Илга Понорницкая

Сборник рассказов

Подходит читателям от 12 лет.

Наблюдатели

 Пёс Полкан любит сидеть в кресле. Прыгнет на бархатное сидение, потопчется, уминая для себя ямку, потом устроится в ней и замрёт. Мягкий снег падает. Люди не торопясь ходят — мороз небольшой, в валенках они его и не чувствуют. Значит, когда совсем рассветлеется, игра будет.

Полкан, что ни утро, ждёт, когда старик Гермогеныч вынесет кресло, поставит его на привычном месте, в конце длинного стола №8, на котором старушки выкладывают ношеные кофты и чёботы и свежесвязанные носки. Гермогеныч тоже свою мелочёвку раскладывает, ещё в сумерках, ощупью — железки и ремешки, и один старый компас, и часы, понятно. Его так и зовут на базаре: «старик с часами».

Часам его мало кто доверяет — завёл их тебе старик-торговец, а назавтра они уже не идут, и сам ты не заведёшь их, сколько ни крутишь колёсико. Ты в мастерскую, а там только глянут под крышку и хмыкнут: «Не могут такие часы ходить, ну, никак не могут!». Напрасно ты станешь доказывать: «Они тикали! И стрелки двигались!» Остаётся — опять на базар, к старику, ехать.

А он пожмёт плечами и снова часы заведёт, и стрелки поставит как нужно. Спросит у тебя: «Есть проблемы?» И ты руку протянешь за часами и спросишь счастливо: «А что вы сделали?». Ан нет, старик в ответ спросит: «Сколько заплачено было?» И начнёт в кошелёчке толстыми пальцами неловко, долго искать монеты, а часы назад не отдаст. И тебе станет досадно и жалко. Хотя куда надёжней часы на батарейках, и купленные в магазине, понятно, — не с рук. Не ношеные никем до тебя часы.

Гермогеныч и не старается подманить к себе покупателей. Разве что какой коллекционер на рынок заедет, из тех, кто смотрит, сколько часам лет и где именно их сделали, а заводить их каждый день и не собирается. Но коллекционеры здесь редкость, бывает, что за весь день ничего не продашь. Гермогеныч сидит королём в кресле, спиной к базарному ряду, вроде, и не ждёт никого, а рядом вдруг появляются три-четыре старика — оставили на кого-нибудь свои залатанные кастрюли и значки с видами городов и древние армейские ремни.

И вот уже Гермогеныч поднялся с кресла и гремит шахматами. Были, были они у него в бауле со скарбом! Он бережно расставляет фигуры, не зная ещё, с кем играть будет. Люди от соседних столов, от одеял, расстеленных на снегу, подтягиваются к нему. Гермогеныч любит играть чёрными, противникам своим говорит всегда одинаково: «Вы начинайте. А мы после вас». Кому-то он и фору даёт, сам сразу берётся играть без ферзя. Ему интересно самому сильную фигуру добыть, пешку в ферзи произвести. Гермогеныч ведёт игру, как сам хочет. Кажется, по одному только его желанию она закончится в пару минут, и никто понять не успеет, где, на каком ходу белым уготовано было поражение. Или же он станет вываживать белого короля долго и гонять его с одного края доски на другой, дыша себе на руки, чтоб согреться, надевая и снова снимая варежки и в ладоши хлопая. И зрители вокруг будут, не замечая того, притопывать, и над склонёнными к доске головами будет клубиться пар.

Полкан тоже смотрит на доску. Он стоит на сидении, передними лапами опирается на спинку кресла, и голова его над спинкой высоко поднимается. В кресло никому не позволено садиться, только самому хозяину, Гермогенычу, и Полкану.

— Собака тоже как будто бы понимает в шахматах, — заметит какой-нибудь зритель, но остальные только отмахнутся: не отвлекай!

Хочется угадать, какой ход Гермогеныч сейчас сделает, и если угадаешь, уже радуешься за себя: «И я что-нибудь понимаю!» И если сейчас вдруг придёт покупатель и станет спрашивать у стариков про их ремешки и железки, то от него отмахнутся в досаде. А Полкана, кажется, тронь — он вскинется на тебя и тяпнет, чтоб не мешали. Он то со всеми глядит молча, то тихо начинает поскуливать.

Где, как живёт Полкан — это никто не знает. На нём есть ошейник, не ясно, кем и когда надетый. Может, и был у Полкана хозяин, а теперь нет его. Мало ли на базаре приблудных собак да кошек! Одна, худая, короткошёрстная, бродит возле стола №8. Её Муркой зовут. У поселковых старушек все кошки — Мурки.

Полкану до кошки и дела нет. Она пробирается среди ног, притоптывающих, переступающих на месте. Гляди, люди наступят ей на хвост или на лапу, и сами того не заметят.

По рынку идёт незнакомец, тонкий, в лёгкой для морозного дня одежде, в узких ботинках — ему только от машины добежать, он, видно, коллекционер, и ему улыбаются напряжённо. Он спешит мимо старых книг и поцарапанных сковородок и возвышающегося среди них самовара. Старая женщина протягивает ему в обеих руках свою девичью остроконечную шапочку, расшитую серебряными монетами, а через плечо, вдобавок, у неё перекинуто — кто жил в этих местах, тот видел такие в музее — красное сатиновое платье! Ещё лет пятьдесят назад здешние девушки выходили в таком наряде замуж.

— Ты опоздала, бабка, — говорит коллекционер, — и твоё добро никому не нужно. Здесь раньше стояли твои подружки строем — отсюда и вон до тех ворот. Как настали для вас, для пенсионерок, тяжкие времена, так они все и высыпали — у какой хочешь бери, выбирай!

Старушка начинает оправдываться: мол, да, долго она берегла дорогой наряд, но что-то произошло в её жизни, что-то заставило её прийти сюда. Но чужака уже рядом нет — он торопится к столу №8, ему Гермогеныча нужно. Скоро, скоро этого базара не будет, кому как не пришлому человеку это знать! Город постепенно окружает посёлок. На площади выстроят несколько многоэтажек. А рынок перенесут далеко на окраину. Захотят ли старики ездить туда? У Гермогеныча надо будет не забыть узнать его адрес, дома у него, должно быть, столько чудных вещиц, разве он всё на базар приносит…

Пришлый через головы, над шахматами, наклоняется к старику, а тот выставляет перед собой руку с только что взятым ферзём. Чужой человек подёргивает ногами — холодно!

Кошка трётся о его брюки кремового цвета, он топает на неё: «Пшшш! Пшшш!». Ему только дождаться конца игры, и Гермогеныч выложит перед ним свой товар, и есть ли у него сегодня то, что пришлому нужно, или нет, а тот в любом случае скоро окажется у себя в машине, согреется.

Но вот проигравший выбирается из толпы зрителей — и чужак торопливо протискивается на его место и расставляет фигуры, думает: «Я только один раз, один раз». И в нескольких головах сразу мелькает: «Такой — он возьмёт да и выиграет у старика!». Но после двух первых ходов от этой мысли делается смешно. Полкан смотрит на доску и тихо рычит, почти выговаривает:

— Дуррак! Дуррак!

Мурка забирается под его кресло и оттуда мяучит простужено, хрипло. Полкану слышится:

— А ты подскажи ему нужный ход, подскажи!
Полкан огрызается, урчит по-собачьи. А кошке слышится:

— Я же поглядеть только, я что ли, не понимаю?

Мурка шипит на него, ехидничает:

— Уже все чуют, что ты понимаешь! На уровне их гроссмейстера!

Кто-то из людей, зрителей, топает перед креслом ногой:

— Пшла!

В самом деле, голос у неё тягучий, противный. Кто-то велит Полкану:

— Собачка, а ну разберись с ней!

Полкан понимает, что досмотреть игру ему не удастся. Мурка выскакивает из-под кресла и шмыгает под соседний ряд. Полкан прыгает в снег и с лаем бежит туда, куда она скрылась. И топнувший на кошку ногой смеётся:

— Взять её, Полкан, взять!

Все видят, как Полкан гонит Мурку через базар, как она прыгает по чьим-то старым кофтам, разложенным на клеёнках, и следом, по пятам за ней, скачет Полкан, закидывая разложенную одежду снегом. Торговки только вскрикивать успевают:

— Э! Э!

Наконец, перед Муркой дыра в заборе — пара досок выломана. Кошка оглядывается на Полкана, приближающегося к ней, прикидывает: «Пролезет сюда? Вроде, должен», — и шмыгает в дыру. Полкан пролезает, оставляя на досках клочки шерсти. За рынком почти вплотную к забору стоят гаражи. Кому из людей придёт в голову забраться сюда? Из-за забора до ближних торговок доносится глухое рычание — и не поймёшь, собачье, кошачье ли.

— Сцепились, — говорит одна.

И вторая, притопывая возле разложенного на снегу одеяла, кивает:

— Ну всё, пропала кошка.

— Да нет, отбивается ещё, — хмыкает первая. — Слышь, оба голоса подают?

— Мы же не зря — такие! — втолковывает Мурка за забором Полкану. — Нам с тобой — только глядеть на них, только наблюдать, не вмешиваться!

Полкан оправдывается:

— Я, что, не понимаю? Да как сдержишься, если он как слепой — не замечает, что у него делается перед носом? Жалко, что ты не видела, как он зевнул слона, и потом сразу ладью! И, главное, я не могу тебе при них ничего рассказать! Они каждый раз должны думать, что я тебя съесть хочу!

Мурка вздыхает:

— Но это же твоя стажировка! Ты должен учиться работать самостоятельно. Представь, если бы мы были две кошки или две собаки, и то ты так и ходил бы всё время с инструктором…

Полкан говорит с сожалением:

— Ну, почему обязательно — кошки, собаки? Ведь мы могли бы быть как они!

Мурка отвечает в недоумении:

— Зачем нам здесь быть как они? Ну, выиграл бы ты у всех, даже у Гермогеныча, и стал бы чемпионом базара. Многие захотели бы перекинуться с тобой словечком. И сразу пошли бы вопросы: «А откуда ты, парень, взялся такой, кем ты раньше был, пока не попал сюда к нам?»

Полкан головой мотает.

— А почему снова — этот самый базар? Они же пытаются и космос осваивать! У них есть своя наука, свои секретные лаборатории.

Мурка усмехается:

— Куда нам с тобой! В секретные лаборатории не только кошкам с собаками хода нет, но даже этим, которые летают…

— Снежинкам? — спрашивает Полкан.

Она кивает:

— Снежинкам тоже!

Полкан говорит:

— А если мы были бы такими же, как они? В секретной лаборатории никто бы не стал спрашивать, отчего я умный!

Мурка втянула когти и погладила его лапой по мохнатой морде:

— А ты не понимаешь, что на базаре ещё интереснее, чем в лаборатории? Ты можешь глядеть, как они топчутся в одном шаге от величайшего открытия и сами не знают о том.

— От какого открытия? — удивился Полкан.

— От путешествий во времени! — воскликнула Мурка. — И если они сделают этот шаг, они станут такими же, как мы!

— А они… сделают его? — запинаясь, спросил Полкан.

Мурка мурлыкнула снисходительно.

— Если бы они знали, в какую сторону им шагать!

И вдруг учительским тоном спросила:

— А ну, перечисли мне, что нужно для путешествий во времени?

— Вещи нужны, — отозвался Полкан. — Думаешь, я такой простой темы не помню? Надо взять предметы из прошлого и из будущего, сложить их так, чтобы они касались друг друга…

— И если, например, ты хочешь в прошлое? — уточнила Мурка.

Полкан бойко пролаял:

— То надо взять одну вещь из будущего и две из прошлого. Или три, если хочешь далеко в прошлое!

— А если — в будущее? — продолжала экзаменовать его Мурка.
Он отвечал радостно оттого, что помнит школьную тему:

— Две вещи из будущего, одну из прошлого! Или три вещи, если ты собрался по времени далеко!

— И вот погляди, сколько здесь предметов из прошлого, — сказала Мурка. — Таких, которые давно исчезли бы, но они продолжают жить, потому что кто-то надеется, что эти вещи ещё послужат ему. Ты видел бабушку с серебряной шапочкой? Когда-то над здешней большой рекой ходили девушки в таких шапочках, позвякивая монетками. Так принято было в их народе. Мы же учили — здесь жили разные люди, и языки, и наряды у них были разные…

Тут она замурлыкала:

— Представь, как красиво было, когда они все одевались к празднику! Хотела бы я примерить такую шапочку!

Полкан фыркает:

— Да ты целиком в ней уместишься, если свернёшься!

Она обижается.

— Ну, не сейчас, когда-нибудь я бы хотела примерить такую. Представь, ты идёшь и звенишь монетками! Вот как сейчас они у неё звенят на морозе. Она приманивает покупателей этим звоном, а кто знает, может, ей чудится, что она молода и родители живы, и красное сатиновое платье, бабкино, ещё велико — к свадьбе, может быть, в пору станет. Живы, живы для неё и платье, и шапочка! Запросто они послужили бы для путешествий во времени!

— Зачем же она продаёт их? — изумился Полкан.

Мурка вздохнула:

— Здешние не научились ещё жить так, чтобы каждый был сыт и обогрет.

— Значит, им надо поскорей в будущее! — сказал Полкан. — Как здорово, если бы мы смогли им помочь!

Он представил себе огромную базарную площадь, накрытую светящимся куполом — точь-в-точь таким, как дома. Под куполом круглый год люди ходили в невесомой тонкой одежде. Только одна старушка была в серебряной шапочке и в красной сатиновом платье. Ей не было никакой нужды его продавать. И всюду стояли шахматы — играй с кем хочешь, хоть ты человек, хоть собака!

— А вот этого слова никогда больше не говори — «помочь»! — осадила его Мурка. — Ты же знаешь, что самая большая провинность наблюдателя — вмешиваться в их жизнь! За это полагается такое, что мне даже страшно сказать вслух…

— Я знаю вообще-то, — пробормотал Полкан.

— И наша с тобой задача — чтоб они ни в какое будущее не попали, — торопливо сказала Мурка. — И в прошлое тоже. Разве что в мыслях пусть путешествуют, или во сне. А если кто в самом деле проснётся позавчера или, например, через пяток лет, то сразу будет понятно, кто виноват!

— Кто? — глупо спросил Полкан, и Мурка лапой толкнула его в нос.

— На всём базаре только две вещи из будущего. Это наши с тобой ошейники.

И она подмигнула ему.

— Мы с тобой не такие уж и бесхозные! По легенде добрый человек надел на тебя ошейник, чтобы ты выглядел как домашний и тебя не поймали эти, которые собак ловят. А мне добрая бабуля-кошатница купила ошейник от блох. И правильно сделала, скажу я тебе, блохи — препротивные существа.

В доски забора вдруг раздался стук, послышались голоса:

— Э-э, вот уж — никак не угомонятся! Всё скулят!

Кто-то принялся расшатывать в заборе ещё одну доску. Так, чтобы и человек смог пролезть. Мурка с Полканом шмыгнули в проход между гаражами, и Мурка спросила:

— А где ты сегодня выть будешь?

И заботливо сказала:

— На улицах больше не вой! А то опять водой обольют из окна. А мороз прибывает, замёрзнешь.

Ночью Полкан садится на середине базарной площади, поднимает голову к небу, и несколько псов тут же присоединяются к нему. Им невдомёк, что только один голос в их общем хоре поднимается к самой Луне, и ещё выше идёт — хотя у Полкана совсем тихий вой, тонкий, невыразительный.

— Здесь играют в игру, похожую на нашу фрр-фрр-семь-там-там-сто-четыре! — сообщает Полкан в небо. — Но мало кто умеет играть как следует! Я знаю только одного старика Гермагеныча…

— Ты говорил это в прошлый сеанс, — напоминает ему диспетчер. — И в позапрошлый. Знаешь, скольких наблюдателей я должен опросить ещё? Не повторяйся. Скажи мне, что ты узнал нового.

— Я узнал, что здесь далеко не каждый ещё обогрет и сыт! — докладывает Полкан.

Диспетчер отвечает ему:

— Это не ново! Что можешь сказать ещё?

— Покупатель приходил к моему старику Гермогенычу! — отвечает Полкан. — Он был в тонких ботинках, и всё остальное на нём тоже не по погоде. Но он тоже не новый! Я его и раньше видел.

— А я спрашиваю у тебя, что нового! — напоминает диспетчер.

Полкану очень хочется сообщить что-то новое. Ему жаль просто так прервать разговор.

— У них нет плавников на этой планете! — кричит он. — Ни у кого! Я не видел ни одного с плавниками!

— Есть у них и те, кто с плавниками, — возражает диспетчер. — За ними сейчас наблюдает стажёр Пры-У-6, твой одноклассник! У тех, кстати, ни у кого нет ног.

Полкан охает. Выходит, и Пры-У-6 прямо сейчас — без ног! Диспетчер говорит Полкану укоризненно:

— Строение биологических видов данной планеты вы изучали в школе, ещё до отправки на стажировку!

Полка помнит: да, изучали! Но одно дело знать, а другое — почувствовать самому, каково это — когда у тебя, например, есть только лапы и хвост, и что бы ни происходило, не можешь ты взмахнуть крыльями, подняться в воздух. И плавников у тебя тоже нет. Если ты собака — так и живи до самой смерти собакой!

— Не забывай теорию! — говорит уже гораздо мягче диспетчер. — И подумай, что можешь ты сообщить мне ещё?

— Выходит, что я ничего не могу сообщить, — помолчав с минуту, опять завывает Полкан. — Всё как всегда, без происшествий! Местные условия мы переносим нормально. Я сплю под крыльцом павильона, туда ветер не задувает. А Мурку берёт к себе ночевать здешний сторож, его называют дядь Миша.

Он замолкает, прислушивается. Собаки с базара ему не мешают, он ясно слышит — им с Муркой сверху велят:

— Ошейники берегите!

И дальше:

— Приглядывай за Гермогенычем! Или как там его? Тем, кто играет в фрр-фрр-семь-там-там-сто-четыре!

«Почему — приглядывать?» — хочет переспросить Полкан. Но сеанс кончается, диспетчер торопится, приказывает ему:

— Скажи Эс-трам-1, пускай не спит в домике сторожа!
Эс-трам-1 — это Мурка, инструктор Полкана.

— А где же я буду ночевать? — говорит она Полкану наутро. Спасибо, сторож дядь Миша меня пускает. Уж я бы расспросила диспетчера, в чём дело. Жаль, мне не положено выходить на связь — это твоя учёба!

— Кис-кис! — раздаётся поблизости.

Они оборачиваются.

— Пшёл! — топает на Полкана старушка. — Ишь ты, не можешь мимо кошки спокойно пройти.

И улыбается Мурке:

— Иди, кисонька, сюда, иди, уж я тебя угощу!

В руках у старушки пакетик дешевого кошачьего корма. Третий пункт общих правил для всех командировочных: «Питайся одной пищей с теми, кому ты подобен!»
Мурка опасливо, как подобает ничейной кошке, приближается к торговке. В движениях бабушки, в её растянутой улыбке Мурке мерещится опасность. «Это потому, что я в роль вошла, я как местная уже, мне положено бояться», — успокаивает себя Мурка.

И тут старушка вцепляется ей в загривок, пальцы просовывает под ошейник. И товарке, которая по соседству торгует старыми чашками, велит:

— Помоги мне, Андреевна! Подержи её!

Кошка трудно освободиться, если её схватить за шею. Мурка громко мяучит, пытается вертеть головой, скалит зубы.

— Ишь ты, какая строптивая! — укоряет её старушка. — Нам только ошейник с тебя снять! Тебе он сейчас не нужен. Ты погляди на себя, вон какая гладкая, а другую кошечку насекомые с клещами заели!

Поодаль из-за домика сторожа выглядывает клокастая кошка — глазки-щёлочки, шире они у неё не открываются. Где-то бродила кошка, долго бродила, пока не дошла до базара, а здесь над ней готовы поохать, и дать дешёвого корма, и даже надеть на неё ошейник от блох. Купить новый ошейник в киоске бабушкам кажется накладным. Но Мурка, похоже, не страдает от блох. Может, ей как раз ошейник её и помог. А теперь пусть новенькой тоже поможет! Все кошки на базаре общие, их кормят сообща, и сторож дядя Миша может под крышу пустить ночевать, и ошейники, защищающие от блох, здесь переходят от одной кошки к другой.

Полкан со всех ног мчится к старушкам и сразу обеих сбивает с ног, они валятся на расстеленную клеёнку, среди старых блюдец. Одна первой подаёт голос:

— Сбесилась, сбесилась собака, держите!

Мурка стремглав бросается прочь — значит, и ему можно бежать, за ним гонятся и хотят побить. Кто-то частит:

— Это Гермогенычев пёс, это у старика с часами!

И другой голос отвечает:

— Так пускай при себе держит, пускай сажает на цепь!

Между забором и гаражами, куда человеку не пролезть, Мурка говорит ему:

— Я сплоховала. Прости меня. Чувствовала же, что не надо к этой бабуле подходить!

Полкан понимающе глядит на Мурку. Здесь, на Земле, — поди разберись, что тебе кажется, что мнится, а что ты заранее верно угадал! Это диспетчер со своей непостижимой высоты может видеть, что ждёт их в будущем, хотя бы в самом ближнем — через несколько часов или дней. А сами они только смутно предчувствовать могут опасность своим кошачьим или собачьим чутьём.

Мурка говорит озабоченно:

— Теперь, может быть, нам придётся убираться отсюда.

Он сказала «может быть», но Полкан взвизгивает и принимается колотить хвостом об железо гаража. Неужто они смогут уйти с базара? А Мурка продолжает:

— На противоположном конце города, в квадрате Лип-сто, есть аналогичный объект исследования, местные называют его «Рынок колхозный». Мы сможем перебраться туда. Главное — идти по городу ночью, в темноте.

Полкан тяжело вздыхает. Спрашивает:

— А когда мы сможем вернуться домой?

— Ты же знаешь, надо прожить век, — отвечает ему Мурка. — Но не грусти, у четвероногих он совсем короткий! А представь, если бы мы были, как эти, на двух ногах! Вот бы пришлось дожидаться!

— Двуногие, — сказал Полкан, — запросто гибнут под машинами и на войне. Я слышал от стариков, друзей Гермогеныча.

— Если мы погибнем с тобой раньше срока, то нам конец, — Мурка ударила по забору лапой. — Я говорю тебе, надо прожить век, всё, что нам было отмерено. Я буду чуть старше, а ты моложе, но тоже дряхлый старик. И когда ты придёшь выть в последний раз, тебе укажут пустую поляну, которую мы с тобой разыщем.

— И что будет? — спросил Полкан.

Мурка сказала:

— Это всегда бывает по-разному. Может, к нам спустится луч, по которому мы пойдём наверх друг за дружкой… А может, если мы будем не в силах идти, за нами прилетит невидимая ладья. Но дома мы выйдем из неё такими же, как и улетали сюда, ещё не вполне взрослыми. И сами удивляться будем, что прожили уже чей-то век!

Полкан закрывает глаза и вспоминает необыкновенную, позабытую лёгкость — так было дома! На его планете никто не знает ни жары, ни холода. Воздух густой, в нём можно кувыркаться и плавать, если умеешь. И все малыши хотят скорей научиться! Мама, папа, учителя, друзья — всё шлют тебе тёплые волны, которые обтекают твои голые руки и ноги, и твои плавники, и щёки, и взъерошивают волосы. Ты качаешься в воздушных волнах, и здесь же все твои одноклассники, и необыкновенно красивая стажёрка, помощница учителя Эс-трам-1 машет плавниками смеётся, как не умеет смеяться больше никто. Каждое утро они собирались и играли все вместе, полгорода, чтобы получить друг от друга силы на весь день. Почему-то когда радость переходит от тебя к кому-то другому, её в тебе делается больше.

Кому здесь мог бы Полкан переслать по холодному разреженному воздуху радость, — думает он, и сразу вспоминает старика с часами. Должно быть, нужна старику чья-нибудь радость, своей собственной радости мало в нём. Полкану это не зря казалось с его собачьим чутьём. Сегодня ночью диспетчер велел ему приглядывать за Гермогенычем! А как приглядишь, как выполнишь задание, если окажется, что не жить ему, Полкану, теперь на базаре? Главное правило всех командировочных — следуй местным обычаям! А у собак на базаре первый закон: «Не тронь человека!» Люди дают тебе работу — сторожить территорию, и дают кров, от них тебе перепадает какая-никакая еда. Людей надо слушаться беспрекословно, иначе кто знает, что они захотят с тобой сделать?

Полкан и Мурка тихо выглядывают из-за забора. Старушки, видно, замёрзли, они споро собирают свой скарб — скоро уйдут. Мурка выбирается из укрытия первая, и тут же её подхватывают поперёк туловища и поднимают над снегом. Пахнет табаком, и она слышит голос сторожа дяди Миши:

— Всё мёрзнешь, Мурлыка? Айда ко мне греться!

Полкан идёт по базару. Редкие покупатели с опаской поглядывают на него.

— Это наш! — успокаивает чужаков Гермогеныч, — его у нас все знают!
У кресла стоит вчерашний высокий и тонкий человек, в последнее время он зачастил сюда. Полкан забирается в кресло. На прилавке расставлены шахматы, Гермогеныч и пришлый коллекционер дуют себе на руки. Сегодня не поиграешь, не покумекаешь как следует над доской.

— Ни в чём нуждаться не будешь, — говорит чужак Гермогенычу. — И всей работы — в шахматишки со мной сыграешь, и, конечно, — часы. Всё, что делаешь сейчас, так и будешь делать. Но, конечно, уже подо мной, с отчётом.

— Так здесь-то я сам по себе, — отвечает ему старик. — Ни перед кем не отчитываюсь.

— А никакого «здесь» скоро не будет, — не отстаёт чужак. — Дело уже решённое, сносим блошиный рынок. И земля, на которой стоишь, уже купленная.

Старик возражает:

— Слыхал я, что договорённости о продаже пока нет. Делят наверху эту землю, да не поделили ещё.

Полкан при слове «наверху» вскидывается, смотрит на небо. Неужто старик тоже ходил ночью выть, и сверху ему сказали, что делят для чего-то вот этот кусок земли, через который тянутся чёрные деревянные торговые ряды.

Чужой человек тяжело, давяще смотрит на Гермогеныча.

— Поглядим ещё, — медленно говорит старик. Может, и останется рынок стоять, как стоял.

— Не останется, — усмехается чужой. — Если кто не сговорчивый, здесь или в городской администрации, к тем умные люди другие придумали разные методы.

Он смахивает с доски шахматы и резко идёт к своей машине.
Проходит несколько дней, за которые Полкан опять не замечает ничего нового.

В разреженном воздухе Земли он спит глубоко и сладко. Ему спокойно под крыльцом старого павильона, и когда к нему долетают крики и резкий визг, он не сразу вспоминает, что он — на поселковом рынке, и он — собака. Он ударяется головой о доски крыльца, высовывает голову и видит, как другая собака с тонким, полным ужаса визгом катится кубарем между рядов, и ещё несколько собак, которые — не узнать отсюда — лежат там и здесь, и чьи-то лапы подёргиваются, а чьи-то подняты вверх или раскинуты странно, как у живых не бывает. К забору через площадку бегут люди. По ряду №8 во всю длину вытянут большой костёр, это целая огненная стена на ножках. Горят сарайчики по краю площадки, и домик сторожа полыхает. Оттуда выскакивает человек, у него огонь прыгает на спине и на животе. Человек судорожно бьёт себя по животу и валится в снег, выкатывается в нём.

«Эс-трам-1! — думает Полкан. — Мурка!»
Он несётся к домику, обегает огонь кругом — нет, нигде нет прохода, разве что сквозь костёр! Но он Полкан, он собака, его шерсть вспыхивает, и внутри делается невыносимо горько, лёгкие заполняет горечь. И когда он снова открывает глаза, вокруг очень светло, и это не свет огня, а свет зимнего дня и снега.

— Один остался, — говорит знакомый голос над ним.

И другие голоса ему отвечают:

— Так долго ли сторожей приманить, вон сколько их по посёлку бегает!

— И не спасли такие сторожа от поджигателей…

Опять первый голос повторяет:

— Один остался. Полкан-шахматист.

Гермогеныч гладит Полкана по холке.

— Я шахматист, и ты шахматист, — улыбается через силу. — Вот только кресло твоё сгорело.

Один глаз у старика слезится.

— И подружка твоя сгорела, — говорит он. — Которую гонял ты. Уж она донимает тебя, донимает — и ты не выдержишь, погонишь её к забору, да… Нету твоей подружки больше, понимаешь?

Полкан стоит на задних лапах, передними опершись на стол №3. Доски стола обгорели совсем немного. Продавцов мало, те, кто продолжает выходить со своим товаром, вполне умещаются в сохранившихся рядах. По ряду гуляет слух, что кого-то в городе за недавний поджог арестовали, что землю, на которой стоит базар, продавать не будут, что вместо сгоревших рядов отстроят новый павильон. Сегодня ночью Полкану выть, и он рассказывает обо всём диспетчеру. И тот не напоминает ему о том, что предупреждал — не надо Мурке ночевать в домике сторожа, а только говорит, что иногда наблюдатели гибнут в командировках, и что сегодня вся их планета погрузится в траур по Эс-трам-1. Полкану придётся отбывать вахту самому.

— Держись старика, — советует диспетчер.

Наутро, только становится светло, бульдозер сгребает то, что осталось от домика сторожа. Полкан едва не лезет под нож будьдозера — водитель устал отгонять его. На снегу целые горы того, чему названия уже нет, и среди обгоревших досок и какого-то скарба, превратившегося в золу, Полкан видит кусок ошейника! Искусственный материал, сделанный в будущем, сгорел не весь. Полкан прыгает вперёд и хватает обрывок зубами. Нет, ни за что он не расстанется с ним.

И тут же он охает: это вещь из будущего! Что стало с ней, осталась ли после пожара та сила, которая позволяет путешествовать во времени? «Но есть ещё мой ошейник!» — вспоминает Полкан.

Морозном воздух, даже такой разреженный, как на этой чужой планете, вкусно пахнет. В нём далеко разносятся звуки. Только отойдёшь от рычащего бульдозера — учуешь нежный серебряный перезвон. Это старушка снова принесла на базар шапочку, расшитую старинными монетами. Такие шапочки есть в музеях — хранилищах мёртвых вещей. В школе у Полкана были модели разных мест на отдалённых планетах, и он запомнил, как тяжело могут пахнуть мёртвые вещи в музеях. Если вещь пробыла в музее достаточно долго, она становится не годной для путешествий во времени. Ты, глядя на неё, можешь только представлять прошлые времена. Путешествовать в мыслях, и может, во сне. Но для старушки её свадебный наряд ещё жив. Полкан кидает обрывок Муркиного ошейника на снег у забора, мчится назад, выхватывает у старой женщины из рук её шапочку. Зубы скользят по металлу. За Полканом бегут, и бабушка причитает тонким голосом:

— Как же ты так! Собачка, как же ты так, у меня…

— Полкан, назад! Назад! Фу! — выкрикивает старик Гермогеныч.

«Вторую вещь надо! Вторую из прошлого!» — думает Полкан. Он выпускает из пасти шапочку, лапой подгребает к ней валявшийся на снегу кусок ошейника. Оборачивается, мельком видит, как старик на секунду приобнял старушку-торговку, что-то говорит ей, успокаивая.

«Это же половинка вещи из будущего! — думает с надеждой Полкан. — Одна только половинка маленького ошейника и шапочка, можно сказать, целый шлем из прошлого, вдруг они, если вместе, смогут сдвинуть время назад…» Но нет, Муркин ошейник сгорел и, видно, потерял силу! Старик приближается к Полкану, издали протягивает руки к серебряной шапочке.

— Полкан, отдай!

Из кармана у Гермогеныча торчит старая варежка! Полкан бежит к старику, в одно мгновение выхватывает варежку — и назад, кидает на шапочку варежку и валится сверху сам, стараясь коснуться ошейником сразу обеих старых вещей. Старик уже рядом и приседает с трудом и смотрит на него с укоризной, так что невыносимо глядеть на него и Полкан отворачивается. Теперь перед глазами глухой забор. И вдруг Полкан понимает, что видит забор с обратной стороны. Здесь он не покрашен, и зачем-то две доски прибиты крест-накрест.

Полкан оборачивается — да, вот они, гаражи! Мурка легко ударяет его лапой в нос, мяучит:

— Ты что застыл? Я говорю тебе: не вой больше в посёлке, там, где они спят!

И он не понимает смысла её слов. Какая разница, о чём она говорит! Он кидается к ней, сваливает с ног, вылизывает ей спинку, и лапы, и голову между ушами. Он то рычит, то скулит тонко-тонко, он себе не верит ещё, что Мурка — вот она. А Мурка отбивается:

— Пусти, что это на тебя нашло?

И спрашивает его сердито, понял он что-то или нет.

— Что — понял? — машинально говорит Полкан.

— Я же говорю, не вой, где люди! За тебя всегда боюсь!

Он быстро говорит:

— А ты не ходи ночевать в домик сторожа!

Она вопросительно глядит на него.

— Ты говорил уже… Но почему нельзя?

— Диспетчер всё видит лучше нас, он зря не станет советовать, — неопределённо отвечает Полкан.

Она тихо урчит:

— Сам бы он прилетел сюда в эти морозы… А дядь Миша, он добрый, он любит кошек, нет никакой опасности…

Полкан перебивает её, огрызается по-собачьи:

— Я скажу диспетчеру, что кое-кто не слушается его!

И спешит назад на базар. Позади слышится смешок:

— Жаловаться, что ли, станешь? На тебя не похоже!

И тут же она спохватывается:

— Стой! Надо поглядеть, ушли они или не ушли!

Он не сразу вспоминает, кто должен уйти. Вот и базарная площадь. Ему хочется поскорей увидеть, что всё на месте — и длинный ряд №8, и кресло старика Гермогеныча, и домик сторожа.

Гермогеныч хватает его за ошейник.

— Попался, озорник! Жалуются у нас на тебя!

Полкан снизу вверх вопросительно глядит на старика. А тот деланно грустно говорит:

— Видно, никуда не денешься, придётся забрать тебя к себе.

— На цепи такому место, только на цепи! — частит какая-то старушка.

И ещё одна, с серебряной шапочкой в руках, смотрит на Гермогеныча мягко, благодарно. Она не может отделаться от чувства, что с Гермогенычем связано для неё что-то хорошее. Где-то, вроде, он заступился за неё, где-то сказал доброе слово. Но когда, где — она вспомнить не может. «Память уже не та», — думает старушка.

Во дворе у Гермогеныча есть добротная, ни одной щели, конура. Прежняя её хозяйка умерла, и только запах чужой собаки, едва уловимый, чувствует Полкан. От ошейника его теперь тянется цепь, которая и до ворот не позволяет добежать. И в голове только одна мысль крутится весь вечер: как сможет он удрать обратно к Мурке? Базар — он рядом совсем, через дорогу, а до него не дойдёшь!

Во тьме Полкан слышит в соседних дворах, и там и здесь, глухое ворчание, а где-то сторожевой пёс заходится лаем, и другие собаки, незнакомые Полкану, этот лай подхватывают. В общем шуме кто-то маленький с опаской заглядывает в конуру, а потом шмыгает вовнутрь и тычется ему в бок, счастливо урчит:

— Ну, у тебя и тепло!

Она сворачивается в клубок, блаженно мурлычет, согреваясь, и тут же потягивается и начинает точить коготки о стенку будки. Совсем недавно ей было страшно, а теперь страх выходит из неё со смехом:

— Ой, не могу! Как я искала тебя — это что-то! Знаешь, меня эти, такие, как ты, ну вот чуть-чуть не съели!

— Чего смешного! — отвечает Полкан. И думает: «А говорят, что на Земле нельзя вернуться по времени назад. Но ведь можно, можно! Просто нам дома сказали, что нельзя, и никто не пробует!»

Сегодня ночью ему не надо выть. Ещё три дня до связи с диспетчером, до планового доклада. Но Полкан просыпается вдруг от яростного зова, который идёт как будто и не снаружи, а изнутри, из груди. Если не выбраться из будки под звёздное небо прямо сейчас, то Полкана просто разорвёт на части.

— Полкан, ты что, не вой, здесь же люди, — трогает его лапой Мурка. — Надо придумать, как освобождаться с этой цепи, когда у тебя сеансы связи.

— Сеансов больше не будет, — слышат они с неба голос. — Вы совершили одно из величайших преступлений, предусмотренных Кодексом наблюдателя. Эс-трам-1! — обращается диспетчер к Мурке. — Скажи мне, помнит ли твой ученик, что на отдалённых планетах, таких, как у вас, категорически запрещены передвижения во времени?

— Помнит, — испуганно сказала Мурка. — Конечно, помнит! А что?

— А то, — ответил диспетчер, что нам всей планетой пришлось посылать свои силы в дальний космос, на много тысячелетий назад — прямым ходом к вам на Землю, чтобы нейтрализовать последствия того, что кто-то на одно мгновение прижался своим ошейником к двум старым предметам одежды…

— Как — всей планетой? — охнул Полкан.

Он помнил с самого детства: мама с папой, а позже учителя просили его сесть, не шевелясь, и представлять гладкие, ровные солнечные лучи, которые всегда идут прямо, и никто не заставит их не то что повернуть обратно, но даже немного в сторону свернуть. И все, кто был с тобой рядом, тоже представляли эти лучи. А потом по «Общепланетным коммуникациям» объявляли, что порядок на дальней планете восстановлен, и все последствия, которые вызвал поступок очередного агента-наблюдателя, сведены к нулю. И тебе очень сильно хотелось спать.

Провинившихся наблюдателей каждый раз на всю планету называли по именам. Значит, и его назвали. Мама, папа и все, кто его знал, понятно, очень огорчились. И он даже не может объяснить им, что у него не было другого выхода!

— Страшно подумать, если бы они, там у вас, с этим их уровнем развития, стали бы путешествовать во времени! — говорит диспетчер. — К счастью, нам удаётся каждый раз, объединившись, вернуть время Земли к исходной точке, так, что местные жители ничего не замечают. Иначе бы все они давно сошли с ума, не понимая, в какой временной точке находятся, что с ними случилось раньше, а что позже. Совсем недавно временной сдвиг устроил твой одноклассник, стажёр Пры-У-6. Его инструктор даже не знал, что он задумал! Представь себе, дельфиний косяк попал в рыболовные сети, и он не захотел с этим смириться! Знаешь, что он сказал мне на дистанционном следствии? «Я не мог видеть, как гибнет мой народ!»

— И он… — растерянно начал Полкан.

— Ну да! — перебил диспетчер. — Конечно, он сдвинул время назад и поспешил увести стаю из опасного места!

Полкан вспомнил, что у Пры-У-6 всегда начинался жар после того, как они всей планетой исправляли результат чьей-то провинности. И, видно, у него были какие-то боли. Так что в младших классах он заранее начинал реветь, когда надо было сосредоточиться и представлять себе прямые лучи. Но всё-таки он садился и представлял себе их вместе со всеми. Только сидел он неправильно. Его пальцы точно сами собой вцеплялись в сидение стула, и весь он подавался вперёд. У Пры-У-6 были слабые мышцы и почти прозрачные плавники, и очень тонкая, длинная шея, которую ему было трудно держать прямо.

— А как же он… Как он сделал так? — глупо спросил Полкан, — У него, что, был тоже ошейник?

— Это у вас ошейники, а у него чип, — объяснил диспетчер. — Двуногие, по легенде, поймали его, а потом то ли выпустили, то ли сам с чипом в плавнике удрал. — А с вещами из прошлого у него, как и у вас, проблем не было. На дне моря можно встретить затонувшие корабли, в них разной старины видимо-не видимо.

Диспетчер вздохнул тяжело.

— Теперь он будет сколько угодно искать потерянные корабли. И водить свою стаю. Ему теперь больше никогда не видать ног! А вам, наоборот, — до конца жизни бегать на четырёх ногах.

— Нам? — растерялась Мурка. — А почему нам — на четырёх?

— Хороша инструкторша, — укоризненно протянул диспетчер. — Ты даже не заметила, Эс-Трам-1, что твой подопечный вернул тебя из будущего!

Мурка переспрашивает испуганно:

— Так мы, значит, были в будущем?

Диспетчер отвечает:

— Не старайся— не вспомнишь. Вам же объясняли: на Земле никто не может помнить будущее. У них совсем нет будущего. Оно появляется для них, только когда уже становится прошлым, — он снова вздыхает. — Мы и сами-то недавно научились передвигаться во времени. И ещё не знаем, что делать с этим умением. Мы — совсем молодая цивилизация. Что же тогда говорить о них…

— А знаете, я… — волнуясь, перебивает его Мурка. — Только не смейтесь, но мне кажется, что мы и в самом деле были в будущем. Выходит, это было будущее! Я помню, как было невообразимо больно, и страшно. И у меня громко, просто оглушительно трещала на спине шерсть.

Полкан при свете звёзд машинально глядит на её спинку. Говорит:

— Всё у тебя нормально с шерстью…

Почему, ну почему, он думал, что передвинул время незаметно, что никто, кроме базарных торговцев ничего не видел! Почему он не ждал этого разговора с диспетчером и совершенно не знает, что говорить? Ведь надо же что-то говорить перед наказанием, все, кто его знал, станут спрашивать друг друга, что он сказал напоследок! А что скажешь?

— Вам теперь до конца жизни носить шерсть, — объявляет диспетчер. -Эс-Трам-1, ты как инструктор должна знать, что эта провинность карается смертью. По закону вас ждёт отложенная смерть — она придёт после окончания вашего короткого земного века. Пры-У-6 до конца своей жизни будет плавать в море, — и в голосе диспетчера слышится горестная усмешка. — Он разделит судьбу со своим народом. А вы… Ну-ка, стажёр, проверим напоследок знания! Что ждёт вас?

Полкан только язык высунул и шумно дышит. Диспетчер отвечает себе сам:

— Вы станете теми, чей облик носите сейчас, и больше не будете никем.

Наутро старик выходит во двор и видит жмущихся друг к другу кошку и собаку.

— Надо же, — говорит он, — такой сегодня мороз, что они старую вражду забыли.

И спрашивает у Полкана:

— Это ведь твоя подружка, с базара, а? — будто ждёт ответа.

А потом говорит:

— Греете друг дружку, а оба закоченеете.

Освобождает Полкана с цепи, подхватывает на руки Мурку. Полкан вслед за стариком уходит в дом.

Первый раз он попал в жилище земного человека. В жилище пахнет пылью и старой одеждой. И ещё землёй. Полкан вдруг очень остро начал чуять запахи. На подоконнике стоит цветочный горшок. Из него торчат сухие ветки.

Когда не стало супруги, старик то забывал поливать цветы, то спохватывался и начинал поить их очень щедро, обильно, так, что подсохшие было стебельки гнили у корней. И он тогда выносил цветы из дома. Одно растение продержалось дольше остальных, но теперь оно высохло и почернело так, что поливать его стало не нужно. Но Гермогеныч никак не решался вынести последний цветок Таисии, и когда тот попадается ему на глаза, говорит неизвестно кому, точно оправдываясь:

— Пускай стоит. Есть не просит.

На столе старик расчищает место. У него приготовлены две щепочки — надо выстругать замену потерянным в снегу, под столом №8, пешкам. Старику хочется прийти на базар с полным комплектом шахмат, как ни в чём не бывало. Точно не сгребал все фигуры на снег тонкий, изящно одетый человек, который заранее знает всё, что будет. По крайней мере, он знает, кому достанется земля под чёрными и длинными базарными рядами.

Старик не пойдёт туда, пока не сможет опять, по обычаю, расставить шахматы. В сарае холодно работать. Лучше дома. Никто слова тебе не скажет из-за того, что ты здесь насорил. Кошка с собакой вдвоём лежат на коврике у двери, и полтора десятка часов тикают одновременно. У часов разные голоса, а время они показывают одинаковое, где-то восемь-семнадцать. И только одни карманные часы, очень старые, массивные, с цепью, забежали уже в который раз вперёд.

Гермогеныч не может видеть, если с часами что-то не так. Он отодвигает на край стола струганые дощечки, расстилает чистую клеёнку и осторожно вскрывает корпус часов. Внутри — всё, что привык он видеть в механических часах, и он не может понять, отчего зубчатые колёсики ему кажутся странными. Руки Гермогеныча всё делают привычно, по памяти. Но вот он закрывает часы, и они больше не идут. Он снова и снова проверяет, заведены ли? Может, он только хотел завести их, но позабыл? Потом в досаде перекладывает часы на тумбочку.

Собака вскидывается вдруг, встаёт на ноги и принимается скулить у двери. Старик выпускает её, и кошка шмыгает следом. Старик думает, что надо приготовить какое-никакое варево, говорит кому-то, в воздух:

— Себя забыл, а их не забудешь.

Идёт в кухню, потом возвращается, опять разбирает часы. Через какое-то время раздаётся шипение — вода в кастрюле закипела и залила огонь.

— Так-то на хозяйстве, — говорит сам себе старик, — так-то.

В дверь скребутся коготки, он открывает. Вместе пришли. «Дружные», — в который раз думает он. Снова зажигает плиту и обещает животным:

— А вот мы вместе. Бульончика.

Опять собирает часы, и даже не проверяет, идут ли они, — спешит снова на кухню.

На другое утро он медленно идёт к базару, думает:

«Я как на отдых иду. Да это и есть отдых. Дома-то — не сиди, хозяйствуй»

Его ряда №8 больше нет. И нескольких рядов ещё, и домика сторожа. И кресло Гермогеныча сгорело в хозяйственном сарайчике.

На длинном столе №3 он расставляет шахматы. Две фигурки отличаются от остальных, но всё равно не ошибёшься — это белые пешки.

Никто не подходит к старику играть. Кто-то из его товарищей сразу же повернул домой, только увидев сожжённые ряды. А кто-то боится подойти к нему, думая, что не не зря влиятельный человек оказался им, простым торговцем, недоволен. Вот и шахматы его сбросил в снег, две фигурки старик даже не нашёл. Мало ли что последует за этим первым наказанием? И кто знает, что будет, если большие люди подумают, что ты со строптивым стариком заодно.

По ряду гуляет слух, что за поджог кто-то арестован. Но надо это проверить, думает человек, который торгует чашками. В другое время он с удовольствием сыграл бы с Гермогенычем. Каждый раз приходится ждать очереди. А сегодня и покупателей-то нет. Наслышаны в городе, что рынок сгорел.

Постояв немного, старик собирается домой. И потом все его дни проходят дома, и он не считает их. Понятно, что морозы пришли надолго и весна не скоро. Однажды старик видит, что цветок на подоконнике как будто ещё не до конца усох, и на нём остаются листья — есть сморщенные, серые, и есть хотя и подвявшие, но ещё зелёные. Стебли под пальцами — упругие.

— Ожил, — говорит цветку Гермогеныч.

И Полкану кивает:

— Гляди — ожил. Ну, я теперь его не оставлю. Я теперь… — он задумывается, — в книжке прочитаю, как растить его. У Таисии была такая книжка.

Цветок на окне становится с каждым днём всё пышнее. Ветки, сухие с вечера, наутро наливаются влагой. Полкан, положив голову на лапы, глядит, как старик вилкой рыхлит землю в горшке. Собаке не понять, что делает Гермогеныч, но ясно одно — все его занятия полны высокого смысла, и Полкан будет всеми силами охранять спокойствие Гермогеныча, чтобы он мог делать что захочет.

Когда у забора тормозит машина и во дворе появляется незнакомец, Полкан летит к нему впереди старика, сам оглушая себя лаем. Кажется, лай и несёт его вперёд! Полкан сбивает чужака с ног, и блестящий предмет выпадает у того из руки, втыкается в снег.

Калитка противно визжит, и на Полкана сзади обрушивается неожиданный удар, в глаза течёт липкое.

Но просыпается он абсолютно здоровым — как не было ничего. В этот день он с ворчанием провожает по двору к дому гостя, старика , торговавшего чашками. Тот спрашивает у Гермогеныча:

— Здоров? А что на рынке тебя не видно?

И после ухода гостя Гермогеныч говорит своей собаке:

— Что я там, на рынке, не видел? Сгорел рынок, нет его.

Потом калитку приоткрывает старая женщина, и сразу её захлопывает, когда видит Полкана, и начинает стучать в забор и безнадёжно, тонким голосом, звать:

— Хозяин! Хозяин, а? Выйди, а то собака у тебя здесь!

Так что Полкану приходится забежать в дом и за штаны вытянуть Гермогеныча на крыльцо. Старая женщина, косясь на Полкана, входит в дом, и Полкан чувствует остатки её страха, даже когда в доме уже гудит стиральная машина и в кухне из кастрюли идёт никогда не слыханный им запах.

— Я сам всё могу, — оправдывается перед старушкой старик. — Просто интереса не было хозяйствовать.

И она тоже говорит, как будто извиняясь:

— А я смотрю, не стало вас на базаре, думаю — жив, нет.

Он отвечает:

— Да какая с того базара польза!

Она возражает ему:

— Уж не скажите! Тухью-то свою я всё же продала!

— Что продала? — переспрашивает старик.

— Девичий убор мой, с монетками. По нашему это — тухья, — объясняет старушка и отворачивается от старика, в стенку глядя, частит: — Очень полезно бывать у нас на базаре, очень полезно! В любой день ходи — никогда не знаешь, когда придёт твой покупатель!

Наутро старик просыпается в пыльной, неубранной комнате и не может понять, отчего ему хорошо. «Видно, Таисия снилась мне», — думает он. А как снилась, какой сон был, как ни старается, вспомнить не может.

В этот день он садится перебирать свои часы, каждым заглядывает в циферблат, как будто в лицо. Он не помнит, откуда у него какие часы. Где-то нашёл, обменял, купил дёшево, кто-то отдал ему ненужные. Каждый вечер он заводит их все, чтобы ни одни не остановились за ночь. Ему хорошо спится под их тиканье, оно сливается в один тонкий и нежный звук. А наутро он прикладывает к уху то одни часы, то другие, чтобы услышать их отдельные голоса. Со всеми часами, кажется, всё в порядке. И только с теми, которые и раньше доставляли ему беспокойство, с карманными тяжёлыми часами, снова что-то не так!

Он не сразу понимает, в чём дело. Стрелки движутся в обратную сторону! И он не может понять, возможно ли это. Верить ли глазам? Давно ли они идут так? Осторожно он открывает корпус часов, вглядывается в шестеренки. Потом касается их пинцетом — и вдруг одна шестерёнка выскакивает, катится по столу и падает на пол. Старик с трудом опускается на четвереньки. Под столом он не может ничего найти. Там очень пыльно. Ему вдруг бросается в глаза щель между досками.

— Как так? — потерянно говорит он Полкану. — Как так?

Ни одна деталь от других часов не подходит вот к этим, карманным. Они теперь остановились намертво. И Полкан, не понимает, чем огорчён старик, он только чувствует, как дом заполняется тяжестью, и не вздохнуть. Вечером Полкан садится у будки выть, и Мурка пристраивается рядом. Собаки в соседних дворах вторят Полкану, и он не сразу узнаёт голос, идущий с неба.

— Мы очень молодая цивилизация, — слышат собака с кошкой смутно знакомые слова. — Вы знаете, мы только недавно стали свободно перемещаться в пространстве и во времени! Мы только учимся пользоваться этим умением!

Полкан не сразу понимает, что с неба как будто оправдываются.

— Мы только разрабатываем наши законы! — говорит им диспетчер. — И всей планетой принимаем решения!

— Да, да! — кивают Полкан и Мурка, не понимая ещё, к чему клонит диспетчер.
Оба вспоминают вдруг, что знают о какой-то дальней планете, и что Полкан уже разговаривал по ночам с кем-то в неоглядной вышине.

— Планета решила простить вас, — объявляет диспетчер. — Вы снова станете наблюдателями! А после окончания вашего земного века вы вернётесь домой. И Пры-У-6 вернётся, когда закончится его жизнь дельфина. Как раз тогда состарится его инструктор — двуногий, живущий на берегу. Правда, это будет ещё нескоро. Оба они достаточно молоды по земным меркам. Да и вы ещё очень молоды. Вашего века вполне хватит на век старика. На то, что осталось ему от века.

Полкан и Мурка, ошеломлённые, сидят, прижавшись друг к другу. Обоим постепенно всё ярче вспоминается их дом, и город под куполом, и оба разом представляют своих родителей, обнимающих их возле Кабины Перемещений. Стоишь на четвереньках, мохнатый, на снегу, а чувствуешь мамины руки на своих голых плечах! И бесполезно было твердить: «Мам, на Землю — это же вроде как в спортивный лагерь! Все так ездят!»

Полкан мотает головой, чтобы стряхнуть оцепенение. О чём-то давно хотелось ему спросить диспетчера — и он вдруг вспоминает, о чём.

— Для чего мы с здесь с Эс-Трам-1? — кричит он в небо. — И для чего в море нужен Пры-У-6? Зачем нас отправляют на дальние планеты, если мы не можем никого накормить и обогреть, не можем никого спасти? Даже друг друга нам спасать запрещено!

— Вы копите наши общие знания про отдалённые уголки Вселенной. Что делать с новыми знаниями, Совет планеты определит позже. А пока он решил, что вы достойны вернуться домой. Планета отложила все свои дела и снова стала направлять на Землю лучи — так, чтобы время снова отвести обратно, к той самой точке, когда вы забыли, кто вы и откуда, и стали просто кошкой и собакой! Надеюсь, что и в этот раз никто на Земле не заметил ничего странного, даже ваш старик с часами.

Мурка не умеет выть на Луну, но она громко, хрипло мяукает, привлекая к себе внимание диспетчера.

— Вы сказали, что у Пры-У-6 инструктор — двуногий! — кричит она. — Значит, можно попасть на Землю и такими, да? Как люди? То-то я гляжу на старика и думаю: наверно, он тоже наблюдатель, как мы, но только мы не узнаём друг друга?

— Его слушаются часы! — подтверждает Полкан. — Я давно заметил. И ещё, я думаю, у нас он мог бы стать знаменитым игроком в фрр-фрр-семь-там-там-сто-четыре! Правда! Он просто непостижимо играет в здешние шахматы!

Он слышит, как диспетчер усмехается в неоглядной вышине:

— Инструктор у Пры-У-6 не похож на Гермогеныча. Он птица. А ваш старик — он просто человек с этой планеты. По отношению к нам, значит, из далёкого прошлого. Так бывает. Иногда люди рождаются не в своё время, и мы не знаем, чем это объяснить. Он бы вполне мог быть кем-то нас, но никто не расскажет ему об этом.

Диспетчер усмехается, как будто совсем невесело.

— Кошки с собаками по-человечьи не говорят. Ваша задача — копить наблюдения,  понятно?

Наутро старик решает, наконец, пойти на рынок. Полкана он ведёт с собой на поводке, Мурка бежит следом. Все вместе они видят чёрные ряды углей и обгорелых досок на снегу на месте ряда №8 и ещё нескольких рядов. Бульдозер сгребает то, что осталось от домика сторожа. По ряду №3 ползёт слух, что кто-то в городе арестован за поджог. Старик, торгующий чашками, твердит: «Надо бы всё проверить! Не опасно ли сюда выходить?», и Гермогенычу кажется, что он когда-то уже слышал его. Наверно, во сне.

Людей на рынке совсем мало. Гермогеныч видит старую женщину, держащую в замерзших руках шапочку, расшитую звонкими монетками.

Он чувствует, что с этой старушкой для него связано что-то необыкновенно хорошее. Вроде как появилась она перед ним однажды, когда он был в чёрной тоске, сказала доброе слово. И он глядит на неё, пытаясь вспомнить, какое это было слово и когда. У женщины и в молодости, видно, были узкие глаза, а сейчас они и вовсе стали как щёлочки. И из них на старика льётся мягкий свет.

— Глянь, Мурка, у неё глаза — как у наших людей, дома! Из них лучи идут! — тявкает Полкан.

И старушка спрашивает у старика:

— Ваша собачка не укусит?

Гермогеныч рад, что разговор завязался сам собой. Мотает головой, говорит:

— Это же Полкан, товарищ мой! Мне кажется иногда, что он всё понимает. Вроде как мы. И кошка тоже. Разве что вот не говорят.

Старушка улыбается ему. Она думает о том, что ей всё нравится в старике. И когда он глупости говорит — как маленький ребёнок — ей нравится тоже.

 

Внутри  что-то есть

 

Море людей, море снега, море разложенной на снегу, клеенках и одеялах рухляди. В одном месте, где кончается толпа, гусиная голова растет на высокой шее из туго набитого рюкзака.

— Додержали! – говорит кто-то сверху. — Старый, кто его купит теперь?

Мишка протискивается между взрослых. Теперь в его нос почти упирается серый клюв. Над клювом блестят маленькие живые глазки, и когда они видят Мишку, раздается долгое шипение.

— У меня красный комбинезон, — виновато говорит Мишка. — Ты боишься красного цвета? У меня просто нет другого комбинезона, вот этот – только один. Зато смотри – у меня зеленые рукавички. Как травка летом…

— Я замерзла, пошли! – мама тянет Мишку в сторону и дальше, сквозь толпу, вперед по бесконечному пригородному рынку. Сегодня им предстоит купить совсем недорого сапоги, не сношенные прошлой зимой каким-то мальчиком.

Мамин взгляд выхватывает из всего разложенного на снегу скарба то, что стоит примерить сыну, и отметает все лишнее. Как вдруг на пути у них оказывается человек, ростом не больше Мишки. Морщинистый, кругленький – старушка, а может быть, старичок, в чем-то непонятном, черном, длинном, и руки беззащитно сложены на животе. Внизу, перед человеком, на старом одеяле, потрепанные детские книжки, граненые стаканы и грубо сшитое толстое белье, какого не увидишь в магазинах. И чуть в стороне – грузовик. Машина с глазами-фарами. В кузове – снова глаза, и нос картошкой, и рот – похожий на рот этой старушки или старичка-торговца. Лицо нарисовано на чем-то желтом, бугристом. Это груз в кузове, куча песка. Только не рассыпается и блестит, и смотрит на тебя.

Маленький человечек, не зная, что маму остановило перед ним, поспешно садится на корточки и начинает разглаживать ладошками белье, надеясь придать ему более презентабельный вид. Наверно, это все же старушка, не старичок… Мама кивает на машину:

— Сколько стоит этот зверь?

— Пятьсот, — и не успевает карлик ответить, как мама, подхватив Мишку, уже спешит дальше через толпу. Конечно, думает она, торговец не так глуп, чтоб отдать свой товар за бесценок. В магазине было бы еще дороже. Но если сейчас она отдаст все триста пятьдесят за машину —  как они смогут купить сапоги? Маленький человечек смотрит им вслед. Как хочется ему оправдаться, снова заинтересовать дамочку с мальчиком!

— Там детали еще! – кричит человечек жалобно. – Крышка открывается, и там детали внутри!

Куча песка – заодно крышка. Под ней что-то есть. Но мама утаскивает тебя, и ты не рассмотришь. Наверно, у тебя никогда не будет этой игрушки. Ты будешь ее вспоминать. Под эти слова, которые какое-то время будут звучать у тебя внутри: «Там детали еще!» И вместе с машиной, заодно, ты долго еще будешь помнить морщинистого человечка, и сам не будешь знать, почему.

Наконец-то на Мишкиных ногах новые – не очень новые – сапоги. Мама прячет ботинки в сумку. Мишка тянет ее:

— Пошли к тому гусю, пожалуйста!

Гуся уже нет. На его месте в двух сумках ждут покупателей откормленные утки. Они совсем не смотрят на людей, тонкие шейки тянутся из сумок навстречу друг другу, и утки, похоже, что-то друг другу говорят. Потом одна, не переставая крякать, начинает водить клювом по шее другой. Целует она ее так, что ли? Хочет успокоить и сказать, что все будет хорошо? Хотя ясно всем, что все у них будет плохо и продадут их, скорее всего, на суп. Интересно, как можно успокоить кого-нибудь, кто знает, что все обязательно будет плохо?

— Мама, как странно, — говорит Мишка вечером.

— Что странно? – не сразу, очнувшись от каких-то своих мыслей, отвечает мама.

— Все это, — он разводит руками вокруг себя. – Иногда просто живешь, и все, а иногда становится так странно. Я есть, и я вижу тебя. Ты ходишь, тарелки моешь. Ты есть, и это все есть. Небо, звери. Я не знаю, как про это сказать…

Мама уже опять в своем мире. Она машинально трет тарелку и не отвечает Мишке. Тогда он закрывает глаза. Он не  спит, но он ясно видит маленького круглого человечка. Карлик с блошиного рынка протягивает ему руку. Мишка знает – сейчас они пойдут к той, глазастой машине. И он увидит, что у нее внутри.

 

Старуха Звездопадова

 

Всюду висели афиши: «Скоро! Соревнования спортивных семей!»

Завуч поймала Алика в коридоре, руку подставила так, чтоб он налетел на неё. Спросила:

— Ваша семья участвует в соревнованиях?

— Н-нет, я не знаю точно, — ответил Алик.

— Как так? —  укорила его завуч. — Я сама видела, что твоя мама занимается спортом!

— Не занимается она, —  вдруг испугался Алик. — Она только танцует босиком. Это, когда…

Он хотел сказать «когда никто не видит» и запнулся. Мама танцует, только когда они дома  одни. А если папа в это время возвращается с работы, она приглушает музыку и говорит чуть виновато:

— Мы тут немного разминались…

Значит, она хочет, чтобы про танцы никто знал. Только он, Алик, Машка, Ванька и маленькая Мила. Потому что они танцуют вместе с мамой, и тоже кружатся, и прыгают, вскидывая ноги — даже Милка пытается кружиться. Если бы кто-нибудь увидел их — наверняка, стал бы смеяться.

Правда, один раз мама сама сказала, что танцует — совсем чужой старухе. Они впятером шли через базар, и вдруг маму окликнули:

— Женщина, купите себе пуанты!

Старуха была почерневшая, жилистая, с огромным носом. Волосы туго стянуты назад. А перед старухой на прилавке лежали непонятно какие вещи, цветные лоскутки, ленты, метёлки из травы, стояли пузырьки с коричневой, зелёной, чёрной жидкостью, и ещё много, много всего. Старые игрушки там, точно, были! Алик запомнил дудку с трещиной во всю длину. Он ещё удивился: «Кто купит такую, сломанную?»

В руках старуха держала по тряпочному тапку с завязками, и для чего-то — с  квадратными толстыми носами. Завязки болтались на ветру.

— Я не танцую, — сказала мама старухе.

А та ответила:

— У вас четверо детей, и вы не танцуете? Будь у меня четыре такие оглоеда, уж я бы каждый день перед ними танцевала!

Мама стала оправдываться:

— Нет, я танцую, конечно… Когда никто не видит… И я босиком! А эти, пуанты, они будут мне велики.

— Сорок второй размер, — гордо ответила торговка и с силой потопала на месте, за прилавком. — Большая нога — значит, на земле крепче стоишь!

Мама неловко улыбнулась, не зная, что сказать. И следом улыбнулись все они — Алик, Маша, Ванька и Милка. И дальше пошли вдоль ряда. А старуха им вдогонку кричит:

— У меня ещё есть размеры!

Мама через плечо бросает ей:

— Спасибо!

Старуха им опять:

— Ну тогда музыку, чтоб танцевать, купите!

Алик оглянулся, а она размахивает своей треснутой дудкой.

Мама приобняла Алика на ходу, спросила сердито непонятно у кого:

— Зачем я только стала говорить ей, что я танцую?

И на него должно быть, мама сейчас бы рассердилась. Зачем он стал рассказывать, что она танцует?

Он улыбнулся завучу неловко, сказал:

— Так я пойду? Мне к Маше, в первый А, нужно, — и шмыгнул на лестницу.

В спину раздалось:

— Надо участвовать!

К Машке он каждый день заходил поглядеть, всё ли в порядке. А тут вдруг прямо к нему идёт Машкина учительница. Он думал, сестру сейчас ругать будут. А учительница спрашивает у него:

— Мама с папой слышали уже? Будут соревнования спортивных семей!

Алик не успел удивиться, что ему за перемену второй раз про эти семьи говорят. А Машкина учительница уже объявляет им с Машкой:

— Ваш папа просто не может не участвовать! До сих пор помню, как в третьем классе он взял кубок!

И завуч тут как тут. Видно, за Аликом следом шла.

— А мама, — говорит, — у них скачет со скакалкой, как козочка, чуть ли не каждый день! Я всё гляжу в окно…

Алик морщится. Мама — как козочка!. А Машка объясняет:

— Это  потому, что у папы бессонница — чуть ли не каждый день!

И тоже спотыкается. Вдруг про бессонницу не надо говорить?

Папа уходит утром на работу, мама наливает ему чай молча — она объясняла им: бывают такие часы, когда  с человеком ни о чём не надо разговаривать. В эти часы кругом должно быть тихо, тихо. Зато вечером она пробует с папой заговорить, спрашивает, как у него день прошёл. И  папа в ответ ей что-то непонятное мычит. Она тогда спрашивает:  «А ты сегодня ночью спал хоть немного?» — хотя все и так видят, что не спал. Мама начинает оправдываться перед ним:

— Но Милка же сегодня за всю ночь не просыпалась!

И он тоже оправдывается:

— Да мне не Милка спать не даёт, я сам себе не даю. Я говорю себе: «Восемь часов у тебя на сон — как раз норма для человека! Давай быстрей засыпай!». Но если тебе надо что-то сделать побыстрее, то спать не получается. Потом я смотрю на часы и говорю себе: «Вот, семь часов спать осталось. Ещё можно выспаться, если прямо сейчас уснуть! Спи поскорей!» Но снова не засыпается. И я лежу в темноте, стараюсь вас не разбудить, а после говорю себе: «Всего-то четыре часа у тебя, успей поспать!». Но всё равно не успеваю.

Мама тогда одевает Милку и Ваню, и Алику с Машкой велит самим собираться на улицу – чтоб дома стало совсем тихо и папа мог прямо сейчас поспать. Чтобы у него много часов было на сон.

Мама кладёт в рюкзак бутылочку с кефиром для Милки, а скакалки, свёрнутые, уже лежат на дне. А мяч кто-нибудь в руках несёт.

На улице вокруг них много окон. И где-то, значит, среди них есть завучевы окна.

Когда они впятером, вспотевшие, возвращаются домой, мама велит Алику в носках зайти в родительскую спальню, где стоит Милкина кроватка, и тихо-тихо принести на кухню одеяло. «Укутаю её, — говорит, пусть в кухне засыпает, а с вами мы тихонько поиграем в игру».

Алик только заходит в комнату, а папа раз — и под одеяло с головой. Книжка с кровати на пол упала, громко. Алик нагнулся поднять, а папа высовывается из-под одеяла и просит шепотом: «Маме не говори, что я не сплю».

Думал Алик потом, думал, как папа может совсем не спать. Однажды попробовал тоже, лежит и думает: «Я как папа — не сплю», — и оказалось, что уже в школу надо, а как уснул, он  не заметил.

Можно в школе рассказывать, что папа не спит, или нельзя, им никто не говорил. Но завуч и не стала их расспрашивать про папину бессонницу.

— Я, — говорит, — пойду звонить вашим родителям. Кто же ещё у нас — лучшая спортивная семья?

Алик не ожидал, сколько в городе спортивных семей. Целый стадион! Некоторые родители выглядели как бабушки с дедушками, а некоторые сами были как старшеклассники. Все искали в толпе знакомых, чтоб обниматься с ними, пока человек с громкоговорителем не приказал строиться и равняться на флаг.

Стадион был новый, трибуны желтели и краснели пластмассовыми сидениями,  футбольное поле ярко зеленело.  За полем — было видно, что хотели сделать что-то ещё, но пока там был пустырь, тоже зеленый-презелёный.

На трибунах почти не было людей, потому что все, кто пришёл, хотели бегать, поднимать гири, прыгать со скакалкой. Только две-три старых бабушки сидели там. Папа зевал у Алика над головой, как будто у него уже кончилась бессонница. Но когда надо было бежать экстафету, он так рванул вперёд, что потом уже было неважно, что он, Алик, пробежал так себе, а Машка вообще растянулась на дорожке и потом шла, припадая на правую ногу, хотя он ей орал «Беги! Беги!». А мама рядом кричала, что было сил:

— Маша! Маша, ты молодец! Умничка!

С трибуны тоже кто-то отчаянно, хрипло кричал кому-то:

— Жми! Жми! Давай!

А когда можно стало дотянуться до палочки в Машкиной руке, мама выхватила её у Машки и Алик не понял, как она в один миг так далеко оказалась, и охнул: «Мам…» — а она уже на другом конце дорожки, там её Ванька ждал. С трибун свистели — чья-то бабуля, оказалось, может свистеть, она старалась подбодрить своих. По Ваньке было видно, что он боялся растянуться, как сестра, его все обгоняли. Но папа уже заранее спас положение,  Ванька мог бежать как угодно.

И гири папа поднял много раз, и приседал он дольше всех пап! Все папы были раздеты по пояс, потные, пар от них шёл. Папа сказал маме:

— Надо передохнуть.

За футбольным полем был пригорок. Папа спрятался за ним и лёг в траве. Маму позвали отжиматься от скамейки. Алик, Маша, Ваня и Милка пошли за маму болеть. Потом сразу надо было прыгать в длину — судья за всеми следил и складывал результаты на калькуляторе. Победит та семья, у которой мама, папа и все дети вместе прыгнут дальше.

Мама пошла папу звать — и сразу же прибежала одна.

— Сами попрыгаем, — говорит им, — а папа пусть отдыхает!

И результат у них был меньше, конечно, чем у тех, кто прыгал с папой. А потом всех позвали играть в дартс, стали кидать дротики, и Алик не ожидал, что наберёт столько очков! Оказывается, он два раза попал туда, где результаты утраиваются, а потом туда же попала мама, и судья сказал:

— Новичкам везёт.

А потом спросил:

— А где ваш папа?

Мама растерялась:

— Он… Это, не может… Мы без него, нам так посчитайте результат…

Но судья сказал:

— Здесь соревнования семей! Вы должны были прийти в полном составе. Только у кого один родитель, тем можно с одним. Или если вы можете справку предоставить, что кто-то отсутствует по уважительной причине.

— А прыжки нам без справки записали! — начала мама.

Тогда судья по дартсу им говорит:

— Сейчас пойду к судье по прыжкам, разберусь с ним.

И ушёл.

— Ну вот, — говорит мама. — Зря я сказала про прыжки. Теперь нам и прыжки не засчитают.

Все огорчились. Ванька спрашивает:

— Что делать теперь?

А мама говорит:

— Ты б лучше спросил, как там наш папа.

Пошли они за пригорок, а там на лужайке — народа! Две девчонки, сидя на траве, пьют лимонад. Чей-то чужой папа устроил разминку — приседает то на одну ногу, то на другую. Чья-то мама, с виду как старшеклассница, поит свою малявку кефиром из бутылочки. А их папа в траве лежит, на правом боку и обе ладони — под щекой, как учат в детском саду. Лицо румяное, дышит медленно, глубоко. Со стадиона музыка летит, крики — ему хоть бы что. А мимо по тропинке от трибун идёт худая-прехудая старуха с большим баулом. Остановилась возле них и говорит маме:

— Здравствуйте, женщина!  Вы тут со всеми оглоедами? Я-то гляжу — на базаре сегодня мало покупателей. А все, оказывается, вот где, на стадионе!

Мама отвечает:

— Не шумите, пожалуйста. Видите, человек спит.

Старуха в ответ ей спрашивает:

— Ночью не спал, что ли? Может быть, скажешь, что у него бессонница?

Маме не хочется вести пустые разговоры. Старуха допытывается:

— Ну, что молчишь? Хочешь, я вылечу его бессонницу?

— Как так — вылечите? — не понимает мама.

Старуха говорит:

— Волшебную травку дам, будешь чай заваривать. Волшебные слова скажу. И просто всей душой пожелаю здоровья. Моя душа-то сколько лет уж в одиночестве живёт, не тратится ни на кого, в ней силы накопилось много.

Мама говорит с сомнением:

— Ну, если хотите, пожелайте.

— А ты, — отвечает старуха, — ты за это у меня купишь…

— Пуанты? — спрашивает мама.

— Нет, — отмахнулась старуха. — Я помню, что танцуешь ты босиком. Музыку ты у меня купишь! Вот, продам я тебе сонную музыку. Хочешь — сонный баян продам?

— Это как? — спросила мама.

И Алик тоже спросил:

— Разве сонные баяны бывают?

Старуха строго на него поглядела, говорит:

— Негоже перебивать, когда старшие разговаривают. Разве тебя не учили?

И перевела взгляд на маму.

А мама ей сказала:

— Извините. Если нам что-нибудь надо будет, мы купим в магазине. Мы сами решим, что покупать.

И отвернулась.

Старуха снова встала перед ней и говорит:

— Женщина, вы, может, не узнали меня? Я Линда Звездопадова.

— Э… Очень приятно, — сказала мама.

И Алик закивал тоже:

— Очень приятно…

— Я Линда Звездопадова! — снова сказала им старуха. — Когда-то каждый человек в городе слышал моё имя. Я танцевала в нашем театре, когда он ещё не был похожим на театр и злые языки называли его сараем. А когда на высоком берегу построили новый театр, в него пришли новые балерины. Что было делать мне? Я стала учить танцам детей. И кстати, — вдруг встрепенулась она, — у меня остались с тех пор пуанты. Разных размеров. Вот на них есть, — она кивнула на Машку и Ваньку. — Не нужны?

— Н-нет, я уже говорила вам, — сказала мама.

— Значит, найдётся, что вам нужно! – не отставала Линда Звездопадова. – У меня — и чудесные дудки, и трещотки. Я в старой школе работала, знаете школу на горке? Длинная школа была, в один этаж…

Мама сказала:

— Н-нет. Её снесли давно. Мы с мужем уже в новой школе учились.

— Новая школа хороша! — закивала старуха. — Три этажа, большие окна, и чего в ней только не устроили! По-моему, у вас целых три спортивных зала? — повернулась она к Алику, и тот кивнул.

— И в крайнем левом зале так удобно заниматься танцами, — воскликнула старуха. — Одна стена в нём — сплошные зеркала…

Мама тоже кивнула. А Линда Звездопадова продолжала:

— А какие сейчас учителя танцев! Сами специально обученные, чтобы учить детей! Что оставалось делать мне? Конечно, я отправилась на рынок!

И она усмехнулась:

— Я, Линда Звездопадова, на земле крепко стою! Веришь ли ты, у меня никогда не кончится товар. Все старые знакомые несут мне своё добро. Ненужным оно стало, на сцену никто больше не выходит. Так, может, говорят, мол, ты, Линдочка, с выгодой продашь? Я свой товар весь и не перечислю. Но музыка сонная у меня есть, точно. И сонный баян, и сонная труба, и сонная дудочка…

Она загибала длинные, костлявые пальцы, и вдруг хитро глянула на маму:

— Слушай, а может, всё-таки пуанты купишь? У меня  найдутся на всех этих оглоедов.

И кивнула на Алика, Машку и Ваньку.

Никому не нравилось слово «оглоеды». И всем хотелось, чтобы она скорей ушла. А старуха как поднимет над папой руки — рукава по ветру взметнулись, будто крылья — и объявляет:

— С этого дня спать будет, как младенец!

Мама ей строго говорит:

— Не машите, пожалуйста, руками над нашим папой. Идите лучше за спортсменов болеть.

Тут как раз всех созывают через скакалку прыгать.

Мама как будто забыла, что им за дартс не засчитали результат, и говорит:

— Ну, побежали.

И старуха с ними пошла на своих больших ногах.

Соревновались, какая семья дольше пропрыгает. Несколько помощников судей глядели, чтобы если кто хоть разок запнётся, снова не начинал, а честно уходил с площадки на траву.

Милка, понятно, сразу же запнулась, и другие малявки тоже, и Алик пропрыгал только чуть-чуть больше Вани. Ему удивительно было, как люди могут так долго не запинаться. Машка, например, а ведь она его младше на три года! Нога у неё, оказывается, прошла, и Машка забыла о ней. Вот как у неё получается — и на одной ножке, и сразу на двух, и попеременно, будто бежишь на месте.

Но вот и Машка в скакалке запуталась. Из их семьи только мама прыгает. А с ней на площадке всего-то семь человек, нет, уже шесть. Две девочки, пившие возле папы лимонад, а все остальные взрослые. Но вот и одна девочка запнулась, и вторая тоже выходит за ней, отдувается, тяжело дышит.

Вот уже… вот только два человека, мама и чей-то папа, остались. Мама прыгает так, точно её никто не видит, точно танцует. И быстро — раз-раз-раз, и потом с отскоком — раз через скакалку и раз без скакалки, пока тонкая дуга пролетает над головой.

— Хороша! — тянет у Алика над ухом старуха. — Ой, хороша…

А чужой папа всё время прыгает одинаково. Он плотный, невысокий, и он похож на мяч. Прыгает не так, чтоб очень быстро, но и не сказать, что медленно. Всё время на двух ногах и без отскока. Скакалка у него двигается размеренно, и кажется, что его завели ключиком или батарейки включили — и он так и будет подпрыгивать — тюк-тюк — пока заряд не кончится. А батарейки хорошие, их надолго хватит… Это мама — живая, она дышит тяжело. И старуха за спиной у Алика тоже шумно дышит, и охает. Алик хотел от неё вперёд протиснуться, а перед ним Машка с Ванькой стоят, а дальше уже площадка начинается. Он в сторону шагнул, и сразу большая девчонка ему говорит:

— Нельзя не толкаться?

И встала так, что маму стало не видно. Он на своё старое место. А мама — раз! — не вовремя подпрыгнула, скакалка её хлестнула по ногам. Мама остановилась. К ней уже судья бежит, мама отдала ему скакалку, а сама только сошла с дорожки — и легла в траву, лицом вниз. Дышит громко. Алик, Машка, Ванька и Милка окружили её, хлопают по спине.

— Мама, мама! — зовут.

Она в ответ:

— Ну, сейчас, — подождите. — Сейчас встану!

Человек на батарейках тоже прыгать перестал. С кем ему теперь  соревноваться? Встал над мамой и говорит ей сверху вниз:

— Женщина, вы меня чуть было не уморили…

Мама не хочет отвечать ему. А он говорит:

— Давайте руки друг другу пожмём.

И судья тут же:

— Пожмите руки, — говорит, — пожмите руки.

Тут всем велят опять строиться и начинают давать призы. Призов много, все в красивых больших коробках — кому микроволновка, кому чайник, а кому утюг. Ну и всякая мелочёвка вроде фломастеров. Люди выходят и выходят за призами, а им хлопают и свистят. Ванька тянет маму за шорты, канючит:

— Мам, а когда мы? Когда мы пойдём?

Мама отмахивается от него:

— Нам не достанется призов, мы же без папы, — и дальше хлопает кому-то, машет рукой.

И тут объявляют их фамилию. Оказывается, они заняли второе место в эстафете — когда папа всех быстрее пробежал, и первое место в приседаниях — когда папа ещё спать не пошёл на пустыре, — и второе место за скакалку им тоже засчитали. И полагается за всё это сразу и утюг, и чайник. У них уже были дома утюг и чайник. Но всё равно получилось очень красиво — маме под музыку дали сразу две коробки. Милка вслед за мамой вышла за призами. И Алику тоже пришлось выбежать, чтобы помочь нести коробки. Потом они ещё похлопали другим и пошли к папе.

Он проснулся и сел в траве. Спрашивает:

— Что меня раньше не разбудили?

Мама отвечает:

— Да не было больше ничего интересного. Через скакалку прыгать — ты  не очень.

— Не, это я не очень, — согласился папа.

Взял в каждую руку по коробке, и все домой пошли. Алик боялся, что к ним опять привяжется старуха. Но, оказалось, её на стадионе уже нет — как не было.

Наутро, в воскресенье, все уже проснулись — мама, Алик, Машка, Ванька и Милка, — один папа спит. Они позавтракали, тут папа, сонный, в кухню входит.

— Эх, я и спал, — говорит. — Двенадцать часов проспал!

Алик думает: «Значит, старуха вылечила папу?».

И мама тоже смотрит на папу удивлённо:

— Выходит, у тебя прошла бессонница?

Папа говорит:

— Получается — прошла. Я вечером себе сказал: подумаешь, сразу не засну. Завтра выходной, хоть до скольки спать можно. И не успел так подумать, как уснул.

После завтрака папа решил немного прогуляться. Он стал одевать Милку, а Ване велел одеться самому. Папа всегда гулял с Милкой и Ваней. Или с Машей и Аликом. Или, например, с Машей и Милкой. Он говорил, что это мама герой, она сразу со всеми может гулять, а он – только с двоими, по очереди.

Алик с Машей дома играли в настольную игру с пингвинами, пока мама варила борщ, и все вместе мыли тарелки, и подметали пол, и, наконец, мама села тоже поиграть с ними, как вдруг в подъезде раздались громкие звуки:

— Ту-ту! Ту-ту! Тууу!

И сразу появились папа и Ванька с Милкой. Ванька, надувая щёки, дудел в дудку. Дудка была старая, с трещиной во всю длину. Папа, перекрикивая дудку, говорил маме:

— Ты только посмотри! Представляешь, какое совпадение?

Мама подбежала к Ваньке и выхватила дудку.

— Её надо помыть! И протереть спиртом! Да он ведь уже в неё дудел!

И накинулась на папу:

— Зачем вы принесли эту чужую рухлядь? Мало у нас своей рухляди?

— Ты не поняла! — отвечает папа. — Там такая старушка… Бывшая балерина! И она, представляешь, тебя знает! Она за тебя вчера болела, пока я спал, — папа рассказывал чуть виновато. — Говорит, ты так скакала, что ей плохо стало, точно сама через скакалку прыгала. Врачи её спасали, представляешь? Хотели в больнице оставить, а она ушла…

Папа доставал из пакета какие-то сухие метёлки.

— Вот, она говорит, что это лечебная трава. Знает, представь, что у меня бессонница…

— Сколько она взяла с вас? — спрашивает мама.

Папа отвечает тихо, мама кивает на дудку и метёлки:

— Вот за это?

Папа уже и сам растерян:

— Заговорила она меня, сам не заметил, как поверил всему. Говорит, вот это — сонная дудка. Если подудеть, спать будешь, как младенец.

Ванька на ночь и впрямь взялся дудеть — как только мама велела всем ложиться.

— Завтра понедельник, — говорит, —  вставать всем рано.

И осеклась – вдруг папа снова не заснёт, раз надо успеть выспаться.

И Ванька тут как задудит! Всё вздрогнули. Ванька объявляет:

— Сонная дудка! Все будут спать как младенцы!

И снова: Ту-у! Ту-у! Ту-у!

Соседи стали стучать им по трубе отопления. И мама забрала у Ваньки дудку. Но папа всё равно сразу уснул.

И потом он спал, как все спят, ещё две ночи, но в четверг опять не мог заснуть, и потом ещё раз — под воскресенье. Хотя и говорил себе: «Можно не торопиться засыпать, завтра буду спать хоть до обеда». Но бессонница стала приходить к нему всё реже, реже, и уже бывало, что он спал по ночам целый месяц, и даже не вспоминал о том, что когда-то не мог заснуть.

Однажды, когда Алик шёл через базар с папой и Ваней, их окликнула старуха Линда Звездопадова. Она спросила у папы, как он спит. Папа ответил:

— Спасибо, я не жалуюсь!

И они втроём заспешили мимо, потому что мама велела им ничего больше у старухи не покупать. А если станешь с ней говорить, сам не заметишь — купишь что-нибудь ненужное.

Старуха что-то кричала им вслед, а что — Алик не расслышал.

В сентябре завуч опять велела участвовать в соревнованиях. И папа теперь тоже прыгал вместе с ними и играл в дартс, и они снова получили чайник, и много фломастеров. На трибунах там и здесь, редко, сидели зрители. Алик узнал Линду Звездопадову, она помахала ему с высоты, но спускаться не стала.

И потом, когда он шёл с мамой или папой по базару, он искал глазами старуху и тянул взрослых в сторону от её прилавка, чтоб не отвечать на старухины вопросы и чтобы она не стала кричать в спины.

Но вскоре она куда-то исчезла с базара — будто её и не было.

 

Рассказ про волка

 

Старик позвонил к соседке, открыл восьмилетний Павлик, сказал:

— А мамы нет дома, Игнатий Иванович.

Старик улыбнулся:

— Я, скорее, к тебе. Возьми, прочитай это.

Он протянул Павлику несколько испечатанных листов. Буквы на них были маленькими и бледными, а кое-где они были только продавлены в бумаге.

Павлик знал, что Игнатий Иванович печатает на машинке. Это она каждый день стучит за стеной — то непрерывно, будто сыплется что-то мелкое, падает и никак не закончится, то вдруг короткими очередями — «Так-так! Так-так! Так-так-так-так!»

Мама уговаривала соседа купить компьютер. Она говорила старику: «Вы больше платите другим за перепечатку своих историй!». Но он отнекивался, вздыхал, что компьютер ему уже не освоить. И робко спрашивал у мамы:

— Вы не помогли мне перепечатать? Я только что написал новую повесть…

Мама отвечала:

— Знаете, я ведь работаю целый день! И вечером — тоже печатать?

— Я заплатил бы вам, — неуверенно предлагал Игнатий Иванович.

Мама морщилась:

— Мы же с вами друзья. Какие деньги я могу запросить с вас?

И он улыбался:

— Тогда без денег, по-дружески.

Мама отвечала:

— Я же говорю вам, что не так и не так.

И когда он уходил, хмыкала:

— Много таких друзей, которым бы только на шею сесть и проехаться!

Но старик, видно, не терял надежду, что мама станет помогать ему. Он заходил чуть ли не каждый вечер и исподволь начинал рассказывать, что он написал ещё. Павлик привык, что все люди в его историях жили или в самом лесу, или совсем рядом с лесом.

— Михалыч — это лесник, — говорил Игнатий Иванович. — И он в толк не берёт как это браконьерствовать можно, птиц-зверей убивать, вот вроде как Захарий Кузьмич из ближней деревни. Тому своя выгода всё заслоняет, так и глядит сквозь неё, по-другому не может. А Михалыч — он святой человек, ему все зайцы, все медведи в лесу — вот как тебе товарищи, — Игнатий Иванович кивал Павлику, уточнял:

— Товарищи-то у тебя есть? В классе не обижают тебя?

Мама настораживалась:

— Это с чего его должны обижать?

— Чувствительный мальчик, — объяснял старик, — это сразу же понял я. Такой он у вас деликатный, тихий.

И говорил Павлику:

— Ты, если тебя дети донимать станут, мне скажи. Я могу прийти, побеседовать с ними про то, что и звери хорошее отношение понимают. Мы все — часть природы, живые, к чему обижать друг друга…

Мама осторожно спрашивает:

— Вы, верно, долго жили в лесу?

— До пятнадцати лет в лесу жил, — подтверждал он. — Вы, может, читали в моих книгах, что папа у меня был лесник. Мы жили всей семьёй на лесном кордоне, сколько я помню себя и до пятнадцати лет, а это уже юноша, — улыбался он. — Всё детство прошло в лесу…

Мама говорит ему:

— А потом что?

Старик переспрашивает:

— Что — потом?

Мама говорит:

— После пятнадцати лет.

Старик отвечает:

— В район поехал, в училище поступить, надо было дальше учиться, чтобы родителям помогать. Так-то я в деревенскую школу ходил, семь километров туда, семь назад. Только в большие морозы оставался ночевать у товарищей…

Мама спрашивает:

— А после, значит, поехали на лесника учиться?

Старик отвечает уже с лёгкой досадой, как будто ему вдруг разговор надоел:

— На токаря, в городское училище я поехал. Там койку давали в общежитии, и работали мы, ребята, с первого курса на фабрике. На ноги свои становились. А в тридцать два года я учился заочно в университете, и тут понял, что могу писать книги. Читать-то всегда я любил. И тут вдруг — сам. Про это я рассказываю в предисловии вон к той книжке — кивает он в стороны книжной полки.

И мама скажет потом:

— Углядел.

У Павлика с мамой дома стоят две книжки с фамилией соседа-старика на обложках. Обе обложки истрёпанные, с обломанными, мохрастыми уголками. И внутри у страниц загнутые уголки, бумага мягкая, серо-жёлтая. Перелистнёшь её слишком поспешно — и сразу треск, и кусочек у тебя в руках остаётся. Мама говорит Павлику: «Поставь-ка на место, пока совсем не изорвал».

Она читала эти книжки, когда была маленькой. И у неё брали их одноклассники, поэтому книги стали такими старыми. Мама говорит, что раньше книг было мало, и их часто печатали на серой бумаге, без картинок, даже для детей. Сейчас-то кто станет станет читать такие? Павлик открыл одну из любопытства, когда мамы не было, — а там про слепую лошадь. Вроде, жила она в деревне около леса — а где ещё она могла жить, если про неё Игнатий Иванович написал? Взрослые хотели что-нибудь сделать с ней, потому что от неё не было пользы, а дети защищали её и сами кормили и ухаживали за ней.

Павлик не был в деревне, и лошадь он видел только на площади в праздник. Он даже катался в повозке, когда ещё не ходил в школу. Ему разрешили дать лошади хлеба с солью, и было страшно, хотя она только губами дотронулась до его пальцев, не укусила. И он жалел теперь, что так сильно боялся — и не поглядел, какие у неё глаза. Вот совсем он её глаз не помнил.

А у той, в книжке, глаза были грустные, и не сразу можно было понять, что она ими не видит. Маленькая лошадка на площади, должно быть, видит, куда тянуть повозку с детьми, но отчего-то ее стало жаль заодно с той, из книжки. Павлику хотелось ещё раз увидеть городскую лошадку, поглядеть, какие у неё глаза, и ему надо было всё время ходить на площадь — он каждый раз уговаривал маму сделать крюк, когда они шли по городу. Но больше они лошадку не видели, и Павлик думал, что с ней могло что-нибудь стать. Мама сказала: «Проверим в День города. Я думаю, с ней всё хорошо и она точно будет на площади. Ещё раз покатаешься и покормишь солёным хлебом».

Но День города ещё не скоро — только летом. В другой раз Павлик взял вторую книжку.  Она опять была про детей, которые жили около леса. Только одну их подружку увезли в город, и она лежала там в больнице. Она думала, как потом поймает как-нибудь зайца, чтоб он жил у неё, но она умерла. Павлик заметил, что у него капают слёзы — бумага их впитывала очень быстро и становилась прозрачной, сквозь одни буквы проступали другие, так ничего и прочитать станет нельзя. Он испугался, что испортил книжку, поскорее закрыл её и поставил назад на полку. «Не буду, — думает, — больше читать, что пишет Игнатий Иванович».

Но оказалось, что уже поздно — про девочку-то он уже прочитал. С ним в классе училась Катя Анохина, она больше болела, чем в школу ходила, и все уже привыкли, что её на уроках нет, а тут Павлик стал вспоминать, как на Новый год Катина мама пригласила нескольких ребят в гости, и его тоже—и синяя ёлка стояла в углу, чтоб можно было танцевать как хочешь — и они прыгали всей цепочкой, схватив за бока друг друга, и дед Мороз, сам выше ёлки, с выбившимися на лицо угольно-чёрными прядями,  прыгал со всеми, вскидывал длинные и тонкие ноги, и красные полы кафтана взметались над ними. Катя сидела в постели, обложенная подушками, и хлопала в ладоши, и чуть что громко смеялась.

Павлик подумал вдруг, что она с тех пор не была в школе. На перемене он подошёл к Марии Андреевне, спросил:

— А когда придёт Катя Анохина?

И та удивилась:

— Вспомнил! Катя Анохина в нашем классе не учится.

— А где… учится?

— В санаторной школе, — сказала Мария Андреевна и посмотрела ему в лицо. — А тебе зачем?

— Низачем, — сказал Павлик и поскорее ушёл в коридор.

Ему хотелось спрятаться, но везде, куда ни глянь, были одноклассники. Мимо него на всей скорости летел Толя Андреев. Павлик посильней оттолкнулся — и прыгнул ему на спину.

Андреев от неожиданности присел, а потом завертелся волчком на месте — и верещит на весь этаж:

— Пашка, смотри, получишь!

А Павлик пришпоривает его коленками, отвечает:

— Сперва сбрось меня! Ты лошадка моя! Погнали до того конца!

Коля Петров, и Саша Калюжный, и Таня Вилкина, и ещё несколько девочек собрались, смотрят, как он гарцует, и все смеются. А Толя чуть не ревёт, обещает:

— Я брату скажу!

Павлик радуется: «Вовсе не тихий я, на меня и жаловаться обещают!». Толик подбрасывает его на спине, а он думает:

«Вот точно, теперь никогда, никогда не буду читать книжки Игнатия Ивановича! Зачем я должен читать его книжки?».

Идёт из школы и видит, как гуляет старик во дворе. Двор белый. Со всех сторон —  белые новенькие малосемейки. Нетронутый ещё, новый снег только выпал. И по белому снегу идёт старик в чёрном пальто, и на шлейке, на поводке, ведёт рыжего кота. И тот выделяется на снегу, как лисица в его старых книжках.

Павлик бегом  в подъезд. А вечером старик снова  приходит в гости, опять рассказывает,  что он написал ещё. А сам на маму поглядывает, ждёт, что уж такую-то интересную историю она согласится перепечатать. Сама предложит, а после сама и отошлёт куда нужно по Интернету. Он, точно хвастаясь, говорит: «Интернетом я не владею». Его дело, мол, истории сочинять. И эта, новая, история уж наверняка понравится людям, которые делают книги и отправляют их в магазины. Они перешлют её по Интернету художнику, и тот нарисует Михалыча, лесника, и браконьера Захария, и всех медведей и зайцев, сколько их ни описал старик. Сейчас книжки делают на белой, гладкой бумаге, странички будут хрустеть, когда их листаешь.

— Ммм, — тянет старик и улыбается.

— Игнатий Иванович, — спрашивает его Павлик, — а в этой новой книжке никто не умрёт?

И старик сразу перестаёт улыбаться.

— Как это — никто? — говорит. — Михалыч умрёт, лесник. У него сердце не выдержит, оттого что люди природу губят. Такие вот как Захарий… Как только их земля носит, а?

И на маму глядит, как будто мама знает ответ.

Мама молчит. А старику говорить хочется.

— Бывает, — говорит он, — что звери лучше нашего добро понимают. Они и не трогают того, кто им добро делает. Вот, волки, например, они благородные звери, а человек — он всякий…

И после этих слов на Павлика смотрит:

— Ты маме давал прочитать, что я приносил тебе?

Павлик теряется. Он и сам только начал читать про то, как мела метель и кидала снег пригоршнями в окно, так что и не слышно  было, когда в него кто-то постучал. Павлик разбирал выдавленные в бумаге буквы, смотрел их на свет — старик жаловался, что не может нигде новую ленту купить для своей машинки. Печатные машинки давно не продают — и ленту не продают тоже. Павлику надоело, и он решил, что дочитает потом как-нибудь. И старик вовсе не говорил, что надо показать это маме.

Мама тоже вопросительно глядела на Павлика. Старик объяснил:

— Я там волка спас. Это рассказ, как я спас волка.

Мама сказала:

— А. Хорошо, мы почитаем.

И когда старик ушел, не спросила у Павлика, что это был за рассказ. А Павлик нашёл дырчатую бумагу, уселся возле настольной лампы, стал читать. В рассказе к леснику приехал товарищ, который вёз с собой связанного волка. Мела метель, и человек вошёл в дом греться, а волка оставили возле дома. Сын лесника, мальчишка пяти лет — младше Павлика, вышел и долго смотрел на волка, и волк смотрел на него в страшной, небывалой тоске. И мальчишка просто не мог не спасти волка, он стал развязывать узлы, а потом просто принёс большие ножницы. И зверь, когда все верёвки были разрезаны, просто встал, встряхнулся и кинулся прочь. А мальчишке казалось, что он мельком всё же поблагодарил его, и ничего не говорилось о том, что сделали взрослые, когда увидали, что мальчик отпустил волка.

— Мама, а волков можно отпускать? — спросил Павлик.

— Куда отпускать? — не поняла мама.

Поглядела на продавленные листы, сказала:

— Ой, я устала что-то. Давай завтра поговорим.

А завтра только мама с работы — её подруга заглянула к ним, тётя Наташа. Они сидели втроём, чай пили. Павлику было скучно. Он думал: «Хоть бы пришёл Игнатий Иванович».

И тут он вправду приходит. Мама открыла ему и ввела в комнату. Павлик подумал, что старик снова станет рассказывать, что он написал, и можно будет спросить у него про волка — куда его везли и что было потом, когда взрослые увидали, что волка нет.
Но мама на старика глядела с опаской — ей больше хотелось разговаривать с тётей Наташей, а не слушать его. И старик, видно, понял это — он только прошёлся по комнате, от двери до книжной полки, поглядел на свои старые книжки мельком, и отказался от чая, сказал:«Ммм, я позже зайду».

— Кто это? — спросила, когда он ушёл, тётя Наташа.

Мама назвала фамилию старика.

И тётя Наташа спросила:

— Живой?

Мама сказала, точно сама не веря себе:

— Мы соседи. Мы с Пашкой въехали сюда и оказалось — вот…

И тут же спросила:

— Хочешь напечатать его новую книжку?

— Как —  напечатать, — не поняла тётя Наташа.

И мама ответила:

—  Как всё печатают. В ворде, например.

Тётя Наташа в изумлении поглядела на неё:

— Всю книжку? Я что, совсем уже…

Она тоже поглядела на полку, где стояли среди других книг две с фамилией старика на корешках. Сказала:

А помнишь, читали когда-то его книги?

Она взяла с полки ту книгу, в которой про девочку и зайца, стала листать. Сказала:

— Ох, я ревела над этой вот.

И кивнула на Павлика:

— Сейчас они-то такое читать не станут.

Павлик ушёл в кухню, сел в темноте у окна, стал ждать, когда тётя Наташа уйдёт. К нему доносился её голос:

— Я слышала — он, вроде, всю жизнь прожил в лесу. Думала, если он жив, то и сейчас живёт где-то в лесу.

И мама отвечала:

— Он только до пятнадцати лет в лесу жил. А потом в училище поступил.

Тётя Наташа спрашивала:

— А чего ж он тогда… Как будто всю жизнь жил в лесу? И ещё в его книгах так много умирают, я не могу!

Мама ей говорила что-то тихо, и тёти Наташин голос звенел в ответ:

— Раньше в книгах так часто кто-нибудь умирал! И не боялись же это детям давать. А теперь всем нужен счастливый конец!

Павлик тихонько вышел в подъезд и позвонил к соседу.

— Я дочитал про волка, — сказал он. — Вы не написали там дальше — того мальчика не ругали потом? Забыли, что ли, про это написать?

— Это я мальчик, — сказал старик. — А папы и его товарища давно нет на свете. Разве так важно сейчас, ругали они меня или не ругали? Самое главное — я спас волка. Мне очень, очень хотелось спасти волка.

Павлику в его словах послышалось странное.

— Много лет хотел я спасти волка, — повторил старик. — Когда мне было пять лет, однажды зимой поднялась такая метель, что когда к нам постучали в окно — никто и не расслышал…

Он говорил точь-в-точь так, как написал в своей истории. Папин друг вёз куда-то живого волка. Мальчишка вышел из дома поглядеть на него. Волк лежал связанный, пятилетний Игнат встретился с ним глазами, да так и застыл, и потом ещё много лет помнил этот взгляд. И его гложила вина, он думал: «Почему я не развязал его?» В глазах у волка он видел небывалое, не встреченное нигде больше желание жить, желание свободы и тоску по ней. Надо, надо было отпустить его, — думал он уже взрослым. Всю жизнь он верил, что звери чувствуют добро, и что ему, мальчику, волк ничего бы не сделал. А про то, для чего нужен был волк папиному товарищу, куда тот вёз его и что сказали бы старшие, увидев пропажу — про то Игнатий Иванович вовсе не думал.

— Много лет я представлял, как напишу этот рассказ — про то, как я спас волка, — говорил Павлику старик. — Переиграю то, что было давно, переменю прошлое. Но мне страшно было решиться на такое. И только теперь я подумал: сколько мне лет, сколько ещё я буду откладывать — уже и умирать пора… И вот поменял я, что было — выжил мой волк, в лес ушёл, только его я и видел…

Павлик с опаской посмотрел на старика, заметил, что они так и стоят у него в полутёмном коридоре. Кот вышел из комнаты старика и тёрся о Павликовы ноги. В дверь позвонили, и она сразу открылась — было не заперто, и мама сразу схватила в охапку Павлика, сказала:

— Конечно, надо было здесь тебя искать.

Дома он спросил:

— А почему в книжках раньше много умирали?

— В каких книжках? — переспросила мама.

Сказала неуверенно:

— Наверно, теперь медицина лучше.

Павлик назавтра в школе думал, что девочка, которой хотелось поймать зайца, жила давно, вот врачи и не смогли вылечить её. У Кати Анохиной всё должно быть хорошо, она же учится в санаторной школе! Но ведь и в старые времена люди болели и выздоравливали. Почему старик в своей книжке не захотел спасти её, как спас волка? Надо будет спросить его. А если старик ничего не захочет ничего сделать, Павлик попробует сам переписать историю, чтоб девочка осталась жива. Возьмёт новую тетрадь, на обложке напишет: «Книга». Или нет, и так будет понятно, что это книга. Он напишет такой же заголовок, как у той старой. Но это будет уже вторая часть, продолжение!

Так думал он и по пути домой, и он не понял, откуда они появились. Толик Андреев и его старший брат вышли из-за снежной кучи возле подъезда.  Павлик сразу понял, что это Толиков брат, шестиклассник. И тот видел, что уже ничего говорить не надо, Павлик и так всё понял. Павлик и не испугался даже, а только досаду ощутил и удивление: вот оно как бывает, оказывается. Толик грозился, мол, брату скажу — и сказал, и брат специально пришёл сюда его бить. Было им, значит, известно, где Павлик живёт, или теперь нарочно они узнавали. Бить его будут, видно, здесь, у подъезда, на этом белом снегу. Павлик огляделся — по двору к ним шёл старик, а перед ним бежал, натягивая поводок, рыжий кот.

— Мой сосед идёт, — сказал Павлик мальчишкам.

И они трое стали глядеть, как грузный старик медленно приближается по дорожке. У подъезда он поздоровался и спросил:

— Павлик, твои товарищи?

Павлик кивнул, и старик улыбнулся Толику с братом, сказал:

— Хорошо… А как же зовут товарищей?

— Это — Толик Андреев, — нетвёрдым голосом сказал Павлик. — А это…

— Это Петя Петухов! — перебил его Толиков брат.

И старик снова протянул, теперь уже неуверенно:

— Хорошо.

Он медленно наклонился, поднял кота на руки. Ещё раз оглянулся на мальчиков, хотел что-то сказать, но не сказал — и вошёл в подъезд.

— Что ж ты не ушёл с ним? — спросил Толиков брат, когда за стариком захлопнулась дверь.

Павлик удивился. Он только теперь представил, что мог бы шмыгнуть в подъезд вслед за Игнатием Ивановичем.

— А он знает, — сказал брату Толик, — что мы снова придём. А этот старик его всё время караулить не будет.

— Ну да, — подтвердил брат. — И мы же можем его вон там, по пути, встретить.
Он кивнул на угол дома.

— И этот твой дедушка ничего не сделает.

Павлик хотел сказать, что это не дедушка вовсе — сосед. Но Толиков брат сплюнул на снег и сказал:

— Да он и так ничего нам не сделает. Сам еле ходит.

И Павлик почувствовал несправедливость и сказал:

— Он волка спас.

Братья уставились на него.

— Он старый уже, — сказал младший.

А старший спросил:

— Где тут, интересно, у нас волки?

Павлик вслед за ним оглядел одинаковые многоэтажки. Почему-то важно было, чтобы они поверили. Чтобы не стали смеяться над стариком.

— Это давно было, — заговорил Павлик. — Он тогда в лесу жил. И он сперва испугался и не спас волка. А потом переиграл всё и спас. Разрезал верёвку — и всё, волк в лес убежал…

Ему всё в этот миг понятно было — ну да, старик всё переиграл, вот как только Андрееву с братом про это сказать, он не знал.

Оба они глядели на него, силясь что-то понять.

— А, давно, — сказал, наконец, старший, как будто подводя итог и соглашаясь: мог старик волка спасти, если это было давно.

И младший кивнул, потому что он всегда соглашался со старшим.

С волком теперь всё было понятно, и казалось, что всё понятно и с Павликом тоже. Братья топтались возле чужого подъезда, потом старший сказал:

— Ну что? Домой?

Толик вопросительно на него поглядел. И брат вполсилы дал ему подзатыльник. Сказал:

— Не ссорьтесь, пацаны. А то — как два дурака.

Павлик смотрел, как они идут через двор по белому, нетронутому почти снегу. Там были только следы старика и следы кота. Потом он спохватился: «Да, ведь надо домой!». И пошёл в свой подъезд.