Тайна лесной поляны

Майя Тобоева

Школьная повесть

Подходит читателям от 12 лет.

*****

Я боюсь абаасы (абаасы – злой дух. – Прим авт.). В городе, понятно, я о них и не думаю, но мы с моей старшей сестрой Вероникой каждый год уезжаем на все лето к бабушке Уле, маминой маме. Здесь все по-другому. Когда мы с Вероникой идем на озеро за водой, за нами следит взглядом ворон. Он всегда сидит на высохшей лиственнице – другие птицы никогда на нее не садятся – и смотрит на нас. Мне от этого жутко. И я, кажется, знаю, кто это…

Когда я была маленькая и играла во дворе, бабушка всегда загоняла меня в дом, если налетал ветер. Она не давала мне даже собрать игрушки, подталкивая в спину, так что иногда я чуть не падала, и мне становилось еще страшнее, потому что эбэ Уля («эбэ» — «бабушка». – Прим. авт.) добрая, и если она так больно толкается, значит, сама боится. Не ветра, конечно. Чего-то другого… Это был не обычный летний ветерок — спасение от жары и комарья, а резкий, закручивающий пыль столбом и поднимающий в воздух скошенное возле дома сено. Затихал он так же внезапно, как и налетал. «Он приходил…» — шепотом сообщала бабушка дедушке, если тот был дома, и они понимающе переглядывались. «Кто приходил, эбэ?» — допытывалась я, потому что стены дома казались мне достаточно надежным укрытием от опасностей, притаившихся снаружи, а бабушка делала сердитое лицо и махала руками – замолчи, мол. Дедушку же вообще бесполезно расспрашивать – он, конечно, словоохотливый и любит рассказывать разное, но только то, что сам хочет.
Однако в конце концов я догадалась.

На пути к озеру есть етех (етех – брошенный дом, развалины. – Прим. авт.), где давно, до войны, жил шаман. Бабушка говорит, что его имя нельзя называть. Только один раз она рассказала (причем шепотом), что у него было три сына, и все трое в 1941-м ушли на фронт. А после победы вернулись – живые и невредимые. «Бывает же такое… Всю войну в пехоте – и ни одной царапины», — вставил тогда дедушка. «Отец от них смерть отвел», — убежденно сказала бабушка. А еще сказала, что о нем нельзя попусту трепать языком, потому что «он слышит».

Высохшая лиственница стоит неподалеку от того етеха. Значит, ворон, который на ней сидит, и внезапно налетающий ветер – это все «он».
Я давно привыкла к тому, что здесь нельзя шуметь, особенно по вечерам. Кругом етехи – не шаманские, но когда смотришь на почерневшие, растрескавшиеся от времени остатки бревенчатых стен, покосившиеся коновязи и ямы на месте погребов, поневоле прикусишь язык. От одного «двора» до другого – идти и идти, некоторые разделены то перелеском, то болотцем. «Раньше все так жили, — говорит бабушка. – Не то что сейчас, когда соседи тебе в окна заглядывают». Ну уж и заглядывают! В деревне усадьбы просторные и чтобы заглянуть в чье-нибудь окошко, надо обладать снайперским зрением. Но бабушка все равно считает, что жизнь в деревне – у всех на виду, и они с дедушкой с ранней весны до поздней осени живут в сайылыке (сайылык – летнее жилище. – Прим. авт.), где, кроме них, никого нет.

Сайылык – это дом, амбар, хотон (хотон – хлев. – Прим. авт.), обнесенные не забором, как городские дачи, а изгородью из жердей. Прошлым летом у нас неделю гостила Вероникина подруга Тамара. Она раньше ни разу не бывала в деревне, и такой изгороди в глаза не видела. Подошла к ней в первый день и спрашивает: «Где калитка?» Я удивилась: «Нет здесь калитки». Тут удивилась она: «Перелезать через нее, что ли? Высоко же». Да зачем перелезать, когда можно спокойно пролезть между двумя жердями! Мы пролезли, а потом Тома сказала: «Тот, кто это придумал, воров не боялся». Но изгородь – не от воров, а от коров. Хотя от такой коровы, как бабушкина Джоборо, никакая изгородь не спасет.

Ей нипочем все изгороди и двери: любые хитроумные затычки и задвижки она выталкивает носом, а потом шурует рогами, отодвигая жерди в сторону. Из-за этого мы белье и одежду после стирки вывешиваем сушиться, если ее нет поблизости – она обожает лакомиться наволочками и простынями. Но за Джоборо не всегда уследишь. «Будь она человеком, из нее бы вышел супервзломщик», — сказала Тома, разглядывая то, что осталось от ее любимой блузки. Да Джоборо и в коровьем обличье неплохо справляется! Больше всего бабушка с дедушкой боятся, как бы она не забралась на чужой покос. Хорошо, что по эту сторону озера – наша земля.

Само озеро очень большое. Оно начинается недалеко от бабушкиного дома, а где заканчивается – я не знаю.
На другом берегу все лето движутся малюсенькие фигурки – не разобрать даже, мужчины или женщины, только белые рубашки мелькают. Сенокос…

Тракторы с косилками не везде могут работать из-за кочек. Люди – работают. Дедушка, стоя в болотных сапогах по колено в воде, косит траву. Если подойти поближе, слышно «вжик, вжик» — коса со свистом срезает осоку, но издали кажется, что он движется совершенно беззвучно – как далекие фигурки на том берегу.

Мы с Вероникой – в резиновых сапогах, старых джинсах и рубашках с длинным рукавом, несмотря на тридцатиградусную жару – граблями с длинной ручкой выгребаем скошенную траву на сушу, а после того, как она высохнет, укладываем в копенки, которые еще надо перетащить на ровное место. Для этого есть носилки – два длинных заостренных с одной стороны кола с приделанными к ним деревянными же крюками. Нужно сунуть их под копенку так, чтобы она не сползла, и тащить подальше от кочек. Я пробовала один раз, но Вероника мне больше не дает, сама таскает с дедушкой.

Когда все сено будет убрано, из соседней деревни приедет мамин брат Володя на тракторе, и все копны будут сметаны в один стог величиной, наверное, чуть меньше дедушкиного дома. Таких стогов за лето бывает два, но на самом деле это немного – едва хватает перезимовать.

Земли у нас мало, вот и приходится лезть чуть ли не в озеро, а дядя Володя каждое лето уезжает на сенокос за реку, в соседний район, потому что у него не только коровы, но и лошади. А у бабушки с дедушкой только Джоборо с теленком, и то приходится крутиться.

Самое ужасное на сенокосе — это комары. Возле озера их тучи, поэтому мы повсюду таскаем с собой старые кастрюли с тлеющим балбахом (балбах – прошлогодний навоз. – Прим. авт.). Дым ест глаза, но без этого переносного дымокура никак. Нельзя же одной рукой сгребать сено, а другой – отгонять этих кровососов! В первые дни болят руки, болит спина – все болит. Но через пару дней это проходит, только на ладонях остаются мозоли. Привыкаешь даже к жаре.

*****

Зато как приятно отдохнуть в тени копны, прихлебывая прохладный чай из банки, который дала с собой бабушка; вокруг стрекочут кузнечики, а с неба, где, распластав крылья, парит коршун, доносится его тоненький крик, похожий на долетевшее издалека ржание жеребенка…

Когда у нас гостила Тамара, ей на сенокосе пришлось несладко, но она не жаловалась, только в самую жару взмолилась: «Хотя бы искупаемся!» Вероника сомневалась: во-первых, бабушке не понравится («Мы же воду отсюда берем»), во-вторых, вязко, топко, глубоко, а в-третьих… в-третьих, про это озеро говорят, что на его берегах родится чудо-конь, быстрый, как птица, на скачках равных ему не будет, но перед этим озеро заберет жертву… «Какую еще жертву?» — округлила глаза Тамара. «Пятилетнего мальчика», — нехотя пояснила Вероника. Ничего себе! Мне об этом она не говорила. «А тебе не кажется, что мы староваты для жертв? — съехидничала Тома. – И к тому же не того пола».

В конце концов, Вероника решилась («Только отойдем подальше от дедушки»), и Тома, быстро скинув одежду и на бегу отмахиваясь от комаров, бросилась к воде, но на полпути поумерила свою прыть:
— Да тут засасывает!

— А ты как хотела, это же не пляж. Подожди, вместе пойдем, — и Вероника, швырнув рубашку поверх лежащих на земле джинсов, строго посмотрела на меня:
— Глубоко не заходи, только до пояса, поняла?

Я поспешно кивнула, а то с нее станется оставить меня на берегу. А я что, рыжая?
Тома с Вероникой шли впереди, высоко заколов волосы. Распустили бы – и правда стали бы похожи на жертв, предназначенных какому-то чудищу. Правда, Томины трусики в горошек и красный лифчик никак не напоминали одеяние жертвы. Мысленно я накинула на нее белый балахон, потом подумала, что без балахона лучше. Мысли мои нарушил Вероникин окрик:

— Стой где стоишь! Дальше ни шагу!

И ее тоже без балахона – в пасть чудовищу. Пусть там покомандует.

— Ныряем? – повернулась к ней Тома. – Раз, два…

На счет «три» обе скрылись под темной водой. А я стояла. Ноги все глубже погружались в ил, в ноздри бил запах тины, вокруг колыхались водоросли – настоящий подводный лес. Тут, наверное, и пиявки есть. Или… что похуже? По спине пробежал холодок, кожа покрылась пупырышками. Внезапно мне показалось, что там, в глубине, шевельнулось что-то огромное. С визгом я метнулась к берегу, уже зная, что не добегу, но тут рядом вынырнула Вероника и накинулась на меня:

— Чего орешь?

— Там… там…

— Где «там»? Что «там»? – Вероника была такая злая, что я подумала: если бы ее и правда отдали чудищу, еще вопрос – кто бы кого растерзал.

Вынырнувшая следом Тома, отфыркиваясь, поплыла к нам:
— Что за шум, а драки нет?

— Я подумала, там кто-то есть…

— Конечно, есть. Карась какой-нибудь.

— Сама ты карась! Он большой.

— Насколько? Между глазами плот влезет? – Тома встала рядом со мной. Вода красиво стекала по ее загорелой коже.

— Какой плот?

— Из десяти бревен.

— П-почему из десяти?

— Ну, так про лабынкырское чудовище рассказывают. Не слышала, что ли? На Севере озеро есть, Лабынкыр называется. В нем чудовище живет. Оленей с берега помаленьку таскает, собак тоже жрет. Мальчика как-то слопал – пятилетнего или не пятилетнего, я не знаю. Его дед после этого бросил в воду кожаный мешок с углями для приманки и заарканил зубастое чудище. Оно потом издохло на берегу, не оставив для науки даже костей. Но его потомка видели русские геологи.

— А зеленых чертей они не видели? – Вероника все еще злилась на меня. – Все, пошли на берег. Хорошенького понемножку.

…Ни бабушка, ни дедушка ничего не сказали им по поводу купания. Зато сказала начальница почты Клара, когда мы через два дня пришли туда: «Мои на покосе совсем про работу забыли. Дед жаловался – сидят целый день с биноклем в камышах…»

Вероника с Тамарой с хохотом выскочили на крыльцо, а Тома еще чьи-то стихи вспомнила: «Девки в озере купались, их надежды оправдались». Она любила стихами разговаривать – когда уезжала, продекламировала: «Целое лето – без электричества и интернета! Вы просто героини».

*****

Люди ушли из этих мест после войны. Сейчас выбираются сюда только летом на сенокос – в объезд озера на тракторах и мотоциклах, а осенью по ягоды – по протоптанным в лесу коровьим тропкам, но они, в отличие от человеческих, узенькие, к тому же изрытые копытами так, что идти неудобно. Мы с Вероникой ходим по ним в магазин за хлебом.

До деревни километра четыре, но кажется, что намного больше, особенно когда за плечами рюкзак, полный горячих буханок. Спину припекает, голову тоже, да и вообще я чувствую себя так, будто меня сунули в горячую печку. Из-за проклятого комарья на нас не только штаны и резиновые сапоги, но еще и плотные куртки. Когда в Якутске был чемпионат России по вольной борьбе, по телевизору показывали спортсменов – они хором жаловались на комаров, хотя какие в городе комары! Здесь никто из этих борцов, наверное, не выжил бы, думаю я, глядя на маячащий впереди Вероникин рюкзак, который намного тяжелее моего. Но я еле поспеваю за ней. Каждый сапог весит, кажется, тонну, лямки рюкзака больно врезаются в плечи, а деловитое гудение комаров, от которых черно в глазах, способно пробуравить мозг…

Время от времени мы устраиваем привалы на полянках, но есть одна, на которой никто из нас – ни вместе, ни поодиночке — не будет останавливаться.

С виду она очень красивая. Выходишь из темного ельника, и сразу в глазах становится белым-бело – вокруг поляны одни березы, высокие и прямые, как свечки. И сама она светлая-светлая, но при приближении к ней у меня по спине пробегает холодок. Даже Вероника, которая всю дорогу напевает под нос, замолкает и ускоряет шаг, и мне приходится почти бежать, чтобы не отстать от нее. Внутри все сжимается от ужаса и разжимается только тогда, когда страшное место остается далеко позади. Сестра снова начинает тихонько мурлыкать, а я – размышлять, что хуже – комариное «пение» или Вероникино.

Конечно, можно было бы обойти ее, но наши рюкзаки всегда слишком тяжелые, а поляна – слишком большая.

Мне никогда не приходило в голову поговорить об этом с Вероникой. Она старше меня на целых девять лет, и с ней особо не поговоришь, чаще всего я слышу от нее «отстань». Особенно дома, в городе. Сунешься к ней в комнату, а она сразу: «Брысь отсюда!» И мама всегда на ее стороне: «Не мешай сестре заниматься!» Ага, занимается она, как же… Сериалы смотрит, правда, без перевода – на корейском, на английском, ведь наша Вероничка учится в Институте зарубежной филологии и регионоведения (язык сломать можно!).

Когда она только поступила в этот свой ИЗФИР, дядя Дима, папин брат, сказал:

— В наше время он назывался ФИЯ. Знаешь, как это расшифровывалось?

Вероника засмеялась:

— Ну уж и расшифровывалось! Тоже мне задачка. Факультет иностранных языков!

— А вот и нет. ФИЯ – это факультет испорченных якуток. Сейчас, выходит, ИЗФИР… Институт задавак и расфуфыр!

И тут же подарил этой задаваке и расфуфыре новый ноутбук. А мне – плюшевого зайца. Наверное, чтобы дополнить мой зверинец. У меня этих зайцев, медведей и собачек уже восемнадцать. Взрослые, наверное, думают, что я их ем. Или солю. А Веронике дядя Дима, между прочим, собачек не дарил — даже когда она училась в школе. Всегда спрашивал, чего ей хочется.

Интересно, если бы папа был жив, он бы меня спрашивал? Я его не помню. Совсем. Он умер, когда мне было три года. Иногда я думаю — любил ли он меня? А то дядя Дима больше любит Веронику. И бабушка Аня, папина мама, – тоже. Говорят, что Вероника похожа на нее. Но я думаю, что бабушка любит Веронику не только поэтому. Каждый год они вдвоем ездят на папину могилу. А мама – нет. И мне не разрешает – говорит, что детям туда нельзя. И никому нельзя. Но ведь бабушка Аня с Вероникой ездят! И дядя Дима, который живет в Москве, когда приезжает в Якутск, обязательно там бывает.

Но с мамой на эту тему не поговоришь, она рассердится. Она сердится и тогда, когда Вероника едет с бабушкой на кладбище. А Вероника злится на маму за то, что она остается дома. Возвращается всегда грустная – придет, запрется в своей комнате и сидит, ни с кем не разговаривает.

Я уже думала, что сестра не очень любит нас с мамой, но когда ей пришла пора заканчивать школу, дядя Дима хотел, чтобы она училась в Москве. И бабушка Аня хотела – даже приходила к нам уговаривать маму. Так-то она у нас почти не бывает, хотя живет неподалеку. Мы сами к ней ходим — мама отправляет Веронику полы мыть и продукты покупать, ну и меня – помочь, если надо. Поэтому я открыла рот от удивления, когда увидела бабушку Аню на пороге.

Мама сразу же загнала меня в мою комнату, но я все равно многое слышала – они говорили за закрытыми дверями, но когда повышали голос, до меня все прекрасно долетало.

— Я готова отдать все, что у меня есть, да и Дима поможет! (Это бабушка.)

— Вы говорите так, будто я отказываюсь ей помогать! (Это мама.)

— Почему она должна жертвовать собой? (Бабушка.)

— Я ее не держу. Захочет – поедет. (Мама.)

— В том-то все и дело, что она хочет, но думает, что тебе одной будет слишком тяжело с Ланой!

Я аж глаза вытаращила: что значит – маме будет слишком тяжело со мной? Я что – тот чемодан без ручки, который и тащить невмоготу, и бросить жалко?

А когда бабушка уходила, у мамы глаза были на мокром месте. Довела все-таки. В воскресенье я даже не хотела к ней идти – пусть сама свои полы моет, но Вероника так на меня посмотрела, что пришлось тащиться. Там они обе шушукались на кухне, только на этот раз я ничего не слышала, потому что сестра догадалась включить телевизор. После этого я думала, что она все-таки уедет в Москву. Но Вероника осталась.

Дядя Дима тогда сильно расстроился. Мне даже жалко его стало. Кстати, он единственный, кто объяснил мне про кладбище:

— Видишь ли… У якутов не принято ходить на могилу, если прошло три года.

— А мы разве не якуты?

— Якуты, конечно. Но здесь, в городе, другие порядки.

Это я и сама знаю.

Неподалеку от дома эбэ Ули есть старое кладбище, где могилы похожи на домики – есть и крыша, и окошки. Когда я была маленькой, мне очень хотелось там поиграть. Однажды красивая голубая бабочка полетела в ту сторону, и я недолго думая устремилась за ней, но добежать до «домиков» не успела. Бабушка меня догнала, схватила за руку и потащила обратно.

Я упиралась:

— Пусти, эбэ! Бабочка улетит!

— Пусть летит! Это не бабочка, а абаасы!

— Я к тем домикам хочу!

— Не показывай! И не смотри туда! Нельзя! Это не домики, а могилы. Абаасы нарочно тебя туда заманивал…
Думаю, эбэ Уля и моей маме говорила в детстве то же самое. Так что нечего удивляться, что она сейчас не ходит на кладбище к папе.

— Дядя Дима, а ты не сердишься на маму?

— С чего ты взяла? Почему я должен сердиться? Это, знаешь, дело добровольное – ездить, не ездить. Человек сам решает.

— А бабушка Аня, по-моему, сердится. И на меня тоже.

— Вот еще выдумала! Если хочешь знать, она на тебя сердилась один раз в жизни. Рассказать? Когда тебе было два года, пришли вы к нам в гости, а она волосы красила. Ты посмотрела на нее, внимательно так, а потом запела:

«Да что ж ты страшная такая,
Ты такая страшная,
И ненакрашенная страшная,
И накрашенная!»

Дядя Дима – большой весельчак и выдумщик, хотя его профессия, как говорит мама, к этому не располагает. Он хирург. Но рассмешить может любого. И не только рассмешить. Если надо что-то объяснить, никто лучше него этого не сделает. А от Вероники не дождешься. Особенно если ей так же страшно, как и мне. Какие уж тут разговоры! На подходе к поляне – слишком жутко, после нее – будто гора с плеч, да и наш сайылык уже близко. Последний рывок – и мы дома, где на столе ждут кружки с молоком, которые эбэ Уля долго держала на жарких углях, отчего оно покрылось слоем пенки – не той противной пенки из молочного супа, который заставляли есть в детском саду, а совсем другой – нежной, тающей во рту. Если поскрести ложкой стенки кружки, соскоблишь золотисто-коричневатую корочку, вкуснее которой нет ничего на свете… Потом выйдешь во двор, а там дремлет в тени старый дедушкин пес Мойто, а рыжий теленок Кытаппай с белой звездочкой во лбу, которого бабушка выпускает из хотона пощипать травку, по-хамелеоньи вытягивает язык, выпрашивая корку хлеба или кусочек сахара (а то, глядишь, и печеньице перепадет!). От прикосновения его теплого шершавого языка все страхи сразу исчезают, будто и нет на свете той страшной поляны…

Но однажды мы с Вероникой пошли по ягоды. Был конец августа, созрела брусника, и все – даже древние старухи, даже детсадовская малышня – ринулись с ведрами в лес. Эбэ Уля время от времени вздыхала, что некоторые очень любят морс, но не понимают, что варенье в подполье само по себе не заведется, и в конце концов Вероника, которой надоело это слушать, велела мне одеваться и взять маленькое белое ведро, сама взяла большое синее и, на всякий случай, пакет.

Началось все со ссоры. Не успела я облюбовать себе место, как в ногу мне ткнулось что-то живое. Мышь! Я заорала так, что думала – оглохну. Вероника моментально завелась: «Да что она тебе сделает, посмотри на себя – во сколько раз ты ее больше. Ей надо орать, а не тебе! И вообще – мышей боятся только слоны и дуры». Я даже хотела развернуться и уйти, но мы уже слишком далеко отошли от дома.

Я не люблю собирать с ней ягоды. То ли дело с мамой – набредем на ягодное местечко и сидим там. А Вероника скачет по лесу, как угорелая – все ей кажется, что где-то ягод больше. Вот и попробуй наполни ведро! Только войдешь во вкус – сразу окрик: «Хватит, пошли!» И стоит над душой, злая, как оса: «Пошли, я кому сказала!» И чего она боится, что я отстану – ее арии и глухой за километр услышит.

Но в тот день я, честно говоря, так увлеклась, что не сразу поняла, что вокруг почему-то тихо. Точнее, я поняла это, когда услышала шорох в кустарнике неподалеку. Стоп, а где Вероника? Она же не шуршит, она поет. И тут кусты раздвинулись, и оттуда вылезла… обезьяна. Настоящая живая обезьяна!

…Моя подруга Валька, когда сердится, говорит мне: «Что ты в ступор впала!» Но при виде этой обезьяны я по-настоящему впала в ступор. А она внимательно посмотрела на меня умными карими глазами, вздохнула и принялась ловко собирать бруснику, деловито засовывая ее в рот. Жевала она совершенно по-старушечьи. Я обалдела еще больше, но потом заметила на ней ошейник и длинный поводок. Он тянулся к другому кустарнику, за которым мелькал белый платок. Обезьяна, не переставая жевать, время от времени поглядывала в ту сторону. Потом из-за кустов появилась симпатичная девушка:

— Не бойся, она не кусается, — улыбнулась она мне, ставя на землю почти полное ведро.

Я и не думала бояться. Просто удивилась. А кто бы не удивился, увидев в тайге обезьяну, уписывающую бруснику за обе щеки!

— А… откуда она у вас?

— Меня зовут Зина, — сказала девушка, поправляя платок. – А ее – Зита.

Услышав свое имя, Зита отвлеклась от поедания ягод, но ненадолго. «Война войной, а обед по расписанию», — говорит в таких случаях Валька.

— Я в цирке работаю. Вернее, мы обе там работаем, — пояснила новая знакомая, ласково глядя на обезьянку, которая с озабоченным видом выискивала самые спелые ягоды. Брусника посреди мха – местами ярко-красная, местами темная, почти черная – была похожа на гранатовые бусины, рассыпанные по темно-зеленому бархатному покрывалу, а Зита – ни дать ни взять любимица какого-нибудь раджи, который появится сейчас в окружении слуг…

Но вместо раджи появилась взмыленная Вероника со сбившимся набок платком и уже открыла рот, чтобы устроить мне взбучку, однако увидела Зиту, растерянно перевела взгляд на ее хозяйку…

— Зина!

— Вероника!

Оказалось, они знают друг друга с детства, хотя удивляться тут нечему — Вероника ездила к бабушке с дедушкой еще тогда, когда меня и на свете не было. Она многих в деревне знает, я – только пару-тройку девчонок, потому что все время торчу в сайылыке, если не считать походов за хлебом, а Вероника еще и по вечерам ездит туда, как она говорит, «проветриться» — на мотоцикле с поклонником. Поклонников у нее пруд пруди – что в городе, что в деревне. Кто-то с кем-то из-за нее даже подрался, но сестра мне ничего не рассказывает.

Сама я думаю, что это Чучуна (чучуна – снежный человек. – Прим. авт.) кого-то побил. На самом деле его зовут Костя, он чемпион района по национальным прыжкам, а Чучуной стал после того, как ему стукнуло в голову потренироваться зимой под открытым небом. И вот проскакал он по пустырю за магазином, не зная, что на него смотрит школьный кочегар Леня, который прославился тем, что за 20 лет работы ни разу не вышел на смену под градусом. Но в тот день он был не на работе! Увидев скачущую по наметенным за ночь сугробам фигуру, Леня заорал дурным голосом и кинулся в магазин. Вообще-то он и так туда шел — за добавкой, но даже не вспомнил о ней, когда чуть не вышиб магазинную дверь с криком: «Чучуна!» Его вытаращенные глаза и вставшие дыбом волосы — шапку Леня посеял где-то по дороге — произвели впечатление: посмотреть на чудище выбежали все, кто был внутри, включая продавщицу Мотю.
«Вот, глядите, какие следы огромные! – надрывался Леня. – А шаги! И ростом метра три, не меньше!» Это ему потом припоминали все. Ладно – следы, прыгал Костя в валенках, но сам-то он – метр с кепкой… В прыжке.

Вероника выше него даже без каблуков, но это его не останавливает, потому что сестра у меня красивая. Очень. И это иногда бесит. Потому что меня постоянно сравнивают с ней. Когда я пошла в школу, все бегали на меня смотреть, включая учителей: «Ах, это Вероникина сестренка!»

Так было и в тот раз. Зина тоже не удержалась от сравнивающего взгляда.

Охам и ахам не было конца. Зита аж про ягоды позабыла: вскарабкавшись на руки хозяйке, зачарованно уставилась на мою сестрицу, которая заливисто хохотала, при этом ее длинные сережки из чешского бисера (нашла что в лес надеть!), красиво поблескивали и качались туда-сюда. Вдруг Зита стремительно, как боксер на ринге, выбросила вперед лапу и схватила бы Веронику за ухо, если бы та не успела отскочить.

— Сережки! – догадалась я. – Она хочет твои сережки.

— А что ты раньше не сказала! – напустилась на меня сестра. – Стоит, главное, и молчит!

— Это я виновата, не предупредила, — начала оправдываться Зина, поспешно отходя от нее. – Она же как сорока – тянет в рот все блестящее. Сколько раз в автобусе женщин за серьги и заколки хватала…

— Ты что, и в автобусе с ней ездишь? – изумилась Вероника, отцепляя под Зитино верещание сначала одну сережку, потом другую.

— А куда деваться, на такси с нашей зарплатой не разъездишься.

— Представляю, как весь автобус на уши встает.

— Ну, сначала-то никто внимания не обращает. Она же в памперсах и панамке, все думают, что ребенок, особо не приглядываются… пока она в чью-нибудь заколку не вцепится, — жаловалась Зина. — Недавно вот, перед самым отпуском, в бухгалтерии опозорились. Заглянула с ней туда узнать насчет отпускных, потом пошла к себе, а за мной – Люба, бухгалтер: «Четыре рубля верните!» Я не поняла – какие четыре рубля? А она говорит: «На столе до вас четыре рубля лежали, а после вас исчезли». Я давай отнекиваться, а потом смотрю – у этой дамочки во рту что-то блестит…

— Все четыре рубля нашлись? – засмеялась Вероника.

— А как же! Все в полном ажуре. И когда она только успела, — покачала головой Зина, а Зита сидела у нее на руках с невинным видом, не забывая, впрочем, зорко глядеть по сторонам – а вдруг снова появится что-то, достойное внимания!

Но самое странное я заметила на обратном пути. Когда мы почти подошли к той страшной поляне, Зита, натянув поводок, пошла в обход. Зина ею совершенно точно не управляла, — они с Вероникой всю дорогу упоенно трещали о каких-то одним им известным Юрах, Славиках и Сэмэнчиках…

Когда дома я рассказывала бабушке с дедушкой о встрече с Зитой и ее хозяйкой, я сказала и про то, что обезьяна обошла ту поляну, – специально, вдруг бабушка мне объяснит про нее, но только зря старалась. Она ушла за печку и принялась замешивать тесто для оладьев, всем видом показывая, что ей сейчас не до меня.
А дедушка спросил:

— Я тебе про верблюда рассказывал?

— Про какого верблюда?

— Обыкновенного, рабочего. На которых до войны в Алдан (Алданский район, райцентр – город Алдан в 530 км от Якутска. – Прим. авт.) грузы возили.

Я знаю, что в Алдане добывают золото. И до войны добывали. Но что там верблюды водятся – слышу впервые.

— Они там не водятся. Машин раньше не хватало, вместо них эти бедолаги были.
— Почему бедолаги?

— Дорога для них в один конец была – до Алдана. Потом погонщики, или как их там называли, обратно возвращались, а верблюдов оставляли. Отец однажды был в тех краях, пожалел одного такого, домой привел. Нам-то, детишкам, радость, а коровы, как его завидят, с ума сходят. Мать ругается: «Убери его с глаз долой, всю скотину распугал!» Пришлось верблюду отдельный загон построить. Мы все время вокруг него крутились, и я уж не помню, кто первый додумался ему кукиш показать. А верблюд смотрел-смотрел, терпел-терпел, потом как плюнет! Слюна-то у него знаешь, какая?

— Знаю. По телевизору видела.

— По телевизору… А запах он тоже передает, телевизор твой? То-то. Вонь от нее такая, что в глазах режет, и поди потом отмойся.

— Он тебя оплевал, что ли?

— Да не меня, я рядом стоял, но мне и того хватило. А наши-то потом что удумали… – Дедушка вдруг замолк: со взрослыми так бывает, когда они начинают рассказывать что-то, по их мнению, непедагогичное, а потом спохватываются. Вот и он туда же.

— Что, дедушка? Скажи…

Дедушка покосился на печку и, понизив голос, продолжал:

— На этого верблюда аж из других наслегов (наслег – аналог русской волости. – Прим. авт.) приходили посмотреть, а мы их подговаривали кукиш верблюду показать…

— Совсем сдурел, старый, — раздалось из-за печки. – Ты чему ее учишь?

— Так ведь это… я ж просто рассказываю.

— Ты рассказываешь, а она на ус мотает, — бабушка, судя по звукам, энергичнее заработала мутовкой.

— Да что она там на ус намотает… К тому же у нас и верблюда-то нет! – нашелся дедушка.

— Еще чего! Нам только верблюда не хватало, — проворчала бабушка.

Я только перед сном сообразила, как ловко они увели разговор в сторону. От той поляны…

Через два дня мы уехали обратно в город, и я до поры до времени благополучно о ней позабыла. Ведь город – это дом и мама. А еще школа, Валька и Дездемона. Дездемона, правда, учится у нас только с прошлого года. Вообще-то она, конечно, никакая не Дездемона, а Кэрэчэнэ Гуляева, но Дездемоной стала сразу, как только появилась в нашем классе, избежав тем самым гораздо худшей участи.

В середине сентября, когда отдохнувшие на морях уже перестали сравнивать, кто круче загорел, а все фотки с пляжей под пальмами были по сто раз пересмотрены, и жизнь вошла в привычную колею, Сардана Семеновна вошла в класс с маленькой девочкой — маленькой не в смысле возраста, а в смысле роста: даже я была выше ее на полголовы, а Валька — так вообще на целую голову. Девочка была хорошенькая — с ямочками на щеках, русоволосая и беленькая (у нас таких никогда не было — класс-то якутский). Портили её только оттопыренные уши, к тому же почему-то краснеющие больше лица.

Когда Сардана Семеновна назвала имя новенькой, глядящей от смущения в пол, Витька Филиппов сразу же зацокал языком на весь класс — типа, он удивлен. Новенькая мгновенно залилась краской, а уши так вообще побагровели, и Филиппок, судя по выражению лица, как пить дать собрался на ближайшей перемене проехаться по ним.

В деревне у бабушки тоже есть девочка по имени Кэрэчэнэ, и хотя уши у нее нормальные, но она косит одним глазом, поэтому мальчишки дразнят ее «Марачана» (игра слов: Кэрэчэнэ – имя, образованное от слова «кэрэ» — «прекрасная», Марачана – прозвище от слова «мара» — «уродливая». – Прим. авт.). Глядя на Филиппка и новенькую, я уж было подумала, что и тут этого не миновать, но спасение пришло с неожиданной стороны:

— Кэрэчэнэ, ты будешь сидеть со Славиком Борисовым!

У Славика папа был из африканской страны Мали, о чем нам по секрету рассказала Юлька Федотова, чья мама работает вместе со славиковой тетей, и Юлька как-то подслушала их разговор, а потом не успокоилась, пока не растрепала об этом всему классу — то есть девчонкам, конечно. Станут мальчишки ее сплетни слушать. Хотя и среди них попадаются кадры — взять, например, Филиппка.

Но прозвище новенькой дал вовсе не Филиппов. Мы потом пытались вспомнить, кто первый крикнул: «Отелло и Дездемона!» — да так и не смогли. По правде сказать, Славика самого по себе никто не называл «Отелло», но Кэрэчэнэ стала Дездемоной раз и навсегда. Когда мы перешли в пятый, и нашей классной руководительницей вместо Сарданы Семеновны стала Акула… то есть Акулина Кириковна, нас всех рассадили по новым местам, но Дездемону никто и не подумал переименовывать. Новая соседка Славика, Катя Михайлова, так и осталась просто Катей – Дездемону оказалось невозможно передездемонить.
В других классах даже встречались личности, которые думали, что это ее настоящее имя! «А что тут такого? — сказала по этому поводу Валька. — Ты еще моих родичей не знаешь. Их хлебом не корми, дай только ребенка назвать повыпендрежнее». Одного из ее многочисленных двоюродных братьев (их у нее так много, что я не всех знаю) зовут Рафик, полностью — Рафаэль, другого — Леонард, а сестер – Астра, Розалинда и Флоренция, а четвертая вообще была Араиной (в честь бабушки Арабеллы и дедушки Иннокентия), но потом поменяла две буквы местами и стала Арианой. И то хлеб. А то как жить, если тебя зовут Араина! У нас в школе ее бы наверняка Руиной обзывали. Интересно, почему родители никогда об этом не думают?

Еще у Вальки есть дядя, который всю жизнь был Васей, а потом решил на старости лет стать Эрханом — собрался жениться, но перед самой свадьбой потерял паспорт, и тут его осенило: раз все равно новый документ получать, хорошо бы заодно поменять имя. Начать, как говорят взрослые, жизнь с чистого листа. Желание его сбылось на сто процентов: когда он стал Эрханом, прежняя невеста передумала выходить за него замуж, зато появилась другая. Ее звали Марина, и Валька говорила, что дядя Вася-Эрхан долго убеждал ее сменить имя на «Нарыйа» или «Саяра», но так и не убедил. Зато эти имена пригодились, когда у них родились близняшки. Сейчас им уже по три года, и Вальке часто приходится присматривать за племяшками, потому что они живут в одном доме, только на разных этажах.

— Как ты их различаешь? — спросила я ее однажды.

— Никак. Я даже их обеих никогда не зову. Позовешь одну — все равно вместе прискачут.

А еще они обе картавят.

— Как твоего папу зовут?

— Эйхан.

— А маму?

— Майина.

— А тебя?

— Найия.

Или:

— Сайяя.

А когда сердятся друг на друга, становятся Найкой и Сайкой. Но это уже Валька постаралась — зовет их «Нарыйка» и «Саярка», вот они и переняли.

Плачут они тоже вместе. А уж если заведутся, их не успокоишь. Сама убедилась, когда мы ходили с ними в краеведческий музей. Они, конечно, хотели в «Планету Кидс», но это было после того, как дядя Вася купил жене шубу, поэтому «Планета» накрылась, а сидеть дома в воскресенье близняшки не хотели. Валька позвонила мне и даже спрашивать ничего не стала, просто сказала, что сейчас они за мной заедут:

— Как увидишь из окна дядивасину машину, сразу выходи, звонить не буду, а то у меня батарейка сдохнет.

Ждать у окна я, конечно, не стала — схватила с вешалки куртку, переобулась и сразу выскочила. Хорошо, что перед этим успела позавтракать, а то бы мама меня нипочем не отпустила.

Спустившись вниз, я увидела висящую на перилах лестницы матерчатую сумку соседки с третьего этажа Татьяны Михайловны — перила у нас сварены из старых труб, выкрашенных в синий цвет, и заканчиваются загогулинами, похожими на недокрученный бараний рог. А Татьяна Михайловна старенькая и живет одна, доставать ключ от домофона, держа сумку в руках, ей тяжело, вот она и вешает ее на одну из этих загогулин, а потом частенько забывает. «У нее что, склероз?» — спросила однажды Дездемона, когда мы после уроков пришли ко мне и увидели эту сумку. Я даже обиделась. Нет у нее никакого склероза, просто если человек открыл домофонным ключом входную дверь, он сразу в нее войдет. Автоматически. И даже не вспомнит, что сумка осталась висеть на перилах. А она сразу — склероз… Потом, когда мы отнесли Татьяне Михайловне ее сумку, Дездемона сказала: «Сколько она там провисела, и никто не стянул. Хороший у вас район». Можно подумать, она живет от меня за тридевять земель! Тут ходу-то — минут двадцать, если напрямик, правда, нужно два раза под теплотрассой пролезать (трубы в Якутске из-за вечной мерзлоты прокладываются не под землей, а на некотором возвышении. – Прим. авт.) и между гаражами идти, а там и на пьяных можно нарваться, так что лучше не рисковать. Да и после дождей этим путем без резиновых сапог не пройдешь. Но ведь все равно близко.

А район у нас и правда хороший. Жалко только, что возле нашего дома деревьев нет. Но Татьяна Михайловна сажает под окнами цветы — петунии, астры, ромашки. А осенью закрывает свои клумбы деревянными ящиками: «Если собака ногу задерет, тут ничего расти не будет». Так что приходится собакам задирать ноги в других местах.

И на кухне Татьяны Михайловны цветы везде — на подоконниках, специальных подставках, даже на холодильнике. Когда я позвонила в ее дверь, чтобы отдать сумку (тоже, кстати, в цветочек), она, водрузив на нос очки и вооружившись лупой, старалась разобрать надпись на пакетике с удобрением. При виде пропажи эбэ Таня всплеснула руками, крепко обняла меня: «Лана, птенчик, спасибо!», — и попросила меня прочесть ей инструкцию, а потом попыталась налить чаю, но я представила, в какую ярость впадет Валька, если ей придется меня ждать, и заторопилась вниз. Успела я вовремя — белая дядивасина тойота уже въезжала к нам во двор, а Найка с Сайкой в одинаковых розовых шапочках с помпонами радостно махали мне из окошка руками.

Дядя Вася довез нас до музея, но зашел туда только для того, чтобы купить нам билеты, и сразу вернулся в машину — дескать, чего я тут не видел. На самом деле он, наверное, заранее знал, чем все закончится.
Скелет мамонта на входе не произвел на Найку с Сайкой большого впечатления (наверное, они просто не поняли, что это такое), но уже в следующем зале, увидев двух белых медвежат — маленьких, не больше кошки — они залились горькими слезами: «Убили-и-и!», а на втором этаже при виде детеныша овцебыка их скулеж перешел в рев все с теми же причитаниями: «Убили!» Утихомирить близняшек не смогла даже бабушка-смотрительница, а потому она поскорее выпроводила нас со словами: «Приводите сестренок, когда подрастут».

Еле разбудив всхрапнувшего в наше отсутствие дядю Васю, мы сдали ему зареванных дочек, а он, зевнув, проворчал: «Вот бы вы из магазинов так же быстро выходили — цены бы вам не было», — и только потом разглядел распухшие носы и покрасневшие глаза Найки и Сайки. Когда Валька объяснила ему, в чем дело, он только рукой махнул: «Это не дети, а два фонтана. После «Хатико» такую же сырость развели…»

Договорить ему не дали. При слове «Хатико» девчонки заревели с удвоенной силой, и мы с Валькой, затолкав их в автокресла, поспешили сделать ноги, несмотря на дядивасины крики: «Куда вы?»

— В «Канцтовары» за альбомами, — брякнула Валька.

— А зачем нам альбомы? — спросила я ее, когда дядя Вася закрыл дверь своей тойоты.

— Ни зачем. Но они же теперь всю дорогу реветь будут. Успокаивать их еще. Оно нам надо?

Провожая глазами Найку с Сайкой, беззвучно разевающих рты за стеклами машины, медленно выруливающей с музейного двора, я тихо радовалась, что Найки и Сайки не было с нами на спектакле про Кустука (спектакль по одноименному произведению народного писателя Якутии Николая Лугинова. – Прим. авт.).

Кустук — это ездовая собака, которая тоже ждет хозяина. Только ему еще хуже, чем Хатико, потому что хозяин Кустука не умер, а проиграл его в карты. Но Кустук-то об этом не знает…

На этот спектакль меня потащила Валька. Его поставили студенты колледжа культуры, и одну из ролей там играл Валькин двоюродный брат Рафик (который Рафаэль), поэтому отказаться было никак нельзя, хотя идти не хотелось. Мне не нравится, когда взрослые изображают всяких зайчиков, лисичек, бурундучков. Но вот начался спектакль, засвистела вьюга, и на сцене появилась собачья упряжка. Я-то думала, что Валькин брат и все остальные наденут какие-нибудь дурацкие маски с ушками, а сзади нацепят хвосты, а они вышли в совершенно обычном виде, парни как парни, и — странное дело — я почему-то сразу поверила, что это ездовые собаки.

Все у них было, как у людей: вожак, которого все слушаются, вредины вроде Витьки Филиппова — им бы лишь устроить свару погромче или стравить кого-то и полюбоваться на это со стороны. А главный герой, Кустук, напомнил мне лучшего математика нашего класса Алешку Федорова. Пока мы на контрольных корпим над одним вариантом из двух, Алешка всегда успевает решить оба, но никогда не задается. И вообще он всегда сам по себе. Как Кустук — вроде и в упряжке, но отдельно от остальных. Я даже пожалела, что его нет на спектакле. Уж он-то не стал бы толкать меня локтем в самые неподходящие моменты и комментировать то, что происходит на сцене, как Валька.

Поэтому я и в кино с ней ходить не люблю. Мало того, что и там она постоянно в бок пихает, так еще все время чипсами хрустит и попкорном, а ты сидишь с ней рядом и, скрипя зубами, мечтаешь, чтобы ее продуктовые запасы поскорее закончились, но как бы не так! Если фильм длинный, она попкорна побольше покупает и чавкает над самым ухом до самого конца. Сколько раз я ей говорила, а с нее как с гуся вода. Один раз я не выдержала — сходила в кино без Вальки. Она на меня обиделась, и мы поссорились. А вечером мама спросила:

— Что за вид? Что случилось?

Я ничего не хотела ей говорить, но она все из меня вытянула. А потом сказала:

— Вы — два сапога пара. Ты тоже жуешь, когда журналы читаешь.

— Но это совсем не то!

— Как не то? То же самое.

Я хотела ей сказать, что, в отличие от Вальки, никому не мешаю (и крошки со страниц потом смахиваю), но у нее зазвонил телефон, и мне ничего не оставалось, как уйти в свою комнату, где меня в тот день все раздражало — и люстра с розовыми висюльками, которая перекочевала ко мне после того, как Веронике купили новую, и фиолетовая полоса на обоях, которую я сама же и сделала нечаянно фломастером, когда воображала, что это волшебная палочка, — мы тогда с Валькой читали Гарри Поттера и каждый день жалели, что наша школа не похожа на Хогвартс. Да, с Валькой… Я пыталась припомнить, а что же интересного я делала одна, и как назло, ничего не могла припомнить. Нет, у бабушки на каникулах, конечно, интересно, и в лагере, где я отдыхала после четвертого класса, тоже было ничего, но ведь это другое. А жизнь в городе без Вальки, получается, просто немыслима… Хотела зайти Вконтакте, но потом подумала — она увидит меня онлайн и сразу поймет, что я ее там выискиваю, и не зашла, хотя чего мне это стоило!

На следующий день, зайдя в класс, я ни разу не посмотрела в сторону ее парты. А на перемене, когда я, как неприкаянная, слонялась по коридору, то и дело натыкаясь на орущую и вечно куда-то бегущую малышню, Валька сама подошла ко мне и спросила:

— Не знаешь, этот фильм еще идет или уже кончился?

Как будто нельзя было в кинотеатре по информатору узнать или и на сайте афишу посмотреть, но я поняла, что она тоже хочет помириться.

В знак примирения мы пошли в кино вдвоем, и ничего, что фильм был не ахти — одна я второй раз такое точно не стала бы смотреть. Валька даже не купила ничего перед сеансом, правда, потом оказалось, что чипсы у нее с собой, но полфильма она продержалась. А в самый напряженный момент, когда злодей толкнул героя в открытый люк, я услышала знакомое шуршание. Нет, она старалась шуршать потише и почти не хрустела (а попробуйте есть чипсы, не хрустя!), зато после фильма отвела душу — мы купили две упаковки попкорна, сели на скамейку возле кинотеатра и ели его, а она шумно вздыхала и говорила: «Как ты не понимаешь! Без этого я вообще не чувствую, что в кино сходила!».

Рядом со скамейкой прыгали воробьи — один, взъерошенный, смело приблизился к нам, и я хотела бросить ему попкорна, но Валька меня остановила: «Ты что, а вдруг нельзя?!» Она всегда соображает лучше меня. В третьем классе, когда мы повесили в школьном дворе кормушку, Сардана Семеновна нам объяснила, что птицам много чего нельзя — ни чипсов, ни жареных семечек, ни черного хлеба, ни соленого сала. Про попкорн она ничего не говорила, но вдруг им и его нельзя, хотя они обитают возле кинотеатра? Хорошо, что у Вальки оказалась недоеденная булка (говорю же — она запасливая!), так что и воробьи без обеда не остались.

«Чего только не сделаешь ради дружбы!» — выразительно сказала Валька, когда мы покончили с попкорном, и я была с ней согласна. Совершенно согласна.

Но в театре я чуть про это не забыла. Она меня просто довела до белого каления. На сцене к Кустуку волки подбираются, а она ерзает рядом, будто у нее шило в одном месте! Мы бы наверняка опять поссорились, но вдруг над передними рядами показались маленькие макушки и целый лес рук. Я-то думала, что эти сиденья пустые, а оказалось, там детсадовцы, их просто не было видно за спинками кресел. И вот они все разом вскочили и, тыча в сторону волков, хором закричали: «Сзади, сзади!» У девочек даже бантики подрагивали от волнения. А Кустук словно не замечал их. Ни их, ни волков. В носу у меня защипало, я даже дышать старалась через раз, чтобы Валька ничего не заметила. Но она если и заметила, то не подала виду, а когда занавес закрылся, дернула меня за руку:

— Пошли! — и потащила за кулисы.

— Туда, наверное, нельзя! Заругают!

— Не в этот раз, — мотнула головой Валька, напомнив мне бабушкиного теленка Кытаппая, который за неимением рогов сердито бодал меня лбом, если я заходила к нему в хотон без конфет и печенья. Валька, точно так же готовая боднуть любого, кто вздумает нас останавливать, уверенно взбежала по ступенькам, ведущим на сцену, и юркнула в щель между занавесом. Я прошмыгнула за ней.

А там царила радостная суета. Вокруг артистов толкалась масса народу. Кустук стоял с журналисткой, у которой был на удивление зычный голос. Сунув ему под нос диктофон, она, легко перекрывая гомонящую толпу, настырно выясняла, слышал он или нет, что ему кричали детсадовцы. Да как он мог не слышать! Весь театр слышал, а он — нет? Кустук ответил, что спектакль они показывают не в первый раз, и в финале маленькие дети из зала всегда предупреждают его об опасности. Я хотела и дальше послушать, но Валька поволокла меня к своему братцу Рафику. Потом мы увязались за ним в гримерку – настоящую артистическую гримерку с зеркалами на каждом столе и старыми афишами на стенах, которые я толком не успела разглядеть, потому что парни подозрительно быстро нас оттуда выпроводили. В коридоре было еще множество закрытых дверей, куда так и тянуло заглянуть, хотя мы прекрасно понимали, что нам это не светит.

Но в один прекрасный день Дездемона сообщила нам потрясающую новость: мы будем участвовать в спектакле! Она узнала об этом от своего соседа по парте Мичила Афанасьева, чей папа работает в театре. Он-то все и устроил. Сначала мы сгоряча решили, что нам дадут роли, но оказалось, нет — в финале спектакля мы должны будем просто стоять на сцене, пока главный герой произносит свой монолог.
Валька тогда сразу сказала, что заткнет за пояс свою тетю Наташу из Немюгюнцев, которая попала в массовку, когда «Сахафильм» снимал у них кино про войну. Она об этом так интересно рассказывала, будто сама там снималась. Мы с Дездемоной животики надорвали.

— В деревню столько немцев завезли! – Валька размахивала руками, как рыбак, показывающий величину улова. – Ну, в смысле, русских, конечно, но в немецкой форме. Режиссер им сказал все время в ней ходить…
— Зачем?

— Как зачем? Чтобы она слишком новой не казалась. И когда они в этой форме по деревне шарахались, наш сосед дядя Сеня решил, что у него белочка… ну, белая горячка с перепою. Думал завязать, но его в массовку позвали, потому что он сахаляр (метис. – Прим. авт.), и глаза у него зеленые. Всех сахаляров звали, и тетю Наташу тоже. Дядя Сеня пошел и полдня в снегу пролежал – труп изображал, потом сбежал. «А то бы, — говорит, — околел. Ну эти съемки в баню». Киношники его искали, только он как принял для сугреву, так на месяц в запой ушел. А тетя Наташа вытерпела до конца. Теперь говорит, что эти съемки до конца жизни не забудет.

— Жалко, меня там не было. Меня бы, наверное, взяли, — вздохнула Дездемона, наматывая на палец прядь своих русых волос.

— Было бы ради чего на морозе загибаться! Кого в той толпе разглядишь! Я, когда фильм смотрела, тетю только по бабушкиному платку узнала, да и то потому, что она мне сама показала. Но съемки она не забудет, конечно, — Валька хихикнула. — В первый день, когда одних немцев снимали, тетя Наташа в Покровск по делам поехала, а когда возвращалась на такси, таксист, как только эту колонну на дороге увидел, сразу машину развернул: «Выходите, женщина, я дальше не поеду». Высадил ее и тут же умчался. А она километра два до деревни пилила. С сумками.

— Он, наверное, книг про попаданцев начитался. Или фильмов насмотрелся, — предположила я.
— Да ничего он не начитался и не насмотрелся. Дурак просто.
— А может, и нет. Если бы ты сама немцев на дороге увидела и не знала, что это кино снимают, — подошла бы?

— Конечно! А ты бы за куст спряталась. Трусиха!
Тут уж надулась я. Хотя чего обижаться? Скорее всего, и правда бы спряталась. Но ей я в этом признаваться не собираюсь.

— А как массовка называется в театре? – спросила Дездемона, чтобы разрядить обстановку.
Валька не знала, я тоже. Если бы мы по-прежнему учились у Сарданы Семеновны, я бы спросила у нее, а спрашивать у Акулы — себе дороже. Прозвище это ей дали вовсе не потому, что ее зовут Акулина. Она его заработала. И даже стол в своем кабинете украсила кактусом с устрашающими колючками. Единственная разница между ними в том, что его колючки растут наружу и всем видны, а ее колючки сидят внутри.
— Спектакль об установлении якутской автономии. Вы будете изображать пионеров, — информировала нас Акула, но по ее взгляду было понятно, что лично она не доверила бы нам изображать и стадо баранов. — Пионерской формы вам, конечно, сейчас не найти, поэтому просто белый верх, темный низ: у девочек — синие юбки, у мальчиков — черные брюки, и чтобы никаких джинсов!

— А если нет синей юбки? — спросила Дездемона. В глазах еще нескольких девочек застыл тот же вопрос.
— Скажи матери, чтобы купила или сшила! Или одолжи у кого-нибудь! Теперь главное… Красные пионерские галстуки. Они должны быть одинаковыми по размеру и по цвету. Запишите размеры, — Акула кивнула на доску, где они были выведены заранее. — И принесите их завтра!

— Почему завтра? — прогудел с задней парты Кэскил Софронов.

— Потому что мне надо убедиться, что все в порядке! Что касается обуви… Здесь единого требования нет, на ваше усмотрение — все, кроме кроссовок.

Мы перевели дух — хорошо, что пионеры не ходили в сапогах со шпорами или еще в чем-нибудь таком, чего сейчас днем с огнем не найти, но тут Акула добавила:

— Девочкам прийти в красных гольфах!

У меня в глазах потемнело: красные гольфы, в которых мы выступали на прошлогоднем смотре строя и песни, летом сжевала Джоборо.

Из столбняка меня вывел робкий голос Дездемоны:

— В гольфах завтра прийти?

Акула уставилась на нее, как удав на кролика:

— Полюбуйтесь на Гуляеву! Ноябрь на дворе, а она собралась в красных гольфах по школе рассекать! На премьеру в них придешь, на премьеру!

*****

На перемене Валька хлопнула пригорюнившуюся Дездемону по плечу:

— У меня две синие юбки, одну одолжу!

Дездемона моментально расцвела, упуская из виду то, что в Валькиной юбке она просто утонет, поэтому пихать Вальку в бок пришлось мне:

— Тогда тебе ее до завтра подшить надо.

— Еще чего! Одно доброе дело я уже сделала, а два — это перебор, — она повернулась к Дездемоне. — Заберешь ее у меня сегодня и сама подошьешь. К тому же мне некогда — побегу по магазинам красные гольфы искать! Те я уже где-то посеяла.

«Мы с тобой одной крови — ты и я» — это явно про нас с Валькой. У нас даже проблемы одинаковые, и за гольфами, разумеется, мы пошли вместе.

…Кто бы мог подумать, что гольфы нужного цвета встречаются в природе так же редко, как чучуна или лабынкырское чудовище! Мы с Валькой в мыле и пене обегали весь город — нигде ничего. То есть всякие гольфы были — и белые, и серые, и полосатые, и в крапинку, и какие угодно — не было только красных.

— Хорошо хоть не завтра в них надо приходить, — сказала Валька.

— А что хорошего? Думаешь, их на этой неделе в магазины завезут? Ага, щас…

— Факт, — согласилась Валька. — И тогда Акула нас живьем сожрет.

Но унывать было не в ее правилах:

— Что-нибудь придумаем. До пятницы еще есть время. Сегодня только понедельник.

А в среду Акула велела прийти в пионерской форме и устроила нам такую головомойку, что небо показалось с овчинку.

— Во что вы вырядились? Во что, я спрашиваю?! По-вашему, так выглядели пионеры? Да вас хоть сейчас в огород ворон пугать! Гуляева, ну-ка выйди к доске! Покажись, голубушка, всему классу!

Дездемона, спотыкаясь на каждом шагу, двинулась по проходу, демонстрируя подшитую сикось-накось юбку.

— Вот, полюбуйтесь! Ты что, школу на весь город опозорить хочешь? Да что там на город — на всю республику!

— Ма… мама в командировку уехала, — пискнула Дездемона.

— Так ты хотела в таком виде на премьеру явиться?!

— Мама только в воскресенье приедет…

— Ничего не знаю! Попроси подшить тетю, бабушку! Все, иди на место!

Новый приступ ярости вызвала блузка Светки Готовцевой:

— Ты когда свою рубашку в последний раз стирала — при царе Горохе?!

— Она на желтой подкладке, — не поднимая головы, ответила Светка.

— Что ты там себе под нос бубнишь? На какой еще желтой подкладке! Я тебе говорила рубашку на желтой подкладке надеть?!

Но это были цветочки по сравнению с тем, что последовало после того, как мы вынули галстуки. От воплей Акулы свернулись в трубочку даже традесканции на подоконниках. Но здесь ее можно было понять — лишь некоторые из «пионерских галстуков» можно было с натяжкой назвать красными. У Туяры Старостиной он был, скорее, розовый, у Алика Степанова — интенсивно-оранжевый, но всех переплюнула Сандара Омукова — у нее по бордовому полю красовалась россыпь мелких розочек.

— Сборище дальтоников! — бушевала Акула, а потом накинулась на Витьку Филиппова, который притащил такой микроскопический галстук, что затянуть его можно было разве что на кукле.

— Ты что, удавиться решил у всех на глазах? Отнесешь домой и отдашь деду — очки протирать! Я же вчера давала вам размеры!

…Когда мы, совершенно очумевшие, вывалились из класса, Дездемона с несчастным видом вздохнула:
— Я что, виновата, что совсем шить не умею! И мама, если что, тоже…

Мы с Валькой вообще-то снова собирались на поиски злосчастных гольф, но бросить Дездемону на произвол судьбы в трудной жизненной ситуации совесть не позволила (а интуиция подсказывала, что и ассортимент в магазинах со вчерашнего дня не изменился).

*****

Дома у Дездемоны никого не было, если не считать дымчато-серого Ксюха, который не изъявил ни малейшего желания познакомиться с нами поближе и даже на всякий случай запрыгнул на шкаф.

— А что у него за имя? — поинтересовалась Валька.

— Когда мы его брали, думали, что это девочка, и назвали Ксюшей. И вот…
Ксюх презрительно взирал сверху вниз на представителей рода человеческого, не способных видеть дальше своего носа.

— Ну ладно. Мы же не на кота твоего сюда смотреть пришли. Давай сюда юбку, — Валька сразу взяла быка за рога.

Дездемона вытащила ее из пакета и отдала владелице:

— Вы пока проходите в залу, а я чего-нибудь приготовлю.

— Шить не умеешь, а готовить умеешь? — изумилась Валька.

— Ну, омлет-то умею, — обозначила Дездемона предел своих возможностей и ушла на кухню, где с энтузиазмом принялась греметь кастрюлями.

— Ну что… Давай омлет отрабатывать, — скомандовала Валька, усевшись в кресло, к которому притулился журнальный столик. По всей видимости, вчера здесь корпела над шитьем хозяйка – там и сям лежали катушки ниток, пронзенные иглами, и почему-то целых три наперстка, хотя, по идее, хватило бы одного.

— Вот оно, поле битвы. Дездемона капитулировала, но боеприпасы остались, — ерничала Валька. — Теперь твоя очередь идти в атаку.

— Почему моя?

— Ты начни, а я посмотрю, как у тебя получается. Вдруг ты шьешь хуже меня.

Я закусила удила. Я — и хуже? Положив юбку на диван и старательно разгладив, принялась за дело. Валька время от времени отрывалась от мобильника и хвалила:

— Да ты ас! Швы совсем не видны!

Дездемона, явившаяся с кухни предупредить, что придется обойтись яичницей, потому что молоко закончилось, тоже одобрила мою работу, и я старалась, высунув язык. Но когда, закончив шить, сдернула юбку с дивана, она сдернулась вместе с покрывалом!

Валька так и покатилась от хохота:

— Ой, не могу! Хорошо, что ты ее к дивану не пришила!

В сердцах я шмякнула юбку с покрывалом к ней на колени:

— Ну и подшивай тогда сама!

Мысленно я поклялась, что к этой юбке не притронусь, но Валька есть Валька — и пяти минут не прошло, как она меня уломала. Конечно, на этот раз я была аккуратнее, и когда Дездемона наконец-то смогла примерить многострадальную юбку, все было чики-пики. На радостях остывшая Дездемонина яичница с колбасой показалась мне удивительно вкусной, хотя и немного пересоленной.

А дома меня ждала еще одна радость, хотя и она оказалась того… с горчинкой.

Вероника, вернувшись из института, возникла на пороге моей комнаты со словами:

— А что у меня есть! — И бросила мне красный пакетик. Вернее, сам пакетик был прозрачным, красным было его содержимое.

Я бы завопила от радости, но вот уже полгода, с тех пор, как у наших соседей Нестеровых родился ребенок, мы стараемся жить в режиме «без звука».

— Тут две пары. Звони своей Вальке, а то ей Акула, небось, уже по ночам снится.

Я и сама собиралась это сделать, но развернув пакет, с ужасом увидела, что там не гольфы, а носки!

— Ничего, растянете как-нибудь. Я нарочно большие размеры взяла, — успокоила меня Вероника и с чувством выполненного долга отчалила на кухню.

Все-таки хорошо, когда есть сестра. Но откуда она про гольфы узнала? Я ей не говорила. Может, мама сказала? И она все бросила и отправилась по чулочно-носочным отделам. Выходит, не всегда Веронике на меня плевать…

Валька долго не брала телефон, а когда взяла, в уши мне ударил рев Найки и Сайки.

— Я у дяди Васи, — запыхавшимися голосом сказала она.

— Да я уже поняла.

— Слышно, да? Это тете Марине из деревни зайца прислали, она его положила на батарею размораживаться, а девчонки увидели и как заорут: «Кису убили!» У них ведь киса один в один как этот заяц. До сих пор угомониться не могут. Мы уже и кису устали перед ними гонять — нате, смотрите, никто ее не убивал, так нет, продолжают: «Вы другую кису убили!» А чего звонишь-то?

Я изложила ей суть дела, и она, конечно, тут же примчалась на примерку. Мы растягивали вероникино приобретение чуть не до ушей, но, хотя пятки пузырились в районе икр, все-таки это были носки, и колени они не закрывали. А гольфы с прошлого смотра — закрывали! Нечего было и думать, что Акула не заметит разницы…

— Были бы юбки подлиннее, — вздохнула Валька. — Может, расстегнуть молнию и спустить пониже?

— Кончайте там свой военный совет в Филях, а то ужин остынет, — крикнула с кухни Вероника.

— Ай, — махнула рукой Валька. – Пошли похаваем. От наших переживаний носки не удлинятся…

На том и порешили.

*****

В пятницу все явились, как на смотр строя и песни. Даже Акула не нашла, к чему придраться, лишь объявила, что проблема с галстуками решена:

— Получим их на месте. А сразу после спектакля сдадите мне. Лично в руки! Знаю я вас… ничего доверить нельзя.

Именно по этой причине она велела нам прийти в театр к 17.00, хотя спектакль начинался в шесть, а наш выход был в самом конце: «Не хватало еще, чтобы вы тянулись туда, как на уроки — один опоздал, другой прогулял…» Несмотря на ее мрачное пророчество, припозднившихся не было, и Акула, кажется, огорчилась, что ругать некого.

Сардана Семеновна водила нас сюда три раза — на «Золушку», «Золотой ключик» и «Чиполлино» (а мы с Валькой еще и «Кустука» смотрели). Но со служебного входа, понятно, в театр не заходили ни разу!

У поста охраны нас поджидал худенький дяденька в замшевом пиджаке, с которого он все время грациозно стряхивал невидимые пылинки. Двигался он тоже грациозно и вообще выглядел так, будто вот-вот воспарит над землей.

— Балерон на пенсии, — предположила шепотом Валька.

Балерон, ведя нас вверх по лестнице, повернулся к Акуле:

— Может, сначала в буфет?

Мы навострили уши. Акула, выдержав театральную паузу, покачала головой:

— Я предупреждала. Они вам тут все разнесут в пять минут.

Балерон тревожно покосился на нас, словно опасаясь, что мы прямо сейчас начнем крушить беззащитный храм искусства. Между прочим, крушить тут было нечего — истертый линолеум да унылые зеленые стены разбегающихся в разные стороны коридоров, а надо всем этим — ничем не прикрытые трубы, в которых периодически угрожающе урчала вода. И ни одной живой души, кроме нас. Только в самом конце, когда мы стояли перед дверью на третьем этаже (а балерон с отчаянием тряс ручку, пыхтя: «Ну что ты будешь делать, опять замок заело!»), мимо нас прошаркал в чешках и трико бледный всклокоченный парень с тазиком, доверху наполненным всякими тряпками.

— Он у них тут вместо уборщицы? — тихонько спросила Дездемона.

Валька округлила глаза:

— Какая уборщица, ты что!

Она явно его узнала. Я еще раз вгляделась в «уборщицу», но память моя по-прежнему спала мертвецким сном.

— Это же Чиполлино!

Вот же Валька глазастая! А я его без грима и пучка зелени на голове не узнала. Все сразу зашушукались: «Чиполлино, Чиполлино!» Парень, не успевший ушуршать далеко, обернулся, одарив нас тоскующим взглядом графа Вишенки, и скрылся за поворотом. Одновременно с этим усилия балерона увенчались успехом — дверь распахнулась.

— Прошу, — сконфуженно прошелестел он.

Помещение, куда он нас привел, отдаленно напоминало наш физзал, но в нем не было окон, и освещали его несколько тусклых ламп, одна из которых мигала, как припадочная. У стен громоздилась какая-то рухлядь, а вдоль тянулись грубо сколоченные некрашеные скамейки. Даже Акула при виде этого убожества растерялась, хотя она-то, кажется, могла быть довольна — тут ничего не разнесешь даже при большом желании.

— Можно было в репетиционный зал, — кашлянул балерон, — но там зеркала.

— Что вы, это опасно, — вскинулась Акула. — Я за этих детей головой отвечаю. К тому же в случае чего, — многозначительно добавила она, — ни школа, ни родители за ваши зеркала вовек не расплатятся.
Балерон согласно закивал, а Акула, встав в дверном проеме, пронзила нас взглядом Медузы Горгоны:
— Ведите себя прилично! Вы не где-нибудь, а в театре! — и величаво выплыла в коридор. Дверь за нею закрылась, замок клацнул, как волк клыками, и мы оказались взаперти.

— Замок Синей Бороды, — сказала Валька.

— Ой, расскажи, — подскочила Дездемона.

Валька, подойдя к скамейке, провела по ней пальцем и, решив, что она достаточно чистая, уселась, а мы поспешно прилепились к ней, а то зазеваешься — и не жалуйся потом, что другие оттерли.
Валька молодец, хорошо придумала — рассказывать про средневекового маньяка, сидя в полумраке у стены без единого окошка, и когда за дверью раздались тяжелые шаги, насторожились даже мальчишки. Ближе, ближе… Как в фильме ужасов, задергалась дверная ручка…

Но вся жуть моментально развеялась, едва по ту сторону раздался бодрый женский бас:
— Вы их там заперли, что ли?

В ответ раздалось знакомое бормотание балерона. На этот раз воевать с замком ему долго не пришлось — дверь открылась почти сразу, и перед нами предстала богатырша в трещащем по швам белом халате. Высокая прическа из буйно завитых волос возвышалась на ее голове, как корона, а в руках, унизанных кольцами и браслетами, она держала два объемистых и вкусно пахнущих пакета. Восторженный вопль, вырвавшийся одновременно из тридцати двух глоток, потряс театр до самого основания. Балерон, который держал пять двухлитровых тетрапакетов с томатным соком (причем, несмотря на хилый вид, держал без особой натуги – видимо, натренировался на партнершах), выставил их перед собой, как щит. В эту минуту он, наверное, мысленно поблагодарил Акулу за то, что она не дала ему запустить нас в буфет.

В пакетах оказались пирожки с капустой и одноразовые стаканы. Как ни старался балерон разливать сок осторожно, жаждущие напирали на него со всех сторон, и белоснежные рубашки некоторых мальчишек и даже девчонок тут же украсились красными разводами.

— «А где прольется наша кровь, не все ль равно…», — нашел он в себе силы пошутить. — Ойунского-то сейчас в школе проходите? (Платон Алексеевич Слепцов-Ойунский (1893-1939) – классик якутской литературы. «Не все ль равно» — одно из его стихотворений. – Прим. авт.)

Никто ему не ответил — слышно было только сосредоточенное чавканье и хлюпанье.
— Надо было вместо сока кефир им дать, — сокрушенно качнулась «корона».

— Ничего, когда подсохнет, сильно в глаза бросаться не будет, — уныло ответил балерон без особой уверенности.

…Когда дверная ручка задергалась вторично, мы с Валькой и Дездемоной переглянулись — не может быть, чтобы здесь кормили так часто! Но это была не кормежка.

На сей раз балерон пришел один. Он принес красные галстуки и снова начал со стихов:

— «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного…» Знаете продолжение?

— Не-а…

— Ну откуда же вам знать… А сейчас будем учиться повязывать галстуки. Я покажу, это просто.

Через минуту мы запутались в них, как мухи в паутине. У меня возникло опасение — а смогу ли я снять этот галстук после спектакля?

— Не сможешь — Акула его с тебя вместе с башкой снимет, — «обнадежила» Валька.

Тем временем изнемогающий балерон перешел ко второй и заключительной части своего мастер-класса — пионерскому салюту.

— Салютуем правой рукой. Той, которой пишете!

— Я левой пишу, — сообщил Кэскил, не удосужившийся стереть усы от сока.

Балерон в изнеможении закатил глаза:

— Да хоть ногой пиши… А салютовать надо правой! Ладонь над головой, пальцы не растопыриваем, держим вместе, это символизирует единство пяти континентов…

Потом началось самое веселое: балерон объяснил, что стоять на сцене мы будем в три ряда — первый на полу, второй и третий — на скамейках, и велел нам разбиться на соответствующие группы. Нам с Валькой хватало и второго ряда, чтобы впереди стоящие прикрыли собой наши носки, но среди мальчишек началась драка за право залезть на самый верх. Мичил с Кэскилом первыми сцепились и покатились по полу, к ним моментально присоединились другие. Филиппов азартно их подначивал, но скоро и сам оказался в общей куче-мале, а когда предупредительным выстрелом в воздух раздался вопль балерона: «Я сейчас позову Акулину Кириковну!», — на спине Филиппка уже красовался черный отпечаток чьего-то ботинка.

*****

Когда нас, совершенно опухших от долгого ожидания, наконец-то выпустили из заточения и пригнали к «предбаннику» перед сценой, там на длинных некрашеных лавках сидели актеры в серых шинелях и буденовках со звездами. Рядом стояли прислоненные к стене винтовки с примкнутыми штыками. Мальчишки сразу бросились к ним — не к актерам, конечно, а к винтовкам. Среди этой возни вдруг раздался возглас:

— Ок-сиэ, а это у нас кто? («Ок-сиэ!» — возглас удивления. – Прим. авт.)

Симпатичный быстроглазый актер (даже морщинки в уголках глаз у него были симпатичные) смотрел на Славика. Впрочем, все остальные тоже.

Другой актер — худой, смуглый, со щеточкой усов, рассмеялся:

— Мы же всю жизнь жили под девизом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Забыл, что ли?

Пухлые губы Славика вспухли еще больше — от обиды.

А быстроглазый актер не отставал:

— Ты откуда будешь, парень?

— Мегинский, — буркнул Славик.

Он всем всегда говорит, что мегинский, хотя мегинская у него только мама. Сам Славик вообще в Москве родился.

— Так ты, получается, земляк Манчары! (Василий Манчары (1805-1870) – национальный герой, якутский Робин Гуд, уроженец Мегино-Кангаласского улуса. – Прим. авт.)

Губы Славика снова припухли – на этот раз не от обиды, а от удовольствия. Хотя чаще это бывает от обиды…
Однажды, когда на уроке русской литературы мы проходили Пушкина, Ираида Николаевна нам сказала, что Надежду Осиповну Ганнибал называли «прекрасной креолкой», а Филиппок стал показывать на Славика пальцем, хихикая на весь класс: «Прекрасная креолка!» У Славика тогда точно так же вспухли губы. Он молча встал, подошел к Филиппову и врезал ему. Витька с грохотом упал со стула.

Ираида Петровна много времени на наведение порядка не потратила:

— Борисов, сейчас же вернись на место. А ты, Филиппов, долго на полу лежать собрался?

Зато следующим уроком была математика, и Акула, придя из учительской мрачнее тучи, так швырнула портфель на стол, что чуть не снесла свой любимый кактус. Следующие сорок минут она рвала и метала:

— Драка на уроке! Если вы сейчас так себя ведете, чего же от вас в старших классах ждать? За вооруженный разбой сядете, не иначе! — и как пошла песочить Славика…

Он стоял и молчал. И тут я вспомнила дедушку, вернее, одну историю, которую он рассказывал.

В их деревне была только семилетка, и чтобы учиться дальше, он перебрался в райцентр, в школу-интернат. И в самом начале учебного года у кого-то из воспитателей пропали папиросы, а дедушка был новичком. Подозрение пало на него.

— Мы у себя в наслеге папирос в глаза не видели, — рассказывал он, — да и махорка на вес золота была, поэтому, когда я решил-таки курнуть, насобирал заячьих катышков, прихватил обрывок газеты, уголек от дымокура, дождался, когда мать корову доить пойдет, спрятался за амбаром, растер там хорошенько эти катышки — получилось хотя бы с виду похоже на махорку. Свернул самокрутку и только затянулся, как чья-то тень на землю упала. Поднимаю голову – стоит таай Сэмэн (таай – брат матери. – Прим. авт.). Он нам заместо отца стал, когда отец под Сталинградом погиб. И вот, значит, увидел таай Сэмэн меня с этой самокруткой – я ее уже проглотить был готов! — но ругаться не стал. Постоял, посмотрел и ушел. Только я после этих заячьих какашек так курить и не научился. А мне говорят — у воспитателя папиросы украл!

— Ты знал, кто это сделал? – спросила я его тогда.

— Знал, конечно.

— А он признался?

— Нет.

— И что было?

— Ничего. Только потом он настоящим вором стал… Если человек руки или ноги лишится, новая-то не отрастет. Хотя вместо рук-ног протез можно сделать. А если совести у человека нет, взамен ничего не приделаешь.

…С каждой минутой Акула заводилась все больше, а Славик так ни слова и не сказал — совсем как мой дедушка в той истории с папиросами.

Тут я не выдержала и встала:

— Но Филиппов же сам его довел.

Акула испепелила меня взглядом:

— Эртюкова, еще ты тут выступать будешь!

Я ждала, что за этим последует: «Дневник на стол, вон из класса и без родителей не приходи», но тут прозвенел звонок. Мы начали собираться, и Акула взбеленилась:

— Я вам разрешения не давала! Все по местам! Запишите задание на дом!

Интересно, как его выполнять, если вместо объяснения новой темы нам 45 минут полоскали мозги?

Потом она всех отпустила — всех, кроме меня, Славика и Витьки. Валька с Дездемоной нарочно копались дольше всех и вышли последние, но когда за ними закрылась дверь, у меня противно заныло в животе.

Не глядя на меня, Акула сказала: «Давай свой дневник!». Я долго не могла найти его в рюкзаке. Вообще-то я вечно ничего в нем найти не могу, и не только в нем, но тут у меня еще и руки будто свинцом налились.

— Чего ты там возишься? Как учителю дерзить, так вы все смелые!

Изо всех сил стараясь казаться спокойной, я протянула ей этот несчастный дневник. Акула процедила сквозь зубы:

— Что ты мне его в лицо тычешь? Разверни! Я что, сама должна это делать?

Увидев в дневнике вчерашнюю пятерку по пению, она подняла брови:

— Так ты у нас певица! Выделываться вы все мастера. Хлебом не корми, дай повыступать. Песни, танцы, кривляния… когда ума наберетесь? — Акула яростно черкала своей красной ручкой в моем дневнике, а точку поставила с такой силой, будто хотела проткнуть его насквозь.

— Забирай, голосистая ты наша.

Выскочив из кабинета, я даже не сразу раскрыла дневник, чтобы посмотреть, что она там написала. В глазах щипало, и остановила меня только мысль о том, что плакать времени нет — урок истории уже начинается, а до кабинета надо добежать. Все-таки глянув на автограф Акулы («Перебивает учительницу во время урока, дерзит!»), я помчалась на второй этаж и, конечно, опоздала, но Олег Петрович только кивнул — проходи, мол, на свое место — и как бы мимоходом заметил:

— Вижу, что еще не все в сборе.

— Их Акул… Акулина Кириковна задержала, — затараторила с первой парты староста Катя Сивцева. — Борисова, Филиппова и Эртюкову.

— А тебя-то за что? — удивленно повернулся ко мне Олег Петрович.

— Она за Борисова заступилась, когда Филиппов его прекрасной королкой назвал! — крикнул со своего места Петька Татаринов.

— Пепик, балда, не королкой, а креолкой! — встряла его соседка по парте Луиза Игнатьева.
— Сама балда, — не остался в долгу Пепик. — А Эртюкова, наверное, в Борисова втюрилась, раз за него заступается!

Все заржали. Не смеялся только Алешка — правда, он улыбался, но как-то криво. Я потом долго над этим размышляла: почему он не смеялся со всеми?

*****

Когда я дома показала дневник — сначала Веронике, она присвистнула:
— Ну ты даешь! Надерзила Акуле? Давай выкладывай, что стряслось.

А я-то думала, у нашей Веронички одни парни на уме и ей вообще глубоко фиолетово, что я делаю. Но на  тэтот раз сестра внимательно меня слушала. Ей и правда было интересно!

— Маму я беру на себя, — сказала она и вышла из комнаты, а вернувшись, показала мне большой палец. – Кстати, сегодня ждем в гости дядю Диму. Он в командировку прилетел.

Мама на кухне готовила ужин. Она была в моем любимом фартуке с земляничками, на голове — белая косынка. Мама всегда повязывает косынку, если готовит. Когда она была студенткой, их отправили в деревню на практику. Там им самим приходилось готовить еду на костре, и парни в первый же день начали высмеивать стряпню дежурных: «Два волоса в супе — много или мало?» Одним из парней был наш папа. Мне об этом рассказала Вероника. А ей – он сам… С тех пор мама без косынки к плите не подходит, а когда она ее повязывает, то становится очень похожа на эбэ Улю, и на нашей кухне начинает пахнуть бабушкиным сайылыком – скошенной травой, оладушками, обильно политыми топленым маслом, и молоком, томящимся в зеленых кружках на горячих углях. Я прижалась к маме, вдохнула родной запах…

— Все, все, перестань, — строго сказала она. — Что за телячьи нежности. Конечно, хорошо, что ты заступилась за этого мальчика, но зачем учительницу перебивать?

— А почему она одного Славика ругала? Виноват-то был Филиппов!

— Я не знаю. Может, собиралась сделать ему замечание потом.

— Да ничего она не собиралась…

— Откуда ты знаешь? Кстати, ты и меня сейчас перебила. Ты со всеми взрослыми так разговариваешь?

— Я с ними вообще не разговариваю! Если они сами не лезут ко мне со своими придирками!

Будь на месте мамы Вероника, она бы в такой ситуации показала мне кулак: «А это видала?». Но мама только обняла меня, и мы стояли так, пока не раздался звонок в дверь. Дядя Дима!

*****

Да, это был он. Вручив маме пакет с гостинцами, он потрепал меня по голове. Мне не нравится, когда мне взлохмачивают волосы, но как ему об этом сказать? Вот дедушка никому не дает гладить по голове своего Мойто, говорит, что собака от этого глупеет. Хотя вряд ли Мойторук может сильно поглупеть в 12 лет…
Дядя Дима внимательно посмотрел на меня:

— Чего скуксилась? Ишь, какая недотрога. С Вероникой-то хоть понятно – там прическа, укладка и все такое прочее. А у тебя что?

— Акула маму в школу вызывает, — опередила меня Вероника.

— Акула? Маму? – он сдвинул брови, отчего сразу стал похож на бабушку Аню. – Признавайся, что натворила! Скелет из кабинета биологии в гардероб перетащила? Физрука в раздевалке заперла?

— Дядечка Димочка, не приписывай свои подвиги другим, — засмеялась сестра.

— Свои подвиги? А при чем тут мои подвиги? Хотя… грешен, каюсь. Мать с отцом все время ссорились, кому на родительские собрания ходить. «Я, — говорила мама, — позорилась в прошлый раз, теперь твоя очередь!» «А мне, — отвечал отец, — надоело краснеть, когда на меня все оборачиваются, пока учительница перечисляет грехи твоего сына!» «Между прочим, он и твой тоже, — кипятилась мама, — это во-первых, а во-вторых, будь умнее — садись сразу за первую парту, тогда никто оборачиваться не будет!» К девятому классу они вообще отказались на эти собрания ходить, но к тому времени, к счастью для них, я уже взялся за ум.

— Пошли за стол, а то все остынет, — сказала мама.

Но не успели мы сесть за стол, как затрубил Вероникин телефон. Я это «тру-ту-туру-тру-ту-ту» уже слышать не могу, особенно по утрам. Да и по вечерам тоже. Разумеется, Вероника сразу же подорвалась бежать.
— Даже не поужинала, — вздохнула мама, глядя из окна ей вслед.

— Талию бережет, — покачал головой дядя Дима, накладывая себе жаркое. — Все ей кажется, что талии у нее много, а бровей — мало.

— Как это — бровей мало? — удивилась мама. — Она же их без конца выщипывает.

— Так она сама говорила. Своими ушами слышал.

— Она, наверное, про ресницы говорила, а не про брови.

— Ну, брови или ресницы — невелика разница! Вы, женщины, выдумываете себе проблемы на пустом месте.
— Дядя Дима, а у меня ресниц мало? — спросила я его.

Он чуть не подавился:

— И ты туда же! Не рановато ли тебе об этом думать? Лучше рассказывай про дела свои скорбные. Ну, что у тебя в школе случилось.

Вот именно, что скорбные…

Дядя Дима слушал меня так же внимательно, как Вероника, а потом сказал:

— Правильно сделала. Но взрослых перебивать нельзя.

Когда они включили телевизор – и как только им не надоест смотреть новости! – я ушла к себе и долго изучала перед зеркалом свое отражение. Ресниц вроде было достаточно, но как знать, что думают об этом окружающие!

Перед премьерой в театре я тоже не раз и не два размышляла на эту тему. Актеры ведь обязательно гримируются. Может, стащить у Вероники тушь и тайком накраситься? Удержала меня только мысль об Акуле.

*****

…Когда мы вышли на сцену, пока еще закрытую от зрителей огромными деревянными воротами, Алешка вдруг оказался рядом, хотя на репетиции стоял далеко. Я аж дышать перестала – так и стояла бы с открытым ртом, если бы Валька тычком не напомнила мне о салюте. Едва я подняла над головой правую руку, ворота со скрипом распахнулись, и сердце чуть не выпрыгнуло из груди — на нас смотрели сотни людей! А с перепугу мне показалось, что их вообще миллион.

Дома перед сном я открыла форточку на пять минут, чтобы проветрить комнату, и забыла закрыть. На нервной почве, как говорит Вероника.

— Как же ты умудрилась? — огорчилась на следующее утро мама, услышав, как я сиплю. — Опять неделю пропустишь, а то и две…

Когда все ушли, я долго лежала с завязанным горлом и размышляла о вчерашнем. Хотелось узнать, что пишут о нашем спектакле в интернете, но вставать было лень. Однако пришлось – в рюкзаке зазвонил телефон. Конечно, это была Валька.

— Привет!

— Чего расхрипелась?

— Форточку вчера не закрыла.

— На звезды пялилась, – фыркнула она. — А у нас тут такое на математике было! Я думала, Акулу удар хватит. Вчера один из мальчишек такое отмочил… Угадай с трех раз!

— Не той рукой салютовал?

— Нет.

— А что?

— Сдаешься?

Вечно она так.

— Сдаюсь!

— В носу ковырялся, прикинь! Все время, пока мы на сцене стояли!

— Ни фига себе! — дала я петуха в трубку. — А кто это был?

— Вот это Акула и хотела узнать. Весь урок на мальчишек орала.

— Так она что, сама не видела?

— Откуда! Она же за кулисами торчала.

— И как она узнала?

— Ее знакомые на премьере были. И она сегодня разорялась, что всю ночь от позора заснуть не могла. Значит, они тем же вечером ей и настучали, — Валька хихикнула. — Отпад! Аж самой интересно, кто из наших балбесов так отличился.

— А никто не признался? — Я, конечно, имела в виду, не выдал ли себя кто, но когда болеешь, соображаешь туго.

— Ты что там, все мозги себе отлежала? Кто признается! Дураков нет. Знаешь, даже прикольно было.
— Чего прикольно? Когда она орет, что ли?

— Ну, не нас же. Ладно, все, отбой, тут уже звонок звенит. Я побежала, пока!

Мне стало грустно, будто она, торопливо помахав мне на прощанье, запрыгнула в космический корабль, отправившись бороздить просторы Вселенной, а я осталась на Земле, и разделяют нас теперь миллионы световых лет.

Вдруг раздался звонок в дверь. Я удивилась – кто бы это мог быть? Обычно в это время дома у нас никого не бывает: мама на работе, Вероника в университете, я в школе. Что делать-то? Мама строго-настрого запрещает мне открывать дверь незнакомым, когда я одна. Пока я соображала, как поступить, из-за двери раздался голос Татьяны Михайловны:

— Лана, птенчик, не бойся, это я!

Я поспешно прошлепала к двери, хотела открыть задвижку, но задвижка и так была открыта, потому что мама, уходя, заперла меня снаружи. Пришлось возвращаться в комнату, лезть в рюкзак и шарить в нем целую вечность в поисках ключа. А она стоит там и ждет…

— Эбэ Таня, я ключ искала, — начала я оправдываться из-за закрытой двери, а когда открыла ее, увидела Татьяну Михайловну с трехлитровой банкой морса в руках.

— Я маму твою утром по дороге встретила, — сказала она, заходя. — До остановки вместе шли. Младшая, говорит, заболела, простыла. Что ж ты так не бережешься-то? И маму не бережешь. Она, бедная, из-за тебя расстроилась. Я вот морса тебе принесла. Банку потом вернете.

— Спасибо, эбэ Таня…

— Да что ты в одних носках стоишь?

Надев тапочки, я пошла на кухню, где Татьяна Михайловна уже поставила свою банку на стол.
— Может, сразу и попробуешь? Где твоя чашка?

Я вытащила свою любимую, с ирисами. Возле озера в бабушкином сайылыке растут такие же. Эбэ Таня налила мне морса почти до краев и, глядя на мои тапочки в виде собачьих мордочек, сказала:

— А мы в свое время до самых холодов босиком бегали. Бывало, так замерзнешь, что ног не чуешь. Счастье, если попадется где на дороге коровья лепешка — бегом к ней, встанешь в самую середку — тепло, хорошо…

Я моментально вспомнила, как летом у проныры Джоборо случился понос, мой Кытаппай по закону подлости в этот момент оказался у нее под хвостом и его накрыло с головой. Мне пришлось нарвать уйму травы, чтобы очистить его от Джобориного «жидкого стула» (а Кытаппай думал, что я его глажу, и норовил ткнуться носом в мои ладони). Ну, что сказать… жижа действительно была теплая (как много травы ни нарви, на руки все равно попадет), но греться в ней — бр-р-р! Хотя… я ведь босиком никогда не ходила — даже летом на пляже мама заставляет шлепки надевать…

Когда Татьяна Михайловна ушла, я стала размышлять о превратностях судьбы. Сидеть дома, конечно, хорошо: валяешься в постели, сколько захочешь, фильмы и сериалы смотришь сколько влезет, а если надоест — можно почитать. Вон, Валька вчера в театре про Синюю Бороду интересно рассказывала, но наверняка в интернете можно больше найти. И все-таки… Все-таки чего-то не хватало. Было интересно, чем там занимаются Валька, Дездемона и… кое-кто еще. Но он-то наверняка весь в своей математике и даже не замечает моего отсутствия. Ну и пусть! Назло ему постараюсь поболеть подольше…

Однако через три дня мне болеть надоело. Очередь в поликлинике — что-то с чем-то, малыши (и не только малыши, а вполне себе большие девчонки и мальчишки) ревут так, что куда там дуэту Найка & Сайка, да и утром не поспишь в свое удовольствие – мама будит перед уходом на работу, чтобы влить мне в рот лекарство.

— Мама, дай поспать, я потом эту гадость выпью, когда проснусь! – пробовала я протестовать.
— Так я тебе и поверила.

Она иногда бывает, как Акула, честное слово!

Когда я уже пошла на поправку, мама, закрывая дверь, крикнула:

— Отнеси уже, наконец, банку эбэ Тане! Только сначала позвони, вдруг ее нет дома.

Татьяна Михайловна была дома.

— Ланочка, птенчик, проходи.

— Эбэ Таня, я лучше пойду, — стала я отнекиваться.

— Ну куда ты пойдешь! Небось, скучно одной-то сидеть? Мне вот скучно. Так что не стой, проходи.

Обычно я дальше кухни не ходила, а тут она завела меня в комнату, где все тоже было заставлено цветами, чьих названий я не знала.

На стене висел ковер. «Прошлый век», — говорит дядя Дима. Наш ковер, свернутый в рулон, стоит в углу прихожей, и мама говорит, что уже замучилась его разворачивать, пылесосить и обратно сворачивать, а выбросить нельзя, ведь это подарок бабушки Ани.

— Вы его Веронике всучите, когда она замуж надумает, — пошутил как-то дядя Дима. – Передадите, так сказать, по наследству!

Ковер эбэ Тани был совсем старый, и к нему была прикреплена фотография молодого мужчины и не очень молодой печальной женщины. Проследив за моим взглядом, она сказала:

— Родители мои. Это мне две фотографии соединили. Я так захотела. Пусть хоть здесь вместе будут. Отец-то с войны не вернулся. А мать больше замуж не вышла. И когда умирала, все его звала: «Мэхээс, Мэхээс!» Меня не узнавала, а его звала. Ты, небось, решила, что он младше ее был? Нет, она младше. Только он-то перед уходом на войну сфотографировался, а она много после. Ох, и любила я отца… Всегда его с покоса ждала. Выбегала навстречу, а он подхватит меня, подбросит — мне казалось, я прямо к солнцу взлетаю! — посадит к себе на плечи, да так и идет до самого дома. Мать увидит и давай ворчать: «Отец устал, не лезь к нему…», — а я не слушаю. Он мне землянику приносил — крупную, спелую. Ничего слаще той земляники не ела…

Прямо с покоса их и забрали. Отца, племянника его, Хабырыса — тот совсем молоденький был, даже жениться не успел, двух Охоносов — у одного прозвище было Кулгах («Ухо»), у другого — Харах («Глаз»)… Они рядом жили и вечно друг над другом насмешничали. Едва завидит Кулгах соседа, так сразу — к изгороди, что их юрты разделяла. «Ну, — говорит, — рассказывай,- чего сегодня видел?» Харах в долгу не остается: «А ты чего слышал?» (у якутов не принято произносить прозвище человека в его присутствии, и Кулгах с Харахом подтрунивают друг над другом, соблюдая правила приличия . – Прим. авт.)

…Из всех четвертых только Харах и вернулся. Я тогда к каждому солдату бросалась, думала, отец, вот и к нему подбежала, когда он у изгороди стоял и на пустую юртенку Кулгаха смотрел… Кулгахова-то семья в войну вся от голода вымерла — жена, детишек трое, так что, может, и к лучшему, что он под Сталинградом сгинул. Да и у Хараха из четверых мальчишек в живых только один сынок остался, Сэмэнчик. Он в тот день в школе был, а мать, Харахова жена, значит, на пашне. Мужчин-то нет, а сеять надо… И вот подбегаю я к нему с криком: «Отец!», он оборачивается — лицо от слез мокрое. Я испугалась, а он сгреб меня в охапку, прижал к себе, словно тех своих детей, которых больше не обнимет, и застонал, да так страшно…

Харах потом жену с сыном забрал и в райцентр переехал, не смог на старом месте жить. Я, когда семилетку закончила, доучивалась там. Встречала его иногда. Подходил, здоровался, в гости звал. Отца моего вспоминал. Сказал однажды: «Он за пазухой всегда тряпочку носил, а в ней — волосики твои. Достанет и нюхает: «Как же сладко моя доченька пахнет!» Я потом у матери спросила: «Про какие волосики Харах толкует, что-то не пойму…» А она заплакала. Оказывается, перед тем, как в последний раз на покос отправиться, он взял ножницы и у меня, спящей, срезал прядку. Мать удивилась: «Что это ты придумал…» А он ей: «Я ж на дальний покос, это надолго». А оказалось – на веки вечные…

В тот день я долго сидела у эбэ Тани. А когда вечером позвонила Валька и сказала, что Акула велела написать сообщения на тему «Детство, опаленное войной», я уже знала, про кого напишу.

Но слушать рассказ — это одно, а писать сообщение — совсем другое. Мне пришлось снова идти к Татьяне Михайловне и задавать вопросы:

— Эбэ Таня, ты в прошлый раз про голод рассказывала…

— Засуха тогда была. Земля от зноя трескалась, ничего на ней не росло, а что все-таки выросло, то саранча пожрала. Тучи целые этой саранчи налетели, всех школьников в поля отправили – спасать то, что от урожая осталось. Женщины да старики бились, чтобы план колхозный выполнить: мясо сдай, масло сдай, зерно сдай, лошадей для армии сдай – вместе с сеном. А земля не родит, значит, плана не выполнить, как ни старайся. Голод начался… Целыми семьями вымирали. А хоронили только тех, у кого отец, сын или муж на фронте. Распоряжение такое вышло. Остальные лежали непогребенные по своим юртам, а то и вовсе на улице, где смерть застала. Как мы с матерью живы остались — не знаю. До сих пор помню, как она мне сказала: «Ты не бойся, когда мы умрем, нас по-людски похоронят». А сама опухшая, губами еле двигает. Я заплакала — не громко, а тихонько так заскулила, громко плакать сил не было: «Мы отца дождаться должны». Она только глаза закрыла. Я уж подумала — умерла, а потом вижу — из одного ее глаза слеза выползает…
Те, кто еще на ногах держался, пытались уйти в хлебные районы — Амгу, Олекминск, Ленск, да хотя бы до Якутска добраться, но какое там… По дороге падали и умирали. Если это зимой было, их стоймя втыкали в сугробы на обочинах. Вся дорога от Сунтара к Нюрбе и от Нюрбы к Вилюйску такими вешками была обозначена. До самой весны…

(13 апреля 1943 г. Центральный комитет ВКП(б) принял постановление «Об ошибках в руководстве сельским хозяйством Якутского обкома ВКП(б)». 1-й секретарь обкома Якутской АССР Степаненко и председатель Совнаркома ЯАССР Муратов были смещены со своих постов и получили партийные взыскания. Во время войны в Якутии от голода умерло 26,5 тыс. человек. Численность якутов по переписи 1939 г. составляла 242 тыс. – Прим. авт.)

Перед тем, как отнести свою работу в школу, я попросила Веронику проверить ошибки. Обычно она поднимает страшный крик, если ошибок много (хотя там и опечатки есть, а это ведь не одно и то же!). Но рассказ эбэ Тани сестра прочла молча. Я уж думала, что все чисто, но оказалось – как обычно.
— Возле бабушкиного сайылыка есть одна поляна… — начала вдруг она, и я чуть не подпрыгнула.

— Да знаю я! Страшная такая…

— Там в войну тоже целая семья с голоду умерла. Отец, мать и девять детей.

— Откуда ты знаешь?

— Кто-то из деревенских сказал. Я тогда маленькая была и долго потом боялась в деревню мимо этой поляны ходить…

— А почему ты мне не рассказывала?

— Ты не спрашивала. Да и вообще… Меньше знаешь – лучше спишь.

— Я-то думала, там абаасы.

— Ну, в жизни есть вещи и пострашнее…

— А бабушке с дедушкой столько лет, как эбэ Тане?

— Не знаю, сколько лет эбэ Тане, но думаю, да, примерно столько же.

— Значит, они помнят войну?

— Помнят, конечно.

— А почему не рассказывают?

— Тяжело, вот и не рассказывают.

— А если я следующим летом их спрошу?

— Попробуй.

— Скажу, что для школы надо.

— Быстро соображаешь, — улыбнулась она. – Если для школы надо, они расскажут…

Из работ учеников V «А» класса

«Маминому отцу было восемь лет, когда умерли его родители. Остались они одни со старшим братом Василием. Через год началась война. Василий получил повестку.

Всех призывников собрали в аласе (большая ложбина с пологими склонами. – Прим. авт.) неподалеку от их дома и никого туда не пускали – боялись дезертирства. Когда их построили и вывели на дорогу, женщины бросились туда, но охрана отогнала их.

Мой дед с другими мальчишками побежал за ними по лесу. Ветки хлестали по лицу, он падал, вставал и продолжал бежать – хотел в последний раз увидеть брата, но ничего не видел от слез и пыли, которая висела над уходящей колонной.

Через полгода на Василия пришла похоронка» (Кэскил Софронов).

«Мой прадедушка ушел на фронт из Антоновки — сейчас это пригород Нюрбы. Когда пароход отходил от нюрбинской пристани, капитан дал прощальный гудок, и пароход кричал до самой Антоновки.

Прабабушка осталась с пятью детьми. Старшего вскоре мобилизовали на фабрично-заводское обучение — пришла повестка, как в армию, где было написано, что уклонившиеся от мобилизации понесут уголовную ответственность. А младший родился после того, как отец ушел на фронт, и он его даже не видел. Это был мой дедушка, который от недоедания не ходил до пяти лет…» (Алеша Федоров).

«Мой прадедушка родом из Кобяя, и на войну он уходил с сангарскими шахтерами. Когда баржа стала отходить от берега, жены русских шахтеров бросились за мужьями. Моей бабушке было десять лет, она стояла на пристани с матерью, мать крепко держала ее за руку и твердила: «Не плачь, нельзя плакать…» А русские женщины метались взад-вперед – кто по колено в воде, кто по пояс и, протягивая руки вслед уходящей барже, страшно выли. Бабушка до сих пор не может смотреть сцены прощания в фильмах, всегда встает и уходит из комнаты» (Кэрэчэнэ Гуляева).

«Мой прадедушка оказался на передовой, когда ему было 18 лет, и мама говорит, что это тоже детство, опаленное войной. Первое, что он увидел на фронте — это мертвые немцы. Но ему показалось, что они вроде как дышат. Пригляделся и увидел копошащихся на них белых червей» (Слава Борисов).

*****

Мы принесли свои сообщения уже распечатанными, а перед тем, как вывесить их на стендах в фойе, Акулина Кириковна решила прочесть, что там написано, хотя сначала говорила: «Это дело Ираиды Николаевны».

Когда она с ними ознакомилась, вид у нее был такой, будто она хлебнула уксуса.

— Вы меня с ума сведете. Я же просила вас подойти к этому заданию серьезно и ответственно, подключить родителей, чтобы они просмотрели ваши работы, подправили, где надо. А вы мне что принесли? Ужасы пополам с каким-то диким натурализмом. Мертвые вдоль дорог стоят… Эртюкова, не сиди с таким видом, будто это тебя не касается. А ты, Гуляева, показывала свое сообщение маме, или она опять у тебя в командировку уехала? Показывала? И почему же она тогда не заменила слово «выли» на «плакали»? А что касается тебя, Борисов… у меня просто нет слов. Это же люди читать будут. Комиссия в школу придет. Их же наизнанку вывернет. Тебе так не кажется? В общем, те, чьи работы я назвала, — возьмите их и переделайте. Да, и еще Федоров. Замени предложение «пароход кричал до Антоновки», а не сможешь — просто выброси.

«Капитан дал прощальный гудок» — этого, я думаю, достаточно.

— Я не буду ничего менять, — сказал Алешка.

Акула посмотрела на него так, будто впервые увидела. Не могу сказать, что он был ее любимчиком — у нее, наверное, на целом свете не было любимчиков, но она явно ценила его способности и никогда не ругала. А тут он стоит перед ней и отказывается выполнять ее распоряжение!

— Я тоже не буду, — услышала я свой голос, и увидела, как у Алешки почему-то порозовели уши. «Вот бы увидеть его лицо», — подумала я и изумилась — раньше при виде Акулы все мои мысли куда-то испарялись, и голова становилась совершенно пустой. А сейчас… что на меня нашло?

— И я не буду! — Дездемона со Славиком выкрикнули это одновременно (и вскочили тоже одновременно).
Она переводила взгляд с Алешки на меня, с меня на Славика с Дездемоной и… молчала. В этой звенящей тишине в дверь постучали, потом она открылась, и вошла Ираида Николаевна.

— Извините, что отвлекаю. У нас форс-мажор. Комиссия приедет не завтра, а сегодня. Работы готовы?

Акула, стуча каблуками, вышла в коридор, жестом пригласив Ираиду Николаевну следовать за ней. Отсутствовала она недолго. Процокав к своему столу, сгребла из-под кактуса наши работы — все! — и вышла, сказав:

— Сидите тихо, я сейчас вернусь.

На нас она не смотрела. А когда вернулась, устроила опрос на тему прошлого урока – и никаких придирок по поводу наших работ. Мы почти не верили в происходящее.

Со звонком на перемену волшебные чары не рассеялись: все работы висели на стендах по соседству со стендами других классов. А через две недели мы узнали, что нас наградили поездкой в село Сымах Мегино-Кангаласского улуса — на родину Героя Советского Союза Федора Попова (*Попов Федор Кузьмич (1921-1943) – рядовой 467-го стрелкового полка, при форсировании Днепра сумел в числе первых переправиться на занятый немцами берег, в рукопашной схватке уничтожил до 50 солдат и офицеров противника и удерживал плацдарм до подхода основных сил. Погиб при освобождении Белоруссии, похоронен в деревне Деражичи Лоевского района. После гибели Федора земляки-мегинцы собрали средства на строительство танка «Герой Советского Союза Попов». – Прим. авт.)

Сейчас мы больше всего интересуемся прогнозом погоды и мечтаем, чтобы ударили морозы покрепче и поскорее открылась ледовая переправа через Лену. А то пока не открылся зимник, не видать нам Сымаха.

Так что держите за нас кулачки, ладно?

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. Suijsow_HopEyh:

    Я кучу раз переписывала этот отзыв. Но, что бы описать все чувства, охватившие меня во время чтения этой книги мне придется где — то месяц сидеть и строчить, причем без перерыва на сон и еду…  Сильно удивила «тайна поляны». Когда я только начинала читать, мне казалось, что все полянку избегают из — за абааса. А все оказалось в стотыщраз грустнее…

    10/10.

     

  2. nadezhda_chentsova:

    Майя, большое вам спасибо! Очень понравилась ваша повесть. И про жизнь современных якутских школьников интересно было прочесть. И про деревню. И про историю — это история и моей семьи тоже…

  3. Stace815:

    Действительно очень сильная работа, но при этом читается легко. Живём мы во времена относительно мирные, и не не дай Бог, чтобы дети 21 века когда-нибудь испытали на себе все тяготы и горести войны. Было и правда очень интересно прочитать о жизни обычной девчушки-якутянки, узнать историю и слова до этого незнакомой республики. Есть, конечно, некоторые недочёты: лично мне, например, бросаются в глаза речевые повторы. В целом работа очень хорошая, я бы даже сказала — отличная! 9/10

  4. JaimeLire:

    Читается легко и непринужденно. Все очень интересно, узнала для себя немного новых слов, которые буду употреблять в жизни)

  5. Akade_tan:

    Странноватая история. Возможно потому, что это совсем не мои реалии. Да, интересно почитать о жихни людей с почти другого края Евразии, узнать об их обычаях и повседневности. Но мне все показалось слишком уж намудренным, отдавала чем-то придуманным на ходу. Хотя я прекрасно понимаю, что это все основано на реальности.

    Язык довольно приятный, но постоянно сбивали с толку необычные слова, и кажды раз пояснения в скобочках, которые я читала полностью и из-за этого каждый раз уходила в сторону. Можно было бы хотя бы не писать «пояснения автора», просто стразу значение слова.

    Изначально эта история меня заинтриговала, но в итоге не оправдала все ожидания

  6. «Тайна Лесной Поляны» читается легко и приятно, и воображение мгновенно рисует красочную картину жизни Ланы. Особенно мне была интересна первая часть, действие в деревне: простым детским языком прекрасно описывается местный быт.
    Автор очень талантливо передаёт возраст своей главной героини через манеру повествования – она в процессе рассказа сбивается на более интересные моменты, по-детски непосредственно описывает людей, выделяет такие моменты, которые не пришло бы в голову выделить взрослому человеку. Создаётся невероятно интересный рассказ.
    Повесть очень живая, эмоциональная. Местами заставила смеяться, а в эпизоде с рассказом о детстве эбе Тани не удалось сдержать слёз. Все чувства, истории даются автору очень естественно, и каждое слово звучит правдой.
    Единственное, за вечными перескоками в повествовании теряется акцент на основной мысли, и уже нельзя сказать, что главное в этой повести – это Лесная Поляна со своей тайной, это память тяжестей войны. Воспринимается всё это просто как эпизоды одного школьного года.
    Мне очень понравилось, чтение было интересным и даже довольно познавательным, но я вряд ли вернусь к этой повести. Зато другие произведения этого автора прочитала бы с преогромным удовольствием!

  7. Vanya:

    Очень интересно было читать! Узнал новые слова и теперь буду использовать их в жизни.Рассказ очень хороший 10/10

  8. stepan:

    отличная повесть про жизнь в деревне больше нечего сказать 10/10

  9. F6:

    Очень понравилась ваша повесть про  жизнь в деревне. Читается легко. good

  10. Кондратьева Дарья:

    Уважаемая Майя, с интересом прочитала Вашу школьную повесть «Тайна лесной поляны». Окунулась в незнакомый мир. Жизнь якутских детей окутана разными легендами, поверьями, тайнами. Когда читаешь  повесть, даже немного жутковато, становится страшно за героев, за якутскую девочку, а вдруг правда, и про чудище на озере, и какие-то неведомые тайны. Понравился забавный случай о встрече в тайге с обезьянкой Зитой, уписывающей бруснику за обе щеки, подумалось, а ведь и на самом деле  такое могло случиться. А в школьной жизни, в отношениях между учениками, между учителями и детьми я нашла много общего с нашей школой. Бывают и драки, и «подставы», есть и настоящие, верные друзья, а есть и такие, кому нельзя доверить никакую тайну. И, конечно, когда читала эпизоды из военного времени, очень сильно переживала, ведь такая жестокость просто не укладывается в голове. Пусть никто на свете не переживет такие ужасы!

    Спасибо, Майя, за повесть!

  11. Beka_agz:

    Рассказ   хорошы ,отличны,класны и смешной

    тайна  лесной  поляны  очень  супер

    good good  good  rofl  ok  victory

  12. Zhannur:

    Майя, большое вам спасибо! Очень понравилась ваша повесть.

  13. Jizzy:

    Писать отзыв на это произведение оказалось очень трудно, хотя прочла я его легко. У меня смешЕнные чувства: смешАнные и смешИнные. Смешалось то, что с одной стороны очень сильный финал, там где про войну, а, с другой стороны, в начале ждешь мисически-потусторонную тайну поляны, а ее все нет и нет. Не понятно, как девочка жила-жила, и никто не говорил вокруг про вону??? Война это не тайна! Каждое 9 мая все обязаны вспоминать героев и погибших. В прошлые годы девочка должна была знать об этой тайне. Разве должно быть тайной то, что погибли люди, чьей смертью «куплена» наша жизнь?

    СмешИнно то, как описаны некоторые истории, например, в лесу вдруг встретить обезьяну с дрессировщиком, как бабушка хватает ребенка и вносит в дом, когда ветер.

    Также в этом произведении есть правда жизни, и весь ужас простой жизни, например комары и поход за хлебом в жару за 4 км. За это автору отдельное спасибо.

  14. Vika 1:

    Это очень интересная повесть. Мне стало очень жалко главную героиню Лану, которая вынуждена была жить в таких тяжёлых условиях. Не понимаю, как эта повесть могла кому-то показаться смешной, ведь смешного в ней нет ничего, она — трагедия! Лана вынуждена проводить каникулы в отсталой деревне, без всяких развлечений, с работой на сенокосе, горячим хлебом в рюкзаке, который они с сестрой несут по опасному лесу, их кусают комары, они не могут даже выкупаться в речке, а бабушка и дедушка скрывают от девочки прошлое.

    Такого рода повести надо писать и читать всем, чтобы мы могли ценить то хорошее, что у нас есть, а не жаловаться лишний раз.

    Я ставлю 7 баллов потому что не люблю книги про тяжелое детство и с элементами войны, и хотела поставить 1 или 2. Но надо быть справедливой, потому 7.

  15. AnnaStorozhakova:

    Произведение «Тайна лесной поляны» с первых строк завораживает своей чарующей, бескрайней и манящей атмосферой.

    Длинные предложения, описания местности — всё это надолго отправляет наш внутренний мир куда-то далеко, чтобы душа насладилась этим деревенским бытом.

    Смущает читателя большое количество описаний в начале, а так же необычные слова, сложные для восприятия, находящиеся в скобках. Так же немного отвлекало от сути перескакивание повествования.

    Главная героиня хорошо прописана вместе со своими чувствами и эмоциями. Со своей историей, как говорится.

    Местами печальная повесть может затронуть струны некоторых душ. «Тайна лесной поляны» может скрасить какой-то вечер, разбавляя его яркими красками.

  16. Епихин Антон:

    «Тайна лесной поляны» захватывает читателя с первых строк: абаасы, эбэ,  етех.  Мир якутской деревни мы видим глазами главной героини Ланы.  Этот мир очень удивительный, с причудами и суевериями, со страхами и тайнами. Очень хочется узнать, в чем же заключается тайна той поляны, на которой даже в ясный солнечный день пробирает холодок. Не решается спросить об этом Лана у своей сестры, бабушка с дедушкой уходят от ответа. И только к концу повести  нам раскрывается  ужасная тайна той поляны, страшная правда жизни.

    Через обыденные, очень добрые, порой смешные эпизоды из жизни главной героини (трудовые летние будни в деревне, встреча с обезьянкой в тайге, поход в кино с подругой Валькой, постановка спектакля) автор раскрывает перед читателями тему памяти, тему войны.
    И тем разительнее становится этот контраст.

    Очень живой и эмоциональный язык повествования,   добродушные и веселые герои, реалистичные картинки из школьной жизни – все оставляет добрые и светлые чувства в душе читателя.  Мне бы хотелось увидеть продолжение.

  17. ANNA ANNA:

    Всем привет!  heart

    Это последняя книга,которую я успела прочесть. Ставлю ей 7 баллов. Хочу написать отзыв,но мне пора идти. Скажу то,что мне понравилось про описание жизни,ужасы с комарами и летом в жутких услових,что я поняла из этой книги,что мне еще ничего,повезло с выбором жизни если восприниматькак комп игру, просто повезло. И до слез — финал, когда подробности про войну. Про войну — всегда страшно. Почему не ставлю 10? Мне не понравилось,что книга как бы делится на 2 части,в начале идет про одно,а потом про войну.Как будто заманили и обманули. Я бы про войну и так прочла, прошу мне поверть!

    bye

  18. Emilyg:

    Здравствуйте.

    Я прочитала повесть «Тайна лесной поляны». .

    С самого начала мне казалось, что это фэнтези или рассказы об обычаях якутов. Некоторые похожие рассказы про  необыкновенные силы мне рассказывала мама, а ей ее бабушка, которая жила в деревне. Только у нас в лесах лешие и другие невиданные существа.

    Далее история отошла от этой темы на обычную жизнь, и мне показалось, что это не одна история, а разные, но читать было интересно, местами смешно. Но я и не догадывалась как связана тайна поляны и события в школьной жизни Ланы и ее подруги.

    На самом деле конец истории неожидан. Он заставляет задуматься. Ведь такие поляны есть везде в нашей стране, и многие бабушки, прабабушки и прадедушки могут рассказать страшные истории про места. Молодцы ребята, что не стали переписывать сочинение, несмотря на желание учительницы. Ведь им рассказывали как это было на самом деле.

    История заставляет задуматься после прочтения. Ставлю 8 баллов.

  19. Koshka:

    А мне понравилось. Почему тут не нравится многим, что про войну в конце… Про войну надо писать, это патриотично и правильно. И написано очень здорово, легко читать было. 8 баллов  даже 9

  20. ZeppBranigan:

    «Тайна лесной поляны» — сбалансированное произведение, в нем присутствует и описание быта, и история, и нравоучительность, которая никаким образом не является излишней в данном случае. «Автор», она же «лирический герой» — девочка, еще почти ребенок, светлый и наивный, образ, который воспевали Тургенев, Бунин и другие наши классики. При этом она почти наш современник.

    Я вынужден согласиться с членами жюри, которые указали на основной промах произведения, однако я выражу его иными словами. Беда в том, что идейная часть «Поляны» наступает слишком резко, и лежит в конце книги «тягучим кирпичом», который сводит на нет очарование первых глав.

    Прошу автора не расстраиваться, но 8 баллов.

  21. Lia Lia:

    Тут у меня были большие сомнения, книга обман. Когда выяснилось что это не фэнтези и вместо магии на поляне была война, я… как вам сказать… не стала бы читать такое. Войну надо изучать в школе, помнить.  Но это тяжело читать.

    ставлю 8 баллов за мастерство

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.