Евгения Овчинникова

Подходит читателям от 13 лет.

Снежная буря

Папа взволнованно вышел из ванной: лицо в пене, на одной щеке — аккуратная дорожка от бритвы. Бритву он держал в руке, с нее стекали на ковер пенные капли.
— Слышите? Вы слышите?
— Что? — не поняли мы с мамой.
Конец декабря 1991 года. Школьные каникулы. В зале стоит наряженная сосна под потолок. Обычное утро: папа бреется, мама варит кашу, я сижу с книжкой, громко говорит радио.
— Союз развалили!
***
В мае девяносто первого прошел слух, что в Кокчетав приедет Горбачев. Новость нас взбудоражила: как же, сам президент!
Я заканчивала первый класс. Впереди было лето в деревне.
— Женя, знаешь, Горбачев приезжает? — спрашивали меня со всех сторон.
Моя симпатия к Горбачеву была всем известна. Будь я постарше, надо мной бы жестоко смеялись. Но мне было всего семь, и надо мной добро подтрунивали.
Сейчас не скажу, что было причиной любви к президенту СССР, ибо в семь лет выбор объекта любви причудлив. Скорее всего, ее истоки в том, что Горбачева ругали все вокруг. Ругали родители и родня, ругали старики на скамейке у подъезда, ругали в очереди за продуктами. Даже учителя — и те сдержанно отзывались о Горбачеве. Мне, с врожденным чувством справедливости, было обидно за старика — так я это себе объясняю. Я не пропускала ни одного выступления по телевизору и очень переживала из-за пятна.
— Мам, почему его не замажут тональным кремом, как у тебя?
Мама не могла объяснить.
— Тогда почему не пересадят на лоб новую кожу? — упорствовала я.
— Пожалуюсь Горбачеву! — возмущалась я по поводу дополнительных уроков математики.
— Может, сразу в суд по правам человека? — очень серьезно спрашивал папа.
— Сначала Горбачеву, потом в суд, — подумав секунду, отвечала я.
В середине мая в газете официально объявили, что визит состоится 28-го мая.
— Приезжает на открытие Синегорья, представляешь? — возмущенно говорил папа, потрясая газетой.
Синегорьем назывался новый развлекательный комплекс с невиданным раньше нашей провинцией боулингом.
— Будто других проблем нет, — устало отвечала мама, разуваясь. Мы с ней только что отстояли два часа в очереди за курами в мясном отделе. Измученные тушки закончились прямо перед нами.
— Будет встреча с ним на площади, — продолжал папа.
— Ух ты! Пойдем? — приставала я.
— Пишут, что площадь перекроют и выставят там зрительные места. Куда пойдем-то? Рабочий день.
Я не могла поверить — я не увижу Горбачева?
— По телевизору каждый день показывают, — успокаивала мама.
— Мне надо живого, а не по телевизору! — заревела я.
— Может, вдвоем сходите? — предлагал папа.
— Толпа будет. Задавят, — отвечала мама.
Я показушно-настойчиво ревела еще неделю, но мама была непреклонна.
Спасение пришло с неожиданной стороны — из танцевального кружка. Два раза в неделю я ходила в ближний Дом Культуры на занятия по танцам. На одном из занятий в зал заглянула директор ДК и поманила преподавателя.
— Продолжайте, — сказала Василиса Ивановна через плечо и вышла, отбивая такт ладонями.
Из-за незапертой двери доносился ее голос:
— Старшие на гастролях… Таких маленьких… Показать нечего… Какие снежинки летом…
Директор тихо отвечала что-то успокаивающе-завораживающее, и Василиса Ивановна сдалась.
Через минуту она вернулась и похлопала в ладоши, привлекая внимание. Брякнула последними аккордами на пианино бабушка-аккомпаниаторша в черном.
— Дети! Вы, наверное, знаете, через неделю в Кокчетав приезжает президент Союза Советских Социалистических Республик Михаил Сергеевич Горбачев.
Мы с азартом закивали.
— Нашей группе поручили встретить президента танцем. С завтрашнего дня будем репетировать каждый день.
Следующую неделю мы провели в душном зале ДК, тысячный раз повторяя свой незамысловатый танец. Нас отпускали только в школу, а после выдачи табелей приходилось репетировать целыми днями. Родители возмущались, но послушно носили нам обеды – супы и котлеты с гречкой, уложенные в стеклянные банки и замотанные для тепла полотенцем.
Конец мая был привычно нежарким и ветреным. Ветер носил белый пух, приятно щекотавший лицо. Лесопосадки за городом и посадки в Кокчетаве были почти сплошь тополиные. Они защищали поля и город от жестокого степного ветра. Пуха созревало столько, что он лежал в городе сугробами. Мы кидали в сугробы спички. Чей горит дольше всех, тот и выиграл. Огонь ярко пылал в сугробах высотой до колена и стыдливо расходился-догорал маленьким пламенем по пушку, приклеенному к земле.
За день до приезда Горбачева на центральной площади устроили генеральную репетицию.
Празднично принаряженная к визиту площадь с пока еще стоявшим Лениным суетилась милиционерами, военным оркестром, белыми нашивками спортивной секции. Стояли курсанты пожарной школы. Стояли неровными шеренгами не привыкшие к торжествам группки передовиков-колхозников и творческой интеллигенции. Оркестр репетировал бойкий марш.
— Жанар, Жа-наар, куда ты идешь? — кричала со сцены ведущая. — Иди направо вместе со всеми!
Жанар послушно разворачивалась.
— Право в другой стороне, — устало говорила в микрофон Галина Сергеевна. — Че встали, курсанты, выходим сразу за оркестром. Выходим за оркестром, говорю! — срывалась она на грозный крик.
— Девочки, пошли-пошли-пошли, — смягчаясь, потому что самые маленькие, говорила она нам.
Мы, одетые невесомыми снежинками, должны были приветствовать президента сразу по его приезду на площадь. Неровный кружок, взмахи белыми лентами.
— Какие еще Снежинки? — возмущалась ведущая Василисе Ивановне. — Лето на дворе!
Василиса Ивановна покорно объясняла, что новогодний номер — единственное, что успевали подготовить.
— Хм, — хмурилась ведущая, придирчиво оглядывая нас, — тогда уж Пушинки. И музыку замените на летнюю. — И она отворачивалась и яростно переругивалась с директором спорткомплекса, который хотел, чтобы спортсмены пошли перед курсантами или сразу после, а не десятыми, как сейчас.
Галина Сергеевна — высокая морщинистая тетка, пугала нас своим напором. Она была полной противоположностью учительницы танцев. Под ее криками все бестолково толклись и делали еще больше ошибок.
— Так, повторяю еще раз, — объясняла она со сцены. — Подъезжает машина, выходит Михал Сергеич — сразу Снежинки, то есть, тьфу, Пушинки пошли. Пушинки прошли — выходит оркестр. Потом курсанты со знаменем. После курсантов — речь президента. Потом… — Дальше для меня все сливалось в неразборчивые буквы. Самое главное было — я увижу Михал Сергеича одной из первых.
Пушинки бегали неровным кружком, подскакивали, взмахивая белыми лентами, привязанными к обоим запястьям. На головах — невесомые короны из проволоки, опутанные ватой. Родители бережно чинили короны перед выступлением — заматывали прохудившиеся участки ватой и скрепляли поверх клеем или клейстером.
— Девочки, закончили — и разбегаемся: десять — направо, десять — налево. — Василиса Ивановна проводила рукой, разделяя наш кружок на две части. — Оттуда — на трибуны к родителям, — в двадцатый раз повторяла она.
Родителям были выделены места на втором ряду трибун, выставленных на противоположной стороне площади. Мы не выступали раньше нигде, кроме сцены нашего ДК, а там все было понятно — на Новый год Снежинки упархивали за кулисы.
Утро двадцать восьмого мая тысяча девятьсот девяносто первого года было солнечным. Даже воздух был каким-то искристым в день приезда Михаила Сергеевича.
Мы торчали на площади с утра — был финальный прогон представления, потом ждали в боевой готовности пару часов, пока не объявили, что президент задержится еще на час. Нестройные ряды участников приветственного парада стали бесповоротно нестройными. Курсанты пожарной школы смешались с девчонками из медучилища. Пушинки ныли и бегали к родителям за бутербродами и чаем из термоса.
Когда ватные короны на наших головах поникли, а кудри развились, и мы, почесываясь и смахивая с лиц тополиный пух, сидели на ступеньках сцены, с микрофоном в руках выбежала Галина Сергеевна:
— Так! Готовность — две минуты, едут! Пушинки готовы! — утверждающе-устрашающе кричала она, и под ее взглядом мы порхнули и встали идеальным кружком. — Оркестр готов! — Военный оркестр вытянулся в струнку. — Курсанты готовы! — Курсанты поправляли фуражки и застегивали кители. — Где знамя? Знамя, спрашиваю, где!? — От аллейки парка выбегал курсантик, державший наперевес, как бревно, свернутое знамя. — У, бестолочи, — бормотала она, забыв убрать микрофон, сурово осматривая, готовы ли остальные участники парада.
На проспекте, пересекавшем площадь, появилась черная машина. Снежинки-пушинки замерли руками вверх. Черная машина приближалась в подозрительном одиночестве.
— Три-четыре, начали! — гаркнула в микрофон Галина Сергеевна.
Огромные колонки трескуче заиграли “Лето” Вивальди. Мы отсчитали тридцать от начала и подпрыгнули вверх, взмахнув руками, чтобы ленты взлетели высоко-высоко, потом — пять кругов по часовой стрелке, делая волны руками, чтобы ленты колыхались, и на исходную позицию. По правде сказать, необходимости в волнах уже не было — поднявшийся ветер колыхал ленты так, как ему было угодно, рвал белые юбки и кидал волосы в лицо. Тополиный пух уже не щекотал, а колол-бился о лицо, оголенные руки и ноги.
Я щурилась и старалась не отставать от пушинки впереди меня, одним глазом посматривая на остановившуюся машину. Из нее вышел человек и побежал к сцене.
Галина Сергеевна растерянно смотрела на него. Было понятно, что никакой это не Горбачев. Мы остановились и ждали команды. Василиса Ивановна маячила из-за сцены: “Продолжайте, продолжайте!”. Мы продолжили, сталкиваясь и теряя короны. Увидев, что мы остановились, с другого конца площади выдвинулись курсанты. Они дошагали до нас, но мы продолжали кружиться и подпрыгивать.
— Куда? Рано! — кричала Галина Сергеевна, но из-за ветра и пуха, как снег, неистово кружащегося на площади, никто не понимал, кому она это кричит.
Мы, как одержимые, скакали кто во что горазд, хотя с другой стороны нас уже поджимал подошедший не вовремя, тоже ослепленный пухом, военный оркестр.
— А вы куда? — орала Галина Сергеевна. — Обратно, всем — обратно!
Курсанты и оркестранты растерянно двинулись обратно. Кое-кто из пушинок осмелел и побежал к трибунам, откуда уже рвались к нам родители, но их не пускали милиционеры.
— Сначала, сначала! — командовала Галина Сергеевна, закрывая одной рукой лицо.
Оставшиеся Пушинки сбились в кучу и бестолково толкались на месте.
Ветер, казалось, поднял весь пух в городе. Он сбивал с ног и сыпал в лицо снежным крошевом.
— Уводите детей! — крикнула Галина Сергеевна. — Начинаем с оркестра через две минуты. — Как-то в пуховом буране, закрывшем небо и землю, она увидела приближающиеся автомобили Михаила Сергеича, на этот раз настоящие. У меня остановилось сердце.
Пушинки, получив освобождение, упорхнули кто к трибунам, кто к Василисе Ивановне за сцену.
Но я не могла уйти. Я должна была дождаться Михаила Сергеича. Можно было спрятаться за колонкой, я и отправилась было туда, но ветер взвыл на площади, поднимая какое-то невиданное количество пуха, и окончательно меня ослепил. В белом мареве доносились визгливые трубы оркестра. Пух, смешанный со слезами, закрыл от меня площадь, президента, курсантов, крикливую ведущую — не осталось ничего, кроме белого буйства.
Нужно было бежать к трибунам, где меня ждала мама, но и я уже не понимала, в какую сторону нужно бежать.
Никто не заметил девочку в белом, мечущуюся на площади в снежном шторме.
Наконец, я увидела спасительный силуэт трибун. Какие-то люди помогли мне взобраться повыше. Площади отсюда было почти не видно. Бестолковыми рядами ходили участники парада — музыки не было слышно из-за ветра. И где-то там, за снежной стеной, остался невидимым Михаил Сергеевич.
***
Полгода спустя папа, выйдя из ванной, сказал нам, что союз развалили и что мы живем теперь в другой стране. Мама готовила кашу. Кипел чайник. Мыльная пена капала на ковер. Мы молчали и не знали, что сказать.
— Пена на ковер капает, — заметила мама.
Папа ушел добриваться.
Газеты еще несколько дней разгневанно писали о “недопустимо плохой организации встречи президента” и о том, что пора принять меры по поводу тополей. Со следующего лета тополя стали обрезать и вырубать.
В танцевальный кружок я больше не ходила.

Корова

Корова сбежала пятнадцатого июля, в самую жару.
Я уже месяц была в деревне. Сидела одна в огромном пустом доме: двоюродные сестры сдавали в городе сессию, тетя и дядя были на работе. Сухое казахстанское пекло благосклонно позволяло появляться на улице утром и вечером, а днем награждало тепловым ударом или просто ожогом. Было два важных занятия: перечитывать скромную библиотеку и тискать полумертвых от жары кошек.
Мне было десять, я носила модный хвостик и леггинсы и считала себя почти что подростком.
Утром тетя Маша уходила в школу. Пару раза я ходила с ней – расчерчивала журналы, пока она была на педсовете, потом с другими учителями мы пололи школьный огород. Но журналы закончились, а в жару сорняки не растут.
За годы, проведенные летом в деревне, мы выработали ритуал. В три сорок я ставила на плиту чайник. В три сорок пять приходила тетя Маша. Мы пили чай, потом играли в карты. Вечером с базы приходил дядя Миша. Что он делал на базе, я толком не знала, но вместо денег он получал натуру — картошку, сено, комбикорм.
Конечно, было хозяйство — корова, две свиньи, десяток кур. Сарай был по ту сторону участка, со своей калиткой, через которую корову выводили на выпас и вечером пригоняли обратно. Калитку охранял престарелый Черныш.
Так вот. Пятнадцатого июня, часов в одиннадцать, когда я стояла между морковными грядками, раздумывая, мыть ли вырванную морковку или хватит обтереть об штаны, прибежал Бауыржан, соседский пацан.
– Тьоть Маш, дьять Миш здесь?
– На работе, – ответила я и откусила от морковки.
– Ата просил передать – ваша Майка сбежала. – Отец Бауыржана работал пастухом.
– Всьо поняла? – уточнил Бауыржан. Он важничал, сообщая плохую новость.
Я кивнула. Сосед уже хлопнул калиткой. Звякнул колокольчик.
Рыжая Майка была слегка того. Тетя Маша жаловалась, что вечером, когда стадо пригоняют в деревню, корова бегает задравши хвост и не идет домой.
– Идиотка ненормальная, – добавляла она в конце каждого рассказа о коровьих похождениях.
Я доела морковку, закрыла дом, положила ключ под коврик и побежала в школу.
Тетя Маша была занята и встретила меня недовольно:
– Ну а я что, спрашивается, сделаю? У меня совещание районное. Шла бы сразу к дяде Мише.
В класс вошла практикантка.
– Мария Петровна, начинается, – сказала она, волнуясь, будто начинался конец света.
Выходя, тетя Маша сказала через плечо, чтобы я шла на базу.
– Скажи Михаилу, пусть разбирается.
Я не успела сообразить, что не знаю, где находится база.
С горя зашла в магазин на горке. Приземистый одноэтажный домик стоял, в самом деле, на горке. В девяносто третьем он назывался «У Ларисы», но местные всегда говорили «сходить на горку». Деревянное нутро магазина пахло хлебом. За прилавком сидела с книжкой толстая Лариса. Я выпила стакан томатного сока, Лариса спросила, как я поживаю. Узнав о моих неприятностях, она рассказала, как добраться до базы.
– Подожди, – поднимая очки на лоб, сказала она. Ушла в подсобку и, погремев, вытащила велосипед. – Вот. Так будет быстрее.
На велосипеде висели клочья паутины и было спущено заднее колесо. Я погромыхала на базу. Еще через полчаса беготни по гулким бетонным зданиям стало понятно, что меня бросили один на один с бедой – дядя Миша уехал в соседнюю деревню за культиватором.
Я села на скамейку у входа. К сожалению, в голову даже не пришла мысль, что можно оставить все как есть. Зато стало понятно, что для спасения мира (и коровы) мне нужно ехать за Майкой самой.
Утром стадо выгоняли за деревню, и пастухи водили коров вдоль узенькой речки.
Велосипед вздыхал и скрипел. Я неслась по песчаной дорожке с колеями от мотоциклов. Оглушительно орали кузнечики. Стоял смертельный степной полдень: высокое солнце жгло лоб и плечи, воздух обжигал легкие.
В плоской, как блин, степи, негде было спрятаться от солнца, зато все было видно издалека. Поэтому я сразу увидела большое пестрое пятно за ходящим волнами воздухом – стадо. И маленькую красную точку вдалеке от него – нашу Майку.
Я была чуть жива и обливалась потом, когда доехала до коровы. Она жевала траву, переступала с места на место и не обращала меня внимания. Я со злостью бросила велик и заползла в тень под чахлые кусты.
Отдышавшись, я стала соображать, что делать. Вернуть Майку в стадо или увести домой? И как сделать это? Корова – не собака, ее не увести на поводке. Взять палку и гнать куда пойдет?
Палок на берегу почти пересохшей речки не было. Я оторвала от куста самую длинную и легкую и осторожно пошла к корове. Она в первый раз подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Вспомнился рассказ дяди Миши о том, как однажды днем Майка отбилась от стада и вернулась, разломав заднюю калитку в щепки.
Майка распрямила плечи и пошла в обход боком, угрожающе переставляя копыта. Я поворачивалась, чтобы не оказаться к ней спиной, а когда корова пошла на второй круг, бросила палку. Она ухмыльнулась и остановилась. В голове замелькали картинки из телевизора: на узкой испанской улице бык поднимает на рога замешкавшегося бегуна. Майка сорвалась с места и, дьявольски хохоча, бросилась через речку, взбаламутила грязную воду, и скрылась за кустами на том берегу.
Втянув голову в обгоревшие плечи, я ехала обратно. Солнце жгло согнутую от позора спину. Корова побила меня одним взглядом. Хуже было только в гимназии, когда я на глазах всего класса села мимо стула. Класс хохотал так, что учителю пришлось отложить начало урока.
В деревне все вымерло. Велосипед оставлял след в асфальте. Переднее колесо – тонкий и изящный, заднее колесо — толстый и расплющенный. Эти вмятины оставались на улице 9-го мая несколько лет, пока асфальт не заменили гравийкой.
Дома я смазала обожженные лоб и плечи сметаной и засела в прохладной кухне.
В отличие от остальных детей, которых деревенская родня кормила на убой, мне приходилось почти голодать. Не то чтобы тетя и дядя были жестокими и жадными людьми, нет. В доме не было понятия завтрака и обеда. Режим питания был одноразовым — готовили только ужин. В остальное время пили чай. К чаю прилагались масло, хлеб и варенье. Фраза “идемте пить чай” могла, однако, означать, что тетя нажарила гору беляшей. Или напекла булочек с начинкой. Ну или вафли, неважно. Главное – чай. Сваренный (так и говорили – сварить чай) в железном заварнике и разбавленный жирным домашним молоком.
В общем, в холодильнике было одиноко и неуютно. В курятнике я нашла пару яиц, сварила и съела их. И запила, да, чаем.
Тетя Маша вернулась как обычно. Я не стала рассказывать о части истории, произошедшей после поездки на базу. Мы играли в карты и ждали дядю Мишу. От усталости и переживаний меня сморило. Сквозь сон я слышала, как он вернулся домой и тяжело топает из веранды в ванную и на кухню под ворчание тети Маши.
Сорок лет работы школьным учителем и завучем наложили пожизненный отпечаток на тетю. Она всеми командует и все комментирует.
Дядьмишин топот сопровождался бубнением, сквозь сон я слышала:
– Корова сбежала, а он… бубубу… ребенок один… бубубу… какой еще культиватор бубубу… Михаил, ты что копаешься… бубубу…
Дядя Миша — добродушный толстяк и простой работяга, страдает тугоухостью. И только это, насколько я понимаю, позволяет ему не сойти с ума до сих пор.
– Жуй быстрее… бубубу… он еще переодеваться вздумал… бубубу… мотоцикл … бубубу.
На слове мотоцикл я – тыннь! – подскочила с дивана. Сборы переместились во двор, к гаражу. Солнце спускалось к горизонту. Небо еще не краснело, но жара была уже терпимой. Сухой ветер гнал запах мальвы из палисадников.
Дядя Миша молча выгонял из гаража мотоцикл с люлькой. Обстоятельно протирал сидение, стучал по спидометру, заглядывал в бачок для бензина, надевал и пристегивал шлем.
Обстрел комментариями на прекращался:
– Зачем мы, спрашивается, платим пастуху?
– Михаил, тебе бензина хватит?
– Черныш, не мешайся, иди отсюда!
– Нет, ну как это можно – самому гоняться за коровой? ЗА-КО-РО-ВОЙ? Когда есть пастух!
– О, проснулась, красавица. – Она увидела меня спиной.
Стараясь слиться с пейзажем, я прокралась к мотоциклу и надевала шлем, надеясь своими глазами увидеть расправу.
– Ты куда это собралась? Он сам убьется и тебе голову сломает. Что я матери скажу?
Дядя Миша наконец оседлал свой Урал. Я открыла ему ворота и с тоской закрыла, когда мотоцикл взревел на дороге. Вторая часть охоты на корову грозила состояться без меня.
Но тетя Маша меняла на веранде цветастый халат на лоснящееся трико с лампасами.
– Ты куда? — Не поняла я.
– Пойдем ее, дуру, встречать, — непедагогично сказала тетя. Может, придет со всеми.
Мы вышли через заднюю калитку и оставили ее открытой. Я взяла с собой велосипед, но на нем невозможно было ехать по рытвинам задних дворов. Сломанный звонок звякал, когда я перетаскивала велосипед через кочки.
За деревней к полю, куда пригоняли коров, вела широкая асфальтированная дорога. Туда стекались мелкие людские ручейки со всей деревни.
– Здравствуйте, Мария Петровна. — Раздавалось со всех сторон.
Тетя Маша приветливо кивала.
На поле было громко от мычания. Черно-бело-красная коровья масса откликалась на зов хозяев и расходилась по домам. Вились в воздухе тучи комаров. Смачно падали коровьи лепешки. В деревне принято было называть коров по месяцу из рождения:
– Апреля! Сентябрина! Марта!
Наконец мы остались одни на сильно пахнущем истоптанном поле. Солнце сползло к горизонту, окрасив выжженную степь в красный цвет. И когда за спиной стихло мычание, мы услышали рев нашего старого Урала. Далеко в степи неслась Майка, ее догонял на мотоцикле дядя Миша. С другой стороне к корове скакал на лошади и размахивал кнутом пастух.
И тут, – не вынесла душа поэта! – я вскочила на велик и рванула брать реванш.
– Евгения! — раздался мне в спину недоуменно-встревоженный крик.
Дядя Миша и пастух гоняли Майку туда-сюда без особого успеха. Я замкнула круг. Корова остановилась и мотала головой, соображая, кто из нас слабое звено. Кого она выберет, поняли все одновременно. Майка бросилась на меня (картинка из телевизора: раненый тореадор лежит на поле, истекая кровью). Урал взревел наперерез корове. Романтичный и таинственный в красном свете, скакал пастух.
В ужасе от несущейся мощи — вот-вот меня сомнут колеса и копыта, я закрутила педали прямо на Майку. Но на разгоне у старого велика сорвало цепь, меня по инерции выкинуло вперед. Я кувыркнулась через голову и плашмя упала на землю. Правая рука взорвалась дикой болью.
– Аааааа! — Заорала я так, что чуть не оглохла сама.
Майку будто отбросило звуковой волной моего вопля – она затормозила, подняв облако пыли, и, высоко вскидывая задние ноги, побежала в противоположную сторону. Следом за ней, щелкая кнутом, скакал пастух.
Дядя Миша усадил меня в люльку. Отбрасывая длинную тень на фоне прекрасного заката, к нам бежала тетя Маша.
Ночь я провела в больнице. У меня был несложный перелом, но все лето до школы пришлось ходить в гипсе.
Корова гуляла до утра, дядя Миша гонялся за ней по степи на мотоцикле, но в конце концов вернулась сама. Через пару дней ее продали от греха подальше.
В конце девяностых семья тети переехала в городок на Волге. Недавно я гостила у них. За чаем мы вспоминали деревенскую жизнь. Тетя с дядей долго смеялись, слушая мой рассказ о корове, но потом сказали, что я сломала руку, катаясь на велосипеде по улице, а все остальное — моя выдумка.

Много шума из ничего

— Маша, Женя уже пришла! – крикнула Машина мама в глубину квартиры, увидев меня на пороге. – Чай с тортом будешь?
— Уже опаздываем. – Но уточнила на всякий случай: — С каким?
— Шоколадный, — ответила тетя Рая, переставляя обувь ближе к стене, чтобы я могла пройти в узкой прихожей.
— Не. Вот если бы птичье молоко…
— Фу-ты, ну-ты, — засмеялась она.
Иногда я была очень невоспитанной.
— Зарплату вам, смотрю, выдали, — светски заметила я.
Прихожка была заставлена синими ведрами и оранжевыми пластмассовыми тазами, стоявшими друг на дружке чуть не по двадцать штук. Некоторые башни опасно склонялись над нашими головами.
— Да, выдали. Возьмете домой парочку?
— Нет, у нас уже три таза и две ведра, — ответила я, поправляя пальцем одну башню.
— Может, родственникам надо?
— Я спрошу.
Маша появилась на пороге своей комнаты. Она была в белом шерстяном платье до колен и в модной кожаной жилетке поверх. Волосы уложены на косой пробор. Показалось, что она немного подкрасила губы.
— Мам, отрежь билеты, — попросила Маша, пряча лицо.
Точно, накрасилась.
Тетя Рая достала из ящика свернутые в плотный рулончик и перетянутые резинкой билеты. Мы развернули рулон выше нашего роста и выбирали места.
— Так, двенадцатый ряд, места с шестого по шестидесятое.
— Ближе рядов не было? – возмутилась Маша.
— Что дали, то дали, — спокойно ответила тетя Рая, продолжая перебирать ленту билетов.
— Тогда давай восемнадцатое и девятнадцатое.
Тетя Рая достала из того же ящика ножницы и аккуратно выстригла два билета.
— Держите.
Я взяла. Пока Маша одевалась, проверила дату – 18 марта. Кокчетавский областной драматический театр. Спектакль – «Много шума из ничего». Билеты были из дешевейшей серой бумаги, печать – синими чернилами. Бережно сложила вдоль линии и положила в карман.
Сегодня все должно было решиться раз и навсегда.
До театра было минут пятнадцать пешком. По дороге ломали лед на лужах. Было высочайшим мастерством оставить трещины, не продавив лед до воды.
Мы ходили в театр почти каждую неделю. Тетя Рая два раза в месяц приносила домой зарплату – тазами, ведрами, иногда весами с крючком. Было это, в общем-то, обычно. Денег ни у кого не было, и предприятия выдавали зарплату тем, что производили. По тому, что стояло в прихожках, накрытое для приличия тряпицей, можно было определить, где работали родители одноклассников. С большой осторожностью мы обходили груды фарфоровых чашек и тарелок. Свернутые рулоны пестрого ситца можно было не бояться уронить. С автосифонами и вафельницами тоже можно было не церемониться.
Труднее всего приходилось работникам мебельной фабрики – в месяц им полагался один сервант, а больше одного не помещалось в узкие проходы хрущевок. Но если серванты можно было подарить или продать за копейки, то совершенно непонятно было, куда девать охапки нефтеморозостойких рукавиц.
Когда все набрали зарплату продукцией так, что продукция больше не влезала ни в прихожки, ни на балкон, предприятия обратились к древнейшему натуробмену. Теперь на фарфорке получали рукавицы и детские кроватки. Фарфорка мстила и отправляла в ответ обеденные наборы на шесть персон. Неунывающий КДА слал свои тазы в драмтеатр. В ответ из драмтеатра летели изящные, как серпантин, ленты билетов на серой бумаге. Они крепко обвивали башни из тазов.
Нашу семью натуробмен тоже не обошел, хоть папа и работал сам на себя.
— Частник, — говорила мама новым знакомым, и те понимающе кивали, не требуя больше объяснений.
Папа брал деньги после выполнения заказа. Однажды к нему пришел житель села и горячо просил:
— Веришь, по зарезу нужно. На, возьми. – Он протянул крепко замороженного ощипанного гуся в пакете.
Папа сделал работу и вечером смущенно вручил гуся маме.
— На Новый год можно, — утешила она его.
Другой клиент, довольный работой так, что не выразить словами, притащил аккордеон. Аккордеон гигантского размера пережил пару переездов, пока мы с большим трудом не пристроили его забесплатно в музыкальную школу.
Спектакль, как всегда, задержали на полчаса. В ожидании вертелись перед стеклянными стенами гардероба.
Маша подкрасила губы сильнее.
— У мамы взяла, — пояснила она, трогая помадой верхнюю губу. – Сегодня верну, не успеет заметить.
Раздался третий звонок. Все поспешили в зал. Сегодня зал был заполнен наполовину – редкий случай, когда зрителей так много. Полученные вместо зарплаты билеты мало ценились, да и было людям не до театра.
Областной драматический держал лицо даже во времена натуробмена. Актеры были в шитых- перешитых костюмах, декорации – беднее не бывает. Но постановки всегда были отличные. Актеры старой закалки держались с достоинством. Молодежь играла с задором. Даже нам, детям, это было понятно.
Занавес поднялся.
— Я вижу из этого письма, что герцог Арагонский прибудет сегодня вечером к нам в Мессину, — начал Леонато. Был он в бордовом камзоле и зеленых панталонах.
Мы знали каждую реплику наизусть.
— Сейчас он уже близко: я его оставил мили за три отсюда, — ответила шепотом Маша, опередив гонца.
— Сколько же дворян вы потеряли в этом сражении? – спросила я.
— Очень немного; а из знатных – никого.
На нас зашикали. Мы примолкли. Скучали, рассматривали костюмы актеров, зал и зрителей. В большом зале Дворца Культуры им. Ленина было холодно и неуютно. Зрители кутались в кофты, некоторые были в верхней одежде.
— У Беатриче стрелка на колготках, — еле слышно прошептала Маша.
— Где, не вижу?
— На левой ноге сзади.
— На левой от нас или от нее? – не понимала я.
Сзади снова зашикали.
Он появлялся только на десятой минуте. Мы затихли и ждали, еле дыша.
— А вы разве сомневались в этом, что спрашивали ее? – Бенедикт всегда выходил справа из-за кулис в сопровождении друзей, и мы впивались в него глазами.
— Волосы набок зачесал, — восхищенно прошептала Маша.
Бенедикт непринужденно двигался по сцене и пикировал с Беатриче. Мы млели и ловили каждое слово, воспаряя от радости к потекшему потолку Дворца Культуры.
Все в нем было прекрасно – и зачесанные набок, залитые лаком волосы, и серый камзол, и тесные коричневые панталоны.
Он менял обличия: Треплев, Потемкин, Бенедикт. Впервые мы увидели его в роли Потемкина. Женщины на сцене не могли перед ним устоять. Мы, в зрительном зале, тоже не устояли.
Изучив афиши, узнали, что зовут его Николай Никифоров и ему двадцать пять лет. Мы знали о нем все. Он сообщал о себе устами Нины:
— Общая мировая душа — это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки.
И еще так:
— Я не желаю оскорбить своим недоверием какую-нибудь женщину и потому не верю ни одной. Окончательный вывод тот, что меня не проведешь, и я до конца жизни останусь холостяком.
За последние полгода мы зачастили в театр. Родители не знали истинной причины и увлечение одобряли.
— Ходят в театр каждую неделю, — рассказывали они на родительском собрании.
— Ваши девчонки ну вообще, — сдержанно отвечали им.
Я сразу уступила первенство в любви Маше. Я восхищалась подругой так же, как восхищалась Бенедиктом. Они могли составить прекрасную пару.
Только она могла тонко дерзить учителям, умудряясь не грубить при этом. Учителя бесились – придраться было не к чему. И вообще за словом в карман не лезла. Однажды мы проходили мимо стайки дворовых девчонок, с которыми враждовали. Сделав безразличные лица, плыли мимо.
— Прошли, и не поздоровались, — язвительно сказала их вожачка.
Маша повернула голову и раздавила ее:
— А мы еще не прошли.
Сплошное восхищение. Какое остроумие, какая находчивость – «еще не прошли»!
Маша, думаю, не подозревала, что я тоже сильно и безнадежно влюблена в нашего героя-любовника.
Мне он больше всего нравился в роли рассеянного, взлохмаченного Треплева. Маше – в роли нахальноватого Бенедикта.
Мы ходили на каждый спектакль с его участием. Когда по болезни его заменили другим актером, неделю переживали, пока снова не увидели на сцене живого и здорового Потемкина.
Под Новый год театр объявил набор студентов. Надо было выучить отрывок из любого стихотворного произведения и выступить перед дирекцией театра. Это был шанс приблизиться к божеству и войти в пантеон, хоть бы и на самую нижнюю его ступень.
Репетировали в актовом зале школы после уроков. Маша выбрала письмо Татьяны. Я – «На смерть поэта». Лермонтов всегда меня воодушевлял. Потом, подвывая, декламировала его на красном ковре перед комиссией.
Претендентки сидели в узком холодном коридоре и ждали приговора. Вместе с нами сидели еще человек пять, все девчонки.
— Запнулась два раза, — горевала Маша.
Нас пригласили в кабинет через час и объявили, что мы еще слишком малы и должны ходить в школу, а обучение и работа в театре занимают весь день. Конечно, девочки собрались способные, и они ждут нас, когда исполнится восемнадцать.
— Семь лет ждать, — подытожила я, выходя из кабинета.
В труппу на обучение взяли самую старшую девчонку. Все с завистью следили, как худрук увел ее в глубину коридора.
Другие попытки тоже не имели успеха. Попытались прорваться к гримеркам, но нас заметила и прогнала уборщица, размахивая шваброй.
— Мы туалет искали, — с достоинством уворачивалась от швабры Маша.
— Я ввам покажу туалет! – шипела уборщица.
В конце концов препятствия стали казаться непреодолимыми, и мы решили отступить. Но на прощальном спектакле он сказал нам:
— Если бы вы знали, как я несчастлив! Ваше охлаждение страшно, невероятно, точно я проснулся и вижу вот, будто это озеро вдруг высохло или утекло в землю.
И снова стали искать пути.
Наконец решено было пойти напрямую. Надо было подловить Бенедикта на выходе из театра и попросить автограф. Ну и завязать разговор, из которого ему становились ясны наши чувства. То есть, Машины чувства. Я горячо поддержала этот план. Мысленно я достигла того слияния, в котором все равно, кто признается в любви божеству.
Маша взяла из дома издание Шекспира с пьесами за 1957 год. Книжка казалась древней древностью. По замыслу мы должны были попросить автограф на начальной странице «Много шума из ничего».
В антракте съели по пирожку с повидлом. Были они жесткие и пахли пережаренным маслом.
— Они у вас с прошлого спектакля, что ли? – возмущались зрители.
— С прошлого года! – невозмутимо хамила в ответ буфетчица.
После спектакля оделись и поджидали Бенедикта у бокового выхода из театра. Все зрители потихоньку разошлись, а актеров все не было. Стемнело. Мы переместились под одинокий фонарь и нахохлились, как воробьи на морозе. Наконец дверь стукнула и оттуда выпорхнула троица – хорошенькая остроносая Беатриче, Леонато и Дон Педро, симпатичные молодые ребята. Было приятно смотреть на них в обычной одежде.
Оживленно болтая, они прошли мимо.
— Отмечают что-то, — сказала Маша, натягивая шарф на лицо.
Прождали еще полчаса. Мимо прошли и скромная Геро, и толстый отец Франциск, и все гонцы, свита и слуги, но Бенедикта все не было.
Наконец, дверь распахнулась, и на пороге появилась знакомая фигура. Мы распрямили плечи. Маша крепче схватила томик Шекспира.
Он шагал к нашему светлому пятну. Но было с ним что-то не так. Не так благородно, как на сцене: размашистый шаг, штаны с лампасами, огромные ботинки. На ходу он курил сигарету. А второй рукой держал, — я даже зажмурилась от удивления, — а когда открыла глаза, увидела оранжевый пластмассовый таз.
Раскачиваясь, он подошел к нам вплотную.
— Что, девочки, за автографом? – спросил он, дыхнув на нас алкогольными парами так, что мы едва устояли на ногах.
Мы растерянно молчали.
— За автографом, говорю? – повторил он.
— Дда…, — хрипло ответила Маша, — вот тут, пожалуйста. – И протянула ему томик Шекспира.
Бенедикт сделал последнюю затяжку, бросил окурок на асфальт и с третьей попытки раздавил его ботинком. Вместе с окурком погасла и моя любовь.
Но Маша все еще держалась. По ее лицу было видно, как она страдает.
Бенедикт протянул руку к томику Шекспира, но не рассчитал наклона и с громким ухом повалился на асфальт ровно между нами.
— Коленька! – подбежала к нам невесть откуда взявшаяся седая женщина.
— Мммама, — промычал Коленька, пытаясь встать.
Мама тащила его наверх, но сил ее не хватало.
Маша вздохнула и отдала мне томик Шекспира. Я взяла его и подняла таз.
Их дом был совсем недалеко. Впереди шла троица: Бенедикт, которого справа поддерживала мать, а слева – Маша, сзади шла я с книжкой и тазиком, и делала вид, что не имею к ним отношения.
В их двухкомнатной квартире Тамара Викторовна сразу отвела Коленьку на кухню и предложила нам чаю. Мы не сообразили отказаться.
— Я… с таким образованием… и где… В Кокчетаве!? Во Дворце Культуры!? – Хлюпал Бенедикт красным носом. – Я им… Треплева… Потемкина… а они… мне… тазик!?
Мама разливала чай и успокаивала сына:
— Ну и что? Ничего страшного нет в тазике. Посмотри, вот у тебя поклонницы какие. — Она мягко указала на нас рукой.
Бенедикт распрямил плечи, смутно вспоминая:
— Вы же за автографом?
— Да, — ответила Маша.
— Вот тут, пожалуйста, — я протянула ему книжку с заложенной ручкой на нужной странице.
Маша пихнула меня ногой под столом, но было уже поздно. Бенедикт занес ручку над драгоценным изданием и начал коряво выводить: «Дорогим поклоннннн». Его повело в сторону.
— Ой-ой-ой, — воскликнула мама, и бросилась поднимать его.
Через минуту Бенедикт сделал печальное «буэээ» в ванной.
— Мы пойдем, — смущенно предупредили мы Тамару Викторовну.
— Вы извините, что так получилось, — ответила она, преданно заглядывая нам в глаза. – Вообще Коля хороший.
Домой шли молча.
— Книгу испортил, — говорила Маша на следующий день. — Что теперь родителям скажу?
— Они часто читают Шекспира? – спросила я.
Маша вздохнула:
— Может, и не заметят.
На следующей неделе мы пошли на «Вишневый сад» и плакали, когда рубили вишни. Николай Никифоров не был занят в этом спектакле.
Так я и полюбила театр.

Мортал Комбат

– Женя, видела, в субботу будет Мортал Комбат?
– Видела, – ответила я Маше.
В программе передач значилось: «19:00 Мортал Комбат».
Обычно там писали: «19:00 Фильм «Крепкий орешек».
Или так: «23:00 Фильм для взр. «Эммануэль».
Мортал Комбат даже не нуждался в пояснении “фильм”. Все и так знали, что это такое. Я перепроверила дату и время. Все сходилось – в субботу покажут Мортал Комбат.
В четверг выходила газета с программой передач на следующую неделю. Мы сразу внимательно ее просматривали. Русскоязычный канал к тому времени остался один, это в миллион раз увеличило его популярность. К вечерним фильмам в пятницу и субботу было особое внимание – если везло, показывали что-то диснеевское или фильм, который мы давно хотели увидеть.
Игра Мортал Комбат была моей страстью. Я могла сутками рубиться в нее на приставке. Дома приставки не было, поэтому я играла у соседей, одноклассников и в гостях у родни. Ночами мне снилось, как, совершив головокружительный кульбит, я с ноги укокошиваю Шан Цзуна. Ну или хотя бы Рептилию. Повергнув противника наземь, я видела одобрительную улыбку прекрасной Китаны. Таинственный немногословный Лорд Рейдэн короновал меня своей соломенной шляпой.
Как-то я рассказала об этом Маше. Она меня жестоко высмеяла, но секрет сохранила. Где ей было меня понять — ведь она любила СуперМарио, а там никто не спасал мир от вторжения Шао Кана.
Когда по игре сняли фильм, я сразу пошла на него в видеосалон. На записанной-перезаписанной кассете плохо различались лица героев, а в озвучке узнавались голоса ведущих новостей кабельного кокчетавского канала. Когда запись прервалась чьим-то домашним видео с дачи, я ушла.
А вот фильм по ОРТ — это совсем другое дело. Я мысленно сидела в уютном коконе из одеяла, смотрела чистейшую картинку и слышала хороший перевод.
Оставалась одна маленькая, незначительная проблема. Заключалась она в том, что могли отрубить свет.
В промежутке с 94-го по 97-й мы называли свой город “темным местом”. Вначале предупреждали об отключениях заранее; в муниципальной газете печатали аккуратный график: суббота-воскресенье с 15 до 18, по будням – с 18 до 21. Пару месяцев график худо-бедно соблюдали, потом стали прибавлять по часу в ту или другую сторону. А позже началось беззаконие. Мы стали заложниками внезапных отключений. Хозяйкам приходилось ловить свет (так и говорили – «ловить свет») по ночам, чтобы приготовить еду на всю семью. Школьники торопились сделать домашнее задание при свете дня.
Нас, детей, ситуация с электричеством только забавляла. Мы мерялись частотой отключений и делали ставки. Мы жгли на свечках все, что горит, а что не горит – плавили; жарили хлеб и обжигали пальцы.
Свечи стали самым популярным товаром в магазинах и на базаре. Был выбор: парафиновые и восковые. Парафиновой свечи хватало на два часа, а восковой — на пять, но и стоили они на двадцать тенге дороже.
Кроме свечек у нас была красивейшая керосиновая лампа, считавшаяся домашними чуть не антиквариатом. До случая она стояла в подвале. С началом бедствия была поднята и отмыта. Эта хрустальная королева служила нам три года, а когда все наладилось, была развенчана и сослана обратно в подвал.
Так вот. Чья-то рука, нажимающая на рубильник нашего района, грозила лишить меня вечера совершеннейшего блаженства.
Я позвонила на электростанцию.
— Электростанция слушает.
— Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, во сколько будет отключение в субботу?
— Район? — устало, со вздохом, спрашивала девушка на телефоне.
— Центральный.
— Точнее, у меня полгорода центральные.
— Кооперативные дома по Пролетарской.
— Там, где Асель?
— Да, возле мясного.
— По графику с 15 до 18.
— Я знаю. А без графика?
— Информации нет. Попробуйте позвонить в субботу.
Я звонила им раз-два в день, для верности. Мне отвечали, что информации нет. Мы с телефонной девушкой вели беседы. Меня узнавали по голосу и называли Женечкой.
Девушка на телефоне была Гульжамал. Она училась на третьем курсе заочно и готовилась к свадьбе через месяц. Она не играла в Мортал Комбат, поэтому хоть и сочувствовала, но не могла понять всю глубину моих переживаний. Ее напарница Наташа была не так разговорчива и ограничивалась дежурным «информации нет» и «звоните ближе к делу».
Дома тоже было непросто. Мама требовала отпустить ее на работу в больницу. Папа уверял, что без больницы можно обойтись. Мама настаивала. Папа упирался. Я сидела с программой, уставившись в субботнюю строчку.
— Не могу я больше сидеть дома, понимаешь? — мама говорила убедительно и пока спокойно. — Евгения выросла и справится сама.
— Сиди дома.
Градус повышался, сильнее колебалось пламя свечи.
— И вообще, меня зовет завотделением. Я хочу белый халат и крашеные губы!
— Кто тебе мешает красить губы дома?
— Зачем красить губы дома? Куда я с ними пойду? За хлебом?
Мама нервно наливала чай. Полетел последний аргумент:
— Я хочу зарабатывать деньги.
Папа изобразил сильнейшее возмущение:
— Я, по-твоему, мало зарабатываю?
— Я не это хотела сказать…
Но папа сделал последнюю затяжку, раздраженно затушил сигарету и ушел в темноту зала.
— Что с человеком сделаешь? — Она поставила передо мной чашку. — Пей с молоком.
— Мам, как думаешь, в субботу будет свет?
— Ай, отстаньте от меня все. — Она сморщилась и ушла в спальню.
Я приходила поныть к Маше. Маше больше всего везло угадывать, будет ли свет. Она всегда побеждала в ставках, в семи из десяти. Но на этот раз предсказать затруднялась. Она поила меня чаем в своей комнате. Маша была рационализатор.
Давай подумаем, что можно сделать.
Я сидела за Машиным письменным столом и прокалывала ручкой пузырьки в парафиновой свечке:
Ничего.
Например, пойти в гости к тому, у кого есть аккумулятор.
Автомобильного аккумулятора хватало на полтора часа работы телевизора – как раз на один фильм.
Ты знаешь, у кого есть аккумулятор?
У Сашки.
У нее отец отобрал и спрятал на прошлой неделе.
Почему?
Смотрела клипы ночью.
Маша утешала меня.
К концу недели, тяжелой от переживаний, я начала бредить Мортал Комбат наяву.
– Овчинникова, – тыкала меня ручкой Маша на диктанте, – где запятая во втором предложении?
– Мортал Комбат.
– Janе, could you please bring some chalk from the teacher’s room?
– Mortal Kombat!
– Женя, онда кайын дэптер уй тапсырмасын бар?
– Мортал Комбат!!!
В субботу я со спокойствием психопата отсчитывала время обратно. Каждое действие приближало к девятнадцати-ноль-ноль. Умыться и почистить зубы – десять минут, пропылесосить квартиру – тридцать минут, погулять с собакой и зайти за хлебом — час и встретить по дороге первую учительницу – полтора часа. В восемнадцать ноль-ноль я начала готовить гнездо: достала неколючее одеяло, раскладывала на диване подушки, насыпала печенья в вазу.
Вокруг бушевал ураган. Мама, проиграв логический поединок, пошла в эмоциональную контратаку. Будто бы случайно вдребезги разбился горшок с белой геранью.
— Домашний тиран!
— Сиди дома!
— А я все равно пойду!
— Тогда выбирай: я или больница.
Но ничто не колебало моего спокойствия. Оно было как пламя за стеклом керосиновой лампы. В шесть тридцать пять я включила телевизор и смотрела «В мире животных». В шесть сорок щелкнул и запищал предохранитель. Экран погас. Для верности я включила-выключила свет в зале – ничего. Свет покинул меня.
– Женя, собирайся, мы уходим от папы.
Я оделась за сорок секунд и села на пуфик в прихожей. Мы уходили от папы примерно раз в месяц. Шли к тете, пили чай. Мама жаловалась на папу, а я играла в приставку с двоюродным братаном. Через пару часов папа за нами приходил. Тетя всегда умело подыгрывала. «Уходим от папы» – сейчас это было хорошо. Тетя жила в другом районе, и у них мог быть свет.
Но мама слишком медленно одевалась. Папа нервно курил на кухне.
– Мам, ну пошли скорей, – тащила я.
– Вот! Вот! Даже ребенок хочет уйти из дома, где постоянно скандалы! – горько воскликнул папа, высовываясь по пояс в прихожую.
Мама медленно натягивала сапоги. Я могла бы убежать к тете одна, но бросать маму в печальной, хоть и штатной, ситуации, было неловко.
В окнах тетиного дома горел свет. Мы пришли ровно в 18:58. Двоюродный брат Игорь, большой поклонник Мортал Комбат, тоже тяжело пережил неделю. Мама с тетей отправились на кухню. Мы устроились перед телевизором. И вот она, заставка с горящим драконом.
— Тум-тум-тум-тум — туду-тум-тум-тум-тум! — подпевали мы с Игорем.
В ролях… Экран выдал серый шум.
– Что такое?
– Не знаю.
Мы не двигались. Потом Игорь включил и выключил телевизор. Поносили туда-сюда антенну – не помогло.
– Позвоните на вышку, – крикнула из кухни тетя.
Игорь набрал номер:
– Здравствуйте. У нас оэртэ… Да… Да… А ког… Хорошо, спасибо. – Положил трубку и пояснил мне:
– Неполадки сети. Не знают, починят или нет.
Мы сидели перед экраном, пока не стало ясно, что нет, не починят. Потом поиграли немного в Mortal Kombat на приставке. Потом за нами пришел папа.
Дома молча пили чай. Кажется, все чувствовали себя легче. Родители проскочили острую фазу конфликта, но скрытая битва продолжалась, пока мама снова не надела белый халат. На следующий день я вычитала в словаре значение слова «Фатализм».
Через несколько месяцев в доме появился видеомагнитофон, и я могла смотреть фильмы сколько влезет. Я до сих пор пересматриваю Мортал Комбат раз в год, с чаем и печеньем, в гнезде из неколючего одеяла.

Эммануэль

— Гуля сказала, что классика европейского эротического кинематографа – это, в первую очередь, «Эммануэль».
Ленка весомо произносила «кинематографа» и «в первую очередь», мы с уважением слушали.
— У ее парня дома куча всяких разных эротических кассет.
— У-у-у, – протянули мы с Машей.
К Гуле, Ленкиной сестре, мы относились с трепетом – она была на десять лет старше нас, училась на пятом курсе, и у нее был парень.
Была перемена перед математикой. Мы с Машей сидели за первой партой и, изогнувшись назад, слушали Лену. Первая парта была для отличников, вторая – для их друзей. Не то чтобы правило, просто повелось с первого класса.
— Помните, весной ходили на Бетховена в видеосалон?
Мы закивали. Она почти зашептала, а мы потянулись ближе и коснулись головами:
— Когда выбирали фильм, помните, в толстой тетради, я увидела раздел «Эротика», самый последний.
Хлопнула дверь в класс, мы отпрыгнули. Вошел дежурный, мальчик из старших классов, на рукаве – красная повязка. Он подождал, пока на него обратят внимание и объявил:
— После второго урока – линейка на втором этаже. Явка обязательна – будет директор.
Класс одобрительно загудел. Маленький сушеный Андрей Алексеич был хорошим директором и плохим оратором, на линейках мы всегда ждали момента, когда он что-нибудь сморозит.
Всю математику переписывались о классике эротического кинематографа.
«Давайте посмотрим?».
«Давай сначала подумаем».
«Что скажем дома?».
«Что идем на концерт в твою музыкалку».
«Мама тоже захочет пойти на концерт».
«Что вы решили, идем?»
«Эм-ма-ну-ээээль», — нежно звучало у меня в голове.
Осенью девяносто пятого нам исполнилось двенадцать лет. В прежнем детском мире вдруг стало тесно. Плакаты, редкие кадры из фильма до того, как родители отправят на кухню за чаем, фото на футболках и пластиковых пакетах будили наивное любопытство. В нас просыпалась стихия, а мы жили в комфортном вакууме с уроками сольфеджио и большими домашними библиотеками. В гимназии учили этикету, танцам, плаванию и двум языкам, не считая русского и казахского. Родители нами гордились. В нашем мире Тим Талер не продавал свой смех, а плавания Робинзона сопровождались исключительно ясной погодой и легким попутным ветром. Одноклассники были такими же благовоспитанными балбесами. Негде было пробовать курить и вдоволь насмотреться непристойных картинок.
Линейку выстраивали широкой буквой «П». Наш класс был ровно напротив директора.
На этот раз дело было в чистоте.
— Господа гимназисты! – начал он, разводя руки. — Наша школа принимает участие в городской неделе чистоты. – Он сделал паузу, чтобы мы осознали всю важность темы.
— Эта неделя будет самой чистой в истории школы. Мы будем бороться с семечками, огрызками, бумажками. С этого дня и навсегда мы вводим требование – все ученики должны иметь при себе сменную обувь.
— А если забыл сменку? – крикнул кто-то из старших классов.
— Значит – пожалуйста, в туалет, мыть ноги. – Старшие дружно заржали.
— То есть, обувь, – невозмутимо поправился Андрей Алексеич. Всегда было непонятно, шутит он или говорит серьезно.
— Итак, неделю чистоты объявляю открытой. Чистота в школе, чистота дома, чистота в мыслях! – закончил он, глядя мне прямо в мозг.
Во вторник утром в холле нас встретила плотная стена дежурных и учителей. Ученики переобувались, побросав рюкзаки и сумки на кафельный пол.
— Могли бы и скамейки поставить, – сердито говорила Маша.
Она ждала, когда я вымою ботинки в длинном ряду раковин в школьном туалете. Я, конечно, забыла сменку. На выходе из туалета проверяли подошвы.
На литре проходили «Первую любовь» Тургенева. В классе по очереди зачитывали вслух отрывок.
«- Я с вами была холодна — я знаю, — начала Зинаида, — но вы не должны были обращать на это внимания… Я не могла иначе… Ну, да что об этом говорить!
— Вы не хотите, чтоб я любил вас, вот что! — воскликнул я мрачно, с невольным порывом.»
«Нас туда не пустят», — строчила я на вторую парту.
« — Нет, любите меня — но не так, как прежде.
— Как же?
— Будемте друзьями — вот как! — Зинаида дала мне понюхать розу.»
«Если накрасимся, сойдем на 18 лет». Лена сделала вид, что уронила ручку и засунула записку мне в сапог.
«И, склонившись ко мне, она напечатлела мне на лоб чистый, спокойный поцелуй.
Я только посмотрел на нее, а она отвернулась, и, сказавши: «Ступайте за мной, мой паж», — пошла к флигелю.»
Пока Галина Ивановна заполняла журнал, я повернулась и изобразила, что мы не будем выглядеть в двенадцать на восемнадцать. Повернулась обратно и застыла перед голубым гипнотическим взглядом классной:
— На последнюю парту!
Пришлось собрать вещи и убраться в другой конец класса.
«Я отправился вслед за нею — и все недоумевал. «Неужели, — думал я, — эта кроткая, рассудительная девушка — та самая Зинаида, которую я знал?» И походка ее мне казалась тише — вся ее фигура величественнее и стройней…
И боже мой! с какой новой силой разгоралась во мне любовь!»
— Галина Ивановна, можно вопрос?
— Да, Абзал.
— Почему мы всю четверть проходим книги о любви?
Лицо учительницы расплылось сахаром:
— Потому что, Абзал, вам уже двенадцать лет. Скоро вас будет интересовать противоположный пол. Задача литературной школьной программы – показать, что может происходить между юношей и девушкой. — Она обвела сладким взором класс, мы смущенно заерзали. — Вы сейчас знаете многие вещи, которые не следовало бы знать в вашем возрасте.
«Откуда она знает?», — я почувствовала, что краснею, устраиваясь за последней партой.
— Моя задача – рассказать вам о чистой любви, которая описана в этих прекрасных произведениях литературы.
Чистой любви, чистой любви… Зинаида, Ася, прогулки за руку в парке, невинные поцелуи при луне, полуоткрытые губы красоток, зазывные позы, упавшие бретельки, эротика, Эммануэль…
Я уткнулась головой в «Первую любовь», сгорая от стыда.
В среду на входе объявили, что сегодня боремся с семечками.
Лена и Маша стояли над душой, пока я мыла ботинки.
— Можно пойти, например, после уроков, – предлагала Лена.
— У меня сегодня танцы.
— А у меня завтра сольфеджио.
— Пропусти свои танцы!
— Сама пропускай свое сольфеджио!
— А я помогаю дома с уборкой в пятницу и субботу.
— Значит, пойдем в воскресенье.
Мы помолчали.
Ржавые краны постанывали, извергая желтоватую воду. С подошвы стекали густые черные ручейки. Я попеременно подставляла подошвы, уныло размышляя, как бы отказаться от культпохода.
— Хватит возиться! Чище не бывает, чистота – чисто Тайд!
— Возьми завтра сменку, блин.
Подруги вытащили меня из туалета как раз во время звонка. Поднимаясь в класс, мы увидели, как однокашники в холле выворачивают карманы и сдают оружие – кульки с семечками, купленные по дороге в школу у бабушек.
— Сдается мне, неделя чистоты просто так не закончится, – мрачно предсказала Лена.
И в самом деле, в школе отменили последние уроки в четверг и пятницу, а в субботу оставили только труд. Вместо отмененных уроков ученики мыли коридоры и лестницы, на субботу оставили генеральную уборку классных комнат.
На труде проходили шитье на машинке, мы примеряли только что законченные юбки друг друга. Трудичка поставила всем пятерки, и мы отправились драить класс.
Галина Ивановна раздавала тряпки. По всей школе гремели железные ведра. Ученики набирали воду в туалетах и несли в классы, оставляя лужи на этажах. Вода была только холодная. Мы отогревали красные скрюченные руки на батареях и терли парты стиральным порошком.
— Гуля говорит, что привлечение учеников к уборке не лезет ни в какие рамки! – возмущалась Лена.
— Что еще говорит Гуля? – огрызалась Маша.
— Что в Европе детям рассказывают о сексе с раннего детства.
— Кстати, — вставила я к слову, – может, не пойдем? Сходим лучше на ужастик. Или съедим мороженое. А то как-то неудобно.
— Неудобно! Мороженое! Детсад! Вообще-то, мы уже подростки.
Я посмотрела на уточку на розовой Лениной футболке и не стала спорить
Договорились сказать родителям, что идем в краеведческий музей на Калинина.
Воскресный путь к грехопадению начался с манки и препирательства по поводу шарфа. Мама заставляла съесть манку и надеть шарф, я требовала оставить что-то одно. Договорились на манку, но от шарфа все равно не удалось отвертеться.
Подруги зашли за мной в десять.
Видеосалон находился в подвале бывшего кинотеатра. В нем одно время крутили старые фильмы, но на них перестали ходить, и кинотеатр закрыли.
Видеосалонов в Кокчетаве было два, мы застали закат их популярности – у многих уже были видеомагнитофоны. Расписания сеансов не существовало, посетители выбирали фильм из списка и смотрели его в любое время. На входе нужно было выбрать фильм и заплатить какую-то мелочь. Потом сотрудник приносил в комнатку кассету, вставлял в видик и отдавал пульт. Когда все были готовы, нажимали на кнопку «PLAY».
На двери в видеосалон висел порченый дождем плакат: гигантская голова сербернара с неразборчивой надписью. Мы спустились в подвальчик.
Внутри пахло теплом и старыми коврами. К нам вышел парень лет двадцати:
Что, девочки, кино посмотреть? – весело спросил он нас и достал толстую тетрадь, в которой были ручкой написаны названия фильмов.
Мы положили тетрадь на стол и делали вид, что выбираем фильм.
— Есть новые серии Тома и Джерри. Есть второй Бетховен. Только что принесли новые кассеты, я их еще не распаковывал. Подождите, может, будет диснеевский фильм или мелодрама, – рекламировал парень, смущая нас все больше.
Лена с Машей, кажется, были готовы согласиться на второго Бетховена. Но я, наверное, немного сошла с ума за неделю чистоты, потому что взяла тетрадь, нашла раздел эротики и ткнула пальцем в потертое название.
— Вот это.
К моему удивлению, парень даже глазом не моргнул.
— Понял. Пока располагайтесь, я принесу кассету.
— А деньги?
— Заплатите потом.
Мы прошуршали в комнатку. В ней стояли разномастные стулья и пара старых диванов. Молча разделись, пригладили волосы.
И вот осталось нажать на кнопку Play.
Сначала экран выдал серый шум. Потом появилась подозрительно знакомая заставка со львом. Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та.
— Тооом, Тооом, где ты, негодник? – закричали мультяшные ноги в кадре.
По экрану промчался Джерри, за ним – Том.
Лена с Машей встали:
Пойдем.
Куда пойдем? Надо сказать, что перепутал кассету. – До меня всегда доходило медленнее всех.
Жень, он не перепутал кассету. Пойдем.
Мы оделись и направились к выходу. Парень вписывал в тетрадь новые фильмы, сверяясь с надписью на кассетах.
— До свидания, – вежливо сказала Маша.
— Приходите на второго Бетховена! – крикнул он нам вслед.
У кинотеатра потоптались, решали, куда идти. Конечно, сначала пошли в краеведческий, потом в кафе. Кажется, никто ни слова не сказал про Эммануэль.
Так состоялось наше знакомство с эротикой. Прошло оно не совсем бесследно. В ста метрах от кинотеатра была моя музыкальная школа, и еще два года, пока не окончила ее, я давала большой крюк, лишь бы не проходить мимо. Каждый раз, завидя кинотеатр издалека, я испытывала жесточайший стыд.
Эммануэль я впервые посмотрела в тридцать лет. Чисто из уважения к классике европейского эротического кинематографа.

Национальный вопрос

Все мое детство – череда отъездов. Русские уезжали в Россию, немцы – в Германию. Тихо собирали вещи и незаметно уезжали в Израиль те, в ком была хоть капля еврейской крови.
В девяностые все вообще были охвачены лихорадкой отъездов: надо куда-то ехать, что-то делать, что-то решать.
Немцы начали уезжать в конце восьмидесятых. Говорить об этом вслух сначала стеснялись и готовили документы втихую. Позже, когда приближающийся отъезд стал поводом для гордости, рассказывали, что «ждут вызов». Это значило, что документы о предоставлении германского гражданства отправлены куда следует и семья ожидает формального разрешения на переезд. Уезжали целыми семьями, поэтому ждать вызова в иных случаях приходилось годами. Люди женились, разводились, рожали детей и умирали, и документы отправлялись заново.
От друзей из Германии приходили нарядные, с нездешними яркими марками, посылки со сладостями – карамельными тоффифи, рафаэлками и клубничными тянучками. Перед Пасхой присылали наклейки с зайчиками и краской для яиц, которая, в отличие от ядреной нашей, не красила белок.
К середине девяностых великий исход лишил Северный Казахстан чуть не половины населения. Экономика от этого пришла в упадок — электричество включали все реже, о газе мы давно забыли.
По Первому каналу как-то показали сюжет из Кокчетава: одетые в лохмотья зомбоподобные люди готовят пищу на костре в унылом зимнем дворе хрущевки. По легенде, после него Гельмут Коль издал несколько указов, упрощающих переезд немцев из Казахстана, и еще сотни тысяч покинули наш и без того опустевший край.
Но и приезжали тоже. Приезжали казахи из России: из Астрахани, Оренбурга. Из дальних аулов Центрального Казахстана приезжали люди с сильно азиатскими лицами. Они говорили с акцентом и были непохожи на наших светлокожих обрусевших казахов.
Немного повзрослев, я поняла, что Маша была хохлушкой. На лето она уезжала к родственникам на Украину, а осенью веселила нас рассказами на украинском. Семья Лены была условно татарской: они были обладателями звучной тюркской фамилии и не ели свинины. На этих двух пунктах их татарскость заканчивалась.
Мы отмечали католическое и свое Рождество, Наурыз, Пасху и общий Новый год.
Но совсем неожиданной каплей в нашем многонациональном котле стало появление ингушей. Они приезжали семьями и занимались в основном торговлей, тоже семейной. Такие кланы выкупили множество магазинов в городе, вызвав недовольство местных.
В городе появились дерзкие молодые люди, превышавшие скорость на иномарках. Они высовывались по пояс из окна и предлагали красавицам покататься на машине. Одним из таких парней был старший брат Хавы.
Хаву приняли в класс посреди года. Ее семья поселилась в соседнем доме. Утром мы ходили вместе в школу.
Хава была тонкой, красивой девочкой. Носила только черные юбки и платья и всегда держала спину прямо. Волосы по плечи аккуратно закладывала за уши. Тринадцати ей еще не исполнилось, поэтому платка можно не носить — отвечала она на наши любопытные взгляды. На белоснежной щеке — ниточка-шрам.
— Подралась с братом в детстве, — поясняла она.
Мы подстраивались под ее неторопливый шаг, даже если опаздывали.
— Мужчины ушли в горы, папа тоже. Мы ждали два месяца. Потом он вернулся и сказал, что завтра уезжаем. Но мама не хотела уезжать без вещей, осталась, чтобы собрать контейнер. Было жалко мебель, ну и другие штуки.
Мама Хавы были филологом. Хава говорила на безупречном русском без капли акцента. Рядом с ней мы выпрямляли спины и изо всех сил старались не говорить «хавать» — это слово недавно обогатило наш лексикон.
— Бездельник, — морща верхнюю губу, говорила она о брате. – Дома из института выгнали. На работе больше трех месяцев не держится.
Адам каждый день забирал ее из школы. Мы немного завидовали — никого больше не ждал на крыльце хмурый черноволосый красавец. Хоть бы и брат. Он увозил ее домой. За полгода мы не разу не были у них в гостях, но я живо описывала подругам их квартиру, которую представляла себе навроде пещеры с сокровищами, устланную коврами, в пестрой глубине которой томится несвободой печальная Хава.
Училась Хава средне. От физры ее освободили по какому-то медицинскому предлогу, но мы понимали, что это из-за невозможности носить спортивное трико. По правилам, освобожденные должны были присутствовать на занятии. Обычно мы читали или делали домашнее задание, ну или ядовито комментировали игру, сидя на скамейке в спортзале, пока случайно не получали мячом по башке. Хава же садилась в угол зала и, подперев голову рукой, смотрела в окно. Все время от времени бросали взгляд на замершую изящную фигурку в черном.
Видимо, в один из таких уроков она поразила сердце Абзала. Абзал был гением математики и предметом постоянных насмешек. Началось это так.
Он пришел к нам в пятом классе. Заполняя журнал первого сентября, Галина Ивановна, склонившись низко, разбирала новое имя:
— Аб-зал О-рик-ба-ев кто?
— Я, — честно ответил Абзал.
— Странно, я думала, что Абзал — это женское имя, — пробормотала классная, не зная, что дала нам неиссякающий повод ржать над ним вплоть до окончания школы.
Новенький был слишком умным, чтобы стать изгоем. Мы посмеивались над его неуклюжестью и над тем, что он краснел по любому поводу.
На уроках Абзал не отрывал взгляда от тонкого профиля Хавы и сдержанно вздыхал. От любви — решила наша троица. На следующее же утро мы рассказали об этом Хаве.
— Родители не разрешат, — вроде бы безразлично говорила Хава.
— Почему? Вы оба мусульмане, — наивно спрашивали мы.
Хава вздыхала в ответ, и по этому вздоху мы все понимали: невозможность быть вместе, и про вражду кланов, и про старшего брата, который ревниво следит за младшей сестрой.
Маша прочитала Ромео и Джульетту и по дороге в школу эмоционально пересказала своими словами:
— У них любовь… а они не могут… отравились…
Хава делала равнодушное лицо, но глаза ее блестели.
“А если они обвенчаются по-своему, по-мусульмански, то родители ничего сделать уже не смогут”, — фантазировала я в записочках на уроках.
Мы составили Абзалову группу поддержки. Абзал смущался нашего внимания, но мы крепко в него вцепились. Он передавал открытки, шоколадки и один раз — плюшевого мишку. Хава, получая подарки, вздыхала. Любит, — переглядывались мы.
Пришла и другая беда. На нашу Хаву обратил внимание мальчишка из параллельного класса — Серега Алексеенко. В отличие от рефлексующего Абзала, Серега пер напролом. Нагло приставал к Хаве в коридорах школы. Больше приставать было, в общем-то, негде. Абзал краснел, встречая Серегу. Тот с вызовом смотрел на Абзала.
Силу в нашей школе не ценили. Противникам оставалось давить друг друга интеллектом.
Команда Сереги выиграла внутришкольный турнир по “Что? Где? Когда?”. Абзал выиграл городскую олимпиаду по математике. Серега вышел в финал республиканской олимпиады по биологии. Абзал выиграл республику и привез Хаве орхидею в коробочке. Он определенно побеждал. Серега притих.
Хава по-прежнему делала безучастный вид, но мы-то понимали, что ей нравится.
Совершенно необходимо было устроить свидание двум изголодавшимся сердцам. Но на нашем пути стоял Адам. Все время, кроме школы, Хава проводила дома. Развернуться было негде. Троица разработала хитрый план.
— Давайте как будто надо готовиться к контрольной по математике, и мы собираемся у меня?
— Ее родители ни за что не догадаются, ха-ха.
— Придумай поумнее, давай.
— Как будто надо готовить стенгазету… и мы собираемся…
— У тебя? Совсем другое дело!
— Стенгазета надежнее. Возьмем на себя следующий выпуск. Все, решено.
— А если брат с ней припрется?
— Будет с нами рисовать стенгазету. Если не припрется — отправим их вдвоем на свидание.
— С братом?
— С Абзалом, е-мае!
— А-а-а. Ну ты гений хитрости.
Сочиненное таким образом свидание должно было состояться в среду после уроков. Но в назначенное время Хава не пришла. Абзал помог нарисовать стенгазету, выпил чаю и отправился восвояси.
Утром мы не дождались Хаву на углу моего дома и пошли в школу без нее.
На второй день мы забеспокоились. Дома у Хавы телефона не было. Заходить к ней мы побаивались из-за брата.
Галина Ивановна смотрела на нас с удивлением.
— Мне казалось, вы с ней дружили. Они вчера уехали. Ммм… не помню город. Ее мама срочно забрала документы. Что случилось — я точно не поняла.
Глядя на наши расстроенные лица, добавила:
— Не расстраивайтесь, она вам, наверное, напишет.
Мы молчали, потрясенные новостью. Нужно было сказать об этом Абзалу. Маша и Лена отвели эту роль мне. Я собиралась с духом два урока. Но не успела.
Мы шли на химию, и встретились в узком коридоре с а-шками. Абзал по неуклюжести зацепил рюкзаком Серегу. Серега мгновенно отреагировал толчком в грудь. Абзал покраснел и ответил звонким ударом в лицо. Мы восхищенно смотрели на катающихся по полу первобытных мужчин. Их растащили. Абзал утирал лицо, я подала ему рюкзак.
— Калбит ты чертов, — отчетливо сказал ему Серега.
Болельщики замерли. Серега шагнул на опасную территорию, из всех слов выбрав самое оскорбительное. Прощать такое было запрещено.
Спустя минуту подруги оттащили меня подальше от толпы, в которой в смертельной схватке смешалось человек двадцать. Зазвенело выбитое чьим-то запущенным, как праща, рюкзаком окно во двор.
В холл выбежали учителя. Толпа испуганно рассосалась.
На уроке я вышла за мелом, и услышала разговор учителей пролетом ниже. Завуч по воспитательной работе и учительница казахского взволнованно решали, что надо делать:
— Директор вернется только в понедельник.
— Соберем линейку или поговорим с каждым классом?.
— Что ты им скажешь, чтобы не обзывали друг друга калбитами?
Линейку все-таки собрали. Были завуч по воспитательной, Татьяна Петровна и несколько старых учителей. Они заметно волновались.
— Дети, мы собрали линейку для того, чтобы поговорить о сегодняшнем происшествии. Вы знаете, что Казахстан — самая многонациональная страна мира. Мы веками жили в дружбе и согласии. Наша страна — наш общий дом. И мы не имеем, да, не имеем права оскорблять друг друга по национальному признаку. — Она повернулась за поддержкой к Салтанат Кожиакпаровне, та еле заметно кивнула. — Ну и что, что кто-то сказал, обозвал казахом или украинцем или ингушом. Все мы люди, все мы человеки… Мы многонациональны… хотя это уже было… и любим все… — Она покашляла в платок. Я смотрела на Татьяну Петровну поверх опущенных голов и видела, что она никогда не сможет выразить свои мысли и что лицо ее сдулось, как воздушный шар. — За недопустимое поведение Абзал Орикбаев и Сергей Алексеенко исключаются из гимназии. — Слушатели громко охнули. — Да, с сегодняшнего дня. Зайдите ко мне за документами. И вообще. Чтобы больше такого не было! — Снова появился платочек. — Вы все поняли?
Мы опустили глаза в пол и молчали.
— Идите в классы.
Через несколько дней Абзал и Сережа, пошатавшись по кабинетам завуча, директора и завотделом образования, вернулись в школу. Разумеется, никто не собирался всерьез исключать двух олимпиадников.
Пару месяцев спустя я получила от нее письмо с куцым “Россия” в качестве обратного адреса. Она кратко сообщала: у нее все хорошо, она ходит в школу, и что семье пришлось уехать из-за “проблем с братом”. К тому времени до нас уже дошли слухи, что Адам что-то натворил. Что именно — родители тщательно скрывали.
В конверте было крепко запечатанное вложение. Она просила передать его Абзалу и никому больше не рассказывать о письме. Так как обратного адреса не было, я мысленно пообещала ей выполнить обе просьбы. Обещание никому не рассказывать я нарушила двадцать лет спустя.
О Хаве мы больше ничего не слышали.

Шедевр

— Опять притащил свою стройку!
Мама от души приложила ногой один из мешков и поморщилась – в них был цемент.
— Не пройти в прихожей.
В нашей большой прихожей в самом деле было не развернуться.
Справа от двери лежали один на другом семь мешков с цементом, при малейшем прикосновении выпускавшие облачка густо-серой пыли. Слева, на пуфике, на который положено присаживаться, когда надеваешь обувь, громоздилась опасная куча двухметровых досок. Собака, проживавшая постоянно под пуфом, обходила их стороной и ночевала у меня в комнате. И наконец, в центре прихожей, так, чтобы можно было бочком пройти в комнаты и кухню, величественно стоял антикварный по кокчетавским меркам комод, который не влез на балкон. Он дожидался весны, переезда на дачу, ошкурки и лакировки.
Когда мне исполнилось восемь, родителям кто-то предложил шесть соток.
— В блатном месте, — говорил папа, убеждая маму, – участок прямо на речке. Дом, правда, придется снести. И участок совсем запущенный. Зато есть бассейн.
Последнее адресовалось мне.
— Зачем бассейн, если прямо на речке? – с сомнением спрашивала мама.
— Можно его убрать, – быстро соглашался папа. – И соседи хорошие. Справа держит магазины. Слева – зам Дома быта. Надо брать, копейки же, ну.
Все вокруг ездили на дачу. По выходным нагружались, в зависимости от месяца, ведрами, рассадой и ехали в набитом до отказа автобусе (которого надо было дожидаться пару часов). Для многих дачи были чуть не единственным источником пропитания. В середине лета собирали ягоды и варили варенье. В августе собирали с чахлых кустов перец и баклажаны и закатывали банки салатов. В августе же солили помидоры и огурцы. В сентябре выкапывали мелкую картошку и собирали урожай ранеток. Настоящие яблони не приживались на песчаном грунте, зато сортов ранеток было около миллиона.
Дачных поселков в Кокчетаве было три: на Красном Яру, Юбилейный и Железнодорожный. Блатным из них был маленький Железнодорожный у речки Чаглинки. Лепившиеся к речке участки без перебоев получали электричество и воду. Уютный поселок, в отличие от других, тосковавших по воде и получавших ее с перебоями, зарос рябинами, соснами. К узенькой речке склонялись пышные ивы. В поселке кое-кто держал коз и кроликов, многие – кур. Было это очень необычно в наших местах.
И мы купили дачу. Моих немолодых родителей охватила жажда гнездования, но, к сожалению, каждого своя.
— Хочу построить дом. На первом этаже будет кухня, столовая и баня, на втором – гостиная и спальни. На третьем будем загорать, сделаю плоскую.
— Зачем такой огромный? – возмущалась мама. – Построим маленький домик – и хватит.
— Ты не понимаешь! Это будет настоящий шедевр!
Но мама сопротивлялась:
— Одноэтажного хватит. На мансарде – спальню для Жени.
Мы сидели на берегу и ели вареную картошку с домашней колбасой. Любовались речкой, которая только-только спала, но еще быстро и опасно несла мутную паводковую воду.
У прекрасного поселка был один недостаток – по весне речушка, чтобы переплыть которую, не требовалось уметь плавать, разливалась. Тихая речка, как взбешенная кобылица, сносила теплицы, уносила заборы и ветхие сараи. Когда вода сходила, в поселке начинали стучать молотки. По единственной улице ходили потерянные соседи и искали уплывшие заборы, скамейки и прочее плохо укрепленное и вовремя не спрятанное добро.
Каждый год мы восстанавливались после потопа: укрепляли берег, чистили участок от ила и песка. Последствия паводка я находила все следующее лето: засохшую рыбку в кустах смородины, а высоко на ветках яблони – крошечный улиточный панцирь.
Папу тоже понесло в безумном потоке строительного угара. Многочисленные родственники помогли очистить участок от бурьяна. Старый домишко развалился сам. Папа своими руками доломал стены. Путь к трехэтажному шедевру был открыт.
В нашей квартире на Пролетарской поселились стройматериалы. Начиная с поздней осени они потихоньку заполняли балкон, закрывая свет, а после паводка переезжали на дачу.
Родственники смеялись над нами.
— Шедевр, — язвительно говорила тетя Маша.
— Шедевр, ха-ха-ха, шедевр! – хохотала тетя Вера.
— Ну у тебя и шедееееевр, — с непроницаемым лицом рассматривая серый остов фундамента, тянул дядя Ваня.
Мама хотела шедевр, но цемент в прихожке ее не устраивал. Она отговаривала папу от него, попутно осваивая огородничество.
— На базаре продают рассаду голландских помидоров, собирайся, – говорила мне она, торопливо одеваясь.
— Чем они отличаются от русских?
— Повышенной урожайностью! Одевайся.
Мы шли на базар и отчаянно торговались за три зеленых росточка. Месяц они отогревались на подоконнике, потом их бережно перевозили на дачу. С величайшей осторожностью высаживали в грунт, поливали и подвязывали по мере роста. В августе мелкие, истощенные вечной жарой кустики рождали три грустные помидорки.
— Обманули с рассадой. Никакие не голландские, – говорила с досадой мама.
Дома появились подшивки журнала «Сад и огород». Мама верила каждому слову, напечатанному в журналах. Надо было удобрить участок навозом – удобряли навозом. Его было много в ближних деревнях и стоил он копейки по сравнению с папиными затратами на шедевр.
Часы в ожидании дачного автобуса я коротала за книжкой.
— Мой муж посчитал, что мы тратим на автобус больше, чем потратили бы на овощи на базаре, – рассуждала кумушка на остановке. – Можно лежать все лето на диване.
— А как же свежий воздух и гимнастика? – подкалывали ее менее радикально настроенные соседки.
— Я занимаюсь по системе Иванова, – гордо отвечала кумушка, и разговор о выгодности дачи заминался и перетекал в спор об обливаниях на морозе.
Дачники, как киш-миш на богатой ветке, висели на остановке, жадно вглядываясь в горизонт. Старые автобусы с трудом всасывали толпы и, тяжело приседая, тащились в поселки.
Всех захватил и крутил дачный поток. Некогда было раздумывать, надо было сажать помидоры.
Черновая часть дома была закончена года за три. Своими руками папа сделал фундамент, построил первый этаж. За первым последовал и второй. Верный обещанию о шедевре, он заказал чугунную лестницу с фигурными перилами. Он долго скрывал от нас, во сколько она обошлась, а когда мама наконец выпытала, больше ни разу не поднялась по парадной лестнице, а пользовалась неудобной внутренней.
О папиной страсти знал, кажется, весь наш городок. К нам домой приходили сомнительные тертые личности и торговались на кухне о цене реек. Поздно вечером раздавался звонок в дверь, мы шли открывать, и темнота подъезда дышала хриплым перегаром:
— Цемент надо?
По весне, во время паводка, папин энтузиазм бурлил с невиданной силой, ближе к осени стихал и становился прозрачно-самодовольным, как вода в Чаглинке. Первые годы над ним посмеивались, но по мере роста стен перестали. Кое-кто советовался с ним по поводу своей стройки.
Папа водил экскурсии гостей от входных ворот. Они тоже были весьма необычными – верхушки венчали острейшие пики, чтобы дачные грабители даже не думали сунуться на участок. Дальше по аллее, усаженной густо цветущими оранжевыми лилиями, вы приходили прямо к парадной лестнице. Она вела на террасу второго этажа. Уже на парадной лестнице гости подавленно замолкали, не в силах вынести великолепия. На террасе папа небрежно указывал:
— Здесь гостиная, там – Женина комната, прямо над водой.
Но особую, отдельной, так сказать, строкой, любовь папа питал к новому туалету. По ту сторону от дома, прямо на берегу, на площадке, очищенной от зарослей и ивняка, громоздился наш отхожий дворец. Был он, честно признаться, обычным сортиром с выгребной ямой. Но папа и его подавал с шиком. Он распахивал дверь, и окончательно добитые гости видели деревянные внутренности.
— Доски сосновые. Сверху – жесть, для веса, чтобы не унесло весной. — Папа стучал по внешней стороне костяшкой. – Чтобы не ржавела, каждую весну прохожу краской.
Каждую весну папа проходил туалет зеленой, под цвет кустов, краской. Громоздкий, два с половиной метра в высоту, туалет жизнерадостно торчал на участке, как первый зуб у младенца.
Мама и тут была недовольна.
— Поставил бы простой. Унесет его – сколько материала.
— Не унесет, — авторитетно аргументировал папа, — вес не позволит.
— Был бы фундамент – не унесло бы. А так – унесет.
— Кто делает фундамент туалету? – раздражался папа.
— Никто не обивает туалет жестью! Денег сколько в одном туалете, – мама доходила до сути своего недовольства.
Стройка требовала денег и рабочих рук. А так как рук у папы было всего две, то на даче, даже не вспомню, когда именно, появился Виктор Андреевич. Все, что я о нем знаю до сих пор – был он Виктор Андреевич, и был он художник. В то время в городе было как-то много таких художников. Все эти Витьки, Лешки, Сашки обитали на соседних дачах в основном зимой, как считалось, сторожили их за еду или небольшие деньги. В городе они были в избытке в городском парке, в кинотеатрах, где малевали афиши и рекламу и занимались мелким ремонтом.
— Бичи, – поджимая губы, говорила о них категоричная мама.
— Шабашники, — деликатно поправлял ее папа, указывая нам меня глазами.
— Разворует все, как у Васильевых, – прогнозировала мама.
— Не разворует. Он интеллигентный.
Виктор Андреевич на самом деле был интеллигентным. Он не ругался матом и носил бородку клинышком. Он помогал месить цемент, таскать блоки, придерживал ступени лестницы во время сварки.
Мы с мамой не знали, как с ним общаться, поэтому сторонились. Но мама вскоре приняла решение. Однажды во время обеда, а обедал Виктор Андреевич отдельно на кухне, мы увидели, как он свалил в одну тарелку первое и второе, хорошенько перемешал и отправил ложку в рот.
— Все равно в желудке все вместе будет, — пояснил он, жуя.
Мы в ужасе отвернулись.
— Бич, — вынесла мама окончательный приговор и с тех пор заговаривала с ним только по крайней необходимости.
Но я все еще сомневалась. Мне хотелось романтики.
В редкие минуты отдыха он закуривал папироску и садился на берегу, отрешенно глядя на воду.
— Никто не исчезает без следа в реке времени. Все имеет значение в равной степени.
Или так:
— Я – гость в этом бренном мире. Если что не так – смиряюсь.
Говорил он всегда вроде бы в пустоту, но я знала, что слова предназначались мне.
Виктор Андреевич зимовал у нас на даче несколько лет. Однажды по весне, когда спала вода, мы приехали на дачу и занимались просушкой и уборкой.
— Женя, иди-ка сюда, — оторвал меня папа от любимого занятия – созерцания водоворотиков в мутном потоке.
Я нехотя поднялась на второй этаж, в гостиную, и обомлела. Все бетонные стены гостиной от пола до потолка были изрисованы угольными пухлыми младенцами, иисусами с терновым венком, угадывались извивистые берега Чаглинки и сопка с телевышкой.
— Здорово намалевал, да? – спросил папа меня.
— Ага, — восхищенно отозвалась я.
На столике у кровати лежала студийная фотография пухлого малыша, похожего на настенный рисунок. Я взяла ее в руки:
— Кто это, интересно?
Карточка не была подписала сзади.
— Ребенок его, поди, — отозвалась вошедшая мама. Она рассматривала стены.
— У него есть дети? – удивилась я. Виктор Андреич казался мне таинственным, практически бестелесным существом, принесенным ветром. У такого не могло быть корней.
— Конечно, есть, — жестоко развеяла миф мама. – Жена есть, дети. Где-то в Пензе, кажется.
— В Саратове, — поправил папа.
В последний раз я видела Виктора Андреича одной поздней осенью. Мы с Машей и Леной, вошедшие в подростковый период, маялись по улицам. В городском парке меня робко окликнули по имени. Мой сгорбленный и вечно виноватый герой сушил скверно нарисованные афиши у подсобки у колеса обозрения. Он пригласил нас заглянуть внутрь. Крошечная комнатка, заставленная рамами с холстами, краски, широкие кисти сушатся на тряпицах. Пахло красками и нечистым жильем. Подруги показательно сморщили носы и встали поодаль, бросая на меня выразительные взгляды.
Это был единственный раз, когда мы разговаривали, и я напрочь забыла, о чем. Наверняка о какой-нибудь чепухе. Меня нетерпеливо позвали. Я попрощалась с Виктором Андреевичем.
— Вечно ты с кем-то таким разговариваешь, — шипели мои рафинированные подруги. – Бомж какой-то.
— Он художник, – сказала я и потом злобно молчала всю дорогу домой.
В наш последний год в Кокчетаве шедевр был закончен, папа занимался внешней отделкой.
— Зачем так много? – спрашивала мама, указывая на ведра голубой краски, громоздящиеся в прихожей. – И половины хватило бы.
Ее беспокоили расходы на краску.
— Два раза пройдусь, чтобы не заржавело после первого паводка.
Наш трехэтажный дом заголубел колоннами, лестницей и затейливыми узорами перил. Незадолго до паводка папа провел неделю на даче, пообещав, что в мае нас с мамой ждет большой сюрприз.
— Какой, как думаешь? – спрашивала я маму.
— Виктор Андреич ваш спер что-то, вот и сюрприз.
В мае мы приехали в самый разгар поселковой починки. Не сразу заметили, что чего-то не хватает. Папа торжественно вел нас по аллее, потом – по парадной лестнице на второй этаж. Он распахнул дверь в гостиную, и мы увидели: исчезли пухлый младенец и телевышка. Вся комната была варварски и бездушно закрашена белым с декоративными брызгами поверх.
— Какая красота! – восхищалась мама. Она трогала стены. – С пупырышками, так аккуратно! – Зашла в соседнюю комнату. – Женя, посмотри, у тебя розовые!
— Нравится? – спросил папа, не глядя на меня. Он не сомневался, что да.
— Угу, — угрюмо отозвалась я. – А где Виктор Андреевич?
— Я его отпустил. Остальное доделаю сам.
— Где он будет жить?
— Разберется. Посмотри, у тебя бабочки нарисованы.
Через несколько минут он спустился вниз, и мы услышали вопль, полный отчаяния. С террасы второго этажа открылась ужасная картина: исчез наш зеленый туалет. На его месте зияла дыра, как на месте вырванного зуба.
— Ай! – кричал папа, подбегая к дыре снова и снова.
— Ай! – кричал он, хватаясь за голову и осматривая берег – не виднеется ли зеленая крыша.
«Так тебе и надо», — с удовольствием думала я, глядя на его страдания.
Туалета нигде не было. Мы еще неделю ходили по поселку, спрашивая, не прибило ли к кому наш зеленый туалет, но соседи только пожимали плечами.
К середине мая, когда вода окончательно спала, вечером мы ждали автобуса в город. Был идиллический степной закат: красное солнце у горизонта окрашивало степь и сопки вдалеке. Пахло тиной и первым цветением.
Вдруг мама, любовавшаяся видами, резко встала со скамейки:
— Смотрите, что это там?
Она указывала в степь, в сторону извива речки. Мы смотрели против солнца и первое время ничего не понимали, а потом увидели: прямо на извиве, на берегу, окруженный ивняком и зарослями, стоит и сверкает на солнце наш зеленый туалет.
Потрясенный папа молчал.
С противоположной стороны на горизонте показался тяжело приседающий автобус. Люди на остановке засобирались.
— Может, как-нибудь принесем его обратно? – с сожалением предложила мама, глядя на папу.
Но папа весь съежился и ответил только:
— Нет.
ТАК ТЕБЕ И НАДО.
Мы загрузились в автобус.
Обычно, если были места, мы садились все вместе на строенное сидение сразу от входа. Но на этот раз я села одна, наискосок.
— Женя, пойдем к нам, — окликнул меня кто-то из них.
«Отвяжитесь вы от меня», — устало думала я, глядя в окно и делая вид, что не слышу.
Но родители в кои-то веки пришли к согласию:
— Отстань от нее, пусть сидит отдельно.
— Ладно, пусть сидит.
Автобус тронулся.
Я смотрела на залитую солнцем степь. Мне было четырнадцать лет, и я была уже отдельно.

2016