугать? Меня, бабку старую, до инфаркта довести хотите? Какой поиск? Да он по гаражам да по дворам каким-нибудь шастает! Вот придёт – отец задаст ему! Три шкуры сдерёт! Ох, уж он у меня…

-Значит так! – Татьяна со всей силы ударила кулаком в холодильник.

На пол осыпались магнитики, эхо удара по-совиному заухало в кухне.

-Значит так, — она прижала руки к груди, а голос задребезжал разбитой чашкой, — я… я запрещаю … чтобы больше … чтобы никогда, — она вдруг разрыдалась, споткнувшись о слово «никогда», захлебнулась им, дернулась, ударилась плашмя о холодильник и начала сползать по нему на пол как под воду уходить.

Олег подхватил жену:

-Таня! Татьяна! Успокойся! Что…

Татьяна опомнилась. Так же внезапно, как заревела. Встала на ноги, высвободилась из рук Олега, одёрнула свитер и повернулась почему-то к Лизе:

-Значит так. Больше. Никто. Никогда. Не. Тронет. Моего. Сына. Пальцем… Ясно?!

В тишине затрубил холодильник. Лиза непроизвольно кивнула.

-Истеричка ненормальная, — выдохнула бабушка.

Татьяна вскинулась и пошла пятнами. У нее под кожей вместо ровной персиковой подсветки, вместо недавних белых лампочек одним щелчком зажгли много маленьких красных. Олег ее опередил. Он шагнул вперед, положил руку на плечо жены и придержал ее, чуть потянув назад. А сам очень ровно и очень тихо сказал:

-Анна Викторовна. Сейчас Вы выйдете отсюда, уйдете в свою комнату и закроете дверь изнутри. На замок. И чтобы я Вас сегодня больше не видел.

-Ах ты, паразит, — взвизгнула бабушка, но Олег тут же выстрелил в неё металлической пулей взгляда. Даже сверкнуло, кажется.

Бабушка беззвучно и бесследно исчезла, ни разу не шаркнув тапочками. Как в воздухе растаяла. Олег сел.

-Давайте все успокоимся. Поиск. Поиск – это же надо сначала в милицию позвонить? То есть, в полицию? И это же не сразу? Двадцать четыре часа…

-Нет, — наконец-то Лиза точно знала, как и что говорить, — звонить надо как можно скорее, не теряя ни минуты. Сначала 112, а потом к нам в отряд. Я сама могу позвонить. Нужна фотография. Самая свежая, где лицо Лёши хорошо видно. В чем он был сегодня одет?

-Я не знаю, — Татьяна перешла на шепот, — я ушла, когда он ещё спал.

Она тихо заплакала.

-Таня! Таня, подожди. Перестань! Мы ещё не знаем, вдруг он у Нади. Или к Ольге рванул? Ну, вдруг? Давай подумаем, где он может быть? Надо позвонить в больницы. Надо? – Олег повернулся к Лизе, и она увидела, что под его белой кожей лампочки включились серо-синие, а под глазами — черные. Ей очень захотелось побыстрее успокоить этого человека, чтобы его лицо загорелось ровным розовым, но никак не могла раскрыть рта.

-Это я виноват, — сам себе ответил Олег. — Это я виноват, что Лёшка… Что Лёша…, — он закрыл ладонями лицо и замер. Татьяна всхлипывала, обхватив себя руками.

-Так, — Лиза поняла, что теперь-то уж точно дело за ней, — давайте сначала успокоимся и перестанем плакать. Перестанем кого-то винить и сделаем вот что…, — она достала из сумки телефон.

***

Бабушка шмыгнула в свою маленькую дальнюю комнатушку, тихо закрыла дверь и осталась стоять в темноте, не поднимая руку к выключателю.

Внутри всё дрожало, звенело и ныло. Мерзкое липкое давно забытое чувство. Оно вернулось в тот момент, когда Олег, Танин муж, выпроводил ее с кухни.

Невероятно, но Анна узнала этот голос — голос ее отца, Виктора Измайлова. Как зять мог вдруг заговорить давно отшумевшим, спрятанным на сто замков памяти басовитым стальным тембром? Да он и посмотрел на нее так же! И семидесятилетняя Анна Викторовна превратилась в семилетнюю Нюську. Мгновенно. Она забыла, что ей много лет, что отца давно нет в живых, что перед ней – муж ее дочки, немногословный, но уважительный человек. В голове кто-то закричал: «Беги!» И теперь она стояла в темноте и старалась не дышать.

Нюся прислушивалась к шагам. Вот сейчас. Сейчас от сеней через холодную кухню пробарабанят сапоги, огромные руки отца рванут дверь и отшвырнут на косяк – штукатурка посыплется. Отец придет с портупеей. Не с современными тонкими ремешками: узенький язычок замка, яркие ярлыки на обороте, а с широкой ременной лентой, которая стоит стоймя, если опустить на пол.

Девочка забьется в самый дальний угол, но это не поможет. И ей останется только сжать зубы и зажмуриться, напрячься всем телом и просто надеяться, что сегодня это быстро закончится.  Дальше тяжелым стеганым одеялом накроет с головой огромная раскаленная боль. Боль в спине, ногах, руках – везде, куда со свистом опустятся кожаные ремни, где врежется в кожу железный карабин. Боль в сердце от страха, стыда и унижения. Ночью она будет спать на животе и плакать в подушку, а утром пойдет к отцу просить прощения за непослушание.

Так было заведено. Всегда. У всех. Ну а как детей растить, без розг-то? По мирному-то не понимают. От веку так жили.

А нынче ишь ты, какие нежные все пошли. Один раз отец ремнем поучил – и сразу целая трагедия. Ох, что деется, что деется. Что ж это за дети? Что за времена?

Лёшенька. Внучек. Неужели правда убёг? Зимой! Ночью! Ох, силы небесные. Не досмотрели, значит? Не воспитали? Уж всё ему: и конструктор, и лыжи, и книжки какие хочешь. И даже настоящая музыкальная школа!

Нюська о существовании музыки узнала лет в семь, когда в их село приехал оркестр на похороны какого-то героя войны. Все собрались у ограды кладбища. Жаркое августовское солнце то выныривало, то пряталось ненадолго. И тут четверо незнакомцев со странными предметами в руках… Ну, как вот это описать? Как будто редкие облака расступились и оттуда… Нет, не ангелы. Про ангелов Нюська узнала ещё позже. Как будто ясный чистый бесконечный небесный свет под действием какого-то немыслимого волшебства превратился в звук. С тех пор Нюська влюбилась в оркестры как влюбляются в недоступного и оттого ещё более прекрасного человека.

Когда через много лет будущий инженер Семен, приехавший «на картошку», увез из села не только приятные воспоминания о студенческом лете, но и краснеющую Аню, она смогла часто слушать оркестры. В филармонии, в парке, во Дворце Культуры и позже у Семена на заводе по большим праздникам. Тогда она уже знала, кто такие ангелы и выяснила, что в музыкальную школу берут не только их, а обычных детей тоже. Аня принялась ждать, когда же народится ребеночек.

Но Танюшка оказалась совершенно неспособной к музыке. Мечты приблизиться как-то к небесному свету разбились. И вот Лёшка! Внук! С идеальным слухом! Анна Викторовна не могла признаться, что это стало для нее чуть ли не самой огромной радостью в жизни. Не могла рассказать, как на нее подействовал тот оркестр на кладбище и в какой тьме, в каком невежестве она жила до переезда к Семену в город. Было стыдно. Поэтому она придумала такое объяснение: «не бывает образованного человека без музыкальной школы». Эту фразу Анна Викторовна однажды услышала в филармонии от какой-то женщины. И то правда: когда Танька маленькая была, все дети из приличных семей ходили «на фоно». Это стало знаком интеллигентной семьи.

Всю жизнь Анна старалась оттолкнуться от глуши, в которой выросла, от дремучей семьи, жестокого отца, улететь на крыльях оркестровой музыки в мир Семена – мир интеллигентных семей. Соответствовать! Чтобы никто никогда не узнал, как ее заставляли собирать навоз за коровами по полям для удобрения их крошечного огородика. И чтобы самой поскорее всё это забыть.

Лёша стал надеждой. Но возненавидел музыкальную школу, кажется, с самого первого дня. Для Анны Викторовны это было непостижимо. Как если бы он возненавидел дышать. Леша рос очень послушным мальчиком, но тут и спорил, и ругался. Нюся никак не могла привыкнуть, что им, этим новым детям, разрешают спорить. Не дают наотмашь пощечину, даже не обрывают. Спорят как с людьми. Как с равными. Ну да, кричат, но уж без крика – это совсем нехорошо. Совсем без уважения.

И вот теперь на тебе. Доспорились. Лёшка сбежал! Даже думать эту мысль про себя было больно. А поверить в нее – почти невозможно. Как это вообще – сбежал?

Разве ей, Ане, могло прийти в голову сбежать из отцовского дома? Хоть и не было у нее ни пианинов, ни книжек. И в страшном сне не могло присниться! Где это видано, чтоб против родительской воли. Да и куда бежать? В лес к волкам? Ох, горе. Ох, что же это… Лёшенька…

Мысли путались, плыли, как картинки, да так быстро! Отец с портупеей, его дом в глухом селе за триста километров и шестьдесят лет отсюда. Тихая покорная мать, три брата, две сестры, двор, церковь, речка с мостками. Обычное детство, обычная семья. Потом – кладбище на пригорке и музыка небесных сфер. Потом наглый высокий громкий Семен – сразу видно, что городской. Свадьба. Танька. А потом – маленький Лёша развозит кашу по столу большой деревянной ложкой, и Танька смеется. Господи, грех-то. Не голодали никогда, вот и смеются. Что бы сделал отец, если бы она хоть одну ложку каши опрокинула? Языком бы заставил лизать: хоть стол, хоть пол.

Да, вот это воспитание. Вот это держали в кулаке, а сейчас? Вспомнилась маленькая Таня. Как она уронила на улице мороженое и ревела навзрыд. Как Аня кричала, чтобы Таня замолчала, люди смотрят. Как было стыдно: подходили прохожие, качали головами, говорили, что сейчас позовут милиционера и он заберет Таню. Но Таня не переставала плакать. Перестала, когда Аня сильно дернула ее за руку и потащила к булочной. Хотелось спрятаться, убежать от этого крика, от прохожих, от желания влепить дочери затрещину. Она не влепила, не заставила слизывать мороженое с тротуара, только накричала.

Может, зря? Может, надо было с ней построже? Тогда дочь не разрешала бы Леше сначала развозить кашу, потом спорить по каждому поводу, потом сидеть допоздна со своими игрушками новомодными – компьютером да телефоном. От глупость то – телефон же чтобы звонить? Что он смотрит-то в него часами? Ведь не звонит никому.

И тогда, если построже, он и не сбежал бы сегодня? Был бы дома. В тепле. Под защитой. Получается … получается, это она виновата? Получается, всё из-за того мороженого? Ох, мать честная, да что же это…

Глубоко в груди закололо, как будто она бежала за автобусом. Анна Викторовна села в темноте на край кровати и попыталась вздохнуть поглубже. За ребрами сильно давило, отдавало в руку. По спине поползли струйки пота. Ничего, ничего, сейчас. Сейчас посижу, подышу. Пройдет. Только бы Лёша… Лёшенька. Внучек. Только бы ты домой пришёл, соколик!

***

Городская свалка называлась в народе «Мордор». Лиза вспомнила об этом, когда сидела с Владом, инфоргом городского поискового отряда, в детской. Влад задавал Лёшиным родителям необходимые в этой ситуации вопросы, Лиза писала в чат поиска. Глаз зацепился за постер на двери. Афиша третьего фильма эпопеи «Властелин Колец». Странно. Сейчас дети такое уже не смотрят. Теперь у них другие герои.

— Простите, — вклинилась Лиза в разговор, — «Властелин колец» — это любимый фильм или просто так висит?

Выяснилось, что да. Любимый. Обожаемый. Пересмотренный тысячу раз и выученный наизусть. Как и книги. Да, сейчас не очень они популярны. Да, и толкиенистов в городе не осталось. Ну, Лёша вообще парень впечатлительный. Да, и романтичный. Ему такое нравится. Да, часто говорит о героях и событиях из книг Толкиена и фильмов Джексона. Однажды фантазировал за завтраком, как идет с Фродо и Сэмом к Ородруину. Нет-нет. Не придали значения.

***

Там наверху кто-то есть. Мамочка, это ты? Мне очень холодно, мам. Вдруг это ты? Ты кричишь, но я не слышу, что. Мне кажется, ты ищешь меня. Ты ведь ищешь? Там наверху светило белым, а потом погасло. Это ты, мамочка? Ты ищешь меня с фонарем? Найди! Найди меня, мам! Я замёрз. Я хочу домой, мама. Я так…

-Лиса семь работает на отклик. ЛЁЁОООШААА ЖИИИДКОООВ!!!

-ЛЁОООШААА!!!

… 

-ЛЁЁЁОООООООШЕНЬКАААААА ЖИДКООООООВ!

-Лиса семь работу на отклик закончила.

Холодно… холодно… Мамочка, я замёрз. Меня зовут лисы. Лисы, мам, лисы ведь не разговаривают? Наверху снова лучи света. Что-то летит… Мамочка, это ты? Пожалуйста, можно это ты? Ты лисичка, мам? Ты меня заберёшь? Мне так холодно… Так хо…

-Брейк! Брейк! Брейк! Лиса семь. Я вижу его! Вижу!

Всё. Стоп поиск. Передаю координаты.

Найден. Найден.

Жив.

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. VarvaraDK:

    Прочитала первые 7 страниц. Дальше даже читать не могла- сплошная тоска и безнадега. Считаю, что такие книги детям не нужны! Вот, например, военные рассказы Льва Кассиля для детей. Какое страшное тяжелое время- война! А какие добрые светлые рассказы! А в Подмышке-(((((((

  2. strmska:

    Не согласна с предыдущим комментарием, так как увидела в произведении хорошее описание того, как стоит и не стоит поступать. Тоску почувствовала, но, решив все-таки продолжить чтение, была приятно удивлена yes

  3. Ksusha03:

    Та ситуация, когда понятно, о чем, но не понятно зачем. Кто должен это прочитать? Ребенок с рабочей окраины? Гимназист из элитного района в порядке ознакомительной экскурсии? Как будто весь корень зла заключается в том, что герой живет в «Подмышке», учится в покрытой трещинами школе, где уверенность молодому учителю придают высокие каблуки и обтягивающая юбка, где школьники регулярно сбегают с уроков, но странным образом умудряются выиграть олимпиады почему-то по русскому языку и математике, как раз по тем предметам, по которым без специальной подготовки делать нечего. Или дело здесь не в «Подмышке», а в устроенном бабушкой домашнем терроре? Сдается мне, что своим послушанием, точным следованием бабушкиным указаниям, Лешина мама маскирует свою к ней нелюбовь, в которой боится признаться сама себе, отсутствие душевной близости, ведь спорить можно только с тем, кто тебя понимает. Может быть, Леша своим побегом, своим непослушанием и пытается взорвать эту ситуацию, сказать о своей любви к родителям?

  4. Taisia Ksenofontova:

    Прочитала на одном дыхании, не уловив ни одной нотки тоски. Стиль несложен, что придает тексту особый шарм и какую-то скрытую глубину. Пока читала, внутри все трепетало от желания помочь и несправедливости. Как мне кажется, эту книгу обязан прочитать каждый родитель, так как она просто выворачивает наизнанку всю подростковую душу. Из всех прочитанных мной книг «Подмышка» занимает уверенное второе место. Спасибо огромное автору, ни капли не пожалела, что провела своё свободное время именно за этой книгой.

    Дала прочесть и маме, она в восторге.

  5. gulina:

    «Подмышка» Ирины Мышковой безумно трогательная и завораживающая книга. Название книги у многих вызывает смех , пока читатель не дойдет до определенного момента , в котором главный герой Лёша рассказывает о том, как в первый раз испытал настоящую отцовскую любовь.

    Леша сильный подросток , который живёт в токсичной семье. Он не имеет никакого свободного времени и личного пространства , у него нет друзей , нет человека который любил бы его настоящего.

    Читать книгу очень легко . При чтении книги очень хотелось помочь Лёше сбежать из этого токсичного общества , в котором практически каждый говорит о его ничтожестве в этом мире.Также при прочтении меня порадовала то,что в книге говорится о гендерных стереотипах.

    Мне хотелось бы , чтобы эту книгу прочитал каждый ребенок , в особенности взрослый. Ведь в книги раскрывается много актуальных тем , которые в большинстве случаев не понятны взрослому человеку или родителю

  6. amina02:

    «Подмышка» Ирины Мышковой поучительная и завораживающая книга. На первый взгляд кажется, что книга будет смешной и весёлой, и этому свидетельствует как раз её название, однако это далеко не так.
    В книге рассказывается о тяжёлой жизни подростка Лёши. Дело в том, что мальчик живёт в семье, в которой не имеет хороших отношений с родителями, у него нет личного пространства, времени,друзей. Он делает все, что может, старается изо всех сил, но за любые упрёки Лёшу наказывают,жестоко бьют ремнём и ругают.
    По-настоящему родительскую любовь он ощущает лишь от своего пьяного отца, что ласково и добро приобнимает мальчика.
    Читать книгу, лично мне, было очень тяжело. Лёша действительно не заслужил к себе такого отношения. Я несколько раз переставала читать произведение,потому что само описание отношения родителей к ребёнку вызывало ужас. Особо напряг момент, когда Лёша после избиения отцом, лежал в кровати и плакал, думая не о себе, а о том, что разочаровал родных.Однако автор хорошо передал это чувство и атмосферу.
    При прочтении безумно хотелось хоть как-то помочь мальчику. Хотя бы просто обнять и сказать, какой он молодец, что все это выдерживает.
    Эта книга показывает, что далеко не в каждой семье может все быть хорошо. Она действительно заставляет задуматься. Мне кажется, эту книгу будет полезно почитать каждому взрослому или родителю.Думаю, после прочтения вы хорошенько задумаетесь о счастье своего ребёнка.

  7. real.iskan:

    Это произведение показалось мне интересным,потому написана на проблемную тему всех времен-не получать внимания и поощрение за свой труд от своих близких.Прочитал я это произвеение очень быстро,оно мне показалось интересным.

     

  8. renata tkachenko:

    Произведение интересно написано, у главного героя пессимистичные мысли, было забавно читать, сравнивая с собой. Конечно, судьба у главного героя ужасная, было тяжело погружаться в эту жуткую, грустную атмосферу, но именно она мне и понравилась. Думаю, я буду перечитывать эту книгу, её сюжет отложился у меня в голове и заставил задуматься

  9. gito:

    Произведение «Подмышка» затянуло меня с первых секунд прочтения. По названию можно было подумать что это что-то смешное, детективное или просто необычное. Но нет, все куда проще.

    В книге повествование идёт от лица мальчика Лёши, живущего в Подмышке и учащегося в старой обшарпанной школе, в которой является, если не игоем, то странным точно. Дома тоже не все гладко. Родители слушают бабушку, а та предпочитает более радикальный метод воспитания, с насилием и конфискацией телефона.

    Меня очень напряг момент, где Леша после наказания от отца, лежа на диване и плача от боли и обиды, думал лишь о том, что разочаровал своих родных.  В такие моменты я приостанавливала чтение, потому что было невыносимо долго прочитывать моменты, от которых больно на душе.

    Книга показывает, что далеко не у всех в семье все гладко, но не нужно отчаиваться. В мире точно есть хотя бы один человек, способный помочь, вытащить из этого болота. Очень рекомендую к прочтению. Книга заняла отдельное место в моем сердце. Спасибо большое автору за этот бесподобный шедевр

     

     

  10. Nazil Mazitov:

    Книга «Подмышка» — неоднозначное произведение, содержащее проблему неблагополучных семей. Её язык чтения прост и лёгок, иногда копирует структуру мыслей в голове. НО я не могу назвать хорошим это произведение.

    Самое главное , что должно быть в этом произведении — это мораль: родители Лёши должны понять и сделать выводы насчёт своего воспитания. Что же в итоге поняли родители? Мать стала просто рыдать , отец промолвил 3 словечка: это я виноват, а бабушка семейства вообще удивила. Вместо всех норм она сделала вывод: что дети не будут убегать из семьи и жаловаться, если их пороть и избивать до крови. По её мнению это она виновата, что в детстве мало избивала дочку, а настоящий родитель должен хлыстать дитя железной рюмкой ремня, как это делал её отец в далёкие времена. Причём подан этот момент как совершенная истина, с подробностями.

    Вообще книга неплохая, но она нуждается в изменении и редактировании. Ведь при прочтении тебя как будто душит книга: всё вокруг — зло, нет выхода из ситуации и т.д., про момент с монологом бабушки я вообще молчу.

  11. ectaasy:

    Произведение довольно необычное и этим оно мне понравилось. Прочитав название, я был уверен, что произведение будет позитивного характера. На деле это оказалось совсем не так, произведение довольно серьезное, про тяжелую жизнь мальчика Лешу подросткового возраста. Можно сказать, что Леша делает все ради того, чтобы наладить свою социальную жизнь. Но у него проблемы с контактом что в семье, что со сверстниками. К концу произведения ты по правде начинаешь соболезновать главному герою, ведь понимаешь, что он не заслужил такого отношения к себе. Но у меня возникло ощущение, что я не один кто желает помочь Леше, автор тоже на стороне мальчика и проявляет к нему такую же явную «симпатию». yu

  12. Anya Gav:

    «Подмышка» — очень трогательно произведение. По названию даже не поймёшь, о чём пойдёт речь. Ведь слово «подмышка» обычно ассоциируется с телом, но здесь «подмышка» — район Текстильной промышленности.

    В произведении описывается проблема, возможно, знакомая многим подросткам. Проблема того, что у ребёнка нет свободы выбора, нет свободы общения, нет свободы времени — нет свободы вообще! Ведь это ужасно, когда всё за тебя расписано: приходишь домой строго к такому — то времени, затем бежишь в музыкальную школу и так далее.

    Родители решили судьбу ребёнка, не спрашивая, кем он хочет стать, какими секциями хочет заниматься… В общем, они сделали так, как хотели сами, как хотели они, ОНИ, а не ребёнок. Но это неправильно, ведь не родителям проживать эту жизнь, а ребёнку, который хотел совсем иного…

    Повесть очень эмоциональная и чувственная, заставляет о многом задуматься.

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.