Иди и возвращайся

Евгения Овчинникова

Подходит читателям от 14 лет.

Из будущего

– Девушка, стойте, туда нельзя! – Наперерез мне бежал полицейский. Он протянул руку, чтобы схватить меня, но ему помешал папа.

Я перепрыгнула через толстую цепь, отделявшую тротуар от проспекта, и ворвалась в поток демонстрантов.

Перед глазами мелькали георгиевские ленточки, гвоздики, зонты, портреты. Черно-белые и отреставрированные с неестественным румянцем. Я расталкивала толпу, от неожиданности люди выпускали из рук фотографии дедушек и цветы. Они падали на асфальт и мгновенно сметались теми, кто шел следом. Анна Аркадина, 1921-2001. Николай Пряхин, 1899-1943. Виктор Суслов, 1911-1967. Последний упал мне под ноги, и я отпрыгнула назад, чтобы не наступить на его фотографию.

– Простите, извините, пожалуйста, – шептала я, зная, что меня все равно никто не слышит, что люди, через которых я пробираюсь на противоположную сторону проспекта, будут с негодованием вспоминать о подростке, испортившем им праздник.

Колонки позади похрипывали:

– … хрр.. мы дни и ночи, было трудно очень, но баранку не бросал шофер.

Я ударялась о зонты, сумки и плечи. В середине проспекта, столкнувшись с полным мужчиной, едва не полетела вниз, под ноги толпе, но кто-то, чьего лица я не успела увидеть, поднял меня за капюшон. Едва почувствовав опору под ногами, я вырвалась и продиралась на ту сторону, туда, где увидела знакомые глаза под ярким зонтом.

– Что вы делаете? Осторожно! – возникшая на пути бабушка выставила руку, преграждая мне дорогу. Навалившись, я едва не опрокинула ее на спину, но ее успели подхватить шедшие следом люди.

– Сумасшедшая! – крикнула она мне вслед.

Мне не было стыдно. Меня несла волна любви, тоски и одновременно – страха, что я снова ошиблась.

Поток демонстрантов снес меня вправо. Наконец выбравшись, я рванулась влево, сталкиваясь на этот раз с прохожими, но зонта нигде не замечала. Остановилась, развернулась и увидела, как он уходит в противоположную сторону. Побежала обратно, стараясь не упустить его из виду, пока он не свернул на Пушкинскую. Прибавляя скорости из последних сил, распугав людей на крыльце ресторана, я неслась следом, а в голове в такт веселой военной песне стучали слова: неужели, неужели это была она?

Глава 1
В которой рассказывается, с чего все началось

Когда мне было девять, в моей комнате поселилось чудовище. Ночами я вертелась под его недобрым взглядом, и засыпала, когда силы совсем покидали меня. Если становилась совсем невыносимо, с криком, чтобы чудовище не успело подойти и схватить меня черными лапами, я бежала в спальню родителей.

Чудовище, незаметное глазу, но злонамеренное, стояло за спиной, когда я делала уроки. Заглядывало в окно и рассматривало меня через щелку в незадернутой шторе. Стояло у кровати, пока я спала. Сквозь некрепкий утренний сон я слышала его дыхание, но окончательно просыпаясь, видела привычные вещи: гардеробный шкаф, из двери которого торчит край одежды, письменный стол и стул, картонный дом для плюшевых мышек, карта мира на стене.

После второго раза, когда я ночью с криками ворвалась в спальню родителей, они поняли, что дело серьезно, и начали изучать литературу по детским страхам. Мама прошерстила в библиотеках книги по воспитанию, папа разыскал в интернете новые диссертации по психологии, все на английском, они с мамой с трудом их читали из-за незнакомых терминов. После этого чудовище вышло за пределы комнаты и стало преследовать меня по всей квартире.

Оно невидимо щерилось острыми зубами из темных углов, протягивало лапы за моей спиной, когда я мыла посуду или вытирала пыль, и за секунду до прикосновения я успевала обернуться, а чудовище – исчезнуть. Страх парализовывал меня, заставлял часами лежать в кровати без движения или сидеть за столом, пока не хлопала входная дверь или кто-то из родителей с шумом не проходил мимо комнаты. Никого, кроме меня, чудище не терпело, и приходилось крутиться – звать в гости бабушку, учить уроки у Насти и Вани, пока родители не вернутся с работы.

Конечно, я не была совсем уж маленьким ребенком и понимала, что чудовищ, привидений и прочих монстров не существует, они обитают только в кино или воспаленном воображении сумасшедших. Сумасшедшие, в свою очередь, обитают в желтом доме, куда мы с бабушкой однажды ездили навещать дальнюю родственницу. Мы шли по длинному коридору, до половины выкрашенному синей краской, по обеим сторонам которого были палаты с больными. В холле, куда привели родственницу, тоже было несколько человек. Они выглядели вполне мирно, но как-то… безумно, что ли. Мне не хотелось думать, что я похожа на этих растрепанных людей с рассеянным взглядом.

С утра до вечера я изо всех сил думала, что чудовищ не существует, это только мое воображение, и стоит мне захотеть, как оно исчезнет, рассыпется в пепел, лопнет, как воздушный шарик. В точности так, как учила мама. Набравшись храбрости, я нарочно оставалась дома одна. Но проходило пять, десять, пятнадцать минут, и чудовище, хищно улыбаясь, неслышно входило в комнату и вставало у меня за спиной, потирая черные волосатые лапы.

– Это – иррациональное проявление реального страха, – говорила мама, прочитав очередную книгу.

В книге, однако, не было описано способа избавить меня от реального страха. А он был более чем реален – я уже не могла толком спать и есть, потому что чудовище стало появляться дома, когда там были родители. Спрятаться от него было совершенно некуда.

Мама занималась прикладной наукой и верила только в реальные вещи. И все всегда пыталась рационализировать. Она логически объясняла даже то, что никак рационализации не подлежало – я поняла это спустя несколько лет, когда ее уже не было с нами.

– Если чудовище и есть, то оно ведет себя очень прилично, – убеждала меня она.

С этим нельзя было не согласиться – я никогда не видела своего монстра. Не выхватывала его краем глаза в зеркале, не ощущала прикосновений. Монстр не переставлял вещи с места на место, не открывал шкафов. Я не слышала его шагов по ночам и не было никакого призрачного голоса, зовущего меня в темноте по имени. И сколько бы резко я не оборачивалась, глаза не могли поймать даже темного пятна, а был он, несомненно, черного цвета.

Мама не понимала, что мне приходилось постоянно быть начеку. Чудовище было готово растерзать меня, как только я успокоюсь и перестану вовремя оглядываться.

Однажды я заснула с включенным верхним светом, настольной лампой и ночником у кровати. Проснувшись глубокой ночью в кромешной темноте, я почувствовала, что чудовище тянет ко мне свои ужасные лапы и вот-вот схватит за горло. Дико закричав, я соскочила с кровати и побежала к двери, но по дороге запнулась о стопку книг, полетела на пол, ударилась о край стола и потеряла сознание.

Очнулась я на коленях у мамы, она плакала, а папа вызывал скорую. Мама промакивала бумажным полотенцем разбитую губу и говорила, что никогда-никогда больше не выключит свет в моей комнате.

Неделю я пролежала в Раухфуса с легким сотрясением и подозрением на перелом носа, но все обошлось, и уже в следующий понедельник я радовала одноклассников синим носом и распухшей губой.

Родители всерьез взялись истребить мое чудовище. Для этого был найден супер-пупер детский психолог, очередь к которому была на полгода вперед.

Мы с мамой пришли на прием в частную клинику, и ждали своей очереди часа два, сидя на диване в холле и глядя в плазму с мультфильмами.

Психологом оказалась строгая бабушка, похожая на папину маму – короткая стрижка и очки с цепочкой.

– Так, Нина. Расскажи о своем чудовище, – потребовала она.

Я в ответ бормотала что-то невнятное.

– Понятно. С конкретными характеристиками затруднения, – строго сказала психолог маме.

Мама кивнула и сжала под столом мою руку.

– Может быть, ты сможешь его нарисовать? – предложила психолог и протянула мне несколько чистых листов и банку с карандашами. На банке были нарисованы веселые пчелки, державшие в лапках ведерки, из которых капал желтый мед. Я смотрела на улыбающихся пчелок, на цветочки и изо всех сил воображала свое чудовище. Взяла черный карандаш, нарисовала верхний ряд острейших зубов, овал лица или морды. А дальше будто полетела в черную дыру, открывшуюся после того, как я наконец-то его увидела.

Мама потом рассказала, что в припадке, который начался сразу, как только я оторвала карандаш от бумаги, меня с трудом удержали она сама, психолог и прибежавшая на помощь девушка-администратор. Я затихла только после укола успокоительного. Я же помню только то, что мы с мамой опять сидим на диване в холле, я лежу головой у нее на коленях, и мы вместе ждем, когда папа заберет нас.

Тем же вечером мама, которая не верила в чудовищ, которая занималась прикладными исследованиями и верила в доказательную медицину, сказала, что собственноручно его укокошит.

– Что сделаешь? – не понял папа.

– Буду всю ночь сидеть у ее кровати и прибью его сразу, как только появится.

– Но он же не настоящий, – попытался напомнить ей папа.

– Еще какой настоящий. Настоящее не бывает. А значит, его можно убить.

Мы с папой с удивлением смотрели на нее, а мама серьезно пошла на кухню, отмотала большой кусок фольги, в которой запекали мясо, сделала из нее шлем и надела на голову. Потом взяла из шкафа простыню, накинула на плечи и повязала наподобие плаща. И последним штрихом – на кухне в глубине ящиков нашелся длинный нож с зазубринами и деревянной ручкой. Ручка тоже была обмотана фольгой – получился маленький меч.

Отговаривать ее было бесполезно. Поэтому я почистила зубы и легла в постель. Мама выключила весь свет, кроме ночника, и поцеловала меня.

Засыпать в тот вечер было не страшно – напротив кровати, скрестив ноги по-турецки, сидела мама, в свете ночника похожая на настоящего воина в железном шлеме, плаще и с мечом наготове. Я ни секунды не сомневалась, что сегодня ночью с чудовищем будет покончено.

Утром я проснулась с забытым чувством покоя. В окно светило солнце. На кухне весело шипели в масле, судя по запаху, оладьи с яблоками. Дверь была приоткрыта, и в нее были видны папа и мама за кухонным столом с кружками в руках. Пахло свежезаваренным кофе. Но я во все глаза смотрела на мертвое чудовище на полу.

Оно лежало распластавшись, совершенно бесформенное. Из свалявшейся черной шерсти торчал меч, из раны вытекло озерцо крови. Рядом валялись шлем и плащ храброго воина.

Я была уже большой девочкой и сразу увидела, что чудовище сделано из старой шубы, давно валявшейся среди забытых вещей в кладовке, что кровавое озеро по цвету и запаху – точь-в-точь кетчуп и что зазубренный нож даже не проткнул старую шубу. Но тем не менее тогда, именно в тот самый момент, поняла, что чудовища больше нет. Воин в шлеме из фольги и с кухонным ножом навсегда прогнал его, и мне нечего больше бояться.

Так и случилось. С того утра мы стали жить как прежде, будто не было этого кошмара. Но недолго – всего неделю. Через неделю после расправы над чудовищем мама исчезла.

Тот день начался как обычно. Мы с мамой всегда вставали и уходили первыми. Папа работал программистом, и его рабочий день начинался в одиннадцать. Иногда он вставал, чтобы поцеловать нас перед выходом.

На завтрак мама сделала яичницу, налила кефир в прозрачный стакан. Пожарила тосты, но, отдавая их мне, увидела плесень на одном, и оба тоста отправились в мусорное ведро. Сама она никогда не завтракала, только пила кофе. Она сделала себе американо в гейзерной кофеварке и разбавила его сливками.

– Спит, – сказала мама, заглядывая в зазор в дверях спальни, когда мы уже одевались в прихожей.

Не было ничего необычного – я точно это знаю, потому что миллион раз повторила это следователю, папе и бабушке. Она привычно проверила, крепко ли я завязала шнурки, поправила мне шапку, чтобы та закрывала левое ухо, потому что мне так больше идет. Надела свой тонкий бежевый плащ, повязала на шею платок.

Позже, бесконечно вспоминая то утро, я начинала думать, что «спит» она произнесла с сожалением, что непривычно заботливо кормила меня завтраком, что помедлила, осматривая прихожую перед тем, как выключить свет. Или все это мне показалось? Или все это дорисовало мое воображение, которое раз за разом показывало мне кино того утра, пытаясь понять, что было не так, по-другому?

Нас не обеспокоило, что ее телефон был выключен весь день. Такое бывало и раньше, когда у нее одно за другим шли совещания или исследования. Но когда ее телефон не отвечал и вечером, после окончания рабочего дня, мы стали звонить ее коллегам. Потом друзьям. Выяснилось, что на работе в НИИ мамы сегодня не было. Никто из друзей не видел ее с прошлых выходных, когда все они были в гостях у научного руководителя.

Вечером мы пошли в полицию. Дожидаясь очереди к участковому, я уснула, положив папе голову на колени. Нас принял часов в двенадцать уставший человек. Он молча выслушал папу и сказал:

– Пишите заявление. Но сразу предупреждаю, что раньше чем через двое суток искать ее никто не будет.

– Почему? Что нам делать двое суток? – дрожащим голосом спросил папа.

– Потому что большинство пропавших людей находится в первые трое суток с момента пропажи, – заученно сказал человек, и я представила, как часто ему приходится это говорить. – Ваш случай не совсем… ммм… типичный, – продолжил он.

– Что в нем нетипичного, капитан? – спросил папа.

Из-за двери раздались шум падающей мебели и громкая хриплая брань, закончившаяся такими же хриплыми криками – кого-то повалили и придавили. В кабинет заглянул молодой полицейский, вопросительно посмотрел на капитана.

– В обезьянник его. – Пожал плечами капитан.

Его коллега кивнул и исчез за дверью.

Капитан вздохнул, вспоминая, о чем говорил.

– Обычно причина исчезновения очевидна – алкоголь, наркотики, долги, любые асоциальные активности. Ваша жена не входит ни в одну из этих… так сказать, групп. Поэтому я попрошу, чтобы ее делом занялись раньше, чем обычно, но, понимаете, мы загружены. – Он кивнул на гору папок перед ним. Папками были завалены все свободные стулья и тумбочки в кабинете. Распухшие папки выдавливали друг друга из стеллажей вдоль стен. – Тем более, – продолжил он, глядя на папу, – правило трех дней действует даже для людей с благополучным прошлым.

Папа судорожно выдохнул, стиснув руки перед собой.

– Идите домой и ждите. Скорее всего, она появится. Мало ли – встретила подружку или… – Он сделал в воздухе непонятный жест, покосившись на меня.

– Что писать в заявлении? – раздраженно спросил папа.

– Дату и время исчезновения, обстоятельства, рост, особые приметы, одежду, – перечислил капитан.

Он дал нам несколько чистых листов и открыл выдвижной ящик стола. На секунду показалось, что он достанет оттуда ведерко с карандашами, но он протянул папе обычную ручку.

– Напишите там, – он указал рукой в сторону двери. – Образец на стене. Закончите – отдайте дежурному.

Мы вышли в коридор, и в кабинет немедленно вошли поджидавшие на пороге парень с девушкой, оба в татуировках и с пирсингом в носу.

– По вызову, – раздалось из-за закрывающейся двери.

– Повестке, – поправил их голос капитана.

Мы сели за продавленный стол. Папа написал пол-страницы.

– Во что она была одета?

– Плащ, платок, сапоги.

– Цвет помнишь?

– Плащ бежевый, платок с желтыми цветами, сапоги – коричневые.

– Без каблуков? – зачем-то уточнил папа.

– Без каблуков, – ответила я.

– Третье заявление за месяц! – гремел за закрытой дверью голос капитана.

Молодежь что-то тихо ему отвечала. Очередь в коридоре, сидевшая на стульях вдоль стены, притихла.

– Особые приметы, – прошептал папа сам себе.

– У нее нет особых примет.

Папа расписался, поставил дату. Мы отдали заявление в окошко толстому полицейскому, рядом с которым бесконечно звенел дисковый телефон, и вышли на улицу.

Следующий день я знаю только со слов папы – меня отправили к бабушке, папиной маме, чтобы не «трепать нервы ребенку». Папа и друзья родителей обзванивали больницы, отделения полиции и морги, расклеивали объявления о пропаже.

Два дня спустя мы с папой снова явились к усталому капитану, и он заверил нас, что оперативно-розыскные мероприятия (да-да, из-за сложности я очень хорошо запомнила эту фразу) начаты и что он сразу же сообщит нам, как только будет располагать информацией.

Многие месяцы папа не прекращал обзванивать, обклеивать и писать заявления в полицию. Мы просмотрели видео со школьной камеры наблюдения: вот мы с мамой входим в школу, вот она выходит одна и идет в сторону НИИ. Как всегда, ничего необычного. Позже я не раз заставала папу пересматривающим зернистый беззвучный ролик длиной в минуту: вход и выход. Папа словно пытался проникнуть в ее голову через видео и понять, что произошло, когда она скрылась за школьной оградой.

С ее исчезновения я старалась делать все так, как если бы она была дома, со мной. В том числе – надевать шапку на правильное ухо. Я слегка подворачивала ее на макушке и стягивала на бок, отчего приобретала кокетливый вид. Я носила шапку несколько лет, даже когда выросла, за это время серо-голубая шерсть свалялась и выглядела совсем уж нелепо.

Прошло года два, пока папа окончательно не перестал верить в то, что маму вообще можно найти. Он стал реже ходить к следователю, не обновлял объявления на столбах и форумах о пропавших людях. И однажды перестал искать ее.

Я помню тот день. Я пришла из художки, разделась в прихожей. На кухне папа раскладывал только что принесенные продукты в шкафы и холодильник. Привычно спросила:

– Есть новости?

После этого вопроса он обычно начинал рассказ-отчет, который сводился к тому, что никаких ее следов не найдено. Но сегодня, выставляя бутылки молока в холодильник, не поворачивая ко мне головы, ответил:

– Никаких.

В день, когда папа потерял надежду найти маму, я пошла покупать новую шапку.

В торговом центре, куда мы с мамой часто ходили, мне захотелось сделать что-нибудь по-настоящему плохое. Выбрав из десятка самую уродливую шапку, я дождалась, когда охранник отойдет подальше, и побежала к выходу. Но не успела добежать до эскалатора, как меня перехватили.

На все вопросы я молчала, и меня посадили меня в подсобке, заваленной бракованной одеждой. Час я сидела не двигаясь и смотрела в разошедшийся шов кофточки, пока за мной не пришел папа. Когда мы выходили из магазина, громко зазвенела сигнализация – я все еще держала шапку в руках. Папа с трудом отцепил ее от меня и молча пошел пробивать на кассу. Я ждала его у выхода. Он вернулся и так же молча протянул ее мне. На эскалаторе я надела ее как попало, не посмотревшись в зеркало.

Так мы остались вдвоем.

 

Глава 2
В которой Нина и ее друзья отмечают День рождения

– Ты мне поможешь или нет?

– В проникновении на охраняемую территорию? Нет.

– Ну короче! – закричала Настя, дрыгая ногами. Она повисла животом на высокой железной ограде, и не могла ни перелезть через нее, ни спрыгнуть обратно.

Мы с Ваней уже задыхались от смеха.

– Я сейчас грохнусь и заработаю открытую травму черепа!

Ваня взял ее обеими руками за ноги. Настя оперлась на его руки и перекинула ногу через ограду, потом вторую. Спрыгнула на другую сторону и неуклюже приземлилась в лужу с грязной кашицей на дне.

– Ну что за такое! – выругалась она, отряхивая джинсы.

Я пролезла в щель между двумя отогнутыми прутьями, Ваня – следом за мной.

– Тебе надо было туда лезть?

– Все в этой жизни надо попробовать!

– И через двухметровый забор?

– И через забор. Любой опыт полезен.

По лесенке мы взобрались в крытый домик над горкой и канатной сеткой. Сели на скамеечки.

– Слуште, я уже не помещаюсь.

– И я.

– Мы тут с десяти лет не помещаемся.

– Ничего не знаю. Я помещалась еще в прошлом году.

– Слишком много печенья за прошлый год, да?

Настя попыталась стукнуть брата коленкой, но не смогла – все свободное пространство на полу занимали наши согнутые ноги. В самом деле, как же мы выросли за последний год.

– Может, пойдем домой? – спросила я, оглядываясь, надеясь, что нас заметил и скоро прогонит охранник. Но окна бывшего детского сада были темны. Скорее всего, там вообще не было охранника.

– Какое еще домой? Начинай, – сказала Настя.

– Да, Нинок, ты никогда не говоришь. Давай, – поддержал ее Ваня.

– Я не умею.

– Начинай, мы поможем, – сказал он.

– Не буду я ничего говорить. – Я начинала злиться. Мало того, что вытащили меня сюда, еще и требуют глупостей.

– Давай-давай.

– Блин, что за тупость, не буду.

Они выжидательно смотрели на меня, улыбаясь, и я поняла, что они не отстанут.

И сдалась. Достала из рюкзака посуду из икеевского детского набора: три блюдца с чайными чашечками. Очень красивые, фарфоровые, хоть и игрушечные. Толстые стенки, приятные на ощупь. Дала Насте и Ване, третью взяла себе. Попыталась пристроить ее на колено, но блюдце соскальзывало.

– Давай подержу, – сказал Ваня и забрал их.

Из рюкзака достала маленький термос с металлическим корпусом. Американо я сварила дома и налила в термос, когда близнецы уже топтались в прихожей. Как говорит папа, срок жизни кофе – всего несколько минут. Но, кажется, мы потратили драгоценные минуты, пока Настя перелезала через забор.

Детский сад, куда мы ходили в одну группу с двух лет, обзавелся новой игровой площадкой. Даже в темноте машинки, паровозики и песочница выступали из темноты яркими красками. Из-за холодной весны трава еще не начала расти, голые ветки барбариса неуютно выглядывали из цветника за низкой оградой.

– Это кофе? Серьезно? На закрытой вечеринке? – возмутилась Настя.

– Что не так с кофе?

– Да лааадно. Хоть бы фруктового пива достала.

– Тихо. А то сейчас прошлогодний лимонад вспомню, – ответила я, разливая кофе в подставленные чашки.

Подняла свою чашечку.

– Поздравляю вас с еще одним годом. С четыр-над-ца-ти-летием, – произнесла по слогам, чтобы не сбиться на сложном слове. – Все, пейте.

– Нет-нет-нет, – возмутилась Настя, отбирая у меня кружечку. – Давай развернуто.

– Мы что, на литре?

– Ну в самом деле, – Ваня сморщился и отпил из кружечки, и сморщился еще больше. – Ужас, как вы это пьете? – Он подозрительно понюхал кофе. – Там что, ацетон?

– А что не так? – я попробовала свой кофе, с трудом проглотила. – Отличный вкус. Вчерашняя обжарка. – Отпила еще раз, стараясь не кривиться. – Легкая кислинка и шоколадное послевкусие. И еще немного коньяка.

Перед тем, как закрыть термос, я достала из верхнего ящика посудного шкафа бутылку коньяка и плеснула совсем немного. Чтобы термос был полон по линию «Max».

Настя попробовала свой кофе, и глаза у нее полезли на лоб.

– Ты бы это… водичкой разбавила, что ли, – хрипло прошептала она. – Есть чем запить?

– Нет, – сказала я, жалея, что не заварила чаю. Зато они забыли о том, что я не закончила поздравление. С ними всегда как с маленькими детьми – достаточно переключить внимание, и можно не отвечать на неудобный вопрос.

Они стали шарить в рюкзаках и карманах, искали жвачку или конфетку для Насти. А я пыталась вспомнить, что мы пили в самый первый раз. Тогда, в подготовительной группе, мы утащили из игровой пластиковые чашки и устроили чаепитие по случаю дня рождения близнецов. Кажется, кто-то из них притащил из дома бутылку с водой, и мы не спустились, пока не выпили все полтора литра. Или это было в первом классе, а в шесть лет пили что-то другое?

С тех пор мы повторяли ритуал. Близнецы любили повторения и ритуалы. В прошлом году Настя месяц готовилась, обещала нам, что раздобудет шампанского. И в самом деле, принесла шампанского – в длинношеей бутылке, разукрашенной танцующими принцессами в розовом, болталась неотличимая от него по цвету и пузырькам газировка.

– Поставщик подвел, – важно сказала она, разливая ее в мои чашечки.

Мы выпили лимонад до конца – тоже часть ритуала.

Сегодня была моя очередь приносить напитки на нашу закрытую вечеринку. Близнецы вежливо промолчали на предложение добавки. Я вытянула руку с термосом над землей и перевернула. Мы слушали, как кофе с коньяком шумно льется на прошлогоднюю траву.

Через полчаса мы окончательно замерзли и спустились вниз. Пролезли в отогнутые прутья ограды.

– Как-то не очень весело в этом году, – сказала Настя, зевая.

– В следующем будет лучше, – предположила я.

– С твоим принцем было весело, – сказал Ваня и ловко увернулся от тычка в бок.

Он придержал калитку арки, чтобы мы прошли.

Так закончился четырнадцатый день рождения близнецов. Празднование было в тот же день после уроков. На роллердроме собрались человек пятьдесят: почти весь класс, ребята из секции по гандболу, приятели из студии актерского мастерства, даже пара девчонок из кружка по лепке, который Настя бросила в третьем классе. Иногда она казалась мне чересчур общительной. И конечно, все эти веселые знакомые умели кататься на роликах. Все, кроме нас с Ваней. Мы сидели на низких скамейках, как в школьном спортзале, и смотрели, как Настя с приятелями – раскрасневшиеся, растрепанные, – визжат и гоняются друг за другом, падают, поднимаются, подъезжают к импровизированному столу за колой. На скатерти, расстеленной на двух сдвинутых партах, стояли открытые бутылки с газировкой, беспорядочно валялись пластиковые стаканчики, откуда пили, не разбирая, все подряд, лежали остатки торта. Чтобы чем-то себя занять, я стала собирать мусор и выбрасывать его в стоявшее рядом ведро.

– Помочь? – спросил Ваня.

До того, как я успела ответить, в зале приглушили свет, по нам и другим гостям поплыли разноцветные блики, и колонки запели голосом Элвиса Пресли:

– Wise men say, оnly fools rush in, вut I can’t help falling in love with you.

Под мелодию, призванную, видимо, задать романтический настрой, из двери за занавесью выехал освещаемый прожектором парень на роликах в атласном плаще и в короне. Он сделал два круга по залу, выписывая пируэты, потом подъехал к Насте, встал на колено и протянул руку. Улыбаясь до ушей, она взяла его за руку, и они закружились вместе. Их сразу скрыла толпа гостей.

– Ваня, что это такое? – громко зашептала я.

– Принц, не видишь, что ли?

– Откуда!?

– Входил в программу «День рождения на роллердроме». Сестрень только поэтому нас сюда потащила.

Так вот причина того, что всем пришлось ехать на конечную станцию метро.

– Зачем ей, блин, принц? – недоумевала я.

– Затем, чтобы мы напоминали ей об этом каждый день, – ответил Ваня, и я рассмеялась.

– Так себе принц, если честно.

– Что не так?

– Он же в очках. И корона картонная.

Теперь рассмеялся Ваня.

– Какой он должен быть?

– Не знаю. Вообще-то принцев не бывает.

Как и чудовищ.

Мы снова сели на скамейку и смотрели, как все веселятся.

– Почему ты не пригласил никого из своих? Это же ваш общий день рождения.

Ваня пожал плечами:

– Ну, формально мой день рождения завтра.

– А все-таки?

– Не хотел. Да и некого, если подумать. Ты тоже никого не приглашала на свой.

– Я приглашала вас.

– А я пригласил тебя.

Когда все закончилось, Настя долго прощалась с гостями. Поцелуи и обнимашки. Ваня из другого угла гардероба закатил глаза и показал на шею, как его достал день рождения.

– Позвольте, пожалуйста, пройти, – попросил меня голос сбоку.

Я подвинулась и одновременно обернулась – мимо меня прошел принц.

– Спасибо, – сказал он, и его лицо вытянулось в морду мозазавра.

 

Глава 3
В которой рассказывается, как папа и Нина живут спустя пять лет после исчезновения

Тихо села на кровати, чтобы они не услышали, что я проснулась и не перестали спорить. Комната за прошедшие пять лет почти не изменилась. Так же торчали футболки из шкафа для одежды, дверцы которого немного покосились. Так же висел ночник – божья коровка, только он уже не работал. Письменный стол, стул. Кресло и подоконник завалены вещами – еще не бардак, но уже не порядок. Золотая середина. Разница была только в рисунках на стенах. Карта мира, давно выцветшая, теперь лежала, свернутая в рулон, под кроватью, под которой когда-то жило мое первое чудовище.

Все стены были увешаны рисунками: карандашными и пастельными набросками, акварелями, висел в рамке первый пробный натюрморт маслом – несколько подвядших яблок на фоне сумрачно-серой материи.

– А я говорю – отдай! Или выброси. Собери и отнеси хоть в церковь. Или сдай куда-то еще.

– Не вмешивайся, пожалуйста.

– Нет, это невозможно. Посмотри, как это выглядит со стороны, – и бабушка начала рассказывать, как это выглядит со стороны. Который, впрочем, раз. Я наизусть знала: выглядит странно, надо продолжать жить дальше и вообще подумать о девочке, то есть обо мне.

Стараясь не слушать бабушкиного громкого голоса, поискала тапочки – один нашелся под кроватью, второго не нашла и задвинула первый обратно под кровать. Тихо, чтобы не скрипнула дверь, вышла из комнаты и скользнула в ванную. Дверь в кухню была приоткрыта, но папа и бабушка меня не заметили.

Почистила зубы, умылась. Так же тихо вернулась в комнату. Надела висевшие на спинке кровати джинсы. На футболке было какое-то грязное пятно, поэтому она отправилась обратно на спинку кровати, а я открыла шкаф и поискала приличную футболку в скомканной куче. Вытянула бледно-фиолетовую с надписью «You are perfect», надела. Из висящего на обратной стороне двери зеркала на меня смотрела обычная четырнадцатилетняя девочка. Или девушка? Я еще не привыкла, что на улице или в автобусе ко мне обращались «девушка» или говорили «вы». Бледное лицо, круги под глазами, как у всех – в городе слишком мало солнца. Темно-серые глаза. Чересчур длинные волосы, которые следовало бы укоротить наполовину, потому что они вечно путаются и спускаются на спину разлохмаченным хвостом.

– Столько лет прошло, а ее вещи на месте, это ненормально, понимаешь ты или нет? Не-нор-маль-но!

Бабушка переводит дух.

– Зачем ты их хранишь?

– Вдруг она вернется.

Бабушка сдается, выдыхает шумно, со свистом, будто спускается воздушный шар. Она давно не верит, что мама вернется. Она всегда сдается на этом аргументе. Признаюсь, я часто использовала его, чтобы прекратить надоевший разговор. «Она вернется» с годами стало звучать безумно, потусторонне, словно мы с папой, надев ожидательные доспехи из фольги, вызывали гостя из другого мира. Спорить с этим «она вернется» было неловко и отчасти опасно – до сих пор нам не удалось найти никаких ее следов. Никакой ниточки. Никакой зацепки.

Папа и бабушка перешли на менее опасную тему – мое обучение. Они обсуждали его примерно раз в месяц и приходили к выводу, что мне следует пойти в художественную академию, хоть это очень непрактично, но другого варианта, по-видимому, нет. Они были правы, у меня не было и нет никаких других способностей или увлечений. Впрочем, в нашем физмате я не выделялась ничем ни в худшую, ни в лучшую сторону. Все вокруг были чем-то заняты – математикой, моделированием, гимнастикой или другим спортом.

Я прислушалась, разговор велся уже о моих летних каникулах. Отправить ли меня в художественный лагерь или в языковой за границу? А может, пусть хоть одно лето посидит на даче? Бабушка рассуждала вслух, папа, судя по ее реакции, кивал. Тема каникул безопасна, можно идти на кухню.

– Доброе утро, – сказала я, входя.

Они мгновенно и не очень-то вежливо замолчали.

– У меня была бессонница, и я принесла вам блинов, – категорично заявила бабушка, давая папе понять, что разговор еще не окончен.

У бабушки много лет назад была ответственная работа, и до сих пор ее приглашают консультировать проекты на заводе. Она энергичная модница – носит короткую седую стрижку, ярко красится. Даже мама на ее фоне казалась чересчур бледной. Но мама была так же энергична и решительна, а мы с папой – совсем нет. Бабушка говорит рублеными фразами, может виртуозно ругаться матом и всегда во всем права. Она уверена, что одних красных бус недостаточно, поэтому надела еще пару брошек и кольца с камнями. Она уверена, что нам нужны блины в половину восьмого и принесла их целую гору. После этого она поедет на свой завод, там будет расхаживать в каске и раздавать распоряжения направо и налево.

Папа ушел в ванную. Я уже опаздывала, но села за стол и смотрела, как бабушка достает чашки, наливает чай и ставит в центр стола большую тарелку с горой блинов. Тарелка была хорошо мне знакома: потрескавшийся фарфор с ярким орнаментом. Не с фольклорным, неумелая имитация, непохожая ни на один орнамент – мы изучали их на занятиях. Аляповатая тарелка всегда меня завораживала. В красно-желтых извивах мне виделись глаза воображаемых чудовищ.

– Как дела в школе? – спросила бабушка, и, не дожидаясь ответа, продолжила, –

Оценки как? Ничего? Троек нет? – Я кивала или отрицательно мотала головой. – Ты, конечно, умница. Давай-ка, покажи бабушке, что есть нового.

Я принесла из комнаты альбом с последними набросками карандашом. Несколько недель мы проходили время в движении. В зарисовках были узнаваемые места: Таврический, Летний, внутренние дворики Парадного. С набросков на бабушку взглянули старички на скамейках, офисные сотрудники, спешившие с обеда на работу, матери с колясками. Застывшие, но все же очевидно движущиеся люди, некоторым я нарочно изменяла пропорции, делая их похожими на чудовищ. Удлиненные шеи, заостренные уши, пустые глаза. Уродливые и прекрасные дакозавры, ихтиозавры, мегалодоны – вымершие морские хищники. Бабушка взяла набросок парочки престарелых антропоморфных талассомедонов, сидевших на скамейке – откинув головы, они подставляли солнцу морщинистые шеи.

Я вырвала страницу из альбома, подписала ее размашисто своим именем и отдала бабушке. Она бережно положила ее в сумку.

После того, как мама исчезла, мы с папой часто бродили по улицам. Взявшись за руки, могли часами ходить туда-сюда по Радищева, кругами бродить по Таврическому, оттуда по Шпалерной к Неве. Наш район устроен так, что ветер свободно гуляет с Невы по улицам – туннелям, и даже в тупиковых улицах неприятно удивляешься холодному сквозняку, который лохматит волосы. Мне казалось, что эти прогулки выдувают из нас плохие мысли, всю печаль и все сочувствие, которые мы получали со дня ее исчезновения.

Однажды мы отдыхали, расположившись прямо на бордюре в одном переулке.

– Смотри, – папа указал на объявление, установленное на мобильном указателе у входа в красивое здание, – они набирают детей на курсы. Хочешь?

Я не знала, хочу или нет. Мне было все равно. С тех пор, как она ушла, я забросила плавание, у-шу, музыку, которой она сама со мной занималась. Я ходила в школу, а дома лежала на кровати с закрытыми глазами, воображая, что вот-вот она позвонит в дверь.

Не знаю, почему, но я согласилась. Теперь художка, вернее, художественные курсы при академии, занимают почти все мое время. Половину дня я провожу в пропахшей красками мастерской с нашей группой и преподавателем.

Выбор физмата, как и художки, был случайным. После ее исчезновения нас понесло течением в океан, изредка мы приставали к островам, откуда нас прогоняло всегда что-то враждебное, и наш подгнивший плот поднимал потрепанный парус и устремлялся вдаль в свое бесцельное плавание.

Океан тоже враждебен. В дырах плота видны кистеперые рыбы, мозазавры, прогнатодоны. Они проплывают под нами, разевая пасти. Иногда спинами они толкают плот или трутся о края, пытаясь перевернуть его, но мы с папой крепко держимся за мачту, провожая взглядом их хищные пасти. Острые зубы, злобные глаза без капли сочувствия.

Если бы мама была с нами, она бы что-нибудь придумала. Она бы нашла землю, превратила плотик в огромный лайнер, в конце концов, убила бы чудовищ, обернув фольгой рукоятку кухонного ножа.

– Пора в школу, – сказала я, поймав бабушкин взгляд. Она с сожалением кивнула. Никто не хотел с ней говорить в это сумрачное утро.

Надела кроссовки, куртку, накинула капюшон – уже не настолько холодно, чтобы носить шапку, но на самокате прохладно. В парадной разложила самокат и выкатила во двор-колодец. Там прозрачными нитями шел едва заметный дождик. Небо было темным, как поздним вечером. Натянула перчатки. У арки меня уже ждали близнецы.

– Нина, опаздываем! – крикнула Настя, едва я показалась в арке.

Ваня открыл мне калитку, и мы понеслись в школу. Школа была не так далеко, чтобы ездить каждое утро на самокатах, но близнецам нравилась скорость, а велосипеды неудобны на узких тротуарах, к тому же, в школе не было велосипедной парковки, а самокаты можно было сложить и поставить в гардеробе.

С Виленского, по Восстания, потом на Басков переулок и на улицу Маяковского, где мы вместе учились с первого класса. Так уж получилось, что мы все делаем вместе на пятачке от Восстания до Чернышевской.

За несколько минут, которые занимал путь до школы, небо потемнело еще больше. И когда мы вошли в темно-серое здание, оно встретило нас звонком на урок, а за дверью раздался шум хлынувшего ливня.

Я сижу полдня в школе и думаю, что уроки скоро закончатся, и я буду свободной. А в свободное время… оооо в свободное время можно заняться чем угодно: делать наброски и выбрасывать неудачные, а удачные складывать в отдельную папку и никому ее потом не показывать, пойти в свободную аудиторию в академии, выставить любые предметы, направить на них лампу и рисовать акварелью. Можно пойти в книжный, выбрать десяток книг по живописи и современному искусству, взять чайник черного чая и часами сидеть, перелистывая страницы, почти ничего в них не понимая, но восхищаясь.

Сегодня после уроков было занятие в академии. Мы с Ваней и Настей немного поболтали в холле, но мои мысли были уже заняты им. Ваня с сожалением проводил меня глазами. Я знала, что они оба ревнуют меня к моему увлечению. До художки мы все время проводили вместе, а теперь я наполовину принадлежала к другому миру.

Сегодня мы собрались в круглой аудитории со стеклянным куполом над головами.

– Сегодня мы продолжаем рисовать движение, – сообщил нам Николай Сергеевич. Он держал в руках красный резиновый мяч с белой полосой. Посреди аудитории были выставлены два куба, накрытые белой тканью. – Ваша задача – нарисовать падение.

Восемь учеников, рассаженных по кругу, принялись за работу. Сосредоточенное сопение, шуршание карандашей о бумагу. Сумрачный свет пробивался через стеклянный купол. Груздев напоминал теорию и пускал мячик в свободное падение с верхнего куба. Он по очереди подходил к каждому и делал замечания, делая изящные пассы рукой и пальцем указывая на мелкие неточности. В камуфляжных штанах, берцах, коротко остриженный, голубоглазый, на него засматривались девочки из группы и в академии. Про себя я называла его примороженным принцем. Мы ничего о нем не знали, несмотря на то, что он преподавал в группе пять лет.

– Что опять за самодеятельность? – спросил он у меня из-за плеча, и от неожиданности я черкнула жирную линию на рисунке. Поспешно растерла ее пальцем. – Нина, мы это уже обсуждали. На занятиях мы выполняем задания в точности так, как их дает преподаватель.

Я взяла резинку и начала стирать выглядывающую из-за куба морду шастазавра, но Груздев остановил меня:

– Оставь как есть. Дорабатывай вот здесь. – Он указал на правый бок мяча. – И еще вот, – он ткнул пальцем в другое место, – свет куда пропал?

Я молча кивнула. Он минуту постоял у меня за спиной и неслышно перешел к следующему ученику.

Вечером мы договорились сходить в кино с близнецами. В «Художественном» шла «Красавица и чудовище». Домой на Виленский мы вернулись к одиннадцати.

Коротко перекинуться с папой о том, как прошел день. Душ.

Уже перед сном, втыкая плоский штепсель зарядки в телефон, я увидела смс, посланное через интернет-сервис. Сначала шло предупреждение, что смс отправлено через интернет и оно может оказаться мошенничеством. Дальше в кавычках – короткое сообщение, от которого мое сердце остановилось: «дорогая я здесь удали это сообщение».

 

Глава 4
В которой Нина начинает собственное расследование

Я часто думала, что бы с нами было, если бы она не исчезла. Наверное, все осталось по-прежнему. Она ходила бы в свой НИИ и писала диссертацию – она писала ее всегда, сколько себя помню, по всяком случае, родители говорили о диссертации каждый день.

– Мой муж может позволить себе жену, которая занимается наукой, – говорила мама по поводу и без незнакомым людям. Этой шутке всегда смеялись.

– Только пробирки ее и интересуют! – гремела бабушка, если мамы не было дома. Но при маме она была очень милой. Как и все остальные.

Наверное, она дописала бы и защитила кандидатскую и продолжала исследовать свои штаммы, нарядившись в белый халат, перчатки и прозрачную маску на лицо. Папа спал бы до обеда, потом уходил на работу, а ночами играл в игры на компьютере в их комнате. Я бы продолжила ходить на у-шу и плавание. Наверное, мама заставила бы меня взять дополнительные уроки английского, хотя в девять лет я могла уже прилично на нем разговаривать.

Еще мама отправила бы меня в школу с углубленным изучением химии и биологии. Она всегда говорила, что хотела бы, чтобы у ее детей, то есть у меня, было понимание причинно-следственных связей и закономерностей работы этого мира. Но я пошла в физико-математический лицей потому, что туда пошли близнецы – мои единственные друзья.

А вечерами мы собирались бы на ужин, попозже, может быть, завели кошку или даже собаку или второго ребенка, хоть мама и говорила всегда, что второго она не вынесет.

«Дорогая» – так она меня называла.

– Дорогая, вымой посуду, – просила она, не отрываясь от учебника, в котором делала заметки.

– Дорогая, приберись в комнате, – говорила она, входя в мою спальню и отбрасывая с дороги носки и игрушки.

– Дорогая, брось заниматься ерундой и почитай, – сердилась мама и отнимала у меня планшет.

«Дорогая» был американизмом, который прочно ко мне прилепился. Нездешнее словечко всегда звучало как-то не к месту, но она будто этого не замечала. «Дорогая» – так меня стали поддразнивать близнецы и папа.

«дорогая я здесь». Написанное точно так, как писала она – без заглавных букв и знаков препинания. Я всю ночь лежала с открытыми глазами, и заснула только когда за окном чуть посветлело, и по Виленскому проехали первые машины.

Утром проснулась от стука в дверь и папиного бодрого:

– Доброе утро!

Папа кормил меня завтраком и несмешно шутил. «Удали это сообщение». Глядя на него, на хмурое утро за окном и на маскароны в виде львиных голов на доме близнецов, я решила, что ничего не скажу ему о сообщении. По крайне мере до тех пор, пока сама не узнаю больше.

– Папа, кто сейчас занимается маминой пропажей? – спросила я невпопад, прервав очередную несмешную историю.

Папа дернул рукой, и на пол полетела и вдребезги разбилась кружка. Я ни разу не задавала вопросов о ее поисках. Видела, как он мучился, как ночами ходил из комнаты в комнату, но терпела. Спустя несколько лет мой вопрос прозвучал, видимо, слишком неожиданно, с ним вместе вылетел из посудного шкафа бледный, запыленный мамин призрак.

– Там же, куда мы с тобой ходили тогда? – пришлось задать наводящий вопрос, потому что папа молча собирал осколки и выбрасывал их в ведро под раковиной.

– Нет, – он поджал губы, – дело давно передали, перевели в уголовные. – Он подцепил подушечками мелкие осколки и смыл их под краном, повернулся, посмотрел на меня: – Они все проверяли и ничего не нашли, Нина. Незачем все это поднимать.

Я опустила глаза и отпила чай. Удали это сообщение. Выйдя в колодец, где снова нитями тянулся мелкий дождь, я достала телефон и удалила сообщение.

На уроках я нашла адрес отделения, где мы с папой были во второй день ее исчезновения. Сайта у отделения не было, зато была страничка в Гугле с телефоном, адресом и фотографиями отдела, по которым моя память воссоздала тягостное ожидание, очередь вдоль стен и папки с делами, выпирающие из полок. У отделения был рейтинг 2,4 «на основании 16-ти отзывов», как сообщала система. Я пробежала по ним глазами: «посетил на днях сие заведение», «не самые вежливые менты в городе», «безобразие!!! Не дозвонится!!».

Еле отсидев последний урок, я соврала близнецам, что у меня сегодня этюды с группой в художке, и, пока кто-то из них не напросился со мной, погнала самокат в сторону отделения.

Оно легко нашлось на одной из соседних улиц, в нескольких минутах от школы. У входа стояла толпа мигрантов, напротив которых с видом, будто оказались тут случайно, стояла пара патрульных. На меня никто не обратил внимания, и я вошла внутрь.

Здесь все осталось так, как я запомнила, разве только людей днем было больше и был сделан кое-какой ремонт. Стол, на котором мы с папой писали заявление, стоял на том же месте и прогнулся еще больше. Я представила, как он миллиметр за миллиметром оседает под тяжестью очередного заявления. Вдоль стен сидели басилозавры, морские скорпионы, мелкие скаты.

– Включает свою дрель днем и ночью, вот я и… – до меня доносились обрывки разговоров.

Я прождала в очереди не меньше двух часов, слушая эмоциональные монологи мигрантов, уткнувшись в блокнот, в котором штрих за штрихом появлялся выкрашенный до половины коридор, дежурный-тилозавр за стеклом, продавленный стол и кусок двери с фамилией участкового.

Его кабинет остался таким, как я его запомнила, а запомнила я в основном папки с делами. Они по-прежнему лежали на всех горизонтальных поверхностях, но сейчас башни из папок стояли еще и на полу, оставляя тропинки от двери к столу, стулу для посетителей и шкафам. Участковый тоже был прежний – серый человек с кругами под глазами. Он меня не узнал. Я долго и неуклюже объясняла, чего хочу. И когда наконец понял, зачем я пришла, сообщил, что помочь ничем не может:

– Девушка, дело давным-давно переквалифицировали и перевели в другую структуру. Вам следует обращаться по новому месту ведения дела.

– По какому месту?

Бледный от вечного сидения в кабинете человек внимательно посмотрел на меня, примеряя, можно ли мне доверить информацию, а может, прикидывал возраст и уже собирался сказать, что эту информацию он готов предоставить только папе, но тут за дверью раздался спасительный шум, уже мною узнаваемый. Шум драки, пронзительные крики. Капитан, а он по-прежнему был капитаном, что-то звонко настучал клавиатуре, и когда экран выдал ему ответ, быстро записал его на белом бумажном квадрате для записей, протянул мне и, лавируя между башнями из папок, вышел из кабинета. На листике была фамилия с инициалами: «Клочков М.П.» и городской номер телефона.

Я вышла из кабинета и, приткнувшись в самом тихом углу, набрала номер. Ответом мне были длинные гудки. Мало ли – вышел покурить или разговаривает по сотовому, – подумала я и присела в конце коридора, у окна, выходящего на улицу. Толпа мигрантов существенно выросла в размере, их не показательно, а по-настоящему охраняли человек десять патрульных. Выглядело все не так безобидно, как два часа назад. Чудовища в очереди беспокойно ерзали и переглядывались. Они серьезно опасались провести в отделении больше запланированного времени.

– Безобразие, – зашипели некоторые из них.

Набрала номер еще раз – занято. И еще раз через пять минут – длинные гудки. Клочков М.П. был, очевидно, очень занятым человеком, кем бы он ни был. Я подумала, что не знаю, ни места его работы, ни должности. Достала из-под продавленного стола самокат и вышла на улицу. Там несколько секунд выбиралась из плотной толпы, пока патрульный не преградил мне дорогу рукой. Я подняла голову, откинула капюшон. Рассмотрев меня в желтом свете подвешенного над нами фонаря, патрульный дал мне пройти, и я покатила домой.

Дома между чтением новостей ВКонтакте и перепиской, ужином позавчерашним супом набрала Клочкова еще раз десять – все те же длинные гудки. Подумала, что он уже дома – в двухкомнатной квартире где-нибудь в Купчино: старая мебель, обои в цветочек, на газовой плите закипает стальной чайник с застарелым жиром на боках. Сам Клочков представлялся мне грустным мужчиной с морщинами у глаз. Наверное, человек с такой фамилией одинок. Вечерами он приходит домой и пьет чай с печеньем, сидя перед телевизором.

Послонялась по квартире – папа сегодня задержится до полуночи, его команда сдавала проект. После сдачи проекта он всегда покупал мне ненужный подарок: электрическую зубную щетку, дополнительную оперативную память для ноутбука. Я догадывалась, что он чувствует себя виноватым, что проводит со мной мало времени. А щеткой я приноровилась растушевывать твердый карандаш. Если рисунок на плотном картоне, то получалась приятная дымка.

Прошла пять раз из кухни в прихожую, потом быстро оделась и пошла через переулок, к близнецам.

Дом близнецов был прямо напротив нашего. Маскароны на нежно-зеленом фасаде смотрели в окно моей комнаты. Закрывая жалюзи на ночь, я подмигивала мужским маскам с вытаращенными глазами и львиными гривами. Мы жили на третьем этаже, а они – на втором. Разговаривая по телефону, мы могли подойти к окнам и показывать друг другу неприличные жесты.

Перебежала через переулок, мне раздраженно посигналила машина, которой я не заметила, набрала код в арку.  Их колодец освещался только окнами квартир и выглядел запущенным: разбитый асфальт, мусорные баки переполнены. От них, испугавшись меня, метнулась и скрылась в отдушинах пара кошек.

Дверь мне открыла бабушка.

– Нина пришла, – оповестила она о моем прибытии, постучавшись в комнату к внукам.

– Привет, Нина, как дела? – Так, именно так их отец приветствовал меня, выглядывая из кухни, сколько я себя помнила.

– Хорошо, Андрей Маркович.

В душе шумела вода – мать семейства любила занять душ основательно, на пару часов. Санузел у них был совмещенный, поэтому ее привычка чуть ли не каждый день была причиной семейных стычек. Но Веприковы были, как говорили близнецы, незамороченными. Они не делали великой трагедии из-за того, что кто-то занимает ванную на два часа, пусть и каждый день. Занял – значит так надо, и точка. Я завидовала их простоте и умению делать и говорить все без скрытого смысла.

Вот и сейчас они оба даже не повернули головы, когда я вошла в их захламленную комнату, а захламлена она была неимоверно – они никогда не могли решить, чья очередь прибраться, поэтому не убирался никто. Головы они не повернули не из-за того, что не хотели меня видеть, а потому что были увлечены огромным пазлом, который собирали прямо на полу.

Пазл величиной примерно в наш рост, плюс раскинуть руки в ширину, изображал медведицу и медвежат, ловящих форель на пороге бурной реки. Одно большое коричневое пятно и два маленьких. Остальное пространство занимал бурный поток: пенящаяся вода, из которой выглядывали камни – такой рисунок был на коробке, которую они поставили перед собой, прислонив к кровати Насти. Миллион рассыпанных на полу деталей были абсолютно одинаковыми – бледно-серые или мутно-голубые детали величиной с ноготь. Близнецы уже отыскали детали, которые были крайними общей картины. Все остальное пространство было пустым – бледная рамка на ветхом ковролине. В середине, однако, была небольшая кучка коричневых деталей – то, что в будущем станет медведями.

Ваня и Настя сосредоточенно подбирали и отбрасывали по одной детали, низко согнувшись над пазлами. Я забралась с ногами на Ванину кровать и смотрела на них сверху.

– Вот, кажется, сюда, – сказала Настя, вставляя одну детальку в безбрежную реку.

– Думаешь? Кажется, оттенок не тот, – задумчиво ответил Ваня, рассматривая что получилось. – Здесь немного голубее, чем вот тут. – Он показал пальцем.

Настя присмотрелась внимательнее с досадой вытащила деталь и бросила ее в общую кучу:

– Мы никогда его не соберем.

– Пошли за мороженым? – предложила я.

Они, казалось бы, проигнорировали мои слова, но через минуту Ваня встал и отряхнул с колен приставшие детали:

– Пошли.

Мы вышли из комнаты и обувались в прихожей. Душ больше не шумел, и мама близнецов вышла из ванной в махровом халате и с тюрбаном на голове:

– Привет, Нина. Как дела?

Вдвоем мы спустились вниз, и уже на Радищева нас догнала Настя. В круглосуточном супермаркете мы купили три пломбира в вафельных стаканчиках и литровую бутылку кваса.

С ними мы присели на низкую ограду палисадника на Басковом. Настя весело болтала о школьных знакомых. Ваня смеялся – его очень легко рассмешить. Я достала телефон, чтобы посмотреть время, и увидела еще одно сообщение, отправленное через интернет. Прочла. Стараясь не показать вида, удалила. В тот момент я уже не сомневалась, что она жива и что она хочет, чтобы я помогла ей.

«Сообщение отправлено через интернет, остерегайтесь мошенничества. в том же месте завтра. время равно дню покупки свиней».
Глава 5
В которой Нина идет на встречу c мамой во время покупки свиней

– Четырнадцатого июня, – сказала мама, обводя на календаре дату, – и только если будешь хорошо себя вести. Поняла?

– Поняла.

– И никаких отговорок. Все занятия по у-шу и показательные выступления. Если не выполняешь свою часть сделки, папе можешь не жаловаться, я его предупредила. Поняла?

– Поняла.

Она сначала обвела дату в календаре красным фломастером, потом, покопавшись в беспорядке на моем письменном столе, нашла синий фломастер и обвела им цифру «14». Календарь висел прямо над моей кроватью.

Мне восемь лет, и я умоляю родителей купить собаку. Мама категорически против. Папе все равно, но выгуливать он ее не будет. Я соглашаюсь на кошку – кошку выгуливать не надо, и грязи от нее меньше. Но у мамы на кошек аллергия. Я снижаю ставки и прошу крысу или черепашку. Но крысы пахнут, а для черепашки нужен аквариум, и кто, спрашивается, будет его чистить?

Недели спустя торгов и споров родители соглашаются на морскую свинку. Но и ее я, оказывается, не заслужила. Дело в том, что я с парой друзей из секции («какие они тебе после этого друзья?» – вопрошает мама) пропустили занятие по у-шу. Вместо него мы ходили есть мороженое на игровую площадку моего бывшего детского сада. Там нас нашел мастер – площадку было видно из окна раздевалки. Потом он случайно столкнулся с мамой на улице и все ей рассказал. Покупка свинки не просто отложилась на неопределенный срок, но над ней нависла угроза. Чтобы искупить вину и заслужить свинку мне пришлось пройти через сто назидательных внушений и принять условия – ходить на все занятия и участвовать в показательных выступлениях.

– Показательные одиннадцатого. Почему нельзя купить свинку в тот же день? – ныла я.

– У меня конференция, – отрезала мама.

– А двенадцатого?

– И двенадцатого тоже. И вообще, если некоторых прогульщиков что-то не устраивает, они могут обойтись без свинки.

– Все устраивает!

Разговор состоялся за месяц до назначенной даты, и каждый вечер я зачеркивала цифру в календаре.

Четырнадцатого июня после работы мама зашла за мной, и мы отправились в зоомагазин на Некрасова.

Полуподвальчик был ярко освещен потолочными лампами и лампами обогрева террариумов. В окна было видно ноги прохожих. Одни на других стояли аквариумы с рыбками, некоторые с совсем простенькими, за пятьдесят рублей, но были и важного вида рыбы величиной с мою ладонь, презрительно смотревшие на нас сквозь толстое стекло аквариума, в ценнике которых было много нулей. Были здесь и змеи, и попугайчики, стрекотавшие в дальнем углу. Прямо на полу стояли корма и кошачьи туалеты. Тем не менее в этом изобилии чувствовался порядок, а ловкая продавец на мамин вопрос, весело оглядев меня, ответила:

– Идемте, свинки у нас у кассы. Вообще-то, осталась только одна, но тебе понравится, – сказала она на ходу, обращаясь ко мне через плечо.

В самом деле, в клетке, выложенной сеном, шуршала самая лучшая на свете морская свинка: рыжая, с белыми носом и шеей. Мне показалось, что, увидев меня, она подмигнула.

– Нравится? – спросила мама.

Я кивнула, не в силах вымолвить и слово от счастья.

Вместе со свинкой нам вручили большую напольную клетку, две упаковки сена, поильник («Свинка будет лизать вот этот шарик, и вода будет капать ей в рот» – проинструктировала продавец, показав, как именно вода будет капать в рот свинке) и несколько упаковок с кормом, включая вяленую морковь, к которой, как вычитала мама, свинки питают особенную привязанность.

– Сама будешь убирать за своей Розитой, – строго сказала мама тем же вечером, увидев горы сена вокруг клетки, которые та успела разбросать.

– Я буду помогать, – сказал папа, прикручивавший расшатавшуюся полочку в книжном стеллаже.

– Ребенок должен нести ответственность за своего питомца, – напомнила мама, бросая на него сердитый взгляд.

– Ребенку всего восемь, – возразил папа, пробуя полочку на крепость.

– Потом обсудим, – раздраженно ответила ему мама, выходя из детской. Она считала, что детей с раннего возраста надо приучать нести ответственность. Розита издала вслед ей переливчатую трель, похожую на звонок телефона.

Шесть лет спустя у меня было огромное желание не идти в школу, а предаваться воспоминаниям о свинке, но я пошла. Пришлось сказать, что я отравилась, чтобы уйти с двух последних уроков и успеть к 14-06.

Когда я закрыла за собой дверь зоомагазина, звякнул колокольчик. Внутри все было меньше, чем я помнила. С высоты моего тогдашнего роста магазин показался мне целым экзотическим миром, из которого на покупателей глядели разноцветные рыбки. В аквариумах покачивались водоросли. Жабы и змеи дремали у озерцов, выложенных камушками.

Сейчас я заметила, что вода в аквариумах мутновата, пол мог бы быть почище. Жаб и змей больше не продавали. На месте террариумов стояли разнокалиберные аквариумы с ценниками. Внутри них лежали пластиковые коряги, водоросли, наборы камней и ракушек, тоже облепленные ценниками.

– Две коробки кошачьего, – раздался голос из глубины магазина, а потом громче, – две коробки. Меня что, плохо слышно? Две коробки кошачьего и две для собак. – Немного помолчала, слушая. – Расчет безналичный. Да, нужна счет-фактура. – Опять немного помолчала и сказала раздраженно: – Нет, адрес не изменился! Я у вас десять лет заказываю, а вы все спрашиваете! До свидания!

– Что за бестолочи, – произнес голос одновременно с тем, как трубка грохнулась о поверхность стола, видимо, брошенная раздраженным жестом.

Я посмотрела на часы – 14:00. В магазине не было никого, кроме меня и невидимого продавца. Я подошла к кассе, чтобы посмотреть, продают ли морских свинок. У кассы продавца не было, она двигала ящики в подсобной комнате и не слышала меня. Свинок тоже не было, зато на их прежнем месте стояла точно такая же клетка, в которой в колесе, прикрепленной к стенке, бегали три песчанки. Увидев меня, они спрыгнули с колеса, подбежали поближе и заинтересованно вытянулись на задних лапах, ласково смотрели и подергивали носами.

– Вы что-то хотели?

Я подняла голову. Передо мной стояла тот же продавец, только в прошлый раз ее волосы были огненно-рыжего цвета, а сейчас – каштановые, с модно окрашенными прядками. Скорее всего, хозяйка магазина, – догадалась я.

– Вообще-то нет, просто жду автобуса, а на улице холодно, – соврала я, и удивилась, как легко мне в голову пришла идея с остановкой.

– Тогда я в подсобку пересчитывать товар, – сказала она, – если что-то заинтересует – зовите.

– Хорошо.

Она взяла со стола потрепанную тетрадь и исчезла.

Я прошлась до двери и обратно. Посмотрела время – 14:05. Прошлась еще раз, чувствуя, как немеют ноги и по телу разливается холод. В зазоре между двумя аквариумами стояла табуретка. Я присела на нее, чтобы не упасть от оглушительных ударов сердца, перевела дыхание.

14:06.

14:07.

Сердце немного успокоилось, и я подошла к окну. За стеклом по оживленной улице Некрасова шли потоки машин. В супермаркет напротив входили и выходили люди. Никого похожего на нее.

Вернулась и села на стул.

14:10.

14:15.

Я закрыла глаза и медленно досчитала до ста.

14:17.

К Розите я потеряла интерес примерно через неделю, когда выяснилось, что она не любит сидеть на руках, не любит мыться, не отзывается на имя вопреки тому, что писали на интернет-форумах. Да и вообще, не слишком-то умная. Убираться в клетке вовремя я забывала.

– Во сколько твои мультики начинаются, ты не забываешь! – гремела мама, подметая щеткой сено вокруг клетки. Розита издавала нежные трели, когда она заходила в детскую, но маму это только сердило. – Ты еще распелась тут! – говорила она Розите.

– Давай я уберу, – всегда предлагал папа, если был дома.

– Обо всем вам надо напоминать! – если она заводилась, успокаивать ее было бесполезно.

Где-то через месяц я забыла закрыть форточку, когда уходила в школу, и к вечеру Розита зачихала. К утру она хрипло кашляла, и в тот же день тихо умерла. Я была в ужасе. Несомненно, это произошло потому, что я недостаточно о ней заботилась и не очень любила. Вечером папа забрал Розиту и похоронил на небольшом пустыре за каменной стеной на Радищева, где росли высоченные дубы. Иногда, проходя мимо, я вспоминала ее нежную трель.

– Автобус еще не пришел? – хозяйка подошла незаметно, и я вздрогнула так, что рюкзак упал с колен.

– Нет, но уже скоро, – ответила, поднимаясь.

– Сидите сколько хотите, – сказала мне она, перебирая стоявшие на полу пакеты с кошачьим туалетом.

Я села и смотрела, как она перебирает ценники и выставляет тяжелые пакеты елочкой вдоль узкого прохода между аквариумами.

14:20.

Она не придет. Я закрыла глаза.

– Вам нехорошо?

– Да, не очень.

– Может, хотите воды?

– Нет, спасибо. Я, пожалуй, пойду, – ответила я, поднимаясь и натягивая лямку рюкзака на плечо.

– Посидите еще, а то упадете в обморок.

– Спасибо, я дойду до дома, тут недалеко.

Посидеть очень хотелось, но не было сил выносить сочувствующий взгляд и заботу этой женщины. Она вела себя так, как все наши с папой знакомые, когда мама исчезла.

В 14:25 я вышла из магазина и на ватных ногах, не оглядываясь, пошла домой.

Дома, поминутно проверяя время, будто это могло что-то изменить, слонялась по квартире, прибирая разбросанные вещи и каждый раз забывая, что хотела сделать, пока, наконец, не легла на кровать и не уснула.

Мне приснился старый детский страх: я сижу за столом в своей комнате за уроками, а за спиной ко мне тянет лапы невидимое чудовище. Нельзя ни обернуться, ни закричать – до того страшно. Меня разбудила хлопнувшая входная дверь.

Папа вежливо постучал в мою комнату, хотя дверь была приоткрыта:

– Нина, я дома.

Села на кровати, посмотрела на свое отражение в зеркальной дверце шкафа. На щеке – красные полосы от подушки.

Папа на кухне разбирал пакеты с покупками. На них было название гипермаркета, куда мы ездили редко – слишком далеко. Заметив, что я рассматриваю пакеты, папа сказал:

– Был на встрече рядом. Решил зайти, закупиться.

Он складывал в морозилку упаковки пельменей и вареников, замороженные котлеты, колбаски, пиццу. Я достала из пакетов банан, надкусила кончик, почистила до половины.

– Пап.

– М?

– Мы с близнецами играем в одной команде в квесте. Ролевом. Про эльфов там и гномов.

Папа кивнул, выставляя в холодильник йогурты.

– У нас должна была быть встреча. Мы получаем зашифрованные записки о месте и времени. Наш эльф-связной прислал смс, что встреча, допустим, завтра, в школьной столовой в два дня. Но на встречу не пришел. Что мы могли понять не так?

– Место встречи было написано в тексте?

– Можно сказать.

– То есть вы точно знаете, что это столовая?

– Угу.

– А время?

– Тоже точно.

– Тогда, скорее всего, вашего эльфа кто-то перехватил по пути к вам. Орки, например.

Я молчала.

– Подожди. Ты сказала, смс? Во сколько вы его получили?

От подозрения у меня похолодели пальцы.

– Поздно. Кажется, около двенадцати. И оно было отправлено через интернет.

– Тем более через интернет. В смс-гейте могла скопиться очередь на несколько часов, и ты получила смс позже, после двенадцати. И дни перепутались. То есть встречу он назначил…

– На вчера, а я ждала ее сегодня, – закончила я

– Так ваш эльф – девушка? – спросил папа, улыбаясь.

– Девушка, – ответила я мертвыми губами.

Папа собрал пакеты и положил их в общий пакет под раковиной.

– Никто же не умер? Хочешь кофе? Есть вишневый пирог.

– Давай.

После кофе с пирогом я пошла в свою комнату, легла на кровать, не раздеваясь, и проспала до утра.

 

Глава 6
В которой Нина знакомится со следователем Клочковым

Следующим днем уроки тянулись бесконечно долго. Я тихонько рисовала учителей прямо на тетрадных листах. Поначалу учителя пытались со мной бороться, вызывали в школу папу и бабушку, назначали дополнительные занятия со школьным психологом.

Бессменный школьный психолог, Екатерина Васильевна, давала мне пачку бумаги, карандаши и говорила со мной. Рассказывала о сыне моего возраста, о том, что нужно учиться, а рисунки оставить на время после уроков, предлагала тесты со смешными пятнами. Я слушала и рисовала, тогда еще совсем неумело, улицу за окном и припаркованные машины, саму Екатерину Васильевну, стопку книг на столе и то, как красиво лежит на ней солнечный луч. Тогда еще совсем неумело, интуиция вела меня по цветам, формам, изгибам. Реальность переделывать я начала гораздо позже, наверное, после покупки новой шапки.

Через час, когда дополнительное занятие заканчивалось, я забирала готовые рисунки и шла домой или к близнецам. У близнецов меня всегда принимали как родную, никто не предлагал тестов и не заставлял делать уроки. Можно было валяться на ковре в детской и рисовать, или читать, или болтать с Настей о всякой ерунде, пока Ваня собирает из груды некрасивых продырявленных железок очередную модель, сверяясь с инструкцией. Через какое-то время учителя перестали со мной бороться, и в тетрадях по-прежнему появлялись одноклассники, школьные коридоры, лежащие в раковине отрезанные рыбьи головы, маскароны, бросающие тени на фасад дома напротив на закате. Тетради у меня заканчивались быстрее, чем у одноклассников.

На каждой перемене я находила тихий угол, чтобы набрать телефон следователя, но каждый раз слышала длинные гудки, пока перед последним уроком, геометрией, в трубке не раздался шорох и усталый, низкий, как я и представляла, голос, не сказал:

– Клочков слушает.

К тому моменту я отчаялась дозвониться и не сразу сообразила, что ему сказать, и пока подбирала подходящие слова, он раздраженно повторил:

– Слушаю, говорите!

– Здравствуйте. Я по поводу дела, которое вы ведете. – Тут я поняла, что не знаю, что соврать, и снова замолчала.

– Говорите быстрее, – повторил он. У него в кабинете открылась-закрылась дверь.

– Нина, дай посмотреть домашку. – Настя подлетела к моему рюкзаку и, не дожидаясь ответа, стала рыться в нем.

– По поводу дела о…, – я сделала над собой усилие, чтобы говорить канцеляризмами, как могла, – о пропаже моей матери, – я назвала имя.

– От какого года, напомните?

– От 2012-го.

– Да, такое дело есть. Что вы хотите узнать?

Настя наконец нашла нужную тетрадь в моем рюкзаке, шлепнула ею о свою парту, с размаху села на стул и стала ее изучать. Я опять помолчала, но врать все-таки не стала и сказала правду:

– Я бы хотела узнать новости по этому делу. Отец мне ничего не рассказывает.

– Вы ее дочь?

– Да.

– Вообще-то новостей нет почти никаких. Уже несколько лет. Мы все проверили, но зацепок, сами понимаете. – Я представляла, как он разговаривает со мной – прижав трубку старого дискового телефона плечом, параллельно щелкает по клавиатуре или просматривает папку с делом, не маминым, а новым, тем, по которому еще находятся какие-то новости, зацепки и ниточки, которые приведут к разгадке, и выросшие дети потерпевших не будут звонить следователю, чтобы узнать, что новостей по делу нет уже несколько лет.

– Могу я посмотреть, что вы нашли тогда?

На том конце провода почувствовалось раздумье, которое разрешилось:

– Документы показать не могу, но могу в общих чертах рассказать о ходе расследования и что удалось выяснить. Можете прийти с трех до четырех.

– Я приду! Приду! Куда идти?

– Ко мне в управление на Литейном, – ответил Клочков М.П. и положил трубку.

Я взглянула на экран – было около двух, как раз досидеть урок и доехать до Литейного. Интернет подсказал мне точный адрес управления.

Близнецы подозрительно посмотрели на меня, когда я сказала, что сегодня у нас с группой этюды в Ботаническом саду. Настя обиженно поджала губы.

– Сходим в кино сегодня вечером? – просила я, чтобы не казаться слишком уж занятой.

– Ага, сходим, – энергично согласился Ваня.

– На что? – спросила Настя, продолжая надувать губу.

– Все равно, – ответила я, думая о том, как бы поскорее ускользнуть.

– Я посмотрю, что идет поблизости и отпишусь, – сказал Ваня, имея в виду наш общий чат.

Я выскочила на улицу, под сыреющее небо, темное, как поздним вечером и понеслась мимо домов со столетней историей, мимо львиных голов, переплетающихся змей, драконов, поддерживающих балконы, на Литейный проспект. Прохожие были серыми, норовили попасть под колеса самоката: целаканты, архелоны, плакодусы. Они нервно отпрыгивали, когда я тренькала звонком самоката.

Управление находилось в большом нескладном здании послевоенной постройки. Оно хмуро таращилось окнами на глухую пробку на проспекте. Внутри я спросила у охранника, как мне найти следователя Клочкова. Он записал мою фамилию в потрепанный журнал и сказал подняться на пятый этаж.

Пятый этаж управления был похож на отделение полиции, но не такой многолюдный.

У пробегавшего мимо молодого человека, имевшего причастный вид, я спросила, как мне найти Клочкова.

– Женька, – окликнул он коллегу, шедшего нам навстречу, – девушка интересуется, где найти Клочкова.

– Клочкова? Кто такой Клочков?

– Точно не знаю. Следователь, наверное. Клочков М.П., – для верности я протянула им квадратик с именем и телефоном. Они взяли его и внимательно изучили с обеих сторон, нахмурившись.

– Саня, тут девушка ищет Клочкова, – они остановили другого проходящего мимо молодого коллегу.

– Отстаньте от девчонки, – ответил тот, отбирая у них и возвращая мне записку.

Он указал на дверь, напротив которой мы стояли. На ней была табличка: «Кабинет №53. Клочков Михаил Петрович. Старший оперуполномоченный уголовного розыска по Центральному району Санкт-Петербурга».

Под громкий хохот я постучала в дверь. Ответа не последовало. Постучала еще раз – погромче.

– Кто там такой вежливый? Входите, – раздался голос, с которым я говорила два часа назад.

Я вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.

Кабинет Михаила Петровича был почти копией кабинета участкового: тот же тусклый свет из единственного зарешеченного окна, покрытого пылью с обратной стороны, такие же пухлые папки дел, занимающие все подоконники, столы и стулья. Разве что пол был свободен, на нем даже была потертая ковровая дорожка, заканчивавшаяся не доходя до стола следователя.

Клочков оказался точно таким, каким я себе его представила: невысокий, полноватый, с зачесанными назад седоватыми волосами, на лбу – залысины, морщины у глаз. Осталось узнать, на самом ли деле он одинок.

Он встал и протянул мне руку. Я с опозданием протянула свою в ответ – никто раньше не пожимал мне руку при знакомстве. Он, видимо, был удивлен, увидев перед собой подростка.

– Вообще-то я не имею права разговаривать о делах с несовершеннолетними, – он смотрел мне прямо в глаза. – Сколько вам лет?

– Девять… то есть четырнадцать, – запнувшись, ответила я, невольно касаясь того кармана в рюкзаке, где лежал недавно полученный паспорт.

Он улыбнулся, давая понять, что это не одно и то же.

– Коли вы пришли, спрашивайте, что вас интересует. Вы, кстати, очень похожи на потерпевшую. То есть, извините, на мать, – поправился он.

– Откуда вы…, – начала я и осеклась, поняв, что в деле наверняка множество фотографий мамы. Вспомнила, как мы с папой сидели у компьютера и выбирали те, где ее лицо было хорошо видно, с разными прическами, с шапкой и без.

– Я не знаю, – честно сказала я. – Расскажите в общем, что удалось узнать.

Его начинала раздражать моя наглость, но он быстро заговорил:

– Дело попало ко мне два года спустя, когда его перевели в уголовные. Это значит, что потерпевший с большей долей вероятности считается погибшим. – Он посмотрел на меня, как я отреагирую, но я сидела спокойно – я знала, что она жива. – Мы проверили все с самого начала: опросили свидетелей, отработали основные версии.

– Но меня вы не опрашивали?

– Да. Муж потерпевшей… гхм… то есть, твой отец попросил не трогать тебя. Мы воспользовались уже имеющимися показаниями.

– Какие были версии, почему она ушла?

– Причина была не в асоциальном поведении, очевидно. Поэтому первым подозреваемым был муж. – Я отрицательно покачала головой. – Но у него было алиби. Второй причиной обычно бывает работа. Мы опросили всех ее коллег в НИИ, начальство. Ее работой, вы, наверное, знаете, было изучение старых штаммов. Готовилась защищать кандидатскую, писала статьи для зарубежных журналов. Хорошая карьера, но не настолько, чтобы стать объектом зависти или убийства.

На столе требовательно затренькал сотовый, он посмотрел на экран и сбросил звонок.

– Дополнительный опрос друзей, соседей, проверка камер наблюдения ничего не дали. Она просто исчезла. Знай мы причину, было бы легче найти тело или ее саму. – Он перебирал листки с записями, приклеенные к монитору. – В общем-то, это все, что я вкратце могу вам сообщить. Вероятно, ваш отец и его адвокат расскажут немного больше, они вели свое расследование.

– Свое расследование? – изумилась я. – Ничего об этом не знаю.

– Вы были совсем ребенком, отец, наверное, не хотел вас лишний раз расстраивать.

Я вспомнила прогулки по пустым улицам, ветер и кофе навынос, пустоту и слезы по ночам, и не стала осуждать папу. Михаил Петрович начал складывать документы на столе, давая понять, что разговор окончен. Я встала, повесила рюкзак на плечо, не удержалась и спросила:

– Как думаете, она еще жива?

Он шумно вздохнул. Успокоение детей не входило в его обязанности.

– Возможно, но по статистике, вы понимаете…

– Спасибо, – я боролась с подступающими слезами. – До свидания.

– Всего доброго, – виновато ответил он, заметив мои слезы.

Я подошла к двери, взялась за ручку.

– Знаете, что, – раздался голос за спиной.

– Что?

– Я никогда раньше не видел, чтобы муж так… – Он подбирал слова. – Через меня проходит много подобных дел, вы понимаете, но никогда раньше я не видел человека, который любил бы потер… жену так сильно. Несколько лет он вел самое настоящее расследование.

– Я думала, он давно перестал ее искать.

– Думаю, вам следует поговорить с вашим папой.

Выйдя из кабинета, я поняла, что Михаил Петрович – первый за долгое время незнакомец, который не показался мне морским чудовищем.

 

Глава 7
В которой Нина учится кататься на скейтборде

– Теперь отталкивайся одной ногой. Ногой отталкивайся! Да не руками от меня, а ногой!

– Это не так просто!

– Давай уже!

Я оттолкнулась и, проехав сантиметров десять, судорожно схватилась за Ванино плечо, балансируя на скейте.

– Пробуй еще раз.

– Можетнуегонафиииииии-и-и-и, – завыла я, ускоряясь на доске.

– Едешь, едешь! Отцепись от меня! – кричал Ваня, пытаясь оторвать мою руку.

– Нет! – я вцепилась в него обеими руками.

– Ну ладно, спрыгивай, передохнем, – сказал он, вытирая пот со лба.

Я спрыгнула с доски как раз напротив стеклянной двери магазина. Посмотрела в отражение и спрятала спутанный хвост в капюшон. В Парадном квартале было, как всегда, пустовато и ветрено. Зато удобно учиться кататься на скейте – никого не собьешь.

Ваня сел на скамейку у входа в магазин. Он тяжело дышал, видно было, что устал больше меня. Мне стало неудобно.

– У Насти лучше получается?

– Нет, – мрачно ответил он. – Зря деньги потратил, походу.

– Нам и на самокатах неплохо.

Ваня раздраженно фыркнул.

Пару недель назад он решил, что нам пора пересаживаться на скейт-борды, потому что мы уже выросли из самокатов. На сэкономленные и заработанные на домашках по математике для старших классов деньги он купил подержанную доску. Но нам с Настей она не покорялась.

– Можешь кататься на скейте, а мы останемся на самокатах.

Он молчал и раздраженно щелкал кнопкой кармана куртки. Я ждала, когда его отпустит.

– Хочешь мороженого? – предложил он, опередив меня.

– Давай.

Он зашел в магазин.

Я снова посмотрелась в его стеклянные двери, как в зеркало. Девчонка в куртке, джинсах и кроссовках. Капюшон и перчатки с обрезанными пальцами – так меньше мерзнут, когда рисуешь. Пальцы и перчатки – черные от карандашей.

Наверное, мама не позволила бы, чтобы я ходила так, как обычные подростки. Она всегда наряжала меня, но не как большинство мам – в розовые кружева и бантики, а в холодноватые сдержанные наряды, как взрослую. Почти в такие же, какие носила сама.

Когда папы не было дома, я заводила компьютер в его комнате и пересматривала старую фотогалерею. На них я выглядела как картинка из глянцевого журнала, даже в младенчестве, на фотографиях, сделанных на телефон.

– Ты моя красотка, – говорила она, застегивая пуговку, а потом целовала в нос.

В первый год после того, как она от нас ушла, я донашивала старые вещи. Через год папа заметил, что я из них выросла и пора бы, как он выразился, обновить гардероб. С тех пор я обновляла гардероб четыре раза: пар пять джинсов, десяток футболок, безликие куртки, шапки и шарфы отличались только размером. С маминого исчезновения я получала от окружающих, кроме папы, слишком много сочувствия. Горы невыносимого понимания. Новая одежда была как защита. Она делала меня менее заметной. Она не выделяла меня из толпы.

Ваня вышел из магазина, держа в руках коробочку с мороженым.

– Только на одну хватило, – смущенно сказал он, протягивая мне ложечку. – Стоит как крыло от Боинга.

– Ну да. Это же элитный квартал. И мороженое тут тоже элитное.

Мы ковыряли ложечками в коробочке.

– А ничего так, – сказала я, выскребая розовые остатки с кусочками клубники.

– Еще бы.

Настроение у него улучшилось. Он прочитал состав и поискал, куда выбросить коробочку. Возвращаясь от урны, бодро спросил:

– Ну что, продолжим?

Я притворилась мертвой. Он наклонился близко ко мне:

– Я чувствую, что ты еще дышишь, вставай.

Я встала, стараясь не смотреть в двери магазина. Взялась за Ванино плечо и запрыгнула на скейт обеими ногами.

– Теперь отталкивайся правой ногой.

Оттолкнулась.

– Я сказал правой!

С фото на меня смотрели хорошенькие девочки. Пухлая трехлетка в платье в красно-синюю клетку, кокетливо склонив голову, позирует, сидя на лосе-качалке. Семилетняя девочка с челкой сидит на изогнутой иве, нависающей над прудом, напряженно улыбаясь – в тот день я ужасно боялась соскользнуть со ствола. Девятилетняя девочка во взрослом платье-футляре, на груди блестит брошь, улыбается с семейного фото: я сижу на кожаном диване, на подлокотниках – мама и папа. Мама тоже в сдержанном платье-футляре того синего оттенка, который, как она считала, подчеркивает ее глаза. Папа, как обычно – рубашка-поло, джинсы, замшевые ботинки. Мама не смогла уговорить его в тот день одеться наряднее. Папин единственный костюм без дела висел в гардеробном шкафу в их комнате. Но мама не слишком настаивала. Она говорила, что семья не должна быть одета по одному лекалу, и нас с ней вполне достаточно. Красивая одежда была ее второй одержимостью после науки.

Последний год я часто думала, что мама с папой были совсем непохожи. Мама любила наряжаться и ходить в гости. Папа одевался как придется и проводил свободное время со мной или за компьютерными играми. Мама была увлечена наукой, исследованиями, рассказывала мне на ночь байки про эволюционный отбор, а папу воодушевляли только команды и функции. И мы с мамой, разумеется. Он увлекался хорошим эспрессо и отстрелом зомби на экране монитора. Ему не были нужны вечеринки, костюмы, научные исследования, да и эволюция вместе с ними. Маму волновала моя социализация, успеваемость по английскому и подозрение на дислексию. Папу ничего такого не беспокоило. Он говорил, что я – отличный ребенок.

– Ты не сможешь ездить на маленькой скорости. Нужно разогнаться, чтобы лавировать.

– А если я не хочу лавировать?

– Придется захотеть, – прокряхтел Ваня, потому что я снова вцепилась в него обеими руками. – Так. Давай еще раз.

Я забралась на скейт, раскинув руки для равновесия. Было очень страшно. Оттолкнулась и медленно поехала. Оттолкнулась еще раз и поехала быстрее.

– Молодец! – кричал Ваня мне в спину. – Теперь усиливай давление, чтобы повернуть!

Я усилила, но не повернула. Усилила еще раз, но только разогналась и поняла, что скейт уже не контролирую. Меня несло прямо в кучку нянек, болтавших на детской площадке.

– Стой, куда!? – кричал сзади Ваня.

Наконец я нашла правильную точку нажима и повернула не доезжая до разбегавшихся нянек. На этот раз скейт понесло в другую сторону, прямо в витрину салона красоты.

– Спрыгивай, спрыгивай!

– Аааа!

Спрыгнуть у меня не хватило смелости. Я присела на доске и неловко повалилась вместе с ней прямо у входа в салон. И снова смотрела на свое отражение – потертая мышиная куртка, лохматый хвост опять свисает из капюшона. Болел локоть.

– Ударилась? Сильно? – Ваня подбежал и тряс меня за руку.

– Знаешь, что? – заторможенно сказала я.

– Что?

– Выброси ты этот свой скейт, – ответила я, поднялась и, потирая ушибленный локоть, пошла прочь из элитного квартала.

 

Глава 8
В которой читатель знакомится с приютом и его обитателями

Каждую субботу в полдень я садилась на автобус, который вез меня на Обводный. Там в одном из лепившихся друг ко другу промышленных зданий, окнами глядевших на обмелевший канал, втиснулся приют. Мне не давалось запомнить его название, кажется, что-то о детях, попавших в сложную жизненную ситуацию.

Среди череды постоянно меняющихся постояльцев были двое, которые попадали сюда постоянно: Родик и Улитка. Они сбегали из дома, и раз недели в две полицейские отлавливали их на вокзалах или в холлах метро и доставляли в приют. Так продолжалось не меньше года – столько, сколько я работала волонтером – так называли меня и еще пару ребят, которые приходили позаниматься с постояльцами или, правильнее – воспитанниками. Папа не одобрял моего волонтерства и называл детей беспризорниками, но я привыкла к приюту и детям, хоть все вокруг и находили это странным.

Кроме меня по субботам приезжали еще двое. Витя занимался с воспитанниками музыкой – играл на расстроенном пианино, Арина делала с приютскими поделки. Кривоватыми шедеврами были уставлены подоконники зарешеченных окон. И ей и Вите приходилось писать короткие отчеты о влиянии арт-терапии на группы детей, и каждую субботу, уходя, я видела, как в одной из комнат они сидят, склонившись над бумагой с отчетом. Они получали за работу деньги, я же была простым волонтером, которым, как подозреваю, закрывалась дыра в отсутствии педагога по художественному воспитанию или что-то в этом роде.

От остановки нужно было пройтись с полкилометра. Спрыгнув с автобуса у Балтийского, я посмотрела на экран телефона – до начала занятия оставалось еще сорок минут. Поэтому перешла Обводный по мосту и в одном из тысячи лотков у вокзала купила несколько пачек печенья. Арина и Витя всегда говорили мне, что у меня комплекс вины перед подопечными за мое благополучное детство. Они не знали, что мы с папой живем вдвоем.

Небо низко нависало над городом. Прохожие кутали от холода серо-безликие лица в шарфы. Ветер холодно дул по каналу, осыпая правую щеку градом колючих снежинок. Сегодня особенно чувствовалась серая небесная тяжесть, плохое настроение прохожих. Отчетливее были видны их сморщенные рыбьи лица, напряженные руки, сжимавшие сумки и рюкзаки, напряженные плечи. У перехода на нужную сторону стояла парочка хищнозубых рыбешек. Я посмотрела на их лица и встала подальше.

Желтое здание приюта недавно отремонтировали, но сразу после ремонта в нем поселился запах временного пристанища. Здешние обитатели не очень-то ценили его, что было причиной постоянной грусти у заведующей этого места.

С ней я столкнулась при входе – она разбирала коробки под лестницей, ведущей наверх к спальням и игровым.

– Здравствуйте, Инна Григорьевна, – сказала я спине, выглядывавшей из-за коробок.

– Привет, Нина, – ответила спина, не оборачиваясь.

– Помочь? – предложила я, подходя, скорее из вежливости – мой урок начинался через двадцать минут.

– Да, придержи вот это. – И я перехватила у нее две стоявшие друг на друге тяжелые коробки, другой конец которых опирался на такие же нижние.

Инна Григорьевна посветила себе фонариком и прочитала наклейку на нижней коробке:

– Так… так… тааак, все правильно, тетради двенадцать листов. Задвигай обратно, – сказала она и потащила мои коробки со своей стороны. Вместе мы выровняли башню и выбрались из-под лестницы.

– Потеряли заказ на тетради, Арине понадобятся, – пояснила заведующая, поправляя прическу.

С виду она не напоминала человека, который чем-то руководит: всегда растерянно-добродушное выражение лица, нелепые наряды – пестрые юбки, яркие шарфики. Такие странноватые пугливые женщины обитали в папином офисе в кабинете с табличкой «Бухгалтерия». Ей больше подошла бы работа в таком кабинете с кадками с фикусами и непрерывно чадящим увлажнителем на подоконнике.

Я поднялась на второй этаж, снимая на ходу куртку и шапку, но, подойдя к игровой, услышала, что предыдущий урок еще не закончен. За дверью бренчало расстроенное пианино и нестройный хор выводил:

– Жил да был черный кот за углом, и кота ненавидел весь дом!

Я сложила одежду на скамейку у двери, присела и вспомнила, что не подготовилась к сегодняшнему занятию. Обычно я делала это в автобусе, но сегодня мысли были заняты другим. Занятий в обычном смысле проводить было невозможно, дети слишком часто менялись, поэтому я перед встречей накидывала карандашные наброски для раскрасок: раскрывший рот маскарон с гривой льва, перекресток в историческом центре с обшарпанными домами, люди или животные. В голове мгновенно вспыхнула картинка будущей раскраски. Достала альбом и карандаш. На листе появился чуть заостренный овал, одну сторону которого я превратила в хвост. С другой стороны – широко открытая пасть с огромными зубами. Несколькими штрихами – море: пробивающийся на глубину солнечный свет, волнение воды. От мегалодона, пуча глаза, что было сил уплывала утыканная плавниками кистеперая рыбка. На остальных десяти листах я набросала только мегалодона – судя по звукам, занятие с Витей заканчивалось:

– Жил да был зеленый кот за углом! – так они проходятся по всем цветам радуги, плюс черный и белый.

Еще пара набросков, и через желтого и красного кота Витя поблагодарил всех и объявил перерыв. Подопечные с облегчением, которое чувствовалось даже через дверь, вскочили и направились в коридор.

– Нинка! – закричала Улитка, едва увидев меня, и бросилась обниматься. Улитка всегда такая – восторженная и радостная. Кудрявые волосы вытравлены до соломенно-желтого, на ногтях вечно ободранный лак. Остальные, безразлично нас оглядев, прошли в свои спальни. Им было известно, что через несколько дней их отправят обратно домой, поэтому наши занятия они, как говорил Витя, «отбывали».

– Вот, держите, – я протянула Улитке пакет с печеньем. Она тут же достала одну упаковку, надорвала ее и засунула печенье в рот. – Это для всех, – сказала я, стараясь не сердиться.

Она послушалась, и, болтая какую-то чепуху, стала раскладывать печенье в пластиковые тарелки на неубранном столе.

– Надолго здесь? – спросила я, обращаясь сразу к ней и Родику, сидевшему за столом.

– Пока не выгонят, перекантуемся, – ответил Родик, пожав плечами.

– Вы успеваете побыть дома?

– Я в прошлый раз два часа выдержал, пока батя не начал лупить. – Сказал он, – Улитка вот сутки была, за малыми смотрела, пока отчим ейный…

– Не пугай одуванчика, – перебила его Улитка, имея в виду меня.

Родик замолчал. Я в самом деле не могла слушать их историй, которые они всегда рассказывали буднично и как-то отстраненно.

Я смахнула со стола крошки, поставила краски, карандаши. Улитка принесла воды. Пришлось два раза пройтись по комнатам, пока все дети старше десяти собрались в игровой. Дети с внимательными глазами, крепко сжатыми губами, одетые всегда в одежду на несколько размеров больше чем нужно – почему-то в приюте никогда не находилось для них одежды по размеру.

– Вот вам наброски мегалодона. – Я раздала каждому по листу. – Нужно дорисовать их и раскрасить чем хотите, – я кивнула на краски, фломастеры и карандаши в середине стола. Новенькие внимательно рассматривали меня – мелкие хищники примерялись, с какого бока удобнее меня тяпнуть.

– Что такое мегалодона? – спросил кто-то из них.

Не хотелось пускаться в долгие объяснения. Новенькие продолжали шарить по мне глазами, и мне захотелось выйти. Вспомнила, что телефоны у обитателей приюта забирали на время пребывания.

– Гуглите, – ответила я, положила на стол свой телефон и вышла.

В коридоре я присела на скамейку, но за дверью тут же послышался звук отодвигаемых стульев – ребята бросили раскраски и разбрелись по игровой. И, пока никто из них не вышел и не обнаружил меня сидящей напротив двери, спустилась на первый этаж и села на коробки под лестницей. Удали это сообщение. Почему, если это была она, она просто не позвонила или не пришла? Мы жили точно там же, и даже номера телефонов у нас не поменялись. Номер телефона… Почему я раньше не догадалась? Нужно позвонить на мамин номер! Я вскочила, едва не ударившись головой о лестницу, и похлопала по задним карманам джинсов, куда обычно клала телефон. И с досадой поняла, что оставила телефон у детей.

– Дети бывают разные, повторюсь, – приближался сверху голос Инны Григорьевны, – но у всех ситуация в целом более-менее одинаковая – неблагополучная обстановка в семье. Мы, понимаете, пытаемся сделать так, чтобы здесь они немного передохнули перед тем, как их вернут в семьи. Родители часто или наркоманы или алкоголики, но пока не лишены родительских прав, поэтому детям приходится возвращаться. Даже в таких семьях им лучше, чем в детдоме, – она повернула голову к невидимому собеседнику, и я увидела, как он согласно кивает головой. – Иногда они не называют свое настоящее имя, и проводят у нас больше времени, чем обычно. Изредка мы имеем дело с одними и теми же детьми. Иногда бывают из других регионов…

– В целом понятно, чем вы занимаетесь, – произнес в ответ низкий мужской голос, показавшийся смутно знакомым.

– Понимаете, у нас нет конечных результатов, по которым мы могли бы отчитаться перед спонсорами – ни по количеству вылеченных людей, ни по количеству, например, усыновленных, как в других фондах. Но мы считаем, что тоже делаем очень важное дело – даем приют отчаявшимся, пусть и на несколько дней.

Они дошли до первого этажа и остановились у входной двери.

– У нас есть множество мероприятий по профориентации и образованию. Каждую неделю проводим занятия по музыке, арт-терапии, рисунку. Но дети немотивированы, многие никогда не посещали школы.

Мне было неудобно оставаться невидимым слушателем, и я вышла из-под лестницы с видом, будто занималась там чем-то важным.

– А вот и Нина, она ведет кружок рисования, – сказала Инна Григорьевна, как будто выходящие из-под лестницы люди были обычным делом.

– Я думал, ваши преподаватели несколько старше, – ответил ее собеседник, рассматривая меня.

Откуда-то он был мне знаком – невысокий, плотный, широкие плечи, коротко остриженные седые волосы. Карие глаза и безупречные вставные зубы… Веселая музыка, лужайка перед двухэтажным домом, множество людей вокруг. Мама в пестром летнем платье, волосы заколоты украшением-бабочкой. Вадим Петрович. Директор НИИ, в котором работала мама.

– Нина, – он рассматривал меня, вспоминая. – Ты – Нина, дочь…

– Да, – ответила я до того, как он назвал ее по имени.

– Нина – дочь моей сотрудницы, подававшей большие надежды, – пояснил он Инне Григорьевне.

Но голова Инны Григорьевны была занята другими вещами:

– Конечно, нам постоянно требуются расходные бытовые вещи, что-то постоянно ремонтируем, обновляем. Те же краски и бумага для занятий, да, Нина?

– Да, – с энтузиазмом подтвердила я. Все-таки непонятно, как она справляется с работой, причем довольно успешно. Наверное, всех подкупает ее простота – у приюта щедрые спонсоры.

Вадим Петрович, а он был, очевидно, кандидатом в спонсоры, застегивал пальто и надевал вязаную шапку:

– Моя помощница свяжется с вами в течение следующей недели. Большие суммы перечислять мы не можем, но понемногу, раз в месяц… – Инна Григорьевна согласно кивала. Ее телефон зазвонил, она попрощалась и направилась в свой кабинет.

Вадим Петрович повернулся ко мне, натягивая перчатки.

– Как ваши с папой дела? Я видел его год назад, он сказал, что новостей по-прежнему нет, ни плохих, ни хороших.

– Ничего с тех пор не изменилось, – ответила я, завороженная его ровными искусственными зубами.

Вадим Петрович не знал, что на это сказать. Он поправил шарф, а потом ему, видимо, пришла идея:

– Знаешь что, ведь мы по-прежнему собираемся на вечеринки. Старой компанией, как раньше. Теперь все мамины коллеги работают в моей компании. Вот, – он протянул мне визитку, – в следующую субботу у меня. Ты помнишь адрес?

Я была у него дома много раз – на вечеринках всем были рады, и детям тоже.

– Адреса нет, но помню, как добраться.

Он взял визитку обратно, достал из внутреннего кармана солидного вида авторучку, щелкнул кнопкой и написал адрес на обороте. Внимательно посмотрел мне в глаза, отдавая ее обратно:

– Папу тоже бери с собой.

Похлопав меня по плечу, он вышел на улицу, впустив облако снежинок.

На обороте было: «Ул. Пестеля» и номера дома и квартиры. Можно дойти пешком.

Вернувшись в класс, я обнаружила учеников за делом – все раскрашивали мегалодонов, каждый на свой лад. Были тут и желтые и зеленые в крапинку. Дети пыхтели носами.

– Хотели свалить, но я разъяснила, че к чему, – услужливо сказала Улитка, полоща в воде кисточку. Вода уже была густой от красок.

– Надеюсь, ты им не угрожала?

Она захихикала:

– Не-а. Вот эти вообще по-русски ни бельмеса. – Она ткнула кисточкой в сторону двух мальчишек-узбеков или таджиков, с виду – братьев. – А вот этот ниче не понимает, вроде как тупой, – она ткнула в бок кисточкой своего соседа, мелкого беленького мальчика.

– Он с немой бабкой жил, – сказал Родик, выдвигая в центр стола своего красного мегалодона, – все понимает, но ниче не говорит, как собака.

Все безобидно захихикали. У всех этих детей были свои истории. Я старалась отключаться – думать о светотени или толщине штрихов, когда они рассказывали о родителях или о романтичных ночевках в подъездах, или о рейдах полиции и изоляторах до выяснения. Вот и сейчас, когда Родик рассказывал то, что узнал от нянечек, я вспоминала вечеринки у Вадима Петровича. Они были непохожи на дни рождения или застолья у родственников.

В огромной квартире на Пестеля нас встречала пара терьеров: Федя и Таша. Они подпрыгивали, пытаясь лизнуть нас в лицо. Мама и папа были для них слишком высокими, а вот мне всегда доставалась порция горячих собачьих слюней. В гостиной, освещенной хрустальной люстрой с десятками лампочек, уставленной тяжелой деревянной мебелью, в центре стоял стол, с первого взгляда вызывавший трепет. Он всегда был заставлен закусками, фруктами и сладостями. В гостиной нас приветствовали хозяин и его жена. У них за спиной говорили, что выглядят они одинаково, только прически разные. Мамины коллеги постоянно шутили на эту тему. Гостиная и вообще вся квартира была полна народу – приглашались самые подающие надежды сотрудники НИИ, их семьи вместе с детьми. В коридоре тут же затевали футбол, потом играли в крокодила, причем взрослые играли наравне с детьми. Вадим Петрович, развалившись в кресле, никогда не играл с нами, только наблюдал. Иногда он шел в кабинет, откидывал крышку пианино – не электронного, настоящего, и играл джазовую импровизацию, а мы садились где было место, хоть на пол, и слушали.

– Очень демократичный, – отзывалась о нем мама.

– Себе на уме, – говорил папа. Вадим Петрович всегда казался ему то слишком напыщенным, то недостаточно искренним.

– В тебе говорит неудавшийся бизнесмен, – смеялась мама.

Папа обижался.

После того, как мама исчезла, нас еще приглашали на субботние посиделки. Мы даже пришли один раз, и сразу поняли, что зря. Коллеги и друзья мамы не знали, что нам сказать, опускали глаза и произносили неловкие слова сочувствия. Вокруг нас возникла зона отчуждения метра на два. Даже я, совсем ребенок, сразу почувствовала это. Папа, сославшись на работу, поспешил уйти. Помню, что, выйдя из парадной на оживленную улицу Пестеля, я заплакала. Но сейчас, сидя в игровой и пытаясь не слушать рассказы подопечных, думала, почему бы не пойти. Возможно, кто-то из ее бывших коллег расскажет мне больше того, что рассказал Клочков и о чем умолчал папа.

– Нина, скажи ему, – Улитка отбивалась от Родика, который хотел сбрызнуть ее картинку красной краской.

– Я ж чуть-чуть, – ржал Родик, пытаясь добраться до рисунка, который Улитка держала на вытянутой руке, другой рукой отбиваясь от него.

– Уля, Родион, занятие еще не окончено, – сказала я, поймав у себя интонацию, какой говорил Груздев, когда сердился.

Они мгновенно уселись на свои места. Вообще-то кроме рисунка наши уроки предполагали общение, но разговоры меня пугали, поэтому после урока я просила ребят собрать со стола и уходила. Так было и в этот раз.

Спускаясь по лестнице, я рассматривала визитку. ОАО «Медицина будущего». Генеральный директор – Додонов Вадим Петрович. Адрес – тот же, что мамин НИИ. Очень странно, визитка изменилась с директора НИИ на директора ОАО. Пожалуй, все же стоит сходить на следующую субботнюю вечеринку и разузнать, что изменилось. «Проверили все версии» – сказал Клочков. Может, они что-то упустили? Может, дружный коллектив чего-то им не договорил?

Вечером я рассказала папе о встрече с Вадимом Петровичем. Он вздрогнул, услышав его имя, – или мне показалось?

– Почему бы и нет, – сказал он с колебанием, причину которого я не поняла.

И только поздно вечером я вспомнила о своей идее со звонком. Закрылась в комнате, нашла в адресной книге мамин номер, нажала на зеленую кнопку. Но металлический женский голос из телефона выдал:

– Абонент находится вне зоны действия сети.

И короткие гудки.

 

Глава 9
В которой особенно ничего не происходит, кроме последнего абзаца. Хотя, как посмотреть…

На неделе я не получила ни одного сообщения. Но я уже заразилась желанием узнать, что произошло на самом деле. Я перестала верить всему, что мне говорят и быть безмолвным свидетелем происходящего, взирающего со стороны, как на экран в кинотеатре. Мне хотелось действовать, хоть я и не представляла, что могу сделать.

Весна никак не наступала. Близнецы проводили время на дополнительных занятиях по математике и в секциях, а вечерами собирали свой пазл. В отличие от меня, их картинка стала проясняться: детали по краям картины нарастали больше, хоть до полной картины было еще далеко, зато в центре лежал полностью готовый медвежонок и половина медведицы.

Всю неделю я болталась по Пескам на самокате или пешком, надев на себя миллион кофт, призванных защитить меня от пронизывающего ветра, с лицом, замотанным шарфом, чтобы закрыть его от снега. Я гнала самокат по Суворовскому, Кирочной или Шпалерной, изредка останавливаясь, чтобы сделать фото маскарона или граффити, пока их не закрасили. Нева уже растаяла и несла свои мутные воды в залив. Небо, вода, набережная и ее противоположная сторона, кроме красно-коричневых Крестов, были серыми. Все оттенки: от грязно-белого до почти черного по вечерам неба. Солнце не хотело показываться в городе. Не этой весной.

На набережной я делала фото недавно установленного парусника. Дома распечатала фото и сделала из него коллаж: железный корабль плывет по морю, полному химер. Они вытягивают шеи и пытаются потопить его.

Всегда со мной был рюкзак с бутылкой воды, альбомом и карандашами. Николай Сергеевич неодобрительно смотрел на результаты моих шатаний по городу: искривленные пропорции набережной Фонтанки, под мостом – экскурсионный катер с японскими прогнатодонами, потусторонние пустые коридоры-улицы Коломны с провалами окон, деревья Летнего сада, тянущие хищные лапы за спиной у девятилетней девочки на самокате. Он отмечал мелкие ошибки, но я видела, что он недоволен настроением рисунков. Раньше я рисовала то же самое, но без чудовищ и хищных лап – веселых туристов с фотоаппаратами, людей в очереди в кафе. Груздев всегда говорил, что у меня дар рисовать жизнь как она есть. Но я ничего не могла с собой поделать.

В пятницу после уроков я не поехала домой, а завернув за угол, проехала метров сто и остановила самокат перед НИИ, в котором работала мама.

Папа всегда смеялся, что мы очень удобно устроились – никому из нас не были нужны ни автобусы, ни метро. До маминой работы было меньше пяти минут пешком. Раньше я часто приходила к ней после уроков, если не было занятий или секций. Вадим Петрович был демократичным, а вахтерша – глуховата и слеповата. Поэтому все дети сотрудников проводили много времени на работе у родителей.

– Я к Анне Аркадьевне, – говорила я вахтерше, она согласно кивала и нажимала на кнопку пропуска.

– К Наринэ Фаруховне, – говорила я в следующий раз, и меня пропускали.

– К Акакию Велимировичу. – И вертушка приветливо пищала.

НИИ расположился в одном из исторических особняков нашего округа. Зеленый особняк в стиле барокко стоял отдельно, за собственным забором, на котором дряхлели огромные гипсовые вазы с обильно выложенными фруктами. Место, куда мама не дошла, оставив меня в школе. Казавшееся приветливым здание теперь напоминало замок: заостренные углы, лепнина, пухлые младенцы на фасаде и даже вазы казались зловещими. Из-за забора выглядывали голые стволы тополей.

Я нисколько не сомневалась, что зайди я сейчас внутрь, меня беспрепятственно пустит та же глуховатая вахтерша, и я смогу погулять по просторным комнатам, заставленными стеллажами с документами. Но вместо этого я развернула самокат и поехала к близнецам.

В последнее время, когда я была занята своими мыслями, а близнецы – своими делами, мы проводили вместе мало времени. Такое у нас иногда случалось, но впервые я чувствовала что-то вроде отчуждения. В поведении близнецов ничего не изменилось, но мне казалось, что я не была больше таким уж желанным гостем у них дома. Что они вели себя чуть-чуть более безразлично. Впрочем, я вела себя точно так же: после уроков сразу уезжала, отговариваясь занятиями в академии или делами с бабушкой или папой. Наверное, они догадывались, что это неправда – врать я никогда не умела.

Дома был только Ваня. Он открыл мне дверь и молча пошел в свою комнату. В их комнате на полу, окруженный разбросанными вещами, по-прежнему лежал пазл. Потертый ковролин тоскливо глядел из незанятого пространства.

Ваня делал домашку по физике, я присела на пол и пыталась найти хоть одну верную деталь для пазла. Но ни одна очевидно не подходила по цвету. Через пятнадцать минут у меня заболели глаза, тем более в комнате было темновато – настольная лампа освещала только письменный стол, один на двоих близнецов. Потом бросила пазл, подошла к окну и заметила, что по нашему дому от фундамента и уже до второго этажа пошла трещина, похожая на реку с притоками. Я хотела взять альбом и рисовать реку, текущую среди окон и лепных украшений с фруктами и лентами, но Ваня закончил делать домашку, закрыл учебник и тетрадь, выключил лампу и повернулся ко мне:

– Есть будешь?

– Хочу, – ответила я.

– Пойдем.

В прихожей по дороге на кухню я взглянула на себя в зеркало. Мама была не красавицей, но умела, как говорила бабушка, «себя подать». Мне ее способность не передалась. Я сняла резинку, пригладила волосы и перевязала хвост – так хотя бы аккуратнее.

На кухне Ваня гремел кастрюлями. Вытаскивал каждую из холодильника, открывал, принюхивался и ставил в раковину. В раковине скоро закончилось место, впрочем, кастрюли в холодильнике тоже закончились.

– Ничего похожего на еду. Пойдем за варениками, – он прошел мимо меня, снова странно на меня взглянув.

– Пойдем за варениками.

Мы оделись, – зря только перевязывала хвост, – и пошли в супермаркет за углом. На перекрестке без светофора я, не посмотрев налево, шагнула на зебру. Одновременно с автомобильным гудком Ваня дернул меня за руку. Меня развернуло назад, и Ваня, схватив меня, оттащил обратно на тротуар. Секунду он крепко прижимал меня к себе.

– Смотри, куда прешь! – раздалось из открытого окна машины.

– Дуй отсюда, – отчетливо ответил Ваня.

Стекло поднялось, и машина проехала мимо.

– Смотри, куда идешь, в самом деле, – сердясь, сказал мне Ваня, не глядя.

Но мою руку не отпустил, пока мы не перешли зебру.

В магазине мы выбрали из напольного холодильника два пакета с варениками: один с картошкой и грибами, другой – с творогом. В молочной витрине – сметану и масло.

– Идем ко мне, у нас есть чистые кастрюли, – предложила я.

Дома неловкость рассеялась. Мы съели по полпакета того и другого, потом посмотрели «Тайную жизнь домашних животных» на пиратском сайте. В восемь вечера пришла Настя, и мы повторили вареники и кино, на этот раз – «50 оттенков серого», предварительно подтвердив, что нам уже исполнилось восемнадцать.

Ближе к ночи мой телефон требовательно брякнул смс-кой: «Сообщение отправлено через интернет. Возможно, это мошенничество. опасайтесь голого льва».

 

Глава 10
В которой Нина с папой идут на вечеринку

В субботу, проведя занятие по рисунку, я вернулась сразу домой. Папа уже был дома. Когда я загремела связкой ключей, вешая их на крючок, в спальне захлопнулись дверцы шкафа. По звуку мне показалось, что шкаф заперли на ключ. С недоумением зашла в спальню. Ничего необычного – небольшой беспорядок, папа на кровати в привычной позе с ноутбуком на коленях.

– Привет. Когда будешь готова выходить?

Посмотрела на шкаф – дверцы плотно закрыты. Впервые заметила на одной из дверей замочную скважину. Проверю позже.

– Сейчас переоденусь, отмою руки от красок.

Я показала ему разноцветные руки – сегодня мы тренировались наносить аквагрим.

– Что наденешь?

– Не знаю. Платье, наверное.

Я не задумывалась, что надену, но раздумывать было и не о чем – у меня было одно-единственное платье на каждый год. «Дежурное», – говорил папа. На все торжественные случаи: дни рождения, семейные праздники, походы в театр или на концерт. К школе предыдущее платье становилось мало, и я покупала следующее. В этом году у меня было простое синее платье с белым ремешком, по колено длиной. Оно мешковато сидело, зато было удобным – хоть через забор перелезать. На школьной новогодней дискотеке близнецы нарисовали на подоле неприличные картинки синими ручками. Я проверила – рисунки можно было заметить только зная, что они там есть.

Надела платье, но оказалось, что голова для него недостаточно чистая. Пришлось вымыть и закрутить волосы в пучок. Потом я показалась себе чересчур бледной и припудрила мешки под глазами и подкрасила губы блеском. Через час мы с папой вышли из дома и двинулись знакомым маршрутом.

Остерегайтесь голого льва. Мой невидимый помощник написал во множественном числе. Значило ли это, что мы должны остерегаться его вдвоем, вместе с папой? Я наблюдала за папой краем глаза и задавала себе вопрос, почему он скрывает от меня то, что до сих пор ищет ее?

На неделе я зашла на сайт компании, визитку которой дал мне Вадим Петрович. Аккуратная верстка, фотографии лаборатории из стоков. Очень краткая информация о том, чем компания занимается – поиском лекарства от туберкулеза с наименьшей сопротивляемостью со стороны бактерии. На сайте были фото сотрудников – человек десять, включая директора, натянуто улыбались с профессионально сделанных портретов. Из них я узнала пятерых из «старой гвардии» – тех, кто работал с мамой раньше. Остальные были мне незнакомы. «Старая гвардия» – первая рабочая группа, где мама занималась микробиологией, собралась еще в институте. Какие-то люди все время приходили и уходили, но ребята из старой гвардии, включая маму, оставались.

Изучая сайт самого НИИ, я нашла фотогалерею за 2012-й год с подборкой «III-я международная научно-практическая конференция фтизиатров». На коллективных фото команда жизнерадостно позировала с медалями и дипломами. Мама на них стояла с краю в простом платье, невыразимо аристократичная, с грустными глазами и без улыбки. Я впервые видела эти ее фото, и скачала все их себе на ноутбук. Голый лев был на всех фото, он остался таким, каким я запомнила его со дня последней вечеринки.

Когда мне было года два-три, я, как все дети, коверкала слова, прилаживая их к неловкому языку. Мамин директор, колоритный персонаж, которого я часто видела у нее на работе, удостоился отдельного названия. Я подбегала близко к нему, поднимала голову и кричала: «Голову вверх!». Видимо, это означало, что чтобы рассмотреть этого человека, нужно поднять голову вверх. Однажды папа спросил у мамы, почему я называю ее научного руководителя голым львом – неотчетливо произносимые звуки создали такой каламбур. Это очень насмешило маму, и они какое-то время между собой называли Вадима Петровича голым львом. Когда я подросла, рассказали об этом и мне. И теперь, накануне вечеринки, я получила предупреждение, что надо остерегаться человека, в дом которого мы идем в гости.

В нарядном доме на Пестеля мы поднялись по лестнице с витыми перилами и позвонили в звонок. Дверь нам открыла жена Вадима Петровича, в прихожей нас приветствовали другие гости вместе с подросшими детьми.

Квартира изменилась. Между гостиной и кабинетом теперь не было стены, комнаты слились в одну. Рабочий стол с кожаным крутящимся креслом переместили в угол у окна, а старое пианино заменил хайтековский Casio. На пюпитре стоял открытым сборник нот Una Mattina. В квартире был новый ремонт, обошедшийся очевидно дорого. Некоторые гости были красными и в халатах – в бывшей детской теперь разместилась сауна. Чем бы ни занималась новая компания Вадима Петровича, зарабатывал он больше, чем раньше.

Посреди гостиной, как прежде, стоял огромный стол, уставленный едой и напитками. Но если раньше на нем были бутерброды и нарезанные фрукты, то сейчас здесь была трудно определяемая еда, которую раскладывал официант в белом переднике. Отдельно от еды стоял стол с напитками, где не было ни одной банки с газировкой, зато были сплошь графины со свежевыжатым соком и домашними лимонадами.

– Ниина, какая ты стала большааая! – восклицали старые знакомые и трепали меня по щеке.

Сообщали, что я похожа на маму. Или на папу. Хотя, кажется, девочка похожа на обоих родителей.

Я узнавала их в лицо и понимала, что за эти годы они тоже изменились, но не могла вспомнить деталей и определить разницу.

Все мои ровесники стали подростками. Они, очевидно, дружили между собой, но меня сторонились. Сделав пару безуспешных попыток влиться в разговор младших гостей, я с видом, будто меня это не задевает, отошла и взяла себе высокий бокал с клубничным лимонадом. С ним села на кожаное кресло за рабочим столом. Отсюда открывался вид на всю гостиную.

Хрустальную люстру тоже убрали. Вместо нее висел дизайнерский светильник, похожий на осьминога-мутанта, каждое щупальце которого заканчивалось лампой с оранжевой спиралью.

Папу окружили мамины друзья, видимо, расспрашивали его, как прошли пять лет и есть ли новости. Папа, судя по его виду, терпеливо отвечал на все вопросы.

– Красивая люстра, правда? – спросил меня сверху Вадим Петрович, а я от неожиданности плеснула лимонада на платье.

– Да, красивая. Похожа на морское чудовище, – ответила я, стряхивая капли с подола. Хорошо, что на этой ткани не будет заметно.

Он рассмеялся, продемонстрировав идеальные зубы, и отпил из своего стакана с лимонадом. Я припомнила, что алкоголь он не пил никогда.

– О маме есть какие-нибудь новости? На связь не выходила? – неожиданно спросил он, внимательно глядя мне в глаза.

Пораженная прямотой вопроса, и тем, что он задается повторно, я молчала. Опасайся голого льва.

– Нет, не выходила, – и, набрав воздуха, продолжила, – папа думает, что она… ее уже нет в живых.

И показательно опустила глаза в бокал с лимонадом, поболтала льдом. Льдинки брякнули друг о друга.

– Жаль, очень жаль. Она подавала большие надежды как микробиолог. Очень талантливая девочка. – И он пустился в воспоминания, когда мама была еще студенткой на его кафедре. Вполуха я слушала историю о компании, как он назвал ее – биотех-стартапе, который они развивают со старыми коллегами. Звучали непонятные слова об учредителях, акциях, грантах. И о возможной полной победе над туберкулезом. Пять лет ушло на получение разрешений и тесты. Вот-вот препарат, наконец, должен выйти на рынок. Жаль, очень жаль, что мама не с ними. Минут через пять его окликнули из комнаты, он кивнул мне, поставил на стол пустой стакан и отошел.

Атака на папу закончилась, он беседовал в группке старых знакомых, потягивая коктейль. Поискал меня глазами, подмигнул. Я подмигнула в ответ.

Встала и прошлась по изменившейся гостиной. Потом захотелось посмотреть кухню – наверняка там тоже новый ремонт. Но в дверях кухни меня остановило произнесенное вслух мамино имя. Я притаилась у порога, откуда меня не могли увидеть.

– Говорят, подозревали мужа. Что-то там с алиби не стыковалось.

– Да ну. И что в итоге?

– Вот. Ходит как огурчик. Ничего не нашли, но кто знает.

– А жена?

– Числится пропавшей без вести.

Я пошла обратно в гостиную. Папу подозревали. У папы не стыковалось алиби. Кого же мне следовало остерегаться? Папу или голого льва, который не подозревался в ее исчезновении, вернее, – меня передернуло от этой мысли, – в ее убийстве.

– Ты похожа на маму, – раздался голос из-за спины.

Я повернулась. Мамина коллега, которую раньше я называла просто Катей.

– Особенно улыбка. Но остальное тоже похоже.

– Просто не такая симпатичная, да? И не умею себя подать, – резко ответила я, и тут же пожалела.

Катино лицо вытянулось от такой грубости, она смешалась.

– Извините, я не хотела, – сказала я, и она расслабленно выдохнула. – Недавно я видела фотографии с последней конференции по физи.. фтизи..

– Фтизиатрии.

– Физиартрии. Мы с ней похожи только внешне. Больше ничего общего. И учусь я в физико-математическом классе.

Катя рассмеялась.

– Удивительно, но так же говорит Мира. Что у нее с папой ничего общего.

– Ваша дочь? – спросила я из вежливости.

Она с удивлением посмотрела на меня:

– Нет, дочь Алексея, который тоже пропал без вести, – и по моему лицу поняла, что сказала лишнее.

Дядя Леша. Мира. Как я могла о них забыть?

– Когда он пропал?

– Месяца за два до твой мамы. Она ничего тебе не говорила? – Катя сморщилась, ей было неприятно сообщать плохие новости.

– Нет, я ничего не знала.

– Она очень переживала, они дружили с института. Мира с матерью иногда приходят на вечеринки. Сегодня их нет. – Катя окинула взглядом гостей. – Может, придут позже.

Катю окликнул кто-то из взрослых, и она с облегчением закончила неприятный для нее разговор.

Вечер проходил как обычно – играли в крокодила, пели песенки.

Но мои мысли были заняты маминым коллегой. Дядю Лешу я хорошо знала – они часто бывали у нас дома. После ее исчезновения мне не приходило в голову спросить, почему они больше не приходят к нам в гости.

И все-таки Клочков не рассказал мне всего. И про сомнительное папино алиби – тоже. Полночи я ворочалась, раздумывая, что это могло значить, и заснула с мыслью, что нужно разузнать все с самого начала.

 

Глава 11
В которой Нина с папой идут в оранжерею

Папу подозревали. У папы было ненадежное алиби. Утром я проснулась с деревянной головой.

До вечера я планировала бродить по городу и делать зарисовки для аттестации в академии. Вечером – кино с близнецами. Была очередь выбирать Насте, и она выбрала «Зверопой». А очередь покупать билеты – моя. С год назад у кого-то из нас не было денег на билеты, и две эти очереди разделились. С тех пор выбирал один, а платил другой. Причем тот, кто платил, всегда был недоволен выбором фильма. Вот и сейчас –  я не хотела смотреть на поющих свиней, но забронировала три билета в центре зала, прямо с телефона, не вставая с кровати. Потом полистала новости ВК. Ответила на вечернее сообщение Насти «спокойной ночи зая». Она тоже всегда пишет без знаков препинания. Хорошо хоть не коверкает слова и ставит пробелы.

Так я пролежала с час. Была уже половина десятого и очень хотелось в туалет. Папа гремел сковородкой на кухне – у него что-то пригорело. Открылась дверца шкафа под раковиной, и «что-то» шмякнулось в мусорное ведро. Ясно, опять ковырялся в коде и забыл о сковородке на плите. Он помыл сковородку, вытер (шуршание бумажного полотенца) и снова поставил на огонь.

Я не могла просто так прийти, поздороваться с ним, пить кофе и завтракать. Меня мучила мысль про ненадежное алиби. Я тихо вышла из комнаты и, умываясь в ванной, думала, как расспросить его о событиях пятилетней давности.

– Эспрессо или капучино? – приветствовал меня папа. Вопрос «Эспрессо или капучино?» был у нас чем-то вроде «Доброе утро, как спалось?». Если ответом было эспрессо – так себе, а вот если капучино, то все замечательно.

– Капучино, – соврала я.

Папа зашумел сначала кофемолкой, потом кофемашиной. Он сделал эспрессо, потом вручную взбил подогретое молоко. Молоко могла взбить и машина, но тогда молочная пенка держалась хуже.

Поставил кружку передо мной. Высыпал из сковородки в тарелку вторую порцию пригоревших гренок: тонко нарезанная булка, смоченная в смеси взбитых яиц, молока и сахара. Вкусно, если приготовить нормально.

– Какие планы на сегодня? Хочешь, сходим в Ботаничку? Говорят, там все цветет, – бодро предложил он.

– Хотела делать наброски для аттестации по рисунку.

– Тогда ладно, – разочарованно согласился он, и я почувствовала себя виноватой – мы редко выходили куда-то вместе.

– Но можно съездить сейчас, а порисовать я успею.

– Тогда ешь и поедем, – обрадовался папа и отправился умываться и одеваться.

Я выпила кофе, выбрала менее коричневую гренку и сжевала половину.

– Сейчас оранжереи открыты в режиме прогулки, – продолжал папа из прихожей, причесываясь перед зеркалом, как будто я должна была знать, что это значит.

В своей комнате я собирала волосы в хвостик и выбирала, какую из толстовок надеть – серую или синюю. У серой на рукавах обнаружилась краска, поэтому она отправилась в корзину для грязного белья, а я надела синюю поверх футболки с ярким рисунком. Конверсы, сбрызнутые водоотталкивающей пропиткой, куртка с капюшоном.

Но в прихожей папин телефон издал трель. Он прочитал его и раздраженно мотнул головой:

– Согласовали митинг с Сан-Франциско. Нужно срочно идти в офис, а то у них уже ночь. Давай закончим, и я заскочу за тобой.

– Это недолго?

– От силы полчаса.

Какая подозрительная срочность, какой раньше не было. Я кивнула.

Он очень быстро вышел и загромыхал вниз по лестнице. Я посомневалась совсем недолго, потом взяла рюкзак и вышла следом на Виленский. Дождя еще не было, хотя небо тяжело набрякло черным, и где-то вдалеке громыхало громом.

Папа в самом деле шел по направлению к своему офису. Вроде бы ничего необычного, но подозрительным мне казалось все. И как он раскрывает зонтик. И как снова смотрит в смартфон и что-то набирает там пальцем. И то, как излишне нервно ждет зеленого на светофоре. Словно почувствовав, что за ним наблюдают, он резко обернулся. Я успела спрятаться за спины идущей впереди парочки, и тут же нырнула в открытую дверь круглосуточного магазина. Покусывая губы, подождала полминуты, а когда вышла из магазина, на светофоре его уже не было, и на улице Восстания – тоже.

Я дошла до перекрестка, огляделась в поисках черного зонта. Улицы утром выходного дождливого дня были почти пустыми.

«нина ты забронила билеты», – спрашивала меня в общем чате Настя.

«да», – ответила я, и, закрыв Телеграм, увидела значок программы отслеживания. Как же я могла забыть, что у нас на телефонах стоит взаимное отслеживание. И даже это мне показалось сейчас подозрительным.

Открыла, с третьей попытки ввела правильный пароль. Значок папиного телефона висел на соседней улице и медленно двигался в сторону Невского. Сверяясь с программой, я догнала его и осторожно шла следом, чувствуя себя глупее с каждой минутой, потому что папа в самом деле шел в свой офис.

На перекрестке Невского и набережной Фонтанки он вошел в один из особняков, и я увидела через стеклянные двери, как он прикладывает карточку пропуска к турникету, а потом заходит в лифт.

От переживаний и дождя меня немного трясло. Я вошла следом и присела на один из кожаных диванов за низкими столиками. На них папины коллеги часто отдыхали с чашкой кофе из кофейного автомата в углу. Откинула капюшон, осмотрелась. Несколько внушительных кадок с цветами, хорошенькая девушка-администратор, охранник на высоком стуле уткнулся в смартфон. Я достала альбом и хотела нарисовать его, но тут раздались восторженные вопли.

– Нинок!

– Нинусечка!

– Нинусенция!

– Ниновадзе!

– Нининимимими!

Передо мной стояли два программиста из папиного отдела, которых коллеги за глаза называли Тимон и Пумба. Они говорили очень быстро, но строго по очереди.

– Че в гости не заходишь?

– Забыла старых друзей?

– Ты заходи.

– Мы ждем.

Они уселись за мой столик и не давали мне вставить ни слова.

– Будем биткоины майнить.

– Ка-дэ-е патчить.

– Генту перебирать.

– Контрибутить в дарк-вебе.

– Пилить стартап на блокчейне.

– Ага.

– Все рисуешь?

– Дай посмотреть.

– Ой мама.

– Страшные какие.

– Откуда только берутся.

Она на секунду замолчали, разглядывая рисунки, и я ответила:

– Я их вижу каждый…

Но Пумба уже закрыл альбом и отдал мне обратно. Они склонились над столиком и хитро улыбались:

– Ну давай, а то нам пора.

– Говори давай.

– Не буду!

– Надо.

Я поняла, что они не отстанут и протянула:

– Не компилиииииится.

В этот момент под их довольный смех из лифта вышел папа.

– Опять шутки шутите?

– Да ладно, мы ж не только шутки.

– Мы и полезному тоже научили.

– Только пусть приходит почаще.

– Ага.

– Мы еще научим.

Они дружно развернулись и направились к лифту.

– Хорошо, что зашла, – сказал папа, улыбаясь. – Быстро договорились. Поехали?

Я кивнула, и он заказал такси по приложению в смартфоне. Мы доехали минут за двадцать. Сначала к главному входу, но на нем была табличка, что сегодня заезд со стороны Попова.

У входа на Попова стояли два или три класса – первоклашки пришли на экскурсию. Нам пришлось ждать, пока касса освободится. Потом мимо безразличного изопода, мельком взглянувшего на наши билеты, мы быстро, чтобы оторваться от шумной толпы первоклашек, прошли по парку и повернули по указателям к субтропикам.

Оранжереи. Тропический и субтропический маршруты. Последний раз я была тут с мамой, и из всего разнообразия запомнила лишь азалии. Целый зал красных и розовых цветов, высаженных амфитеатром: ближе к зрителю – низкие, дальше – выше. Все фотографировались. Мы попросили гида сфотографировать нас на телефон на фоне большого куста. На фотографии у меня были закрыты глаза, а мама вышла смазанной. Мама с досадой удалила фото, когда увидела, что получилось.

Но сегодня мы переходили из зала в зал – Средиземноморье, влажный тропический лес, Юго-Восточная Азия, но азалий почему-то не было. Я начала подозревать, что придумала и кусты амфитеатром и неудачное фото. Узкие тропинки, скрываемые нависающими кустами и пальмами, открывали симпатичные прудки, обложенные обросшими мохом камнями. Тут и там меж кустов или под пальмой восседали важные толстые кошки.

– Ой, еще один котик, – гомонила малышня, которая все-таки нас нагнала. – Они останавливались и фотографировали каждого кота, которого встречали на пути.

– Котики на службе Ботанического сада, – наставительно говорила гид, – делают свою работу – ловят крыс и мышей, чтобы они не повредили ценные виды.

Мы прошли дальше, чтобы малыши от нас отстали, и оказались в апельсиново-лимонной рощице. Наконец, тут кроме нас никого не было, и я решилась задать свой вопрос.

– Папа.

– Что? – спросил он, отвлекаясь от мандаринового дерева.

– Вчера у Вадима Петровича я слышала, что тебя подозревали, когда мама исчезла.

Я ожидала, что он обидится, возмутится, но он положил телефон в карман куртки и ответил:

– Да, конечно. Проверяли тогда всех. Это обычные процедуры, когда есть подозрение, что пропавший человек, – он запнулся, – погиб. Проверяли меня, всех ее коллег и друзей.

Мы вошли в следующий зал – Средиземноморье. Нас встретили несколько суховатых оливковых деревьев и акация, вся усыпанная цветами.

– Меня проверяли больше всех, муж в таких делах – первый подозреваемый, – папа недобро улыбнулся, глядя в земляной пол.

Я хотела спросить про его алиби, но дорогу нам преградила следующий гид, которой очень хотелось поговорить.

– Здравствуйте. Добро пожаловать в Средиземноморье. Обратите внимание вот на это дерево, – она повела указкой прямо перед собой. Мы обратили. – Это мелкоплодный земляничник, дерево семейства вересковых, в народе называемое бесстыдницей.

К нам подошла еще пара человек.

– Присмотритесь внимательно, и вы заметите, что у дерева нет коры, отсюда и название.

Мы присмотрелись и заметили.

– Каждый год в разгар лета бесстыдница сбрасывает старую кору, обнажая ствол. Таким экзотическим образом дерево делает возможным поглощение максимума света, что способствует его росту. Растение реликтовое, занесено в Красную книгу, – отчеканила она и повернулась к следующим посетителям, давая понять, что мини-лекция окончена. Перед ней уже собралась толпа первоклашек.

Мы захихикали и пошли дальше, мимо пробкового дуба, можжевельника и цветущих олеандров. Папа, считая разговор оконченным, ушел немного вперед. У следующего зала он остановился и указал на табличку с температурой:

– Посмотри-ка, везде десять-двенадцать выше нуля. Я думал, в тропиках теплее. Хорошо, что есть капюшон, – он потер красный нос.

– Вообще-то даже в пустыне ночами холодно, – заметила я.

– Да? Не знал, – ответил он и, прежде чем я успела задать вопрос, шагнул в следующий «Японский» зал.

Там были азалии. И слишком много людей.

– Азалия, или рододендрон, представлены как в кустарниках, так и в деревьях.  Произрастают повсеместно. Крайне популярны в домашнем садоводстве, – приветствовала нас гид.

Слушатели были невнимательны – они щелкали буйное рододендроновое цветение, будто могли сделать фотографии лучше, чем те, что были на сайте ботанического сада. Все было именно так, как я запомнила: от тропинки кусты ростом мне по колено поднимались выше ступеньками, в конце цветника кусты были метра три. Красные, розовые и белые цветы обильно усеивали кусты так, что было почти не видно листьев. Щелкали камеры и фотоаппараты, посетители искали выгодный ракурс.

Налюбовавшись, мы прошли в последний крошечный зальчик, где цвел бамбук. Здесь было тихо и пусто.

– Они говорили, что твое алиби было ненадежным, – сказала я.

Папа отвлекся от маленького сада камней, расположенного под бамбуком.

– Это сплетни. – Он задумчиво потрогал свисающую сверху цветущую сережку. – Мое алиби в самом деле перепроверяли. В то время, когда она ушла из школы, я был еще дома, и следователь проверял, не могла ли она пойти обратно домой и там…

– И она не пошла?

– Нет. Нашлась камера у нашего перекрестка.

– Антикварный магазин, – сказали мы одновременно.

– С нее просматривался весь переулок. На записи были вы вместе, а через несколько часов – как я уходил на работу.

Он отвернулся и снова рассматривал сад камней: аккуратные бороздки в песке, отполированные камни.

– Мое алиби подтвердили не сразу, а спустя приличное время, когда дело перевели в уголовные. Это значит, что…

– Что она, скорее всего, умерла, – закончила я.

Папа не обратил внимания, что я знала то, что не требовалось знать.

– Скорее всего умерла, да, – подтвердил он, глядя на зал с азалиями через прозрачную стену. – Пока алиби подтверждали, прошла неделя или две. Начались сплетни. Откуда ты знаешь?

– Подслушала разговор на кухне, – призналась я.

– Ее друзей и работу проверяли тоже. Но никаких зацепок нет.

– Дело ведет тот же следователь, к которому мы тогда ходили?

– Нет, его передали в другое место.

– Ты узнаешь новости?

– Узнаю. Но их давно не было. Уже года три.

Вот и все. Стоило только спросить и не додумывать. Мама всегда говорила, что нужно использовать факты для дальнейших выводов.

Японским залом оранжерея заканчивалась, отсюда был выход прямо в парк. Мы застегнули куртки, натянули капюшоны и вышли. Доехали до дома, пообедали в пироговой на углу. До вечера я рисовала лист за листом: стайку детенышей трилобитиков на тропинках оранжереи, лепидосирену с указкой у голого дерева, азалии, магнолии и акации.

 

Глава 12
Содержание которой автор описать затрудняется

В семь я зашла за близнецами. В их бардачной комнате по-прежнему лежал на полу пазл, еще немного собранный от края к центру. Я подумала, что с такой скоростью они соберут его к концу учебного года – быстрее, чем я предполагала. И быстрее, чем я разгадаю свою загадку. Кровати близнецов стояли вдоль стен параллельно друг другу. Настя лежала на своей кровати, положив на лоб мокрое полотенце, театрально закатывая глаза и постанывая. Притворяться у нее получалось плохо.

– Выпей парацетамол, слушай, – раздраженно сказал Ваня, сидящий на своей кровати.

– Организм должен сам справиться, – простонала в ответ Настя.

– Станет легче.

– От химии одни побочки.

– Какие, блин, побочки от одной таблетки? – снова раздраженно спросил Ваня.

– От одной может и нет, а когда пьешь много, происходит эффект накапливания.

– Что за чушь, какое накапливание? Ты не пьешь много таблеток.

– Ага. А та на Новый год?

– Нина, скажи ей, что она тупая, – сказал Ваня, вставая.

В него полетело мокрое полотенце. Он поймал его и повесил на спинку сестриной кровати, вышел из комнаты.

– Настя, что за антинаучная чепуха, в самом деле, – сказала я, садясь на ее кровать. – Опять наслушалась бабушку?

– Она прочитала в каком-то журнале, что… – с энтузиазмом начала Настя.

Знакомая история. Их бабушка очень заразительно пересказывала содержание околомедицинских журналов и передач по главным каналам. Если не использовать мозги, то можно было, в самом деле, поверить в накопление парацетамола, лечение заикания прикладыванием почек багульника и в целебную силу малахитовых пирамидок. Но мама приучила меня перепроверять факты в компетентных источниках, как она их называла. Или, при невозможности свериться с компетентными источниками, как минимум не доверять сомнительным. Когда я достаточно подтянула английский, то стала искать подтверждение любой информации в англоязычном интернете.

– Доверяй только тому, что можешь доказать, – говорила она, сидя за рабочим столом лаборатории и капая реактив в колбочки с биоматериалом. Иногда ее основательность раздражала, особенно папу.

И я попыталась воззвать к логике.

– Ты учишься в физико-математическом классе и собираешься стать ученым, – перебила я историю из журнала, переданную испорченным телефоном.

– Ученой, – поправила меня Настя.

– Ученой и феминисткой, – согласилась я.

– Я уже феминистка, – сказала Настя, приподнимаясь на локте. Больной она не выглядела.

– Ученая и феминистка должны пользоваться только проверенной информацией.

– У меня не такая высокая температура, чтобы принимать таблетки.

– Какая?

– Тридцать семь и два.

Я рассмеялась. Очень в духе близнецов – сделать трагедию на пустом месте.

– При такой температуре не принимают лекарства и не умирают под полотенцем.

– Да-да, скажи ей, чтобы одевалась и шла в кино, – сказал появившийся в проеме Ваня.

– Не могу. Низкая температура переносится тяжелее всего, – Настя закатила глаза и легла обратно, вернув на лоб мокрое полотенце.

– Скажи уж, что хочешь весь вечер переписываться со своим англичанином в Телеграме. – Ваня натягивал через голову толстовку, точно такую же, как у меня. Кажется, мы покупали их вместе.

– Причем тут англичанин?

– Притом, что ты трындишь с ним двое суток, – отрезал Ваня.

– Оу-оу-оу, – мне стало невыносимо смешно от романтической линии, появившейся в бардачной комнате.

Ваня снял толстовку, подошел к кругу света от потолочной лампы и подозрительно рассматривал рукава, потом пробормотал что-то похожее на «пофиг» и снова надел.

– Отвяжитесь вообще от меня, не пойду на ваше тупое кино – рассердилась Настя и отвернулась к нам спиной.

Мы громко смеялись.

– Пока-пока!

– Тупое кино выбирала сама!

– Расскажи ему про накопление парацетамола!

– Как молекулы парацетамола оседают в ядрах клеток и высасывают их них жизнь!

– И о спасительной силе полотенчика!

Мы стояли в дверях и пантомимой показывали, будто курим сигареты. Настя схватила подушку и из всех сил швырнула ее в нас. Ваня успел прикрыть дверь, подушка шмякнулась об нее и упала на пол. Попытался снова открыть, но подушка не давала.

– Ну и оставайся со своим телефоном, а мы пойдем смотреть классное кино, пить классную колу и есть классный попкорн.

– И даже не пожалеете больного человека, который вынужден остаться дома? –жалобно раздалось из-за двери.

– Нееее!

– У тебя же есть телефон!

– А на телефоне – Телеграм!

– А в Телеграме – англичанин!

– А на голове – полотенчико!

– Пых-пых!

– Пых-пых-пых!

– Проваливайте, оставьте меня в покое, – Настин голос пытался звучать трагично.

Мы оделись, вышли на улицу и увидели, что пошел снег.

В «Художественном» пришлось выстоять очередь, чтобы выкупить бронь. Но оказалось, что ее уже сняли – оставалось двадцать минут до начала. Нам достались два места с краю в первом ряду – последние. Очередь за нами раздраженно вздохнула – все хотели попасть на мультик и теперь выбирали из того, что осталось.

Мы выбрались из очереди, разделись в гардеробе и купили два больших стакана с Пепси и ведерко соленого попкорна. В нашем зале еще делали уборку две девушки в хиджабах и синих передниках, поэтому мы присели за пластиковые столики в темном кафе и смотрели трейлеры на плазмах, развешанных везде, куда падал взгляд. На нас напало неловкое молчание, причину которого я не понимала. Мы часто оставались вдвоем, но я впервые испытывала такие странные чувства. Мы ели попкорн и смотрели на плазмы, на ростовые фигуры, на парочки с билетами в очереди за попкорном, но только не друг на друга.

Ванин телефон динькнул.

– Желает нам приятного просмотра, – сообщил он, быстро взглянув на экран. Не глядя на меня, выключил телефон и положил его обратно в карман.

– Идем, запускают, – сказала я вместо ответа.

Мы снова встали в очередь, на этот раз в кинозал. Девушка оторвала контрольный хвостик на билетах и проинструктировала:

– Первый ряд, места пятнадцать и шестнадцать.

Мы вошли и заняли свои места. Людей, как всегда, было много – полный зал, в основном – подростки. Нашими соседями была пожилая пара шонизавров. Они растерянно озирались на гудящий зал и переговаривались, не уйти ли сейчас, иначе эти дети не дадут посмотреть фильм спокойно. Но когда все заняли свои места, они перестали шептаться и остались.

Мы поставили наполовину опустевшую коробку с попкорном между креслами, подняв подлокотник, – даже большая коробка никогда не доживала до начала фильма, тем более если мы были втроем. Шла бесконечная реклама. До начала фильма мы прикончили попкорн и шарили в пустой коробке. Наши руки сталкивались.

Начался фильм. Я не могла сосредоточиться на экране – ни на милых зверюшках, ни на музыке, окаменела в своем кресле. Ваня повернул голову и смотрел на меня. Убрал пустое ведро и поставил его под свое кресло. Я не двигалась. Музыкальный рокот с экрана разогнал горячие волны по всему телу, от них моя окаменелость прошла, я положила левую руку на подлокотник и крепко сжала его, а второй нащупала его руку и тоже крепко ее сжала. Он сжал мою в ответ. За руку он притянул меня к себе на плечо и обнял двумя руками, прикоснулся губами к щеке. Он поцелуя я почувствовала такую нежность, что не смогла поцеловать его в ответ. Я так и осталась лежать на его плече, а потом уснула.

Меня разбудила громкая музыка на титрах.

– Очень интересный мультик, да? – спросил меня Ваня.

Я сонно улыбнулась в ответ. Мы вышли на улицу. Снег уже растаял, ветер бил холодным воздухом по лицам прохожих. На зебре на Невском Ваня взял меня за руку и не отпускал до самого дома.
Глава 13
Где мы посещаем выставку группы Груздева. А еще Нина роется в старых маминых документах

Свет чуть приглушили, Рахманинова тоже сделали потише. На импровизированную сцену выходит Груздев с бокалом будто бы шампанского, но на самом деле – лимонада, спиртное тут запрещено. Бокал пластиковый, но изящный, на высокой ножке. Родительский комитет постарался сделать все красиво. Озирается, куда бы его поставить. Зрители стихают. Я стою почти у сцены, и пока Груздев прокашливается и собирается с мыслями, оборачиваюсь. В желтоватом теплом свете зрители кажутся еще красивее. Подсветка вырывает из сумрака картины, занимающие все стены круглого зала: натюрморты, портреты, всплески вызывающе ярких красок – масла, акварели. Друзья и родители, однокурсники. Новые платья, лучшие костюмы у мальчиков. Гости не такие нарядные, но видно, что старались. Щелкает фотокамера. Мы чокаемся лимонадом в высоких бокалах. Приятный гул голосов. Мы довольны, и все нами гордятся.

–   Здравствуйте, дорогие гости, – наконец произносит Груздев, он не нашел, куда поставить бокал, и неловко держит его в руках. По случаю он сменил берцы на туфли, а камуфляжные штаны – на брюки. Он выглядит еще более красивым и еще более примороженным. Девочки и их матери не отрывают от него взгляда. – Спасибо, что посетили нас в этот, – он смотрит в окно слева от себя, – чудесный день. – Все смеются – сегодня мокрый снег. – Работы, которые представлены сегодня в этом зале – плоды группы, которая упорно трудится уже пять лет. За пять лет из детей они превратились в юношей и девушек. И из детей, которые ничего не умели – в начинающих, но очень перспективных художников. Я надеюсь, что все вы, – он по очереди нас оглядывает нас, – продолжите свое обучение. Иначе мир лишится восьми талантливых художников. Ваш талант пока еще требует огранки и самого главного – ежедневного усердного труда.

Сегодня мы чуть ли не впервые видим, что на самом деле значим для него. И понимаем, что ничего о нем не знаем. Кто он, наш учитель? Когда-то – подававший надежды художник, выставлялся, некоторые работы – в частных коллекциях. Накануне выставки я погуглила его полное имя и посмотрела несколько работ в каталогах – приятный ностальгический импрессионизм. Старые церковки, утопающие в цветущих кустах. Коровы, пасущиеся на фоне оврага, за ним – березовые перелески. Бабушка на завалинке покосившегося домишки щурится от солнца. Жизнь как она есть.

– Я поздравляю вас, ибо выставка – ваш первый шаг вперед, и я надеюсь, что дальше у каждого из вас будет все только самое хорошее как с человеческой, так и с профессиональной точки зрения. От себя могу добавить, что я договорился с дирекцией академии об аттестации, в ходе которой студенты смогут досрочно поступить на первый курс академии. – Восхищенные восклицания, аплодисменты. Мы с однокурсниками переглядываемся. – Давайте выпьем за новое поколение художников, – он поднимает свой бокал, – которое приходит нам на смену.

Все поднимают бокалы вверх и пьют. Кто-то аплодирует, после него все уже хлопают в ладоши. Всего собралось человек пятьдесят. Груздев сходит со сцены, его мгновенно облепляют родители, требующие подробностей.

Мы с однокурсниками образуем свой круг.

– Ты знал?

– Нет, а ты?

– Да бросьте, никто не знал. Видите, как возбудились родители.

Родители загнали Груздева в угол и допрашивали с пристрастием. До нас донеслись обрывки разговора об условиях приема и вопросы, кого он считает наиболее гениальным.

– Кто пойдет, если примут?

Мы снова переглядываемся и пожимаем плечами. Между нами нет чувства соперничества, может быть, потому, что каждый из нас хорош в своем стиле. Я рисую в графике. Мои пальцы и рукава постоянно черны от графита, в сумке – десяток заточенных, затупленных и сломанных карандашей, альбом с зарисовками, готовыми работами, скомканные листки с неудачами. Все мои принадлежности я ношу с собой. Алина работает с пастелью. Она тоже может все носить с собой, но руки и рукава у нее всегда разноцветные. Глеб тушью рисует футуристические пейзажи. Иногда – благостно-постные, как из брошюрок свидетелей Иеговы, иногда – мрачный постапокалипсис. Ярославе, рисующей акрилом реалистичные натюрморты, такие, с которых, кажется, вот-вот упадет яблоко или персик нужны, как художнику в классическом понимании, палитра, станок и рама с натянутым холстом.

Мы и пришли на курсы по-разному. Я – потому что мы с папой тогда присели отдыхать напротив академии. Глеб спасался от младенцев братьев-близнецов, чтобы не помогать после школы. Яра – потому что настояла бабушка, думавшая, что занятия живописью хорошо развивают общий вкус и эрудицию.

– Он будет рекомендовать тебя, ну может, еще парочку из нас, – сказал мне вполголоса Глеб, когда сокурсники разошлись.

– Почему? – не поняла я.

– Шутишь? – он усмехнулся и посмотрел мне в глаза, словно проверял, не лукавлю ли я. – Ты ж его опора и надежда.

– Не поняла.

– Ты совсем, что ли, не замечаешь? Он дольше всего возится с тобой.

– И орет тоже больше. Видел, как я последний раз получила за мегалодонов?

Я осеклась, в самом деле вспоминая вдумчивые комментарии к моим рисункам, которые почти никогда не касались техники. То, что Груздев в самом деле задерживается возле меня на занятиях чуть дольше – секунд на десять. Или я поверила в это потому, что Глеб говорит так уверенно?

– Может быть. Не знаю.

– Так и есть.

– Но я не знаю, буду ли продолжать обучение, – честно сказала я.

– Тогда ты просто разобьешь ему сердце, – Глеб закатил глаза, показывая, как именно разобьется сердце Груздева. – Кстати, откуда ты берешь своих динозавров? Что за фишка такая?

Я посмотрела на Груздева, по-прежнему окруженного гостями. Он заметил мой взгляд и еле заметно кивнул.

– Я их вижу. В людях. На самом деле.

– Что? – Глеб не расслышал меня из-за взрыва смеха со стороны группки гостей.

– Ах ты моя золотая, – к нам сзади подошла бабушка. – Извините, что опоздала, планерка. Покажешь мне, где тут твое?

Я улыбнулась:

– Тут у всех хорошие работы.

– Но интересны-то мне только твои.

Я вздохнула и повела ее в противоположную сторону, где висели мои рисунки – вырванные из жизни сценки, в которых роли людей исполняли антропоморфные морские чудовища.

Вечеринка воспринималась отстраненно. Все вокруг были словно куклы на шарнирах, даже папа и бабушка. Хотелось вернуться домой и запереться в своей комнате.

Утром того дня я впервые за долгое время проснулась с твердым ощущением, что надо наконец действовать. Отсидев два урока в школе, я убедилась по программе отслеживания, что папа ушел, и вернулась домой проверить, на самом ли деле папин шкаф был закрыт на ключ и посмотреть старые мамины документы на их общем компьютере. Вообще-то, компьютер с тех пор меняли минимум два раза, но я была уверена, что папа каждый раз копировал старые данные на новый диск.

Чувствуя себя неуверенно оттого что шпионю в собственном доме, для начала я переоделась, потом сделала кофе и выпила его, разглядывая свое отражение в эспрессо-машине, потом вымыла руки. Наконец, протерла пыль на самых видных местах и поставила ненужную обувь в обувницу.

Родительская, а теперь папина спальня: кровать в центре, тумбочки с обеих сторон у изголовья, встроенный зеркальный шкаф с миллионом маминых нарядов, туалетный столик, изящный, с эмалевыми вставками, рядом – платяной шкаф в таком же стиле. Когда мамина одежда перестала помещаться во встроенный, мама заказала его в интернет-магазине. Он не был сборным, как мебель из ИКЕА, поэтому папа, ругаясь, сверлил и стучал пару вечеров, прежде чем платья переселились в новое обиталище.

– Платяной шкаф в стиле прованс, – говорила о нем мама.

Белое дерево. Верхняя часть – для нарядов, четыре горизонтальных ящика внизу – для десятков шарфиков, платков, палантинов. Я потянула за ручки верхнего отделения, двери не поддались. Мелькнула мысль что, возможно, они отсырели. Потянула сильнее, надавила вверх и вниз, уже понимая, что шкаф в самом деле заперт. Заглянула в замочную скважину – с той стороны на меня посмотрела темнота. Наверное, запер, чтобы лишний раз не заглядывать и не перебирать мамины вещи – успокоила я себя. В самом деле, раньше я видела папу сидящим на кровати и рассматривающим ее одежду в открытых шкафах.

Я открыла зеркальный встроенный шкаф. В нем все было по-прежнему – аккуратные ряды нарядов, шубки и пальто, ниже – несколько полок с обувью. За годы наряды потускнели, а обувь заметно запылилась. Присела на кровать. Когда-то с каждой ее стороны лежало по огромной овечьей шкуре. Со временем они исчезли, потом поменялись шторы. Комната окончательно превратилась в мужскую.

Компьютерный стол остался прежний, но с него исчезли несколько забавных фарфоровых фигурок, кактусы. Появилось много новых проводов, неряшливо спускающихся от роутера над входной дверью. Странно, что я не замечала всего этого раньше, хотя мы с папой несколько раз в неделю смотрели кино в его комнате.

Компьютер был запаролен. Я ввела папин пароль – ничего. С удивлением ввела его пароль и свой, без пробелов, на этот раз он оказался правильным. Просмотрела корневые каталоги основных дисков – сразу видно, что используются они только по работе, ничего необычного или интересного. Папка «Мои документы» на одном из них была как раз тем, что я искала. Она хранила все свои документы, в том числе рабочие, в этой папке. Там же хранились все мои школьные электронные работы. Несколько лет назад папа купил мне отдельный ноутбук, но старые документы не удалял.

«Доки по работе», «Фото с телефона», «Универ» – так мама называла свои папки. Я зашла в «Универ». Папки с названиями предметов, некоторые – аббревиатурами, сразу не поймешь. Внутри папок – лекции, рефераты, курсовые. Диплом «Сравнительный анализ и методы регулирования уровня заболеваемости туберкулезом у различных социальных групп».  Отдельная папка с кандидатской – подборки документов и книг, большинство – на английском. На титульном листе тема: «Естественная резистентность и иммунологическая реактивность к Mycobactérium tuberculósis у жителей Северо-Западного региона». В документе – небольшие куски текста перемежаются графиками, таблицами. Без штудирования Википедии ничего не будет понятно – поняла я и закрыла файл.

«Доки по работе» – все то же самое. Документы, большинство из которых в названиях имели только аббревиатуры вроде «ТЕО560» – они требовали какой-то программы, чтобы открыть их, на компьютере ее не было. Я припомнила, что это вроде как плеер, а файлы демонстрировали трехмерные модели препаратов. Огромные документы с прорисовкой взаимосвязей и влияний, сравнения и выводы, статистические погрешности. Документы ссылались друг на друга, не все открывались по ссылке. Через полчаса я поняла, что никогда ничего не пойму, и то, что я нашла документы, хранимые без паролей, значило, что они не так уж важны.

– В отличие от папы, я не беру работу на дом, – говорила мама.

– Какое счастье, что я не патологоанатом, – как-то ответил папа. Мы долго смеялись, хотя я не знала, кто такой «патологоанатом».

Что я ожидала найти в ее документах? Клочков ясно сказал, что они проверили все ниточки, папа это подтвердил. Но у меня было ощущение, что они чего-то недоговаривают. Непонятно по какой причине – берегут ли мои чувства, или боятся, что эта информация навредит мне? Или недоговаривают потому, что у них недостаточно фактов? Ровные ряды однотипных файлов навевали скуку. Я промотала их вверх-вниз и даже не дошла до конца.

«Фото с телефона» была мне знакома – туда родители время от времени скидывали фотки со своих телефонов. После того, как мама исчезла, папа не трогал больше эту папку и хранил новые фото отдельно. Последние файлы были датированы весной 2012-го года. Все их я рассматривала много раз сама и вместе с папой. В основном на них была я: спящая, за пианино и размыто – на занятии по у-шу, уплетающая блины за столом бабушкиной кухни, в ванной, в новых нарядах, с аквагримом, с цветами на линейке первого сентября. Фото с папой и мамой было совсем немного. Впервые я поняла, что пять лет назад селфи не были в моде и пожалела. Совсем немного фото мамы: она с серьезным видом перебирает яблоки в супермаркете в Иматре, задумчиво смотрит в иллюминатор на подлете к Палермо, улыбается на узкой европейской улочке – Прага, Таллин, какой-то из средневековых городков в Провансе? Родители не были азартными путешественниками, но каждый отпуск мы проводили в поездках по Европе. Папино недовольное лицо возле объявления, что музей фарфоровых статуэток сегодня не работает – значит, ехали зря. Папе были безразличны достопримечательности, а маме – море. Поэтому половину времени мы проводили в музеях, половину – на море. Не отредактированные, не приукрашенные, не отфильтрованные фотографии. Никто нарочно не позирует. На фото все было именно так, как в жизни. «Симпатичные ребята» – так их все называли. Такие, какие есть.

Я скроллила фотогалерею до самого конца, родители были все моложе, я – все меньше. Вот фото, где я впервые дома, в детской: сморщенный червячок в три кило. Потом – фото до моего появления: мама и папа, оба длинноволосые и растрепанные у палатки на берегу озера, какие-то их друзья, не все мне знакомые, застывшие моменты их прежней жизни – кружки кофе, закат на Басковом против света солнца, вид из машины на дорогу – лобовое стекло усеяно трупиками насекомых. Я промотала папку до конца. В самом конце отсортированной по дате шла папка «Фотки из универа». Но они не учились вместе, что там может быть? Два быстрых щелчка по папке.

Галерея была мамина. И снова скроллю картинки в прошлое. Мама в группе выпускников, мама на кафедре в белом халате (смешная челка, не узнать), мама в университетской столовой, мама в обнимку с друзьями и с дядей Лешей, только с дядей Лешей, еще раз с ним и еще. И снова, и опять с дядей Лешей. Десятки фотографий на фоне питерского городского пейзажа, закаты, восходы, белые ночи, львы и сфинксы. В обнимку, за руки, чередуясь фотографиями из университета дали мне совершенно понятную картину. Тут же я вспомнила, как папа раздражался, если наши семьи вдруг начинали видеться слишком часто. И когда мама начинала переписываться в чате с кем-то, психовал и уходил в другую комнату. Мама смеялась и показательно отключала телефон. И когда дядя Леша был рядом, у них или у нас дома, на даче у Вадима Петровича, на семейных походах в театр или кино, папа становился напряженным, каким-то безразлично-отстраненным, почти не отходил от мамы.

Теперь мне стали понятны таинственные умолчания коллег, когда речь заходила о них двоих, то, как после ее исчезновения бабушка скептически поджимала губы, даже то, как менялась интонация Клочкова и какое он ударение делал на слове «коллеги». Конечно, он подразумевал… Откуда, собственно, мне знать, что он подразумевал. Как он сказал, никаких нитей и никаких фактов им обнаружить не удалось. Нет фактов – нет доказательств. Но все же я почувствовала невероятное разочарование от мысли, что ее исчезновение связано с какой-то дешевой драмой. Мне было бы приятнее считать ее участницей заговора, давней тайны, наконец, замешанной в кровавом убийстве, но не сбежавшей со старым любовником. В конце концов, я просто не могла в это поверить. Мама, проверявшая факты по десять раз, смеявшаяся над любым суеверием, верившая, что прогресс и наука – будущее человечества, не могла поддаться чувствам и сбежать со старым другом. Даже если и любила бы его.

И последней каплей, окончательно сбившей меня с толку, стало смс, полученное через минуту: «Сообщение отправлено через Интернет, возможно, мошенничество: встреча со старым другом. Следует ходить в школу».

Был тот неподходящий момент, когда я расценила это сообщение как подтверждение своим новым догадкам.

Я замела следы того, что рылась в компьютере, будто папа стал бы это запрещать, воображая себя героем шпионской истории. Почистила логи, хотела скопировать себе несколько ее старых фото, но не стала, посмотрела их еще раз, стараясь хорошо запомнить.

Закрыв все окошки, я сидела и смотрела на рабочий стол. Темно-синее, почти черное, вечернее небо с россыпью первых звезд, поверх которых отражается мое размытое лицо. Несколько самых необходимых документов и ярлыков на рабочем столе – папин стиль, ничего лишнего. Но еще кое-что, чего раньше не было – видеофайл со знакомым названием, латинские буквы и цифры в рандомном порядке: «CCTV57355HFF567». Я навсегда их запомнила. Посмотрела в глаза своему отражению в мониторе и два раза щелкнула по файлу.

Серо-белая рябь, по которой пошли полосы, после них картинка стала устойчивой. Зернистое видео школьного двора, убаюкивающее своей обычностью. Школьники всех возрастов торопливо, а некоторые – бегом, спешат войти. Мы всегда приходили впритык и последние сто метров почти бежали. Вот мы с ней показались в правом углу за оградой школы. Почти бегом последние метры до входа. Спустя минуту мама выходит из школы и идет в обычном направлении на работу. Глядя ей в затылок, я размышляла, что же творилось в ее голове, о чем она думала? Знала ли она, что больше никогда нас не увидит или пребывала в неведении? Подозревала ли, какая опасность ей грозит?

Не доходя до калитки, она остановилась, оглянулась на школу. Мне показалось, что ее лицо выражало тревогу, под глазами – темные круги. Или это из-за зернистой записи? Или моей фантазии? Она достала из сумочки телефон, набрала номер и приложила к уху. Видео было слишком низкого качества, чтобы разобрать, что она сказала в трубку, но она быстро отняла ее от уха и положила телефон обратно в сумочку. Еще секунду посмотрела в сторону школы, потом вышла со двора и пошла в сторону НИИ – стройная, прямая, никаких колебаний или сомнений. Она знала, что делает и что после этого будет – теперь я была уверена, что ее исчезновение – не цепь обстоятельств, а заранее спланированный и хорошо выполненный трюк, такой, что никому еще не удалось разгадать его секрет. Она знала, куда и на что шла. Только то ли это, о чем я думаю?

Я кинула взгляд на часы в правом нижнем углу, впервые за все время. Оказалось, что я провела за компьютером почти три часа. Было время собираться на выставку. Я пошла в душ и, стоя под горячей водой, раздумывала. Я не была уверена, что мой таинственный помощник – это обязательно мама.

Уже выходя из дома я вспомнила, что позже, после ее исчезновения, папа просматривал мой телефон и нашел пропущенный вызов от мамы. Как раз через несколько минут после того, как она проводила меня до школы. Как раз в то время, когда начался урок, и я отключила звук.

 

Глава 14
Где рассказывается, что будет, если в город приедет настоящий ревизор, а в конце главы – совершенно неожиданная встреча

– Тише, перестаньте шуметь! – одергивает нас Галя. Каждый раз, глядя на нее, я думаю, что она случайно вывалилась из времени, когда мои родители сами были подростками, как я сейчас, а может, еще не родились. Все в ней старомодно: собранные в хвостик волосы, прямоугольные очки, бадлон с жилеткой поверх, юбка-карандаш и туфли на низких каблуках. На днях бабушка, с которой мы договорились пойти в кино после уроков, зашла за мной и, увидев ее мельком в холле, проницательно поставила диагноз:

– Учительница. Русский язык и литература.

– Пока еще практикантка, – поправила я. – Но мыслишь правильно. Как догадалась?

Бабушка, вытянув голову, осмотрела Галю еще раз – та взяла в гардеробе пальто и вытаскивала из рукава вязаные шарф и шапку, уронила шапку, быстро наклонилась и подняла, огляделась – не видел ли кто, подошла к зеркалу.

– А что тут догадываться? – бабушка достает из сумки помаду и начинает подкрашивать и без того ярко-красные губы. Смотрится вызывающе, но ей идет. – И зовут как-нибудь Оля или там Рая, да?

– Галя, – отвечаю я, бабушка хмыкает.

Одноклассники ее не то чтобы недолюбливают. Хотя да, недолюбливают. Не поймешь, за что. Хотя поймешь. Она слишком мягкая, слишком дружелюбная. Слишком странно одевается, вся какая-то пугливая, как зайчонок. Даже для нашего класса она чересчур интеллигентна. Третье поколение преподавателей в семье. Одноклассники разом скисли, узнав об этом. Никаких тебе пошлых шуточек и обсуждений Нойза или там поржать над Бибером.

Меня непонятно зачем вызвали к доске на уроке литературы. Нормальные учителя не вызывают к доске на литературе. Мы беседуем или пишем сочинения. Ну или работы на вольную тему. У доски я чувствую себя как первоклашка, не выучившая стихотворения. Галя задает глупые вопросы. Я глупо на них отвечаю.

– Глупый вопрос – глупый ответ, – говорила мама.

Ну да. Что посеешь то и пожнешь. Яблоко от яблони… но это уже из другой оперы.

– Как вы думаете, Нина, что произойдет после того, как в город приедет настоящий ревизор?

Я думаю. Если ревизор будет настоящим, то произойдет вот что:

– Наверное, городничего уволят и всех его подчиненных тоже. И в городе наступит относительный порядок.

Все смеются, и Галя тоже. Я удивленно оглядываюсь на Галю, ища поддержки.

– Ну ты даешь!

– Святая наивность!

– Нина, вы можете садиться, – говорит Галя. – Ну, кто скажет, что изменится в городе после приезда настоящего ревизора? Настя?

– Ничего не изменится, – отвечает Настя. – Они дадут ему взятку и все будет по-прежнему.

– А если это будет честный ревизор? – ворчу я, усаживаясь рядом с ней.

– Откуда взяться честному ревизору. – Настя откидывается на стуле с видом, будто знает о ревизорах все.

– Много ты о них знаешь.

– Как Гоголь подводит нас к этой мысли, что ничего на самом деле не изменится?

– С самого начала они все делают по привычной схеме, как обычно. Значит, они всегда так делали. Значит, и с настоящим ревизором будет точно так же, – отвечает кто-то, и Галя одобрительно кивает.

Все кивают. Все согласны.

– История коррупции в России, да? – спрашивает Галя, листая журнал.

Все снова кивают с таким пониманием дела, будто самолично давали взятку ревизору. Галя ставит мне четверку. Она поставила бы трояк, но слишком мягкая даже для этого.

– В четверг жду от вас сочинения по выбранной теме по пьесе Гоголя «Ревизор», – говорит она, и раздается звонок.

Я хожу на все уроки, и даже на факультативы. А после уроков еду в академию, и там тоже не пропускаю ни единого занятия. «Следует ходить в школу» – стучит у меня в голове, как только появляются мысли, что вот этот урок можно прогулять, притворившись больной, а занятие по рисунку я плодотворнее проведу наедине с собой, не отвлекаясь на одногруппников, рисуя в кафе недалеко от дома. И я прилежно делаю все уроки и хожу тоже на все. На переменах у меня замирает сердце, когда в толпе вижу похожую женскую фигуру, и каждый раз, подходя, разочарованно понимаю, что это не она. Я сознательно и неосознанно ищу ее каждую секунду – на перемене, в столовой, по дороге домой и на курсы, в академии. Сидя за партой и за мольбертом. Смотрю в окно – не мелькнет ли там знакомая фигура в тонком бежевом плаще?

Я жду, надеюсь. Ожидание и надежда выматывают, тем более что ничего не происходит. Я одержимо оглядываюсь в толпе, не скрываясь, так, что Настя и Ваня начинают что-то подозревать. Сначала они непонимающе переглядываются, потом пытаются расспрашивать, тем пристрастнее, чем горячее я заверяю, что все в порядке.

Но однажды, после урока литературы, на котором я получаю четверку за недогадливость по «Ревизору», мы втроем уходим в столовую, а придя обратно, я узнаю от одноклассников, что меня искал «какой-то мужчина».

– Какой мужчина? – я хватаю обеими руками в свитер Ваниного соседа по парте.

– Да обычный, только высокий, – он освобождается, не особенно обращая на меня внимания – слушает музыку в наушниках. – Я подумал – твой отец.

– Мой отец не высокий.

– Ну не знаю. Он что-то положил в твой рюкзак. Я подумал, ты забыла дома ключи или телефон.

Я забегаю в класс и перебираю вещи в рюкзаке, потом еще раз и еще. У меня их немного. В одном отделе – карандаши и альбом, в другом – тетради, пара учебников, ручки. В маленьком кармашке – телефон.

– Нина, слышь, что такое? – спрашивает Ваня. Они с Настей стоят, закрывая меня от случайных свидетелей. С ними безопасно. Они не предадут.

– Мне приходят смс от мамы, – охрипшим голосом произношу я в секунду, когда раздается звонок.

Близнецы молча собирают свои и мои вещи и выводят меня из класса.

– Нине нехорошо, мы отведем ее домой, – говорит Настя учительнице математики, с которой мы сталкиваемся на входе.

– Одного из вас недостаточно? – недовольно спрашивает та вслед, но они молча тащат меня к лестнице.

Обшарпанный туалет на первом этаже. Едва различимый запах сигарет. Окно распахнуто настежь. Они внимательно меня слушают. Всего я не рассказываю, знать все им незачем. Рассказываю только о таинственных посланиях.

– Ну не знаю, – наконец говорит Настя. – Это может быть кто угодно. И тем более зачем эта таинственность, если она в городе? Почему она не придет или не позвонит?

– Не знаю. Я ничего не понимаю, – шепотом отвечаю я.

– Если ты ждала мать, то что за мужчина приходил?

– Не знаю, – повторяю я.

– Камеры слежения у охраны, – говорит Ваня и мы, ни секунды не медля, отправляемся к охраннику.

Пост охранника – у входа. Он с сомнением нас выслушивает. Мы оторвали его от кружки с чаем и печенья. Ваня объясняет, что в класс заходил незнакомый нам человек. Объясняет, что ничего не пропало, но нам очень нужно знать, кто приходил

– Может, это ее отец? – охранник кивает на меня.

– Нет, он бы позвонил, и он не высокий, – отвечаю я.

– Ну или брат, или другой родственник? – с надеждой предполагает он, кидая взгляд на свой несостоявшийся перекус.

Я отрицательно мотаю головой. Почему-то вспоминаю, что дядя Леша был высокого роста. И это не то, что кажется, когда ты маленький. Даже на старых фотографиях он на голову выше всех остальных.

– Вообще-то, для просмотра нужно заявление, – он колеблется, но видно, что ему тоже стало интересно, и после нескольких отказов, сказанных для приличия, мы просматриваем видео перемены.

Знакомое крупное зерно – я сжимаю зубы. Школьный холл, двор. Школьники входят и выходят, курят за углом. Никаких признаков высокого человека.

– Идемте домой, – разочарованно говорит Настя.

– Подождите, а черный вход просматривается? – спрашиваю я.

– А ты соображаешь, – охранник окончательно включил детектива, – нет, не просматривается.

Чтобы проверить теорию, мы идем и беспрепятственно выходим через черный вход на улицу.

– На кой тут вообще камеры и охранник, – раздраженно говорит Ваня, спускаясь с обшарпанного крыльца без перил.

– Чтобы не палить курильщиков, – отвечает Настя. Все-то она понимает.

Загадка появления таинственного незнакомца разгадана. Осталось узнать, зачем он приходил, и кто он. Мы идем ко мне домой, потому что кто-то из родителей близнецов не на работе, и им влетит за прогулы.

Близнецы атакуют, и мне приходится рассказать все, что я знаю сама. О том, что рассказали Клочков и папа. О том, что папу подозревали. О том, что я нашла в маминых старых документах.

– Думаешь, это мог быть дядя Леша?

– Может быть, не знаю, – пожимаю плечами.

– Честно говоря, это все больше похоже на розыгрыш. Или подставу. Тебе кто-то пишет сообщения, чтобы выяснить, знаешь ли ты что-то о матери, – говорит Ваня. Он все время молчал. Мы внимательно его слушаем, потому что он математик, а математиков, как известно, все в порядке с логикой. – Этот кто-то тоже ее ищет. Посмотри, – он разворачивает к нам мой ноутбук, по которому щелкал все время разговора. – Это сервис доставки смс-сообщений. На номера некоторых операторов можно отправить анонимно и бесплатно, за другие надо платить. Сомневаюсь, что отправителя можно как-то отследить, даже если он оплатил сообщение.

Словно подтверждая его слова, наши с Настей телефоны запиликали. Я посмотрела на свой: «Сообщение отправлено через интернет. Возможно, мошенничество. Пойдем в кино вдвоем?». Настя прочла свои сообщение, цыкнула, нахмурилась и попыталась ударить брата в живот, но он отбил ее руку.

– Пойдем, – сказала я.

– Что? – не поняла Настя.

– Ничего. Задумалась и ерунду болтаю. Кому еще кофе?

– Шутишь? Четвертую кружку? В жизни столько не пил, – Ваня поднялся, потянулся. – Как вы постоянно его пьете?

– Не знаю, как-то привыкли, – ответила я.

– Нам родители бы не разрешили.

Я пожала плечами:

– Мой ничего не говорит.

Ваня повернулся к сестре, увлеченно печатавшей что-то на смартфоне:

– Пойдем домой, уже семь.

И они ушли.

Я включила компьютер в папиной спальне. Еще раз полистала фотографии. Закрыла галерею, несколько минут посидела посмотрела на свое отражение в заставке. Походила по комнатам. Поняла, что очень хочу есть, а папа придет к десяти, как обычно, голодный. Собралась, взяла самокат и проехала сто метров до блинной.

Внутри – жар и запах подгоревшего теста.

– С ветчиной и сыром, чай здесь. Еще один – с собой, – ответила я на приветствие кассира в оранжевой шапочке.

Монотонные звоночки, выкрики поваров всегда вводили меня в транс. Пустая от мыслей голова – то, что надо, чтобы рисовать. Достала альбом и началось: кронозавры за столиками поедают блины, блины, похожие на изуродованных камбалят, – глаза навыкате, сопротивляются.

На столик чья-то рука поставила маленькую деревянную уточку на визитке. Я подняла голову – симпатичный черноволосый парень расставлял уточек перед всеми посетителями кафе. На визитке было написано: «Я глухой. Эта уточка сделана моими руками. Я продаю ее за 100 рублей. Я не попрошайка, деньги мне нужны чтобы выжить». Дальше шли какие-то названия и адреса союза глухих. Мелкие мошенники, не имеющие никакого отношения к глухим.

Но продолговатая уточка размером с мой большой палец была симпатичной. Я повертела ее в руках – черное тельце, оранжевые перышки на боках. Всего сто рублей. Вспомнилось, как мама однажды точно так же купила обложку для паспорта у кого-то, кто изображал инвалида. Мы ехали на поезде из Вологды, плацкартный вагон, продавцы ходили постоянно. Папа возмутился, но мама твердо сказала:

– Мне все равно нужна обложка.

Я достала из рюкзака сложенную в четыре раза сторублевку. Парень подошел ко мне, увидел ее и улыбнулся. Отдала ему деньги. Он достал из кармана другую уточку и потыкал в нее пальцем, потом в мою. Что я должна была сделать? Взять ту вместо этой? Парень продолжал на что-то указывать, переменно тыкая пальцем на уточек.

– Я вас не понимаю, – призналась я глухому.

Он потряс уточкой перед моим носом, указывая на перья. Потом показал на перья утки, стоящей на столе. Она различались цветом и нанесением.

– Пусть остается эта, – показала я на свою утку.

Парень кивнул, положил в карман утку и визитку и исчез как раз в момент, когда из дальнего угла оторвался от смартфона охранник и направился в нашу сторону.

Растушевав фон рисунка, я потерла руки крошечной влажной салфеткой – только размазала грязь, подумала с досадой. Оделась, взяла самокат и вышла из блинной.

На улице снова хмурилось. Тьма готовилась хлынуть дождем. От нее было неприветливо, страшно, неуютно. Будто я попала в другой, враждебный город. Я гнала самокат к набережной. И проезжая мимо маминого НИИ поняла, что бессознательно всю неделю кружила у этого мрачноватого дома науки. Тополя из внутреннего дворика тянули хищные ветки вверх, касались неба. Крючковатые лапы покачивались, вот-вот они нагнутся и схватят меня.

На переходе напротив НИИ я слишком сильно разогналась, и когда дверь супермаркета вдруг открылась, не успела затормозить и на всей скорости врезалась в выходящего оттуда мальчишку. Он ударился о стеклянную дверь и упал на асфальт, я с самокатом рухнула на бок рядом с ним. Сто одежек защитили меня от удара. Мальчишку, видимо, тоже.

– Вы не сильно ушиблись?

Он раздраженно посмотрел на меня и начал осматривать куртку.

– Я не сильно вас ударила? Извините, я не успела затормозить, вы быстро вышли.

Мальчишка фыркнул и отряхивался.

– Я живу тут, за углом. Давайте пойдем ко мне и вас почистим? – Мне хотелось хоть как-то загладить вину перед незнакомцем.

Он, наконец, заговорил:

– Ничего страшного, со мной все в порядке.

Он откинул капюшон, и я увидела, что никакой это не мальчишка, а Мира.

 

Глава 15
Где Нина беседует с Мирой и выясняет, что ее версия – чепуха

– Не узнала меня?

– Не сразу. Из-за капюшона.

Мы вернулись в блинную. Толпа, вечно сбивавшаяся в очередь у кассы в конце рабочего дня, поредела. Повара двигались медленнее, движения кассира были не такими дергаными.

Присмотревшись, Миру легко было можно узнать. Теперь она стала больше похожа на мать, чем на отца. Обычный питерский подросток: худая, бледное лицо, серая куртка с капюшоном, кроссовки и рюкзак. С одним отличием. Темные, почти черные глаза, очень внимательные, смотрели цепко, от ее взгляда становилось не по себе. Они шарили по мне, по блинной и, казалось, запоминали каждую мелочь.

– Ты здесь одна? – спросила я. Насколько помню, тогда они жили в Купчино, а может, в Рыбацком, в любом случае, в одном из окраинных районов.

– Одна, – она смотрела на здание НИИ через оклеенное рекламой окно блинной.

– Гуляешь? – глупо переспросила я.

– Вроде так, – сухо ответила она, и я почувствовала себя неловко.

Тоже повернулась и посмотрела на НИИ. В темном свете неба оно выглядело таинственным замком, сквозь окна которого проросли деревья. Высокая ограда была защищена поверх колючей проволокой. Я не задумывалась раньше, но теперь нарядный особняк восемнадцатого века в стиле барокко показался мне зловещим, словно отсюда, пробиваясь сквозь стены, росла наша с Мирой общая беда.

Дядя Леша. Человек-великан, которого я помнила столько, сколько помнила себя. Они с мамой дружили с университета, учились на параллельных потоках и играли в одной команде ЧГК – тогда я знала только эту сторону истории. Его дочь Мира была на год младше меня.

Когда требовалась помощь с переездом, ремонтом, с другими важными и нужными вещами, дядя Леша появлялся на сцене и с шуточками переносил коробки, размешивал клей. Он научил меня ездить на велосипеде. Он запускал с нами на даче воздушного змея. И за столько лет я даже не спросила, куда он исчез. Почему я забыла о нем? Почему родители ничего не сказали об его исчезновении? Где сейчас мама и ее старый друг?

Я припомнила, что начала видеть свое чернолапое чудовище примерно за два месяца до маминого исчезновения. Что это было? Я почувствовала опасность, которая угрожала ей и дяде Леше? Была ли черная тварь проекцией маминых страхов, настолько сильной, что я ощутила ее вибрацию?

Я вспомнила, что Мира пару раз звонила мне после того, как мама исчезла. Я пропускала ее звонки, а потом не перезванивала. Конечно, тогда мы были совсем детьми, но я должна, обязана была вспомнить о них три, четыре года спустя. Вина, смешанная со стыдом, накрыла меня.

– Я недавно узнала, что дядя Леша тоже пропал. – Я рассматривала пятнышки на столе.

– Никто ничего не сказал за столько лет?

– Нет.

– Я звонила тебе.

– Знаю.

– Ты ни разу не ответила.

Поверхность стола в одном месте бугрилась, словно от ожога.

– Откуда узнала, что папа тоже пропал без вести?

– Мы были у Вадима Петровича в субботу. Их коллеги рассказали.

Удивленный взгляд.

– Вы ходите к ним на вечеринки? Я ни разу вас не видела.

– Нет, я случайно встретила Вадима Петровича, и он пригласил меня и папу.

– Случайно, – непонятно произнесла Мира.

– Ты знаешь, почему исчез дядя Леша? Что-то стало известно? Это связано с тем, что исчезла мама?

– Вообще-то да. – Она снова странно смотрит на меня, словно удивлена, что я задаю все эти вопросы. Словно знает что-то, что знают все, кроме меня. Например, что сегодня – 2077-й, а не 2017-й. – Ну я, конечно, тоже не знаю всего. Сначала мне вообще говорили, что папа уехал в командировку и другую фигню. Вешали лапшу где-то полгода, пока я случайно не оказалась в ненужном месте в ненужное время. Ты знаешь, что их дела расследует один и тот же следователь?

– Клочков?

– Но что-то ты все-таки знаешь.

– Она присылает мне сообщения.

Мира сверлит меня глазами.

– Покажи.

– Не могу. Везде приписка – «удали это сообщение». И я удаляю.

– Никому еще не показывала?

– Сегодня рассказала друзьям. Только они знают.

– Не нужно рассказывать никому. Сообщения с ее старого номера?

– Нет, смс, отправленные через интернет-сервис.

– Тогда это может быть кто угодно. Может быть, они пытаются выяснить, знаешь ли ты что-то.

– Кто – «они»?

Мира молчала.

– Ты не замечала последнее время ничего странного?

– Странно в последнее время примерно все.

– Например, что за тобой следят?

– Сегодня в школу приходил и рылся в моем рюкзаке какой-то высокий человек. Я подумала, что это мог быть дядя Леша.

Мира фыркнула.

– Опять этот высокий человек. Рылся в рюкзаке? Ты проверяла, ничего нового в нем не нашла?

– Нет.

– Дай сюда.

Она взяла рюкзак и тщательно его осмотрела.

– Где был этот телефон, когда он приходил?

– В рюкзаке, в кармане.

Она достала из своей сумки отвертку, будто только и ждала этого. Ой, у меня тут специальная отвертка. Ловко вскрыла телефон, достала и протянула мне что-то крошечное, спаянное, с торчащими проводами.

– Что это? – глупо спросила я, хотя и так было понятно.

– Жучок. – Она  бросила его на пол и раздавила подошвой. – Не оставляй больше телефон без присмотра. И не болтай лишнего.

– Откуда ты знаешь про жучки?

Она пожала плечами так, будто это было обычным делом:

– Мы их находили раньше.

– Где находили?

– Да везде: в сотовых, в стационарном телефоне, когда он еще был. Один раз нашли в розетке в ванной. Я дернула за шнур и вырвала ее с мясом, а за ней – жучок.

Она собрала телефон, включила, проверила, работает ли.

– И его лучше запаролить. В следующий раз у них это займет больше времени, могут не успеть.

– У кого – у них?

– У Вадима Петровича и его помощников.

– Причем он тут вообще?

– При всем.

– Откуда ты знаешь?

Она небрежно пожала плечами:

– Все знают.

– И папа и Клочков?

– Разумеется.

– Но они ничего мне не сказали.

– Мы же дети. Нам не следует знать. Нам надо ходить в школу и помалкивать.

Я вздохнула, осознавая.

– То есть это был не дядя Леша.

– Я была бы рада, но вряд ли он вообще жив. Я смотрела статистику по пропавшим без вести и там…

– А мама? – перебиваю я, желая, чтобы она дала мне повод надеяться.

Снова небрежно пожимает плечами:

– Не знаю.

– Недавно я просматривала их старые фото, знаешь, те, где они, кажется, встречались. И я подумала, что, может быть, они вместе…

– Что за чепуха. Конечно, нет. Все нити ведут в НИИ, – ответила Мира, снова оглядываясь на здание, и от ее уверенного тона я испытала невыразимое облегчение.

 

Глава 16
Где Нина с Ваней идут на свидание, но оно проходит, скажем так, нетипично

Сегодня суббота, и сегодня мы с Ваней идем на свидание. Я подготовилась – помыла и заплела в косу волосы, подкрасила губы и надела новую толстовку. Я никогда раньше не была на свидании. Бабушка сразу поняла, куда я собираюсь, и изо всех сил старалась мне помочь, не подавая виду, что догадалась.

– Может, лучше платье?

– Мы просто в кино с друзьями, – небрежно отмахивалась я.

– Сережки не хочешь надеть?

– Там будет не видно.

Она ушла на кухню, но через минуту вернулась.

– Дать духи? У меня с собой.

– Не надо, спасибо.

Я зашла за Ваней сама. По правилам этикета, конечно, ему следовало зайти за мной, но тогда Настя и все остальные догадались бы, что мы идем вместе не потому, что мне надо помочь с этюдником. У них в прихожей, пока Ваня одевался, как всегда, было людно – выходили поздороваться родители, бабушка, зашедший в гости двоюродный бабушкин племянник. Кот терся об мои ноги и оставил на обуви шерсть.

Я заглянула в комнату близнецов. Настя сидела над пазлом. Два детеныша были уже готовы. Края пазла приближались к медведице, но ее контур еще не был выложен, да и окружение, судя по образцу на коробке, собрать было сложнее всего. Если пороги, волны и брызги в других частях пазла были хоть как-то различимы, то возле медведицы они сливались в сплошное неразборчивое мельтешение, смазанное камерой от слишком быстрого движения воды или ветра. Настя брала по одной детали и примеряла ее в несколько мест, потом откладывала.

– Куда идете? – полюбопытствовала мама, выглядывая из кухни.

– На этюды, – ответила я, глядя прямо перед собой.

– А-а, вот что, – протянула она.

– Какие этюды вечером? – спросил папа, выглядывая из-за мамы.

Она ткнула его в бок.

– Понял, – протянул он, уходя обратно.

– Какие этюды? – заинтересовался двоюродный племянник, выходя из туалета.

– В Летнем, – объяснила ему бабушка, подталкивая в сторону гостиной.

– Так света же недостаточно, – племянник не понимал и не уходил.

– Там фонари, – бабушка приподняла брови, продолжая подталкивать его к гостиной.

– Тогда понятно.

Бабушка наконец вытолкала его из прихожей.

– Куда идем? – спросила я Ваню, когда мы спускались по лестнице.

Он достал и кармана куртки и показал мне два билета в кино.

– Очень оригинально.

– Ну а что?

И мы пошли в кино.

Вечерние сеансы сводили меня с ума. Меня раздражала многолюдная бестолковость, гомон, из-за которого было порой не слышно фильма, дурацкие шуточки,  обнимашки в холле.

Я ждала Ваню, пока он стоял в длинной очереди за попкорном. В зал мы вошли последними, и выслушали много интересного, пробираясь в темноте к своим местам. Минут двадцать шла реклама, потом начался фильм. Но я никак не могла привыкнуть, что я на свидании, и Ваня, кажется, тоже. Мы ерзали на креслах и переглядывались.

– Может, пойдем? – тоскливо предложила я.

– Пойдем, – согласился Ваня, и мы во второй раз прошлись по ногам соседей.

– Хочешь пойдем поиграем в автоматы? – предложил он, когда мы вышли на улицу.

– Да ну его. Пойдем куда-нибудь пешком?

– Куда?

– Вот туда. – Я ткнула пальцем вдоль Невского.

Мы прошли прямо, уворачиваясь от шумных компаний и ребят на скейтах, которые выскакивали то из-за спины, то обнаруживались летящими прямо на тебя через толпу. Я привычно отмечала: вот батизаурус в отороченной мехом кожаной куртке, наверняка приехал с севера, вот мечехвост, судя по жестикуляции, итальянец. Мы свернули на Владимирский. Здесь было не так людно, можно было сбавить скорость и рассматривать прохожих не мельком, а тщательнее. Группка немецких туристов фотографирует друг друга в перспективе на Владимирский собор. Тучи сгущались прямо над ним, спускались ниже к позолоченным крестам и куполам. Страшно – вот-вот они упадут на звонницу.

Ваня потряс меня за руку, я очнулась. Мы прошли мимо собора и вышли на Загородный. Я оглянулась – туча миновала собор и двинула в сторону Песков. В переулке Джамбула мы остановились, чтобы сделать несколько фото. Фонтан не работал, сквозняк с Фонтанки гонял сухие листья по дну. Слова поэмы запылились, позолота на них стерлась. Я искала хороший ракурс для фотографии памятника, но Джамбул никак не выходил красиво – ни сбоку, ни с покатого слива фонтана, ни со спины. Значит, он не появится в моих коллажах. Впрочем, мне в последние дни как-то не очень хотелось ни делать коллажи, ни рисовать. Даже любимых чудовищ. Мы снова взялись за руки и вышли на сумрачную, холодную набережную Фонтанки.

Темнело. Ветер гнал тучи со стороны залива. Ночи в это время обычно белели по нарастающей, готовились к июню, но в этом мае день и ночь небо затягивало черным.  Мутная вода Фонтанки не отражала света. Она плескалась как-то безразлично, несла свои воды к Аничкову мосту, потом к Прачечному, а там ее увлекала за собой Нева. Прохожие спешили мимо, опустив глаза под ноги.

Мы перешли на противоположную сторону набережной и там спустились ближе к воде. Из проплывавшего мимо закрытого теплохода нас внимательно разглядывали кутавшиеся в пледы мозазавры. Некоторые надели шапки и завернулись в пледы по уши.

– Холодно им там, наверное, – сказал Ваня, провожая теплоход глазами.

Мозазавры его не услышали и проплыли мимо. Никто из них не фотографировал – апатия охватывала даже туристов. На каменном подходе к воде пахло мочой и везде были разбросаны бутылки. Ветер сдувал валявшиеся пластиковые стаканчики в реку.

Проплыл еще один туристический теплоход. Пассажиры снова нас рассматривали – двое подростков в куртках и натянутых капюшонах пинают в реку пивные бутылки.

– Ты когда-нибудь была в ротонде? – спросил Ваня.

Я подумала, что свидание у нас несколько необычное и ответила:

– Папа что-то рассказывал, не помню. Что это такое вообще?

– Жилая парадная с круглой лестницей. Мы ходили сюда в прошлом году. Тебя разве не было?

– Кажется, в тот день мы выезжали на этюды, – ответила я, припомнив, что, в самом деле, ездили с Груздевым и группой на Оредеж.

– Знаешь, один молодой человек вошел в дверь под лестницей…

– И вышел оттуда через пятнадцать минут седым стариком, – перебила я его. – Какие еще байки знаешь?

– Еще можно написать на стене или колонне желание, и оно обязательно сбудется.

– Сто процентов?

– Сто сорок шесть.

– Маркер захватил? – спросила я.

Ваня достал из кармана и показал мне черный маркер.

– Ты что, знал, что мы сюда пойдем?

– Может быть, – ответил он, поднимаясь обратно на набережную.

Мы прошли совсем немного, дождались зеленого на переходе и оказались на Гороховой. С обеих сторон стояли два одинаковых зеленых дома.

– В одном доме ротонда есть, в другой – нет. Раньше, в восьмидесятых, тут тусовались рокеры. Ну, Цой там и другие. Панки.

– А-а, – протянула я. С роком я была знакома очень поверхностно.

Мы дошли до нужной арки, и Ваня набрал код. Во дворе повернули налево. В его обшарпанных внутренностях подошли к обычной парадной, где Ваня нажал на кнопку вызова. Дверь металлически щелкнула и открылась. Мы вошли. Дорогу нам преградил молодой человек в тренировочном костюме и тапочках на босу ногу.

– Вход в ротонду платный.

Ваня протянул ему сто рублей. Консьерж помедлил, но бумажку взял.

– Вообще-то, в это время по сто с каждого, но так и быть, пусть будет детский билет, – сказал он, пропуская нас вперед.

Мы вошли в обычную парадную – крашеные синей краской до половины стены, в закутке у лестницы стоят коляски и велосипеды, у батареи – кошачьи миски с кормом и водой. Но лестница раздваивалась и закручиваясь, уходила вверх, круглый купол поддерживали колонны, под синей краской которых угадывались старые надписи.

– Ротонда – самое мистическое место Петербурга, – раздалось за спиной. Мы оглянулись и увидели, что консьерж намерен провести экскурсию. – Один молодой человек зашел в комнату под лестницей и через пятнадцать минут…

– Знаем, знаем, – перебил его Ваня. – Мы не туристы.

Мы стали подниматься по лестнице.

– Говорят, по лестнице в ротонде в Петербург спустился сам Сатана, – сказал консьерж нам в спину.

Мы не ответили и поднялись на второй этаж. Консьерж, с видом человека, выполнившего свой долг, сел на подоконник и, прислонившись к окну, обложенному подушками и пледами, продолжил смотреть фильм на планшете. Он смотрел его без наушников, и до нас долетали звуки визжащих по асфальту шин и выстрелов.

– Что за чудак, – выругался Ваня, увлекая меня за собой.

– Как думаешь, это правда?

– Байки для туристов, – ответил он, заглядывая вниз.

– А вдруг, если дождаться полуночи, к нам спустится сам Сатана? – спросила я, рассматривая крашеные-перекрашенные двери в коммуналки.

– Хочешь проверить? – он потянул меня к себе, но в этот момент у меня в кармане требовательно звякнула смс-ка.

Я отстранилась и полезла в карман.

«Ты где?», – бесцеремонно спрашивала Мира.

«В Ротонде», – ответила я и положила телефон в карман.

Обняла его, пряча губы.

– Будешь писать? – спросил он, протягивая мне маркер.

Я взяла маркер и спустилась пролетом ниже.

– Писать на стенах запрещено, – раздался голос снизу.

– Я не пишу, – ответила я, и телефон снова брякнул.

«На Гороховой?».

«Да».

Поднялась на несколько ступенек выше, чтобы консьерж меня не видел, задумалась. Я загадывала желания два раза в году: перед тем, как лечь спать на Новый год и перед тем, как задуть свечи на торте на день рождения. Всегда казалось, что чем сильнее чего-то хочешь, тем вероятнее это сбудется. Но слова консьержа придавали надежде какую-то мрачную окраску, фатальную неотвратимость (как любил говорить Груздев) которой было не сравнить с легкими чувствами, которыми сопровождались пожелания в другое время.

«Встретимся через 15 минут в шаверме справа от сенной».

«Хорошо», – ответила я, написала желание и вернулась к Ване.

– Что загадала?

– Так, мелочи, – ответила я. – Мне нужно встретиться с Мирой на Сенной.

– Сейчас? – удивился он.

В ответ я пожала плечами.

– Странное свидание, – сказал он, спускаясь. – Не хочешь пофоткаться?

– Не очень, – ответила я.

Мы попрощались с консьержем и вышли на улицу, где почти стемнело.

Мира ждала нас в тесном закутке, где с одной стороны витрины вертелся истекающий жиром мясной стержень, с другой к стеклянной стене лепился узкий столик, заляпанный майонезом и залитый сладким чаем.

Мира сидела в самом углу, натянув капюшон почти до носа.

– Это кто? – довольно-таки бесцеремонно спросила она, ткнув пальцем в Ваню.

– Друг, – ответила я и, увидев ее напряжение, добавила, – он все знает.

Мира отвернулась к столику.

– Я пару раз заходила в холл НИИ. Помнишь, раньше, когда мы ходили к родителям, там была вахтерша?

– Зинаида Петровна, – вспомнила я.

– Не важно. В общем, сейчас там все по-другому, но охранник все равно есть. Знаешь, я подумала, что если…

– Если он такой же рассеянный, как Зинаида Петровна, – закончила я ее мысль.

– И пустит нас внутрь.

– Но что мы сможем там сделать? Кабинеты, наверное, заперты. Оборудование под замком, компьютеры запаролены.

– Можно попробовать, – пожала плечами Мира, игнорируя недоумевающий взгляд Вани, который он переводил с меня на нее.

– И камеры слежения наверняка есть, – предположила я.

– Конечно, есть, даже снаружи, – подтвердила Мира.

– Нас же сразу найдут.

– Ну и что? Что они нам сделают? Ну, вызовут в полицию – самое большее. Послезавтра, – она смотрела на меня, – зрачки расширились, и глаза из светлых стали темными. Я завороженно смотрела, как в них отражаемся мы с Ваней.

– Завтра? – шепотом переспросила я.

– Завтра выходной. В среду. По средам там меньше всего народу. В три часа, когда все разойдутся на обед.

– Ты давно за ними следишь?

– Где-то полгода, – прошептала она, настороженно приподняв капюшон, когда в ларек вошел посетитель. Мужчина заказал две шавермы с собой и прислонился к дальнему углу, уткнувшись в телефон.

– Мне пора. Встретимся в блинной в три. – Она застегнула куртку и, не попрощавшись, выскользнула на улицу.

– Тебе не кажется, что она заигралась в шпионов? – спросил Ваня, глядя ей вслед.

– Снаружи все не так, как есть на самом деле, – ответила я. – И потом, нам в самом деле ничего не смогут сделать. Пойдем и посмотрим.

– Нина, тебя заберут в полицию.

– Угу. Я даже знаю, куда. Мы были там с папой, когда…

– Хочешь попасть в обезьянник?

– Детей не сажают в обезьянник. И что вообще за жаргон?

– Вы уже не дети, вам четырнадцать.

– Я не буду брать с собой паспорт.

– И сообщат в школу.

– Пусть сообщают.

– И поставят на учет.

– Пусть ставят.

– Ваш план нелогичен, подумай сама…

– Не хочу думать. Хочу, чтобы она вернулась.

Я уставилась в окно. Хотелось закричать или ударить его, такого логичного. Посчитала до десяти, глубоко вздохнула. Светофор напротив ларька загорелся красным. Машины снова поехали по Садовой улице.

Ваня молчал, пережидая мой приступ ненависти.

– Давайте я с вами, – предложил он через минуту.

Я немного подумала.

– Тебе лучше наблюдать издалека. Будешь на связи на всякий случай. Посидишь в блинной, например. А нас подстрахует одна моя знакомая.

– Какая еще знакомая?

Я не ответила, достала телефон и написала смс Улитке.

 

Глава 17
Ну, и такое бывает

– Нина – наиболее подготовленная из моих студентов, – торопливо говорит Груздев. – Больше всего ей удается графика. – Чуть морщась, так, что замечаю это только я, он протягивает комиссии подборку моих рисунков с чудовищами. Он с удовольствием взял бы что-то из старого, но за последние месяцы я, по его словам, сильно продвинулась в технике, а ему хочется показать самое лучшее, насколько я подозреваю, не только потому, чтобы я прошла комиссию, а из собственного тщеславия.

В аудитории он другой – он наш бог и повелитель. Он может кричать на нас, обзывать идиотами, грозить ранним алкоголизмом. Никогда не знаешь, что может его разозлить – недостаточное освещение, неправильные складки драпировки или скрипучий паркет в мастерской. Мы настолько привыкли к нему, что почти не замечаем резких перемен его настроения, во время которых его глаза холодеют еще больше.

Сегодня я чуть ли не впервые отчетливо понимаю, что он – всего лишь рядовой преподаватель курсов для новичков, чудом задержавшийся в нашей группе на пять лет. Он хмурится и втягивает голову в плечи.

Итоговая аттестация в академии. Всем нам Груздев прочит великое будущее. После слов Глеба мне становится очевидно, что особенно он надеется на меня. Он никогда не говорил этого прямо, и все остальные имеют полное право думать, что это их он считает гениями. Но все же. Теперь я обращаю внимание на то, как преподаватель потирает подбородок прежде, чем что-то сказать о моей работе. Как он цокает языком, просматривая моих чудовищ за своим столом, думая, что я этого не слышу. Я являюсь его несбывшейся мечтой, и он, как родитель, проживающий не свою жизнь, усиленно направляет меня к ней.

– Считаю, что после девятого класса при хорошей подготовке ее можно принять на первый курс академии.

У членов комиссии удивленно приподнимаются брови, они впервые поднимают на меня глаза и разглядывают, что еще за девчонку могут рекомендовать принять без экзаменов на обучение. Они осматривают меня и, видимо, решают, что ничего особенного. Хотя сегодня я вырядилась в синее платье.

– Ммм… неплохо, очень неплохо, – выдавливает из себя один из них, старичок, больше похожий на профессора математики. Двое других – пожилые мужчина и женщина тоже, впрочем, непохожие на преподавателей творческого ВУЗа, молчат и не показывают никаких эмоций.

– А вы…, – старичок смотрит на Груздева, и я понимаю, что он даже не знает его имени, – будете рекомендовать кого-то еще в академию?

– Нет, только Нину. Остальные не так хорошо подготовлены и думаю, что им лучше идти в общем потоке абитуриентов. – Груздев говорит заученно, потому что ведет в академии, кроме наших, подготовительные курсы.

Я долго сомневалась, нужно ли мне продолжать художественное образование, и пока не приняла решения. Папа отвечал свое вечное «решай сама». Болтаясь одна или с близнецами по выставкам и музеям, я часто впадала в отчаяние, что мои работы совсем никуда не годятся. Что место им – в бесконечных интернет-стоках по стоимости пять долларов за неэксклюзивную копию и пятьдесят – за единичную продажу. Но Груздев считал, что я подаю большие надежды, как сказал однажды папе, который зашел забрать меня после занятий. Папа пропустил его слова мимо ушей.

Курсы, на которые мы пришли детьми, должны были закончиться через год. Но год спустя родители попросили продолжения, и специально для нас сделали еще один годовой курс, потом еще. Теперь я понимала, что обучение стоило больших денег, поэтому академия с удовольствием их продляла. Груздев был воодушевлен, что мы продолжаем учиться у него. Начав с общих занятий, мы углубились в академический рисунок, живопись, печатную графику. Историю искусств, которая должна была входить в программу художественной школы, нам заменяли бесконечные истории Груздева, которые он рассказывал нам во время этюдов, во время рисования натуры. Истории не имели никакой системы и отложились у меня в голове хаотично, с перепутанными именами и датами. Однажды я пересказала одну из них дома у близнецов и была высмеяна их матерью, имевшей художественное образование.

– Кто тебе рассказал эту чушь? – хохотала она.

С тех пор я не пересказывала байки Груздева.

Комиссия просматривает рисунки, неслышно переговариваясь. Задают простые вопросы по теории, я отвечаю. Николай Сергеевич присел на соседний стол и сжал руки перед собой. Он не смотрит ни на меня, ни на комиссию.

И тут я понимаю, что все это затеяно зря. Лица членов комиссии не выражают восторга. Моя графика – всего лишь обычные рисунки обычной ученицы художественной школы. А Груздев – всего лишь преподаватель внеклассных занятий. Мы всего лишь мечтатели – недообразованные, недостаточно много работавшие. Мы не так хороши, как привыкли думать о себе.

Аттестацию устроили лишь для того, чтобы понять результаты пятилетнего обучения, ведь за нами никто не присматривал эти годы. Просто посмотреть. Из любопытства. После этих расспросов мы сможем пойти дальше и воображать себя художниками.

Но было и еще кое-что. Что не давало мне покоя с самого утра.

– Нина! – позвала меня мама.

Я замерла на светофоре, обернулась.

– Нина, подожди меня!

Я только вышла из дома, повернула за угол на перекрестке и услышала, как мама зовет меня. Ее голос раздавался из-за угла. Шаг, другой, обратно. Из переулка, едва не сбив меня, вылетела девчонка на самокате.

– Нина, стой! – уже сердито, с нотками, которых у мамы не было.

Следом за ней выбежала, едва в меня не врезавшись, молодая женщина, догнала девчонку – на вид ей было года три: оранжевый самокат, красная куртка, стоявшая торчком шапка. Схватила за капюшон.

– Сколько раз говорить, жди меня перед светофором, – выговаривала она дочери. – Поняла?

– Да! – крикнула Нина и рванула по зебре, едва загорелся зеленый.

Я перешла вслед за ними по зебре и смотрела, пока они не поднялись в Парадный квартал.

«Нина, стой!» – звучал в голове мамин голос.

– Знаете, я, пожалуй, пойду, – сказала я, перебив очередной вопрос старика-профессора.

Комиссия и Груздев, как по команде, подняли головы. Удивленные взгляды.

– Какие у вас планы на дальнейшее обучение? Рисунки, в целом, неплохие.

Неплохие рисунки – как гвоздь в сердце.

– Никаких планов. Я передумала.

Груздев смотрел на меня. Я виновато моргнула в ответ на его взгляд. Встала, взяла сумку и вышла из аудитории.

– Ну что там? – подлетели ко мне друзья по курсам. Я была первой у комиссии. Все принаряженные – девушки в платьях, мальчишки – в костюмах, тщательно причесанные, взволнованные, руки почищены от краски и графитовой пыли. Ученики художественных курсов, вообразившие себя гениями.

– Все хорошо. Задают простые вопросы, смотрят работы. Предлагаю пройти дальнейшее обучение.

Всеобщий облегченный вздох.

Из аудитории выглянул Груздев, позвал:

– Глеб!

Глеб быстрым жестом пригладил волосы и шагнул к двери. Стараясь не смотреть на Груздева, я развернулась и пошла к выходу. Он нагнал меня в холле.

– Нина, стой!

– Да, Николай Сергеевич?

– Надеюсь, ты это не серьезно?

– Не знаю, – честно прошептала я, глядя ему в глаза.

– У тебя какие-то проблемы? В семье?

Впервые за все время я захотела рассказать кому-то взрослому про маму, про сообщения, про то, откуда на самом деле берутся чудовища на рисунках, но, глотая слезы, поняла, что не смогу. И отрицательно покачала головой. Но Груздев, кажется, все понял.

– Комиссия – только промежуточный этап. Ты всегда сможешь вернуться, – сказал он, когда я уже разворачивалась, чтобы уйти.

В его словах была сила. Была какая-то надежда, что станет лучше. Что все закончится не так страшно, как я предполагала. Но выйдя из академии я увидела, что небо снова затянуло чернотой.

 

Глава 18
В которой Нина с Мирой проникают в НИИ, и что из этого выходит

В ожидании среды я замерла, застыла, затихла. Хотелось запереться в комнате, не есть, не спать и дожидаться минуты, когда она вернется – откроет дверь своим ключом, повесит плащ на крючок, снимет обувь, а потом войдет в мою комнату. Впервые я поняла, что все это время неосознанно ждала ее появления. Тоскливое настроение сменилось апатией. В тягучих, тяжелых снах она снова вела меня за руку в школу, и как только мы открывали дверь, картинка моей внутренней камеры щелкала, и по экрану шли зернистые полосы.

В школу я не ходила. По совету Вани сделала алиби на пять дней: пошла в поликлинику, и в очереди к педиатру, среди шумных детсадовцев и спящих младенцев, натерла нос перцем, а на приеме соврала про температуру. Бумажку с подписями и печатями отнесли в школу близнецы. Каждый день я брала у них задания и делала домашку, но ходить в школу было выше моих сил. Они молчали, но явно не одобряли моего поведения. Вечера мы проводили вместе, у них или у меня в комнате. Я не хотела обижать их своей отстраненностью. Близнецы были моей последней связью с реальным миром.

С Ваней мы вели себя как раньше. Я не понимала, что произошло между нами и не понимала, как вести себя сейчас. Он не делал никаких шагов, да я и не представляла, что он мог бы сделать. Мы затаились и ждали среды.

И вот, в среду, в пятнадцать ноль-ноль мы вчетвером – я, Мира, Улитка и недовольный Ваня, сидим за столиком в углу блинной. Улитка – веселая, развязная, в ожидании развлечения, за которое ей ничего не будет. Мира – собранная, капюшон закрывает пол-лица, постоянно оглядывается на особняк, видный в окна блинной. Охранник ежеминутно отрывается от телефона и подозрительно смотрит в сторону нашей компании, поэтому мы взяли по чаю, а Улитке – клюквенный морс.

– Все запомнили? – спрашивает нас Мира. Она три раза повторила нам план.

– Кажется, все, – отвечаю я.

Ваня кивает. Улитка занята – она тянет морс через трубочку. Мира вздыхает.

– Давайте еще раз, – морщась, говорит Мира – Улитка с шумом втягивает в себя морс со дна бумажного стаканчика. – Если нас нет больше получаса, звоните отцу Нины. Если кто-то из нас звонит Ване и сбрасывает звонок, звоните отцу Нины. Ульяна, твоя задача понятна?

– Ага.

– Где ты стоишь?

– В переулке стою. Да че тут непонятного-то? Сто раз повторила.

Мира вздохнула.

– Пойдем.

– Пойдем, – отвечаю я.

Мы с ней и Улиткой вышли из блинной. Ваня остался и придвинулся ближе к окну, из которого виден особняк.

Мы перешли через дорогу, и я открыла дверь, которую открывала много раз раньше.

Внутри все изменилось до неузнаваемости. Исчезли деревянные рамы, колотый напольный мрамор, продавленный стол с глуховатой Зинаидой Петровной. Новый холл сиял белизной, новой люстрой, турникетами и пуленепробиваемой будкой охранника. Исчезли запущенные заросли в кадках и пластиковые бутылки с водой на подоконниках для их полива. Исчезли старомодные вешалки, где оставляли одежду посетители. Все стало красиво, модно, современно.

Мы с Мирой с деловым видом раздевались, бросив рюкзаки на основательные скамейки вдоль стены. Посмотрелись в зеркало, переговариваясь вполголоса.

– Все выглядит серьезнее, чем я думала, – сказала я, – может, не стоит?

– Уже поздно откатываться назад, – уверенно ответила Мира. – Скажем, что к тете Ане.

Мы подошли к охраннику, разгадывающему сканворд за дымчатым стеклом. Рядом с ним исходила паром кружка с веревочкой чайного пакетика.

– Нам к Анне Валерьевне, – сказала я, чувствуя, как от страха холодеют ноги.

Охранник соизволил поднять на нас глаза. Он строго осмотрел нас и попросил паспорта. Когда мы сказали, что у нас еще нет паспортов, подумал и нажал на кнопку под столом. Стрелка турникета поменяла цвет с красного на зеленый.

Мы вошли в коридор, по обеим сторонам которой были кабинеты, и закрыли дверь. Мы обе наизусть знали, где что находилось раньше, но непонятно, что и где – сейчас. Мы прошли, никем не замеченные, в конец коридора, который дважды повернул направо, читая таблички на дверях. Кажется, все было по-прежнему. Пол выложен новым мрамором, вместо ветхих дверей поставили новые, казавшиеся толстыми и непробиваемыми. На одной из дверей, где раньше были столы мамы, дяди Леши и самого Вадима Петровича – они делили один кабинет на троих, – висела золотая табличка: «Додонов Вадим Петрович, генеральный директор ОАО «Медицина будущего».

И тут я поняла, почему меня последние дни тянуло сюда. Этот особняк за высокой оградой – мы не знали фактов, но чувствовали, что именно здесь все началось. И глядя на дубовую дверь с золотой табличкой, я больше в это верила. Мира шагнула к двери. Я схватила ее за рукав, но она вырвала руку. Взялась за ручку и нажала ее вниз. Замок щелкнул. Потянула дверь на себя. Закрыто.

Мы громко разочарованно выдохнули. Табличка на двери напротив гласила «Лаборатория». Мы вошли внутрь. Небольшая комната с двумя окнами, одно из которых глядело на внушительный тополиный ствол. Микроскопы, образцы и холодильники стояли так же, как раньше, но теперь вместо расшатанных столов, стареньких пробирок словно из школьного кабинета химии, таких же микроскопов, стояли блестящие столы, электронные микроскопы, холодильники с прозрачными дверцами.

Входная дверь хлопнула, послышались тяжелые шаги, и в лабораторию заглянул охранник.

– К кому, вы сказали?

Он спросил пока не враждебно, хотел развеять свои сомнения.

– К Анне Валерьевне, я же сказала, – недовольным голосом ответила я, но, видимо, моему голосу недостало уверенности.

– Анна Валерьевна у нас уже не работает.

– Тогда мы подождем Ирину Степановну, – небрежно сказала Мира.

Ирина Степановна, тетя Ира – тоже одна из бывших маминых коллег. На лице охранника появилось напряженное раздумье.

– Ну тогда сидите.

Он скрылся за дверью. Мы переглянулись. Снова осмотрели шкафы и холодильники.

За стеклянными дверцами холодильников рядами стояли коробки с подписями образцов. На столе – ноутбук, единственный компьютер в лаборатории. Мира нажала на кнопку пуска – он замигал синим экраном, закрутил колесико загрузки. Мы было обрадовались, но ноутбук запросил пароль.

– Чтоб тебя, – выругалась Мира.

Я посмотрела на ровные ряды колбочек в холодильнике.

– Попробуй ТЕО900, ТЕО – заглавными буквами.

Мира вбила пароль:

– Не подходит.

По коридору кто-то прошел, открылась и закрылась дверь в соседнюю комнату. Мы перевели дыхание. Надо было срочно убираться. Затея уже казалась абсурдной. На что мы рассчитывали, залезая в логово противника?

– Идем отсюда, – я снова потянула Миру за рукав. Но она снова вырвалась.

– Не могу.

– Идем, – повторила я. И тут же в памяти всплыл огромный загородный дом, аккуратная зеленая лужайка, на ней – несколько шатров от солнца. На солнце разбросаны одеяла и матрасы. Стоит надувной бассейн, наполненный водой, но никто не купается – день прохладный. На нескольких проводах, тянущихся от дома до забора, висят легкие разноцветные светильники. В шатре Вадим Петрович восседает на бинбеге, перед ним – две команды, взрослые и дети. Мы выбираем название для дачи Вадима Петровича. Вчера он вернулся из Италии, где отдыхал две недели. Ему очень понравилось, что каждая вилла имеет свое имя: «Санта-Мария», «Монализа», «Романтика». И он решил придумать название для своей дачи или, как он говорил, загородного дома. Взрослые и дети разделились на две команды и придумывают название. Призом победителю будет огромный торт с шапкой ягод. Конечно, торт будут есть все, но выиграть очень хочется. У нас есть пять минут, чтобы придумать название.

Взрослые выдают что-то пафосное и неинтересное, вроде «Золотые сосны». Дети, посовещавшись, выдают вариант «Зеленые кукусики». Вадим Петрович отдает приз детям и обещает сделать табличку с названием к нашему следующему приезду. Но скоро наступает осень, и в этот же год мама исчезает. Я не знаю, была ли сделана табличка и помнит ли кто-то об этой игре.

– Попробуй «Зеленые кукусики», – говорю я Мире.

Она смотрит на меня через плечо и вспоминает. Тогда мы были в одной команде. Вбивает пароль.

– Не подходит.

– Попробуй слитно.

– Тоже нет.

– На английской раскладке без пробела, – предполагаю я.

Мира вводит и так, и экран приветствует нас и показывает рабочий стол – фото через толщу моря, наверху – пловец в ластах. Мира заходит в системные папки – там миллион документов с непонятными названиями, и с понятными тоже. Мира достает флешку из кармана:

– Тут всего шестнадцать гигов. Что копировать?

– Все не поместится?

– Нет. От силы – четверть.

Она прокручивает бесконечные папки документов.

«скоро там?» – спрашивает Улитка по смс.

«Еще две минуты» – отвечаю я.

Мой взгляд вылавливает папку «Воздействие препарата на подопытных мышей».

– Копируй ее, – тыкаю пальцем в монитор.

Потом – «Побочные симптомы от приема ТЕО900 на контрольных группах».

– И вот это, – говорю я, и в коридоре снова слышатся шаги.

Мира копирует папки в то время как дверь в соседний кабинет открывается и голос охранника произносит:

– Ирина Степановна, вас ждут в лаборатории.

Ему что-то отвечает женский голос.

– Две девочки, сказали, к вам.

Я вытаскиваю флешку из ноутбука, захлопываю крышку, и мы с Мирой срываемся, распахиваем дверь в тот момент, когда из своего кабинета выбегает тетя Ира, за которой следует красный охранник.

Я открываю дверь в холл плечом. Мира бежит следом, и я чувствую, что вот-вот охранник схватит ее. Перепрыгиваю через турникет, открываю входную дверь и жду, когда Мира вылетит из нее. Вместе мы захлопываем тяжелую входную дверь и держим, пока охранник не ударяется об нее со всего размаху и падает на пол. Убегаем по Восстания. Я понимаю, что НИИ нашпигован камерами, что камеры есть у каждого магазина на улице, и бегу, не закрывая лица – нас все равно найдут. Оглядываюсь – охранник следует по пятам. Наперерез ему из Саперного переулка выбегает Улитка – она ждет нас там, где договаривались.

– Дяденька, дяденька, – вопит она, вешаясь с разбегу на охранника, – помогите найти дорогу до метро, я заблудилась.

На зебре я оглядываюсь – охранник остановился и пытается стряхнуть с себя Улитку, но она вцепилась в него обеими руками, и сделать это непросто. Пока он отвлекся, хватаю Миру, мы поворачиваем на Виленский, в переулке залетаем в мою арку и поднимаемся ко мне.

Несколько минут ждем, что с лестницы раздастся топот и в дверь позвонят, но ничего не происходит. Поэтому мы вставляем флешку в мой ноутбук и смотрим, что удалось достать.

 

Глава 19
В которой Нина узнает плохую новость

В папках – графики, таблицы, непонятные цифры и сокращения. Копирую данные на компьютер папы. Мы тратим с час, пытаясь понять, что же удалось добыть, пока не приходит папа.

Он переводит взгляд с Миры на меня и обратно с меня на Миру. Мы сжимаемся и хотим раствориться в воздухе. Папа никогда не ругается. Папа иногда говорит повышенным тоном, если серьезно его довести. Мама всегда говорила, что он образец спокойствия и выдержки. Но мы сидим под взглядом образца спокойствия и чувствуем все, что он думает о том, что мы обманом прошли в НИИ и скопировали оттуда файлы. Про файлы, правда, мы пока не говорили, но скоро расскажем. И про видеокамеры и то, что тетя Ира видела нас убегающими, видимо, тоже придется.

Но ничего из этого не требуется рассказывать – папе уже позвонил Вадим Петрович и рассказал, что мы натворили.

– Я сказал, что вы хотели посмотреть, как изменился НИИ и что больше этого не повторится. Надеюсь, вы понимаете, что бы ни произошло, вы должны держаться в рамках закона. Или, по крайней мере, создавать видимость. – Папа устало садится на диван напротив нас, и я замечаю, что у его глаз появились новые складки.

– Мы ско…, – начинаю я, но папа останавливает меня жестом.

– Но мы же теперь…, – пытаюсь продолжить я, но папа снова делает предупреждающий жест.

Я замолкаю. Мира за все время не произнесла ни слова, и сейчас молчит и пинает ножку моего стула.

– Идемте поедим куда-нибудь, – неожиданно говорит папа. Он выходит из комнаты, и из прихожей раздается шуршание и звук застегиваемой молнии. – Вас долго ждать? – настойчиво повторяет он.

Мы с Мирой переглядываемся. Я хочу задать вопрос, но она прикладывает палец к губам.

Мы выходим из дома и идем по Радищева к Кирочной. Папа сосредоточен и хмур. Мира подозрительно на него поглядывает, я по-прежнему ничего не понимаю. Папа замедляет шаг. Непонятно, куда он нас ведет – обычно, если лень готовить, мы идем поесть в один из ресторанов на Маяковского, возле школы, но они в другой стороне. Наконец, не выдерживаю и, забегая впереди него, сообщаю:

– Мы скопировали папки с результатами исследований на флешку.

Он останавливается.

– Они знают?

– Только если на ноуте есть система логирования, – отвечаю я.

– Смотрели, что в папках?

– Да, но ничего не поняли.

– Мне нужно посмотреть, – говорит он.

– У меня с собой, – говорю я, показывая на торчащий из рюкзака ноутбук. Перед тем, как уйти, я предусмотрительно захватила его с собой.

– Показывайте, – говорит он.

Мы заходим в ближайшую кофейню и садимся за столик прямо у двери. Мальчишка-официант в длинном переднике направляется к нам, но папа отрицательно мотает головой, и тот возвращается за стойку.

Папа хмурится, разбирая графики и таблички на экране монитора. Мы с Мирой от ощущения безопасности и от пережитых волнений почти засыпаем, откинувшись на мягкую спинку диванчика, на котором сидим. Официант делает вторую попытку принять у нас заказ, и папа просит принести один эспрессо себе и два латте для нас. Когда официант приносит заказ, папа отодвигает от себя ноутбук.

– Насколько я смог понять, сами по себе эти данные не доказывают ничего плохого. Но и хорошего тоже, – говорит папа отпивая из маленькой чашки. –  Данные говорят об отсутствии достаточных исследований об отсутствии побочных эффектов.

– Как ты это понял? – удивляюсь я, заглядывая в экран ноутбука – там по-прежнему непонятные мне графики и слова.

– За столько лет расследования я мог бы сам проводить испытания и запускать препараты, – задумчиво сказал папа.

– Что мы можем с этим сделать? Посадить его? Папа вернется? – спрашивает с другой стороны Мира.

Папа задумчиво поскроллил таблицу и потер переносицу.

– Боюсь, нет. Запуск препаратов с недостаточными сведениями о побочках происходит сплошь и рядом, тем более если говорить о такой высокой эффективности, с какой действует ТЕО900. Скорее всего, на это закроют глаза. Но если это попадет не в научные, а в обычные СМИ, то, возможно, мы выиграем время.

– Время для чего?

– Не знаю. Наверное, на несколько дней они притихнут. Может быть, мама или Алексей попытаются связаться. Если, конечно, они…, – он замолкает, не желая произносить, что их, скорее всего, нет в живых.

От последней произнесенной фразы я немею, и Мира, кажется, тоже.

– Они с вами связывались? – произносит Мира охрипшим голосом.

Но папа не намерен больше ничего нам объяснять:

– Пока мы ничего не можем доказать, и они оба находятся в опасности. Тем более из-за ваших выходок.

– Скажите нам, – тоскливо просит Мира.

– Нет.

Я понимаю, что больше от него мы ничего не добьемся, и Мира тоже, но дрожащим от обиды и напряжения голосом все же спрашивает:

– Зачем мы ушли из квартиры?

– Мира, хватит. Тебе пора домой.

– Вы тоже находили у себя жучки, да?

– Мирослава, ты заигралась в шпионские игры. Оставь это дело взрослым.

– Вы ничего не делаете. Вы только ждете и трусите, – ее голос дрожит, она замолкает, глотая слезы.

– Мы делаем все, что можем, – устало говорит папа. – Сейчас, например, я позвоню следователю и расскажу о том, что вы нашли.

Он набирает номер. На той стороне не отвечают.

– Занят, как всегда. Подождем.

Мы ждем еще полчаса. На улице темнеет, как поздним вечером, потому что снова собирается дождь. Допиваем остывший кофе. Мира успокаивается, становится безразлично-усталой. Папа звонит еще несколько раз – без результата. Наконец, его телефон звонит. Папа поднимает трубку и молча слушает, отвечает «хорошо». Кладет телефон перед собой.

– Мира, звонила твоя мать. Вадим Петрович уже сообщил ей о вашей выходке. Она не может до тебя дозвониться. Тебе срочно нужно быть дома.

Мира немедленно собирается и уходит, бросив напоследок:

– Представляю, что сейчас начнется.

– Вообще-то Лена звонила не поэтому, – говорит папа как только за ней закрывается дверь.

По его тону, по судорожным движениям рук я понимаю, что все плохо.

– Месяца полтора назад нашли мужчину, – он запинается. – Предположительно – дядю Лешу.

– Живого?

Отрицательно мотает головой.

– Это точно он?

– Сегодня пришел результат ДНК-экспертизу. Это он.

Я молчу и наблюдаю, как бариста делает кофе новым гостям. В кармане вибрирует телефон.

«Твой папа знает о жучках. Поэтому он увел нас из квартиры. И он знает, что они исчезли из-за работы. Вытащи из него все, что сможешь. Созвонимся завтра», – как всегда, самоуверенно пишет Мира. Можно легко представить, как она это говорит.

– Мира не знала?

– Нет, Лена ей не говорила. Хотела дождаться результатов.

– А ты?

– Что я?

– Ты знал?

– Лена позвонила мне сразу, как нашли.

Родители ничего нам не сказали. В который раз они посчитали нас детьми и промолчали – папа, тетя Лена, Клочков. Мне стало от этого очень тревожно – в попытках уберечь нас они недоговаривали, врали, избегали разговоров и прямых вопросов. Не считали нас равными настолько, чтобы говорить правду. Все вокруг врут. Все притворяются.

Я с мстительным удовольствием подумала, что у меня тоже есть секрет, о котором папа пока не знает. И эта мысль приятно сгладила жестокое разочарование от его молчания.

Но мое воображение тотчас нарисовало картинку, как Мира зайдет домой, готовая получить от матери приличную взбучку, но ее огорошат новостью, которая сделает бессмысленной сегодняшние приключения, которая лишит ее жизнь увлеченного поиска отца, в который она, в самом деле, заигралась. И пока она ехала в метро в неведении, пока ее ожидание хорошего конца не разлетелось на куски, послала ей смс: «Держись».

 

Глава 20
В которой Нина идет в оперу

– Вот это вот что? – Улитка дернула на себя платье, и следом за ним из шкафа посыпались другие, висящие плотно, так, что и без плечиков-вешалок держались бы друг за друга. Улитка вывалила на пол целый десяток платьев, но нисколько не смутилась, а положила всю охапку на кровать и стала по очереди их разглядывать.

– Уля, положи на место, – безуспешно просила я который раз. Но Улитка меня не слышала.

На кровати развалился Родик и еще пара ребят помладше – брат и сестра, которых они привели без предупреждения. Вообще-то я пригласила их в оперу, но потом решила перед оперой позвать домой и чем-нибудь угостить. Это было большой ошибкой.

После среды потянулись тягостные дни ожидания. Мира не отвечала на мои звонки. Сообщения от мамы больше не приходили, и я боялась думать, что это может значить. Я вернулась в школу, но на курсы больше не ходила.

Папа сутками пропадал на работе, а в редкие часы, когда я заставала его дома, отмалчивался на все вопросы, или отвечал, что ничего не знает.

Близнецы поссорились по поводу какой-то ерунды и перестали друг с другом разговаривать. Вечерами они сидели в своей комнате, уткнувшись каждый в свой телефон. Заразившись их настроением, вечерами я занималась тем же самым.

Город устало и как-то безнадежно ждал весны и солнца, которые все не приходили. Ветер вырывал мусор из урн и гонял его по улицам, попутно поднимая пыль. Маскароны на доме близнецов хмуро разглядывали меня, когда я смотрела на Виленский из окна своей комнаты.

Чтобы не сойти с ума в один из таких дней, я придумала визит в оперу. Достала три проходки в маленький театр на Рубинштейна, на генеральную репетицию перед премьерой. С близнецами мы часто ходили на репетиции перед премьерами – это было здоровской экономией. Мы получали билеты, на которых ручкой была зачеркнута цена в полторы тысячи и написана новая – сто рублей. Или на входе надо было сказать имя актера, на кого записана проходка. Билетерши на входе долго искали фамилию в списках и зачеркнув ее, пропускали нас в зал. Старички, составлявшие большинство посетителей таких спектаклей, всегда одобрительно нас рассматривали.

Близнецы не смогли пойти со мной – подхватили новый вирус и страдали, отвернувшись друг от друга на кроватях. Обычно мы болели синхронно (как пловцы – шутила их мама), но в этот раз я была здорова. Поэтому, зная, что Родик и Улитка снова торчат в приюте, позвонила и пригласила их. Они с энтузиазмом согласились и через полчаса материализовались на пороге, но не одни, а с довеском – тихими братом и сестрой, на которых прямо-таки лежала печать неблагополучия. Не знаю, что их выдавало. Светлые внимательные глаза, прозрачная кожа с веснушками, скованные движения. Их мать неделю назад не вернулась домой, и несколько дней они провели в приюте. Два детеныша хайнозавра смирно сидели на папиной кровати, пока Улитка потрошила шкафы.

Приглашать домой воспитанников категорически запрещалось правилами. Но я договорилась с вечерними воспитателями – они нас не выдадут. Мне хотелось сделать что-нибудь приятное Родику и Улитке, тем более что Улитка спасла нас с Мирой от рук охранника.

Их визит оказался сущим наказанием. Я представляла себе чинное чаепитие и спокойный поход в оперу, которую очень любила. Но с порога Улитка спросила:

– Есть че пожрать?

– На полдник сегодня была стремная запеканка, – добавил Родик.

Из-за его плеча выглядывали брат с сестрой.

– Эти – новенькие, – сообщила Улитка, небрежно тыкая в их сторону.

Пожрать дома было немного. Я достала все, что есть. Они съели и вчерашние сосиски, и гречку, и суп. Пару банок консервов. Потом еще пожарили яичницу. Улитка с Родиком громко разговаривали и шутили, брат с сестрой ели молча и сосредоточенно. К кофе были итальянские печеньки и сухофрукты на изящной фарфоровой этажерке. Но она была быстро опустошена. Потом все переместились в мою комнату. Улитка принялась шарить по шкафам и в столе.

Я вздохнула, успокаивая себя, что Улитку и Родика надо пережить, и ушла на кухню, чтобы созвониться со знакомой насчет еще двух проходок. Проходки, к моему удивлению, еще остались. Но пока я говорила по телефону, вся компания переместилась в папину спальню (бывшую когда-то и маминой тоже), где Улитка добралась до ее одежды.

– Во! Сейчас принаряжусь в оперу.

Улитка была чуть выше меня, и мамины платья были ей почти впору. Она примеряла то, что выпало из шкафа. Закрытое шерстяное платье с поясом – в нем мама была на последних фотографиях, висело на Улитке как на вешалке, но она, кажется, этого не замечала, крутясь перед зеркалом, поднимала волосы руками и строила гримасы. Бежевое по колено, приталенное, с рукавами-крылышками – его мама покупала специально на свадьбу коллеги. Улитка надела к платью черные туфли, но сюда больше шли светло-коричневые. Черные перебивали приятный настрой платья.

Глядя на то, как они болтаются на Улитке, в памяти всплыла мама – всегда с прямой спиной.

– Плечи развернуть, голову выше, – говорила она и стучала мне между лопаток.

Свернутые в пучок волосы – вроде бы небрежно, но выглядело всегда аристократично. Быстрые, изящные движения.

Дергающаяся перед зеркалом Улитка не тянула даже на ее жалкую пародию. Я села на стул у компьютера и молча смотрела на нее. Наконец, Родик что-то почувствовал и сказал ей:

– Все, снимай.

– Куда снимать? Вот в этом пойду, – сообщила она мне, показывая на одно из платьев. – Можно же да? – спросила она впервые за все время у нас дома.

– Нельзя, блин, – ответил за меня Родик. Видимо, он больше чувствовал мое разочарованное недовольство.

– Чего тут раскомандовался? Не у тебя спрашиваю, – отшила его Улитка.

Но Родик соскочил с кровати, и она поспешно сказала:

– Все-все, ладно, снимаю.

Никого не стесняясь она переоделась в то, в чем пришла.

– Нам пора, – сказала я, показательно взглянув на экран телефона. И ушла надевать дежурное платье.

До театра на Рубинштейна мы дошли пешком. Прошли сквозь курящую на входе толпу, сдали куртки в гардероб, присели на диванчике на втором этаже. Места на всех не хватило, и брат с сестрой встали по обеим сторонам диванчика. Родик и Улитка, несмотря на развязное поведение, явно гордились тем, что я пригласила их в театр. Мне снова стало стыдно – за то, что пожалела съеденного печенья и за то, что думала, не увидит ли нас сейчас кто-нибудь из моих знакомых. Но мы прошли в зал, никого не встретив.

Началась «Волшебная флейта» Моцарта. Мои друзья первые несколько минут таращились на сцену, а потом начали переговариваться и хихикать, тыкая друг дружку под ребра. На нас недовольно оборачивались даже с дальних рядов.

– Смотри, че эт у него нарисовано, – шептала мне Улитка, показывая на Зарастро.

– Это масонские символы, – прошептала я в ответ и протянула программку.

Программка отвлекла их ровно на три минуты. Я не знала, куда деваться, особенно когда актеры стали бегать по залу – сидящий с краю ряда Родик пытался схватить их за подол одежды. Актеры поняли и уворачивались. Наконец объявили антракт.

Делая вид, что ничего такого не происходит, но с горящими ушами, я повела их в дальний угол фойе.

– Как не стыдно, вы мешаете остальным! – возмутилась мне в лицо соседка по ряду – седая старушка, которую держал за руку такой же благообразный старичок.

– Извините, они первый раз в театре, – ответила я, чувствуя, что лицо тоже краснеет.

– Сначала научитесь вести себя, потом идите в театр! – старушка не успокаивалась, хотя муж тянул ее в сторону от нас.

– Что, в самом деле сильно мешаем? – полюбопытствовала Улитка.

– Да. Сидите тихо в следующем отделении, – раздраженно ответила я.

– Пошли в туалет, – с вызовом ответила Улитка.

Мы с Улиткой и девчонкой спустились вниз и встали в очередь в женский туалет. Родик и мальчишка пошли в мужской. Мы вышли после второго звонка. Мальчики ждали нас у выхода.

– Нинка, тебе просили передать, – сказал Родик, протягивая мне сложенную вдвое программку.

– Кто? – удивилась я. Мы начали подниматься по лестнице на второй этаж.

– Какая-то тетенька, – ответил мальчишка с прозрачными глазами, обернувшись назад ко мне.

Я раскрыла программку. На ней обычной ручкой было написано: «Ищи горошка на параде».

– Кто, кто из вас ее видел? – закричала я, догоняя ребят, они обернулись и с удивлением на меня смотрели.

– Он, – Родик указал на онемевшего от испуга мальчишку. Я схватила того за плечи.

– Как она выглядела?

– Ммм…, – он совсем побледнел, аж стали видны синие жилки на лице и, казалось, сейчас упадет в обморок.

– Ты видел? – крикнула я Родику.

– Нет, он первый вышел, – Родик снова указал на мальчишку. – Ну скажи, че ты.

– Не знаю, тетенька как тетенька, – наконец сказал мальчишка, и я поняла, что большего от него не добиться.

– Куда она пошла?

Он молча ткнул пальцем в сторону выхода.

Я побежала туда. Люди шарахались от меня в разные стороны. Раскидала толпу курильщиков на выходе, осмотрела их – никого похожего. Рванула в сторону Невского, но через сто метров поняла, что если это была она, то она почему-то не хочет, чтобы я ее увидела, и наверняка уже там, где я ее не найду. Чего она боится? Чего хочет, назначая встречи и не приходя на них? И все же я побежала обратно по Рубинштейна, мимо ресторанов, мимо театра, пока не остановилась у большой арки, ведущей в дом из светло-серого гранита. Там отдышалась, осмотрелась вокруг – ничего.

Ребята ждали меня в опустевшем фойе. Второе действие уже началось.

– Нинка, ты чего? – спросила Улитка.

– Так, знакомая одна, – ответила я. – Идемте в зал.

Мы вошли и сели на последний свободный ряд, чтобы не вызывать волну ненависти от соседей. Улитка, Родик и брат с сестрой могли здесь хихикать и переговариваться – их никто не слышал. Я каждую минуту разворачивала программку и читала наспех написанную фразу – без заглавных букв и знаков препинания, пытаясь вспомнить ее почерк, но не помнила, чтобы вообще его видела. Она всегда печатала на компьютере или писала мне сообщения в смс. Ищи горошка на параде. Парад – понятно, сегодня шестое мая, речь о параде девятого. Но что за горошек? Она будет в платье в горошек?

Я не запомнила второго действия «Волшебной флейты». Судя по разговору искушенных театралов в очереди в гардероб, партию Папагена исполнял совершеннейший гений и будущая звезда оперы. Мы оделись и вышли на сумрачную улицу. Мои гости, уставшие с непривычки, молчали и клевали носами.

– Эт… Типа спасибо, клево было, – сказала мне Улитка, когда я сажала их в автобус до приюта на остановке.

– Пожалуйста.

– В субботу придешь?

– Как обычно.

Они сели на задние сидения и помахали мне, когда автобус отъехал от остановки.

Домой я пришла, когда было уже темно, но оранжевые фонари светили ярко, было не страшно. Тем более в это время года в городе много туристов.

– Нина, где ты была? – крикнул папа из своей комнаты.

– В театре, я же предупреждала.

– А, точно. Я забыл. – Он выглянул из комнаты. – Есть хочешь?

– Нет.

– Что смотрели?

Я хлюпнула носом и села на пуфик у зеркала.

– Нина, ты что?

Снова хлюпнула. Он присел возле меня на корточки, взял за плечо.

– Нина?

И тут я впервые за все время расплакалась и все ему рассказала.

 

Глава 21
В которой папа рассказывает о собственном расследовании

Как только я, заикаясь, добралась до части, где получаю первую смс от мамы, папа приложил палец к губам. Я замолчала. Следующую минуту те, кто нас слушал, насладились шмыганьем и иканием.

Папа поднялся с видом, будто принимает какое-то важное решение.

– Идем пить чай.

Я послушно пошла на кухню, села за стол. Он приготовил мне фирменный бабушкин коктейль: полчашки воды, тридцать капель валерьянки, тридцать – пустырника. Один только его запах избавлял от истерики. Я зажмурилась и попыталась выпить его за один глоток, но не смогла и закашлялась.

Он молча напоил меня чаем с медом. Потом отправил умываться. На выходе из ванной он взял меня за руку, приложил палец к губам и провел в свою комнату. Достал из комода ключ, открыл шкаф. Шкаф до верху был забит папками, дисками, альбомами с фотографиями. Я достала одну из папок – копии дела о пропавшей без вести, мамины фото и имя. Диски были подписаны: «Выходит из школы», «Выходит из дома», «Наружная видеокамера НИИ». Открыв самую большую папку, я увидела бумаги, похожие видела не раз у мамы на работе: показатели исследований, отчеты, графики. «Сравнительный анализ показателей резистентности микобактерий у повторно заболевших», «Результаты клинических испытаний TEO890», «Результаты клинических испытаний ТЕО900». Я подняла глаза на папу в ожидании объяснений. Но он снова приложил палец к губам.

– Пойдем поедим куда-нибудь?

– Пойдем, – ответила я, помедлив.

Мы зашли в ближайшее знакомое кафе с украинской кухней. Там сели в самый дальний угол и заказали по квасу и борщу. Приятная официантка в национальном костюме принесла заказ через пять минут. Папа ждал, когда она наконец уйдет.

– Покажи сообщения.

– Не могу. В них была приписка, что нужно их удалить.

– И ты удаляла?

– Да.

Папа помолчал.

– Правильно делала.

Я понимала, что ему больше всего хочется узнать.

– Похоже на то, как писала она. Без заглавных букв и без знаков препинания. И всякие вещи, которые знали только мы трое.

– Например?

– Например, что мы купили Розиту тринадцатого июня.

– Какую Розиту?

– Морскую свинку. Она потом умерла.

– Не помню. – Он высыпал на стол зубочистки и сейчас рассеянно перебирал их. – Она не писала, где она или как с ней связаться?

– Ничего такого. Только о встречах.

И я рассказала все с самого начала – о первом сообщении, и о тяжелом ожидании в зоомагазине, и о голом льве.

– Очень странно, что ты все это помнишь.

– Но я не помню, что за горошек. А ты?

Он отрицательно покачал головой. В нем не было никакого радостного ожидания, которое было у меня, когда я начала получать сообщения.

– Ты не веришь, что это она?

– Уже не очень. Прошло очень много времени. И то, что Алексея нашли… – Он вздохнул. – Понимаешь, почему нам нельзя разговаривать дома?

– Нас прослушивают.

– Я не мог в это поверить. Думал, так бывает только в кино. Но попросил знакомого поискать жучки. Мы даже убирать ничего не стали – они были везде. Откуда ты, кстати, узнала?

– Мира рассказала. Еще достала жучок из моего телефона.

Он удивленно вскинул брови.

– И еще рассказала, что все это из-за их работы.

Папа молчал, сосредоточенно перебирая зубочистки. Сейчас я поняла, что на самом деле он боялся за меня, поэтому ничего не говорил.

– Когда ты нашел жучки дома?

– Три года назад. Скорее всего, они были с самого начала.

– Что за документы в шкафу?

– Все, что удалось найти за пять лет: записи с камер наблюдения, копии свидетельских показаний, документы исследований группы в НИИ.

– Ты занимался расследованием сам?

– Да. Но скоро стали приходить сообщения, чтобы я перестал копать это дело. Потом дома я обнаружил жучки. Они были и в телефоне. Следили даже за посещениями страниц в интернете, за электронной перепиской, за чатами.

– Это точно связано с ее работой?

Папа пожал плечами:

– Скорее всего. Все концы ведут туда. Пропавший Леха, потом она.

– Кто мог еще знать про голого льва?

– Кто угодно. Она могла рассказать любому из друзей или на работе.

– Что говорит Клочков?

Папа вскинул голову:

– Откуда ты знаешь о Клочкове?

– Когда я получила первые сообщения, я пошла в то отделение, где мы были с тобой. Капитан дал мне номер Клочкова.

– Что он тебе рассказал?

– Что всех опросили еще тогда, пять лет назад. Что новостей и ниточек нет.

– Ему тоже угрожали. Анонимно, как мне. Они везде нас достанут.

– Они?

– Вадим Петрович. Вернее, стоящая за ним фармкомпания, инвестор. В препарат вложены огромные деньги.

Я представила себе, каково было ему в гостях у предполагаемого виновника маминой смерти – разговаривать и улыбаться.

– Ее друзья знают, почему она исчезла?

– Думаю, да. Нет никакой страшной тайны, все просто и на поверхности.

– И все они молчат?

– Кто-то боится за карьеру, кто-то – за семью.

Я промолчала, представляя весь ужас происходящего. Все знают. И все молчат. Улыбаются, потягивая лимонад из высоких бокалов. Спрашивают у меня, как учеба и как занятия по рисунку. Ходят на работу, ездят в отпуск, играют с детьми. В памяти всплыли лица ее коллег, которые моментально превратились в ухмыляющиеся морды плезиозавров. Отвратительных морских химер.

– Ее похитили?

– Думаю, нет, она спряталась сама, как только почувствовала опасность. Тем более Алексей к тому времени уже пропал.

Он выпил остатки кваса из граненого стакана и помахал им официантке, чтобы она подлила еще, уже не заботясь о том, что нас услышат.

– Они разрабатывали новое лекарство от туберкулеза. Более эффективное, чем все, которыми лечат сейчас. К которому бактерия туберкулеза нерезистентна. То есть…

– Я знаю, что такое резистентность.

– У них были хорошие показатели, была подана заявка на патент. Было множество статей в научных журналах. Потом результаты клинических испытаний показали, что лекарство, хоть и помогает, дает побочные эффекты, которые сложно отследить. Что было дальше, я не знаю. Скорее всего, мама и Алексей настаивали на перепроверке. Но все было готово для запуска лекарства в оборот. Были получены огромные деньги на продвижение на рынок. Препарат, в общем-то, еще не применяют. Запуск – долгий процесс. И если бы они начали исследования заново, это продлилось бы еще года два-три.

Появилась официантка и подлила в наши стаканы кваса.

– Она почти ничего не рассказывала мне. Все, что я знаю, я узнал из документов следствия, из отрывочных слухов. Нет ничего, что бы доказывало то, что я тебе рассказал. Кто-то рассказал что-то на словах, взяв обещание с меня молчать. Доказать ничего нельзя.

Он отпил из стакана.

– Она пыталась встретиться с мной первый год. Потом еще пару раз. Потом замолчала. Года через два все сошло на нет.

–  Как?

– Так же, как с тобой – посылала загадки, ответ на которые знал только я.

– Вы не встретились?

– Нет. Каждый раз происходило что-то, что нам мешало. Они тогда уже следили за каждым моим шагом. Жучок нашли даже в твоем телефоне.

Я кивнула и спросила уже без надежды:

– Ты видел ее? Хоть раз за пять лет?

Папа отрицательно покачал головой.

– И ты подумал…

– Что они нашли ее. Что не было смысла продолжать поиски. Она очень хорошо спряталась, но так, что я тоже не могу найти ее.

– Но если они нашли ее, зачем присылать сообщения?

– Может быть, не нашли, – ответил папа, и мои сердце заполнилось надеждой. – А может быть, узнали, что нашли Алексея и решили перепроверить, знаем ли мы что-то конкретное.

– Или это действительно она? Зачем она шлет сообщения и не приходит?

– Я уже не понимаю. Но я не стал бы надеяться. Слишком много времени прошло.

Все было слишком неправдоподобно. Это могло случаться в кино или в детективах, но не со мной, обычным подростком, не с папой, обычным программистом. Нас окружали обычные люди и обычные вещи. Мы ходили в школу, на работу и варили кофе на завтрак. Мыли посуду, зависали в соцсетях, срезали этикетки с новых носков. Даже зная, что это на самом деле так, я не могла поверить, что на старом раздолбанном смартфоне папы зачем-то установили прослушивающее устройство. Никогда бы не подумала, что вот тут, на моем письменном столе, заваленном бумагами и книгами, кто-то прицепил жучок.

Перекидываясь вопросами и ответами, мы поужинали.

Часа в два ночи, уже лежа в кровати, я впервые посмотрела на экран телефона и увидела семь пропущенных звонков от Вани.

– Прости, для тебя у меня сейчас нет времени, – прошептала я перед тем, как уснуть.

 

Глава 22.
Где Нина идет искать горошка на параде

Парад Победы. Мы никогда его не пропускали, потому что он начинался практически у нашего дома. Обычно мы с родителями или близнецами приходили к началу формирования колонн и следили за суматохой, которая затем упорядочивалась и уже идеально красиво поворачивала с Лиговки на Невский.

Потом можно было пойти в начало Невского и встать под козырьки огромных витрин универмага, которые были кстати, если шел дождь, и смотреть на парад как на реку: каски, береты, шары и флажки.

В этом году парада не было. Вместо него в час проехали колонны с ветеранами, а в три должен был пройти «Бессмертный полк». Они формировались не в привычном месте у Мальцевского рынка, а за Площадью Восстания, на Староневском, идти туда под дождем не хотелось. Мы с папой так и не смогли разгадать послания, и решили пойти наудачу, встать на небольшом расстоянии друг от друга и действовать по ситуации.

Наконец-то не нужно было врать папе, что я иду на этюды или что весь день проведу у близнецов. Он тоже испытывал ощущаемое облегчение. В последние недели я сказала ему слишком много неправды. Мы оба были рады, хоть и отводили друг от друга глаза.

За утро мы не произнесли ни слова, кроме «привет», «будешь кофе?» и «да». Зато переписка в блокноте на пружинках перевалила за десять листов.

«Возьми зонт, обещали дождь», – писал папа.

«Об этом можно сказать вслух», – отвечала я, и папа показательно охал.

«Клочков будет рядом, присмотрит за нами».

«Ты все ему рассказал?»

– Да, – вслух ответил папа.

Когда я обувалась в прихожей, позвонила Настя:

– Слушай, хочешь с нами в «Бессмертный полк»? Папсмамой, – она так всегда и говорила, слитно, – сказали тебя позвать, чтобы не было скучно. Но и с тобой будет скучно, – заявила она. Если бы я не знала ее лучше, подумала бы, что она не хочет, чтобы я шла с ними.

– Нет, я буду смотреть на вас со стороны Стокмана. Помашите, когда будете проходить, – ответила я.

– Это ты правильно. Я в прошлом году чуть не умерла – целый час тащиться до Дворцовой. Знаешь, какой этот полк медленный! – болтала она. – И еще непонятно, когда будем выходить.

– Гвоздички взяли?

– Конечно! Еще все обвешались ленточками и починили портреты предков.

Я рассмеялась. Ее манера говорить обо всем в издевательской манере иногда раздражала, а иногда смешила.

Оба их прадеда воевали в пехоте. Фотографии с именами и местом службы, аккуратно приклеенные к палочке, стояли в гардеробном шкафу в прихожей, и каждый год доставались, подклеивались и подкрашивались. Утром девятого к ним приходили бабушки и дедушки. Однажды я застала их сборы на парад – они суетились, повязывая ленточки правильным бантиком, причесывались, прихорашивались и долго обсуждали, нужно ли надевать куртки или будет достаточно кофт, а потом решали, сколько зонтиков взять на всех, чтобы, во-первых, не таскать лишнего, а во-вторых – не промокнуть, если дождь все-таки пойдет.

– Если пойдет сильный дождь, можно не идти дальше, – сказала я и осеклась от восьми пар глаз, уставившихся на меня. Никому даже в голову не приходила такая идея, и, я уверена, не пришла бы, полей хоть самый жуткий ливень.

Сегодня, забравшись на ступеньки входа в Стокманн, я ждала первой колонны и наблюдала за тем, как красиво морось несется по воздуху под давлением ветра. Некоторые зрители уже раскрыли зонтики, некоторые еще сомневались – подставляли ладонь под морось и поднимали лица к небу. Я вытянула ладонь вперед – на нее дунуло влажной прохладой. В самом деле, непонятно.

Посмотрела вправо – папа стоял у входа в универмаг, на ступеньках под козырьком. Он раскрыл зонт и смотрел на меня. Стоявший слева, на перекрестке с Восстания Клочков надевал капюшон непромокаемой куртки. Недалеко от него – двое его коллег, смеявшихся надо мной тогда, в управлении.

Заклокотали сначала неразборчиво, а потом громко и чисто запели колонки, стоявшие у светофора. Зрители на тротуарах подтянулись ближе к краю, к столбикам с цепями. Раскрывались зонты. Снова поискала глазами папу – он увидел меня и помахал рукой.

– хррр…есело весело весело \ хрррр …илая сегодня нос повесила \ Мы выпьем раз и выпьем два \ За наши славные дела, \ Но так, чтоб завтра не болела голова.

Со стороны площади двигалась колонна шириной во весь Невский с транспарантом, закрывавшем первый ряд от груди до ног: «Ленинградский фронт». Они шагали неторопливо, улыбаясь и махая руками зрителями. Зрители махали в ответ. Колонна поравнялась со мной. Я смотрела во все глаза, стараясь ничего не упустить. Плотная колонна людей с черно-белыми портретами мужчин и женщин, выглядевших старше, чем были на фотографиях. Прически волнами, фото с пол-оборота, ретушь, накладные воротнички, гимнастерки, пилотки и каски. Фотографии покачивались над колонной. Выше них были только дети, сидевшие на плечах отцов. В руках почти у всех были гвоздики.

Я рассматривала лица идущих в колонне, фото, приклеенные скотчем или посаженные на клей. На противоположной стороне Невского из окон и балконов свешивались зрители. Они тоже махали руками и что-то кричали. Группки зрителей были и на крышах, сидели в кафе, сновали туда-обратно по тротуару, сталкиваясь зонтиками. Туристы, школьники, семьи с колясками, группы старичков. Сложно было придумать более многолюдного места для встречи.

Повернула голову направо и заметила человека высокого роста в темно-синей толстовке. Вспомнила, что, кажется, я уже видела его вчера на рынке и сегодня у арки, когда выходила. Он спросил, как найти копицентр, и я показала, как. А может, и не он. Предыдущая колонна закончилась, проехало несколько старых военных машин с актерами, а за ними двигалась другая большая колонна – «Белорусский фронт». И когда я повернула голову обратно, вспомнив про человека в синей толстовке, его уже не было.

Фронты шли одни за другим. Я пропустила звонок от Вани, а значит, и близнецов в одной из прошедших колонн. Через час небо потемнело еще больше, начался настоящий дождь. Зрители раскрыли зонтики. Зонты раскрыли и те, кто шел по проспекту. Теперь по нему текла река черно-белых фотографий среди разноцветных зонтов.

Ищи горошка. Горошек. Мамино платье в горошек. Мой детский зонтик – синий с белыми горошинами, сломался от ветра. Гороховый бабушкин суп. Зеленый горошек в салате. Дикий горошек вьется по дачному забору, перекидывается к соседям, цветки – ярко-розовые. Красный горошек от фукорцина, которым прижигали язвочки во время ветрянки. Я переболела поздно, уже в школе, недели две сидела дома, а родители подкрашивали новые язвочки. Мама называла меня горошком, а папа – леопардом, и однажды в поддержку больных ветрянкой раскрасил лицо точками фукорцина. Селфи со мной он запостил на Фейсбук, мама по этому поводу долго ругалась. Она считала, что нельзя выставлять на всеобщее обозрение личную жизнь. Папа отвечал, что леопарды наверняка не так щепетильны.

И в ту же секунду, глядя сквозь бесконечную суету зрителей на тротуаре, сквозь фотографии, которые несли промокающие люди, сквозь мутную пелену дождя я увидела на противоположной стороне проспекта зонтик леопардовой раскраски – черные пятна на желтом, а из-под зонта на меня взглянули знакомые глаза. И от этого взгляда у меня перехватило дыхание. Несколько секунд я стояла на месте, а потом, расталкивая зрителей, бросилась прямо на проспект, под ноги колонны. Но это было непросто – влиться в толпу. От дождя все участники как-то слились, стали почти плотной густой рекой.

– Девушка, что вы делаете? Туда нельзя, – крикнул мне полицейский, тот, что стоял ближе всех. Он бежал ко мне, протягивая руку.

– Нина, куда ты? – кричал папа, подбегая с другой стороны.

С нескольких попыток я ворвалась в реку, краем глаза успев заметить, что папа попытался ворваться следом за мной, но его схватил за куртку и вытащил полицейский. Больше не оглядываясь, я продиралась сквозь демонстрантов.

– Девушка, стойте, – крикнул мне полицейский вслед еще раз.

Фотографии и головы закрывали обзор, и я уже не видела леопардового зонта. Изо всех сил протискиваясь к противоположной стороне проспекта, я расталкивала руками женщин, мужчин, детей и таблички. Сверху на меня падали гвоздики, я топтала их ногами и бежала дальше, на противоположную сторону, к маме. Виктория Афанасьева, 1921-1945. Григорий Ростоцкий, 1900-1941. Иван Нестеров, 1919-1943. Мелькали изумленные лица и георгиевские ленточки, навешанные куда можно: волосы, сумки, петельки пиджаков, запястья.

– Сумасшедшая, – крикнула мне в спину старушка, которую успел подхватить мужчина позади.

– Извините, извините, пожалуйста, – шептала я, расталкивая реку людей.

Какой-то парень схватил меня за рукав толстовки, но я вырвалась, и через секунду толпа скрыла меня от него.

Ближе к тротуару поток был не такой плотный. Люди расступились, и я перепрыгнула через цепь метрах в двадцати от того места, где увидела знакомые глаза под леопардовым зонтом. Поток все-таки снес меня вправо. Зонт я нашла не сразу, пришлось пробежать по тротуару к тому месту, я хорошо запомнила: под третьим балконом дома напротив. Но леопардового зонта здесь не было. Я заметалась и, подпрыгнув, увидела, что он уходит в сторону Пушкинской улицы, сталкиваясь с другими. Побежала следом. Зонт свернул на Пушкинскую и исчез из виду.

В считанные секунды, уворачиваясь от сумок и пригибаясь под зонтами, распугав людей на ступеньках к «Васаби», я тоже повернула за угол, на Пушкинскую. Здесь толпа быстро поредела и закончилась, и я оказалась на обычной тихой улочке: слева – книжный, справа – рюмочные и кафе. Вдалеке – скверик с памятником Пушкину, где стояла под зонтом одинокая мамаша с коляской, накрытой дождевиком. Я вернулась обратно и прошла туда-обратно на перекрестке, но зонта там не было. Во мне не было ни страха, ни растерянности. Была упрямая сосредоточенность и готовность идти до конца. Попыталась вспомнить, во что она была одета, но поняла, что ничего не увидела – ни лица, ни одежды. Вернулась обратно и пробежала по противоположной стороне Пушкинской, заглядывая в кафе и арки – может, она спряталась в одной из них? Но в арках, как и в кафе, было пусто – все смотрели на парад, повернувшись ко мне спиной. Заглянула в окно магазинчика, прижавшись лицом к стеклу – ничего.

Дождь тем временем разошелся – он хлестал по асфальту, заглушая звуки парада. Я промокла до нитки.

И вдруг негромкий – не то шлепок, не то хлопок, похожий на звуки в тире. Шлеп – и фигурка зайчика падает с полки. Хлоп – и кисонька валится на бок. Со стороны Невского ко мне стремительно приближался человек в синей толстовке, целясь из пистолета. Я попятилась. Еще выстрел. Спиной я уткнулась в чугунные ворота арки, но уже поняла, что человек в толстовке стреляет не в меня, а куда-то дальше по улице. Когда он поравнялся со мной, я выглянула ему вслед – он целился в женскую фигуру под леопардовым зонтом, торопливо уходившую от нас.

Я закричала. Фигура обернулась. Человек в толстовке снова прицелился. Что было сил я допрыгнула до него и толкнула в сторону палисадника. Человек устоял на ногах, и, сделав ко мне шаг, взмахнул рукой, и мое плечо обожгло болью. Не удержавшись, я упала навзничь и ударилась головой о железную калитку арки. Приподнялась, тряхнула головой. Со стороны Невского к нам бежали два человека. Женщина под зонтом с другой стороны от меня колебалась, но все же бегом побежала прочь отсюда.

– За ней, за ней! – скомандовал человек в толстовке, и два его плезиозавра, хищно согнув головы и будто принюхиваясь, побежали в сторону, куда он показывал рукой.

Я пыталась встать, но голова кружилась. Человек в толстовке медленно повернулся ко мне. Через стоявший стеной дождь я видела его пустые глаза и тонкие губы. Он медленно поднимал пистолет.

– Нина!

Папин голос его спугнул. Он мгновенно спрятал пистолет в карман толстовки и зашагал в сторону, куда ушла она.

– Нина!

Папа подбежал ко мне, нагнулся.

– Что случилось?

– Ударилась головой, – ответила я заплетающимся языком. – Они догонят ее.

– Кто догонит, Нина, что тут было?

– Плезиозавры.

К нам подбежали Клочков с коллегами.

Папа помог мне встать, приподнял, держа за плечи, глаза – безумные, слезятся:

– Ты видела ее, видела?

– Не знаю. Кажется, да.

– Что она тебе сказала?

Я отрицательно покачала головой:

– Мы не говорили.

– Ты уверена, что это была она?

– Нет. Это могла быть другая женщина.

– Павел, перестань. Ты ее пугаешь, – спокойный голос Клочкова.

Папа опускает меня на асфальт. Клочков наклоняется ко мне, спрашивает:

– Куда она пошла?

Я показываю рукой.

– Они ищут ее. Трое мужчин. Один – высокий, в синей толстовке.

Клочков с командой отправляется туда, куда я показываю.

Следующая вспышка – мы у нас дома. Квартира полна людей. Трое следователей. Кажется, была старая мамина подруга. Папа куда-то звонит, что-то кому-то рассказывает, кричит в трубку, уже не заботясь ни о каких жучках и прослушке.

Я наконец снимаю хлюпающие кроссовки, смотрюсь в зеркало – бледное лицо, мокрые волосы свисают сосульками.

Голоса, я уже не разбираю, где чей:

– Обыскали весь квартал – никого. Как сквозь землю…

– Надо спрятать Нину.

– Увезите ее из города.

– Слишком долго. Увозите ее куда-нибудь прямо сейчас.

Дальше – энергичные жесты и переписка в блокноте, кстати лежавшем на столе.

И вот я сижу на заднем сидении потрепанной тойоты, вероятно, старше меня возрастом. Взгляд, привыкший замечать детали и цвета, отмечает потертую обивку, подвеску-янтарь на зеркале заднего обзора. Мамина подруга сует в открытое окно свою куртку.

– Ребенок весь мокрый, – говорит она папе.

Но всем не до этого. Машина, за рулем которой следователь со смешной фамилией, отъезжает от дома. Мы едем в объезд перекрытого Невского, выезжаем из центра и движемся на юг, в сторону Купчино.

 

Глава 23
Про лихорадку и вообще полную безнадегу

Часть города, которую мама называла Ленинградом. Многоэтажки-улья – глазу не за что зацепиться. Все еще голые деревья. Мы припарковались у одного из домов-кораблей на узкой улице.

В квартире Клочкова на меня сразу навалилась апатия. Он говорил мне что-то о безопасности и что мне придется провести в квартире два-три дня. Не отвечать на звонки и смс, в том числе по стационарному телефону. Он задумчиво на него посмотрел, а потом выдернул из сети. Не подходить к двери. Не выходить на лоджию (будто мне этого хотелось!), потому что они, очевидно, готовы зайти далеко. Мне разрешалось перемещаться по комнате, к ванной и в кухню. Можно включать телевизор и игровую приставку. Еды нет, но ночью привезет.

Был уже вечер, поэтому я уснула прямо в одежде на диване, прислушиваясь к разговору на кухне – он созванивался с папой и коллегами, а потом ушел, хлопнув дверью.

Утром я очнулась поздно, и только потому, что мне в лицо тыкался носом пушистый рыжий кот. Убедившись, что я проснулась, он запрыгнул на спинку дивана и стал вылизываться. Я попыталась встать, но не смогла – все тело ломило, голова раскалывалась от боли, горло будто порезали бритвой изнутри. Перевернулась на бок, осмотрелась. Почти так, как я себе представляла, но не совсем. Старая мебель, но обои совсем новые. Икеевские шторки с графическим рисунком. Дверь в смежную комнату открыта, оттуда видно кровать, гардеробный шкаф. Напротив меня стоит огромная плазма с подключенной к ней приставкой. Я снова попыталась встать, но не смогла. Протянула руку и подняла с пола телефон. Там была куча сообщений от близнецов с вопросами, где я, и одно – от папы: «Сиди к квартире, никуда не выходи. Никому не звони». Он соблюдал правила безопасности – написал «в квартире», будто я была дома.

Я с трудом села на диване. Голова кружилась. С котом мы были в квартире одни. На кухне, тоже чистой – отметила про себя, – к стенке был прикручен белый шкафчик с красным крестом. Там я нашла парацетамол, выпила его. Взяла леденец от боли в горле. От выпитой на голодный желудок таблетки начало подташнивать. Нашла в холодильнике йогурт, съела его, не садясь, выскребла остатки пальцем. В вазочке на столе лежали, судя по твердости, два позапрошлогодних крекера. Меня начало подташнивать и, разгрызая крекер и роняя крошки на пол, я вернулась в комнату и легла на диван. Нарушая правила, написала Ване сообщение, что все в порядке и что перезвоню позже. Написала папе, что проснулась и получила сообщение. Когда они оба ответили «ок», провалилась в тяжелый, неприятный сон, в котором показывали чудовищ.

Дальнейшее я помню только со слов папы и Клочкова. У меня началась затяжная пневмония, и тем же вечером папа, обеспокоенный, что я не отвечаю на сообщения, приехал и вызвал скорую, которая отвезла меня в инфекционную больницу. Когда я начала более-менее соображать, то осознала капельницы, которые меняли одну за другой, соседей по палате, сочувственно глядевших на меня, папу, бабушку и близнецов, которые приходили каждый день, их родителей, одноклассников и однокурсников. Спустя неделю я впервые встала с кровати сама и вышла в коридор. В отличие от приятной палаты со свежим ремонтом, коридор и холл отделения покрывала обшарпанная синяя краска. Иногда поверх нее угадывались рисунки – уродливые антропоморфные зайцы, волки, ежи, нарисованные умельцем для детского отделения. Они меня завораживали, и каждый раз, когда были силы, я ходила по коридору и рассматривала рисунки, пока санитарка или медсестра не загоняли меня обратно в палату, ругаясь, что я еще недостаточно здорова, чтобы цеплять новые инфекции, а вот когда выпишут, тогда пожалуйста, можно и обратно.

Оглушенная болезнью, я почти безразлично восприняла новость, что на днях состоятся похороны дяди Леши. Я поехала на них прямо из больницы в день, когда меня выписали, едва держась на ногах, в помятых и грязных вещах, в которых была на параде.

Мама иногда недобро шутила, что у нее так много друзей, что на похороны, пожалуй, соберется пол-города. Я вспоминала об этом, стоя в большой толпе друзей дяди Леши, собравшихся на его похороны. Сдержанно одетые, большинство – возраста мамы и папы. Среди них не было Вадима Петровича и старых коллег по НИИ. Несколько человек произнесли прощальные речи. Перспективный ученый. Отличный друг. Примерный муж и отец. Гости опускали глаза в пол, проходя мимо Миры и ее матери.

Сотрудник поместил урну в пустую ячейку в колумбарии. Толпа двинулась в сторону парковки. Вежливо и сдержанно прощались с Мирой и тетей Леной. Парковка постепенно опустела. Мы остались впятером – был еще младший брат Миры, имени которого я так и не вспомнила и называла «ты».

– У вас нет родственников в городе? – спросил папа.

Они отрицательно покачали головой.

Папа вздохнул и достал телефон, чтобы вызвать такси. Мы долго ехали на другой конец города, мимо проплывали спальные районы. Я посмотрела на Миру – она сидела не двигаясь и смотрела в окно. У меня не было для нее слов утешения. Все эти люди, крематорий, теснота колумбария не оставила сомнений, что рано или поздно мы с папой будем принимать соболезнования от толпы знакомых, которые бояться посмотреть нам в глаза.

Мы зашли к ним домой. Мира пошла в свою комнату, легла на кровать и укрылась одеялом. Я сидела рядом, прислушиваясь к разговору тети Лены и папы в соседней комнате, пока не поняла, что она спит.

Всю дорогу домой папа молчал.

– Они нашли ее, да?

Он пожал плечами, сжал руку в кулак и стучал по выступающей части автомобильной дверцы, глядя в окно.

– Нашли, я знаю, – сказала я, отворачиваясь.

Папа тоже не хотел мне сочувствовать.

Дома я думала, что еще несколько лет нам придется провести вот так, в неизвестности, в одной квартире. И что мы будем стесняться разговаривать об этом. И что нам все-таки придется собрать и отнести куда-то все ее вещи. И что все это совершенно невыносимо.

Несколько дней мы провели как во сне. Я ходила в школу только потому, что надо было что-то делать, куда-то ходить. Мои руки вместо прежних, хоть и уродливых, все же идеальных чудовищ рисовали черные дыры с выползающими из них черными паукообразными комками. И рисовать, и смотреть на них было страшно. Я комкала листы и выбрасывала их в ведро. Оно быстро переполнилось, и скомканные листы лежали горой вокруг.

Папа приходил с работы раньше обычного. Мы молча ужинали, каждый – уткнувшись в свой телефон.

На курсах я больше не появлялась. Ни Груздев, ни мои сокурсники не писали и не звонили, и я окончательно решила, что надо оставить мысли о рисунке в прошлом. Но руки сами тянулись к бумаге. Без карандаша они суетились, перебирали пальцами, сцеплялись в замок, ладони сжимались и разжимались, бесконечно поправляли волосы. Без карандаша им было непривычно, неуютно, страшно. Они метались и не знали, куда себя деть. Но когда получали то и другое, выводили омерзительных чернушек.

Близнецы по очереди сидели со мной после школы. Они уходили, когда папа возвращался с работы. Будто была какая-то разница, есть он или его нет. Мама всегда говорила, что он страдает эмоциональной тугоухостью. Мы отсиживались по своим комнатам.

Приближалось окончание учебного года. Обычно я уезжала в языковой лагерь, или длительную экскурсию с уклоном в теорию визуального искусства. Мальта, Венеция, Москва. Я любила радостное предвкушение поездки, и теперь, лежа на кровати лицом к стене, вспоминала его с тоской.

В тот день меня встревожило шуршание пакетов. Я вышла в прихожую. В своей комнате папа собирал и складывал мамины вещи из шкафа: туфли, пальто, шарфики, платья и блузки прямо с плечиками. Я молча смотрела, пока он не набрал полных пять сумок в клеточку, с которыми обычно ходят уличные торговцы. Присел на кровать, вздохнул.

– Куда ты хочешь их отнести?

– Не знаю, не думал. В твой приют?

– Там нужны детские вещи, – соврала я, потому что не хотела там появляться.

– Можно в церковь или благотворительный фонд, – предположил он.

– На Ковенском есть благотворительный магазин, давай туда.

– Давай. Пойдешь со мной?

Я отрицательно покачала головой.

Лежа на кровати слышала, как он волочет тяжелые сумки по паркету.

Когда за ним закрылась дверь, я встала, оделась и тоже вышла на улицу. Меня невыносимо тянуло в особняк в стиле барокко.

Ничего уже не боясь, я вошла, с трудом открыв резную дверь. Сегодня в будке разгадывал сканворд другой охранник.

– Я к Вадиму Петровичу, – сказала я, и огонек турникета загорелся зеленым.

Все-таки здесь ничего не изменилось.

Дверь в его кабинет была чуть приоткрыта. Из-за других раздавались разговоры и смех.

Он сидел за своим столом: тяжелое дерево, кожаное кресло с демонически торчащими кончиками. Стеллажи с документами. Фикус на окне. Я открыла дверь и стояла на пороге.

– Нина? – деланное удивление в котором, как мне показалось, промелькнул испуг или недоумение.

– Здравствуйте, Вадим Петрович, – ответила я, глядя ему в глаза. Села на один из стульев.

Его глаза бегали.

– Как дела? Как мама? Есть новости?

– Я знаю, что вы сделали.

Раздраженно вздыхает, лицо наливается красным цветом, в глазах – злость.

– Не понимаю, о чем ты. Что сделали?

– Это из-за вас она исчезла. И дядя Леша тоже.

Он зло глядел на меня исподлобья, улыбнулся, показав два ряда идеальных, хищных протезов.

– Это твои фантазии, Нина. Мы ничего не знаем, так же, как и вы.

– Вы скрыли результаты исследований. А они не хотели…

Он поднял руку, давая понять, что разговор окончен. Я все еще смотрела ему в глаза, он опустил голову в ноутбук на столе. Я встала и беспрепятственно вышла из особняка.

На улице шел дождь. Я повернула в переулок, встала в проем арки и смотрела, как в дожде мимо меня проплывали хайнозавры, прогнатодоны, шастазавры и архелоны. Они прятались под зонтами и капюшонами, скользили мимо, не замечая меня.

Глядя на чудовищ, на струи дождя, стекавшие с козырьков на другой стороне переулка, я отчетливо ощутила, как там, в особняке, мегалодон схватил меня и утащил на дно. На самое глубокое дно.

 

****

 

Три дня после этого я ходила как во сне по улицам, заглядывала в витрины магазинов. Близнецы отчаялись меня разговорить. Папа был погружен куда-то глубоко в себя. Бабушка приезжала каждый день и готовила нам еду, развлекала разговорами.

– Смотри, Нина, – сказала она накануне последнего дня, – тебе смс.

Я взглянула на экран ее телефона: «Сообщение отправлено через интернет, возможно, мошенничество: для нины будь завтра дома во время покупок в финляндии».

– Что это значит? – бабушка нахмурила лоб.

– Ничего. – беззаботно ответила я. – Там же написано, что мошенничество. Удали его.

Бабушка послушно удалила сообщение.

 

Глава 24
В которой раздается телефонный звонок

Летом перед маминым исчезновением мы ездили отдыхать в Финляндию. Вдоль Сеймы кучковались безымянные деревушки по пять, иногда десять домов. Может быть, это была одна, растянутая по берегу деревня? Я не знаю. Мы снимали один из таких домиков – с высокими окнами, аккуратно выкрашенный, без забора. Одноэтажные деревни, будто причесанные, доска к доске, даже садовые принадлежности стояли параллельными линиями. К домикам притыкались сараи. Ночами было еще светло – остатки белых ночей, которые здесь еще белее, чем в Петербурге. Даже здешние кошки казались дисциплинированными, чистые, пуховые, ходили по дорожкам между клумб, осторожно огибая углы.

Первую неделю мы жили с ней вдвоем, в начале следующей должен был приехать папа. Почти все время мы проводили на пляже. Вода была прохладной, всегда дул  прохладный ветерок. Мы спускались на пляж по тропинке на крутом берегу, мимо круглых камней, заросших мхом, мимо огромных сосен, верхушки которых качались от ветра. Пляжем была узкая песчаная полоска метров пять шириной, которой заканчивался спуск, а дальше начиналось озеро. Мы бросали на песок покрывало, которое хозяйка запретила брать из дома, ложились и смотрели на облака. Верхушки высоченных елей двигали их то в сторону озера, то в сторону города. Иногда верхушки ходили туда-сюда и разметали облака, за которым показывалось бледно-голубое небо.

С нашей стороны пляжа открывался вид на береговой изгиб Сеймы: серо-стальная, покрытая рябью вода вгрызалась в буро-зеленый массив стометровых сосен. Напротив изгиба ржавел избитый волнами небольшой причал. Солнечный свет был не таким, как в городе. Он не ослеплял, а был искристым, мягко укутывал нас с мамой, озеро, лес. Наверное, в то лето я стала художницей, хоть и поняла это намного позже.

Через день мама заводила взятую в аренду ветхую машину, с тарахтением и скрипом она везла нас в Иматру за продуктами. Больше заняться было нечем, и мы с удовольствием предавались этому сомнительному развлечению.

Однажды вечером, как раз накануне приезда папы, нам захотелось змеек-тянучек и какого-нибудь вредного питья вроде Доктора Пеппера. Мы сели в машину, но она отказывалась заводиться. Мама дергала рычаги и ключ в зажигании.

– Вот зараза, – искренне сказала она и стукнула кулаком по приборной доске. После этого наша развалюха перестала даже тарахтеть.

Но тянучек хотелось слишком сильно.

– Попробуем доехать на автобусе? – спросила мама, посмотрев на часы.

– Поехали, – согласилась я.

Мы взяли теплые кофты. Минут через двадцать автобус привез нас в ровную, безликую Иматру. Мы приехали к одиннадцати, к закрытию всех супермаркетов. Прошлись по пустынному центру – никого. Нас разглядывали из редко проезжавших машин.

– Должны быть какие-то круглосуточные магазины, – сказала мама, кутаясь в кофту.

Мы все-таки ее нашли – лавочку с пивом, сигаретами и сладостями. Сонная безразличная кассирша – белые волосы, подводка, большая грудь в футболке, – сказала нам цену на финском.

– Could you repeat in English, please? – попросила мама.

Продавец передернула плечами.

– По-русски? – зачем-то спросила мама.

Раздраженно цокнув, та оторвала уголок от газеты, написала на нем цену и протянула ей.

С полными руками упаковок мы сели на первую попавшуюся скамейку. К полуночи, когда со змейками, желейными мишками и лимонадами ядовитых цветов было покончено, мы собрали все обертки, баночки и донесли их до урны.

– На чем поедем обратно? – спросила я.

Мама убрала с моей челки листочек и бросила его на асфальт.

– Не знаю.

– Сколько ты заплатила в магазине?

Мама вытащила из кармана уголок газеты и протянула мне. На нем было размашисто написано: «13-40».

Утром я открыла глаза и смотрела в потолок, потом на безоблачное небо, кажется, первый раз за всю весну. Где-то невидимо, но осязаемо вставало солнце. Папа на кухне шумно молол кофе, прикрыв дверь, варил эспрессо. Раздался мамин голос. Они говорили о чем-то обыденном, вроде покупок или оплаты моих курсов. Потом тихо открылась и закрылась дверь в кухню, шаги к моей двери. Тихо щелкнул замок, мама вошла в комнату. Увидела, что я не сплю, улыбнулась и присела на кровать, протянула руку, чтобы убрать волосы мне со лба. Я хотела спросить, что произойдет во время покупок в Финляндии, хотела чтобы она поцеловала меня и сказала, что пора вставать в школу, но за долю секунды до того, как ее пальцы коснулись моего лба, проснулась.

Папа на кухне варил кофе, за окном сияло чистотой небо и где-то слева от окна вставало солнце. Последний учебный день в школе.

Я свесила ноги с кровати и посидела немного, разглядывая узор на коврике.

«Хватит», – сказала себе, – «Все, хватит».

И пошла поздороваться с папой.

– Смотри, что, – сказал папа, протягивая мне два билета в цирк. – С окончанием.

Я чмокнула его в щеку, он улыбнулся впервые за долгое время.

– Это сегодня вечером, – уточнил папа. – Если хочешь, возьми Ваню.

– Ну что ты, – я покачала головой, – пойдем вместе. – Сделаешь капучино?

Три урока без учителей. После них всем классом отправились в кафе пить лимонад и дурачиться. Ваня украдкой пожимал мне руку под столом. Стараясь вести себя как обычно, я думала, что же должно произойти сегодня в 13-40. Мне надоела игра невидимого собеседника, который не успокоился и после того, как я поняла, что она не вернется.

– Погуляем сегодня? – предложил Ваня, когда все расходились по домам.

– Папа пригласил меня в цирк. Давай сегодня днем, часа через полтора? Только схожу переодеться, – предложила я.

– Я зайду, – ответил он.

Я поцеловала его в губы, когда Настя отвернулась:

– Купим змеек-тянучек.

Ваня улыбнулся – ничего не понял.

В 13-30 я была дома. Сняла толстовку, надела самую симпатичную футболку. Сварила себе кофе и села за стол в комнате. Положив перед собой телефон, я ждала 13-40. Я хотела окончательно убедиться, что мой таинственный собеседник – всего лишь недобрый шутник, кем бы он ни был. И когда ничего не произойдет, а я была уверена, что ничего не произойдет, тогда я позвоню Ване, и он зайдет за мной. Мы пойдем в Таврический, а может, в оранжерею. Будем говорить друг другу глупости и есть мороженое. Или уедем на Крестовский и будем до тошноты кататься на аттракционах.

13-40.

Пусть пройдет еще минута.

13-42. Я потянулась за телефоном и нажала на кнопку последних звонков. Но вдруг что-то…

… рука, убирающая волосы со лба

верхушки сосен и облака

меч с рукояткой из фольги

смятый плащ и шлем

запах эспрессо и оладий

лавандовое мыло

пробирки и пробирочки

белый халат

лицо в толпе

поцелуи по утрам…

Я поняла, что если ждала пять лет, могу подождать еще полчаса. Секунды отщелкивались оглушительно и медленно. Мне показалось, что прошло много времени, но, когда раздался телефонный звонок, я увидела, что было всего-то 13-48.

– Дорогая, меня хорошо слышно?

– Да, мама.

Ее голос пробивался через эти пять лет словно по тоннелю на дне моря, о который бились чудовища: древние крокодилы, мегалодоны, плотозавры. От каждого удара в трубке скрипело и щелкало.

– Дорогая, твой телефон наверняка прослушивают, поэтому…

– Нет, уже нет, – ответила я, с благодарностью вспомнив Миру.

– Тогда возьми ручку и записывай.

Я поискала ручку, но не нашла. Взяла один из карандашей, разбросанных по столу, рисунок с чудовищем, и на его обратной стороне записала мамин план побега.

 

Глава 25
В которой заканчивается эта книга

У меня было всего три часа.

– Попроси помочь друзей, но тех, о которых они не знают, – сказала она.

Флешки нашлись в ящике папиного стола (она, конечно, знала, что их там десятки). Я взяла две. На одну записала скачанный из файлохранилища файл «p0|IzII», на другую – «$/\/\|». К последней прибавила то, что мы с Мирой скопировали в НИИ.

Потом набрала номер, и когда на той стороне, в клеенный-переклеенный скотчем телефон с разбитым экраном ответили «Ниноооок, здарооова!», договорилась о встрече.

Собрать чемодан с самыми необходимыми летними вещами для меня и папы – пять минут.

– Если что-то забудешь – купим на месте, – сказала она.

Когда маленький черный чемоданчик с пацифистскими картинками был набит и закрыт, посмотрела в зеркало. Хотелось причесаться, но не было времени. Прошлась по квартире, посмотрела, не забыла ли чего, попутно осматриваясь, стараясь запомнить все так, как остается.

– Мы еще долго не сможем вернуться, – сказала она.

Потом положила в рюкзак карандаши и альбом и вышла на улицу.

Чемодан на колесиках отсчитывал каждую трещину в асфальте, когда я шла к вестибюлю метро «Площадь Восстания». Прохожие с удивлением рассматривали девочку, натянувшую капюшон в теплый солнечный день. Поднимая голову, я видела маскароны, они ободряюще улыбались и подмигивали мне.

ТЕО900 давал побочные результаты, и мама с дядей Лешей настаивали на продолжении клинических испытаний. Инвесторы и Вадим Петрович хотели запустить препарат как можно скорее. Мама предложила одновременно проводить дополнительные исследования, но ей отказали. Тогда они с дядей Лешей пригрозили обнародовать результаты испытаний. Вадим Петрович предупредил, что если они не успокоятся, то пострадают их семьи. Они долго не могли поверить, что их научный руководитель, с которым играли их дети, всерьез им угрожает.

Улитка ждала меня в вестибюле, сидя на декоративных коробках, закрывающих отопление. С ней были двое мальчишек, таких же веселых и развязных. Я вздохнула, но ничего уже нельзя было поделать.

– Слушай внимательно, дело очень важное, – сказала я, глядя прямо ей в глаза, чтобы она поняла всю важность ситуации.

Вокруг нас сновали люди, задевая плечами. Те, что стояли рядом, всматривались в толпу – ждали друзей, детей и жен. Потолочные светильники мягко освещали красный мрамор вестибюля.

– Нужно сделать все очень быстро, тогда они не успеют нас перехватить, – сказала мама.

Сделав над собой усилие, чтобы не отвлекаться на окружение, я достала из кармана сверток – флешку, завернутую в кусок рисунка с чудовищем, на обратной стороне которого было написано полное имя Клочкова, его телефон и рабочий адрес.

– Отнесешь вот этому человеку, поняла?

– Поняла.

– Сначала позвони. Передай лично в руки. Тут написан адрес. Поняла?

– Да че тут непонятного-то? – возмутилась Улитка.

– Возьмешь своих друзей с собой, с ними безопаснее, – сказала я.

– Ладно, Нинок, все сделаю.

– Прямо сейчас. Как можно скорее. Сделаешь?

– Конечно, – она широко улыбнулась, показав передний отколотый зуб. – Для тебя-то! Ты ж моя…

– Все-все, мне пора, – я увернулась от ее объятий. Но, перед тем как уйти, взяла и крепко сжала ее руку. – Спасибо.

– Да не за че, ты че, – заверила она меня.

Натянув капюшон, я вышла на улицу, огляделась. Никого знакомого не было, но я чувствовала, что просто так уехать нам не дадут.

У них в руках были доказательства побочных эффектов от препарата, но испытаний было все еще недостаточно. Даже опубликованное разоблачение не остановило бы выпуск ТЕО900 на рынок. Слишком много торжествующих публикаций о победе над туберкулезом было сделано. Они вдвоем были против уже не только Вадима Петровича, но против целой фармкомпании. Слишком большие деньги были вложены. Но было еще кое-что, самое главное. Они с Алексеем (мама называла его Алексеем) считали, что лекарство можно поправить. Немного его улучшить. Нужны совсем недолгие дополнительные исследования и испытания. Они думали, это займет месяцев шесть, ну, может, год. Тем временем все стало слишком сложно, и они решили скрыться, прихватив с собой результаты испытаний. У них был план. Сначала исчез дядя Леша. Пока он обустраивал походную лабораторию под Питером, мама помогала мне бороться с моим первым чудовищем.

И вот, спустя пять лет, когда новое лекарство было готово и был готов план побега, у дяди Леши сдали нервы. Он снова попытался встретиться с семьей, ушел на встречу и исчез.

Поминутно оглядываясь, я шла по Невскому в редакцию одного онлайн-издания. Сверяясь с гуглокартами, нашла офис на набережной Фонтанки. У входа снова обернулась, откинув капюшон. И вот оно – за мной шел сумрачный человек, один из тех, кого я видела на параде. Быстро вошла в здание. Маленький скрипучий лифт поднял меня на четвертый этаж в офис, похожий на муравейник: вокруг сновали люди, перезванивались, перекрикивались. Лифт постоянно гудел, поскрипывал и щелкал. На меня никто не обращал внимания.

– Иди в любое СМИ, найди там главного редактора и отдай вторую флешку, – сказала она.

Я металась по холлу редакции и пыталась обратить на себя внимание:

– Постойте… подождите… мне нужен главный редактор.

– У меня есть информация…

– Да подождите же вы…

– Кто тебе нужен? – передо мной стоял мужчина, похожий на папу, в джинсах и футболке. Ему, определенно, можно было доверять.

– Главный редактор, – уверенно ответила я.

– Его нет в офисе. Я его заместитель. Могу чем-то помочь?

– Не знаю. Наверное, да. У меня есть информация…

Он с сомнением оглядел меня, но сказал:

– Идем за мной.

Он прошел вглубь муравейника, и мы оказались в крошечном кабинете, куда поместился только стол, заваленный бумагами, и два кресла – один для хозяина кабинета, другой – для посетителя. Единственное окно смотрело на набережную и новую сцену Александринки.

– Что у вас? – спросил замглавредактора, усаживаясь в крутящееся кресло.

Я кратко и четко рассказала, в чем, однако, ближе к концу начала сбиваться, видя, как он скептически поджимает губы.

– Лекарство от туберкулеза в походной лаборатории?

– Вот тут все. Формула и доказательства побочек для ТЕО900, – я протянула ему флешку и он, помедлив, взял ее. Попытался вставить в системник, цокнул языком, перевернул. Открывал файлы, щелкая мышкой.

Я молча ждала. У меня оставалось полтора часа.

– Интересно, – наконец, сказал он. – Но как узнать, что это правда? Мы только недавно писали статью о ТЕО900. Они выглядят убедительнее, чем ваши шпионские страсти.

Ответа на вопрос я не знала и молчала.

– Ну хорошо, – сказал он, закрывая окошки и вынимая флешку. – Обращусь за советом к коллегам, которые знают, что там к чему.

Телефон в моей руке звякнул смс-кой: «клочков сказал все сделает и передавал чтобы ты осторожнее там он прикольный».

В это время в дверь без стука ворвался молодой человек и сходу радостно сообщил:

– Горит НИИ на Восстания! Я выезжаю?

– Камеру захвати, – ответил ему замглавредактора. Потом, спохватившись: – Подожди-подожди. Какое НИИ?

– Легочных заболеваний, на Восстания, говорю же. Которое в особняке. Лекарство от тубер…

И я сразу поняла, какая роль отводилась в ее плане папе.

– Понял, – коротко ответил мой собеседник, – езжай. Камеру не забудь. – Но его коллега уже вышел из кабинета.

Замглавредактора снова посмотрел на меня. Такой поворот событий придал значимости моей потертой флешке.

– Хорошо, я посмотрю ваши материалы.

Я сидела, не понимая, закончен ли разговор.

– Посмотрю сегодня. Тут указаны ваши контакты?

– Нет, – ответила я и, подумав, что мой или папин номер давать бесполезно, написала на листке, который мне протянул журналист, имя и номер Клочкова. – Вот этому человеку мы передали информацию про угрозы.

Он взглянул на листок и кивнул.

Я поднялась, закинула рюкзак на плечо, расправила ручку чемодана.

Он окликнул меня, когда я уже закрывала дверь:

– Девушка, подождите!

Я заглянула обратно.

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Я не говорила. Меня зовут Нина.

– А вашу мать и ее напарника?

Я колебалась, стоя на пороге, но сказала:

– Александра Маркова и Алексей Усачев.

Он записал их на той же бумажке и кивнул мне.

Я вышла в коридор и выглянула из окна, выходящего на набережную. Мой сумрачный плезиозавр стоял напротив входа в редакцию. Папе писать было нельзя, он был занят горящим особняком в стиле барокко. Поэтому я позвонила Ване и попросила его и Настю приехать как можно скорее.

– Не идите по набережной, зайдите с черного хода, я вас встречу.

Близнецы приехали быстро, минут за десять. Моя голова соображала быстро и четко.

– Надевай мою куртку и бери мой чемодан, – говорила я Насте, напяливая на нее свою куртку и накидывая капюшон. Получилось очень похоже на меня, если не слишком присматриваться. – Иди домой, но только там, где много людей. Тебя остановит вот этот человек. – Я показала ей человека на набережной. – Но сразу отпустит, не бойся. Он должен как можно дольше думать, что я – это ты.

– Ой как интересно. Это какая-то игра, да?

– Да. Иди.

Настя послала нам воздушный поцелуй и поехала вниз на лифте. Я с облегчением смотрела, как плезиозавр потащился за ней по набережной в сторону Невского.

– Она нашла меня, – сказала я Ване. – Она ждет нас с папой в Пулково.

«слушай твой чувак стащил с меня капюшон и побежал обратно. что делать то» – писала Настя в наш общий чат в Телеграме уже через минуту.

«ничего, иди домой».

«ну ладно. вечером мож на крестовский».

«потом как-нибудь, сегодня не могу»

– Вы должны приехать к окончанию регистрации, – сказала она, – по отдельности. Это важно.

Но я не знала, что делать и позвонила папе.

– Я готова выезжать.

– Где ты? Я уже в пути.

Я назвала адрес в двухстах метрах от редакции. Мы вышли через черный ход и через несколько минут к нам подъехала веселая красная машина, за рулем которой был Пумба.

– Ну вы даете! Вот это поворот! А я всегда мечтал! Как в кино!

Без Тимона он выстреливал фразами чуть медленнее. Под его непрекращающийся восторженный монолог мы свернули с Невского на Лиговку. Папа то и дело взволнованно оглядывался назад.

Я открыла питерский новостной портал, где на главной странице с красной пометкой «Срочная новость» были фото дымящегося зеленого особняка в стиле барокко. «Возгорание в НИИ легочных заболеваний в центре города. Пожар удалось ликвидировать в течение часа. Сотрудники своевременно эвакуированы. Трое госпитализированы с отравлением углекислым газом». Дальше шли телефоны горячей линии, где можно было узнать подробности.

– Пап, там пожар. Это ты устроил?

– Понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Это чтобы отвлечь их внимание, да?

Он пожал плечами:

– Может быть.

– Но как?

– У твоей матери еще остались друзья в НИИ. И потом, проводка там старая, со времен револ…

В это время нас нагнал и стал поджимать черный фургон с надписью «Светильники и люстры». Из окна выглянула знакомая морда чудовища. Пумба, не понимая, что происходит, прижался к правому краю, но скорости не сбавлял.

– Как они нас нашли? – спросила я.

– В век новых технологий – как угодно.

Папа мог шутить в такой момент.

– Ваши друзья? – спросил Пумба, разгоняясь.

– Какие уж тут друзья, – пробормотал под нос папа, снова оглядываясь.

Мы немного оторвались от фургона и мчались уже по Московскому проспекту. Впереди на обочине показались машины ДПС.

– Высадите меня у них, – неожиданно сказал Ваня. – Попробую задержать фургон.

Пумба резко затормозил, и Ваня почти на ходу вывалился под ноги полицейскому. Я захлопнула дверь, и мы помчались дальше. Фургон почти догнал нас, но позади раздался спасительный звук сирены и внушительный голос из динамиков:

– Черный фургон, номер А546ТЕ, прижмитесь к обочине!

Наши преследователи нехотя прижались к обочине, и через минуту их уже не было видно.

– Можно выдохнуть, да? – спросила я, откидываясь на сидении.

– Пока не приедем – нельзя.

И в самом деле, уже на повороте, когда до желанного Пулково остались считанные километры, черный фургон снова показался сзади.

– Успеем, – уверенно сказал Пумба. Он азартно смотрел в зеркало заднего вида.

Фургон догнал нашу красную машинку за шлагбаумом метрах в ста от терминала и, взвизгнув шинами, перегородил нам дорогу, но это было уже бессмысленно. Мы выпрыгнули из машины бежали в здание Пулково. Наши преследователи бежали следом. Раздвижные двери разъехались перед нами, и мы не останавливаясь неслись к рамке металлоискателя, когда навстречу нам вышли трое молодых людей. Мы пронеслись мимо, и, с трудом остановившись и тяжело дыша, обернулись. Молодые ребята из управления показывали троим плезиозаврам свои удостоверения и что-то спокойно говорили. Те растерянно мялись.

Мы без очереди, под гневные вопли других пассажиров, прошли через рамку. Посреди главного зала, под скульптурой ангела с самолетными крыльями нас ждал, улыбаясь, Клочков М.П.

Они с папой пожали руки. Я была оглушена ожиданием и почти не понимала, что он нам говорит. Все слилось в сплошное «блаблабла». Потом он наклонился ко мне, потрепал по щеке и что-то протянул.

– Держи. Я видел, ты все время их рисуешь.

Я с удивлением повертела в руках брелок с тремя металлическими рыбками и прицепила его к собачке рюкзака.

– Пересидите, пока все не уляжется, – говорил Клочков папе. – Все передам в прокуратуру, но это, сам понимаешь, надолго. – Она хорошо подготовилась. Но зачем так долго ждали – непонятно.

Папа согласно кивал.

– Идите. Регистрация уже заканчивается.

Мы с папой пошли. Он тоже плохо соображал от пережитого напряжения.

– Подождите, вы куда?

Остановились.

– В другую сторону. Она ждет вас, стойка номер тридцать три.

Мы развернулись, я помахала следователю рукой, он сделал козу в ответ.

Сто метров – как миллион лет эволюции.

Она ждала нас у стойки, держа наготове паспорт. Худее, чем я ее запомнила, с коротко остриженными волосами. Она обняла нас и долго не отпускала. Все просто, обычно. Как у всех. Со стороны мы, должно быть, походили на обычную семью, которая летит в отпуск после учебного года. Прошли регистрацию на рейс, на который уже началась посадка.

Я не могла оторвать от нее глаз. Светло-коричневые крапинки веснушек на носу и на руках. Мелкие морщинки расходятся от глаз, когда она улыбается. Немного нервные движения – не заметишь, если не знаешь ее.

Почти бегом – на досмотр. Когда я надевала ремень, раздался звонок. Запыхавшийся голос:

– Меня отпустили, я в аэропорту. Где вас найти?

– Ох, мы уже на паспортном контроле.

– Попробую пройти! Какой рейс?

– Нина, скорее, нас уже объявляют по громкой связи, – сказала мама.

Я назвала Ване номер рейса в небольшой европейский город и отключилась.

Мы выстояли очередь на паспортном контроле, и когда контролер, строго осмотрев нас, поставила выездные штампы, схватили паспорта и бегом побежали на посадку под звуки громкой связи, которая в третий раз произносила наши имена.

– Не получилось тихо скрыться, – подытожил на бегу папа.

В стеклянном отстойнике нашего гейта нас ждали, нетерпеливо переминаясь, девушки.

– Скорее, скорее, – поторапливали нас они. – Из-за вас стоим уже десять минут.

Они проверили паспорта и билеты и оторвали хвостики. Родители потянули меня к трапу-кишке, который вел прямо в самолет.

– Подождите, – я вырвалась и прилипла к стеклу.

– Нина!

– Он должен успеть!

И в самом деле, со стороны раздвижных дверей зала вылета к нам бежал Ваня. В огороженный гейт его не пустили. А еще стекло не пропускало звук.

«Как ты сюда пробрался?».

«Что? Не понял».

«Мы еще не скоро вернемся».

«Опять не понял».

Он развел руками, улыбаясь. Мама подошла ко мне сзади, положила руку на плечо:

– Нина, вы еще увидитесь. Идем.

«Мне пора. Пока».

Он прислонил руку к стеклу. Я подняла свою, чтобы прислонить в ответ, но родители оттащили меня и повели в самолет. Оглянуться я не успела.

Трагизм прощания смазала его смс через несколько секунд: «Доберешься до интернета – созвонимся по фейстайму».

Остальные пассажиры сидели на местах пристегнутыми. Они недовольно осмотрели нас – вылет из-за нас задержали уже на пятнадцать минут. Стюардесса в зеленом платье помогла нам найти свободные места на багажных полках для небольшого маминого чемодана и пары рюкзаков.

Подгоняемые стюардессой, мы сели и пристегнулись. Зажглись огоньки «No smoking».  Пилот поприветствовал нас на английском, сообщил о температуре и пожелал приятного полета.

– Пока мы в России, они могут снять меня с рейса. Даже развернуть самолет, – тихо предупредила нас мама.

Она вцепилась в подлокотники на взлете, как обычно – боялась летать, улыбнулась мне:

– Все будет хорошо.

Мы набирали высоту, и когда залетели в облака, до меня донесся разгневанный рев чудовищ. Они выпрыгивали из воды и бились о металлический корпус самолета. Самолет вздрагивал и, когда о крыло ударился кронозавр, на борту замигало и отключилось освещение. Пассажиры испуганно охнули. Но двигатели взревели и вытащили нас из облаков. В иллюминаторы с нашей стороны заглянуло ослепительное солнце. Я слышала удаляющиеся всплески воды от ударов доисторических тварей. До меня доносился их раздосадованный рев. Но теперь они ничего не могли мне сделать. У них больше не было надо мной власти.  И чем выше поднимался самолет, тем больше была уверенность, что они не достанут нас, не утащат на дно океана.

Когда загорелись зеленые лампочки, мама отстегнулась и пошла в туалет в середине салона. Я боялась отпустить ее даже взглядом. Она подмигнула мне из очереди.

Расспрашивать ее о том, что произошло, и где она была пять лет, мне не хотелось. Зато очень хотелось рисовать. Достала из рюкзака карандаш, альбом. Заштриховала фон. На листе появился салон самолета: два ряда сидений по три в каждом, из хвоста стюард катит тележку с напитками, довольные, расслабленные пассажиры, – летят в отпуск, – смотрят в иллюминаторы и фотографируют друг друга. По узкому проходу бегут две нарядные кукольные девочки.

Мама вернулась, и я, уткнувшись носом ей в плечо, задремала и не услышала, в какой момент они начали по нарастающей пререкаться, точно как раньше:

– И что, за пять лет было нельзя связаться?

– За тобой следили. Особенно когда исчез Алексей, они поняли, что я в городе.

– И поэтому ты стала писать ребенку? Нашла выход!

– Я подумала, что…

– О чем ты вообще думала, когда отправляла ее одну к Клочкову? И в газету? Когда звала на встречи?

– Так было безо…

Они перекрикивались через мою голову. Я сидела, глядя в защелку откидного столика. Пассажиры вокруг притихли и с интересом прислушивались.

– А я знаю, почему. Потому что тебе всегда важнее твои пробирки, чем мы! Да ну их вообще!

– Я же нашла лекар…

– Знаешь, где я видел это лекарство?

И тут, в подрагивающем салоне самолета на высоте десять тысяч метров, под нарастающую, как ураган, перепалку родителей, после дня погонь, слежки и шифровок, я соскочила с плота и обрела твердую землю под ногами. И сказала негромко и ужасающе спокойно:

– А знаете, что? – Родители мгновенно замолчали. – Решайте свои проблемы теперь сами! Поняли?

– Эээ… поняли.

– И больше я вам не буду помогать никогда и ни за что! Поняли?

Родители молчали.

– Сами разбирайтесь со своими лекарствами, пропажами и отношениями! А я с вами больше не разговариваю! И вообще! Идите… идите…

– Куда? – медленно спросил папа.

Под ошарашенные взгляды попутчиков я схватила рисунок, рюкзак и зачем-то – памятку безопасности, подскочила с кресла, дошла до туалета и что было сил хлопнула тонкой пластмассовой дверью. Внутри отдышалась, закрыла крышку унитаза, села сверху и достала рисунок и карандаш.

На рисунке три наших сидения были свободными. Сначала на среднем сидении я нарисовала непохожую, но узнаваемую себя: девушка лет восемнадцати, прядки обрамляют лицо, рисует, чуть улыбаясь. По обеим сторонам от нее я нарисовала овалы, немного заострила их. Точки-глаза, плавники вдоль всего тела. Папе – небрежно расстегнутый воротник рубашки-поло, маме – косую челку. Я мусолила детали, пока протерла в бумаге дыру и пока пилот не объявил, что мы приступаем к снижению. Загорелся значок «Пройдите на свое место».

Я вышла из туалета, и под любопытные взгляды пассажиров села между родителями. Они смотрели на мой рисунок.

– Что это такое? – спросил папа.  Его беспокойство утихало. Он ткнул пальцем в антропоморфных существ на сидениях по обе стороны от меня.

– Кистеперые рыбы, – ответила за меня мама.

– Что? – папа не расслышал ее из-за гула двигателей.

Мама наклонилась над моей головой, и я поняла, что она улыбается:

– Это – кистеперые рыбы.

И когда в иллюминаторах показалось море, не воображаемое, холодное и населенное чудовищами, а настоящее, дружелюбное, ярко-синее, я подумала, что спустя много времени смогу понять ее пятилетнее отсутствие и его пятилетнюю нечуткость. Смогу принять ее одержимость и его замкнутость. Когда-нибудь, но не прямо сейчас.

Ведь, в конце концов, у нас вышел хоть и немного нервный, но самый настоящий хэппи-энд.

И тогда, именно в тот самый момент, шасси самолета ударилось о посадочную полосу в Катании.

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. helga3:

    Захватывающее чтение! Напряжённая интрига! Образ главной героини удался, ей сопереживаешь! Только концовка показалась «облегчённой». Выход из такой сложной ситуации почти сказочен, а речь ведь идёт о самой настоящей жизни и смерти. Увлекательно! Замечательный, точный, образный язык! Спасибо большое автору!

    • Awramenkonastya:

      Я только начала читать и уже очень интересно! Так хочется заглянуть в конец smile Я полностью с Вами согласна, очень захватывающее чтение!

  2. Awramenkonastya:

    Наконец то дочитала. Книга очень легко читалась и была такой интересной, необычной, волшебной, аж дух захватывало! Я и смеялась и было очень грустно, очень сложная ситуация! Но как говорят„Надежда умирает последней!” И эта книга очень полезна! Читатель понимает, что хоть сколько времени пройдёт, хоть месяц, хоть десять лет — не надо терять надежду! И мне Ваша авторская позиция очень понравилась! Книга вызвала тёплые, нежные чувства, но было и жутко, и страшно. Эти разные ощущения как раз таки придали Вашей книге индивидуальности, большего интереса дочитать до конца!В общем прикольная, полезная, фантастическая книга(люблю такие) smile Автору хочу выразить огромную благодарность, за те необычные чувства которые я испытывала!

     

     

     

    С уважением Настя!smile smile smile smile smile

    Желаю новых книг и много читателей!

  3. Irina Tumanova:

    Эту книгу я только прочитала и еще нахожусь под впечатлением. Боже, эта книга вызывала настолько сильные эмоции! Я в них тонула, меня будто «перетирали» все эти эмоции и в итоге я приобрела новую точку зрения. Я обожаю книги, которые рассказывают о проблемах современного мира. Эта книга заставляла задуматься. И теперь я расскажу все по своей традиции))) 1)Заглавие очень интересное, оно скрывало тайну, а всем известно, что если есть тайна, то человек хочет ее разгадать. Правда, название несколько ставило меня в тупик, так как слова в нем были противоположные по смыслу. Но это меня тоже заинтересовало. 2) Аннотация хорошо дополняла заглавие настраивала на книгу. 3) Книга очень интересная. Думаю, ее можно отнести к детективу. Для меня было приятной деталью то, что этот детектив мне понравился, ведь я не особо их недолюбливаю. Так что, за это спасибо! 4) Насчет атмосферы. Могу сказать, что автор прекрасно погрузка меня в мир книги. Настолько хорошо, что мое настроение зависело от настроения героев.5)Описание. В книге не было переборов, все было чётко и по делу. Мы узнавали много подробностей между строк, будто догадываясь. Читателю не приходиться перелистывать страницы описаний, дабы дойти до самой сюжетной линии. 6) Очень понравилось, что автор описывала жизни героев с их особенностями. Было интересно читать про традиции близнецов, про отношения Вани и Нины.7) Очень понравились названия глав, автор будто с нами общалась через них. Название не было странным, мудренным, а в нем кратко рассказывалось о главе, но настолько кратко, что я не могла не прочитать. Особенно понравилось название главы ««Глава 12 Содержание которой автор описать затрудняется». 8) Для меня, персонажи были очень настоящими они были не идеальны, со своими тараканами в голове, но из-за этого они и были притягательными. В каждом герое я находила кого-то из своих знакомых (понятное дело, я даже не старалась искать пример Вадима Петровича). Особенно мне полюбились Нина (понятно почему), Ваня, папа Нины и Улитка. Эти герои мне природнились и стали моими «друзьями». В общем, книга прекрасная! И за это она заслуживает 10 баллов из 10.

  4. Polina_R:

    Книга мне понравилась. Но не всегда книги хочется анализировать.))) А почему понравилось? Мне нравятся  детективы и я люблю город Санкт – Петербург. Проблем конечно, в этой истории много, но хорошо, что они все разрулились.  Получила большое удовольствие, пока читала эту книгу. Сюжет очень заинтриговал. Была бы рада если автор написала продолжение!)))  Моя оценка 10 баллов!

  5. Ksusha03:

    Очень хорошее начало. Захватывает сразу. Образ главной героини получился очень ярким, живым. После нескольких строчек начинаешь видеть мир ее глазами, из каждого прохожего высовывается мордочка какого-нибудь динозавра. Но потом, кажется, что автор не знает. что с этим началом делать, и вылезает слишком много несуразностей, которые портят все впечатление от книги. потому что получается история о слишком уж бестолковых полицейских и о неумелых бандитах. Для того, чтобы пять лет скрываться и тайком разрабатывать фармацевтический препарат как минимум нужны немаленькие деньги. На какие средства папа Миры обустроил лабораторию, для которой требовалось приобрести весьма специфический товар: приборы, анализаторы, препараты? Ведь движение больших денежных потоков очень легко проконтролировать. Если деньги были в семьях, то их пропажа обнаружилась бы очень быстро и легко. Да и такие покупки от частных лиц отследить было легче легкого. Оборудованием для фармакологических лабораторий на каждом шагу не торгуют. И потом, любые исследования надо было на ком-то тестировать. Не на мушках же дрозофилах. Следовательно, и полиция, и бандиты, очень легко могли бы обнаружить беглецов. Но скорее всего у сбежавших ученых был какой-нибудь спонсор. Но что это был за таинственный спонсор, который вместо того, чтобы уничтожить конкурента разоблачениями, пять лет обеспечивал ученым безопасность и возможность продолжить разработки? Больше похоже на иностранные спецслужбы. Но после того, как папа Миры и мама Нины вышли из подполья, поведение фармакологической мафии кажется просто странным. Бандитам ничего не стоило убить папу Миры, но когда по пустынной улице по прямой от них убегает мама Нины, они почему-то все время стреляют мимо. Мама, замечая, что Нина бежит следом за ней, вместо того. чтобы защитить своего ребенка, оставшегося наедине с бандитами, отчаянно пытается спасти свою собственную жизнь, оборачивается, но все-таки бежит вперед. Ее не беспокоит, что Нину запросто могут убить, ведь она же оказалась свидетелем стрельбы, видела бандитов в лицо и легко может их опознать? Но профнепригодные и мягкосердечные бандиты почему-то оставляют Нину в живых. Еще более странно то, что папа и Нина, узнав о том, что мама пять лет скрывалась в фармацевтической лаборатории ради того, чтобы улучшить изобретенный препарат, легко ее прощают и улетают вместе с ней в уютную европейскую страну. Опять же вопрос: на какие средства? Кто подготовил им уютный европейский плацдарм? Не для этого ли все мамой Нины и затевалось? Такие выводы, безусловно, портят впечатление от прекрасного начала.

  6. Anytk@:

    Мне очень  слишком понравилась эта книга . Захватывает с самой первой страницы . Всё написанно очень подробно . Мне было очень интерестно читать .Но есть один маленький вопрос: Почему маму Нины не нашли если она была в городе?

    Спасибо автору за эту книгу! Жаль что она так быстро кончилась!

  7. Ирина Туманова:

    Отправила рецензию на конкурс.

  8. Мария:

    Жанр фэнтези меня всегда увлекает. А еще в этом произведении интересно было наблюдать за детективом который развивался с каждой главой. Названия глав были краткими и не мудреными. Поэтому не приходилось гадать что будет в той или иной главе. Из всех героем мне больше всего понравилась Мира — она очень образованная, она всегда старается поступать справедливо.
    Но также у меня есть много замечаний.
    1.Я бы изменила имя главного героя(то есть Нины). Книга написана очень современна, и события происходят в наше время. А вот имя Нина я в своей жизни не встречала ни разу — не характерно оно для нашего времени, и это сразу уменьшает реальность написанного.
    2. я не поняла присутствовала эти пять лет мама Нины или нет (я сильно путалась в некоторых главах потому что было непонятно была ли там Александра(мама Нины))
    3.Зачем убили папу Миры!?Ведь этим причинили боль не только Лене но и Миры. Меня очень расстроил этот поворот событий.

  9. Svetlana73:

    Чудесная книжка. настоящий детектив  и при этом романтика. Лучшая из трех книг, которые я прочитала на этом сайте. Я реально сопереживала Нине все время. очень захватывающе. Много приятных мелочей, в которых можно узнать себя саму. И в быту и в мыслях Нины и ее друзей

  10. Sasha_cofee:

    С первых строк затянула. Было много переживаний, бывало что даже иногда плакала. Отличная книга, описания персонажей, действия и места действия описаны великолепно, как буд то я нахожусь рядом. Очень прикольно что в книге есть современные слова. Хорошо что основную линию расследования разбавляют повседневными действиями.

    Хоть мне и нет 14, но книга ооооочень понравилась. Желаю процветания автору и ее книгам

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.