Филя

Анна Мазурова

1

Из школы мы выходили с Ивашкой в два тридцать, потому что хронически медленно одевались, и никого вокруг уже не было. Ей надо было идти на метро, а мне — на троллейбус, но ни на какой на троллейбус с метро мы не шли, а сначала немножко слонялись: пинали осенние листья, а там уж и снег, — наконец, начинало так сосать под ложечкой, что мы отправлялись, естественно, в пончиковую.

Пончиковая была на самом спуске к Самотёке, а Самотёка – самое низкое место в этой части города, куда в проливные дожди, как из названия ясно, текло всё само из окрестных улиц, бульваров, и из подворотен винных и овощных магазинов торжественно выплывали фанерные ящики, будто город пускает кораблики – фанерные кораблищи, легкие, но неуклюжие. Чаще всего в пончиковой никого или почти никого не было, и мы получали свою порцию пончиков сразу. Но бывало и по-другому. Тетка в халате из-за прилавка отрезала:
— Пончиков нет! – и поворачивалась спиной.

Любой задрожал бы от звука этого голоса и вылетел пулей из двери кафе. Или хотя бы повесил голову – нет, значит, пончиков! – и потихоньку ушел. Но мы рядом учились с первого класса (когда-то и жили мы тоже там), и нам было отлично известно: это прекрасно, что пончиков нет! Это просто чудесно. Нам было отлично известно все, что будет дальше происходить.

Поворчав и промучив нас минут пять – ровно столько, чтоб убедиться, что мы з н а е м т а й н у и все равно не уйдем — тетка в халате раскочегаривала агрегат и принималась капать жидким тестом в кипящее масло, а мы стояли рядом и смотрели, как, булькая в масле, надувается шар, постепенно смуглеет… Пончик? Ну нет. Прежде чем, вытащенному на бумажку, сделаться пончиком в полном
смысле этого слова, ему предстояло чуть ли не главное превращение – пудра! И вот, когда был он весь ею обсыпан… Конечно, приятно получать пончики сразу, только войдя, ведь иначе от запахов и предвкушения можно сойти с ума. И приятней в сто раз, когда «пончиков нету», и ты, наконец, получаешь не липкие, тяжеловатые, чуть полежавшие пончики с пудрой, промокшей насквозь, а с пылу с жару, когда у них пышность ни с чем не сравнимая.

Оттягиваясь в уголок, мы кулек клали на стол и – начинали. Еще хорошо, когда в пончиковой не толпился народ. Но когда у прилавка скапливалась очередь или все столики оказывались заняты, это тоже было по-своему неплохо, — снаружи промозгло, пасмурно или морозно, мог идти дождь или снег, а здесь было тепло и божественно пахло. Торопиться съесть пончики нам было незачем: в троллейбусе очень толкались, дома совсем никого, кроме записки «сходи за хлебом и почисть картошку», и стоило вытащить ключ, как практически сразу и вечер, и надо делать уроки, а уж вслед за этим, тоже сразу и даже быстрей, противно-противно трезвонил будильник — и надо в троллейбус опять, где по утрам еще хуже толкались.

В тот год все троллейбусы вдруг посходили с ума. Стена царапучих пальто, у которых мы раньше путались где-то в ногах, обросла вдруг руками. В давке они лезли и щупали все, что придется. Мы уворачивались от мешков, остроугольных портфелей, от сумок с капелью чего-то, брыкались, вжимались в сплошную живую, рукастую стену, сходили в слезах, не дождавшись своей остановки – а руки все лезли и лезли. А в пончиковой – в пончиковой было тепло и божественно пахло, и можно было сидеть и сидеть. Разговаривать.

Сразу в начале учебного года мы говорили, конечно, о лете, о том, кто где был на каникулах, хоть год за годом мы обе сидели на даче и переписывались от скуки. Я помню, тем летом я получила письмо от Ивашки, где говорилось, что Тима подрос, много клубники, и «у меня на ноге начал прирастать ноготь». Особенно ноготь! Запомнился он потому, что ни разу я не ударялась так сильно, чтоб ноготь сошел – это место в письме отдавалось при перечитывании в пальцах ног. Тима – крошечный, беленький, на тонких ножках — шел за породу «папильон-бабочка» на птичьем рынке и подрасти вряд ли мог. Мы обе мечтали о шотландской овчарке колли, которую звали бы Лесси. Или восточно-европейской овчарке (ВЕО), которую звали бы Рекс, вроде той, что сидела у МУРа, снаружи у будки охранника, с собственной миской воды.

Именно в пончиковой оказалось, что ноготь, клубника и тимины подвиги на поприще превращения в овчарку, — это ещё не всё. Самое главное Ивашка в письме утаила, даже не до сентября. Много позже, когда уже похолодало… Потом я столько раз слышала эту историю, что в конце концов стало казаться, что в первый раз Филя материализовался сразу везде. На берегу, где, стоило ему разбежаться и прыгнуть в воду, как все собравшиеся на пруду немедленно поняли, что это юношеский разряд… Проезжающим мимо на финском велосипеде «Хелкама»… На пристанционной площади, где не только лежали на газете и свешивались с ящика пучки лука, редиски и даже, под осень, грибы, а где еще был магазинчик, куда все ходили за хлебом, и там, вообразите себе, продавали р а з в е с н у ю сгущенку – вот там в первый раз появился Филя с бидоном… В кино, когда все сидели как на иголках – в тот вечер, после сеанса, должны были бить деревенских, и вот тут как нельзя кстати пришлось филино карате… Просто так выходил из-за забора. Однажды откуда-то сверху, из дерева, пальнул в Ивашку н а с т о я щ е й тетеревиной дробью, и вот так они и познакомились – она показывала шрам, на икре ноги, в физкультурной раздевалке. И наверняка так и было – мальчики в джинсах и адидасных кроссовках, на финском велосипеде «Хелкама», с магнитофоном «вот в половину этого листочка» (сказала Ивашка, доставая в доказательство тетрадь), летом, на даче мальчики вроде Фили существуют в воздухе в виде взвеси и выпадают в осадок одновременно во всех интересных местах.

Пончики в тот исторический день не удались. Мы, наверно, напрасно стояли над душой у продавщицы. В тот день она вытащила их слишком рано. Снаружи пончик хрустел, как всегда, и сыпался сахарной пудрой. (Мы вечно оттуда уходили, как елка, обсыпанная искусственным снегом, и чем больше трясли эту пудру с пальто, школьной формы, волос и шарфов, тем сильнее она в них втиралась). Но вот внутри тесто липло к зубам. Однако, снимая его с зубов пальцем, мы почти не замечали ни самых пончиков, ни сумерек за окном, ни тем более граждан с тарелками, ждущих, когда эти две неопрятные школьницы, все усыпанные сахарной пудрой и ковыряющие в зубах, освободят столик.

Филя был старше нас на два года, а то и на три, и мне никогда не хватило бы духу с ним познакомиться. Я бы, наверно, стеснялась ивашкиных шорт, сшитых на уроках труда, они целиком состояли из рецептов коктейлей, такую расцветку купила ивашкина мама. Так что Ивашка была молодец.

2

Потом Стебелькова сказала, что у Ивашки ноги кривые. И после школы Ивашка мне все объяснила: на даче конезавод, и у всех, кто регулярно скачет на лошади, ноги кривые.
— А ты регулярно? – не сразу поверила я.
Ну, конечно же! Филя!.. Как же я чуть не забыла?.. Они не любили таскаться по кругу, уткнувшись чужой лошади в хвост, поэтому сразу брали своих лошадей (гнедая по имени Ночка, у Фили же был Воронок) и отправлялись по пыльной, пронизанной солнечным жаром дороге в полях, до деревни и дальше, где лес. Им доверяли: не всех отпустили бы с лошадью, надо уметь управлять, и, что даже важнее, нужно ее понимать, с этим даром вообще можно только родиться, но это сразу заметно, кто может, а кто не годится.
— А не понесет?
— Один раз понесла, — честно признала Ивашка. Откуда-то из-под травы выбралась мышь и так быстро мелькнула у них под копытами, что напугала гнедую:
— Знаешь, бывают ведь разные лошади, ты вот когда-нибудь слышала: «лошадь горячая»?
— Слышала.
— Горячая лошадь – это арабский скакун, очень нервная лошадь, легко возбуждается, это и значит – «горячая кровь». Арабский скакун – старейшая в мире чистокровная лошадь. Они очень быстрые и выносливые, могут проскакть до ста пятидесяти километров в день, но как рабочая лошадь никуда не годятся, тяжеловозу не скорость нужна, а устойчивость нервной системы, чтобы он не шарахался от каждой тени. У скаковых лошадей есть арабская кровь, а у тягловых – нету, другие породы. Моя – скаковая.
— А ты когда-нибудь падала с лошади?
— Что ты! Конечно! Нельзя научиться ездить верхом, ни разу с нее не упав!
— А кусала?
Ивашка задумалась. Человеку, привыкшему к лошадям, нелегко объяснить людям несведущим, что скакуну не только взбираются на спину, чтобы скакать – с ним нужно быть постоянно, чистить, кормить, мыть из шланга, лучше не сахар носить, а морковку, от сахара портятся зубы, и вот лошадь чует (они очень чуют!), что где-то морковка (скажем, в кармане) и шарит тебе по одежде губами и фыркает очень щекотно, пока не найдет, тогда ты вынимаешь и подаешь на открытой ладони, чтоб было удобно, иначе она может и вправду куснуть, не нарочно, а просто задеть тебе руку зубами. Лошадь вообще-то большая. Понять это можно, лишь подойдя к ней вплотную. Когда на них смотришь из электрички, тем более по телевизору, не понимаешь, что лошадь такая большая. Копыто, к примеру, у лошади очень тяжелое, размером с большую тарелку. Когда ты его ставишь себе на колено…
— Зачем же копыто ставить себе на колено?!
А как же. В расселину над копытом набивается всяческий мусор, и если ты хорошо относишься к лошади, то специальной палочкой ей над копытами прочищаешь. Садишься на корточки, ставишь себе на колено копыто, ужасно тяжелое, и… ты так любишь его в тот момент, это копыто, и то, что оно – ужасно тяжелое, и что огромная лошадь как будто дает тебе лапу…

Еще много чего рассказала Ивашка, пока я провожала ее до метро (и оттуда тоже ходил мой троллейбус). И как брать барьер (лучше всех прыгает лошадь с короткой и сильной спиной), и что миниатюрная лошадь до холки – от четырех до восьми л а д о н е й (так их и меряют, ладонями), и что те лошади, на которых изображаются в сказках принцессы – это п а л о м и н о, золотистая лошадь с белой гривой, белым хвостом, в едва заметных серебряных яблоках, а те, на которых принцы — п е р ш е р о н, боевая французская лошадь времен средневекового рыцарства, но лично ей, не считая, конечно, Ночки, больше всех нравится ф р и г и й с к а я лошадь, с волнистой гривой, как боги в греческих мифах. …А про «кусала», ну да, один раз, только не Ночка, а злобный один жеребец, я сама виновата, я к нему слишком близко подъехала, он как-то голову выгнул назад, ну и цапнул, смотри… И Ивашка опять показала все тот же тетеревиный, беленький шрамик на икре, невидный через колготки.

Ну и что из того? Я, скажем, тоже не сразу вот так вспоминаю, какой у меня шрам от чего. Только на подбородке – от велосипеда (точней, от калитки), и то потому, что он первый.

….А бывают еще иноходцы: в галопе у них не передняя правая – задняя левая, как у других, а вот так (и Ивашка мне показала, уже прямо перед метро, так что на нас покосилась и головой покачала старушка) – правая-правая, левая-левая…. Ну и характер у них, понимаешь… Ведь это же лошадь, которая х о д и т не так, как другие, не так, как обычно, она же и думает там, в голове, по-другому, к ней нужен подход, Воронок вот у Фили как раз иноходец…

— А я?.. – было страшно неловко спросить это вслух, — Ну, в смысле, что ты же сказала, что сразу заметно…
— Что сразу заметно?

Ивашка, наверно, как раз спохватилась, что час уже поздний, и дома ее будут ругать. (Нас часто ругали, «где же ты ходишь!», когда целый день нам звонили, чтобы сказать, что не только батон, а еще четвертинку черного — а к телефону никто не подходит.) Народ в метро валил уже валом, и было понятно, что бедной Ивашке придется стоять до конечной.
— Ну вот «родился ли ты с даром понимать лошадей», а я? Как ты думаешь, если бы… то у меня… получилось бы?

Ивашка осмотрела меня очень внимательно, изучая с этой новой точки зрения, и вдруг улыбнулась:
— Да ладно! Это не так уж и важно. Я тебе честно скажу, по сравнению с Филей и у меня никакого особого дара, так только, чуть-чуть…

3

На уроке истории мы проходили про крепостных.

— Пренебрежительное отношение к людям, — рассказывала историчка, — распространялось на клички, которые давали дворовым: Ивашка, Петрушка…

Мы услышали гнусное хихиканье сзади, обернулись и, приглядевшись, заметили, что Стебелькова намазала губы. Глаза у Ивашки угрожающе сузились. Она наклонилась ко мне и зашептала:
— Ты знаешь, на даче у нас есть такая же точно, как Стебелькова… А, может, это и есть Стебелькова? Надо спросить, где у них дача…
— Их можно было обменивать на борзых щенков, — рассказывала историчка.
— Однажды мы были в кино… Ну тогда, когда бить деревенских, – быстро шептала Ивашка, — И перед кино она тоже накрасилась. Филя тогда на нее посмотрел и сказал…
— И щипцами им прижигали лицо, — рассказывала историчка.
— Что т а к и е ж е н щ и н ы р а н о о т ц в е т а ю т.

Тогда историчка пригрозила нас рассадить, и мы испугались. Рассаживать нас ни к чему, нам и так едва хватало возможностей наговориться про Филю.

— Лучше всего была Древняя Греция. Средневековье похуже, но тоже терпимо. А дальше уже ничего интересного, — мстительно прошептала Ивашка.

Однажды Филе задали выучить стихотворение Пушкина. Филя, конечно, забыл. На перемене он все порывался одолжить у кого-нибудь Пушкина или хотя бы учебник. Никто не давал – одни сами учили, другие из вредности. А перемена — большая. Тогда, у окна в туалете, Филя сам написал необходимое стихотворение….
— Хмм, — сказала училка, — Занятно. Кто б мог подумать, что Пушкин мог писать в такой хорошей манере…

В другой раз Ивашка пожаловалась, что вот летний список для чтения и, в основном, все мура, и Филя сказал:
— Ну и не читай.
А Ивашка сказала:
— А как же потом мне писать сочинения?
— Ты, что ли, хочешь сказать, что тебе обязательно надо читать, чтобы писать сочинения? – в упор спросил Филя.
Ивашка смешалась.
— Читай тогда, — безжалостно сказал Филя, — Если человек не может написать сочинение не читая, тогда он не должен жаловаться, что его заставляют читать муру.

Мы вздыхали. Хорошо быть как Филя. Нам так вряд ли когда-нибудь светит. Но уже одно знание о том, что где-то есть Филя, умеющий проделывать все эти штуки с учителями, давало нам чувство собственного превосходства. Мы смотрели, как самоуверенно они стоят у доски, и думали: эх, нарвешься ты когда-нибудь на Филю!..

— А знаешь, почему он тогда не выучил стихотворение Пушкина?
— Почему?
— Он был на КСП.
Вообще, это страшно забавно, когда ты гуляешь, например, по дачному поселку, и по запаху чувствуешь, что за забором люди устроили шашлыки, слышишь, как они там кричат, смеются, и еще слышишь, что кто-то – поет филину песню. «Ты их знаешь?» – спрашиваю у Фили. А он пожимает плечами: «Нет, люди какие-то…» Представляешь, когда совершенно незнакомые люди, и даже не подозревают, что вот он тут, мимо проходит… И ему все равно, он привык. Поют и поют. Хотя лучше, чем сам он, конечно, вряд ли кто может исполнить, даже записи ходят… И часто они все у него собираются, чтобы петь свои песни, читать стихи…
— Он на гитаре умеет? – задала я ненужный вопрос, — А что такое КСП?

Ивашка на секунду замялась. То ли мое невежество несколько охолодило ее – я и не знаю ничего, а она тут передо мной распинается!, — то ли прикидывая, стоит ли доверять мне такую, в общем-то, тайну.
— Конкурс свободных поэтов, — наконец, сказала она.

В третий раз…

В третий раз со мной случилось страшное несчастье.

4

Я согласилась собирать деньги на проездные. Мы все – те, кто переехал и продолжал ездить в школу из Ясенево, из Черемушек или откуда-нибудь поближе, но уже по ту сторону Садового кольца, – покупали себе проездной. Он был школьный и стоил рубль. Когда мой папа прочитал в журнале «Наука и жизнь», что постоянный финансовый дискомфорт не обязательно происходит от недостатка средств, а зачастую – от неверного планирования семейного бюджета, и что в качестве первого шага заведите журнал и записывайте все расходы, чтобы наглядно представить, на что в семье тратятся деньги, то, помню, все время существования этого журнала мой папа во всех разговорах урезонивал маму за то, что единственная запись, которая появлялась в журнале из месяца в месяц, была: «1 руб. — Ане на проездной».

Мы каждый месяц сдавали 1 руб. и получали из центрального транспортного управления проездные, но деньги кто-то должен был собирать. Я согласилась, потому что у меня не было общественной работы: лучше один раз собрать и как-нибудь не потерять, чем всю жизнь оставаться после уроков и чертить газету. Но расчет оказался неправильный. Набралось двадцать семь рублей с обоих классов, «а» и «б». И, придя домой, я обнаружила, что кошелька больше нет.

Я пока никому ничего не сказала, вдруг в школе найдется, но в школе его не нашлось. И после уроков мы с горя отправились есть пончики. Там мы придумали определение, что такое б е з в ы х о д н а я с и т у а ц и я.

Сказать, что безвыходная ситуация – это такая ситуация, в которой нет выхода, было бы всё же неправильно. Выход всегда какой-нибудь есть. Даже, как правило, много. Беда заключается в том, что они все – плохие. Безвыходная ситуация – это такая ситуация, у которой есть множество выходов, и ни один тебя не устраивает. А выбирать все равно придется.

Можно было взять мои юбилейные, железные рубли, но их было только восемь. Остальное можно было где-нибудь заработать, но сдавать надо было завтра. Можно было сказать родителям – это был тот вариант, который особо не нравился. Детский сад какой-то. Можно было рассказать в школе, тогда либо опять детский сад («потерял»!), либо… А вдруг не поверят? От этой мысли бросало в пот. Да и в любом случае, потерял или …. или не поверят, пришлось бы как-нибудь возвращать. То есть, опять просить у родителей, а это был именно тот вариант, который особо не нравился.

Мы пожалели тогда, что у нас нет филиного телефона. Во-первых, сказала Ивашка, он устроился почтальоном…
— А разве берут?!
От изумления я отложила надкусанный пончик. Ведь это же мы хотели устроиться почтальонами, вставать пораньше и разносить почту до школы. Ивашка ходила в свое отделение спрашивать и передала разговор: «нет вакансий пока». Может, так было и лучше. Вот так вот ходить я стесняюсь, а тут и смысл весь отпал: если Ивашке сказали, что нету вакансий, то у меня они просто потребуют паспорт…
— Таких, как мы, не возьмут. А его, видишь, взяли. Еще он работает дворником…

Тут я почти позабыла свое несчастье. Какие там двадцать семь рублей! Всем известно, что дворнику могут выдать квартиру или хотя бы отдельную комнату…

— Вообще, — говорила Ивашка, — собрать эти деньги – не проблема.
Филя умел говорить с эстонским акцентом. Стоило встать у вокзальной кассы, не там, где на дачу, а там, где дальнего следования, и просить на билет, как деньги собрались бы сами собой. Еще мы забыли про конкурс свободных поэтов – Филя мог петь под гитару в переходе метро или взять понемножку у других свободных поэтов. Отличные выходы.

Деньги пришлось просить у родителей. Жаль, что тогда журнала расходов уже не вели.

5

Очень редко мы забредали туда, где стояли наши дома. Наши бывшие дома. Забредать туда было, как разбирать коробку с игрушками где-нибудь на даче – кукла с отломанной ногой, вытершийся медведь, чуть ли не кубики, сдувшийся мячик, всё выцветшее, из другой жизни, и невозможно представить, что когда-то ты во всё это играл и находил в этом смысл, просто трясся над этим медведем. Теперь, если бы нам сказали, ну, скажем, отдать всю коробку соседской маленькой девочке, мы бы отдали. Без сожалений. Рассмеялись бы даже, если бы кто-то спросил: «А не жалко?» Жалко?! А что, разве можно меня заподозрить в том, что я еще буду играть с этим мячиком? Но иногда все же мы заходили в свои бывшие дворы и даже качались на старых качелях.

Ивашка говорила, что одна девочка так раскачалась, что перевернулась вокруг перекладины, полные 360 градусов. И вот мы пытались так раскачаться, но не раскачались ни разу, в последний момент как-то трусили. Так что качались хотя бы кто выше не струсит. От этих качелей рвались колготки, и дома потом говорили, что если ты так обращаешься неаккуратно, пожалуйста, носи хлопчато-бумажные, как в детстве, если ты не дорос, если ты до сих пор так и не научился… И еще нам сказала какая-то тетка, проходившая мимо:
— Девочки, как вам не стыдно.
Сначала мы думали, это о том, что мы так от страха кричим. Беспокоим. Мы высоко раскачались. Но оказалось (тетка поставила сумку, чтобы нам объяснить), что это малоприлично, когда на качелях вот так задирается форма. «Ляжки-то, — сказала тетка, — у вас уже не детские».

Иногда мы садились на бортик песочницы. Разумеется, мы не играли в песочек – так только, пересыпали из руки в руку, а потом он и вовсе замерз. И обсуждали: что будет, если войти в ту квартиру, свою? Что, если ключ подойдет? Мой у меня хранился, в ящике письменного стола – огромный, тяжеленный ключище, теперь у нас были совершенно другие ключи. И вот если там никого не окажется, то мы могли бы туда приходить, хоть каждый день, устроить себе там прибежище. Мы могли бы чайник найти на помойке и приносить туда всякие вкусные вещи, пить чай. Вообще, если прицельно походить по помойкам, то можно найти все, что нужно – столик, какой-нибудь легкий диван, чтоб донести. Мы бы там все убрали, на стенку повесили… Ивашка соглашалась даже отдать свой плакат «Лицензинторг».

И так бы мы жили. Никому б не сказали, а сами ходили. И только если мы с кем-то подружимся, то пригласим к себе в гости. Но человек это должен быть самый проверенный, вроде Фили. Чтобы молчал, потому что вот так брать квартиры, даже свои, наверняка запрещается.

От упоминания всех этих чайников, и что чашки можно стащить даже из дома (по одной незаметно), и что диван должен быть легкий, а в крайнем случае хватит и стульев, у нас в животе начиналось очень тоскливое чувство, и становилось как-то особенно зябко и неуютно на улице. Да, мы слегка презирали своих одноклассников, все еще живших в этих смешных, несерьезных дворах и не приносивших рубль на проездной (у них еще были живы чуть ли не бабушки! им еще чуть ли не третье давали в обед!), но как было бы славно сейчас пересечь этот двор, п о с т у ч а т ь с я в о к н о и войти в свою теплую кухню. И дальше шли мысли, которые стыдно высказывать вслух при другом, даже если другой – это только Ивашка, а, может быть, не совсем мысли, и высказать вслух их вообще невозможно. Тогда мне казалось, что я умещаюсь с ногами на подоконнике, с Диком в обнимку, от него пахнет псиной, он теплый, темнеет, ну вот как сейчас, и мы из окна смотрим в наш переулок и ждем с работы родителей, у него мокрый нос, и вдвоем нам не страшно. И будь сейчас у меня крепостной, то вопрос бы не встал, обменять ли его на борзого щенка, ну настолько борзой щенок лучше. Да что крепостной, я сейчас согласилась, наверное, умереть бы, лишь бы один только раз зарыться в дикову шубу с запахом псины. А я еще, дура, жалела тогда, что зовут его Дик, а не Рекс, как овчарку у МУРа, и мне не нравилось, что в его собачьем паспорте было записано не «ВЕО», а «метис ВЕО». Я тогда считала, что это серьезные недостатки. Маленькая была. И, судя по всему, Ивашка тоже думала что-то такое, потому что мы обе долго молчали, прежде чем встать и идти мне на троллейбус, а ей на метро. Хотя у нее был хотя бы Тима.

6

Мы чуть с ума не сошли от удивления, когда пронесся слух, что по классам ищут Филю. Ни одного Фили в нашей школе не было. Когда мы первый раз об этом услышали, мы только переглянулись. Было понятно, что лучше сейчас даже шепотом не обсуждать. Филе явно грозила опасность. Его вызывали к директору. Но кто мог знать? Кто у нас в школе вообще мог знать про Филю?! Я решилась взглянуть на Ивашку. Неужели она рассказала кому-то еще, кроме меня? Какая беспечность, уж не говоря про предательство. На себе я поймала ивашкин изучающий взгляд. Было видно, она меня тоже подозревает. Она! Меня! Подозревает! Сама разболтала… Однако, сейчас было главным другое – Филю надо спасать. Вдруг пронюхали про КСП? Или другие какие филины штучки? Ведь Филя, мы знали, способен на всё. И всё же, и всё же – как вышло, что Филю разыскивают у нас в школе? Голова шла кругом от всех этих вопросов.

Две наши дуры стояли у стенки, Олещенко и Капичникова, и Капичникова деликатно давилась от смеха, прикрыв рот рукой, над чем-то, что ей сказала на ухо Олещенко. Сталеваров сосредоточенно грыз себе ногти. Когтёв засунулся в стол и кричал там:
— Филя, где ты? Вылезай! – и смеялся один Шиндлин.
Паташников циркулировал по коридору с пустыми глазами: дойдет, повернется обратно, дойдет, повернется. И было заметно, что он вообще не совсем даже здесь, только ждет окончания уроков – и в планетарий. Казалось, что у него болят зубы, и он ходит так, чтоб не стонать, так хотелось ему быть уже в планетарии. Надменно стояла Венера Азизова…

У Венеры мама была стюардесса, и у нее водились с а л ф е т к и. Увлажняющие, самолетные, в синих пакетиках, в диком количестве. И она меняла их богатым старшеклассницам, у которых тоже что-нибудь такое ценное было (например, жвачка), потому что считалось, что протираться такими салфетками помогает от прыщей. Однажды должен был состояться обмен ста салфеток на пакетик фломастеров, и переживала вся школа. Пока пересчитывали салфетки, девятиклассница, у которой были фломастеры, страшно волновалась. Было видно, что никакие фломастеры отдавать она больше не хочет, погорячилась – наверное, думала, что Венера не соберет ста салфеток. Вместе с тем ей хотелось произвести впечатление, что, мол, она ради внешности не постоит ни за чем. И что, глупо там, умно, она, девятиклассница, может сама распоряжаться своей собственностью. Вот хочу и всё… В результате сделка не состоялась. Она опомнилась, видно, что за фломастеры дома убьют, будь она триста раз девятиклассница. Мне так и не удалось когда-либо выяснить, помогают ли салфетки от прыщей. Венера реагировала болезненно: то ли она полагала, что глупо удовлетворять т е о р е т и -ч е с к о е, неплатежеспособное любопытство, то ли держала всю тему за провокацию (судя по физиономии самой Венеры, не очень они помогали). Как бы то ни было, эта история привела к обоюдной пользе участниц несостоявшегося обмена. За ними обеими прочно утвердилась репутация женщин высшего общества, где вращаются непредставимые капиталы и всё возможно во имя красы…

Стебелькова в тот день заболела. Для полного счастья нам не хватало еще Стебельковой. Россинский, брезгливо морщась от шума, читал. (Один раз он читал и смеялся, мы заглянули, а там только цифры. Чему там смеяться? А он говорит: остроумное решение.) У окошка ел свой бутерброд маленький-маленький мальчик, Алёшкин. Лет ему было так же, как нам, но он был точно фарфоровый, только с веснушками, и очень ловкий. Однажды, когда нас водили на «Пеппи Длинныйчулок», мы собрались все у школы, и не было только Алёшкина. Нас уже повели, и тут мы увидели, что далеко-далеко в переулке мелькает льняная алёшкинская голова. Он бежал во всю прыть, так бежал, что споткнулся, но вместо того чтоб упасть, кувырнулся – р-р-раз! – оттолкнулся, как мячик, и побежал себе дальше, пока не догнал нас. Не знаю, кто еще видел, как Алёшкин сделал тогда кувырок, но Алёшкин с тех пор стал очень мне симпатичен и смутно напоминал Пеппи Длинныйчулок, хотя он был тихий, скромный. Когда остальные мальчишки устраивали обезьянник, как вот теперь в углу класса, можно было взглянуть в ту сторону, где Алёшкин смирненько ел бутерброд, и подумать: вот человек, который не опоздает и не упадет. И сейчас, если все ему рассказать… Чем мог помочь, что мог сделать Алёшкин, едва доходивший нам до плеча?!.. Ивашка послала мне взгляд, исполненный отчаяния. Мы тогда посреди класса четко поняли, что знать Филю – это не только чтоб провести время, не только болтать в свое удовольствие, это ответственность большая. Как в «Маленьком принце», ты навсегда в ответе за тех, кого приручил. Вот они ходят, стоят с бутербродом, и им всё легко и всё по барабану, а у нас на плечах такая ответственность.

Потом нас терзали уже на уроке:
— Ну, кто знает Филю? Скажите уже наконец, вам за это ничего не будет… Даже наоборот.
Мы молчали. Не надо нам наоборот. Мы всё знаем про наоборот.
— Ну?
Все молчали. Россинский вдруг встал и сказал, снова морщась:
— Не совестно вам нас допрашивать?
Училка опешила. Молодец Россинский. Кто бы мог подумать. Пожалуй, он даже немного похож был на Филю. Во всяком случае, я как-то так Филю себе представляла, с ивашкиных слов. Но не полностью: у него был лоб навыкате, у Россинского, он его портил. И потом мы с Россинским ходили не только в школу с первого класса, но даже еще в детский сад, и я помню, как их вместе с Гольченко перевели в нашу группу с пятидневки: Россинский был в тапочках. Не в ботинках, а в тапочках – на пятидневке они все были, видимо, в тапочках, раз они на ночь там оставались. И я каждый раз вспоминаю про тапочки.
— Вы хотите сказать, что директор не знает, кто учится у него в школе? – брезгливо продолжил Россинский, — Так мы сами знаем, что он и в лицо не узнает, не то что по имени. С какой целью опрос?
— С целью вернуть вам ваш проездной! И еще кое-что! – вдруг опомнилась учительница, — Ты дурак, Россинский. Про Лунина читаешь?
И все стало ясно.

Проездной надо было подписывать. Там была строчка. И когда мы подписывали проездные, то я написала… Ведь все равно никто никогда проездной не смотрел, а если когда контролёр, то ему все равно.

Я пошла к директору, готовясь, если нужно, соврать: сказать, что это я так написала, а никакого Фили и в природе-то не существует. На случай, если все-таки какая-то опасность для Фили имелась. Но он мне сказал только:
— Твой проездной?
Очень хмуро. Наверно, ему донесли, что он нас не знает в лицо, и всю процедуру опознания у него уже не было желания проводить по правилам. По правилам он должен был узнать, что еще пропало, или хотя бы спросить, что в кошельке, но он только бросил кошелёк на стол и сказал:
— Повезло тебе. Пусть твоя мама позвонит хотя б этой женщине, скажет спасибо, вот телефон.

Мама звонила и тысячу раз пересказывала разговор от лица этой женщины, голосом женщины: «Таж я смотрю, таж ребенок же потерял!» По проездному. «Откудаж, я думаю, деньги такие?» Двадцать семь руб. в кошельке у ребенка – не шутка. Сейчас он, наверно, стоит уже на табурете, готовясь его оттолкнуть. (Вот еще вариант, не пришедший нам в голову.) «Так стало жалко вашего Филю!» Но как разыскать этого растеряшу? Всей работой придумывали и придумали: позвонили в транспортное управление и узнали, в какую школу попала эта серия номеров. На проездном-то был номер.

— Ну вот что, — сказала мама, — Завтра купи ей цветов и отвези на работу. И посмотри на нее хорошенько, чтоб на всю жизнь запомнить – таких людей ты больше не встретишь. Заодно скажешь, что ты не Филя.

Мы с Ивашкой купили на рынке огромный букет хризантем и поехали на троллейбусе, не на том, на который я садилась обычно. Всю дорогу Ивашка радовалась, что по Филе нас нашли – пусть с опозданием, Филя нас все-таки выручил! – так что постепенно я и сама, можно сказать, забыла, что нас нашли не по Филе, а по номеру, и тоже радовалась, что так удачно написала Филю. Там нам сказали, что Валентина Сергеевна на больничном, и мы положили цветы ей на стол и попятились к двери, пока они нас не узнали («придумывали всей работой»). Потом меня долго ругали.
— Когда не нужно, то ты очень взрослая! Чуть тебе что-нибудь скажешь, и ты сразу взрослая! А когда нужно, ты не понимаешь простейших вещей! Надо было хотя бы поставить их в банку! А лучше узнать ее адрес домашний и отвезти! И сказать там всем, что Валентина Сергеевна – замечательный человек! Чтоб все знали!..
7

Настала пора надеть наши д в о й н ы е зимние сапоги. Они состояли из двух неравных частей — из голенища от бывших хороших сапог, которые раньше носили наши мамы, и из колодки, набитой в обувной мастерской, чтоб хорошее голенище не пропадало. По утрам из окна мне было видно троллейбусную остановку. Ввиду увеличившихся интервалов люди толпились на ней неподвижно, подолгу, и в утренних сумерках напоминали лежбище гладких, серебряно-серых тюленей, припорошённых снежком, словно из передачи «В мире животных». Зимой мы ходили за мороженым на Цветной.

В такую погоду нет большой разницы между сугробами, цветнобульварным воздухом, проникающим в рот через шарф, деревянностью рук и оковалком мороженого, который ты в них едва держишь. В такую погоду двадцать три копейки тянутся до бесконечности – не тает, не тратится зря (и откусить-то почти невозможно). Проходившие мимо женщины говорили:
— Девочки, шли бы домой. У вас уже губы синие.
А мы строили планы поехать к Ивашке на дачу справлять Новый год. Можно было взять лыжи. Мы бы набрали снегу в чайник и делали чай. А если на яблонях уцелели какие-то яблоки с осени, то теперь они стали мочёные. С ними бы мы и пили чай. У камина. У Фили камин – настоящая дача! – он наверняка приедет с друзьями на Новый год. Они будут петь и играть на гитаре. В ивашкиной даче, конечно, мы долго не выдержали бы – как и моя, она не отапливалась, летний домик. Там мы живенько бы задубели от холода. Нас бы туда даже не отпустили, и были бы правы. Шарф покрывался острыми льдинками. Носом зимой мы не дышали: в носу были сопли. И даже утирать варежкой нос было больно от множества в ней засевших колючих кристаллов. А мороженое – вот оно, целенькое.

Хорошо бы иметь камин в городской квартире. Мы даже знали, чем топить. С того места, где мы сидели, на спинке последней скамейки Цветного бульвара, с видом на Самотёку, это было прямо-таки очевидно. В дождливое лето надо вылавливать ящики, разбирать на дощечки, сушить — и топи потом хоть всю зиму.

Вообще в такую погоду так и тянуло делать что-нибудь нелогичное. Такое, что зимой не делается. Даже и раньше так было. Если бы мы еще жили здесь, то непременно отправились бы на Кузнецкий покупать меченосцев. Сначала бы мы себе выбрали тех, что получше, и показали бы пальцем в аквариуме, а потом следили бы за продавцом, как он гоняет меченосцев сачком и не может добраться до наших, потому что наши – самые ловкие. И как он зацепит совсем не того, потому что уже надоело, а мы ему скажем:
— Нет, мой в углу… Вон, вон, вон он пошел!..
И нам бы их выловили в бутылочку, бутылочку можно на время закрыть: того кислорода, что сверху в ней, над водой, рыбам достаточно. То есть, скажем так – если б мы жили там, где раньше, того кислорода им было б достаточно, а теперь, конечно, не хватит. Теперь меченосцев до дому так просто не довезешь. Во-первых, мы больше не занимались такими вещами. И, во-вторых, не хватило бы кислороду.

Нести их надо было в варежке, а еще лучше сунуть за пазуху и там держать. Иногда продавец, утомленный ловлей сачком, так нам и говорил:
— Вы до дому-то их донесете? Мороз какой!
И вот выпускаешь меченосцев в аквариум, пару – самца и самку, и видно уже, что они какие-то вялые. Ну, ты думаешь, ничего, попривыкнут, это они с дороги. И кислорода все-таки в бутылочке мало. Сейчас они поплавают-поплавают, пока я специально не буду даже смотреть, что я все время смотрю, каждые пять минут… И не смотришь так час или два. Делаешь вид, что «забыл» — ну чего там смотреть, там наверняка уже все нормально, плавают, кормить их в зоомагазине уже сегодня кормили… И так пока кто-нибудь из родителей не подойдет и не скажет:
— Ты видела? У тебя два меченосца в аквариуме сдохли.
И пока ты над ними стоишь и горюешь, за спиной у тебя разыгрывается разговор, как бы не требующий твоего участия:
— У нее рыбки сдохли, а ей наплевать. Она даже не знает.
— Конечно, когда месяцами не чистишь.
— Кстати, откуда они? Это новые, что ли?
— С ума сошла! В такой мороз покупать!
— Еще делает вид, что не слышит!
И в школе потом ни гу-гу. Недели так две. И потом только, промежду прочим:
— Ну, как твои меченосцы? Мои сразу уснули.
— А мои нет.
?????????????!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— Мои только на следующий день.

8

Уже после каникул мы по труду проходили эклеры, и каждый должен был принести на урок в понедельник какой-нибудь ингредиент. Мы на себя взяли крем. Крем делался так: взбить сгущенку со сливочным маслом и дать постоять в холодильнике. Пачка масла на банку сгущенки. У нас в холодильнике, дома, как раз была банка сгущенки, и мы так решили, что в воскресенье я с этой банкой приеду, и мы сделаем крем. Ивашка вносила пачку масла.

Ехать туда оказалось все утро. Сначала в метро до конечной…. Зная, что мне до конечной, могла бы так не волноваться, никак не проедешь. И все же на каждой станции вскакивала и смотрела на длинные, диковинные названия и кафельные плитки, выложенные везде вроде одинаково и везде вроде бы по-разному. И волновалась ужасно.

Потом надо было на троллейбусе, номер Ивашка мне записала, добавив таинственные слова: «На красный на садись». И я с опасением ждала, какого он будет цвета, чтоб случайно не сесть на красный (тут уже были другие края, другие правила) – ждала так напряженно, что не шел вообще никакой. Зато пошел снег. И явился он только минут через двадцать (по счастью, кто-то кого-то спросил, не красный ли он – и мне стало полегче, что этого можно не знать, не заметить).

Он шел долго-долго, я даже не знала, что у троллейбуса может быть такой длинный маршрут, и мне начинало всерьез становиться жаль Ивашку. Мы вместе страдали на школьных концертах, спектаклях, когда все приходили б е з ф о р м ы, а мы – в школьных платьях, съездить домой мы не успевали, и на дискотеки (они и бывали-то в год раз или два) вообще не ходили — не в школьной же форме идти! И, к тому же, не очень-то нам разрешали, ведь поздно потом возвращаться. И все же… Мне даже не снилось, что можно так долго куда-нибудь ехать – не раз в году в гости и не на дачу, а ездить с утра и потом еще раз после школы.

Наконец, я услышала свое название и вышла. Рядами стояли кафельные дома, совершенно как станции, и никаких различимых улиц я не заметила. Ивашкин дом был, по счастью, первый, но в нем было множество одинаковых подъездов, на кафель ложились снежинки, она записала «с торца» — второй с торца – а я не знала, что значит «с торца». Задрав голову, я постаралась прикинуть, не покричать ли.

В детстве мы вечно кричали: «Нина! Нина! Выходи гулять!», даже хорошим тоном считалось кричать, а дурным тоном – явиться и в звонок названивать. (Тогда соседи могли подумать, что дети обнаглели, ходят тут, как настоящие, вместо того, чтоб со двора крикнуть.) У бабушки, где был лифт, прямо так и полагалось: как следует встать, набрать воздуху в грудь… Кричали мы хором с двоюродным братиком: всё, надоело играть на площадке, мы едем. Тогда она знала, что если нас нет – мы застряли. В лифте. И вот мы кричали ей: «Ба-буш-ка!» и могли быть уверены, что из окошка выглянет именно наша. А здесь… На секунду в окошках мелькнуло множество разных Ивашек… Подумав-подумав, я повернулась назад, на троллейбусную остановку.

Мне повезло: на меня натолкнулся ивашкин папа, то ли с картошкой, то ли из прачечной. В своё время он принимал моего папу в пионеры. А его младший брат работал лаборантом на кафедре в институте, где учился мой папа, и был такой умный, что его так и звали: «лаборант-доцент Иванников». Думаю, что он по папе меня и узнал. Мы очень похожи. Я сделала вид, что и не собиралась ехать назад. Так, посмотреть – а с какой остановки мне ехать назад…

Ивашкина мама забрала нас в уютную кухню и сразу принялась за нас взбивать крем. (Она догадалась, опасно оставлять нас со вскрытой сгущенкой наедине.) Из угла постепенно вышел Тима. «Папильон ты мой, бабочка!» — похвалила ивашкина мама, когда он, наконец, перестал лаять. Ивашка сидела, подперев щеку кулаком, и следила, как ее мама взбивает крем. Я подошла к окну и, отодвинув маленькую занавесочку той же расцветки, с рецептами коктейлей, что и ивашкины шорты, сшитые на уроке труда, стала смотреть на дома – на «микрорайон», как его называла Ивашка.

Домов было много – так много, таких одинаковых, что невозможно представить, как ( и зачем?) Ивашка тут ходит. Однако, на этот раз мне стало жаль не Ивашку – мне стало не по себе, как я справлюсь, когда мне придется вот так же… Она уже это умела, а я еще нет. Моя гордость, что я сама езжу, что я теперь «соображаю», и что на подъезде есть код, и, прежде чем набирать, оглянись по сторонам, чтобы в дверь за тобой не пробрался кто-нибудь лишний, напротив вокзал, и что переходить можно только по подземному переходу, а на молоке смотреть, какого оно числа, — моя гордость, что я знаю правила, здесь испарилась.

Я помню, у нас во дворе жил дядя Миша, который все время мычал, мы считали его сумасшедшим. Однажды в уборку – а я уже выросла и не держалась за кукол – всех старых, целлюлоидных Маш, которых я так интенсивно причесывала, что волосы у них на голове сбились в колтун, вынесли в мусорный контейнер во дворе. На следующий день, возвращаясь из школы, я встретила дядю Мишу, который мычаньем и знаками мне показал подняться к нему в антресоли, где на стене посреди деревянной, голой как ящик, комнаты, на гвоздях за паклю волос висели мои куклы. Он улыбался, показывал пальцем и предлагал мне их взять – он их спас… Я взяла. Объясняясь, потом я сказала, что наш во дворе сумасшедший, дядя Миша… «Но он вовсе не сумасшедший! – возмутился мой папа, — Дядя Миша немой!» И вот я представляю, какой бы теперь мне устроили кипиш, если б я зашла в чужую квартиру. К соседу, который мычит. Да и к любому соседу. Мы ни одного – никого! – в новом доме не знали по имени. С ними мой папа не рос. Он не мог их жалеть, как дядю Мишу, не мог ими брезговать, как Татьяной, толстой старухой из флигеля. В чем там было дело, мне даже не хочется сейчас объяснять, сейчас об этом написано много романов — могу заверить, что Татьяну ненавидел весь двор. Никто ничего не забыл и никто ничего не простил. Я тогда этой логики не понимала, ведь все это было давно, и Татьяна не очень мне нравилась лишь потому, что была очень противная. Грунт перед входом во флигель Татьяны был белый, как известь – она постоянно кормила там голубей. Но по дороге из школы, когда вдруг Татьяна меня остановит и спросит, не замышляют ли что мои хулиганистые дядья против ее голубей – силки, рогатки, — то я отвечала достаточно честно. Я объясняла, что больше ни Борик, ни Вадик здесь не живут.

Я снисходительно относилась к тем своим одноклассникам, которые по-прежнему могли спать чуть ли не до начала первого урока (они опаздывали гораздо чаще, чем мы), называли соседей «дядя Миша» и «тетя Ася» и знали их родословную до седьмого колена и продолжали ходить за хлебом в булочную напротив министерства юстиции, где раньше была папина школа, мужская. Они не знали жизни. Не знали людей. Их существование еще не пересекла какая-то очень важная черта. И вот теперь, глядя на микрорайон, я убеждалась, что за пределами взрослого мира, освоенного мной с таким трудом, был еще один мир, еще более трудный, причем Ивашка его уже одолела, а я…

Ивашкина мама, толстая, добрая и седая, как каракулевая шуба моей бабушки, которую теперь носила моя мама (ивашкина мама рано поседела, и фраза «такие женщины рано отцветают» явно принадлежала ей) продолжала взбивать крем для эклеров, которые завтра мы будем выдувать на уроке труда (и как же этот крем в них потом запихаешь?). А у меня созревала коварная мысль. Сейчас к–а–а–а-к повернусь, к-а-а-а-к спрошу: «А есть ли на даче у вас такой Филя, с которым ваша дочь разводит костры, слушает не Boney M., а какой-то новый, намного сильнее, Eruption, уж не говорю даже про КСП, жарит картошку с грибами и ловит рыбу не с берега даже, а с лодки, где на глубине лучше клюет?» (Когда Стебелькова сказала, что наша Ивашка ходит вперевалку, как утка, Ивашка потом объяснила, что это м о р с к а я походка, от качки.) «…А? Ходит к вам такой Филя?»

Я отошла от окна, и Ивашка отчего-то примолкла – должно быть, почувствовала мои мысли. Но тут ивашкина мама сказала:
— Ладно, по ложечке, и в холодильник.
И мы съели по ложечке крема и тут же ушли в ивашкину комнату.

— В принципе, «Свема» — не хуже там «Грюндига», «Агфы», «Филипса», «БАСФа», она по лицензии, так что ее не достанешь, — просвещала Ивашка, зацепляя хвостик бобины за другую, пустую бобину. Потом мы легли прямо на пол…

Грянуло «Ватерлоо». Это была очень праздничная, триумфальная песня, вроде фонтана … салюта… циркового парада-алле… и хотелось, чтоб он никогда не кончался. Обычные песни к концу успевают слегка надоесть, но у АББЫ на них можно было качаться, как в море, с волны на волну, и когда одна песня кончалась, то чувство бывало такое, как будто тебя из воды выгоняют, а ты бы еще там прыгал и прыгал. Само слово «АББА» — оно как волна. За «Ватерлоо» песня была …одинокая. Там звучал лишь один потерянный голос, как колокольчик, тонко и жалобно, но на припеве у него появлялись друзья, говорили «Да брось ты! Не стоит!» и снова, все вместе, они шли куда-то, где был и фонтан, и салют, и парад-алле. Под весёлые песни у нас дёргались ноги. Под грустные, хоть было грустно, рот наполнялся таким вкусом жвачки, что грусть становилась терпимой. Какие-то были песни-рассказы, хотелось уже поскорей доучить этот английский и, наконец, всё понять. И все эти истории рассказывать самому… Вообще, хотелось идти с парадом-алле самому, в серебряном звездном костюме, с щеками, блестящими от грима, улыбаться и махать рукой зрителям… Если бы мы не стеснялись друг друга… Да что там, мы и так улыбались и махали друг другу рукой…

На стене у Ивашки с детства висел плакат «Лицензинторг». Там женщина в красной водолазке, джинсах и красных сапожках проходила сквозь прозрачную полиэтиленовую занавеску. Мы не знали, что значит «Лицензинторг», и в чем смысл прохождения за занавеску, но этот плакат нам очень нравился. Он был просто красивый.

За окном небо порозовело. Когда небо так розовело зимой у нас в центре, казалось, что это вручную раскрасили часть черно-белой фотографии. Здесь же, в микрорайоне, солнце играло на кафеле белых, зеленых, желтых домов, розовых, голубых., бросая на снег их яркие отблески.. Еще здесь был лес, на троллейбусе, только чуть дальше, и можно на лыжах…

— А знаешь, — сказала Ивашка, — почему песни АББЫ так нравятся людям, что всё внутри ноет?
— Нет. Почему?
— Потому что там ритм совпадает с биением сердца. Специально. Послушай.

Мы обе послушали. Точно! Они прямо в этом ритме и пели: айду, айду, айду, айду, айду…

И вот они так в этом ритме и пели, песню за песней, и я не спросила про Филю того, что мне больше всего на свете хотелось спросить. Что там было спрашивать. Целовались, конечно.

Мы лежали, раскачивались и мычали. Мы мычали «анданте, анданте», «вулеву, вулеву», «мани-мани-мани» — всё, что могли, всё мычали. Заглянула ивашкина мама:
— Вы с ума сошли, на полу? Дует!

Покорно вздохнув, мы поднялись и плюхнулись на диван, где уже на подушке сидели в обнимку Чита и Жирафля.

9

Всю зиму хотелось горячих бубликов с маком, плетеных плюшек из булочной, жирно политых белой глазурью, огромных, как колесо, хотелось венгерских ватрушек, если не черствые, или хотя б калорийную булку с изюмом, и так продолжалось, пока не пригрело. Сначала снег под ногами превратился в шоколадное масло, и мы его с вожделением месили. Потом всё потекло, и в три раза громче сделались голуби…

На голубей мы смотрели часами. Раздув шею, поднявшись на цыпочки, голубь ходил за голубихой, играла зеленым его переливчатая шея, вроде гармони, под перистым кожухом переливался малиновый звук. Мы смотрели, как голубь не может найти то, что мы ему бросили, и забывает… забывает… забывает… и улетает довольный. Как голубь давится. Как отнимает. Как ждет и высиживает, пока бросят — и когда из-под носа добычу выхватит воробей, особенно шумно снимается с места, с оскорбленным достоинством хлопая крыльями. В любом объединении голубей был увечный – без лапки, без пальца. В любом – мохноногий, мы вечно спорили, что это – такая порода или такая болезнь, отморозил. Бывали коричневые с белыми пятнами, и мы тоже спорили, откуда они и зачем, не почтовые ли. С лавки капало.

И хорошо, что я тогда ничего не спросила у ивашкиной мамы. Родители часто все воспринимают чуть-чуть …извращенно. Например, когда я спросила Ивашку, чего это Филя все время один, и она сказала, у Фили родители же дипломаты, они оставляют его одного, готовить уже он умеет, а я ей сказала, что если родители дипломаты, должны оставлять в интернате, а Ивашка спросила, откуда я знаю, и я ей сказала, что у меня дядя шпион, то на следующий день мне Ивашка сказала: да врёшь ты всё! Дома ей так объяснили. Что если бы дядя шпион, это хранилось бы в тайне, и я бы об этом никогда не узнала. А жвачка?!! Вот та, что сейчас ты жуешь! Не руби, знаешь, сук, на котором сидишь. Даже фантики я отдавала Ивашке, когда у меня уже были такие. А дядя – шпион, но в отставке, он преподавал в академии. Ученики, молодые шпионы, ему привозили жвачку в подарок, и эту-то жвачку сейчас мы жевали, и дома у нас это не было тайной, а говорилось открыто – шпионская жвачка. Вот так-то. И с Филей ивашкина мама могла тоже всё перепутать. Мои были не лучше. Когда я сообщила, что Ивашке купили собаку, папильон-бабочка, всё, что ответил мой папа был … папийййон. «Эл» не произносится. Всё. Обсуждай что-нибудь после этого.

Еще нам постоянно твердили, что мы слоняемся, не занимаемся спортом, что вместо обеда мы нажираемся пончиками на машинном – говорили родители – масле, и оттого у нас прыщи (видели бы они Венеру!). Что мы не интересуемся ничем полезным, средненько учимся в школе, рвем колготки, и всё это была неправда, нас даже выдвинули на олимпиаду по биологии.

Без формы!

То есть, конечно, биологичка скривилась, когда мы спросили:
— А можно без формы?, — но все, что сказала:
— Да лучше бы в форме, конечно…
И это мы все расценили как разрешение без формы. Иначе она бы сказала: «Да что вы, с ума сошли? Как же без формы!»

Когда я говорю «мы», я не имею ввиду нас с Ивашкой. У нас с этим были проблемы. Мы не успевали домой переодеться. Хотя так хотелось явиться в свитере, в джинсах, как человек. И тогда мы решили, что мы всё равно явимся в свитере, в джинсах. Всё просто. Надеть свитер на форму, а джинсы под форму, и всё в лучшем виде. А если кто спросит, то мы – на олимпиаду. Мой был красный, ивашкин – с оленями, бежевый, к олимпиаде джинсы, конечно, у нас подкачали – мои-то хотя бы польские, а вот ее — самодельные, маминой строчки. Мы шли и всю дорогу проверяли друг друга:
— Есть ли пингвины в Арктике?
— Нет, они все в Антарктиде.
— Вес самой большой черепахи?
— Пятьсот килограммов.
— Золотистая лошадь в серебряных яблоках с белой гривой и белым хвостом?
— Паломино.

Потом это нам надоело, подкованы мы уже были неплохо, мы съели по одному «Бородину» и направились в школу, чужую, где проводилась олимпиада. Дверь у них в школе была очень легкая, не то что наша.

Вопросы оказались дурацкие. Так, однозначно, на них было трудно ответить. Каковы особенности голосеменных растений. Мы раскраснелись… По правде сказать, раскраснелись мы еще раньше – на улице мы расстегнулись, но это не помогло. Там так жарило солнце, так все текло и струилось, так громко орали голуби и воробьи… Даже люди, зимой представлявшие лежбище серых тюленей, а то и моржей, всех обросших сосульками, — люди теперь пробегали довольно проворно, в расстегнутых пальто, а то и вовсе сняв, в одних мохнатых шарфах, как будто все разом проснулись и засуетились. На улице мы просто взмокли, стараясь этого не замечать, но на олимпиаде было так скучно, что всё зачесалось. Мы как-то ее досидели, ни разу не подняв руку. Вообще наши все были вялые, т а половина в их актовом зале вела себя много активней, чтоб не сказать агрессивней. Особенно там выделялся огромный «Вахтанг», как ему все кричали, с черной гривой волос, он у них знал все ответы. Покрасовавшись, Вахтанг потерял интерес и принялся возиться с мальчишками в своем ряду – они там то ли наступали друг другу на ноги, то ли еще что, во всяком случае темная, заметная голова Вахтанга то и дело пропадала, и когда никто не мог ответить на очередной вопрос, их девчонки, хотевшие выиграть, сразу кричали: «Вахтанг! Вахтанг! Вахтанг!», и его вытаскивали откуда-то с пола, он вскакивал, хлопал глазами, пока кто-то ему пересказывал шепотом: «Органиоды движения у ресничных». Вахтанг, было видно, не знал, но в последнюю секунду, когда учителя, нахмурившись, уже собирались снять вопрос, он выкрикивал:
— Реснички!
И все их девчонки ему аплодировали.

Мы проиграли. Пока мы шли на остановку в расстегнутых и каких-то растерзанных пальто (шарф торчал во все стороны), я сказала, что вот бы нам с этим Вахтангом как-нибудь познакомиться.
— Ничего нет проще, — сказала Ивашка.
Как раз мы проходили киоск «Мосгорсправка».
— Сейчас мы узнаем его телефон, и ты ему позвонишь.
В этом свитере, форме, джинсах, пальто, сапогах и шарфе мне стало дурно. Как это я позвоню? И что я скажу?
— Ну давай хотя бы узнаем, а там будет видно, — сказала Ивашка.
Но и узнавать, как оказалось, должна была я. Ивашка стояла рядом, но не у окошка, и всем своим видом давала понять, что все это нужно мне, а не ей. У нее и так все в порядке. И это была чистая правда. Настала моя очередь не проявить себя тютей. Повесив голову, я заглянула в окошко.
— Не слышно, — сказала суровая тетка.
— … телефон.
— Вас не слышно.
Тогда я взяла себя в руки.
— Мне телефон.
— Имя, фамилия, отчество, год рождения.
Тут… осознав, что не только там отчества, даже фамилии… я назвала… Услыхав год рождения, тетка в первый раз подняла на меня глаза. Она просто испепеляющим взглядом уставилась на меня, а Ивашка рядом сказала задумчиво:.
— Знаешь, по-моему он из восьмого…

Потом почему-то нам стало очень смешно. Мы шли и веселились в голос. Отчасти я так веселилась, что больше не надо звонить. Невзирая на то, что олимпиада проехала, мы снова начали:
— Малярийный плазмодий!
И противно, выслуживающимся перед учителями вахтанговым голосом, обе орали:
— Тип споровики!!!
И просто валились от хохота с ног.

Потом снова мне стало грустно. Вернулась ивашкина фраза… Это что же, на олимпиаде против нас выставили восьмиклассников?! Какие же шансы, когда из восьмого — мы были в чужой весовой категории…
— Сволочи, — просто сказала Ивашка.
В их туалете (где Стебелькова причесывалась к олимпиаде, а у нас даже расчесок не было), когда я мыла руки у зеркала, а Ивашка стояла чуть сзади, мы так вдруг кого-то напомнили в зеркале… Какое-то тоже животное… Этот, с олешками, свитер, и мой, только красный, и форма, торчавшая из-под него в разные стороны, и из-под формы – джинсы, кончавшиеся тупыми копытами новых колодок на сапогах…
— Мы кентавры! – я вдруг закричала Ивашке, подпрыгивая на колодках.
Она закатилась от смеха. Уже остановку давно мы прошли, надо было до следующей, и до нее мы играли в кентавров, и было опять очень весело.

10

А к концу года у нас устроили дискотеку. Ди-джей был профессиональный ди-джей. Перед этим он тоже учился в нашей школе и из него «ничего не вышло». Делая вид, что из него ничего не вышло, звон один, учителя гордились, что такое ди-джейное светило приходит в свою старую школу нам провести дискотеку.

В сторону этого ди-джея, окруженного старшеклассниками, было страшно смотреть. Некоторые из них, вероятно, еще застали его в школе, и изо всех сил старались вести себя панибратски. Я их не различала по лицам, не знала по именам, не могла и помыслить, что когда-нибудь буду вести себя с ними по-панибратски. В их толпе с беспокойным взглядом рыскал наш Сталеваров. Что он выискивал? Выныривая там и сям, Сталеваров в и х л я л с я, как с ним бывало, когда он стоял у доски. У доски он весь оползал, его руки становились, как плети, и совершенно отдельно болтались в разные стороны. Сам он, должно быть, считал, что стоит с независимым видом. И учителя, как ни странно, тоже считали, что он слишком уж с независимым видом, и это их страшно бесило. «А ну встань нормально! Показывай!» И Сталеваров показывал: «Это печёнка». Указка в вихлявшейся кисти кое-как шлепалась о плакат. «Садись, Сталеваров. Печёнку тебе жарит мама.» Он был противный, но что это значит, «нормально» (когда «встань нормально»), и печень он показал вполне правильно, не селезенку. За что его так презирали? За что с учительским шепоточком доносилось порой слово «урка»? Наверное, если бы их расспросить подотошней, они бы и сами, прижатые к стенке, признались, что просто простивный. Противный – и всё. Здесь, в толпе, настороженное существо Сталеварова было исполнено страшным желанием не уронить собственного достоинства. Он был в рубашке навыпуск, рубашка вихлялась хвостами, и это была та же рубашка, в которой он ходил каждый день, и сегодня он ее не заправил в штаны ввиду исключительности дискотеки. Однако, завидев рубашку, учителя все кипели. А Сталеваров шнырял и, наверное, думал, кого бы ему пригласить, только так, чтобы не показалось, что это ему очень надо. Сталеварову общепризнанно нравилась Стебелькова.

Было скучно и нечем заняться, но жаль уходить. Из женского туалета все выходили с г л а з а м и – круглыми, желто-лиловыми, как у совы. Там Венера Азизова делилась своими тенями с высокостатусными старшеклассницами и сама делала им макияж, но еще неизвестно, могли ли мы тоже ее попросить. На всякий случай, мы не поленились спуститься на четвертый этаж, в другой туалет, чтобы не создавать впечатления, что мы пришли за тенями.

Мне были чуть-чуть велики австрийские мамины туфли. Я их ненавидела. Перехватив хищный взгляд, пущенный Стебельковой мне на ноги, я, очевидно, должна была пересмотреть свое неприязненное к ним отношение. (Мама надела их на меня практически насильно, но, по счастью, их довольно скоро украли, в последние дни перед каникулами. «Ты с ума сошла оставлять такую обувь в мешке в раздевалке!», — сказала мама, и больше носить мне их никогда не пришлось.) Но отношение я не пересмотрела даже тогда, когда ко мне подошла чужая учительница и сказала, что можно было надеть более скромную обувь. Уж очень я их ненавидела. Очень они, журавлиные эти австрийские туфли, с пола кричали: «Мы здесь! Посмотрите на нас! Мы пришли танцевать!» И хотелось ответить: заткнитесь. Еще был хорош голубой мамин батник, который потом я прожгла утюгом, но тогда он еще был непрожженный и даже почти компенсировал польские джинсы. Что толку? Под джинсами были м о и толстые ноги, точно такие, какими я помню их с детского сада, когда Россинского привели к нам в тапочках, только больше. Под батником были м о и руки в пупырышках, тоже такие, как в детском саду и как на физкультуре – сколько их помню, всегда они были в пупырышках. Ногти – мои, сколько их не отращивай, с белыми штучками. Физиономия в зеркале – тоже моя. Только косу отрезали, но на самой голове было по-прежнему плоско. Надо щипцы, но щипцов дома не было. Грудь? Конечно, не как у Олещенко – ноль, что-то там все-таки было, но, если начистоту, они были …. н е о д и н а к о в ы е. Правая, та, что получше, была все же круглая, левая …клевала носом. Это тело было б е з в ы х о д н а я ситуация – вроде все есть, ноги, руки, и всё же ничто не устраивает. Разве что грудь, но одна.

Да и с кем можно здесь танцевать? С Алёшкиным, что ли? Как с моим младшим двоюродным братиком, которого я хоть и очень любила, но …не танцевать же?! Кстати, мой братик однажды, когда нас вместе отправили в лагерь, действительно пригласил меня танцевать. Никто меня не приглашал, и вот перед медленным танцем мой братик, сияя, у всех на глазах, пересек танцплощадку… Он искренне верил, что я здесь красивее всех, что они дураки просто, не понимают. И он подошел, сияя улыбкой, и протянул руку. Как я разозлилась! Как прошипела:
— Ну вот ещ-щ-щё што придумал…!
И улыбка сползла с лица братика, он как-то съежился, стал еще меньше и отошел…

Или с Паташниковым танцевать? Здесь он не ходил из угла в угол лишь потому, что ходить было тесно. Как иных не пускают на дискотеку, его з а с т а в л я л и, его в ы г о н я л и на дискотеку, чтоб он не спятил от планетария. Спятил он все равно. Но уже много позже…

Многие танцевали друг с другом. Девочка с девочкой… Как-то после олимпиады Ивашка сказала:
— Я вчера тебе два часа не могла дозвониться. С кем это ты? С Вахтангом небось?
Я уставилась на нее. Я напомнила ей, что как же с Вахтангом?
— А-а-а…,. — беспечно сказала Ивашка, — А, может, как-нибудь, ну я не знаю…
Таких одолжений мне было не надо. Россинский на дискотеку не пришел. Взглянув на Ивашку, что, может, пора в туалет или еще куда-нибудь, я вдруг припомнила – ей в с е р а в н о. Ничего из того, что нас окружает, Ивашку не трогает. Ведь у неё есть Филя. И чувство страшной обиды захлестнуло меня.

Поздно вечером, под фонарем у дома суспицынской бабушки, где мы когда-то ловили котят (диких, ужасно царапавшихся, а ведь ловили-то, чтобы погладить!), я заявила:
— Послушай. Какое противное имя. «Филя». Почти как Ерошка. Или Степашка. Это что же, «Филипп»?
— А какое тебе нравится имя? – спросила Ивашка.
— Мне нравится «Дима».
— Представь себе, Филю зовут как раз Дима.

Уже тогда было тепло. До конца учебного года оставалось всего несколько дней. У дома суспицынской бабушки чуть ли тогда уже не зацвела сирень, хотя еще мало – две-три кисточки…

— Дима Ф и л а т о в. Поэтому «Филя». Как я, от фамилии.

11
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..

12

С каникул Ивашка вернулась другая, мы как-то отвыкли друг от друга за лето. Наверно, какую-то роль в этом сыграло здание школы. В тот год нашу школу поставили на капитальный ремонт, и за лето сделать его не успели. Нас всех, вместе с нашими учителями, временно перевели по соседству, в другую школу, хотя и не в ту, где мы были на олимпиаде по биологии. Это нам было очень удобно – мне ближе на целых четыре троллейбусные остановки, Ивашка оказывалась у метро, — только школа была совершенно ч у ж а я. И мы в ней были чужие: с самого первого дня нам там дали понять, от директора до гардеробщицы, что мы пришельцы. О школьниках я даже не говорю. И х учителя ненавидели н а ш и х за то, что мы въедем в практически новое здание, в школьном буфете завтракали посменно, чтоб он не взорвался, дежурные учителя зорко следили, чтобы чужой не прорвался за булочкой не в свою смену. Их всех, вероятно, еще доставало, что мы с п е ц ш к о л а. Что, по сути, нас очень мало, директор все время боролся, чтобы оставить два класса, не объединять (мы и представить себе не могли, как мы будем в одном классе с бэшками – вряд ли, конечно, кого-нибудь занимал именно этот аспект, наших учителей волновали скорее ч а с ы ). Каждый год нас становилось все меньше, пустели дома вокруг школы, не все продолжали ездить из Ясенево, из Черемушек, школа была в аварийном состоянии во всех смыслах, и посторонние, видимо, думали: зачем вообще такая школа нужна? С первого дня уже ползали слухи, что это только так говорится, что «временно». Самые ушлые (в классе всегда есть такие, с «источниками информации»: кто разведен, кто старая дева, кто поскандалил с директором из-за «часов», как накажут за бритву того, из девятого, про которого всем нам сказали, что «Юрский порезался пуговицей») – так вот они говорили, что мы н и к о г д а не вернемся.

И все у нас было теперь как-то не по пути. И пончиковая, и бульвар. Разве скамейка. Мы сели от нечего делать. Голуби без интереса топтались вокруг: мы даже мороженое не купили. Беседа о лете не клеилась, хоть в этот раз мне было о чем рассказать: мы с родителями ездили в Прибалтику. И вот я рассказывала, а беседа всё не клеилась, и в глубине я понимала, не надо сейчас, надо ждать, и Ивашка сама все расскажет, но не выдержала и спросила:
— А как там Филя?
Вдруг в этом году Филя не приезжал?

Лето еще не совсем даже кончилось. Деревья не все пожелтели, и листьев не так уж много лежало, и в ведрах везде продавали прекрасные астры, хотя не сегодня – вчера всё скупили к первому сентября. Голуби были еще очень гордые, только копались в газоне и не приближались. Солнечно, пыльно, как летом… Сколько раз я просила оставить меня летом в городе, хоть на неделю, но мне всегда говорили: «В городе летом пыльно и душно», а мне так нравилась именно эта летняя пыль, запах земли с голубиным пометом, как земля никогда не пахла на даче. В Прибалтике мне понравился запах теплого камня и камня в тени – совершенно неодинаковый. У метро в клетке сидели арбузы, как чебурашки, и их проверяли на ладность, как чебурашек – подбрасывали и ловили, стучали в них пальцем и слушали звук, и считалось, что лучший арбуз должен быть не красавец, а какой-нибудь косенький, он самый сладкий. Мы были еще в одном платье, без колготок, хотя иногда налетал ветерок, и тогда переставало казаться, что лето – летом и пыль, и тепло, и жара, всё стоит неподвижно, и листья не падают. Ивашка чертила своей босоножкой в пыли…
— Враньё это все. Никакого нет Фили.

Естественно! Я так и думала. Было же, было предчувствие – не говорить ничего… Разве можно вот так на человека наскакивать? Может, он не в настроении, мало ли что, разве можно вот так взять и ляпнуть? Любому понятно, что Филя – особая тема, и можно даже обидеться, как я небрежно спросила, без подготовки. Начать надо было с конезавода…

Ивашка чертила своей босоножкой, и вид у нее был очень жалкий и вместе с тем вызывающий. Я попыталась исправиться:
— А как же конезавод? И еще, ты узнала, Стебелькова это была или нет? Ну которая красилась? Вы еще с Филей хотели поджечь и подбросить расческу в окошко, вонючку?

Ивашка молчала.

— И ты тогда еще знала, где дача, и вы пошли, только дом был какой-то такой и не такой, и тогда ты сказала, что если дом – стебельковский, то там на крыльце прогибается третья ступенька. И вы стали прыгать на третьей ступеньке — проверить, тот это дом или нет, — но она не прогнулась. Тогда ты сказала, что, может, не третья. И вы стали прыгать на всех ступеньках по очереди, пока не заметили, что из окна на вас смотрит какая-то злая старушка, и не убежали. А Филя сказал, что еще неизвестно, что, может, старушка – стебельковская бабушка…
— Ну не на каждой ступеньке, — сказала Ивашка, чертя босоножкой, еще неохотно, просто для точности, — Только на двух.
— А железная штука, ну печка, в которой сжигали за колдовство, где вороны…? Она еще там?
— Вороны, — поправила Ивашка, — Ты знаешь, что вороны и вороны – разные птицы?
— Естественно знаю. В глазах у него…
Это была интересная штука – фотографический глаз. Перед смертью у воронов все впечатления жизни проходят как кадры в глазах, а живут они долго, по двести, по триста лет, так что если поймать старого ворона, можно увидеть все, что здесь происходило, на этой полянке, за двести, а то и за триста лет. И вот однажды Ивашка и Филя заметили ворона, приземлившегося на железный, ржавый каркас, который валялся на склоне. В глазах у него проходило такое… Потом ворон свалился и умер.
— Ну ладно, — сказала Ивашка, переставая чертить, — Если ты очень хочешь… Если ты хочешь, то так: значит, я наврала, что я наврала…
— Я сразу так и подумала.
— Да. Я наврала, что я наврала, — говорила Ивашка, глаза ее бегали по голубям, по трамвайным путям, по высокому небу, оранжевой с зеленым церкви через дорогу, за метро, за арбузные клетки, за переход, за троллейбусный парк, где, по мнению бабушек на остановках «водители режутся в домино», но ни разу, сколько мы там ни высиживали, никто в домино там не резался, только, развесив усы, дремали троллейбусы, и еще дальше, туда, где роддом, причем каждая из наших мам рассказывала слово в слово: «тогда мы с папой вышли и потихоньку пошли… и так шли потихоньку…пока не дошли…», как во сне и как будто роддом находился на другом конце города.

Филя в то лето успел съездить поваром с археологической экспедицией и подарил Ивашке старинную монету, полкопейки. ½ копейки. Она показывала.

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. annaromanovna:

    Сюжет: не найден.
    Герои: не понятного возраста, в не понятном времени.
    События: путанные, не интересные.
    История ни о чём. 1 из 10.

  2. Маша:

    МНе не понравилось. Произведение не понятное. Герои не описанны. Приключений нет. Короче История о непонятном событии!!! !!! !!! !!! !!! !!!

  3. DEADMAN:

    Ваше я чуть не заснул!!!!

  4. Igor_number_1:

    Решил прочесть все 14 книг и начать с конца!
    Ну так ничего себе книга. Немного скучно. Прочел, как они едят пончики, говорят про лошадей и урок. Пока не понял в чем прикол. Пока от оценки воздержусь!

  5. Leonid:

    Мне не очень понравилось( к сожалению…. Книга не понятно о чём(мне кажется писатель мог и лучше)но увы,3!

  6. menantoran:

    Решил начать с конца списка, никогда до не го не добираюсь, если начинаю с головы…

    И что то застрял… Дальше пятого параграфа не пошло… Попробую завтра, может настроение будет лучше…

  7. mashalom:

    Эту книгу мне целиком вслух читал папа, и казалось, что он читает как о своём детстве, поэтому было интересно. Некоторые моменты мне понравились тем, что их видишь и чувствуешь, как наяву. Например как они идут по посёлку, и за забором запах шашлыков и кто-то поёт ФИЛИНУ ПЕСНЮ. У нас один раз была похожая ситуация, и она мне сразу вспомнилась! Так что хотя было немного скучно, в целом не хочется обижать писателя и ставить единицу, как тут делают. Думаю, эта книга не такая уж плохая и заслуживает более высокой оценки! Я голосую за «Филю» так: зачот, 4 балла!

  8. philippec:

    Выкроил немного времяни и прочел «Филю». Почему «Филю»? Просто тезка. Написано легко и читается без проблем, но так и не понял о чём всё это. Это как в жизни… идешь, идешь… и ждешь поворота, а его все нет и нет… Даже жалко немного времени.

    Но 4 можно поставить.

  9. philippec:

    Не разобрался в системе оценки и случайно нажал на «два» балла.
    Пожалуйста, поменяйте на «четыре».

    Спасибо.

  10. menantoran:

    Наконец прочел. В промежутке прочел «Библию…». Очень разные книги… «Филя» в принципе ни о чем… Как это сказать, скучная книга, и какая то как бы для девчонок… Я так думаю мальчишкам она будет не интересной, а тем более старшекласникам. Все как то обычно, обычные девчонки, обычные фантазии…

    Ставлю 3 балла.

  11. vita:

    Мне очень понравилась эта книга, хотя она показалась мне не очень современной, но было тем более интересно. Огромное спасибо автору! Мы будем ждать издания этой книги и желаем автору победы в конкурсе!

  12. nastya:

    ставлю 1 балл..главная мысль рассказа мне не совсем понятна

  13. Азат:

    Поставлю четверочку: с одной стороны, сюжета практически нет, а с другой — хорошее описание тех времен, что ли… Атмосферно так.

  14. Max:

    Оценивать надо по параметрам. Иначе это не оценка, а эмоции.
    1. НОВИЗНА И АКТУАЛЬНОСТЬ
    2. СЮЖЕТ
    3. ЧИТАБЕЛЬНОСТЬ (ВЛАДЕНИЕ ЯЗЫКОМ)
    4. ДОГОНЯЕТ АВТОР СОВРЕМЕННОСТЬ ИЛИ НЕТ
    5. СТИЛЬ (ПОПСА ИЛИ НЕТ)
    и самый важный пункт:
    6. СЛЕД (ПОМНИТСЯ ЛИ КНИГА НА ВТОРОЙ ДЕНЬ И МЕНЯЕТ В ТЕБЕ ЧТО-ТО ИЛИ НЕТ)

    Оценка. Мах 10б.
    «Филя»
    1. 2
    2. 0
    3. 8
    4. 3
    5. 8
    6. 2
    P.S. Произведение немного скучное. Однако потенциал у автора есть.
    СРЕДНИЙ БАЛЛ:
    23:6=3,8(3)

  15. Teona_007:

    так себе сюжет .. могло быть и интереснее

  16. 13579:

    для меня не интересна. но хорошо

  17. Mrsand:

    Тема не раскрыта,характеры не прослеживаются.Незаконченность сюжета,мысли.

  18. Саша:

    О чем это произведение?Неясно.Понравилось только описание породы лошадей.

  19. Iris iz skazki:

    9. Наверно все выдыхаются, пока до конца списка доходят. Получается совсем насправедливо, разве нет? 😉

  20. Katya Z:

    Что-то в этом есть. Мне подруга прочла кусок по телефону. Я послушала с удовольствием. стала читать потихоньку. Ставлю 6.

  21. Nastja:

    Почему никому не нравится эта книга? Люди, вы не правы! Описания, как музыка! Жизнь описана медленно, это манит и это хорошо. Перечитайте медленно! Вам понравится! Если не 10, то 9 точно, а я ставлю 10!

  22. ЛИЗА:

    мне кажется неплохо, так между. Ставлю 5.

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.