Назаркин Н.Н

Содержание:

Рассказка № 0. Про очевидное-не очевидное название, про границу на замке и прочих птичек в своих гнездах.
Рассказка № 1. Про земли морские и заморские, коров в тюльпанах, розовые «несердечки» и памятник Ленину.
Рассказка № 2. Корабли выходят в… болото.
Рассказка № 3. Про самую большую деревню в мире, она же – королевская резиденция.
Рассказка № 4. Профессор снимет комнату для сорока студентов.
Рассказка № 5. Что мышам хорошо, то испанцу – не очень…
Рассказка №6. Про Деда Мороза с Юга, деньги в ботинках, рабов на шоколадной фабрике, гуляющую по крышам лошадь, черных снегурочек, епископский ужин, канадскую старательность и все остальное…
Рассказка № 7. Про пиратские вулканы и очень выгодный обмен.
Рассказка № 8. Аэропорт на дне.
Рассказка № 9. Море волнуется – раз!
Рассказка № 10. Жизнь под Солнцем. И планетами.
Рассказка № 11. Как фризы с ответным визитом ездили.
Рассказка № 12. Жизнь за стеклом.
Рассказка №13, страшная. Шторм. Норд-Ост.
Рассказка №14. Про маклеров на крышах, двери мертвых и прочие загадки трехсотлетнего домика.
Рассказка № 15. Про одиннадцать городов.
Рассказка № 16. Семь туфель на одну ногу.
Рассказка № 17. Хождение к трем морям.
Рассказка № 18. По дну морскому на остров серых монахов.
Рассказка № 19. Про селедку вверх ногами и бутерброд с мышами.
Рассказка № 20. Ломать – не строить?
Рассказка № 21 Трехцветный флаг в четыре краски.
Рассказка № 22. Филологический детектив и еще чуть-чуть о причудах либерализма и копирайта.
Рассказка № 23. Замки против Лабиринта.
Рассказка № 24. Нехрустальные башмачки.
Рассказка № 25. Конёк-бегунок.

Рассказка № 0. Про очевидное-не очевидное название, про границу на замке и прочих птичек в своих гнездах.

1. Как вы землю назовете.
Страны в мире называются по разному. Иногда понятно, иногда – совсем непонятно. Страна, в которой я живу, называется понятно – Нидерланды (Nederland). Это очень легко переводится: «Нижние земли». А почему «нижние»?
«Ну как же», скажет любой, кто хоть что-то про Нидерланды знает, «Там же чуть ли не полстраны лежит ниже уровня моря! Осушили воду, вот и получились – нижние земли!» Все, конечно, так – земли действительно ниже уровня моря, ниже, пожалуй, некуда. Так, да не так! Потому как название-то известно еще с самого раннего Средневековья, когда до первой дамбы лет триста оставалось, а уж до проектов осушения – вообще полтыщи. Земли, получается, были вполне себе еще выше воды, а назвали их нижними. За что?
Дело, конечно, в том, что название это – Нижние Земли – дошло до нас в укороченном варианте. Потому как сначала называлась та область, от которой пошло имя для всего королевства, «Нидеррейнланд» («Nederrijnland») – Нижне-Рейнские земли. Ведь земли эти лежат в самом нижнем течении одной из главных рек Европы – Рейна. Но уже довольно скоро это уточнение (про Рейн) из названия выпало. Зачем, всем же и так ясно, о чем речь идет! Ну а уже когда начались проекты осушения бесчисленных заливных озер да морских отмелей, когда Нидерланды действительно опустились ниже уровня моря – вот тогда такое укороченное имя приобрело новый смысл. Да так, что старый теперь мало кто вспомнит.
Кроме официального названия есть у этой страны и неофициальное – Голландия («Holland» – «Холланд»), конечно. На самом деле многие знают, что Голландия – это лишь часть Нидерландов, но долгое время бывшая самой главной, вокруг которой Нидерланды и образовались. Но что оно значит, это имя – Голландия?
Первый пришедший на ум ответ – страна, где живут голландцы. По их имени и назвали.
Логично, только все было наоборот: поселившихся тут людей назвали голландцами по названию страны. Было все это в те же времена, когда появилось и слово «Нидерланды», и слово «Голландия» – после римлян, но до империи Карла Великого. Приблизительно шестой-седьмой век нашей эры.
Да, но «Голландия»? Почему именно «Голландия»? Версий разной степени фантастичности о происхождении этого названия есть немало. Я читал, например, версию, что происходит оно от голландского же, местного слова «хол» («hol») – пустота, пустое пространство. А что, если кто видел Голландию, вполне может согласится – бесконечные поля, ровнехонькая, как по линейке, линия горизонта, ни тебе гор, ни холмов, ни лесов… Но это сейчас. А когда Голландия стала назваться Голландией все было совсем иначе.
Нет, конечно, гор и холмов тогда тоже не было, зато берега того самого Нижнего Рейна покрывали в те времена густые и древние леса. Леса было столько, что доски для кораблей римляне возили отсюда аж в Кадис – а это сейчас Испания, между прочим! А уже после, веке в девятом нашей эры, основой торговли бурно развивающегося тогда города Утрехта был уголь. Древесный уголь, который продавали и в Париж, и в Лондон.
Ну и допродавались до того, что от бескрайних нижнерейнских лесов ничего не осталось уже в двенадцатом веке. Совсем ничего – немногие «настоящие», не посаженные вручную в 19-20-ом веках нидерландские леса остались только далеко на востоке, в провинциях Дренте, Гелдерланд, Лимбург. А в самой Голландии от тех лесов осталось только имя – Холланд на среднеголландском, как назывался язык этой страны в Средние века. А на голландском современном это будет уже «Хаутланд» – «Страна Дерева». Но вот самих деревьев уже не было! Вот так и получилось, что для постройки знаменитого своего торгового и военного флота во время Золотого Века (и когда Петр Первый учится приезжал) «Страна Дерева» возила деревья из Швеции.
Лес вырубили. Экологическая катастрофа была ужасающей: песчаные берега, не скрепляемые больше корнями деревьев, начали бурно размываться при каждом разливе Рейна и Мааса, главных рек страны, а также всех речек помельче. Но главное, что вода не уходила теперь в море, а оставалась в виде бескрайних болот и заболоченных мелких, но огромных по площади озер. Это отразилось на всем, начиная с экономики – «нормального» феодализма из учебников – чтоб замок рыцаря, поля вокруг, крепостные крестьяне – в Голландии так и не получилось: не хватало ни земли для обработки, ни пространства для тяжелой конницы. Болота, уединенные фермы и хутора, рыбачьи поселки, монастыри на островах и в дюнах, да торговые посты – таким был облик Голландии в период расцвета рыцарства. Пришлось изобретать осушение и создавать ту страну Голландию, которую мы знаем: бескрайние поля ниже уровня моря.

2. Кто на границе живет.
Итак, название «Нидерланды», как и «Голландия» появились уже в раннем средневековье. А что было до этого?
Первыми, оставившими дошедшее до нас хоть сколько-нибудь подробное описание страны, были римляне. Они появились в этих краях в конце Галльской войны, приблизительно в 50 году до нашей эры. Ну, про Галльскую войну я тут рассказывать не буду, скажу лишь что на берегах Рейна римляне встретили племя батавов («Bataven»).
– О! – сказали римляне. – Ваша земля, что ли?
– Живем тут, – дипломатично ответили батавы.
Сказать честно, батавы сами появились в этих краях всего лет за двадцать перед римлянами, придя откуда-то с востока. Сами же батавы были… батавы были… Ну вот, можно легко понять, сколь много мы знаем о батавах, если до сих пор так и не решен вопрос, кем же они были даже по крови: кельтами, как соседи с юга и запада белги (от названия которых произошла, к слову, Бельгия) или германцами, как соседи с севера и востока фризы и саксы. Вроде бы германцы, но уж больно высок был их культурный уровень, даже выше, чем у тех же белгов – скорее они походили по развитию на «настоящих» галлов.
Все дело в том, что следов собственной культуры батавов дошло очень мало – они стремительно, всего за десяток-другой лет, романизировались, стали настоящими римскими гражданами. Так быстро и хорошо вписались они в Империю, что не только стали ядром располагавшейся в этих краях римской армии, но и являлись основным населением двух больших городов, построенных Римом на этих землях. Один из этих городов, Форум Адриана («Forum Hadriani»), располагался чуть южнее Гааги и был покинут и разрушен после падения Рима, зато другой – Новиомаг («Noviomagus») просто стал чуть иначе читаться и теперь является самым древним (больше 1900 лет, не шуточки!) городом Нидерландов. Во времена Каролингов его имя произносили как Нимвеген, ну а сейчас – Неймеген («Nijmegen»).
Об уровне развития батавов можно судить также (косвенно, конечно) по тем товарам, что поставлялись в эти края римскими торговцами. Экономические связи в Империи были вообще очень сильно развиты. Достаточно сказать, что форму для египетских легионов заказывали на государственных «швейных фабриках» в городе Колония Агриппины («Colonia Agrippina») – немецкий Кёльн, проще говоря. Где Египет, а где Кельн – и это безо всяких железных дорог и контейнеровозов!
Но это к слову, а что же заказывали батавы из «столичных штучек»? На раскопках города Форум Адриана было найдено множество торговых договоров и прочих деклараций. Самыми популярными товарами оказались: вино, оливковое масло, кондитерский мак и соусы к рыбе. Если с вином еще понятно, то представить себе вчерашних «варваров», требующих соус к форели и посыпающих булочки маком…
Кстати, о варварах. Единственное, что по настоящему интересовало самих римлян в этих краях был Рейн, великая граница Империи. Граница была с варварами, конечно. И называлась она «Лимес».
Про Великую Китайскую Стену знают все, про Адрианов Вал в Англии слышали многие, а мало чем уступающая им Великая Рейнская Граница как-то обойдена вниманием. Между тем Лимес действительно внушал почтение. На территории Нидерландов Лимес состоял из двух десятков укрепленных лагерей, каструмов, по сути – фортов или крепостей, в которых располагались римские легионы. Ну, то есть по названию они были римскими, а состояли из тех же батавов.
Между лагерями по всему южному (левому) берегу Рейна была построена настоящая система долговременной обороны, напоминающая, скорее, даже не Великую Стену, но нерушимую границу СССР. Простой забор, пусть и каменный и трех с половиной метров высоты, нападающих не остановит, так что Лимес был не просто забором. В систему охраны границы входили: дозорные башни, где размещались сменные патрули, обходившие и объезжавшие на лодках подведомственные участки; палисады и засеки на особо угрожающих местах; секреты и дозоры; мобильные конные подразделения, которые занимались отлавливанием разведчиков нападавших. Такой конницей была, в частности знаменитая «Ала I Батаворум» – «Аla I Batavorum», «Первая Батавская конная дивизия», в вольном переводе.
Такая серьезная охрана была очень нужна. Ведь по ту сторону Рейна хоть и жили официальные «варвары», но представлять, что нападали они по формуле «проснулись, почесали бороду топором, «а чё, мужики, а не дать ли нам сёдня ромеям по шее?! – да-а-ать!», и айда в атаку» все-таки не стоит. Разведка и военное дело у германцев были поставлены отлично, экономика и другие дела вот не дотягивали, это да.
Дело в укреплении границы доходило даже до посадок полос колючего кустарника и участков вспаханной земли – настоящих контрольно-следовых полос!
Вот на такой беспокойной границе да в городах по соседству и жили подданные Римской империи батавы. Я так подробно рассказываю об одном этом племени, батавах, вот почему. Дело в том, что в нидерландской истории они занимают место тех самых «настоящих мистических предков», на которых надо равняться. Хотя и до них и после и рядом с ними жило очень много других народов, ничем не хуже и не лучше, но именно батавов вспоминают в первую очередь. Это понятно: во времена Возрождения, когда пробудился интерес к истории, основу этого интереса составляли, понятно, работы римских и греческих авторов.
И тут – какое совпадение! – у самого Тацита написано про Голландию! Ну, про то, что теперь Голландия, конечно. Оказывается мы-то, голландцы – ого-го! Самим римлянам спуску не давали! Восстания устраивали!
«Батавская» мода мгновенно распространяется в обществе, Рембрандт пишет одну из самых знаменитых своих картин «Клятва батавов», на которой древние короли скрещивают прямые франкские мечи…
Смешно, но записи Тацита о батавах посвящены одному вполне обычному для Римской империи эпизоду: солдатскому бунту. Это «Батавское восстание», как его по традиции величают, случившееся в 69-ом году нашей эры произошло из-за совершенно обыденных причин – воровства армейских чиновников и невыплаты из-за того солдатам жалования. И протекало восстание, и закончилось тоже вполне скучно – восставшие сожгли парочку контор и складов, повесили нескольких особо отличившихся (или тех, кого посчитали таковыми) воров, пошатались по ближним тылам, пугая народ, а через год мирно сдались и снова впряглись в солдатскую службу. Даже их предводитель – кстати, его звали Гай Юлий Цивил (Gaius Julius Civilis) и он был, как и большинство батавов, римским гражданином – не был казнен, а, судя по всему, спокойно продолжил служить.
Но история складывается из множества маленьких несуразиц, так что представления о батавах как о «нации-прародительнице» держалось в Нидерландах довольно долго, да и сейчас еще вполне можно встретить в «облегченных» версиях научно-популярных книжек. Когда в конце восемнадцатого века Нидерланды, под предлогом освобождения от тирании и под шумок заняли войска республиканской Франции, то для вновь образованного марионеточного государства даже придумали название – Батавская республика. Республика продержалась недолго – Наполеон отменил всякую республиканскую ересь сначала у себя дома, а заодно и тут, сделав Нидерланды королевством и посадив на трон своего родного брата – Людовика Наполеона.
Ну а что батавы, настоящие батавы? Об их судьбе известно лишь, что еще при римлянах, в четвертом века нашей эры, батавов как народа уже не существовало. Нет, они не вымерли от лишений – просто растворились в многоязыкой Империи, утратив и язык и культуру, чего, впрочем, следовало ожидать. Единственное, что продолжало напоминать о батавах – названия легионов, по прежнему стоящих на Лимесе. Но когда в конце Рима императоры принялись судорожно стягивать хоть какие-то боеспособные части в столицу Империи, граница практически опустела. Известно, что несколько каструмов, в том числе стоявший в дюнах близ Гааги лагерь морской пехоты, продолжали оставаться «угольками потухшей цивилизации во мраке наступивших Темных Веков» еще некоторое время, пока мечи окончательно не заржавели, а солдаты не превратились в обыкновенных рыбаков и крестьян.
Но батавов все это уже не касалось. Тацит уже написал свои несколько строчек, благодаря которым еще через тысячу с лишним лет маленький, неизвестно откуда пришедший, храбро служившие далекой солнечной стране и ничем не примечательный народ превратится в легенду и основу нации. Нациям нужны легенды.

3. Про язык, который до Амстердама доведет.
Разные народы отличаются друг от друга по разному. Ну, то есть шведа от эфиопа легко и так отличить, а вот шведа от датчанина или, там, голландца от немца отличать уже труднее. И тут, конечно, самое главное – это язык.
Вот, скажем, Нидерланды. Какой язык в Нидерландах? Голландский? И да, и нет. Голландский («Hollands» – «холландс»)– это вообще не язык, это диалект нидерландского языка («Nederlands» – «недерландс»). Кроме голландского существуют и другие диалекты нидерландского – фламандский («Vlaams» – «флаамс»), лимбургский («Limburgs» – «лимбурхс») и другие, не столь значительные.
На фламандском говорят во Фландрии (части Бельгии) и на самом юге Нидерландов, на лимбургском – на крайнем юго-востоке страны, в провинции Лимбург. Как и положено диалектам, различаются они не сильно, в основном – в устной речи. Фламандский, скажем, более «мягкий и округленький», приятный такой. А лимбургский с его глотанием целых слогов и заменой букв я на слух вообще не пойму.
На письме все легче, хотя число слов, присутствующих в одном диалекте и непонятных для других, растет постоянно. Если так пойдет дальше, то лет через двести фламандский и голландский, например, разойдутся совершенно и будут уже не диалектами, а полноценными языками. Как некогда собственно нидерландский (точнее, та версия, которая теперь именуется старо-нидерландский («Oud-Nederlands» – «ауд-недерландс») отделилась от общего корня с английским и немецким языками. Собственно, он на них и похож – в чем-то на английский, в чем-то – на немецкий. А на французский, допустим, совсем не похож. Тем любопытнее, что еще совсем недавно – аж до середины XVI века! – язык официально назывался нижне-французским («Nederfrankisch» – «недерфранкищ»). Почему? При чем тут Франция?
После падения Римской Империи голландские земли опустели. На севере уже жили фризы, на востоке – саксы, а вот юг и запад заняли только в шестом уже веке салические франки, те самые, что покорили Галлию и сделали из нее Францию. Они, франки, собственно и населили ту часть страны, что называется теперь Голландией, а так же Фландрией. Благодаря тому, что кельтских племен в этой части Европы уже не было (в отличии от самой новоявленной Франции или южной части современной Бельгии – Валонии), язык этих франков остался таким же германским, как и у соседей – фризов, саксов, англов, ютов и прочих. И пока во Франции франки стали в смысле языка больше кельтами, чем сами кельты, франки голландские говорили как и прежде.
Но, как и сейчас с голландским и фламандским диалектами, тогда тоже шло постепенное разделение верхне-германского наречия, общего для всех племен этой части света, на разные языки. И вот, с какого-то момента, ученые постановили считать: «ОК, тут уже не верхне-германский, а старо-нидерландский!» С какого?
Ну, тут, конечно, ясности быть не может. Язык не изменяется в ночь с пятницы на четверг одна тысяча надцатого года до неузнаваемости. Поэтому ученые находят, обычно, какие-нибудь подходящие записи и волевым решением объявляют: «Вот! С этого момента считаем этот язык отдельным!» Конечно, хорошо бы, чтобы в такой находке было что-нибудь замечательное, величественное, например. Поэтому ученые очень редко определяют начало языка с записи вида «Мы взяли еды и поехали за город», зато очень часто – с чего-нибудь вроде «Мы взяли город и поехали за едой». Это как-то более внушительно.
А нидерландский тоже начался с захвата города? Нет, все гораздо романтичнее. Первой фразой, записанной на нидерландском языке, принято считать песенку о любви. Дело было так.
Случилось это около 1100 года. Есть в Англии город Рочестер, в котором в средние века был огромный и важный монастырь. И при монастыре был скрипторий, где переписывались книги. В скриптории работали десятки монахов, в том числе не менее двух из местности, что теперь на территории Фландрии. Жили они там на постоянной основе, или по студенческому обмену, или еще как – теперь уже не известно. Известно, однако, что были они, скорее всего, люди молодые и веселые. И что тосковали они по родине. Потому что только таким могло придти в голову расписывая на старом куске пергамента новые перья не просто каляки-маляки нарисовать, а записать несколько строчек из песенки. Причем второй монах (почерк различается) еще и перевел дословно на латынь, чем, собственно, сильно облегчил работу будущим лингвистам.
Что же они там записали? Большинство нидерландцев вспомнят по крайней мере первые слова наизусть – настолько они известны, хотя и грамматика и сам словарный состав сильно изменились за прошедшие века. Вот что нашли на черновиках скриптория английского монастыря:
«Hebban olla vogala nestas hagunnan hinase hi(c) (e)nda thu uu(at) unbida(n) (uu)e nu»
Буквы в скобках стерлись от времени и их восстановили потом.
Произносится это так (большими буквами выделены ударения):
«ХЕббан Олла фОлхала нЕстас хАхуннан хинАзе хи(к) (Е)нда ту У(а) унбИда(н) Уе ню»
Латинский вариант был помещен чуть ниже:
«abent omnes volucres nidos inceptos nisi ego et tu quid expectamus nu(nc»)
От современного нидерландского отличается очень сильно, только некоторые слова узнать можно. На современном это звучит так:
«Alle vogels zijn met hun nesten begonnen, behalve jij en ik, waar wachten we nog op?»
(«Алле фОлгелс зайн мет хюн нЕстен бехОннен, бехАлве ей ен ик, вАар вАхтен ве нох оп?»)
Ну а на русском получается вот так:
«Все птицы начали свои гнезда строить, но не ты и я, чего же мы ждем?»
Всякие точки-запятые в оригинальном тексте пропущены – их, скорее всего, как и в русском языке, просто тогда не было.
Интересно, что песенка эта сохранилась и поют ее по-прежнему. Только слова, разумеется, теперь звучат иначе.
Было все это, повторюсь, в 1100 году. И старо-нидерландский язык уже существовал и широко (раз уж даже песенки на нем писали) использовался. А уже через пятьдесят лет, в 1150, на смену старо-нидерландскому придет средне-нидерландский (Middelnederlands – Мидделнедерландс), которого, в свою очередь, около 1500-1550 года сменит уже просто нидерландский. Именно тогда голландцы стали окончательно считать себя голландцами, а не просто кусочком общего племени франков.
Итак, в Нидерландах говорят на нидерландском языке? Ну да, а так же еще аж на двух. Три языка для такой маленькой страны – как им не тесно.
Кроме нидерландского есть еще фризский («Fries» – «фриз») и нижне-саксонский языки («Neder-Saksisch» – «недерсаксищ»). Фризский язык, как несложно догадаться, язык фризов, а на нижне-саксонском говорят ныне в тех местах – самый восток страны, по границе с Германией – где обосновались некогда саксы. Оба эти языка являются официальными и если кто по-нидерландски не говорит (или, как некоторые особо рьяные фризские патриоты, говорить не хочет), то в суде/полиции/муниципалите и прочих общественных местах его должны понять и так. Ну а в провинциях, где эти языки особо распространены (Фрисландия, Грониген, Дренте, Оверэйзел), также вывески и прочие дорожные указатели кроме нидерландского еще и на фризском или нижне-саксонском пишут.
Насколько все эти языки, включая нидерландский, друг на друга похожи? Очень мало. Фризский куда больше походит на английский, а нижне-саксонский на, соответственно, немецкий. Что, впрочем, не особо удивительно.
Сейчас в мире живет около 25 миллионов человек (при населении Нидерландов около 17 миллионов), считающих нидерландский своим родным. Кроме Фландрии на нидерландском говорят на островах Карибского моря, Суринаме, Индонезии (то есть, в бывших колониях и настоящих заморских территориях), есть нидерландские поселения в Аргентине, Бразилии, Соединенных Штатах, Канаде, Новой Зеландии и Австралии.
Между тем язык южно-африканских буров африкаанс (Afrikaans), потомков переселенцев из Нидерландов уже давно считается не диалектом нидерландского, а полноценным языком и потому тут про него ничего не сказано. Я пытался разговаривать с человеком, чей родной как раз африкаанс – ничего не понятно.
Вот и вся история, которая начиналась некогда в английском графстве Кент с милой песенки про птичек. «Хеббан олла фолхала…»

Рассказка № 1. Про земли морские и заморские, коров в тюльпанах, розовые «несердечки» и памятник Ленину.

В своих рассказах я буду употреблять названия частей страны – Северная и Южная Голландия, Зеландия, Утрехт, Фрисландия… Чтобы было чуть попонятнее, я сейчас коротко… нет, не опишу их, а дам этакие кратенькие зацепочки для ума, дабы легче запомнить и не путать. А опишу поподробнее (не все, наверное, но некоторые точно) потом. В следующих рассказках.
Итак, современные Нидерланды состоят официально из двенадцати провинций. Вот их названия в алфавитном (по-русски) порядке:
1. Гелдерланд («Gelderland»);
2. Грониген («Groningen»);
3. Дренте («Drenthe»);
4. Зеландия («Zeeland»);
5. Лимбург («Limburg»);
6. Оверэйзел («Overijssel»);
7. Северный Брабант («Noord-Brabant»);
8. Северная Голландия («Noord-Holland»);
9. Утрехт («Utrecht»);
10. Флеволанд («Flevoland»);
11. Фрисландия («Friesland»), она же Фрислон («Fryslân»);
12. Южная Голландия («Zuid-Holland»).
Но это, конечно, сейчас так. Исторических же областей, которые развивались по собственному пути и отличались от соседей, в стране поменьше. В списке, скажем, есть две Голландии – Северная и Южная. Ясно, что это практически одно и тоже, а разделили эту область исключительно для удобства администрирования.
Итак, список провинций у нас есть, а говорить я сейчас буду не о них, но об исторических областях.
И сначала (для удобства) скажу, что Нидерланды вообще похожи по форме на буку «Ц». Возьмите карту, посмотрите – очень похожи, правда?
С запада, с левой «ножки-рожки», Нидерланды омываются Северным морем, на востоке – Германия, на юге – Бельгия, а внутри «буквы» – тоже море, называемое Эйзельским морем или озером («Эйселмеер» – «IJsselmeer»).
Так что на этот раз я буду списочек по географии делать – кругом против часовой стрелки, от левой ножки до правой, начиная с «12 часов», – севера, проще говоря. Итак, исторические области таковы:
1. Голландия,
2. Зеландия,
3. Брабант,
4. Утрехт,
5. Лимбург,
6. Гелдерланд,
7. Грониген и
8. Фрисландия
Всего восемь, как видим. Ну, начнем:
1. Голландия («Холланд» – «Holland»). Ныне это провинции Северная и Южная Голландия. Занимает практически всю левую, западную, «ножку» нашей буквы «Ц».
С этой областью проще всего. Практически все, чем знамениты Нидерланды за рубежом – то есть сыр, тюльпаны, дамбы и ветряные мельницы – это отсюда. Хотя если посмотреть поближе, то Голландия, собственно, была (и осталась) очень старомодной крестьянской страной, с крепкими фермерскими (бурскими) хозяйствами и с городами, выросшими, по сути, исключительно как «место для церкви и рынка» для нужд окрестных мелких землевладельцев. Так что если слышите про нидерландские тюльпаны и коров – то это почти наверняка про собственно Голландию.
Кстати, про название страны и про разницу между «Нидерландами» и «Голландией». Называть «Нидерланды» «Голландией» в принципе можно, но по сути это очень похоже на называние «Советского Союза» – «Россией». Не стоит. А если называете – то лучше в пределах этой самой Голландии.
2. Зеландия («Зееланд» – «Zeeland»). Так и осталась отдельной провинцией. Занимает самый нижний левый, юго-западный, краешек «Ц».
Этой провинции повезло с названием. Во-первых, оно легко переводится: «зее» («zee») значит «море», а «ланд» («land») – «земля». «Морская земля». Действительно, Зеландия так изрезана заливами, проливами и прочими морскими водами, что трудно понять, чего же там больше – земли или моря. Такой характер местности заставил местных жителей стать почти поголовно рыбаками и моряками. Ну а зеландские моряки открыли аккурат на противоположной стороне земного шара страну Новая Зеландия, которая сейчас известна куда больше Зеландии «старой». Это уже во-вторых. Кстати, про «другую сторону глобуса» – это не шутка, Зеландия и Новая Зеландия расположены почти идеально симметрично на земном шаре и если провести между ними линию сквозь толщу земли, то пройдет она практически через центр нашей планеты.
3. Брабант, точнее Северный Брабант («Норд-Брабант» – «Noord-Brabant»). Тоже отдельная провинция, занимает юг «перемычки» буквы Ц.
Это, собственно, не целая область, а остаток от единого ранее, до отделения Бельгии в 1830-х годах, Брабанта. Большая часть, называемая ныне Южным Брабантом («Заюд-Брабант» – «Zuid-Brabant»), расположена, соответственно, уже в Бельгии, во Фландрии.
Некогда это была самая богатая и населенная провинция даже не страны, а всей Европы. Точнее, она стала таковой сразу после Альбигойских Войн, то есть с XIII века, после которых юг Франции уже не поднялся. Брабантские кружева знамениты и по сей день, но тогда, в XIII-XVI веках, куда более ценилась брабантская сталь, брабантские доспехи и брабантский черный порох. За что Брабант регулярно пытались завоевать или хоть пограбить все, кому не лень. Самыми упорными оказались испанские Габсбурги и эта Восьмидесятилетняя война, известная у нас больше как Нидерландская революция, окончательно подорвала богатства Брабанта – большинство мастеров, купцов и всех прочих, кто составлял, собственно, это богатство, попросту разъехалось из Брабанта в разные стороны. Очень многие – в Амстердам, Харлем и Антверпен, некоторые подались в Новый Амстердам, ставший, как известно, потом Нью-Йорком, или еще подальше.
А слово «брабантский» еще долго использовалось в Европе в качестве тогдашнего заменителя современного термина «гламурный»… ой, то есть «дорогой и стильный», хотя самого Брабанта уже считай и не было.
4. Утрехт («Utrecht»). Так и остался отдельной провинцией со столицей в городе с тем же названием. Расположен в центре «перемычки» буковки «Ц», выходит ко внутреннему, Эйзельскому морю.
Утрехт в старину отличался от большинства городов и областей страны тем, что в нем правили не светские владыки (такие, как граф Голландский, граф Брабантский, герцог Люксембургский и прочие), а духовные – Утрехт был вотчиной епископов Утрехтских. Как известно, в землях, принадлежащих Церкви, (особенно – на севере Европы) экономика развивалась в средневековье побыстрее, жить было поспокойнее и города раньше становились посильнее и побогаче. Так было и с Утрехтом. Этот город хотя и далеко не первым получил городской статус, но очень долго оставался и самым богатым, и самым помпезным, и самым дорогим во всех окружающих землях. Роскошью утрехтцы успешно соперничали с Неаполем и Парижем, а выражение «утрехтский бархат» до сих пор в ходу.
В «Золотой Век» Нидерландов, в конце 16-17 веках, значение Утрехта сильно понизилось – тогда верх взяло уже массовое производство и, особенно, кораблестроение и торговля Амстердама, Харлема, Заандама, Алкмара, Гауды и прочих «новых господ», как именовали их сами нидерландцы. А Утрехт стал «крепким середнячком», каким и оставался до 20 века, когда ему открылось «второе дыхание»: ныне Утрехт является «главным вокзалом страны», местом пересечения всех, практически, железнодорожных и шоссейных веток, плюс – большой порт на нескольких крупных каналах и близость главного аэропорта страны, Схипхола.
5. Лимбург («Limburg»). Провинция Лимбург. Расположена в «хвостике» буквы «Ц», самый южный пункт страны.
Лимбург отличить от всех остальных кусочков Нидерландов просто: если вся страна плоская как стол, то в Лимбурге есть холмы! И даже – здесь нидерландцы многозначительно меняют интонацию – горы! Горы там действительно есть, хотя очень уж голландские. В Лимбурге расположена и самая высокая точка Нидерландов – гора Фалсенберг («Vaalsenberg»). Высота аж триста двадцать один с половиной метра над уровнем моря! Другой особенностью этой горы (кроме головокружительной для голландцев высоты) является «Точка Трех Стран» («Дриланденпюнт» — «Drielandenpunt») – особенное место, где кружась вокруг столба можно побывать сразу в трех странах: Германии, Бельгии и, собственно, в Нидерландах.
Кроме гор Лимбург знаменит расположенной в городе Маастрихт («Maastricht») самой большой военной базой страны. Там же, в Маастрихте, проводится по традиции и большинство военных парадов.
6. Гелдерланд («Gelderland»). Ныне территория этой области разбита аж на три провинции – собственно Гелдерланд, Оверэйзел и Дренте. Находится в правой, восточной «ножке» буквы «Ц», от немецкой границы до внутреннего, Эйзельского моря.
Про эту историческую область писать надо или очень много или очень мало. Считается, что это самая первая заселенная территория в Нидерландах и, помимо прочего, одно из мест формирования кельтской культурной общности. Первое, что учат в голландских школах про современную провинцию Дренте, часть Гелдерланда, так это обилие сохранившихся от каменного века (приблизительно 12 000 лет назад недалеко оттуда проходила граница льдов) гранитных гробниц охотников на мамонтов. Или не гробниц, а культовых сооружений. Или даже маленьких крепостей. А может вообще складов и сараюшек. Толком никто не знает.
По-русски их называют «дольмены», а вот по-нидерландски называются эти штуки вообще забавно: «hunebedden» – «хюнебеден». Забавно потому, что дословный перевод этого термина – «кровать гунна». Кто такие гунны в Средневековье уже точно не знали, знали, что это было давно и были они страшными и ужасными. Вот и совместило народное сознание имя гуннов и образ сказочных великанов.
В отличии от большинства других Низинных Земель обитатели Гелдерланда очень долго были кочевниками-скотоводами, не переходя к оседлому образу жизни. Римляне сюда, как известно, не дошли, остановились на Рейне, так что гелдерландцы скакнули из варварской первобытности прямо в Средние Века, где, собственно, ничем не отличались от соседей-немцев. Те же замки по пять штук на каждый квадратный километр, те же клочки земли, бароны, рыцари и все такое прочее.
Между прочим, в Средневековье большая часть этой земли (и еще немножко от Германии и Лимбурга) называлась «герцогство Х(е)илре» («hertogdom Gelre») и делился этот Хилре на четыре «Четверти» («квартиир» – «kwartier»): Западную (Неймегенскую (от города Неймейх(г)ен («Nijmegen»)); Северную (Велюве («Veluwe»)); Восточную (Зютпен («Zutphen»)) и Южную (Рурмондскую («Roermond»)). И управлялись эти Четверти герцогскими наместниками, или, как говорили в средневековой Англии – шерифами. Ничего не напоминает, нет? Тогда подсказка: именно таким описан Шир в книге «Властелин колец». Прочитайте и сравните.
По такому случаю ярого феодализма и города в Гелдерланде с развитием запоздали, так что аж до XIX века была это бедная и особо никому не нужная земля. В XIX веке тут нашли уголь, железо, медь и поднялись рабочие городки и поселки. Ныне же судьба частей этой области различна.
Так провинция Гелдерланд – это «яблоневый сад» Нидерландов, крупнейшие фруктовые сады страны расположены именно тут. Здесь же расположен и самый большой лес страны (да, в Нидерландах леса еще остались).
Провинция Оверэйзел так и осталось промышленным центром, а провинция Дренте известна ныне прежде всего благодаря огромному зоопарку «ландшафтного» типа, то есть без клеток – Эммен (Emmen), а в остальном – обычная фермерская земля.
7. Грониген («Groningen»). Осталась в качестве провинции Грониген. Самый кончик правой, восточной ножки буквы «Ц». Между Германией и морем.
Так уж получилось, что вплоть до позднего Средневековья землю Гронигена активно делили между собой родственные, и оттого, понятно, люто не любящие друг дружку народы – фризы и саксы. Даже говорят ныне в Гронигене на двух языках: меньшая, западная часть на фризском языке, а большая часть на нижне-саксонском. Ну и на нидерландском, само собой.
Грониген всегда был и остается до сих пор беднейшей провинцией Нидерландов. Именно поэтому как раз в Гронигене население в XVI-XVII веках вынуждено было вместо нормального хлеба с капустой начать потреблять совершенно чуждый простому народу завезенный с Запада продукт – какую-то картошку. Да и сейчас большая часть голландской картошки растится именно там, в Гронигене.
Кроме картошки Грониген знаменит тем, что в одном из городов его восточной части стоит единственный, насколько мне известно, в Западной Европе памятник В.И. Ленину. Причем сначала, еще в 30-х, там стоял бюст, который фашисты-оккупанты, понятно, снесли, а уж потом, в 1992 году местные власти купили настоящий, большой памятник где-то в Чехии или Польше. Так на площади и стоит, указуя гронигенцам то ли путь в светлое будущее, то ли направление на картошку.
8. Фрисландия («Фрисланд» – «Friesland»). Сейчас – провинция, расположена на крайнем севере страны, наверху правой, восточной «ножки» буквы «Ц», на берегах Северного и Эйзельского морей.
Фрисландия – Земля Фризов. В переводе. Фризы заняли эту территорию невесть когда точно и больше уже никуда не двигались. Их соседи белги ушли на юг, Бельгию покорять; их соседи саксы и бритты успели Англию по разику завоевать; их соседи даны тоже дел наворотили под именем «викингов», а фризы как вцепились в эту страну, так сидели там. Нет, съездить себя показать и людей посмотреть фризы никогда не отказывались – фризские странствующие рыцари в Средние Века, например, были известны всей Европе. Герцогство Фризское со столицей в городе Леуварден («Leuwaarden»), что переводится как «Львиное логово», очень долго было самым богатым и мощным государством в этом регионе. Ни бедненький, откровенно говоря, граф Голландский, ни епископы Утрехтский или Льежский, ни граф Брабантский или граф Люксембурский и в сравнение с Фрисландией идти не могли. Разве что то самое герцогство Хилре между 1200 и 1400 годами, но и только.
Фризы – это совершенно отдельный народ, с другими нидерландцами общего мало имеющий. Фризский язык – он государственный во Фрисландии (наряду с нидерландским) и официальный (то есть может его человек использовать, если ему так удобнее, в муниципалитете, суде и даже магазине) – на нидерландский, конечно, похож, но не больше, чем польский на русский. Гораздо больше он, фризский, похож на саксонский, тот самый, старый, на котором говорил доблестный рыцарь Айвенго. Что, по свидетельству знакомых фризов, позволяло им без особых проблем общаться в Англии.
Первый вопрос у видящих фризский флаг: «а почему на нем изображены розовые сердечки?». Прямо не флаг, а «валентинка» какая-то.
Не надо этот вопрос во Фрисландии задавать – фризы сразу драться лезут. Не сердечки это никакие потому что, а листья водяной лилии. В средневековом варианте.
Ну, вот, если кратенько, и все.
Если кто внимательно читал, то увидел, что я пропустил одну провинцию – Флеволанд («Flevoland»). На самом деле все правильно – истории у Флеволанда пока никакой, считай, и нету: провинция появилась на карте Нидерландов в 1932 году, когда построили огромную «Закрывающей дамбы» («Афслаютдейк» – «Afsluitdijk»), отделившей внутреннее море (тогда оно называлось Южное море, «Заюдер Зее» – «Zuiderzee»). И на берегах нового, сильно уменьшившегося озера, которое назвали Эйзельским морем, появилось много свежей пустой земли, которую и назвали провинцией Флеволанд.

Рассказка № 2. Корабли выходят в… болото.

Некогда царь Петр I ездил в Голландию учиться корабли строить. Это все знают. Почти все знают также, что учился он в городе Заандаме, где до сих пор самым популярным музеем является «Петровский домик», тщательно сохраняемый под стеклянной витриной.
Корабли, верфи… Сразу представляется себе голубая морская даль и чайки над ней. Между тем, если следовать береговой линии Нидерландов, то… никакого Заандама там не обнаружится! Если же вооружиться терпением и проглядеть всю карту (благо страна небольшая!), то Заандам, конечно, найдется. Только вот найдется он в самой середине провинции Северная Голландия, более чем за 20 километров от ближайшего берега. Как же так? Кто же придумал строить верфи так далеко от моря, тем более, что моря в Голландии столько, что еще найти надо было такое место удаленное!
Попробуем разобраться.
Возникло местечко Заандам («Zaandam)» приблизительно в VIII веке. Место было мягко сказать мало пригодное для нормальной жизни – проще говоря, вокруг и рядом на много километров были одни болота. Болота старые, болота торфяные. Пейзаж в кино «Собака Баскервиллей» помните? Вот очень похоже, на самом деле. Сведения об этих болотах есть даже в римских документах эпохи Империи – а это начало нашей эры, между прочим.
Жить на болотах было трудно, зато – и это и было основной причиной – безопасно. Достаточно сказать, что до тех мест ни разу (насколько известно, конечно) не добрались ни хозяйничавшие с VIII по X века в Голландии викинги, ни пришедшие им на смену франкcкие короли, ни саксонцы, ни датчане, ни фризы… Да мало ли! Только в XIII веке уже основательно разросшийся Заандам признал власть Графов Голландских и то лишь потому, что от спокойной жизни заандамцы растолстели и болота начали выводить и осушать.
Выводить же болота стало возможно с помощью самого мощного ноу-хау Нидерландов на протяжении почти шести веков – ветряных мельниц. Изобретенный (отнюдь не голландцами, кстати) ветряной двигатель, которому в иных, побогаче странах, доверяли разве что на подхвате у мельниц водяных муку молоть, в Голландии стал делать все и еще немного. Скажем, те же болота (а также озера, лиманы, отгороженные куски моря и вообще любую воду) осушать. Это поначалу и было основным мельниц применением. Если очень-очень интересно, как это работало, то можно в рассказке № 9 посмотреть. Это рассказка именуется «Море волнуется – раз!» и посвящена именно войне нидерландцев с водою.
Итак, воду в болотах стали осушать. Если выгода оказывалась особенно большой – а именно так было в области Заандама, где на бывших торфяных болотах всякий клевер рос как сумасшедший и коровы жирели прямо на глазах! – можно себе представить, с какой скоростью росло число мельниц! Доросло оно до того, что в начале XVII столетия, в самый пик «Золотого Века» Нидерландов, в этом месте работали десятки тысяч ветряных мельниц!
Конечно, воду они уже не осушали, воды на бывших болотах уже осталось маловато. Ну так никто не запрещает отвинтить колесо с черпаками и привинтить что-нибудь полезное. Жернова для перемолки краски, скажем – продукцию на «красочные мельницы» («verfmolen» – «верфмолен») привозили и увозили и из Ирландии, и из Польши, и с Мальты. Или прессы для производства бумаги – «бумажная страна» производила бумаги больше, чем вся остальная Европа вместе взятая! Или, наконец, пилы для разделки бревен.
Бревен в Голландии тогда, конечно, уже не было – знаменитые по римским хроникам «нижнерейнские леса» вырубили уже давно. Бревна привозили из Скандинавии и было это выгоднее, чем разделывать на доски там на месте. Таких пилорам вокруг Заандама в 1650-ом году было порядка двух-двух с половиной тысяч. Это был без преувеличения самый большой и мощный индустриальный район Европы. Вот потому, что вокруг было столько качественной и дешевой (масс-продукт, однако!) древесины, и стали ставить в Заандаме верфи.
Ну да, это все конечно, здорово, а корабли-то как? В болота спускать? Или до моря волоком тащить?
Стоит город Заандам на… упс, хотел написать на «реке Заан», (название города переводится, кстати, как «Дамба на Заане»), но теперь точно никто не знает – что же этот Заан такое! Нет, он отлично сохранился и тянется на протяжении почти 10 километров через провинцию Северная Голландия. Но вот на протяжении стольких веков его столько раз перекапывали, что сказать теперь, была ли то изначально река, которая стала каналом или наоборот, был ли то канал, превратившийся в реку – уже, наверное, невозможно. Сами голландцы именуют Заан «водяным потоком» («waterloop» – «ватерлооп») и не заморачиваются. Ну а кроме Заана местность пронизывают еще с десяток крупных каналов, достойных и линейного корабля, и тысячи мелких канальчиков, в которые можно и баркасы со шлюпами спускать.
Так что построенные Петром I красавцы-фрегаты плавно и торжественно, под звуки оркестра и приветственные крики особ женского пола, выходили на простор заанских болот и ловили в паруса настоящий морской ветер только часика через два-три, в зависимости от искусности лоцмана.
Кстати, любопытно, что в день спуска корабля на воду все женщины-члены семьи кораблестроителей получали своеобразный «выходной» и могли не появляться дома до поздней ночи, празднуя как захочется. А что, мужики-то тоже домой добирались только когда денег на пивную уже не оставалось!
А муку, кстати, мельницы и не мололи – мало было муки, мололи зерно ручными мельницами или (чаще всего) покупали уже готовую муку во Фландрии и Германии.

Рассказка №3. Про самую большую деревню в мире, она же – королевская резиденция.

Итак, я жил однажды в… я жил в… ну да, по-русски это место носит название Гаага. А по-голландски… впрочем, это я отдельно расскажу.
Гаага лежит на самом берегу Северного Моря и была основана… Ой, вот тут довольно сложно. Сразу хочу рассказать об основании всех старинных голландских городов и местечек, ну, по крайней мере тех, что располагаются собственно в «Голландии», то есть исторической области, поделенной ныне на две современные провинции – Северная Голландия, Южная Голландия, и в соседней Зеландии. В других частях страны, скажем, в Брабанте, Лимбурге или во Фрисландии, было по другому, а вот в Голландии и Зеландии – так. А как?
А так, что большая часть того, что теперь земля, было некогда под водой. В большинстве мест – не глубокой, где-нибудь один, ну два метра, но кое-где и поглубже. А над водою торчали вершины холмов, гребни приморских дюн и прочие такие места. Так что понятно, что на каждое сухое место приходилось несколько желающих там пожить. Зачем? Ну, например, из-за изобилия зверья и рыбы в тех же болотах-камышах. Так что какой городок старинный нынче не копни – обязательно докопаешься до каменного века, точнее – до приблизительно 6 тысячелетия д.н.э., когда люди, похоже, обосновались в этих местах окончательно.
Гаага известна такими раскопками даже больше других. В современном гаагском пригороде Ипенбюрг («Ypenburg») было найдено захоронение женщины из неолита, которая стала известна как «голландская Ева» – Ипи.
Но считать от рытья первой землянки возраст города как-то не принято, и поэтому когда я буду писать «известен с VIII(X/XV/XXI) века» – то это и будет означать официально принятую дату рождения.
С Гаагой, впрочем, снова все не как всегда. Так что буду по порядку. На рубеже не нашей и нашей эр в нынешней Голландии установилось римское владычество. Местное население встретило их, в принципе, весьма лояльно, вплоть до добровольного вступления в легионы.
Ну а на месте современной Гааги римляне выстроили военный лагерь, только (опять же) не совсем обычный. Дело в том, что это был лагерь римской морской пехоты. В Северном море римским кораблям житья не было от злобных сакских, датских, бритских и прочих морских пиратов, которые плевать хотели на гордого (на суше) римского орла. Вот и пришлось римлянам в срочном порядке сооружать по обе стороны пролива и моря флот и возрождать порядком забытую после уничтожения Карфагена морскую пехоту.
Лагерь и пост наблюдения за морем, что интересно, существовали довольно долго и даже после падения Империи. По крайней мере в VI веке тут еще оставались уже порядком измельчавшие, но на фоне окружающего наступившего варварства еще ничего себе части, ведущие происхождение от имперских традиций. Постепенно, конечно, они растворились в окружающем мире и когда Голландия (не вся, но та, что нас сейчас интересует) стала частью новой империи, империи Карла Великого, и пост и лагерь были давно заброшены.
С рыцарским сословием и прочим классическим феодализмом в собственно Голландии было трудно. И дело было не в том, конечно, что негде было на коне скакать – просто негодяйские местные крестьяне быть крепостными напрочь отказывались, а показывали, сидя в своих болотах, приезжим господам фиги и некультурно посылали. Поучить же их хорошим манерам было затруднительно. Потому что как раз негде на коне скакать, а в кольчуге еще и утопнешь, а без коня да хауберка в раннее средневековье сеньор ничем от подлого смерда в плане убиения не отличался. Чем те, подлые смерды то есть, беззастенчиво и пользовались.
Так что существовали Голландия и Зеландия (опять же напоминаю, что речь идет только о трех современных западных провинциях) себе почти без сеньоров-рыцарей, в то время, как слава фризских или брабантских бронированных конных танков гремела по всей Европе.
Формально господин у всего этого безобразия был, конечно. Титуловался он графом Голландским («Graaf van Holland»), но по существу земли у него было не так, чтобы очень. Самый большой из имевшихся в полном распоряжении графов земельный участок был как раз тут, за дюнами, защищавшими хоть немного от буйных наводнений. Сначала тут помещалась было богатая ферма, но в 1230 году граф Голландский Флорис V решил, что полезно и самому хорошо пожить, и основал тут замок. Этот граф, кстати, Флорис V, самый знаменитый из всех голландских графов, но про него еще потом будет. В рассказке номер 23, если интересно.
От обычных замков эта резиденция несколько отличалась – штурмовать ее было трудно из-за неудобства местности (голландские рыцари тоже научились у крестьян показывать из-за болот всяким приезжим завоевателям фиги), так что укрепления были принесены в жертву удобству жизни и управления. Были построен «Внутренний Двор» («Бинненхоф» – «Binnenhof») – некий аналог русских кремлей – за стенами которого собственно и жили графы Голландские, и размещалось «правительство». Когда же размеров Бинненхофа стало не хватать – невдалеке устроили еще и «Внешний Двор» («Баютенхоф» – «Bautenhof»). Ну, а для благородного искусства охоты – сеньоры они или кто? – устроили еще и «Выездной Двор» («Аютхоф» – «Uithof»).
Ныне от тех времен осталось только центральное строение Бинненхофа – Рыцарский Зал («Ridderzaal» – «ридерзал»), предназначенный, как можно догадаться, для официальных церемоний с участием всех подначальных графам рыцарей. Это самое старое из полностью сохранившихся зданий Гааги – Зал был построен в 1280-ом году! От старых же крепостных стен остался кусок воротной башни, в которой ныне располагается «Музей тюрем и подземелий», где демонстрируются всякие дыбы, испанские сапоги, костедробилки и прочие увлекательные… то есть, я хотел сказать – ужасные вещи.
Официальное имя, между тем, Гаага получила только в… 1602-ом году! До этого пользовались «просторечным» названием – именовали просто «поместье» или «имение» – «Ден Хаа(г)х». Все кому надо – поймут, значит. Опять явная параллель: кремлей в России много, а Кремль – один.
Ну, а в 1602-ом году имя, наконец, было изменено. Вместо простецкого «поместья» Гаагу назвали… еще проще – «графская резиденция». Тогда вместо двух оставшихся в наши дни артиклей в голландском языке их было три (как в немецком) и по-голландски звучало название так: «Дес Храфенхаахе» – «Des Gravenhage». Впрочем, артикль «des» почти всегда сокращали (как это сейчас происходит с другим артиклем, «het», похоже, что скоро останется только один!), и писали как «´s», «´s Gravenhage» (произносится скорее как «Схрафенхаахе»). Такое вот было официальное наименование Гааги и… таковым же оно и осталось!
Значит, Гаага по-голландски звучит как Схрафенхаахе? Да. И нет. Потому что осталось у нее кроме этого – вполне официального! – имени и другое. Не менее официальное: «Ден Хаах» («Den Haag»), то самое, да. Причем эти два имени вполне взаимозаменяемы. Представляете как удобно искать какой-нибудь гаагский магазин, например, в общеголландской телефонной книге и думать, записал его владелец на букву «s» – «´s Gravenhage», или на букву «G», потому как «s» не заглавная, или вообще на букву «d» – «Den Haag»?! А мог вообще на «H», ведь «den» – это тоже артикль (точнее – устаревшая форма артикля, но не важно)! Или читать в газете «Haagse courant» («Хаахсе курант» – «Гаагский курант») «Вчера глава муниципалитета ´s Gravenhage заявил, что теперь в Den Haag»… Расстроение личности, прямо.
Ну и, чтобы покончить с названием, добавлю, что это единственный город в мире, который пишется на английском с артиклем «the» – «The Hague».
Город… А вот это не совсем так. Точнее, если уж придираться, то совсем не так. Изначально это была графская резиденция и так оставалось приблизительно до XV века. Тогда графам Голландским удалось таки собрать страну не на словах, а как полагается. Под их управлением оказалось несколько крупных уже городов, таких, как Харлем, Амстердам, Лейден, Делфт… А вот Гаага как была крепостицей, которую окружали на некотором расстоянии солидные и богатые, но все-таки деревни, вроде приморского Схефенинга («Schevening», сейчас это самый богатый туристический район Гааги, с шикарными казино и знаменитым «Курортным дворцом», получившим славу в середине XIX века как место отдыха аристократии), так графской резиденцией и осталась. А потом, когда границы деревень и разросшихся жилых районов самой Гааги за пределами крепостных стен уже стерлись, гаагцы ухитрились дважды – в XVI и в XVIII веках – от статуса города отказаться!
Правда, в XIX-то веке их особо не спрашивали и Гааге таки присудили статус города. Но! Но было это в 1806 году и проделал это король Голландии Людовик Наполеон, родной брат «настоящего» Наполеона, Бонапарта. Но Людовик Наполеон, как ни крути, был оккупантом и вообще французом. Так что после его изгнания гаагцы решили, что это не считается, и продолжили гордо именовать себя деревней.
Так и остался у Гааги в гербе аист – птица из герба графов Голландских. Собственного, городского герба у Гааги нет. В ХХ веке никого формальности насчет статусов уже не волновали, конечно, и Гаагу все стали считать городом, но формально… Формально это самая большая деревня на свете (и третий населенный пункт в стране, после Амстердама и Роттердама), с населением около 475 тысяч человек.
Есть у Гааги и еще одна особенность (она вся сплошная особенность!). Это единственный, насколько мне известно, город с собственной системой… картографии! Да-да, карты в Гааге рисуют не так, как везде, а по-местному, по-гаагски. Как это выглядит? Очень просто – у всех на картах вверху север, а у гаагцев – море. А море-то на западе! В первый (второй, третий…) раз разобраться весьма трудно. Почему же гаагцы так перевернули мир? Точно неизвестно. Кивают аж на римлян, которые, вроде бы, рисовали также. Но известно, что первые планы Гааги из XVI века уже перевернуты. Что не мешало гаагским картографам остальной мир рисовать как положено, на зависть всем остальным. Это не пустые слова – редко в мире увидишь город, чьим основным экспортным продуктом почти полвека были… географические карты!
Что же еще сказать про Гаагу? Она так и осталась официальной королевской резиденцией Оранской династии, а также и резиденцией нижней (основной) палаты парламента страны. Парламентские здания окружили нынче тот самый оставшийся кусочек Бинненхофа, Рыцарский Зал, заменяя давно снесенные стены. Гаагцы, кстати, начиная с Золотого Века еще (около 1585 года) по причине тесноты были ко всякой древности весьма равнодушны и сносили все подчистую порой три-четыре раза в столетие. Да и пожары в плотной голландской застройке никто не отменял. Весьма любопытно идти по площади, имея справа от себя Рыцарский Зал века XIII, а слева – обычные такие двери с номерами «1б, Приемная министра-президента».
Если прокатится на трамвае – а в Гааге это основной транспорт, автобусы существуют как вспомогательная сила, а больше вообще ничего нет – то всего через пару остановок от самого центра будет остановка с интересным именем «Вокруг и рядом» («Om en bij» –. «Ом ен бей») Не так уж давно, в XVIII столетии, это было границей города.
Большая часть Гааги расположена, как и полагается голландским городам, ниже уровня моря. Несмотря на резиденции королевы и парламента, столицей Гаага так и не является, оставляя эту сомнительную честь Амстердаму. Зато большинство посольств находятся все-же тут, сразу заставляя вспомнить, что направлены послы были не просто «в страну Голландию», но лично к Её Величеству. Еще Гаага известна благодаря Гаагскому трибуналу, но об этом и так уже столько понаписано, что я повторяться не буду.
Ах да! Далеко не многие города (и недогорода) удостоились чести войти под своим именем не куда-нибудь там в историю, но в кулинарию! Гаага смогла. Еще с XV века гостям за праздничным столом подавали на десерт «Гаагский блюф» («Haagse bluf») – изысканное кушанье. Известно около 100 его рецептов, отличающихся, конечно, только добавками и приправками. Мне вот с корицей очень нравится.
В Россию он попал, разумеется, тоже и так прижился, что получил иное имя. Что там что-то с «Голландией и г-л» наши еще помнили, а чтобы не выговаривать труднопроизносимые буквы стали именовать этот десерт графов Голландских… «гоголь-моголь»!

Рассказка № 4. Профессор снимет комнату для сорока студентов.

В нескольких минутах езды от Гааги находится старинный городок Лейден. Сами лейденцы с гордостью говорят, что Лейден упоминается в средневековых хрониках очень рано, раньше Амстердама, Харлема, Роттердама и других крупных и известных мест – аж в 1100 году. Упоминается, конечно, не просто так «и еще там то-то и те-то», это как раз не интересно и не удивительно, но с полноценной интригой и историей. Как епископ Утрехтский уступил право владение Лейденским фортом и деревней Лей(д)тон графу Голландскому. В поединке уступил, добавляют лейденцы с гордостью!
Злые языки, правда, поговаривают, что поединок этот столь знаменитый при ближайшем рассмотрении больше походил на нормальную пьяную драку, которую устроили епископ со товарищи, приглашенные к графскому двору. Один на один или стенка на стенку резвились благородные сеньоры – уже точно сказать невозможно, но в результате граф, говорят, чуть не остался кривым на один глаз, а бравый епископ в возмещение и отдал под горячую графскую руку то, что примерно через сто пятьдесят лет, в 1266 году, стало городом Лейденом.
Больше в Лейдене очень долго ничего не происходило. Городок был не большой, но и не маленький, в меру богатый, хотя никогда не соревновался с такими «золотыми шкатулками», как Брюгге, Антверпен, Харлем, Алкмар, Утрехт или Неймеген.
Во время Нидерландской революции и антииспанского восстания Лейден был одним из оплотов восставших, за что испанцы подвергли его жестокой двухлетней осаде, в ходе которой из за голода и эпидемий население Лейдена сократилось почти на треть. Но город не сдали, а подоспевшая армия принца Оранского отогнала испанцев. В нидерландском даже поговорка появилась «лейденское освобождение» («Лейденс онтзет» – «Leidens ontzet») – это когда уже и надеяться не на что, а спасение приходит. Этакий местный Сталинград, практически.
За такие безусловные заслуги Вильгельм Оранский, ставший после победы, как известно, штатгальтером Нидерландов, предложил в 1575 году лейденцам на выбор: или город целых десять лет не будет платить никакие налоги или в получает право открытия чужеземной диковинки – университета. Лейденцы думали не долго и выбрали университет. Хороший они сделали выбор. Благодаря университету Лейден и известен ныне по всему свету.
При слове «университет» сразу представляется себе высотка МГУ или полукрепости-полуказармы Оксфордских колледжей. В общем – нечто монументальное, большие здания и все в таком духе. Но если приехать в Лейден и спросить местного прохожего «а где у вас университет?», то прохожий или быстро убежит, если у него нету времени, или будет долго выспрашивать какой факультет, кафедру, лабораторию или даже конкретного профессора ищут.
Казалось бы – какая разница? Укажи дорогу до здания… А вот здания-то как раз у Лейденского Университета и нету! То есть, стоит, конечно, в городе Лейдене бывший доминиканский монастырь Святой Варвары, который в Реформацию у католиков отобрали, а в 1581 году разместили под его крышей конторские службы только что созданного университета. Здание это, называемое «Академическим домом» («Академихебау» – «Academiegebouw»), и сейчас принадлежит университету, но размещаются там только музей и те самые конторские службы.
А студенты с профессорами? А вот не зря дотошные терпеливые лейденцы выспрашивали название кафедр и факультетов. Потому как аудитории Лейденского Университета разбросаны по всему городу и нередко занимают, например, первый этаж в обычном жилом доме, а то и вообще – пару квартир. Больше того, прогуливаясь в центре Гааги можно наткнуться на, скажем, «Кафедру палеоэкологии» Лейденского Университета в списке жильцов многоэтажки, где-то между «адвокатской конторой» и привычной жилой квартирой. Такие «отростки» университет пускает во всех окрестных городах – его частички есть в Делфте, и в Роттердаме, и Гааге, и в… Да много где есть. В Лейдене он уже не помещается.
Система эта, конечно, весьма интересная, хотя можно легко представить себе удовольствие каких-нибудь вечерников, которым на следующую желаемую лекцию надо добираться в час пик на двух трамваях!
Тем не менее, Лейденский Университет весьма успешно все эти четыреста лет поддерживал честь голландской науки, достаточно сказать, что именно там был впервые получен жидкий гелий, открыта сверхпроводимость и написана чудная хейзингеновская «Осень Средневековья». Да и знаменитые лейденские банки – они тоже оттуда родом.

Рассказка № 5. Что мышам хорошо, то испанцу – не очень…

Говоря о Нидерландах, нельзя, конечно, не упомянуть… «Сы-ы-ы-р!!!», как вопил старина Рокфор в мультике про Чипа и Дейла. Между прочим, раз уж я заговорил об этом, несмотря на французское происхождение сыра, ставшего его именем, этот бравый мышь предпочитал таскать из неосмотрительно оставленных бутербродов сыр именно голландского типа – плотный. Именно такие простые и питательные сыры составляют основу нидерландской сыропромышленности, в отличии от французских, швейцарских, итальянских или греческих, хотя, конечно, имеются и своего рода «заповедники» для сыров более экзотических – того же лимбургского.
Разумеется, никто точно не знает, когда человек придумал делать сыр и, в более узком плане, когда он придумал делать сыр голландский. Известно, что сыр наряду с мясом представлял собой основу питания населявших территорию нынешних Нидерландов германских племен еще в начале нашей эры. Цезарь даже специально упоминает об этом в «Записках о Галльской войне» – еще бы, привыкшим к зерну и оливковому маслу римлянам это казалось столь же экзотичным, как нам – китайская кухня.
Но зерна в Голландии (как и в других частях страны) всегда было мало, а вот коровы росли хорошо и молока давали много. Молока давали столько, что уже в средневековье экспорт сыра «за рубеж» был больше, чем потребление его внутри страны. Немалую долю в резко увеличившимся богатстве графов Голландских в середине XV века, позволивших им занять лидирующее положение среди окрестных сеньоров и подгребавших потихоньку под себя все земли, внесла государственная монополия на… Нет, не на сыр – это было бы весьма трудно осуществимо в условиях десятков и сотен тысяч мелких хозяйств – государственная монополия была на воск. А без воска сделать сыр было практически невозможно – точнее, невозможно было его длительное хранение.
Писать о сыре можно много и еще того больше. Но я не собираюсь создавать тысячестраничный всесырообъемлющий труд, так что приведу только некоторые коротенькие факты и заметки, показавшиеся любопытными мне самому.
Во-первых, что интересно, сыр на полках голландских магазинов разложен не по сортам – их тысячи, голландцы сами запутаются – а по возрасту. Как вино. Самый мягкий и тяжелый – и самый дешевый – это «молодой сыр» («Йоне» – «Jonge»). Так называют сыр, который выдерживался около трех недель. Потом идут «молодой выдержанный» («Йон белейхен» – «Jong belegen») – 10 недель; просто «выдержанный» («Белейхен» – «Belegen») – 4 месяца; «хорошо выдержанный» («Экстра белейхен» – «Extra belegen») – 8 месяцев; «старый» («Ауде» – «Oude») – один год; и, наконец, «годовалый» («Оверярихе» – «Overjarige») – 16 месяцев и больше. Чем старше – тем сыр, соответственно, дороже, тверже и его вкус сильнее. Сыры до «хорошо выдержанного» включительно кладутся на бутерброд, а более старые употребляются уже по образу и подобию французских – под вино или в качестве десерта.
Говоря о видах голландского сыра, прежде всего вспоминают слова «гауда» («gouda») и «эдам» («edam»). Различить их легче всего по виду: «эдам» – круглые красные (обычно) шары-головки весом около 1,7 кг, а «гауда» – здоровые (встречаются до 70-ти кг!) «колеса». Различаются они, понятно, и рецептурой, но вот тут сложнее: единственное достоверное всегдашнее отличие – соленость сыра – нынче, в эпоху холестериновой и аллергенной боязни уже не является стопроцентной гарантией. Иначе говоря, есть теперь «гауда» более сладкая чем «эдам», и наоборот.
Между прочим, города, в честь которых эти сорта названы – Гауда и Эдам, соответственно – имеют к их изобретению и производству весьма опосредованное отношение. Зато они имели весьма прямое отношение к торговле – именно там располагались крупнейшие сырные ярмарки страны. Ныне осталось только четыре таких ярмарки, превратившихся, разумеется, больше в развлечение для туристов, и самая большая и известная проводится в oдном из «центров сыра» рангом помельче – городе Алкмаре.
С апреля по октябрь каждую пятницу с 10-ти утра на Рыночной площади Алкмара, прямо под Весовой башней начинает работать «Сырная ярмарка». Булыжник площади скрывается под желтыми, оранжевыми и красными кругами и головками сыра. Бегают четыре – по числу сторон света – команды «сыроносцев», отличающихся цветом шляп (красные, желтые, синие и зеленые) и таскающие сыр в специальных наплечных носилках. Таскают они сыр как раз в ту Весовую башню, где стоят старинные весы, за которыми и происходит купля-продажа. За раз два человека переносят приблизительно шесть-восемь сырных «кругов», а это считая в среднем по 20-22 кило на круг – прилично, да. И все бегом, да еще надо не споткнуться о собственные носилки, которые раскачиваются на ременных плечевых петлях как маятник.
Это все, конечно, удивительно красочно, но, что еще удивительнее, это вполне функциональное мероприятие – за торговый день ярмарка продает порядка 300-от тонн сыра. Основными покупателями являются крупные рестораны и дорогие магазины – для них «сертификат ярмарки», заверяемый в конце ярмарочного дня мэром Алкмара и королевским комиссаром провинции Северная Голландия, где Алкмар и находится, служат, разумеется, великолепной приманкой для гурманов и туристов.
История сыра неотделима от истории Нидерландов. Наряду с пивом сыр стал одним из залогов успехов голландского флота – он, как и пиво, мало портится и морякам нужно меньше времени проводить в портах для закупки свежего продовольствия. Особенно, когда портов поблизости не густо.
Сортов сыра напридумано за тыщи лет, конечно, великое множество, но самым старым из «странных» рецептов можно, пожалуй, считать национальный фризский гвоздичный сыр. Это обычный, в принципе, коровий сыр с гвоздикой и тмином. Он известен уже с XV века и это понятно – именно в то время возникла мода совать гвоздику куда ни попадя. В сыре она пришлась кстати. Еще большее удивление в первый раз вызывает тоже фризский же «зеленый сыр» («хруне каас» – «groene kaas» – «griene tsiis» (фризский)) – сыр натурального яркого зеленого цвета, получаемого от добавления сока самого знаменитого, пожалуй, лекарственного растения средневековья – петрушки обыкновенной. Вкус… специфический.
Ну ладно, а что же заявленные в заголовке испанцы? Им чем так сыр нехорош? Вообще говоря, какую тему в Нидерландах не затронь – там обязательно отметились испанцы. Владычество Габсбургов и Нидерландская революция оставили в истории страны самый глубокий след. Но с сыром у испанцев связь прямая.
В 1573-ом году испанская армия осадила Алкмар. Да-да, тот самый, где ныне Сырная ярмарка. Дела у испанцев шли к тому времени не то, чтобы блестяще, но и не так уж плохо. Они выигрывали пока все битвы, только вот бунтовщиков становилось все больше.
Город, который тогда весь, естественно, находился внутри стен, был расположен на холме и его крепостные укрепления были вполне ничего себе. Проблема была в другом – в Алкмаре не было собственно солдат. Город защищало городское ополчение. Запасы оружия в городе были, зато со средствами защиты все обстояло не так хорошо. Особенно напрягало отсутствие шлемов – мелкие каменные осколки, выбиваемые из городских стен и домов испанскими ядрами, были опаснее всего остального вместе взятого.
И тогда храбрые алкмарские сыровары не растерялись. Они взяли бронзовые, железные и медные круглые котелки, в которых варили сыр – тот самый «эдам», ага – да и надели их на голову, подвязав под подбородком веревочкой. Испанцы, конечно, со смеху с лошадей попадали, но дело свое – защищать головы владельцев – сырные котелки, в общем-то, делали ничуть не хуже миланских да андалусских шлемов. Так, с кастрюлями на головах, алкмарцы и выдержали все штурмы, а потом, в нужный дождливый октябрьский момент, взорвали дамбы и затопили испанский лагерь, вынудив тех убраться впервые без победы.
Ну и напоследок – маленькая местная алкмарская легенда. Алкмарцы точно уверены, что именно от их кастрюлек, которые испанцы обозвали «сырная голова» – «кааскоп» («kaaskop»), ведет свое происхождение название самого современного шлема. Догадались, да?

Рассказка № 6. Про Деда Мороза с Юга, деньги в ботинках, рабов на шоколадной фабрике, гуляющую по крышам лошадь, черных снегурочек, епископский ужин, канадскую старательность и все остальное…

1. Монахи в ночи…
Утрехт, владение епископа Утрехтского,
год 1427 AD.
Ночь. Темная зимняя декабрьская ночь. Холодно. Луны не видно за плотными рядами узких высоких домов, улица похожа на горное ущелье. Ставни на окнах плотно закрыты, не пробъется и лучик света. Да и откуда ему там взяться? Все добрые утрехтцы давно спят в своих кроватях, нечего свечи по ночам жечь.
Но нет, кому-то не спится. В глубине улицы показался слабый огонек переносного фонаря, из тех, что пользуются сторожами да сержантами. Две почти не различимые в темноте фигуры медленно передвигаются по улице, поднося фонарь к углам и аркам ворот. Они еще более сливаются с темнотой своими одеяниями – длинными грубыми, зато теплыми рясами, подпоясанными толстой конопляной веревкой.
– И тут никого, – ворчит один.
Случайно выглянувшая в проем крыш луна серебрит его бритую макушку.
– Куда ж они, черти, задевались?
– Говорил я, – отвечает второй. – К рынку идти надо!
– К рынку, – продолжает ворчать первый. – Туда пока…
– Погодь! – прерывает его второй свистящим хриплым шепотом. – Вон, кажись один есть!
Монахи – а это именно они – поднимают фонарь повыше, чтобы разглядеть спрятавшееся в угол высокого крыльца тельце.
– Не помер ли? – озабоченно спрашивает первый. – Лет восемь, поди, малый совсем…
И тут же забившийся в угол мальчик вскакивает, пытаясь удрать, но второй монах ловко ловит его за воротник, так что тяжелый деревянный башмак несостоявшегося беглеца слетает с ноги и улетает вперед.
– Ить, прыткий! – удивленно заключает второй монах, без труда удерживая вырывающегося ребенка. – Теперь за башмаком еще идти…
Подобрав улетевший башмак, монахи с ребенком скрываются в темноте холодной утрехтской ночи…
Что, страшно? Между тем рассказывать я буду о самом популярном в Нидерландах детском празднике – о Синтеркласе. Рассказ получается довольно длинным, ну как это бывает – то цепляется за это, а чтобы понять что-то, надо еще про то и то сказать.
Писать про народные обычаи и праздники вообще довольно трудно. Так уж там все переплетено, что даже и не знаешь, с чего начать. Вот опишите, например, Новый Год. С чего начнете? С Деда Мороза? Или почему он зимой? Или про елку? Или зачем фейерверки пускать? Вот именно! Трудно начинать. Но с чего-то надо, так что я начну прямо с середины, а дальше буду разъяснять, если где что непонятно.
Святой Николай Ликийский, епископ из Мирры – самый, наверное, популярный святой в мире. И отнюдь не только среди верующих. Ведь именно он является «родоначальником» идеи делать зимой детям подарки, которая так распространилась по свету. И знаменитый (не только из-за «Кока-колы») Санта-Клаус и французский Пер Ноэль и… да все они имеют в своей основе легенду о святом Николае, широко распространившуюся в Западной Европе приблизительно в XII-XIV веках. Ну а чуть позже возник и обычай помогать зимой бедным детям.
В голландском языке святой Николай произносится как «Синт Николаас» (Sint Nikolaas). Правда, за долгие годы, прошедшие с XV века (а именно с того времени начинается мой рассказ), имя для удобства произношения с набитым сладостями ртом немножко сократили и теперь голландцы говорят лишь «Синтерклас» (Sinterklaas).
А начиналось все, если верить хроникам, в самом большом и богатом городе страны – Утрехте. Вообще большинство всего из тех времен начиналось в Утрехте. Утрехт был слишком богат и велик, чтобы вместить множество начинаний.
Первые упоминания в хрониках о праздновании «Дня святого Николая», или «Синтеркласе» относятся как раз к 1427-ому году. Но это сведения из раздела «А также и как всегда в нашем городе…», то есть началось все явно раньше.
Так что же монахи и их пленник? Какое они имеют к празднику отношение? Самое прямое.
Все начиналось вечером четвертого декабря, за два вечера до официального дня святого. Когда темнело священники утрехтского собора св. Николая и отряженные им в помощь епископом монахи местных монастырей выходили на улицы Утрехта в поисках бездомных детей. Утрехт был богатым городом, а известно, что где богатство – там и бедность. Ловить, конечно, приходилось не долго – уже скоро в этот день дети сами осаждали двери собора. Но вот выбор по жребию оставался долго, аж до конца XVII века.
Выбирали не детей – их-то пускали на праздник всех – выбирали… башмаки! Обычные голландские башмаки-кломпы: деревянные, с высоким острым носом и низким каблуком. Такие кломпы носили и взрослые, и дети, благо обладали они двумя великими достоинствами: водонепроницаемостью и дешевизной. В кломпах и по булыжнику утрехтских мостовых, и по непролазной грязюке капустного поля шагать – самое то.
Ну, у монахов да священников свои кломпы были, чтобы по улицам ходить, а детские собирались для совсем иной цели. Четыре избранных башмака помещались при входе в собор св. Николая. Дабы богатые и богобоязненные утрехтцы наполнили их деньгами. Деньги эти предназначались как раз для помощи тем самым бедным детям, которые в данный момент собирались в специально отведенном помещении на заднем дворе собора.
Здесь их ожидал столь притягательный в это время года царский… нет, не царский – епископский ужин!
Название это, кстати, говорило не о хозяине предоставленного ужина и даже не об его, ужина, роскошестве. Вовсе нет. Название было тем, что называется «народной этимологией» – то есть «епископским» этот ужин прозвали за входившие в его состав блюда. Блюд было немного: откровенно сказать – два. На ужин подавали горячее вино и печенье.
Вино, которое до сих пор носит в Нидерландах название «епископское вино» («бисхопвейн» – «bisschopswijn»), является одной из разновидностей глинтвейна. Хотя и довольно оригинальной. На литр дешевого красного вина берется 300 грамм воды, две палочки корицы и две столовые ложки сахара или три ложки меда. И, самое главное, в вино запускается плавать утыканный гвоздичинами гвоздики апельсин. Представляете какое чудное зрелище представлял из себя котел темно красного вина, исходящий паром, в котором плавают, кувыркаясь, оранжевые то ли ежики, то ли солнышки апельсинов?!
Ну, а к кружке горячего вина полагалось печение. Печенье тоже было особенным, употреблявшемся исключительно в это время года. Только в 80-е года XX века сети супермаркетов решились продавать его круглогодично, причем голландский парламент даже обсуждал, не нарушит ли это уклад жизни. К сожалению, решили, что не нарушит.
Но вернемся в год 1427-ой, когда собравшимся вокруг котла с «епископским вином» детям выдают печенье. Печенье это называлось (и называется) «спекуляас» («speculaas») и является, в принципе, обычным сухим печением, изготовляемого из муки, масла и сахара, с пряностями. В него добавляют весь «серебряный набор» позднесредневекового кондитера – белый перец, корица, мускатный орех, гвоздика, имбирь и кардамон. Это вкусно, хотя и довольно необычно, но дело не в пряностях, а в названии.
Название «спекуляас» (ударение на «я», кстати) не простое, а двойное. Во-первых, оно происходит от латинского «спекулюм» («speculum»), что в переводе – «зеркало». Странно для печенья? Ничего странного – с самого начала «спекуляасы» пекли, формируя из теста фигурки или же отпечатывая на больших (с альбомный лист) пластинах всякие картинки. Да вот беда – вырезая на формовочных досках эти картинки, забывали, что отпечатается-то все в зеркальном виде! Так и стали печенья – зеркалами.
Во-вторых это же название происходит и от латинского же «спекулятор» («speculator»), которое тогда было одним из епископских же титулов. То есть печение тоже было епископским, а не только зеркальным!

2 С корабля на крышу.
Итак, в начале XV века в Утрехте уже были традиции празднования дня св. Николая: угощение бедных детей и сбор милостыни в их пользу. Это, конечно, был еще не Синтерклас, но уже фундамент для него. К концу того же XV века праздник расширяется, его начинают праздновать и в семьях: дети ставят свои башмаки за порог (ну, вообще-то, башмаки всегда за порогом снимали – они же здоровые и деревянные, по дому не походишь), а родители наполняют их. Только уже не деньгами, а всякими вкусностями. Из вкусностей особенно популярны «перечные печенья» («пепернотен» – «peppernoten»), марципан и некое подобие сладкой тянучки. В веке XVI к этой вкусноте прибавляется новое, особое лакомство: шоколад. Шоколад сыграл в Синтеркласе и еще одну важную роль, но об этом – чуть ниже.
Теперь пик праздника переносится на вечер пятого декабря – канун дня св. Николая. Ну и заодно вполне объяснимые, но скучные пожертвования от взрослых и подарки от родителей сменяются в детском сознании подарками от самого Синт Николааса.
Однако, пусть этот Николаас и святой, а логика быть должна. Он должен откуда-то появляться и где-то обитать все остальное, не праздничное время. Как известно, в случае Деда Мороза ему приписывают жилье «где-то на севере», от Великого Устюга и до Северного полюса. Санта-Клаус тоже живет либо по соседству с Дедом Морозом на Северном полюсе, либо в Лапландии… А Синтерклас? А Синтерклас живет… в Испании!
Я уже говорил, да, что испанцы в Нидерландах стали практически мифологической нацией – они везде? Ну, вот еще один пример. Голландский Дед Мороз приезжает с юга, из Испании. Где и живет остальное время года.
Почему же Испания? Странный выбор для наряженного в подбитую мехом красную епископскую мантию и такую же теплую епископскую тиару святого, являющегося, по сути, воплощением зимних подарков и наступивших холодов. Тем более, что в XV-XVIII веках декабрь в Нидерландах был не чета теперешнему: средняя температура была около минус десяти градусов, народ по каналам и речках на коньках передвигался.
Между тем выбор Испании в качестве места жительства Синтеркласа был, оказывается, никаким не выбором, а строгой правдой. Дело в том, что настоящий св. Николай жил, конечно, в Малой Азии, которая теперь принадлежит Турции. Он умер там же, в 342-ом году, и был захоронен в Ликее. Но после падения Византии мощи святого были перевезены в город Бари. Бари принадлежит сегодня Итальянской Республике, а тогда входил в состав Королевства Обеих Сицилий. Как раз в это время это Королевство, как и Нидерланды, было частью владений испанской короны. Таким вот образом Синтерклас и «переехал» в Испанию, где и поселился отныне согласно новым мифам.
В Испании он, кстати, целый год живет не просто так, а занимается бизнесом. Что делать – голландцы в Золотом Веке даже Деву Марию рисовали в образе бизнесвумен: помогающую мужу-плотнику разбираться с заказами. Ну, про бизнес Синтеркласа тоже чуть ниже, а пока про его корабль.
Да-да, Синтерклас прибывает в Нидерланды не на каких-нибудь там антинаучных летающих оленях, а на корабле. Причем если раньше, в XVI-XIX веках, он пользовался парусником, то с середины XIX века официально пересел на пароход. На котором до сих пор и плавает. Вместе со своей лошадью. Приезжает он в Нидерланды тоже не просто когда ему вздумается, а строго по расписанию. Корабль Синтеркласа прибывает в первую субботу после 11-ого ноября. 11-ое ноября выбрано тоже не случайно, конечно – это другой крупнейший осенне-зимний детский праздник, Синт Мартин («Sint Martin»), день св. Мартина. Вот чтобы не мешать «коллеге», Синтерклас и приезжает на недельку попозже.
С 60-х годов XX века «Приезд Синтеркласа в страну» становится «национальным проектом» – проще говоря, в выбранный заранее город, каждый раз разный, организуется шикарный въезд с телевидением и гуляньями, визитом королевы и прочим пиаром. Ну, это уже издержки информационного общества.
Кстати, про лошадь. Синтерклас, как и положено епископу (а он носит епископский костюм и епископский же посох с закрученной в спираль верхушкой), пешком не ходит. Он ездит на украшенной красными шелковыми лентами белой лошади. У лошади тоже есть своя особенность: она с одинаковой легкостью ходит по земле и по крышам домов. Потому как начиная уже с века XVII, когда голландцы впервые познали жизнь в многоэтажках (ну, не много – три-четыре этажа, главное, что не в отдельно стоящем жилище), Синтерклас раздает подарки преимущественно через печную трубу.
Как лошадь ходит по крышам – никто точно не знает. Среди детей кипят страсти: одни стоят за то, что лошадь летает, другие – что просто хорошо прыгает. Недавно я слышал объяснения от эксперта 6-ти лет, что это просто-напросто «лепортация». Может она и есть, святой он или нет, чтобы чудеса делать? А в остальном – лошадь как лошадь, морковку и яблоки любит.
Время от приезда до раздачи подарков и сладостей Синтерклас тоже проводит не в безделье – он собирает информацию о детях. Кому сладости, а кого и…
А что с «кого и…»? О, тут голландцы придумали нечто очень оригинальное. Плохих детей не лупят розгами, не насыпают им в башмаки угольков вместо подарков и не делают ничего такого же эмоционально-бессмысленного. Все гораздо проще. Плохих детей Синтерклас пакует в свой волшебный мешок и… увозит в Испанию, где они целый год работают на принадлежащих ему шоколадных фабриках! Обеспечивают своих более послушных сверстников шоколадом, ну и, заодно, как у Макаренко, перековываются, значит. А через год, если заслужили, возвращаются обратно.
Теперь понятно, откуда у Синтеркласа столько шоколада! Шоколад, кстати, стал популярен в Нидерландах сразу же по его завозу в Европу. Оно и понятно – богатая страна могла позволить своим гражданам кушать шоколад. Огромные производственные мощности в Заандаме, Харлеме, Антверпене были пущены на обработку какао-бобов и шоколадная индустрия до сих пор является одной из «визитных карточек» Голландии.
Если же говорить о Синтеркласе, то его фабрики расположены в Испании – в XVI веке, когда шоколад только появился, весь его везли именно из Испании в уже готовом виде. Шоколад на Синтерклас бывает в двух видах: во-первых, это шоколадные монетки (отзвук тех денег в башмаках), и, во-вторых, шоколадные буквы. Буквы появились, конечно, тоже не с бухты-барахты. Дело в том, что раньше, в XIII-XV веках, с 5-ого декабря начинались каникулы в монастырских школах. И к этому дню школа готовила лучшим ученикам подарки – буквы из песочного теста. Что-то типа пирога-атестата, чтоб всей деревне похвастаться. Ну а потом, когда монастырские школы уже стали историей, буквы стали шоколадные и показывали уже не ум и знания, а богатство родителей.
Вот так вот происходит круговорот шоколада на Синтерклас.

3. Мы – афро-канадские снегурочки, йоу!
Итак, Синтерклас приехал, все выяснил, подарки да вкусности готовы – праздновать пора! Вечер 5-го декабря так и называется «вечер пакетиков» («pakjes avond» – «паакьес авонд»): в этот день все получают подарки. Подарки во множественном числе – каждому достается кучка сверточков. И не важно, что в большинстве подарочков – марципановые фигурки, те же шоколадные буквы или монетки, главное – чтобы пакетиков побольше.
Но подарки мало иметь, их нужно подарить. Под елочку положить не получится – нету еще елочки, до Рождества три недели как-никак. Что же делать?
Ну, со взрослыми все понятно. А вот детей собирают обычно в гостиной и договариваются с соседом, или один из взрослых в нужный момент выходит «покурить». Тут раздается грохот-стук, дверь в гостиную приоткрывается и в комнату влетает… нет, не мешок с подарки и не летающая-нелетающая лошадь Синтеркласа. В комнату влетает, рассыпаясь по полу, горсть мелких твердых «перечных печенюшек». И под визги попавших под печеньковый душ детей родители заносят «оставленный Синтеркласом на пороге» мешок с подарками.
Все, пакетик вручили, можно открывать? А вот и нет – сначала прочти-ка прикрепленное к твоему пакетику письмо от Синтеркласа! Если не умеешь еще сам – мама прочтет. Синтерклас обожает писать. И, внимание, стихами! Стихи, конечно, из разряда «палка-селедка» в большинстве случаев, но зато лично от Синтеркласа и с обязательным «подкалываением» адресата.
Если, допустим, этот маленький голландец комнату не убирал, то в стихах будет что-нибудь вроде «Синтерклас старался так и сяк, Но у тебя такой бардак, Что он в конце-концов иссяк. Так что получи, дружок, В подарок веник и совок». Подарки «с подколками» – это обязательно. Веник и совок вполне подарить могут в розовой оберточке с бантиком. Что-нибудь «нормальное» тоже дарится, конечно, но это уже не так интересно.
Кроме «обычных» подарков в мешке могут быть (и чаще всего бывают) и сюрпризы. Лист бумаги с текстом «смотри на третьей справа полке в шкафу», на той полке – указание на «самое холодное место в доме», а в холодильнике, в свою очередь, намек еще куда-нибудь… Короче, пока достанешь – счастья уже выше крыши, подарок как таковой не важен.
Фантазии требует немалой этот праздник.
Ну и в конце – еще немножко забавностей исторических.
Синтерклас один, понятно, всех детей одарить не может. Да и лошадь должен кто-то держать, пока он мешки ворочает. Так что почти с самого начала традиции празднования Синтерклас обзаводится помощником. Помощника зовут Черный Пит (Zwarte Piet – Зварте Пит) и насчет того, откуда он взялся, существуют аж три основные теории.
По одной теории это негритенок-раб, именем Петрус, по-голландски – Питер (Пит – сокращение), которого тот, настоящий, св. Николай выкупил из рабства, за что негритенок стал его помощником в добрых делах. По другой версии Черный Пит никакого отношения к Африке не имеет, а паренек европейский, точнее – итальянец, черноту же приобрел лазая по дымоходам с целью раздачи подарков. И по третьей, наконец, это вообще никакой не мальчик, а демон, которого святой запряг делать добрые дела. Вот так-то вот.
Как бы там ни было, изображают его сейчас мальчиком-подростком негритянской внешности в костюме испанского пажа XVI-XVII века: цветной дублет, разноцветные штаны-буф, чулки, сапоги или туфли с бантами, кружевные рука и воротник да шляпа-берет с пером. Очень цветастый юноша.
Возможное негритянское происхождение Черного Пита очень напрягает местных борцов за политкорректность: если он правда негр, то как можно называть его черным?! Так что во Фландрии (нидерландскоязычная часть Бельгии, Синтерклас там тоже празднуется) даже предложили политкорректный термин «Питер-паж» («Питеркнехт» – «Pieterknecht»). К счастью, пока Черный Пит в Нидерландах остался Черным – к демонам и итальянцам политкорректность пока не докапывается.
То есть, правильнее теперь говорить, Черные Питы остались Черными – с 1945-ого года у Синтеркласа не один паж, а огромное множество. Почему такая дата странная и как так могло случится? Дело тут в канадцах и канадской же чистосердечной старательности.
Большую часть Нидерландов освобождали в 44-45-ом году канадские войска и они же оставались тут после войны, на время восстановления. В числе прочего канадцы помогали и с устройством праздников. И Синтеркласа – в первую очередь. И вот, толком не вникнув в детали, канадцы решили, что поскольку у Санты в помощниках множество эльфов, то и Черных Питов надо побольше!
В солдатах-неграх недостатка не было, а нидерландцам это так понравилось, что с того момента Черные Питы «размножились» и превратились в компанию. В современных книжках, комиксах или мультиках о Синтеркласе принято даже указывать род занятий того или иного Пита: «Кухонные Питы» (Kook Piet – Коок Пит), например, помогают Синтеркласу готовить марципан. Ну и так далее.

Рассказка № 7. Про пиратские вулканы и очень выгодный обмен.

Вот такой вот вопрос: «А есть ли в Королевстве Нидерландов вулканы?»
Знатоки европейской географии сразу скажут «ты што, шумашашол?!». Другие может быть вспомнят фильм про разных доисторических гадов, как они там от вулканов на территории Германии спасались, 50 миллионов лет назад.
Но я имел ввиду не те древнегерманские вулканы (тем более, что Нидерланды тогда вообще под водой были), а нормальные такие вулканы современные. Действующие почти, а точнее, как говорят осторожные вулканологи, «предположительно спящие». Которые в последний раз извергали огонь и лаву совсем не так давно: в 1640-ом году. Не верите? А такой вулкан есть.
Найти его можно так: отыщите, где находится Амстердам, а теперь… крутаните глобус на пол оборота. Вот тут, между Кубой, Панамой и Бразилией, и лежит остров Саба (Saba), с вулканом Гора Скенери (Mount Scenery), принадлежащий к Нидерландским Антиллам, части Королевства Нидерланды.
Да, все верно, сейчас я расскажу о заморских голландских территориях, которые хоть и заморские, а вполне себе нидерландские.
Колонии были у большинства европейских стран, и Нидерланды тут не исключение. Маленькая страна владела до середины XX века такой огромной территорией, как Индонезия, плюс имела земли в Южной и Центральной Америке, Африке, Тихом океане… Достаточно сказать, что по численности населения, территориям и богатству колониальные владения Нидерландов были на третьем месте в мире, сразу после Великобритании и Франции.
Но колонии хотели жить самостоятельно и в 1954-ом году последние оставшиеся кусочки огромной колониальной империи были преобразованы в новую форму. Теперь Королевство Нидерландов стало «федеральной монархией», объединявший (на тот момент) три формально равные страны: собственно Нидерланды (европейские), Суринам и Нидерландские Антиллы.
Особенностью такого мироустройства было то, что эти три страны сами выбирали собственные парламенты и правительство, а в руках «центральной власти», то есть королевы, осталось: общая концепция развития обороны, таможенные и иностранных дел ведомство, да назначение королевских комиссаров, которые должны были следить за тем, чтобы местные принятые законы не противоречили общим принципам.
Говоря о законах основных, то бишь о Конституции: все три страны имели их собственные, но нидерландская конституция принималась как «основа» – конституции других стран могли ее дополнять, но не противоречить.
Собственно, такая форма явилась чем-то средним между английской политикой доминионов, то есть зависимых государств, и английским же «Британским Содружеством», когда королева, оставаясь формально главой и Австралии и Канады, имеет там чисто декоративные функции. И, формально, удивительно похожа на устройство СССР.
Суринам вышел из состава королевства в 1975-ом году и я про него говорить уже не буду.
Замечу только интересный момент: в середине XVII века, когда Англия и Нидерланды постоянно воевали, деля власть на море и, соответственно, в мире, Суринам стал предметом забавной сделки. Это маленькая страна, лежащая между Бразилией, обеими Гвианами (Французской Гвианой, она же Гайяна, и просто Гвианой (в прошлом – Британской)) и морем, но там весьма приличный для тропиков климат и плодородные почвы. В 1667-ом году британцы завоевали эту территорию в ходе очередное Нидерландско-Английской войны и на мирных переговорах в городе Бреда (Breda), голландцы, желая вернуть «Нидерландскую Гвиану», как тогда назывался Суринам, предложили выкупить свою землю обратно.
Англичанам идея понравилась, но вот нидерландской же «Вест-Индийской Компании» («Geoctroyeerde West-Indische Compagnie» – «Геокртроэрде Вест-Индище Компание»), которая осуществляла и контролировала все американские владения Нидерландов, денег было жалко. Очень. Бизнесмены сели и стали считать: а нельзя ли продать что-нибудь ненужное, а то у нас денег нету? Деньги-то были – Нидерланды потеряли свое положение самой богатой страны Европы и, соответственно, мира только в начале следующего, XVIII века. Когда сэр Исаак Ньютон реформировал британскую денежную систему и ввел «золотой стандарт» на фунт стерлингов, так что английские банки сразу резко увеличили свой оборот и денежки потекли мимо работавших по-старинке банков Антверпена и Амстердама. Да, деньги были, но денег было жалко.
Искали долго, но, наконец, нашли невыгодное вложение, которое можно было тем же англичанам и продать. Действительно: это была северная колония, кофе, какао с сахарным тростником и табаком там не росли, а росли сплошные леса еловые да дубовые, в которых бегали военизированные дикари, так что приходилось на охрану тратить больше, чем вывозилось оттуда добра. Колония эта называлась Новая Голландия. Ее и продали, точнее – обменяли напрямую на столь милый сердцу выгодный Суринам.
А в состав Новой Голландии и входило-то два с половиной городка на одном острове, да еще чуток диких земель вокруг. Городки назывались Новый Амстердам и Новый Харлем. Англичане их сразу же переименовали. В Нью-Йорк и Гарлем, соответственно. А остров назывался Манхеттеном.
Зато плантации какао в Суринаме остались в голландских руках. Все-таки жадность – это плохо.
Но вернемся к Королевству Нидерландов, как оно есть сейчас.
На сегодняшний день в него официально входят четыре страны: Нидерланды, Аруба («Aruba»), Кюрасао («Curaçao»), Синт Мартин («Sint Maarten»).
Кстати, все оставшиеся ныне заморские территории – это острова в Карибском море, часть Малых Антильских островов. Самый крупный из них – Аруба. Столица – Оранжевый Город («Oranjestad» – «Ораньештад»), численность населения – чуть больше 100 тысяч человек. Этот остров получил автономию в рамках Королевства Нидерландов в 1996-ом году и теперь считается отдельной (но входящей в состав королевства) страной. Там и деньги отдельные – арубанские флорины. Курс у них привязан при том не к евро, как можно было подумать, а к американскому доллару 1:1. Это понятно: основа экономики Арубы – туризм из Соединенных Штатов.
Кроме того, три острова – Саба («Saba»), Вонайре («Bonaire») и Синт Эустатиус («Sint Eustatius») – с 10 октября 2010 года получили права муниципалитетов Нидерландов. Почти точно таких же, как европейской части страны. «Почти» потому, что некоторые особенности все же остались. Так острова не входят в зону Шенгенского соглашения и евро там тоже пока не является официальной валютой. Но это, как говорят, временно. Впрочем, известно, что нет ничего более постоянного, чем временное.
Тогда же, то есть в октябре 2010 года, острова Кюрасао и Синт Мартин получили такие же права, как и Аруба, и стали самостоятельными странами в рамках общего королевства.
Я все время говорю «острова», но на самом деле это «островные области», когда сравнительно большой остров окружен кучей мелких, часто – необитаемых. Да и обитать на них трудно – частенько такие островки точно сошли с оберток “Баунти”: песочная горка, из которой торчат одна-две пальмы. До сих пор, кстати, именно в этом районе, районе Малых Антильских островов, регулярно случаются “робинзонады”, когда люди с затонувших или получивших повреждение судов (чаще всего это частные катера и яхты туристов) проводят на таких вот клочках земли порой до нескольких месяцев. Выжить там, кстати, довольно трудно, не смотря на райский облик: там нет воды, а рыба ловится только довольно далеко от берега и сетями. Так что “робинзонам” приходится не сладко.
У Нидерландских Антилл тоже была своя валюта – антильянские гульдены, и тоже 1:1 к доллару США. Ныне эту валюту по-прежнему используют в Кюрасао и Синт Мартине, а так же и в трех новых муниципалитетах.
Столицей Нидерландских Антилл считался раньше Виллемштад («Willemstad») на острове Кюрасао. Это самый большой город Малых Антильских островов – 125 тысяч жителей. И, самое интересное, построенный по канонам нидерландской архитектуры – все эти кирпичные домики с остроконечными крышами и непременными балками под коньками крыш (это – грузовые лифты! Они очень помогают при переездах, например) – он получил прозвище «Амстердам Западного полушария». Под тропическим солнцем это выглядит необычно. Теперь Виллемштадт стал столицей Кюрасао, а все три оставшихся в «больших Нидерландах» острова приобрели собственные «столицы».
Эти названия (Кюрасао… Саба…) известны, конечно, любому, кто читал книжки про пиратов в Карибском море. Кроме капитана Воробья там было еще много пиратов, да, и одной из лучших пиратских баз как раз были Малые Антильские острова, то есть Кюрасао с компанией, да лежащий на севере французский остров Тортуи, который нам известен больше под испанским именем Тортуга из «Капитана Блада».
Пираты чувствовали себя на Нидерландских Антиллах весьма хорошо. Особенно потому, что редкие, но злые попытки испанцев, французов и англичан этих пиратов оттуда выбить оканчивались на протяжении всего XVII-начале XVIII века безуспешно. Пиратские корабли попросту прятались между десятками и сотнями крошечных необитаемых островков вокруг «главных баз» как только узнавали о начале похода. А узнавали они через коммерческую разведку все той же Вест-Индийской Компании, которая пиратов практически контролировала. Пираты могли что угодно грабить и жечь, но вот если они не платили Компании положенный процент за «гостеприимство»… Ну, это кончалось для них плохо.
В середине XVIII века дела Вест-Индийской Компании пошли хуже, тогда как основной ее конкурент, Компания Ост-Индийская, занимавшаяся Индонезией и Азией вообще, процветала. Пираты больше были не нужны и их скопом повесили, кого поймали. За дело, конечно. А острова впали в спячку медленного тропического жития до самой середины века XX, когда туда нашли дорожку американские туристы.

Рассказка № 8. Аэропорт на дне.

С чего начинается страна? Ну, Родина – понятно, с картинки в букваре, товарищей из соседнего двора и спетых мамой песен. А просто страна, другая? В 99% случаев для нормального человеко-туриста страна начинается с аэропорта. Так что я сейчас расскажу про главный нидерландский аэропорт.
Начну с имени. Аэропорт называется «Схипхол» («Schiphol»). Имечко – смерть немецкоязычным, они такое произнести могут с третьего раза только. Все на шипение, типа «Шипхола» сбиваются.
Между тем имя это – «Схипхол» – «говорящее» и дословно означает не что-нибудь, а… корабельное кладбище! Место захоронения кораблей, то есть. Причем, как оно обычно и бывает, к самому аэропорту это название не имеет почти никакого отношения. Как так, почему? Давайте разбираться.
Итак, прежде всего посмотрим на географию. Хотя по международной традиции аэропорт Схипхол записывается как AMS – амстердамский аэропорт, то есть – на самом деле ближайшим городом к нему является город Харлем. Собственно, пригороды Харлема начинаются метрах в трестах от забора аэропорта. А муниципалитет, в котором Схипхол расположен, называется Харлемермеер («Haarlemermeer»). Ну, «харлемер» означает, как не трудно догадаться, «харлемский», а вот «меер» – это озеро. Огромное Харлемское озеро плескалось на территории нынешнего аэропорта еще каких-нибудь сто пятьдесят лет назад!
Вообще надо помнить, что вся Голландия по сути представляет собой огромную дельту двух больших рек: Рейна (старого и нового) и Мааса. И невероятное количество заливчиков, бухт, озер, речек, протоков, каналов так тесно переплетено между собой, что определить, где кончается морская вода, а где начинаются речки с озерами довольно сложно. Вот и Харлемское озеро было не отдельным «нормальным» озером, привычно нам, а, скорее, частью общего водного пространства, сообщаясь с другими озерами, протоками и морем.
Его северный берег был болотистым и илистым, в общем, мало пригодным для нормального хозяйствования. Но голландцы нашли ему применения – сюда оттаскивали старые, отслужившие свой срок корабли, чтобы они потихоньку разваливались и тонули в иле. Потому что штрафы за загрязнения побережья тогда (в XVI веке) уже были, а платить, как и сейчас, не хотелось. Именно этот кусочек Харлемского озера и прозвали «корабельным кладбищем», то есть Схипхолом.
Аэропорт «Схипхол», однако, расположен совсем не там! Он лежит практически в центре бывшего озера, «на глубине» аж нескольких метров ниже уровня моря. Ну, на бывшей глубине, конечно. Сейчас воды там уже нет.
Но как же так? Столько расписывал про это «корабельное кладбище» и вдруг оказывается, что аэропорт совсем ни причем? В этом «виноваты», как ни странно, военные. Дело было так.
Было до середины XIX столетия себе Харлемское озеро. Пользовалось популярностью у здешней аристократии в качестве удобного места для прогулок на яхтах. Но в 1848-ом году озеро решено было осушить. Для этого впервые в мире были применены паровые насосы – чудо тогдашней техники! Насосная станция, откачивавшая тогда воду, ныне превращена в музей. Озеро откачивали долго, до 1852-ого года – это же, все-таки, целое озеро! Но справились и получилось вместо бывшего озера огромное поле.
На северо-западном конце озера, как раз в месте, которое и было «корабельным кладбищем», поставили военный форт, который так и назвали – форт Схипхол. Почему там? Во-первых, это было на главной дороге из Бельгии в Амстердам, по которой совсем недавно, лет сорок-пятьдесят назад, наступали французы – а военные всегда готовятся к уже прошедшим войнам и всегда опаздывают к будущим. Ну и во-вторых место было самым дешевым – фермеры селиться там не хотели. Впрочем, цены на землю такие установили, что большая часть бывшего озера так и осталась незаселенной – на радость будущему аэропорту.
Но вот наступил год 1916-й, в разгаре Первая мировая война. И тут генералы вдруг подумали: форт, конечно, хорошо, но французы не наступают, а почему у нас нет собственных голландских военно-воздушных сил? Все еще большей частью пустая территория бывшего озера пришлась как нельзя кстати и скоро там уже стояли четыре длинных деревянных сарая, игравших роль ангаров, и несколько палаток для личного состава. В целях конспирации и бюрократии военно-воздушную базу приписали к существовавшему тогда еще форту и именовали также – «Схипхол». Голландия, как известно, в той войне не участвовала, но все четыре года исправно провела на полувоенном положении, держа войска в готовности на границе. Может это и сыграло какую-то роль, в отличии от следующей мировой, Второй, когда нидерландскую армию брали «в постелях» и отчаянное сопротивление немногих разрозненных частей ничего не решило.
Ну да ладно, вернемся в начало XX века. Война кончилась, а военно-воздушная база так и не понадобилась. Что сделали нидерландские военные? Тоже, что делали обычно – они ее… нет, не продали – им не разрешили – они ее в аренду сдали. А что, сколько денег вложили, сараи, опять же, содержать надо с аэропланами, войны нету – зачем столько военной авиации? Только спирт переводить. Спирт, кстати, как топливо пользовался, а не.
В аренду сдали на этот раз не англичанам, к счастью, а служившему тут же на этой же базе и вышедшему в отставку пилот-лейтенанту (во какие были звания красивые!) Алберту Плейзману (Albert Plesman), который в 1919 году основал «Королевское Воздухоплавательное Общество для Нидерландов и Колоний» («Koninklijke Luchtvaart Maatschappij voor Nederland en Koloniën N.V.»). Существует это общество и поныне, только записывается теперь сокращением – KLM. Да, именно, сейчас это самая большая и известная из нидерландских авиакомпаний, а «Схипхол» является ее базовым аэропортом.
Но тогда, в 1920-ом году, КЛМ совершила свой первый коммерческий рейс по маршруту Амстердам-Лондон. В 1921-ом году в аэропорту было построено первое административное здание. А в 1926-ом году Схипхол был куплен муниципалитетом Амстердама, потому как пассажирские и, особенно, почтовые перевозки стали делом не экзотики и энтузиазма пилотов-лейтенантов, а нормальным выгодным бизнесом. Между прочим, первое здание собственно аэропорта, для пассажиров, то есть, было построено только в 1928-ом году – до этого самолеты принимали пассажиров по всему полю, куда те подъезжали на личных авто и такси.
Ну и чтобы закончить, снова вспомню про имя. Аэропорт называется «корабельным кладбищем», хотя куда правильнее было бы назвать его «корабельной битвой»! Именно в этом самом месте в 1573-ом году сошлись в жестокой схватке военно-морские силы только что образованных Генеральных Штатов Голландии и Испанской короны. Голландцы стремились деблокировать осажденный Харлем, а испанцы, соответственно, были против такого дела. В сражении участвовали довольно большие корабли, включая фрегаты. У испанцев имелся даже устаревший, правда, галеон, а голландцы попытались соорудить нечто вроде плавучей батареи из торговой баржи. Плавучая батарея плавала, однако, плохо и перевернулась еще до подхода к Харлему, до начала сражения. Голландцы были разгромлены наголову (как оно обычно в ту войну и бывало с битвами регулярных частей), а при осушении Харлемского озера вытащили изрядное количество пушек.
Ну а сейчас «Схипхол» – аэропорт как аэропорт: большой, стеклянный и шумный, ничем не отличающийся от любого другого большого современного аэропорта. Разве что иногда, когда пьешь кофе на втором этаже, можно увидеть, как полицейский эскорт перекрывает движение на площади и из ворот выезжает приземистый броневик. Ничего особенного – это повезли алмазы на амстердамскую алмазную биржу.

Рассказка № 9. Море волнуется – раз!

О каких бы нидерландских диковинах и обычаях ни шла речь, начинать приходится почти всегда одинаково: «как известно, большая часть страны лежит ниже уровня моря и была еще не так давно покрыта водой». Ну что делать, если действительно эти «Низинные земли» – и не земли вовсе, а дно морское, которое маленькие, но упорные человеки сделали сушей? Что бы на этой земле ни происходило – все начинается в море.
Кстати, про море. Есть такая величина, называемая Нормальный Амстердамский уровень (Нормаал Амстердамсе Пейл (НАП) – «Normaal Amsterdams Peil (NAP)»), которая как раз и показывает, где бы плескались волны Северного моря, не будь голландцев и понастроенных ими всяких антиморских штучек. Вот если закрасить на карте все, что ниже этого самого уровня, то окажется аж полстраны под водой – неплохо, да?
Как же это умудрились нидерландцы столько воды извести? И вообще, как они дошли до жизни такой?
Если рассматривать войну против воды как обычную такую войну, то сразу легче понять, что можно сделать. От врага, как известно, можно убежать, защититься или же наоборот – напасть первым. Вот так же и с водой. Жители Нидерландов попробовали и убегать, и защищаться, и нападать.
Итак, море волнуется волнуется – раз! Море волнуется – два! Море волнуется – три! Морская фигура на месте замри!

1. Фигура первая – рукотворные Араратики.
Сначала отправимся на север Нидерландов, в провинцию Фрисландия. Очень долгое время, практически все Средневековье, Фрисландия была самой богатой, населенной, мощной и тому подобное землей на территории нынешних Нидерландов. Но как ни сильна страна, а от воды она страдает ничуть не меньше бедных соседей. Другое дело, что в богатой местности возможностей и сил побольше. Быстрее будут проблему решать.
Главным отличием вредной фрисландской воды от воды в других частях страны было то, что она не постоянно заливала поля и пастбища, а периодически. Примерно раз в два-три года большое количество дождей совпадало с большими приливами и море – ап! – и переливалась через низенький барьер береговой линии и широко разливалась по Фрисландии. Глубина такого нового моря была смешной: ну полметра-метр. Вот уж действительно “море по колено”. Вброд перейти можно. Перейти-то можно, а вот жить – нет. Разливы хоть и были довольно краткосрочными, но пару-тройку недель длились, словно этакие варварские набеги-наскоки половцев или викингов, скажем.
Положение складывалось такое, что вроде и делать с этой регулярной напастью было что-то надо, но и затевать нечто дорогое и долгое не хотелось. Пару-то недель раз в пару лет можно было пересидеть… Вот фрисландцы и пересиживали.
Где можно пересидеть потоп? На горе. А если гор нет и вокруг ровное, как стол, поле? Значит горы надо построить. Самим. Ну, если не горы, так хоть холмы. Главное – чтобы выше самых высоких потопов и чтобы травы на склоне хватало для скотины. Так появились терпы (terpen – терпен) – рукотворные фрисландские холмы, на которых ставили деревни и городки посреди действительно совершенно ровной фризской земли.
Землю для терпов брали, кстати, тоже не абы откуда. Главное богатство фризов – коровы, а если вокруг городка ям накопаешь, так коровы себе ноги переломают. Ничего хорошего. Зато если совместить строительство терпа с рытьем канала, по которому можно мясо да шкуры к бескоровным соседям дешево возить… Вот это дело.
Самый старый из сохранившихся терпов датируется примерно 500 г. до нашей эры. Но судя по отличному плану постройки и общей аккуратности строить их придумали куда раньше. И строили очень долго, последний возвели уже в 20 веке. Но больше по традиции, конечно, ибо с потопами справились окончательно в веке 17-ом. Но это уже совсем другая история.

2. Фигура вторая – морские крепости.
В отличие от северной Фрисландии на юге нынешних Нидерландов, в провинции Зеландия, море вело себя совершенно по-другому. Сейчас Зеландия представляет собой, собственно, несколько очень крупных «формальных островов» (voormalige eilanden – формалиге эйланден), которые именуются так потому, что вроде как все еще окружены со всех сторон водой, но связаны мостами, туннелями и дамбами. Но так было не всегда, конечно. Еще недавно, до глобальных осушений 19-го и, особенно, 20-го веков, островов (настоящих, не формальных) были многие сотни – мелких таких. Но на этих кусочках земли жили люди, которым не нравилось, что море то и дело норовило затопить их островки со всеми огородами и постройками. Спать-то на сухом как-то приятнее.
Зеландское море было не столь ленивым, как фрисландское, и потому рвалось в бой много и часто, практически при каждом большом шторме. То есть, считай, не пару раз в несколько лет, а пару десятков раз в год. Такую агрессию на горке не пересидишь, даже если бы нашлось столько места на островках, чтобы построить горку. Нужно было не убегать, а сопротивляться, что зеландцы и делали.
Они поступили основательно и просто – острова стали огораживаться от моря настоящими стенами. Против волн встали морские крепости. Дамбы.
При слове «дамба» на ум приходят земляные насыпи с отлогими склонами. Зеландские дамбы были на них совершенно не похожи. Это были самые настоящие стены, сложенные из камней и даже кирпича, совершенно вертикальные, высотой иногда аж до четырех(!) метров, но чаще около метров двух-двух с половиной и шириной около метра. Морские стены были не сплошные, конечно, внутренности заполняла сухая морская трава, которая служила, заодно, и настоящим неприкосновенным запасом топлива для жителей острова на случай, если они окажутся надолго отрезаны от «большой земли». Кроме морской травы в некоторых местах употребляли и банальный песок, и даже торф.
Такие морские крепости зеландцы начали строить попозже, чем фрисландцы свои терпы, конечно, но тоже очень и очень давно. Существуют развалины морских крепостей 9-10 веков, а в 12 веке их, крепостей, были уже десятки. Кстати, против обычных, не водяных, а человеческих агрессоров, такие стенки тоже пригождались.

3. Фигура третья и последняя – «Если враг не сдается – его окружают!»
Люди бежали от моря или ограждались от него. Но долго так продолжаться не могло – когда-нибудь люди должны были перейти от обороны к наступлению.
Сражение развернулась в центре Нидерландов, то есть собственно в Голландии. Говорят, что Голландия – плоская страна. Это не совсем верно. Фрисландия – вот по-настоящему плоская. А Голландия похожа на фотографии Луны – сплошные круглообразные впадины, вроде кратеров. Это не следы метеоритов, конечно, а следы осушеной воды. Так что Голландия – она впуклая, получается.
Если на Фрисландию вода совершала набеги, Зеландию – яростно атаковала, то Голландию, считай, попросту оккупировала и уходить не собиралась. Обширные территории были залиты не такой уж глубокой – чаще всего от полутора до пяти метров глубиной – но постоянно присутствующей водой. В которой хорошо водились только караси, а коровы не водились. Что фермеров голландских очень огорчало.
Выход голладнцы нашли, как сейчас считается, где-то в первой половине 13-го века. Тогда был осуществлен первый проект по осушению земель и создан первый польдер (polder). Слово запомнить просто, кстати, оно не зря похоже на русское «поле» – если верить этимологическим словарям, у поля и польдера общие индоевропейские корни.
Что это такое? На самом деле – довольно просто. Представим себе, что у нас есть озеро. Пусть озеро будет не слишком велико: пара квадратных километров, глубиной метра три. Такие озера чаще всего и были в те времена на территории Голландии, соединенные бесконечными протоками, речками, речушками и ручьями. Но озеро нам не нужно, нам надо клевер растить, или морковку копать. Надо делать польдер.
Чтобы получить польдер, тот кусок озера, что поудобнее с инженерной точки зрения, например залив или бухта, огораживают со всех сторон земляными насыпями-дамбами. Большими и прочными их делать не надо – они временные. Теперь у нас два озера: одно настоящее и одно поменьше, которое мы огородили. А дальше надо как-нибудь перелить воду из маленького озера куда-нибудь еще. Можно в старое озеро, кстати. А из старого озера – в другое озеро. И так пока до моря не дойдет.
Так же очень важно, что вода питалась не ключами со дна, а вся была «приезжая» – принесенная течениями больших рек Рейна и Мааса с германских гор. В низинной Голландии она просто застряла на пути к морю, вот люди ей и помогали добраться куда надо.
Переливать воду можно было, конечно, вручную, ведрами да ковшами – в первых польдерах так и было. В основном такое практиковали самые совершенные и эффективные коллективные хозяйства Средневековья – монастыри. Иногда, впрочем, в случае особой общей надобности, случались и совместные проекты монахов с мирянами. Забавно читать что-нибудь вроде такой хроники: «С осени года 1348 и до лета года 1350 бароны Такой-то, Сякой-то и Тот-то, при поддержке жителей славного города Ватерштадта и при участии монахов монастыря св.Посейдона осушили божьей милостию озеро Ватермеер и данную землю поделили по-честному». Так и представляются толстые важные бароны в оранжевых бархатных жилетах и латных строительных касках, с теодолитами и чертежами в руках направляющие бригады рабочих.
Но вручную, конечно, переливать воду было долго, трудно и муторно. Толи дело механизация! Ветряные мельницы! Теперь вода вычерпывалась колесом с ковшиками, которое крутили уже ветряные лопасти. Если поставить несколько мельниц друг за другом, а между ними – перегородки, то получится целый каскад. Этакая бегущая дорожка, водяной транспортер. Можно много воды вычерпать! Благодаря ветряным мельницам стало возможным осушение действительно больших площадей. Люди начали наступление на море.
Но куда воду-то девать, кстати? Ну, что в море можно выливать – это понятно, но до моря часто не близко, да и гряды дюн здорово мешают. И голландцы стали рыть каналы. И канальчики. И канавы. До сих пор канальчики и каналы используются вместо привычных нам заборов или огородок – и безопасно, и пейзаж не портят. Если встать чуть ли не в любом месте Голландии – обязательно увидишь такой канал или канальчик.
Во второй половине 19-го – начале 20-го века боевые действия характеризовались словом «разгром». При помощи новоизобретенных паровых насосов были откачаны огромные озера, вроде Харлемеера. Дамбы перегородили крупнейшие реки и протоки. В середине 30-х годов века 20-го была осушена земля аж под целую новую провинцию – Флеволанд.
Казалось, что ярость вод осталась далеко в прошлом. И тут неожиданно 1-го февраля 1953-го года море нанесло страшный удар по возгордившимся людям: наводнение сломило и пересилило систему «морских крепостей» и дамб, и затопило практически всю Зеландию. Погибли тысячи людей, сотни тысяч остались без крова, целые города лежали в руинах. В ответ на такое коварство голландцы предприняли последний на сегодняшний день большой проект – была спроектирована и построена огромная современная «Восточно-шельдская дамба» (Oosterscheldedam – Остерсхелдедам), по имени вод восточного протока реки Шельды.

4. …На месте замри?
Почему эта дамба стала последней? Неужели теперь голландцам земли не надо? Еще как надо! Проекты осушения огромных площадей были готовы в 60-70-х годах и можно было начинать, но… Но мир заговорил об экологии, и люди задумались, можно оплачивать ли увеличение пастбищ и футбольных полей уничтожением уникальных шельфовых животных сообществ. Так что те проекты пока так и остались на бумаге. Да что там пастбища – не стали разрабатывать даже огромные газовые месторождения в Северном море. Пока, конечно.
Сейчас, когда экология постепенно превращается из разного рода “маршей протеста” в настоящую научную дисциплину, кое-какие планы возрождаются. В частности – проект строительства нового международного аэропорта на специальных платформах в море.
В частности, уже точно решено создать у западных берегов страны новый большой остров. Проектные работы в самом разгаре: так одна компания предложила придать острову форму… тюльпана. К сожалению, это не более чем шутка – с технической точки зрения построить такое не сложнее, чем любой другой, но вот шторма и течения размоют цветочек очень скоро. Но как бы там ни было, а новому острову быть!

Рассказка № 10. Жизнь под Солнцем. И планетами.

1. Про новые влияния в конце света.
8-го мая 1774-го года Нидерланды готовились встретить конец света. Вообще-то, конечно, к концам света в Европе было не привыкать. Они случались (ну, почти случались) регулярно. И всегда признаком приближающегося такого конца становились явления небесные, человеческой руке недоступные. То звезда пришлая хвостом вильнет, то Солнце посреди дня почернеет, то… Не к добру такое наблюдать, не к добру, нет. Вот сосед мой как-то увидел… Впрочем, это я отвлекся.
Итак, концов света Европа ожидала уже множество, но этот конкретный конец все же отличался. Во-первых, никто никаких явлений небесных еще не видел, их только ожидали. Не может быть? А напрасно. Потому как на дворе у нас не темное Средневековье и не Древний Мир какой, а Новое Время, век Науки и Просвещения! Сэр Ньютон уже вывел законы небесной механики, г-н Кеплер рассчитал планетные орбиты, так что…
И выходило по расчетам астрономов, что ранним-ранним утром 8-го мая 1774-го года можно будет увидеть удивительную картину, как за несколько минут до восхода Солнца Меркурий, Венера, Марс и Юпитер выстроятся рядком на небосводе совсем рядом с Луной.
Это не спроста, конечно. Потому, что они, сии планеты, тут же налетят друг на друга (и, заодно, на небесную ось), а их обломки посыпятся на Землю. Наступит тот самый ОН, конец света.
По крайней мере именно так было написано во взбудоражившей умы населения статье в газете «Леуварденский курант» («Леувардер курант» – «Leeuwarder Courant»). Газета эта (кстати, старейшая в Нидерландах!) имела тогда влияние чуть поменьше, чем ныне все каналы телевидения вместе взятые, а даже до появления самого термина «газетная утка» оставалось еще около сотни лет. Да-да, это был самый первый конец света, предсказанный не каким-нибудь запаршивевшим пророком и не хулиганской надписью на стенке, а по-новому, статьей в СМИ. Век Просвещения, однако!
Статья о столь грандиозном и печальном событии была подписана характерным для простого восемнадцатого века скромным псевдонимом «Любитель правды», называлась незатейливо «Философские размышления о единении планет» («Философище бедейкинен овер де конъюнкци ван де планетен» – «Philosophische bedenkingen over de conjunctie van de planeten») и помещена в газете была в апреле того же, 1774-го года. За скромным «любителем» скрывался, как выяснилось, преподобный Илко Алта («Eelco Alta») из деревеньки Бозум («Bozum»), тут же, рядом со столицей Фрисландии Леуварденом.
Паника поднялась в обществе изрядная, особенно после того, как коллеги преподобного Алты с кафедр своих церквей подхватили эту новость и донесли ее и до тех, кто читать не умел, не любил или просто газету не выписывал. Правительство вместе со всяческими академиями и университетами пробовало пресечь панику устройством специальных бесплатных наблюдений в телескопы, выставленные для всех желающих убедиться, что планеты далеко и стукнуться не могут. Желающих находилось немало, но вот эффект часто получался обратный: увидев привычные звездочки в виде сильно увеличенном, граждане решали, что вот, куски уже сыпятся и скоро будут тут.

2. Про кровать в шкафу.
Теперь немного отвлечемся от конца света и представим себе обыкновенный фризский/голландский дом того времени. Не особняк богача, но и не развалюху, а такой себе крепенький средний домик.
Это будет довольно большое прочное полутораэтажное (то есть с чердаком под стропилами) строение под двускатной черепичной или деревянной крышей со множеством комнат внутри и с примыкающим огороженным садиком. Комнат, как я уже сказал, много, но…
Если посмотреть на планировку даже современного голландского жилища, то можно увидеть, что приблизительно треть, а то и половину от общей площади независимо от количества комнат занимает одна комната – гостиная. Вообще-то, это не точный перевод нидерландского «woonkamer» («воонкамер»). Совсем точно будет «жилая комната». Вот в веке восемнадцатом все так и обстояло в точности – из множества находящихся под крышей дома помещений только в жилой комнате и можно было жить.
Другие же комнаты предназначались для работы хозяина (склада товаров торговца, скажем, или мастерской шорника), хранения припасов, содержания в зимние холода всяких кур… И всего такого прочего. А сами люди жили в одной комнате.
Обычно она бывала прямоугольной, практически квадратной. Одну стену занимала дровяная плита, исполнявшая заодно обязанности отопления, справа/слева стояли буфеты с посудой и стулья, посередине располагался стол, ну а противоположная от плиты стена делилась на два-три «стенных шкафа». В одном таком шкафу хранилась одежда, ну а в другом располагалась… постель. Спать лежа в то время медиками категорически не рекомендовалось, так что спали полусидя, для чего шкаф был, безусловно, удобнее нынешних спальных гарнитуров.
Какое все это имеет отношение к рассказу? Дело в том, что, вот в таком-то самом обычном фризском доме в маленьком городке Франекер («Franeker») жил тогда самый обычный молодой человек по имени Эйзе Эйзинга («Eise Eisinga»)… Так начинаются научно-популярные книжки про всяких великих людей и, вообще-то, как правило они, книжки, врут напропалую. В отношении Эйзинги – точно вранье, не был он обычным.

3. Про шерсть и математику.
Родился Эйзе 21-го февраля 1744-го года в семье торговцев шерстью. Семья Эйзингов занималась этим промыслом давно: они покупали овечью шерсть, мыли, чистили, красили и, наконец, продавали уже готовый полуфабрикат ткачам. Эйзе была уготована та же самая дорожка и он, как ни странно, ничуть по этому поводу не страдал, а даже радовался. Хорошее занятие, пристойные деньги, положение в обществе, да еще и время на хобби остается – чего тут грустить? А хобби у Эйзе появилось еще в юном возрасте: он увлекся математикой.
Учиться, как и большинству детей, ему пришлось дома – школа и университет требовали не только больших денег (это, возможно, и нашлось бы), но и огромного количества времени. Лекции всякие, семинары… А работать когда? Но Эйзе не печалился, благо, что его отец был сам человеком умным и в книжках сыну никогда не отказывал. Так что в возрасте пятнадцати лет Эйзе Эйзинга написал… собственный учебник математики в шестьсот пятьдесят страниц!
В город Франекер Эйзе перебрался в 1768-го году, в возрасте 24 лет. Причины были самые прозаические: он только что женился на девице Питье Якобс (Pietje Jacobs) и, как новый глава семьи, основывал свое собственное дело. Дело был точно таким же, как у отца – шерсть. Причем дело удавалось ему хорошо – не смотря на то, о чем пойдет наш рассказ, Эйзе Эйзинга за свою основную работу получил и звание «Мастера шерсти» и даже международную премию за лучший цвет шерсти!
Между тем, хоть городок Франекер и тогда, как и сейчас, был небольшим, зато имел собственный университет. Университет был основан в 1585-ом году и был, таким образом, старейшим в Нидерландах, пока уже позднее, в 1811-ом, Наполеон его не упразднил. Но тогда, за сорок лет до упразднения, университет Франекера был весьма известным и популярным храмом науки.
Там-то, в университете, и увидел Эйзе штуку, заставившую его глубоко задуматься. На большом круглом деревянном столике на низенькой подставке, повинуясь размеренному вращению зубчатых колесиков и передач, крутились вокруг центрального шара-Солнца, шары планет на тонких ножках. Называлась занятная штука ученым латинским словом «планетариум» и была сделана знаменитым амстердамским ученым-инструменталистом Хартогом ван Лауном («Hartog van Laun»).
«Вот ведь», подумал тогда, наверное, Эйзе «и чего народ паникует, что планеты столкнуться, когда тут все прекрасно видно, какими путями они движутся и как далеко друг от друга!» Впрочем, он еще наверняка подумал, что видно-то далеко не прекрасно. Потому что на небо мы смотрим подняв голову, а этот подносик совсем на небо не похож…
Об этом он, наверное, и дома уже об этом думал, за обедом. И вполне возможно, что жена сделала ему выговор:
– Ешь давай, чего ты в потолок уставился!
А математический ум Эйзе уже высчитал, что если вон там отрезать, а тут прибавить, то получалось, что потолок его ровно в одну тысячу миллиардов раз меньше известной тогда людям Солнечной системы. В одном миллиметре потолка помещалось ровно миллион километров. Конечно, Эйзинга использовал другие меры длины, но это не важно.
Важно, что в голову необычного торговца шерстью пришло устроить первый «настоящий», знакомый нам планетарий. Чтобы небо было как и положено небу – наверху. На потолке.
А поскольку выбор потолков у молодой семьи был не велик, то Эйзе решил устроить планетарий прямо тут. В собственной жилой комнате.

4. Про планы и гвозди.
Итак, в начале 1785-го года Эйзе Эйзинга твердо решил строить свой собственный планетарий. Решение было принято и оставалось самое трудное. Нет, не построить – сначала надо было жену убедить. Потому как делать из гостиной непонятно чего без спросу – это никакая нормальная женщина не позволит.
Питье Эйзинга в восторг от затеи мужа тоже не пришла. Жили они, надо сказать, по позднейшим отзывам соседей (потому как в то время, понятно, никто отзывов не собирал) дружно, но всему есть предел. Как там было дело – точно, разумеется, неизвестно, но зато известен результат: Эйзе Эйзинга заключил с женой договор. Она не ворчит лишний раз, а он обязуется закончить всю катавасию не позднее, чем через семь лет. «Ну, 7 лет – не срок», подумала, вероятно, Питье и позволила мужу его маленькое хобби.
Теперь подготовительные мероприятия были завершены и можно было приступать… А к чему приступать? С чего начинается строительство планетариев в доме?
Вот представьте, что вы живете в конце XVIII века. Никакого электричества еще нет, вершиной механизмов является часы, купить в магазине фабричные детали тоже невозможно за отсутствием как фабрик (в привычном нам смысле), так и понятия «деталь»… Ну, если подумать, то начинается строительство чего-то сложного всегда с расчетов и чертежей. Математических, на бумаге. Сам Эйзе, как уже писалось, был незаурядным математиком, да и выдумывать совсем с нуля ему ничего не требовалось – расчеты настольных планетариумов, как и астрономические данные были известны и доступны в университете Франекера – но была одна проблема. Сроки. Те самые семь лет.
Так что, как это ни удивительно, но Эйзинга приступил к строительству, имея на руках только общие расчеты и уточняя их по мере приближения к концу!
А начал он… с производства гвоздей! Собственного, тут же в доме, на приобретенной им с отцовской помощью гвоздильной машине. Отец Эйзе, надо сказать, идею сына не только поддерживал, но и всячески помогал, в том числе и руками. Гвозди, там, забивать, скажем. А гвоздей требовалось даже не тысячи – десятки тысяч.
А, кстати, зачем? Нет, вовсе не для того, чтобы детали вместе сколачивать. Дело в другом. Разберите-ка механические часы. Что там занимает основное место? Правильно, шестеренки. Часовой механизм, положенный и в основу планетария Эйзинги, по сути своей остался неизменным за эти двести с лишним лет. Но вот с шестеренками у Эйзе были проблемы. Их, шестеренок, у него, проще говоря, не было. Штамповать шестеренки научились только в следующем для него, будущем девятнадцатом веке. До этого мастера или вытачивали шестеренки сами или делали их на заказ. Что было и долгим, и дорогим, и хлопотным делом. А для планетария некоторые «шестеренки» требовались в пару метров диаметром! Такие было попросту невозможно изготовить.
Но, однако, они были нужны… Или же нет? Ведь главное для механизма – способ работы, а не форма деталей. А шестеренки всего лишь обеспечивают самую обычную и столетия известную уже во времена Эйзинги зубчатую передачу. Чего можно добиться тем же путем, что и, например, в механизмах мельниц – зубчатыми колесами. А представляют они из себя деревянный круг с… набитыми по окружности на точном расстоянии друг от друга шипами или гвоздями! Которые и зацепляются, если два таких колеса поставить боком друг к другу. Вот зачем Эйзе нужны были гвозди.

5. Про маятник в кровати.
Итак, основой планетария должен был послужить часовой механизм. Это было понятно – век восемнадцатый, век механики, всю Вселенную представлял себе как хронометр Господа Бога. Но, как известно, часовой механизм нуждается в регуляторе и в заводе. Роль первого исполняет собой маятник, ну а второго – в те времена на это место был только один кандидат. Тяжелый груз, который, постепенно опускаясь на веревке или цепи, поддерживает систему в движении. То есть, проще говоря, гири.
Строить планетарий Эйзе Эйзинга решил, как мы помним, в жилой комнате. Основной механизм, то есть вся эта огромная куча зубчатых колес и прочего, помещался, таким образом, над комнатой, в чердачном помещении. Но гирям нужно было пространство, чтобы опускаться. Вешать их «просто так», у всех на виду жена строго запретила. К ним гости ходят и вообще «приличные люди железные штуковины к потолку не подвешивают!» Гири надо было спрятать. Куда? Такое место, к счастью, нашлось – гири были помещены во встроенном платяном шкафу. На этом компромисс был достигнут: в шкафу гири можно было терпеть, а если держать дверцу закрытой, то никто из гостей такого безобразия не увидит.
Теперь дело было за маятником. Как известно, главное в маятнике – период колебаний, то есть количество «тик-так» в единицу времени. Период же зависит от длинны маятника. Эйзе сделал все расчеты исходя из длинны ровно в один метр. Это было удобно – такой маятник раскачивался точно 60 раз в минуту.
Этот расчет был основным в работе, уже из него делались дальнейшие вычисления о диаметрах зубчатых колес и количество передач. Часовой механизм был практически готов, оставалось поместить его на его постоянное место в углу чердака, рядом с гирями, точно над шкафом с постелью. И тут…
Оказалось, что такой маятник, как и гири, на чердаке не помещается!
– Ну, ничего страшного! – бодро сказал Эйзе. – Сейчас мы сделаем маленькую дырку, то есть, я хотел сказать, маленький пропил в потолке и маятнику будет достаточно место…
– Дырку?! – прищурившись спросила Питье. – Точно над моей подушкой?! Я вот сейчас сама кое-кому пропил сделаю!..
Уговоры не помогали. За неприкосновенность кровати жена стояла насмерть. Что делать?! Эйзинге пришлось укорачивать маятник до 75 сантиметров и – как результат – переделывать весь механизм заново!

6. Голубые небеса.
Но вот, наконец, исполинская работа подошла к концу. В 1781-ом году дом Эйзе Эйзинги, он же – первый в мире «настоящий большой планетарий» – распахнул свои двери для желающих полюбоваться на рукотворные небеса. Желающие, к слову, были строго дифференцированы: без очереди пускались члены городского совета и профессора университетов, за вход собиралась скромная, но плата. А то еще за проволоку для гвоздей рассчитаться надо было.
Но что же они там увидели? Потолок комнаты был выкрашен в голубой цвет, как небо. Из центра потолка спускался на нити большой золоченый шар – Солнце. Солнце же было изображено в центре потолка в виде рисунка. В потолке были сделаны пропилы, по которым, в точном соответствии с законами небесной механики, двигались шарики-планеты. Крошечный шарик Меркурия совершал полный оборот вокруг центра потолка за 88 дней. А чтобы проследить за Сатурном – самой далекой известной в то время планетой – требовалось сидеть в гостях у семейства Эйзинги и смотреть на потолок 29-ть лет и 164-ре дня. Тем не менее, все расчеты оказались точны и за прошедшие двести тридцать пять лет ни одна планета не уклонилась со своего пути.
Чтобы облегчить зрителю нахождение родной Земли, она тоже была подвешена на нити и вращалась вокруг шара-Солнце еще и так, над столом. А Луна исправно кружится вокруг Земли за двадцать девять с половиной дней.
Кроме «основного» зрелища, зрителя ожидали десятки вспомогательных занятных штуковин на стенах и по краям потолка вокруг комнаты. Тут были и указатель затмений Луны, и часы многих видов, и указатель знака Зодиака, и указатель солнечных затмений, и… Да чего тут только не было! И все это работало, представьте себе, от одного единственного часового механизма! Все, что требовалось для чуда – два раза в день поднимать гири.
Расчет Эйзинги оказался настолько точным, что за все время существования планетария не случалось ни единой ошибки. А ведь Эйзе работал с деревянными колесами, в которые, напомню, самолично вбивал гвозди. Достаточно было ошибиться на миллиметр – и рано или поздно это сказалось бы на точности системы.
За прошедшее время было две реконструкции – «малая» в середине XIX века заменила некоторые особо истершиеся части и «большая», уже в 1986-ом году, пересобрала весь механизм наново. Но, подчеркиваю, ничего не исправляя и не добавляя!
Впрочем… Тут я не совсем прав. Одну деталь добавить пришлось. Какую? Кроме всего прочего на стене под потолком можно видеть стрелку, указывающую день недели. В окошке вверху показан текущий год. Эйзинга сделал барабан, к который вставляется 22 карточки с числами – на 22 года, то есть. И, заранее, еще серию дополнительных карточек. Всего до 1900 года. Что делать, потом пришлось смотрителям планетария изготавливать не авторские, «фальшивые» карточки. Года-то идут, а планетарий знай себе работает и работает…

7. Патриоты и короли.
После окончания работы Эйзе Эйзинга стал одной из самых популярных фигур Фрисландии. Он публикует несколько работ, в которых описывает математические и механические основы своего детища, преподает в университете своего родного города… Казалось бы, впереди только безоблачное будущее. Но вмешалась политика.
Эйзе Эйзинга стал активным участником партии «патриотов» («patriotten»). Только это были «неправильные» «патриоты», совсем не то, что можно подумать. Вообще говоря, к современному значению слова «патриотизм» они относились маленьким таким краешком. А название взяли (как и много другого хорошего и плохого возьмет Европа за последующие двести с лишним лет) из Америки.
В это время вся образованная Европа с участием следила за борьбой Американских колоний. Общество разделилось на сочувствующих и наоборот. Сочувствующие и именовались «патриотами». Не то, чтобы всех так волновала Америка – до нее плыть месяц, край земли! – но вот Англия… Англия – это совсем другое дело. Она тут, рядом, и лезет во все дырки. Надоела до чертиков. Так что правильнее было бы называть про-американское движение анти-английским.
Случившаяся тут же французская революция подлила масла в огонь. Идеи Просвещения оживили движение «патриотов» и страсти стали накаляться даже в тихой фризской глубинке.
Противостояли «патриотам» в Нидерландах «люди принца» («prinsgezinde» – «принцхезинде») – консервативная партия, поддерживающая власти. К слову, существует она и сейчас в виде «Оранжевого ордена». В современных Нидерландах этот орден играет чисто декоративную роль, одевая оранжевые цилиндры к проезду кареты Ее Величества, зато об «оранжистах» из Северной Ирландии все, наверное, слышали. Так вот это тот же самый орден, «Люди Оранских», английская ветвь.
Эйзинга активно участвовал в дебатах и прочих политических делах своего родного Франекера, пока наконец, в 1787-ом году, не последовали репрессии со стороны власти. Эйзе был выслан из страны без права на возвращение. Он поселился в Германии, где, кстати, преуспел в основном своем промысле – торговле шерстью.
Пока он жил в эмиграции, умерла его жена, а дом (вместе с планетарием, конечно же!) оказался уже сдан совершенно посторонним людям. С большим трудом по возвращении в 1796-ом году во Франекер Эйзинге удалось выкупить свое творение. К счастью, новые жильцы еще не успели выкинуть «весь этот хлам».
Как оно часто бывает, великий ученый и механик оказался не столь прозорлив в политике.
Французская революция, которой так радовался Эйзинга, окончилась империей Наполеона, а идеи Просвещения – оккупацией Нидерландов. Наполеон закрыл в 1811-ом году университет во Франекере.
Так что ничего удивительного, что уже после войны, в феврале 1816-го года Эйзе с благодарностью принимает от нового короля Нидерландов Виллема I громкое и почетное звание: «Кавалер Ордена Нидерландского Льва» («Бродер дер орде Недерландсе леу» – «Broder der Orde Nedrlandse Leeuw»). А в 1818-ом году король Виллем вместе с принцем Фридериком Нидерландским посещают планетарий лично.
В итоге в 1825-ом году планетарий вместе с домом был куплен казной за десять тысяч гульденов. Сумма огромнейшая – для сравнения, столько стоил груз хлопка целого корабля, а человек считался преуспевающим, имея доход в 150-200 гульденов в год. Именно столько – 200 гульденов в год – положили Эйзинге в качестве «зарплаты». Отрабатывать он должен был проживая в собственном доме (бесплатно, разумеется) и устраивая экскурсии для народа. Вход королевской милостью был сделан бесплатным.
А над обеденным столом тихо и размеренно продолжали свой бег планеты…

Рассказка № 11. Как фризы с ответным визитом ездили.

Амстердам – город кораблей. Амстердамская гавань несколько веков была таким же символом богатства и торговли, как Париж – столицей моды. А если посмотреть на карту, то можно увидеть, что город Амстердам лежит на самом берегу моря. Море это внутреннее, расположено как раз между двух «ножек буквы Ц», на которую, букву, Нидерланды и похожи, как я уже писал.
Море это интересное. Всю жизнь называлось оно Южным морем («Zuiderzee» – «Заюдерзее»). Море было, конечно, не на юге. Южнее оно было моря Северного – ну, вообще-то не южнее, конечно, просто чтобы попасть в это самое «более южное море» надо было из моря Северного плыть на юг, обогнув большой полуостров, который так и называется «Голландия» («Holland» – «Холланд»). В веке двадцатом пролив перекрыли системой дамб, которую оригинально назвали «Закрывающей дамбой» («Afsluitdijk» – «Афслаютдейк»), часть Южного Моря осушили, а оставшуюся вполне морскую воду назвали уже другим именем – Эйзельским морем или озером («IJsselmeer» – «Эйзелмеер»).
Но это было уже в наши дни, а я хочу рассказать о временах далеких, о самом, можно сказать, среднем средневековье.
Итак, Амстердам стоял тогда на берегах Южного Моря. Так что понятно, вроде, что там, в Амстердаме, всегда строили очень много кораблей, а уж Амстердамская гавань известна была всему свету. Но вот что удивительно – и корабли эти и гавань к самому берегу моря, который вот тут же рядом, никакого отношения не имеют. А плавают еще с самых ранних средних веков – с XIII точно, возможно и ранее – через систему каналов, прорытых через весь Голландский полуостров, в другое море, Северное. Странный, казалось бы, подход: рыть столько километров, когда море, пусть и внутреннее, вот же, рядом.
А дело в том, что море-то, конечно, рядом, но в это море надо было попасть. И попасть в него можно было через пролив на севере. Пролив ничего опасного сам собой не представлял – нет, были, конечно, там и мели и все такое, но фарватер был очень широким, а островки, хоть и низкие и песчаные, но успешно играли роль волноломов даже при сильных штормах. Плавай – не хочу. Тем не менее, купцы плавать как-то не хотели. В чем дело?
Дело в том, что там, где не справилась природа, руки приложили люди. На обеих берегах пролива расположились поселения народа фризов («Friezen»). На берегу восточном располагалась Фрисландия («Friesland» (недерл.), «Fryslan» (фризск.) – «Фрисланд»), а на берегу западном – Западная Фрисландия («West Friesland» – «Вест Фрисланд»). Ну а в самом проливе ушлые фризы организовали посменное дежурство – грабили то есть всех, кто попадался. Попадаться голландским купцам хотелось не очень, а в большой мир сплавать – очень, так что пришлось каналы рыть. Отчего фризы заскучали и бизнес стал угасать. Но это было уже потом, каналы и все такое, а пока доблестные рыцари больших проливов регулярно взимали дань с проезжающих.
Еще пару слов кто такие вообще фризы и откуда они взялись. Племя это германское, ближайшими родственниками являлись англы, саксы и юты, а пришли фризы в эти края примерно в восьмом веке до нашей эры, расселившись поначалу на длинной и узкой полосе песчаных пляжей и дюн, протянувшихся от Дании аж до Франции. На пляжах они, понятно, не загорали, а рыбачили и тому подобное. Надо еще вспомнить, что климат за все эти времена менялся довольно сильно и тогда то, что сейчас я назвал пляжами было по сути островками, отделявшими воды морские от огромаднейшего болота, которое занимало территорию нескольких провинций.
К приходу римлян болото подсохло, на глинах и торфяниках заколосились травы и фризы радостно овладели новым делом – стали выпасать коров. Римляне в места их обитания практически не заходили, остановившись чуть южнее, у белгов и батавов, так что влияние римское на фризов было минимальным. Достаточно сказать, что первые настоящие поселения городского типа (которое в средневековье отличалось наличием прежде всего общегородского выборного совета, прообраза муниципалитетов сегодняшних, в отличии от земель сеньоров, где все решалось единолично, или деревенских общих сходок) возникли у фризов аж только в веке тринадцатом.
Климат между тем фризов продолжал «радовать». Земледелие приживалось у них плохо в силу полуводного образа жизни – я уже писал, как там с наводнениями было, на горках-терпах только и спасались. Так что поневоле были фризы вообще народом донельзя воинственным и хорошо умели только две вещи делать – драться и коров растить. А мужики-то скучали. Очень долгое время единственным развлечением было или на восток податься, в Грониген – заклятым родственникам саксам наподдать, или на запад – у голландцев чего стащить.
Саксы на счет «наподдать» сами были не прочь, так что у этих все кончалось товарищескими матчами в чистом поле. А вот голландцы все норовили какими-то не мужскими делами заняться – торговлишкой, там, сыр варить, ткани делать и прочее такое. А чтоб их не отрывали, выстроили на границе с Западной Фрисландией целую систему замков, между тремя самыми мощными из которых – Торенбюргом, Мидделбюргом и Ниеубюргом («Torenburg», «Middelburg» и «Nieuwenburg») – поставили для торговли с фризами торговый пост-ярмарку, который затем вырос в город Алкмар. Уж больно у фризов коровьи кожи да масло были хороши, да и что другое, которое они, фризы, случайно у проезжавших по проливу купцов обнаружили.
Фризы торговать были не прочь, хотя то и дело пытались наладить собственную систему маркетинга – город пограбить, продавцов побить. Удавалось через раз, где-то, но и то хлеб.
Но это все присказка, а вот теперь начинается собственно история.
И вот, в один прекрасный летний день, где-то около конца девятого века, фризы увидели на севере полосатые паруса. А викинги, которые как раз под этими парусами плыли, увидели на юге Фрисландию. «Добыча!» обрадовались викинги. «Сама плывет!» обрадовались фризы.
Стороны дружно собрались и отметили встречу с большим размахом. Размах у викингов оказался побольше, видимо, потому, что основной состав фризской сборной играл с саксами на выезде, в Гронигене. Так фризы чуть ли не первый раз за последние сто лет оказались биты. Нет, вообще-то к ним даже Карл Великий заходил по соседству, но там наоборот – фризы помогали саксов бить. Саксов бить – это завсегда… Но то дело давнее, а тут новый враг.
Фризы обиделись. «Щас догоним и шею намылим!» грозились они. «Еще чего! – вмешались фризские женщины, которые, как все женщины, были поосторожнее. – Делать вам, что ли, больше нечего?!» Фризы посмотрели по сторонам – на залитые морской водой поля, на побитых уже саксов, на Алкмар, в котором опять как раз ничего ценного уже не было, а было только много злых солдат графа Голландского – и искренне ответили своим женам «Нечего!»
Откровенность ли произвела такое ошеломляющее впечатление, или еще как, но фризы собрались и поплыли. Единственная заковыка была, что не знали куда плыть. Нет, кое-какие знания о географии у фризов были: на востоке саксы, с ними деремся, на западе голландцы, с ними деремся и грабим… и еще где-то есть Папа Римский. Но спрашивать у Папы как-то неудобно, а все остальные сразу драться лезут, разговаривать не получается. А, нет, еще где-то там, за поворотом, есть страна Англия, это фризы тоже знали. Из подначек саксов перед драками. Вот туда и поплыли, а там разберемся.
От Фрисландии до Англии доплыть можно даже брасом, а уж на корабле – вообще без проблем. И вот, проплывая мимо берегов Англии, увидели фризы на прибрежном утесе человека.
Легенды говорят, что был это сам лично король английский, точнее – король Уэссекса (которых хитрые англичане считают тоже в ряду королей общеанглийских, чтобы подревнее выглядеть). Сам Альфред, который Великий. Он, вообще-то, тоже был, конечно, сакс, но сакс английский, фризам двоюродный получается. Хотя понимать друг друга это им не мешало – фризский даже современный в современной же Англии понимают. Не без труда, но все-таки.
Но пока фризы в Англию на рождественские каникулы не ездили, до этого еще тыща лет тому вперед, они пока только за викингами ехали.
– Алё, на берегу! – закричали обрадованные видом хоть кого-то, хоть сакса, фризы. – Тут викинги не проезжали?
Альфред Великий, по землям которого викинги как раз только что хорошо проехались, мрачно кивнул.
– Проезжали, – крикнул он.
– А куда поехали? – не отставали фризы.
– Ушли на северо-запад, – крикнул Альфред и, на всякий случай, еще пальцем показал.
«Ага, попались, которые дрались!» обрадовались фризы и налегли на весла. На северо-западе была как раз намедни захваченная викингами Нортумбрия, куда фризы и приплыли. Вообще говоря, в Нортумбрии обосновались даны, викинги датского происхождения, которые фризов не грабили. Забавно, конечно, но в первый раз в набег на Фрисландию ходили свены, шведские викинги, которые, вообще говоря, «окучивали» восток – Русь, Византию, Хазарию, Булгарию, а этот фризский поход был чуть ли не единственной попыткой оспорить монополию данов на западные страны. Но на вид даны эти нортумберлендские были точно такие же головорезы, да и по сути тоже.
Даны, как все нормальные войска, были подготовлены к отражению возможных атак противника. Но противник предполагался другой – недобитые англы и саксы – так что появление в считавшемся собственным прочным тылом море чужих кораблей было для викингов полным сюрпризом. Пока разобрались, фризы уже успели хорошенько погулять, пожечь вытащенные для ремонта драккары и вообще – оттянулись за вчерашнее. После чего быстренько унесли ноги, справедливо полагая, что когда враги прочухаются, ловить будет уже нечего.
Собственно, на этом история и заканчивается. Викинги, уже «правильные», датские, еще не раз приплывали к берегам Фрисландии, да так, собственно, и уплывали ни с чем. Западнее и южнее, в Голландии, Фландрии, Брабанте, Лимбурге – там погуляли хорошо, жгли и Гент, и Леувен, и Антверпен, под Ассеном даже чуть было совсем настоящее королевство не устроили. А с Фрисландией не задалось.
Вообще, конечно, чтобы не складывалось впечатления, что фризы и Фрисландия (в общем смысле, то есть Земля Фризов) были всегда только сами по себе и были по себе же неотесанными невеждами, надо сказать, что официально Фрисландия (вместе с Западной Фрисландией) входила и в империю франков Карла Великого, а затем так же официально принадлежала королям датским. Было это с начала 800-х годов и до конца XI века. Входила, ага, так что хронисты аж два раза – в 875-ом и в 1024-ом годах – записали в своих летописях «фризы заплатили налоги». Надо думать, что было это чем-то таким частым, вроде теленка даже не о двух, а о трех головах. Может по случаю рождения таких телят и платили?
Кроме того уже другие хронисты приводят имена целых пяти герцогов и трех графов (Фрисландия была официально герцогством еще с Фризиа Магна, Великой Фризии – государства, существовавшего в V-VII веках нашей эры, а Западная Фрисландия была с тех же пор графством) за все это время, засветившихся при обоих дворах, франкском и датском. За триста-то лет. Судя по всему, фризы принимали активное участие в политической жизни своих официальных суверенов. Приблизительно как Федеративные Штаты Микронезии в ООН.
Про Англию фризы тоже знали не из чужих слов. Хотя тут есть непонятки. Согласно одним авторам, фризы были в числе тех главных, то бишь англов, саксов и ютов, кто Англию и покорил. И обосновались аж в Шотландии потом. Согласно другим же источникам, фризов в том походе не было, зато фризами (а отсюда и фризскими топонимами и именами) заклятые друзья-саксы назвали новых врагов, с которыми в Шотландии и столкнулись.
Как бы то ни было, но во время набегов опустошавших всю Европу викингов фризы сами по сути представляли точно такую же боевую систему – тяжелую пехоту, набранную по родовому признаку. И если другие государства, от таковой пехоты уже ушедшие вперед, а до «нормальной» тяжелой кавалерии еще не дошедшие, потягаться с «бродягами моря» викингами не могли, то фризам труда это как раз не доставляло. Собственно говоря, фризы «перепрыгнули» темные века сразу в рыцарство – уже в тринадцатом веке одним из главных товаров фризов на международных торгах становятся рыцарские лошади, которые в веке пятнадцатом уже окончательно не имеют себе равных и среди рыцарей иметь под седлом фризского коня также престижно и надежно, как сейчас какой-нибудь «хаммер».
Но о рыцарях и так далее – это уже совсем другая история…

Рассказка № 12. Жизнь за стеклом.

Если пройтись по голландской улице, обычной голландской улице, особенно не в где-нибудь в мультинациональном районе Амстердама, а в глубинке, в маленьком богатом городишке, то первое, на что обращаешь внимание – огромные не зашторенные окна. Вся жизнь нараспашку. Люди обедают, смотрят телевизор, играют в карты – и все на виду. Ну невозможно не подсматривать.
Обычай этот, как и множество других, родом из времен Реформации и Революции. Я писал уже, что трудно найти примету голландской жизни, в возникновении которой не были бы задействованы испанцы. Мистическая для голландцев нация. Ну так вот, окна – один из таких к испанцам напрямую не относящихся обычаев. Чисто местное изобретение, хотя тоже из тех бурных времен.
Итак, шестнадцатый век. Северная и западная часть страны – на католическом до сих пор юге такого почти нет даже теперь, когда все перемешалось. Сейчас трудно представить, но жизнь тогдашней протестантской общины любого толка была более всего похожа на жизнь коммуны времен военного коммунизма. Ну или времен первых христиан – кому что больше нравится. «Принцип всеобщего равенства» соблюдался всегда и везде по нижней границе – так проще, конечно.
Но с чем бы не сравнивать, а жизнь эта была весьма заформализована и жестко расписана. Так нельзя было, среди прочего: украшать фасады и двери домов (чтоб не выделяться); красить рамы или крыши другой, чем решила община, краской… Даже запрещалось иметь «чрезмерные и вызывающе роскошные» приспособления, вроде вывески с изречением или девизом, мода на которые пришла из Франции и торжествовала весь пятнадцатый и шестнадцатый века; фигурно оформленного номера дома; дверного молотка или даже бронзовой решетки для очистки обуви перед дверью.
Все строго по линеечке, одного вида, цвета и унылости. Такая строгость противопоставлялась избыточному богатству, пышности католической церкви и католиков вообще. Но и внутренности дома тоже должны были соответствовать. Так вот и появились огромные не занавешенные окна, дабы недремлющий глаз пастора всегда мог отследить вредное влияние недобитых папистов. Ну там, например, если кроме всеобъемлющей Библии какие еще книжонки смущать умы станут.
Впрочем, такой «военный коммунизм», продолжаясь на словах, на деле закончился как только протестантские купцы да банкиры ощутили вкус денег. Больших денег. Очень больших денег. Денег Золотого Века.
Тут уж такие вот окна повернулись другой стороной, превратившись в настоящие витрины «хорошей жизни». Дом такой же, как у соседа слева и соседа справа, серенький с грустно-зеленой дверью? Не беда! А вот могут ли они выставить вот такой вот двухфунтовый бронзовый бочонок табаку на подоконник, когда табачок-то ценой если и меньше золота, то серебра явно дороже? А вот такой переплет со львами да античными фигурами каменьями по золоту?.. Что Вы, что Вы, пастор, это не книжка! Как Вы могли подумать! Книжка, фу! Это – кассовая книга! А против такого в Библии ничего нету. И быть не может!
Богатство – нежданное, суматошное, непредставимое ранее – богатство Золотого Века кипело в кошелях и головах милых и простых, в сущности, голландцев, требуя сцены: вот я какой! То, что в эх-СССР 90-х выражалось в малиновых пиджаках и галстуках «тебя надули, вот там на сто баксов дороже», в Нидерландах XVI века искало свои формы.
Сначала по традиции люди кинулись было к золоту и мехам, как вечному и неизменному атрибуту «красивой жизни». Но тут как раз традиционность сыграла наоборот – требовалось не просто продемонстрировать богатство, но богатство новое, только что созданное. В стране сменилась элита – на место феодалов, гильдийских мастеров и, особенно, церковников высокого ранга пришли новые фигуры: корабелы, купцы, хозяева десятков и сотен мельниц.
Они должны были показать «мы – другие!», «мы сделали наши деньги собственными руками и если надо – еще в два раза больше сделаем!». Золото тут не подходило совершенно – поди узнай, сам ты это только что на рисковом рейсе с русским зерном в Сицилию, мимо рифов, штормов и алжирских пиратов заработал, или дедушка твой с крестьян по крупице за сто лет содрал!
Так и появились на подоконниках да придвинутых к окну столах с комодами подчеркнуто скромные, украшенные лишь сценами из Святого Писания, бронзовые бочонки, в которых (совершенно случайно, разумеется!) в приоткрытую крышку можно было видеть желто-коричневые хлопья табака или темные зерна еще одной диковинки – кофе. Исполинские разноцветные (голландцы первыми додумались подкрашивать не слишком симпатичный в естественном виде тростниковый сахар) сахарные головы, «забытые» на столе чаши для приготовления шоколада (моду есть шоколад кусочками завезли в Нидерланды только французы во времена Наполеона, до этого шоколад исключительно пили), «картинные», с выдавленными изображениями плиты прессованного черного китайского чая…
И, разумеется, вершина показушно-дизайнерской мысли Золотого Века – тюльпанная ваза («tulpenvaas» – «тюлпенвааз»).
Итак, цветочная ваза, ваза для тюльпанов. Казалось бы – ваза она и есть ваза. Большой кувшин такой, главное, чтоб цветы не падали и помещались. Ну да, это верно, конечно, когда на рынке два десятка за полтора евро берешь или с поля охапку тащишь. Тюльпаны охапками не таскали и десятками не считали. Это вообще не цветы были, а натуральное растительное золото. И обращаться надлежало с таким тюльпаном как с произведением ювелирного искусства.
Так вот и появились тюльпанные вазы.
Чем же они так отличались? На вид вообще трудно угадать в них вазы, между прочим. Была, например, ваза-пагода. Или вот еще – ваза-дракон. Или вот – ваза-дерево.
Чтобы лучше понять, о чем идет речь, хорошо бы выйти в интернет, зайти в Гугль и набрать в строке поиска картинок «tulpenvaas». Только именно так, латиницей, и именно в Гугле – вазы-то голландские и Яндекс их не знает.
Так что это за вазы такие особенные? Во-первых, все эти вазы делались из драгоценнейшего китайского, а впоследствии (с середины XVII века) из японского фарфора. Дело, причем, было даже не в качестве (китайский, кстати, был лучше да и связи через голландскую колонию Макао были налаженнее, чем с Японией), а в редкости и оттого дороговизне такого фарфора. Япония почти не торговала тогда с европейцами, маленькое-малюсенькое исключение составляли как раз голландцы. Так что японский фарфор ценился куда выше, хотя был грубее и толще китайского. Обрамление должно быть соответствующим драгоценности.
Во-вторых – каждому цветку полагалась, понятно, отдельная дырочка-трубочка. Горлышко, то есть. Тоже понятно – дабы любой хоть за десяток шагов, хоть по ту сторону оконного стекла мог сосчитать, сколько же хозяин не побоялся отдать за эту такую хрупкую красоту.
Само собой разумеется, что переход на новую, повыше, ступень доходов и богатства сопровождалась покупкой новой тюльпанной вазы. Выставленная в окне хозяина одинокой мельнички ваза с тремя горлышками уже никак не могла соответствовать статусу владельца десятка кораблей. Тут уж менее чем дюжиной тюльпанов не обойдешься! А уж сколь богаты были хозяева ваз на сорок, а то и пятьдесят цветков…
Ваза, кстати, если уж выставлялась на показ, то пустовать не должна была. Пустая ваза – первый признак плохого положения дел у хозяина. Так что случаи, когда брали кредиты под залог собственных детей, дабы купить цветов и попытаться таки избежать разорения – бывали.
Все три вазы, что я упомянул, отличаются еще и конструкцией. Ваза-дерево – самая простая, цельная. Ваза-дракон разделяется на поддон и крышку с горлышками. Так было удобно менять воду и чистить вазу. Ну а ваза-пагода – вообще сборная многоэтажная конструкция. Тюльпаны там не обрезались коротко, как можно подумать, а укладывались «во весь рост», так что собрать такую заполненную цветами вазу было чем-то вроде пазлов или ЛЕГО какого.
Вот так вот жили за стеклом в Золотой Век Нидерландов. Потом век закончился, золота тоже стало маловато, а привычка к широченным открытым любому взгляду окнам – осталась.

Рассказка №13, страшная. Шторм. Норд-Ост.

Над побережьем второй день гудит, грохочет и завывает. Шторм. Самый страшный для голландцев — шторм норд-ост.
Почему самый страшный? Давайте на карту посмотрим. Побережье Нидерландов – этакая гипотенуза треугольника, вытянулось с северо-востока на юго-запад. Норд-ост дует вдоль этой гипотенузы. Казалось бы, если ветер параллельно берегу – что тут такого ужасного? Вон в кино показывают, как ветер бьет «в лоб», обрушивая на скалы высокие волны с кипящей пеной. Вот это понятно, что опасно! Красиво, но страшно. Но красиво. А если параллельно?
«В лоб» бьет нидерландские берега другой ветер – норд-вест. Он, кстати, по собственной силе, силе ветра, норд-ост превосходит. Штормовое предупреждение, так называемый «виндкрахт 10» («windkraht 10») – сила ветра 10 баллов – при норд-весте объявляется минимум в каждом третьем, если не в половине случаев. Что такое «виндкрахт 10», если на бытовых примерах посмотреть? Сломанные деревья, сорванные крыши, закрытые школы и призыв оставаться дома, если не самоубийца. Такое при норд-ост тоже случается, но куда реже. Чаще, вот как сейчас, виндкрахт 8-9. Тоже не сахар, разумеется, но можно даже в магазин сходить. Перебежками от укрытия к укрытию. Почтальоны демонстрируют цирковые трюки – свирепо крутят педали велосипедов, чтобы остаться на месте. Улицы усеяны сломанными ветками и вывернутыми наизнанку зонтиками.
Но если оно так, если норд-вест сильнее, то почему же норд-ост такой страшный? Дело в том, что ветер – он ветер и есть. Ну сарай где сдует, ну на ужин вместо свежего бифштекса суп из банки покушаешь… Есть враг куда страшнее ветра – вода. Со вчерашнего дня закрыты шлюзы на всех дамбах, включая исполинские Остерсхелдедам и Вестерсхелдедам. Закрыта дамба Роттердама – а это такая штука, что на ее закрытие приказ лично крон-принц отдает. Он, крон-принц (сейчас это Виллем-Александр, если кто не знает) по традиции является главой «службы охраны от воды» Нидерландов. Зачем, почему?
Дело в том, что норд-вест дует-то, конечно, сильнее. Но все почему? Потому, что с запада перед Нидерландами вытянулись с юга на север не одна, а аж две преграды – острова Ирландия и Великобритания. И набравшему энергию в просторах северной Атлантики норд-весту приходится «прыгать» через них, поднимаясь повыше в атмосферу. Так и достигается большая скорость и злобность норд-веста.
Другое дело норд-ост. Он, начавший свой путь в приполярных водах, на прыжки не разменивается. Вдоль побережья Норвегии он идет ровно, мощно, прижимаясь к самому морю. И, разумеется, гонит перед собою воду. Волны, красиво разбивающиеся о гранитные скалы мириадами брызг – это так, игрушечки. Настоящие волны идут обманчиво медленными, тяжелыми, пологими горбами, подгоняемые в спину неумолимым норд-остом. Но такая волна – это не только невзрачный холмик, эта вся масса воды на глубину до шестидесяти метров. Один кубический метр воды весит одну тонну. Волна, глубиною в шестьдесят метров, шириною пусть в десять метров и длинною в сотню километров весит… Очень много весит, да. Вот почему норд-ост дует слабее своего западного братца. Ему некогда пустяками заниматься – он тащит на себе воду. И вся эта масса прет вперед с неумолимостью паровоза.
Пока норд-ост гонит свои волны по открытому морю – все в порядке. Вся эта вода, как бы ни была велика ее масса, – сущие пустяки в масштабах океана. Но Северное море, по которому движется наш норд-ост, вовсе не со всех сторон открытый океан. С востока – побережье Нидерландов, с запада – побережье Великобритании, так удачно встающее на пути норд-веста. И так неудачно встающее на пути норд-оста.
Снова взглянем на карту. Побережья сближаются, море становится похоже на бутылочное горлышко. И пусть это «горлышко», называемое Ла-Маншем, шириной с сорок километров, но по сравнению с открытым морем – игольное ушко. А ведь вся эта исполинская толща воды по прежнему упрямо идет вперед, подгоняемая неослабевающим норд-остом. Но если с боков – берега, сзади – стена ветра, то куда воде деваться? Вверх, конечно. И попробовать через берега – ведь ветер толкает, толкает, быстрей, быстрей, сзади новые многокилометровые миллиарднотонные волны…
Ночью отметка «спокойного моря» была превышена на четыре метра, сейчас – почти на четыре. Первая, основная линия дамб, рассчитана на 5-ти метровое превышение. Если вода прорвется – ее встретит вторая линия, есть еще и третья. Голландцы – люди с юмором, эти линии называются, соответственно, бевакен («bewaken»), хапен («hapen») и слапен («slapen») – «бодрствующая», «зевающая» и «спящая» дамбы. На этот раз, похоже, все обойдется – шторм, хоть и самый сильный с 1976-го года, не превысит максимум – катастрофу 1953-го года.
Вода, непускаемая на берег вредными людишками, ярится, исходит холодными туманами, подхватываемыми все тем же норд-остом, и немедленно проливается им на побережье зарядами мокрого снега и мелкого града. Вода очень холодная – еще бы, она из-за полярного круга. Сидят по домам рыбаки, торговые порты сократили прием кораблей в несколько раз, на улицах ни души.
Холодно, серо, жутко. Шторм. Норд-ост.

Рассказка №14. Про маклеров на крышах, двери мертвых и прочие загадки трехсотлетнего домика.

Самое главное место на земле для любого человека – это дом. Место для жизни. Покажи мне как выглядит твое жилище и я буду знать о тебе очень и очень много. А как выглядело жилище обычного голландца в старину?
А примерно так, как выглядят дачные домики где-нибудь вокруг Москвы. Двух- или полутораэтажный, с двускатной крышей и пристройками. Такой тип домов, называемый еще «зеленый дом» («groene huis» – «хруне наюс») или просто «домик» («huisje» – «хающье»), просуществовал в практически неизменном виде больше трех сотен лет. Приблизительно с конца пятнадцатого века и до конца века девятнадцатого.
Такой дом был тем самым «самым обычным» домом, в которых жило большинство населения страны эти несколько веков. Расчет простой – в начале семнадцатого, например, века, где-нибудь в 1630-ом году, такой дом могла позволить себе семья с годовым доходом около 700 гульденов. То есть – семья среднего плотника, плохонького кораблестроителя или хорошего докера. Ну а дом рангом повыше – для него уже был нужен доход аж более 10 000 гульденов в год. Это уже уровень владельца тройки-пятерки кораблей, из которых хотя бы один «дальнего плавания» – то есть плавающий в Азию или Америку – или хозяина десятка полтора мельниц. Разница чувствуется, верно?
Получается, что в таких вот домиках жила большая половина голландцев и такой разрыв сохранялся практически до конца века девятнадцатого, когда индустриализация страны мигом превратила миллионы почти обеспеченных ремесленников в самый настоящий пролетариат и властям пришлось срочно строить дешевые «рабочие районы» дабы не допустить разрастания забастовок и баррикадных боев, вроде тех, что шли в доках Роттердама и на амстердамских площадях . Но это уже совсем другая история.
Итак, что же можно сказать, глядя на такой «зеленый дом»? Прежде всего – материал. Дом построен из дерева на деревянном же (балки) фундаменте. Цоколь обложен камнем или кирпичом, но это только для красоты. Почему? Дело в том, что собственного строительного камня в Голландии нету. Если хотелось каменный дом – камень приходилось везти аж из Германии. Первый «настоящий» район настоящих каменных домов – «Herengracht» («Херенхрахт»), что можно перевести как «Господский канал» – был построен в начале Золотого Века в Амстердаме и демонстрировал богатство владельцев самым очевидным образом. Но просто привезти камень недостаточно. Большинство территории страны – дюны да болота, утопнет каменный дом без дорогостоящих опять-таки и длительных работ по отводу грунтовых вод.
Если перенестись в семнадцатый-восемнадцатый век да прогуляться по улочкам обычного голландского города, то глаз порадуется изысканной цветовой гамме. Дома вокруг будут зеленого цвета, зеленого и… зеленого. Это тоже не спроста, конечно. Хотя единообразие активно насаждалось господствующей тогда протестантской моралью, выбор цвета был донельзя практичен. Только зеленая цинковая краска могло достаточно долгое время противостоять постоянным дождям и ветру – милой и приветливой голландской погоде.
Ну, а наличники да коньки крыш наперекор всему красили белым – краски уходит немного, не разоришься каждые полтора-два года подкрашивать, а вид нарядный.
Кстати, про крыши. Поскольку по правилам общины было трудненько показать себя и свое богатство, «выпендриться», что называется, то хвастуны пользовались каждой такой возможностью. В частности – устанавливали на коньке крыши целые шпили и башенки из резного дерева, более подходящие для какого замка или церквушки.
Такие штуки назывались… маклер («makelaars» – «макелаарс»)! Маклеры на крышах занимались, собственно, тем же, чем и сейчас их живые коллеги на земле – расхваливали дом. Чем выше и фигурнее был такой маклер, тем больше он подчеркивал богатство дома, спрятанное под стандартной зеленой «кожурой».
Внутренности таких домов были тоже, в общем-то, стандартны. Одна большая жилая комната занимала большую часть дома, совмещая функции столовой, кухни, гостиной и спальни. Дети спали преимущественно на лавках или на полу (если уже вырастали из колыбели, конечно), родители – в своеобразном спальном «шкафу» – встроенной в стену кровати. Дверки, кстати, обеспечивали и какое-никакое уединение. Обогревалось все это единственной печью-плитой, где и еду готовили (летом использовали чаще двор для готовки). Остальные помещения, в частности мастерскую или кабинет хозяина дома обогревало в лучшем случае (если мастерская располагалась на втором этаже, над жилой комнатой) тепло от проходящей по стене трубы, а иначе – и так сойдет. Кроме этого имелось некоторое количество чуланов и холодных комнатушек, которые использовались большей частью под склады или только в теплое время года.
Если посмотреть на дома повнимательнее, то мы увидим там дверь прямо на переднем плане. Эта дверь ведет прямиком в ту самую главную жилую комнату и кажется естественным входом. Вот только… Ой, что это?! Порожек-то почти метр высотой – не слишком ли будет? Зачем такой порог?
Люди, знакомые с морскими делами и помнящие, что в Голландии земли нету, а есть только осушенное море, наверняка вспомнят морское слово «комингс». Высокий порог, как на кораблях делают. Чтобы вода, значит, внутрь не заливалась! И – ошибутся. До такого даже голландцы не додумались. Да и толку сидеть в доме, если волны у порога плещутся? Кушать тоже надо, а вертолеты спасательные еще только через триста лет придумают. Не дождесси.
Чтобы дать подсказку, скажу еще, что дверью этой в обычной жизни почти не пользовались. Входили и выходили через другую дверь, в задней части дома. Через своего рода сени или тамбур, чтобы тепло опять же не терять слишком.
А зачем тогда эта дверь? Для мебели? Не в смысле, что «чтоб было», а в смысле, чтобы мебель заносить-уносить? Тоже нет. Большинство крупногабаритной мебели, включая кровати для взрослых членов семьи и шкафы, было, как я уже говорил, встроено прямо в стены при постройке дома. Остальная же мебель – стол, стулья/лавки, буфеты – делалась и собиралась тоже прямо на месте, чтобы точно подходить по размеру к комнате. Единственное «транспортируемое» имущество – сундуки – вообще стояли в других комнатах и заносились туда минуя эту главную.
Значит, не для мебели? Ну… Можно сказать, что все-таки да, для мебели. Ибо было кое-что, что можно с некоторой натяжкой отнести к мебели, что было невозможно вносить и выносить в разобранном виде и довольно громоздкий этот предмет был, прямо скажем. Не догадались? Это гроб.
Через эту дверь выносили гроб с телом, отчего такая дверь и получила пугающее название «дверь мертвых» («dood deur» – «доод деур»). Тут и высота была на руку – удобнее подхватывать. Однако, мириться с такой мрачностью, пусть и необходимой, голландцы не желали. Да и то, что «дверь мертвых» все остальное время не работала – тоже было не хорошо.
И очень скоро к соображениям практицизма прибавились соображения шоубизнеса – эту дверь начали использовать в качестве… развлечения. Весьма редкого, впрочем, но зато весьма веселящего публику. Что же это было? Это была свадьба. Перенести невесту на руках через порог – традиция общеизвестная. А вот залезть с невестой на руках на почти метровую высоту – вот уж где было шоу! Визгу, писку и хохоту хватало. Особенно потому, что руки жениху (связанные свадебной лентой, кстати) полагалось использовать только для удержания своей супруги, а так – карабкайся как можешь.
Вот так вот строили дома в Голландии и во Фрисландии. Разве что в Фрисландии дома были побольше и камень был подешевле. В соседних областях – Брабанте, Утрехте, и уж тем более в Лимбурге – было по другому, там больше сказывалась немецкая и французская архитектурная традиция, так что дома от соседей не отличались.
Ну а голландские «зеленые домики» простояли почти триста лет неизменными, наперекор всем дождям и ветрам.

Рассказка № 15. Про одиннадцать городов.

В каждой стране есть какой-нибудь любимый вид спорта. Голландцы, например, на коньках любят кататься. И катаются лучше всех в мире, ну, почти. Если посмотреть картины старой голландской школы, то тема зимы и зимнего катания одна из самых популярных будет. Но это было давно, в так называемом «малом ледниковом периоде», где-то между 1300-ым и 1800-ым годами, когда температура зимой в Голландии запросто и минус двадцать, и минус тридцать была. Тогда, конечно, на коньках по замерзшим каналам самое оно было рассекать. А сейчас?
А сейчас каналы замерзают куда реже, факт. Даже на севере Нидерландов, во Фрисландии, случаи замерзания каналов до такого льда, чтобы конькобежца выдерживал, можно по пальцам пересчитать. В веке ХХ это было, например, в 1909-ом, 1912-ом, 1917-ом, 1929-ом… Далеко не каждый год и даже не каждую пятилетку, короче.
А зачем их пересчитывать? А затем, что лед необходим для организации одного из самых популярных соревнований, затмевающего настоящему голландцу и Олимпиаду и даже чемпионат по футболу – «Elfstedentocht» («Элфстейдентохт»), что переводится как «Через одиннадцать городов». Люди всех возрастов и положений (если они члены “Клуба 11-ти городов”, конечно) могут надеть коньки и попытаться прокатиться по почти двухсот километровому маршруту, проложенному по каналам Фрисландии через, как уже понятно из названия, одиннадцать городов.
А почему одиннадцать? Дело в том, что во всей Фрисландии именно одиннадцать городов и есть всего! Ведь город называется городом почему? Потому, что он некогда получил такой статус и такие права. Если же не получил – извни-подвинься, никакой ты не город. А вон как Гаага – самая большая деревня в мире (Людовик Наполеон не в счет, он вообще француз и оккупант, вот!).
Во Фрисландии же таких официальных городов, как я уже сказал, именно одиннадцать При этом все остальное – численность населения, экономика, и прочие преходящие вещи – никакого значения не имеет.
Вот есть, скажем, среди этих одиннадцати город Ставорен («Stavoren»). Один из самых старых городов во всей стране, между прочим – он получил городской статус аж в 1118-ом году! Москва только через тридцать лет будет основана, не говоря уж о статусе города. Большинство голландских детей знает Ставорен из очень старой сказки, практически легенды «Женщина из Ставорена». Ну, примерно также, как русские знают город Муром. Легенда эта еще из ганзейских времен, когда гавань Ставорена была основными воротами в Северное море с нижнего течения Рейна.
Вот какой город! Разве имеет какое-то значение, что сейчас в нем живет ровно 910 человек? Нет, не тысяч, я не ошибся. Именно девятьсот десять человек. Впрочем, Ставорен еще большой – в самом маленьком из этих одиннадцати городов, в Слотене («Sloten») живет вообще только 740 человек. Зато город. И пускай самые большие деревни Фрисландии – Драхтен («Drachten») и Херенвейн («Heerenveen») – имеют, соответственно по 45 000 и 29 000 жителей! Дело не в количестве, вот.
Какие же они, эти фризские одиннадцать городов? Большинство (кроме столицы, Леувардена («Leuwaarden») стали городами во времена Ганзейского Союза. Отсюда их общая схожесть, в основных деталях. Все они выросли не вокруг замков рыцарей и баронов, а вокруг гаваней или, например, в удобных для торговли местах – месте слияния разных рек или на пересечении реки и большого канала, например. Посмотрим поближе.
Вот, скажем, самый типичный, не большой не маленький город, который называется… который называется…
Да, вот тут трудно. Нет, современное название произнести ничего не стоит: Йелст («Ijlst»). А вот старинное фризское будет звучать (или не звучать?) так: Др’лтс («Drylts»). А где гласные, скажете вы? А нету. Точнее – были, но теперь уже такие не используются. Чтобы произнести правильно, попробуйте сглотнуть между «Др» и «лтс». Интересно, правда?
Впрочем, «Йелст» тоже интересно. Ведь вообще-то полагалось бы писать его ЙЕлст – именно так, с двумя заглавными. Потому как имя свое город получил от канала, соединявшего реку Эйзел («IJssel») с Южным морем («Zuiderzee»). Канал назвался смешно для нашего уха – ЕЕ («ЕЕ»). Именно двумя заглавными. А произносился скорее как «Йе». Отсюда и Йелст.
Канал стал основой города во всех отношениях. Город начался как огромная корабельная верфь и держал эту славу очень долго – от начала века XII аж до середины века XVI, когда корабли стали быстро и дешево строить на западе страны – в Заандаме, Харлеме, Амстердаме. Получив городские права в 1268 году Йелст так и остался, по сути, поселением при верфи – ни городских стен, ни огромного рынка, исключая товары для кораблестроения, ни других внешних признаков средневекового города.
Когда же Ганза прекратила свое существование, закатилась и слава Йелста. В XIX и XX веках единственным промышленным предприятием города была фабрика коньков. Впрочем, много ли заводов требуется на проживающих на сегодня в Йелсте чуть более трех тысяч человек?
Когда-то, в то интересное, яркое и захватывающее время, что мы называем Средневековьем, звание города давало поселению огромные возможности. Например, возможность давать всяким благородным герцогам и епископам, если они слишком зарывались, не только дань, но и по лбу. Это, конечно, все уже в прошлом и сейчас наличие или отсутствие герба на ратуше ничего уже не значит. Разве что возможность снисходительно упомянуть в разговоре с заезжим туристом «Да мы в 1300-ом году такие корабли строили, что эти деревенщины по соседству вовек не построят!»
И пусть давно уже отгремела слава Ганзы, а на гербе маленького Йелcта все плывет по золотому морю золотой кораблик под герцогской короной…

Рассказка № 16. Семь туфель на одну ногу.

Как нидерландский язык начинался я уже рассказывал. А сейчас расскажу как он… нет, не закончился, конечно, но какие с ним чудеса совсем недавно происходили.
Язык, как и любое живое существо, постоянно изменяется и никогда не остается на месте. Если он живет, конечно. А если он только на надгробных пирамидах каких остался – то совсем другое дело. Но нидерландский на пирамидах не остался, им живые люди пользуются. Ну а живые люди потому и живые, что с одной стороны хотят все на свете описать и потому постоянно язык изменяют, а с другой – надо же как-нибудь друг друга понимать! – всякие правила правильнописания придумывают. И правильно говорения. Потому что писать и говорить на одном и том же языке – это иногда совсем разные вещи.
Вообще-то, конечно, идеальной является ситуация «как слышим так и пишем». Это легко. Но это с одной стороны. С другой стороны уже есть куча всего записанного до нас и слышали тогда частенько по-другому, а то и вообще исходили из иных мотивов, чтобы писать именно так, а не иначе. Поэтому язык письменный куда более консервативный, чем разговорный. Всякие различия – сначала маленькие, потом побольше – накапливаются, накапливаются, а потом… А вот потом с ними люди поступают по-разному.
В иных языках оставляют все как есть, потому что трудности только у изучающих: детей там и прочих иностранцев. Вот как в английском пишем Манчестер, а читаем Ливерпуль. Зато там можно Чосера читать без особого напряжения. А в других наоборот быстренько делают реформу, чтобы сначала всем быстренько помучаться-выучить, зато уж потом легче. Как в русском, например. Это дело – реформу языковую – обычно подгадывают подо что-нибудь этакое, вроде Советской власти. Заодно, чтобы: реформой больше, реформой меньше – народ не заметит.
Нидерландский в своей истории тоже несколько таких реформ переживал, оттого не то, что книжки современников Чосера, из XIV века, а и книжки из начала века XX читать напрягает. Много всяких лишних букв и вообще. Потому что последняя грандиозная реформу была… Ну правильно, аккурат после Второй Мировой войны. Чтоб заодно, два раза не вставать.
Реформа, конечно, делалась не с бухты барахты. Достаточно вспомнить, что нидерландский – язык не только Нидерландов. Почти треть носителей живет в соседней Бельгии. И им тоже охота поучаствовать в развитии родной речи.
Так что в 1945 году, сразу после освобождения от немцев, начала работу совместная нидерландско-бельгийская языковая комиссия. Почему вдруг так срочно понадобилось? Дело в том, что если посмотреть на дореформенный текст, а затем перевести взгляд на немецкую книжку из того же года, то разницу можно не сразу увидеть. Это на письме. А в устной речи все было уже куда дальше. Вот, скажем, «человек» писалось абсолютно одинаково «mensch». Только произносилось в немецком как «менш», а в нидерландском как «мэнс». Скорее на английский по произношению похоже. Ну а во время войны и оккупации немцы, которые по арийской доктрине приходились голландцам «народом – старшим братом», вели себя так, как часто ведут старшие братья. То есть отпускали по любому поводу подзатыльники, учили жить и вообще лезли без спроса. Так что всякий приличный голландец старался быть от всего немецкого как можно дальше, тем более уж в языке.
Это послужило толчком, а заодно уж и другие архаизмы, которыми все равно половина пишущих не заморачивалась, решили подсократить. Заменить, например, оставшееся с последней крупной реформы, начала XIX века, написание звука «ф» на «аристократический манер»: вместо «ph» решили писать «f».
Да, а при чем тут туфли, да еще в семи экземплярах? А притом, что работа комиссии этой языковой вовсе не было тиха и уютна. Ученые-лингвисты, как полагается настоящим ученым, обладали железной хваткой в отстаивании собственных теорий и взглядов и хорошо владели своим предметом. Языком, то есть. Так что дискуссии были буйными. Ну, то есть, бурными.
Одно из основных сражений разгорелось вокруг написания звука «к». Как известно, в языках, основанных на латинском алфавите, «к» можно писать как «k» и как «c». В нидерландском, так уж сложилось, слов через обе эти буквы было где-то пополам. Это дело решили упорядочить и придти к единой форме. Но вот к какой? К «k»?
«Низафто!» закричали голландцы, «Это же… это же как у немцев! Низафто не заменим нашу великую cultuur на ихнюю несчастную Kultur!! Даешь «с»!»
Значит к «с»?
«Никада!», закричали в ответ фламандцы из соседней Бельгии. ««С» – это же так… по-французки! Хватит того, что эти французишки не считают нашу великую Фландрию круче, чем их паршивая Валония! Нет, даешь «k»!»
Дело зашло в тупик. Комиссия регулярно собиралась, время шло, а результата не было. Слова разбирались чуть ли не по одному, а слов было много… Наконец, когда прошло уже два года, правительства обеих стран решили окончить это перетягивание каната и постановили «Баста! Оставляем как на данный момент нарешали!» Так и сделали.
Правда, то ли дорешать не успели, то ли в иные опасные моменты некоторые бойцы отправлялись кофе попить, но результаты, опубликованные в итоге, несколько удивили. Потому как чем иначе можно объяснить, например, что по новым «ясным и прозрачным» правилам слово «копия» должно было писаться как «kopie», а слово «фотокопия» как «fotocopie»?! И такая ситуация продолжалась до конца XX века, когда были проведены новые реформы. Но не о них речь.
Самым же главным, пожалуй, и самым удивительным достижением той послевоенной реформы было то, что было принятно… два комплекта правил правописания. Один, обязательный для школ и госучреждений, именовался «предпочтительным» («voorkeurspelling» – «форкюрспеллин»), а другой – «тоже разрешенным» (t»oegelaten spelling» – «тухелатен спеллин»). Даже газеты и журналы разделились – одни перешли на «предпочтительные» правила сразу, другие остались на «разрешенных», чтобы быть ближе к «простому народу», третьи писали то так, то сяк…
Ну вот, а теперь, наконец, о туфлях.
Знаете такое слово «котурны»? Туфли такие в театре. Так вот, по новым правилам нидерландский человек имел право писать это слово семью разными способами! Посчитаем: «cothurne» – «coturne» – «coturn» – «koturn» – «koturne» – «kothurn» – «kothurne»! Вот так вот. Представляете, как легко было читать театральные рецензии? Не то, что сейчас – всего-то два варианта из семи: «cothurne» и «koturn»! Красота, кто понимает.
Вот такая история приключилась в середине прошлого века с нидерландским языком. А все, наверное, оттого, что однажды кто-то из профессоров встал не с той ноги. С седьмой…

Рассказка № 17. Хождение к трем морям.

Если вы когда-нибудь окажетесь в самом центре Фрисландии, в деревеньке Аккрум («Akkrum») или же в соседней, лежащей всего лишь за железнодорожной колеей, деревеньке Нес («Nes») (отчего обе эти деревни часто объединяют в одну – Аккрум-Нес), присмотритесь повнимательнее к тихой спокойной воде, что, как и во всех нидерландских городах, плещется себе в бесчисленных небольших каналах, прорезающих город. Этот обычный на вид канал, в котором отражаются деревья маленького парка и милые домики, вовсе не канал. «А!», скажете вы, вспомнив Заандам и его Заан, «Значит это река, ну, то есть бывшая река?» Ну да, это река. Правда, это не только река. Перед вами не что-нибудь, а бывшее море!
Какое еще море?! А какие вообще есть моря в Нидерландах? Любой знакомый с географией человек скажет «Северное море», и будет прав. Северное море («Noordzee» – «Нордзее») омывает берега Нидерландов со всех сторон – страна-то маленькая и сторон тоже мало. Ни для какого другого моря уже места не хватит. Или хватит? И почему, кстати, Северное море – именно северное, а не какое другое?
Народы, населяющие нынче берега этого самого Северного моря все сплошь индоевропейские, германские. И название моря они перенимали друг у друга – пришедшие позднее, как, скажем, салические франки, учились у саксов, саксы взяли имя моря у англов, а англы произносили так фризское «нортсее» («Noardsee»). А фризы? А фризы ухитрились добраться до берегов этого моря среди всех германцев (точнее – ингевонов, северо-германских племен, то есть тех же англов, саксов да плюс ютов) первыми, когда остальные еще и не думали покидать родные просторы Скандинавии. И было это в восьмом веке до нашей эры.
Восьмой век до нашей эры. Чего у нас там почти три тысячи лет назад происходило? В Италии только-только основан Рим, еще совсем-совсем не великий. В Греции, тоже древней, народ спешит на первые Олимпийские игры или же наслаждается принявшей уже знакомой нам вид «Одиссеей» и «Илиадой». Кельтские племена бриттов переправляются через Ла-Манш и делают Британию – Британией. Египет завоеван кушитами, а Финикия – Ассирией.
А тут, на берегу серого холодного моря, на узкой полоске песка у подножья исполинской стены дюн, скрепленных корнями сосен, чернеют длинные выдолбленные из цельных дубовых стволов лодки. Фризы пришли во Фрисландию. Это пришествие совсем не походило на будущую лавину готтов и лангобардов, франков и вандалов, саксов и данов, что накроет Западную Европу «германской волной» во время Великого переселения народов. Достаточно сказать, что у фризов даже железа еще нету. И вообще они никого в этих краях не завоевали – некого было завоевывать. Ближайшие соседи – кельтские племена кананефатов и белхов – живут далеко на юге. А здесь, за грядой дюн, простирается исполинское торфяное болото, по которому струятся многочисленные речки и речушки. В том числе и героиня этой истории – речка Борн («Boorne» (недерландск.) или «Boarn» (фризск)). Но пока еще от других ее не отличить – течет себе и течет.
Кстати, название у нее тоже интересное. Обозначает оно просто «Текущая вода», «Поток». Или даже «Речка». Речка, которая называется Речка. А почему интересное? А потому что сохранилось с тех давних-давних времен, когда для всякого народа вот эта вот, своя речка, где они живут – была просто Речка. А чего, всем понятно! А кому непонятно – тот, наверное, лазутчик от врагов и его надо быстренько съесть… Ну, на всякий случай. Воды вот только в Речке на суп наберем, и…
Да, так вот, отвлекаясь от кулинарии. Народы были маленькие и на одной речке вполне умещались. А когда не умещались уже – появлялась Другая Речка. Или даже Третья Речка. Ну а потом уже, когда оказывалось, что мир вокруг большой и людей других очень много – так что всех съесть не получится – все эти Речки начали переименовывать более понятно новыми поколениями. И “просто Речки” из языка исчезают, даже если народ остается тот же самый и его никто не завоевывает. Но так бывает не всегда. Иногда такие простые древние имена как-то выживают. Обычно это случается, когда такая Речка (или Город, или Замок – а, как вы думаете, как назывался единственный город отсюда и до самого леса?! А за лесом – конец света, это все знают. Ну или море там за лесом, что одно и тоже, что конец света…) превращалась не просто в единственную знакомую речку, но во что-то более важное. Вот как произошло с этой речкой, с Борном.
Ну а чтобы было понятнее, Борн обозначает Речку даже на английском, то есть возникло слово до разделения древних ингевонов на англов, саксов, ютов, данов… ну и фризов, конечно. Вот такое древнее.
Так что же случилось с речкой Речкой?
Если посмотреть на ландшафт Фрисландии, то больше всего эта страна будет похожа на такую овальную песочницу с высокими краями, по которой кто-то проехался исполинскими граблями или когтистой лапой. Края – дюны, а этот когтистый кто-то – ледник в последний ледниковый период. После того, как льды ушли туда, откуда явились, в норвежские горы, то есть, во Фрисландии осталось множество параллельных долин, вытянутых с юга на север. Раньше, до ледникового периода, в этих местах тек сам Рейн, который тогда спокойно, не заворачивая как сегодня на запад, продолжался на север по обширной равнине, которая стала нынче Северным морем, а Темза была его притоком. Но теперь Рейн тек совсем иначе, а вакантные места в долинах заняли другие речки, поменьше.
Ну а фризы расселились вдоль береговой полосы и занялись тем, чем занимались ранее: рыбной ловлей, выпасом кое-какого скота да пиратством. Чего их погнало так рано из родных южноскандинавских мест? Никто не знает. Записей они не вели по неграмотности, а первые описатели – римляне – только через семьсот лет в эти края заявятся. Когда все будет также, но все же чуть иначе.
Да, а что с морем-то? Почему оно северное? Дело в том, что фризы, как и остальные германцы, отличались богатством фантазии и изысканными формулировками. Так если море было от них на востоке – оно называлось Восточное море («Oostzee» – «оостзее») – мы знаем его как море Балтийское. Когда первые германские переселенцы (опять же фризы, понятное дело) пересекли узкий Ютландский перешеек и увидели море на западе – оно стало называться Западным морем. Это имя переняли потом пришедшие сюда на пол тысячилетия позже юты и последовавшие за ними даны, отчего в Дании море все еще именуется еще и Западным. Вы, конечно, догадались, что это все то же Северное море.
Ну а поселившись во Фрисландии, когда море оказывалось точно на севере – надо было море как-то оригинально назвать. Северным, например.
Потому, что кроме Северного фризы открыли еще и Южное море («Zuiderzee» – «Заюдерзее» (недерландск.) или «Sudersee» (звучит также) (фризск.)). Море это Южное (я про него уже упоминал, когда про фризов и викингов рассказывал) больше не существует, но тогда вполне себе могло претендовать на настоящее внутреннее море. Как Черное или Азовское. Маленькое только.
Но, словно этих морей фризам было мало, природа уготовила для них еще один сюрприз. К приходу римлян, к первому веку нашей эры, болота, как я уже говорил, подсохли, на торфяниках заколосились злаки и фризы радостно принялись осваивать дело выпаса коров. И вдруг, в какой-то несчастливый день уже в третьем веке нашей эры, в двести-точно-неизвестно-каком году, случилась ужасная катастрофа. Мощнейшее наводнение прорвало естественную защиту дюн и мало того, что залило всю Фрисландию – вода размыла одну из множества ледниковых долин. Размыть торф было легко. Эта долина и была той, по которой до того момента спокойно текла себе невеликая речка Борн. Которая вдруг стремительно превратилась в огромный морской залив.
Такие речно-морские заливы – их называют эстуариями – дело, вообще, довольно привычное. Но обычно они образуются у крупных, многоводных и длинных рек, роде Ла-Платы, Енисея или хоть Темзы. А тут вдруг в эстуарий вся река превратилась, чуть ли не от истока. И огромный, надо сказать – Фрисландию аккуратно разрезало практически напополам морской гладью. Ширина нового залива оказалась более полусотни километров. Но мало того. Очень скоро к этому куску моря присоединился еще один, возникший по той же схеме, но на этот раз с юго-запада. Большая чать Фрисландии из полуострова вдруг стала островом.
«Оть-те раз!», подумали фризы. Подумали-подумали, да и назвали новоявленное море оригинально и емко – Среднее море («Middelzee» – «Мидделзее» (недерландск.) или «Middelsee» (звучит также) (фризск.)) Это было общее, официальное так сказать название. А местные жители, которые не забывали, что где-то тут текла как раз река Борн, называли новое море еще «Борновским» («Bordine» – «Бордин» (фризск.)).
Среднее море это, надо сказать, принесло Фрисландии немало бед. Ведь хотя края «песочницы» по прежнему защищали дюны, но вдоль берегов нового моря их не было. И вода принялась регулярно, раз в два-три года, делать из «песочницы» мелкую, но мокрую «ванну», что совсем не нравилось фризам. Не, не то, чтобы они были против купания, но не в феврале-марте же! Против такого безобразия стали строить множество рукотворных насыпных холмов-терпов (я про терпы тоже уже рассказывал), но все же хотелось решить дело по крупному. За решение проблемы Среднего моря взялись где-то около 1100-го года, насыпав дамбу, перекрывающую узкий кусочек между объединившимися «северным» и «юго-западным» участками. Ну и дальше пошло-поехало. Регулярно, каждое столетие дамбы отделяли от моря все новый кусочек, который – и в этом было основное отличие от способа соседей-голландцев – высыхал уже сам по себе. Продолжалось это долго, почти семьсот лет, и последние дамбы на месте Среднего моря были насыпаны уже в 1754-ом году.
Ну а от моря остался только скромный кусочек бывшей речки Борн, который теперь никуда не течет – речку засыпали заодно с морем. Так получилось.
Вот так и осталось у фризов только два моря – Южное и Северное. Два? Ха-ха! К этому моменту фризы уже обнаружили и назвали еще одно море – Вадденское море («Waddenzee» – «Ваддензее» (нидерландск.) или «Waadsee» – «Вадсее» (фризск.))! Но об этом – следующая рассказка…

Рассказка № 18. По дну морскому на остров серых монахов.

Прежде всего хочу предупредить, что это – рассказ-обманка. Так уж получилось, что тут все не так, как кажется. Ну, я вас предупредил, читайте дальше.
Итак, как я уже писал, на север от Фрисландии (и на север-северо-запад от Голландии) лежит еще одно море – Ваденское море («Waddenzee» – «Вадензее»). Ну… ну вот вам пожалуйста, первый обман. Лежит, как же! Это если в полдень придешь – оно лежит. А если часов в семь утра – не лежит нисколечко, нету никакого моря. Почему – ну, наверное уже все догадались. Приливы и отливы.
Приливная волна в Атлантическом океане довольно высокая, так что в самый пик отлива море превращается… море превращается… ну, не совсем в пустыню, конечно, а в нечто вроде огромного поля луж в песке да иле. Вполне можно перебраться с материка на острова не то, чтобы нисколечко не замочив ног – ил и песок мокренькие, да – но замочив самую капельку. А ведь там даже в самом узком месте около двадцати километров! Вот только бежать надо быстро-быстро. Если не хочешь плавать. Таким бегом, как вы уже догадались, некоторые люди-спортсмены как раз занимаются, называется это «ватлопен» («wadlopen»). Ну, а что, ничем не хуже бега 22-х здоровых лбов за одним маленьким футбольным мячиком.
Добраться же не бегом, а в плавь можно наоборот, только по самой высокой воде, в самый прилив. Раньше жители островов вообще зависели от расписания приливов и отливов, как все остальные зависят от расписания электричек. Приливы и отливы никогда не опаздывали, это было в плюс, но зато было трудно запомнить – время постоянно сдвигалось из-за неравномерностей и наоборот равномерностей в верчении Земли, Луны и Солнца вокруг себя и друг друга. Потом, уже в конце двадцатого века, прорыли специальный канал для кораблей. Дело это было не простое и хлопотное, а почему – чуть позже.
Да, так вот. Ваденское море – с водой оно там или без – отделяют от моря Северного острова. Острова эти так и называются – Ваденские острова («Waddeneilanden» – «Ваденэйланден»). Ха, называются! Опять обманка.
Так эти острова называются только в двух языках: нидерландском и еще одном. А на всех остальных, в том числе английском, немецком, датском и прочих норвежских (совсем уж другие я не вспоминаю, потому как там просто брали это имя как есть из английского-немецкого), не говоря уж, само собой, о языке фризском, эти острова называются Фризскими островами. А вот в нидерландском языке и… и в каком еще? Ну, я рассказывал уже о поистине тесных братских отношениях, всю историю связывавших фризов с саксами. И вместе тесно и врозь скучно. Так что другой язык, в котором острова не-Фризские – нижне-саксонский («Neder-Saksisch»), конечно.
Острова эти (Вадденские они или Фризские) вытянулись дугой вдоль побережья трех стран – Нидерландов, Германии и Дании. Собственно Нидерландам принадлежит некоторое (небольшое, прямо скажем) количество островов (пять больших и немножко совсем маленьких), которые еще часто выделяют в особую группу – Западно-Фризские острова. Все эти острова интересны каждый по своему, но я расскажу немножко только об одном, самом маленьком (из больших) и самом восточном (из больших же). Который называется непроизносимым словом «Схирмонниког(х)» (ударение на «ог(х)») («Schiermonnikoog»).
Остров этот лежит к материку ближе всех, именно туда и бегают, когда нет воды. Плавать, кстати, в смысле – просто так плавать, без кораблей – когда вода опять есть, на остров строжайше не рекомендуется! Как не рекомендуется плавать и во всем, практически, Ваденском море. Приливы и отливы создают сильнейшие и коварнейшие течения, с которыми очень трудно справиться даже опытному и тренированному пловцу. Так что плавают только на корабликах, а все пляжи на островах размещаются с «обратной» стороны, обращенной к морю Северному.
Название «Схирмонниког(х)», кстати, говорящее. В переводе со слегка устаревшего нидерландского это значит «Остров серых монахов». Почему такое интересное название? Дело в том, что первыми поселенцами (из тех, чьи имена сохранила история, конечно) на этом острове были монахи-цистерианцы, которые, понятно, носили рясы из серой шерсти. Монахи поселились на Схирмонниког(х)е где-то в 1166-ом году, если хроники не врут. Отдельного монастыря тут не было, было лишь поселение, рыбацкий промысел (тут добывали к монастырскому столу мидий, устриц, ракообразных всяких и прочих вкуснючих мелкоморских обитателей) да некоторое количество отшельнических хижин. Все это дело принадлежало монастырю Клеркамп («Klaerkamp»), располагавшемуся недалеко от фризского города Докум («Dokkum»).
Герб острова (ну, точнее – одноименного муниципалитета, который включает остров и чуть-чуть моря вокруг) напоминает о серых монахах.
Герб этот, вообще говоря, новодельный, века уже ХХ. До того времени (до окончания Второй мировой, точнее говоря) остров герба не имел, потому как не был субъектом геральдического прав. Не был ни городом, ни отдельной провинцией. ни даже самостоятельной административной единицей. Сначала Схирмонниког(х) был монастырским владением, потом – собственностью разного рода неродовитых людей (торговцев и прочих), а единственные владельцы-аристократы, графская династия из Германии, в отдельное владение островок также не выделила. Кстати, «благодаря» немецким владельцам Схирмонниког(х) до 1945 года принадлежал Германии и был получен Нидерландами в числе прочих небольших территориальных уступок в извинения оккупации. Только тогда остров стал считаться отдельной административной единицей-муниципалитетом и, как все прочие таковые единицы Королевства Нидерландов, приобрел герб. На котором изобразили первых жителей острова – серых монахов.
Жители, угу. Опять обманочка! Потому что нога монаха-цистерианца никогда не ступала на Схирмонниког(х)! Тем не менее все, что я рассказал выше – чистая правда. Монахи в серых рясах действительно основали свои промыслы и поселения и владели Схирмонниког(х)ом несколько веков. Вот только… К современному острову Схирмонниког(х) они никакого отношения не имели, кроме имени. И это вовсе не банальное заимствование или путаница. Остров Схирмонниког(х) всегда был в единственном экземпляре. Вот только экземпляр менялся.
Как так? Надо сказать, что острова, конечно, бывают разные. Бывают куски материка, отделенные от него морем, вроде Гренландии или Мадагаскара, бывают вулканические, вроде Канарских или Курильских, бывают коралловые, вроде бесчисленных Тихоокеанских атоллов… А Фризские, они же – Вадденские острова – намывные. Проще говоря, это огромные отмели, кучи песка, которые не скрываются под волнами даже в самый сильный прилив.
Но то, что море не может съесть, оно, от жадности, надкусывает – волны со стороны открытого Северного моря постоянно «слизывают» песок, уносят его на глубины. К счастью, на противоположной стороне островов картина обратная – тут песок наоборот прибивается к берегу. Уже одного этого достаточно, чтобы понять – острова медленно, но неуклонно «плывут» по морским просторам. А если еще добавить «ускорителей» в виде особо мощных наводнений, которые могут за одну ночь напрочь поменять очертания всей гряды, а то и утопить «старичков» или возвысить «новеньких»…
В общем, от той земли, на которую ступила нога серого монаха в 1166-ом году, сейчас над волнами уже ничего не осталось. Да что там 1166-й год! От своего положения в начале XVIII века Схирмонниког(х) «уплыл» уже на два километра! Плывет он с запада на восток, кстати. То есть плыл – в семидесятых годах прошлого, XX века, были укреплены берега и построены искусственные волноломы, плавание остановилось.
Именно поэтому самый старый дом на острове датируется 1724-ым годом. Все остальное – утонуло. Кстати, поселение на острове сейчас единственное, так и называется Схирмонниког(х). Оно в том самом 1724-ом и основано, беженцами из затонувшей деревни на бывшей западной оконечности острова.
Вот так и получается, что вроде остров-то тот самый, а вроде – и нет. В этом Схирмонниког(х) не одинок, на соседних островах картина та же. Скажем, на острове Флиланд («Vlieland») сейчас тоже только одна деревня, под названием Восточный Флиланд («Oost-Vlieland»). А ее соседка, бывшая «столица» острова Западный Флиланд («West-Vlieland»), покоится ныне на дне морском. А ведь в 1500-ом году, скажем, там проживало больше 10 000 человек, а из гавани начинались рейсы крупнейшего на тот момент в Европе китобойного флота!
В настоящее время большую часть Схирмонниког(х)а занимает национальный парк, который носит тоже имя. Он уже несколько лет подряд признается «красивейшим местом в Нидерландах», что, в общем, соответствует истине по моему мнению.
Песчаные дюны – все, что есть на острове – дали ему прозвище «Швейцарии». Тем более, что дюны не просто песчаные, а поросли очень красивым смешанным елово-березовым лесом.
Основой местной экономики является, как уже многие догадались, туризм. Конечно, будь Схирмонниког(х), как это было на протяжении всей истории, и сейчас так зависим от графика приливов и отливов, то добираться туристам было бы непросто. Но к счастью теперь есть судоходный канал, полный воды в любое время. Прорыть его, как я писал уже выше, было тем не менее непросто. Не в техническом плане, конечно. Но дело в том, что Ваденское море – уникальные природный ландшафт, где нашли приют сотни тысяч разнообразных живых существ. Одних молюсков-эндемиков, то есть встречающихся только и только тут, ученые насчитывают многие десятки видов. Проехать по всем ним экскаватором… Ну, это не совсем то, что делает человека сапиенсом – разумным, то есть.
Между тем (как будто всего остального было мало!) эта серая земля с серой водой скрывает еще одну тайну. Под невзрачным ландшафтом, более всего напоминающим мартовскую дорогу в деревню Новые Грязюки, скрывается ни много ни мало, как часть «неприкосновенного национального достояния». По крайней мере, именно так обозвали это в «Каноне Нидерландов» («De canon van Nederland») – сборнике фактов и персоналий, обязательных для изучения в средней нидерландской школе.
Это – газ. Только под провинцией Грониген лежит в ожидании своего часа около 2,7 миллиарда кубических метров газа. Под Фрисландией и Ваденским морем, по косвенным оценкам, еще больше. Это не Уренгой, конечно, но для Нидерландов лет на триста хватит. Пока местный газ используется «по чуть-чуть» – только на бытовые нужды. Заводы покупают российский и английский – пока есть деньги, а свой сэкономить можно.
На данный момент даже разведка активными методами, бурение то есть, в этом регионе запрещена. Как проговорился в телепрограмме один активист защиты окружающей среды: «Если там найдут еще и нефть, то при нынешних ценах улиткам и крабам уже ничего не поможет…»
Я крабов люблю. Но полтора евро за литр бензина… Но крабы… Но полтора евро… Да уж, монахам было легче!

Рассказка №19. Про селедку вверх ногами и бутерброд с мышами.

Человек, как известно, есть то, что он есть. То есть, я хотел сказать – ест. В Нидерландах едят самые разные вещи, и кухня от провинции к провинции сильно различается, между прочим. Про иные блюда все наслышаны, как, скажем, лимбургский флай, а? А про другие… Я про все и всех рассказывать не буду, я только про собственно голландскую кухню и еду чуток расскажу, что родом из провинций Голландия Северная и Южная («Nord-» и «Zuid-Holland»).
Ресторанов голландской кухни в Голландии нету. Даже бельгийской кухни есть, со всяким там тушением грудинки в пиве, а вот собственной голландской – нет. За одним маленьким исключением, о котором потом. Это понятно: кухня-то голландская, конечно, существует и до сих пор весьма популярна, но… Но она совершенно не ресторанная.
То, что сейчас называется «старинной голландской кухней» («ouderwetse Hollandse keuken» – «аудерветсе холландсе кеюкен»), распространилось по стране примерно в конце XVII– начале XVIII века, с окончанием века Золотого и, соответственно, с потерей значительной доли шика и привередничания за столом. Верх взяли «добрые старые» крестьянские-бурские традиции: главное – набить поплотнее живот.
К тому времени картофель уже окончательно воцарился на столе простого голландца. Картошка была дешева, долго хранилась и росла повсюду. Так что большинство блюд были вариациями на тему картошки. Но одну картошку есть не будешь. Так что добавляли уже традиционно выращиваемые голландские овощи: морковь, лук-порей, капуста всех видов и способов приготовления, фасоль и прочие бобы, огурцы, салаты листовые и всякий другой горох…
Причем необходимо вспомнить, что в огромных крестьянских семьях (десять-двенадцать детей – не предел), да плюс наемные работники, которых по традиции кормили с общего стола, остро стоял вопрос равного и честно распределения еды по тарелкам. Ну и, также, простой доставки в поле на обед. Отсюда вывод: еда должна в идеале представлять некую довольно однородную массу, которую и готовить на столько душ на одной печи просто, и делить легко. Каша, например, щи… Или голландский выход из положения: блюда из толченых продуктов.
По-голландски это именуется «стампот» («stamppot»). Готовится – проще некуда: картошка и овощи варятся в одном котле и перед подачей толкутся в крутое пюре. Если к картошке добавить морковь и репчатый лук или лук-порей, то получишь на выходе «хютспот» («hutspot»), если добавить квашеную капусту – то зюрколстампот («zuurkoolstamppot»), если… Да много каких вариантов можно сделать. Это идеальное блюдо на осенний вечер после четырнадцати часов махания вилами с сеном-соломой или лопатой с глиной – горячее, тяжелое, жирное. Жир появлялся не от картошки, конечно, а от масла, сыра, кусочков слегка подкопченой колбасы (по-голландски именуемой «дымной колбасой» («rookworst» – «рокворст»), больше всего она напоминает копченые сардельки), мясного соуса из выварившегося за пару часов кипения на огне жесткого мяса, которое уже не годится ни на что повкуснее…
Первым из таких стампотов, и это известно совершенно точно, появился «хютспот». То есть картошка, сваренная и перемятая с луком и морковью. Ну и колбаской или сальцем приправленная. Это блюдо голландцы, что замечательно, не придумали сами. И не позаимствовали от соседей. И не привезли из дальних земель. Они хютспот завоевали! В самом прямом смысле – взяли у врага в качестве ценного трофея. А дело было так.
Во времена Нидерландской революции и Восьмидесятилетней войны с испанской короной одним из поворотных и драматических пунктов была осада города Лейдена. Я уже писал про это в рассказке про Лейденский университет. Так вот. Основным оружием испанцев против осажденных был голод. Лейден был в окружении, продукты подвозить было невозможно. А испанские войска специально дразнили лейденцев, разводя поближе к крепостной стене большие костры, на которых, в огромных бронзовых котлах кипело чего повкуснее. Ну а поскольку большинство солдат были испанцами только по названию, а набирались в немецких владениях Габсбургов, то и готовили они привычные среднегерманские блюда.
А когда на выручку осажденным пришла, все-таки, армия принца Оранского, то это было так неожиданно для испанцев, что они бросили свое «психологическое оружие» (котлы со вкуснятиной, то есть) и побежали. Так что лейденцы немедля отворили ворота и бросились брать в плен… нет, не испанцев, а еду. Оно и понятно – голод. Вот в таком вот пленном виде хютспот и пришел на голландский стол.
С течением времени, уже в следующих веках, особенно в XIX-XX, большую популярность как «добавка» к стампотам приобрели «фаршевые шарики» («gehaktballen» – «хехактбаллен»): местный сорт фрикаделек. Родом эти «мясные шарики» из Юго-Восточной Азии – Индонезии, Явы и прочих Малазий, где Нидерланды имели обширные колонии. Особый вкус придавало добавление к фаршу мускатного ореха и карри.
Второй составной частью голландской кухни стали разнообразные «быстрые перекуски». Надо сказать, что голландцы по традиции едят горячее один раз в день, причем ни днем, ни вечером, а посередине: в шесть часов. Ранним утром, просто утром, днем и совсем уж на ночь они обходятся разного рода бутербродами да закусками. Это довольно понятно: ели, когда заканчивалась дневная работа, и все возвращались по домам. Ведь прямо на рабочем месте столовых тогда, когда этот обычай появился и закрепился, не было, поесть горячего было просто негде. Если учесть еще и резкий морской климат страны, в которой даже летом в полдень не бывает совсем уж жарко, то и обычай отдыхать днем в тенечке, устраивая себе полноценный обед или сиесту, не появился. Давай-давай, быстрей, зажуй кусок хлеба с копченой рыбешкой да грузи товар на корабли, ветерок остудит.
Основу такого рода закусок составлял, как я уже сказал, хлеб в комбинации с рыбой. Хлеб был преимущественно одного сорта – рогерброод («roggebrood»). Этот ржаной хлеб готовился даже не из муки, а из дробленого зерна с добавлением молочной закваски и тмина. По консистенции он похож на кусок глины с маслом, что, впрочем, не делает его менее вкусным, зато очень долго не портится. Это было принципиально – своего хлеба у страны было совсем мало, а рогерброод отлично выдерживал доставку даже из Германии. Зато рыба была под боком и уж тут голландцы отрывались. Жареная, копченая, в масле, в тесте, в чем вашей душеньке угодно…
Но особенную славу получила, конечно, селедка. И не вся селедка – голландцы готовили селедку десятком разных способов – а особенный сорт, который называется «голландская новая» («Hollandse nieuwe» – «Холландсе ниуэ»). Называется она так потому, что… потому что она действительно новая.
Селедочные мальки вылупляются из икринок где-то в марте и, понятное дело, начинают активно расти, кушая планктон. Растут они быстро – в августе-сентябре молодая сельдь уже должна быть готова к размножению. Но это потом, а пока надо накопить жирку. Жирок копится, нарастает на боках, и именно в этот момент селедочка самая, конечно, вкусная и мягонькая. Лов «голландской новой» начинается приблизительно в мае, когда чистого жира в селедочке до 16-ти процентов доходит, и заканчивается в конце июня-начале июля.
Другое название такой сельди – «маатьесхарин» («maatjesharing»). В буквальном переводе это будет «селедка по размеру», что кажется вполне понятным – они маленькие действительно, сантиметров 6-8 длинной – но к размерам на самом деле не имеет никакого отношения. Так трансформировалось со временем слово «маагдехарин» («maagdenharing»), что означает «девственную селедку». Почему девственную – потому что молодая сельдь еще «не знает» превратится она в самцов или в самок, это решается перед самым взрослением, когда природа «определяет» кто сейчас нужнее и в каких количествах.
Приготовление «голландской новой» называется по-голландски невкусным словом «какен» («kaken»), которое можно перевести как «квасить», и известно уже очень давно – по крайней мере в хрониках XIII века об этом писали как о само собой разумеющейся вещи. Но главное очарование этой селедочки состоит не в способе готовки и даже не во вкусе (хотя она очень вкусненькая рыбка, моя прелесть!), а в способе ее поедания. Продают ее, к слову, в уличных павильончиках, на манер каких хот-догов.
В готовом к употреблению виде «маатьесхарин» представляет собой две «боковинки»-филе, очищенные от всего лишнего: хребта (мелкие косточки уже растворились при закваске), плавников, головы и внутренностей. Хвост оставлен для скрепления. Ну и чтоб за него держать. Потому что единственный правильный способ кушать такую рыбку – поднять ее за хвост, запрокинуть голову кверху и опускать селедку в рот сверху вниз, постепенно откусывая. Почти прозрачная, солнце насквозь золотит бока. Посыпать еще свежим репчатым лучком, добавить кружочек соленого огурчика – у-у-у-у! Вкуснотища! Сладкая, чуть кисловатая, жирненькая…
Так вот про исключения из правила, что ресторанов голландской кухни нету. Есть особый вид ресторанов – панненкукен-рестораны («pannenkoeken-restaurant»). Подают там, как можно догадаться, панненкукены – голландский вид блинов. Это такие здоровые – бывают и по полметра в диаметре, только от сковороды зависит – пресные блины (ближайшие родственники, если кто знает – французские крепсы), на которые прямо во время жарки добавляются всякие вкусности – сыр, например, кусочки грибов, шпика, ветчины. Или, например, наоборот – яблок с корицей, сахарного сиропа или еще чего сладкого… Да всего, чего угодно! Этакая почти-пицца получается, но вкус довольно своеобразный, возможно, из-за полного отсутствия томатов-помидоров. Впрочем, эти рестораны – такие же рестораны, как пиццерии какие и прочие пельменные. Не считаются.
А теперь про вынесенные в заголовок бутерброды. С мышами.
При рождении ребенка в Голландии принято принимать гостей. Ну, это во многих странах так принято. Но тут при входе в дом каждый гость получает из рук хозяев особенное, специальное угощение. Тарелочку с местным сортом бисквита (который так и называется «бисквит», только в голландском произношении «бесхают» («beschuit»)) – очень воздушный хрустящий пресный хлебец, одинаково подходящий и к джему, и к сыру – обильно посыпанный… мышками («muisjes» – «мающес»). Ага, мышками. Голубыми, если родился мальчик, и розовыми, если девочка.
Мышки, конечно, не домовые, не полевые. А сладкие и блестящие. И их сыпят на бесхают или просто на хлеб к завтраку из большой картонной коробки.
А почему их называют мышками? Какое отношение мыши имеют к этой разноцветной глазированной крошке (ну, кроме того, что мыши настоящие тоже с удовольствием ее хрумкают)?! Все дело в запахе. Потому, что съедобные «мышки» – это покрытые сахарной глазурью обыкновенные семена аниса. А в старину люди были уверены, что мыши пахнут именно анисом.
При рождении ребенка «мышки» символизируют плодовитость и жизнеспособность. Ну, а на утреннем бесхаюте с чашкой кофе – просто вкусно и сладко. Впрочем, бесхают можно посыпать совсем уж по-садистки звучащими «давлеными мышками» («Gestampte muisjes» – «хестапмте мающес») – тот же самый анис, но толченый.
Всякие сласти на обычный хлеб вообще в Голландии исключительно популярны. Самым распространенным и любимым является, пожалуй, «шоколадный град» («hagelslag» – «хахелслах») – шоколадная крошка в виде маленьких палочек-градинок. Бутерброды с шоколадом (кроме «града» есть еще и другие разновидности, «лоскутки» («vlokken» – «флокен»), например) – лучший выбор с собой в школу. По мнению самих школьников, по крайней мере.
Да уж, вот такая вот совсем не ресторанная традиционная голландская кухня.
Пойду-ка я себе бутерброд сделаю. С мышками или с шоколадным градом…

Рассказка №20. Ломать – не строить?

Я уже когда про Гаагу рассказывал, говорил о самом старом сохранившемся здании города – Рыцарском Зале («Ridderzaal» – «ридерзал»). Стоит этот зал в самой середине исторического центра, в Бинненхофе, и является таким же символом Гааги, как Спасская башня в Москве или, там, Адмиралтейство в Питере. Представить себе Бинненхоф без Рыцарского Зала невозможно, а между тем… А между тем причиной такого положения дел является скупость. Обыкновенная, человеческая. Только благодаря тому, что кое-кто поскупился… А потом еще кое-кто… Впрочем, по порядку.
Рыцарский Зал носит еще два названия – Большой или Новый Зал («Groot- of Nieuwzaal» – «Гроот- или Ниеузал»). Тем отличался он от стоявшего когда-то давно чуть позади прежнего Зала («Zaal»), просто Зала, от которого ныне даже фундамента не осталось и который исполнял те же функции до постройки новичка. Ну а предназначался он, как понятно из названия – «рыцарский» – для общего сбора знатных людей Голландии и всяческих общеграфских праздников. Голландия же была именно графством.
Построили Новый Зал на совесть – длина 38 метров, ширина 26 метров и высота крыши почти 18 метров. Все это было дополнено двумя башнями по углам строения, возвышавшимися на 36 метров. Надо учесть, что здание было лишено внутренних несущих стен, действительно образуя собой огромный зал и крыша поддерживалась только двумя рядами колонн. В Рыцарском Зале, при случае, могли проводиться и конные турниры(!), хотя, конечно, обычно для турниров была выделена специальная площадь (которая, кстати, и теперь так и называется «Турнирное поле» («Tournooiveld» – «Турнойфелд»).
Постройка шла довольно быстро по тем временам: известно, что в 1248-ом году про него еще вообще не начинали говорить, а в 1280-ом он уже действовал.
Когда рыцари (не только в Голландии, а вообще) закончились, вместе со Средними Веками, то Рыцарский Зал стал использоваться как место официального оглашения указов и тому подобных дел. Потом грянула Революция и Восьмидесятилетняя война с испанской короной, в течении которой про Зал вообще не вспоминали. Вспомнили о нем уже в разгар Золотого Века, когда на месте древних домиков, церкви и стен старого графского Бинненхофа уже красовались два элегантных и современных (по тем временам, конечно) дворца в итальянском стиле.
Владельцами одного дворца была семья Оранских (тогда еще не королей, а «только» штатгальтеров-статхаудеров, «держателей страны»), а второй дворец принадлежал семейству богатых негоциантов. Но дело не в этом, а в том, что Рыцарский Зал оказался аккурат посередине между этими дворцами и, по мнению хозяев обеих дворцов, изрядно портил вид площади.
Можно легко себе представить, как огорченные владельцы изящных многооконных дворцов, украшенных воздушными завитушками и легкомысленной резьбой, ходили вокруг «этого старого сарая», покачивая головами в напудренных париках и изредка пиная серый замшелый камень заостренными носками модных туфель.
– Ужас какой-то заплесневелый, сосед! – восклицал один.
– И не говори, сосед! Не зря мы, в наш век Просвещения, именуем те времена Темными Веками! Только посмотрите – пара окошечек на всю стену!
– Истинно, истинно! Убрать бы надо это убожество!
– Надо бы…
И тут соседи задумались. Убрать-то им, конечно, хотелось. Да вот беда – стены «старого сарая» были толщиной больше метра. Один метр и двадцать сантиметров. Сто двадцать сантиметров. Тысяча двести миллиметров. Здоровенного дикого камня на растворе.
На пробу сломали одно из крылечек в углу. Глянули в счета от каменщиков, крякнули и полезли чесать затылки под париками. Дорого! Ой, дорого!
Конечно, если бы каждый вложил половину, то сумма была бы поменьше. Да. А еще вот если бы тот, другой, согласился бы с великолепной идеей «давай я понесу чемодан, а ты понесешь меня», то есть, я хотел сказать, «давай я ломаю деревянную крышу и башенки, а ты все остальное» – то совсем бы дешево вышло! Ай, черт, у соседа тоже такая идея возникла, какая досада…
Будь Рыцарский Зал на земле одного из ревнителей красоты и Просвещения – его, конечно, сломали бы, без разговоров. Но вот платить свои, родные денежки за слом, чтобы тот, другой, этим попользовался… Нет уж, дудки!
«Сарай» остался на месте, немым укором жадности хозяев новехоньких дворцов. Чтобы найти выход из положения, Рыцарский Зал (обе половины) в самом начале XIX века решили продать городским властям. Мол, теперь уж никуда не денутся и «по требованию возмущенных граждан» снесут этого динозавра. Городские власти, только что образованные, кстати, ведь Гаага только что получила права города от короля Людовика Наполеона, покупать отказались.
– Понятно, что вы хотите продать что-нибудь ненужное. Но чтобы купить что-нибудь ненужное у нас денег нету, – объяснили в муниципалитете хитрецам. – Или вы решили, что раз король – француз, так и местные власти из деревни, то есть Франции привезли? Что они не из таких же хитроумных голландцев, как вы, состоят?
Ну и ладно, подумали тогда хитроумные ломатели и… подарили Рыцарский Зал лично Его Величеству Людовику Наполеону. Король Зал принял, но сделать с ним ничего не успел, даже если и хотел – сначала его королевство отменил братец Наполеон Бонапарт, а затем и вовсе на трон взошел король уже нидерландский, Виллем I.
По наследству короне достался и Рыцарский Зал. Сломать его теперь было можно, но… совершенно королю не нужно. Деньги еще тратить. Пусть лучше деньги приносит, решили там, и переделали его в… угу, в торговый центр. Теперь в Рыцарском Зале размещалась книжная ярмарка и, кроме этого, проводился розыгрыш популярной новинки, увлекавшей все слои общества – лотерей. Для этого огромное, крытое, но холодное и темноватое помещение подходило весьма и весьма.
Но вот, во второй половине XIX века, в Нидерланды из Англии пришла новая мода. Мода на средневековье. Рыцарство, мечи, романтИк… «Эх, – вздыхали голландцы. – Хорошо им там, на Острове, а у нас и приличных замков-то раз-два и обчелся!»
И тут в самом центре Гааги обнаружился Рыцарский Зал! «Ура!» закричали все, «Как прекрасно, что этот старый сарай… то есть, мы хотели сказать, замечательный образчик готического стиля сохранился до наших дней!»
В 1870-х началась реконструкция Рыцарского Зала, которая продолжалась довольно долго. Но не по причине сложности самой реконструкции, а по причине сложности сбора денег на нее. Голландцы, даже увлеченные рыцарской романтИк, оставались голландцами. Сама же реконструкция так же отличалась от восстановления настоящего облика, как романы о рыцарях Вальтера Скотта отличались от рыцарских романов. Так деревянную крышу начисто снесли и заменили металлической с прорезанными большими окнами («а иначе же ничего не видно!»), к башням пристроили часы и высокие шпили, кое-где подкрасили, кое-что подрезали… В общем, к 1904 году Рыцарский Зал принял знакомые сегодня черты.
Ныне Рыцарский Зал носит звание памятника старины, в нем размещена коллекция Рейксмузея, посвященная средневековью. Ах да, он еще и изо всех сил охраняется государством. Тем самым, что за 30 лет его построило, а потом два столетия сломать не могло. Ну, оно и к лучшему, конечно.

Рассказка № 21 Трехцветный флаг в четыре краски.

Все знают, что за основу российского триколора то ли императором Петром Первым, то ли еще его отцом, царем Алексеем Михайловичем, был взят триколор голландский. То есть, нидерландский. А еще точнее – флаг Республики Семи Соединенных Провинций («Republiek der Zeven Verenigde Nederlanden» – «Републик дер Зефен Ференигде Недерланден»), как тогда называлась страна. Их, триколоры, только по расположению цветов и отличишь. На российском сверху вниз идут белая, синяя и красная полоса, а на нидерландском – красная, белая и синяя. Да, значит красная, белая и синяя… Красная? Ну, тут надо разобраться…
История флагов – дело интересное, но, как все интересное – запутанное. Вот и на территории Нидерландов за всю историю развевалось такое количество знамен, флагов, хоругвей и прочих вымпелов с орлами, что сказать определенно «Вот он, первый флаг!», конечно нельзя. Скорее всего это вообще была какая-нибудь шкура на какой-нибудь палке. Какой-нибудь белки. Саблезубой.
Но все это было давно, а во времена исторически более нам известные, первыми, кто испытал нужду в едином и понятном флаге именно местного, нидерландского значения, были войска повстанцев во время Нидерландской Революции и Восьмидесятилетней войны с испанцами. Первоначально, как в школе учат и учат правильно, эти войска были двух видов – ополчение городов, собиравшееся и действующее только при осаде данного конкретного города испанцами, и полупартизанские формирования – гёзы. Вот для вторых-то, для гёзов, единый флаг и нужен был позарез. Особенно для гёзов морского базирования, потому как если на суше в случае стычки между «своими» от «дружественного огня» пока разберутся пострадает пара ротозеев, то на море сначала на абордаж возьмут, а то и вовсе потопят, а там уж разбираться будут.
Вариантов флага у морских гёзов было довольно много, но большинство было вариацией на тему трех и более (до двенадцати!) цветных полос, сшитых вместе. Это понятно: такой флаг и легко сделать и легко различить в туманной дымке. Не нужно приглядываться, кто там черный с крыльями на малиновом фоне – лев или лошадь.
Цвета подбирали поконтрастнее, но тоже кто во что горазд. Пока, наконец, в 1572-ом году новообразованное Адмиралтейство новообразованной Республики Зеландия («Republiek der Zeeland») (тогда еще Соединенных Провинций не было, они объединились только в 1588-ом, пятнадцать лет спустя) не утвердило для своих капитанов, которыми те самые гёзы и были, новый и единый флаг. Теперь над кораблями развевалось трехцветное полотнище, состоящее из (снизу вверх) синего, белого и… красного? Нет, оранжевого цвета.
Это был флаг нового лидера Революции и приведшего, в конце-концов, к победе – принца Вильгельма Оранского. Самое забавное, что это был еще и флаг совсем другой страны – Княжества Оранж («Principauté d’Orange»), родовой вотчины принцев Оранских, которая располагалась в Южной Франции, и довольно долго еще (фактически – до захвата французскими войсками в 1660-м году, а юридически – аж до 1711-го года!) была вполне себе самостоятельным государством и знать не хотела ни про каких гёзов.
Единый флаг означал не просто смену декора, но более управляемое командование, единые планы, разработку общих операций. Ничего удивительного, что скоро абсолютное большинство морских гёзов подняло новый флаг на своих кораблях, а коллекция боевых кличей, вроде «Ура!», «Виват!» и разных прочих «Банзай!», обогатилось еще одним. Дословно он звучал так (большими буквами выделено ударение): «orAnje bO-Оven!» – «орАнье бО-Овен!», а означал… Ну, в дословном переводе это значит «Оранжев(-ый цвет, -ый принц, -ая династия) выше всех!». А по смыслу – скорее «Оранжевые (то есть все, кто за принца Вильгельма Оранского) – самые крутые!». Или даже «Оранжевые – сверху!», вполне в стиле грубоватого юмора тех времен. Подробнее про юмор можно в «Тиле Улленшпигеле» почитать.
Опыт зеландских гёзов поддержали их коллеги из Фландрии, Голландии и Фрисландии, то есть все приморские провинции из восставших. Итак, отныне боевой флот Нижних Земель имел свой флаг. А флаг флота – флаг страны.
Отлично, а как же он вдруг из оранжево-бело-синего красно-бело-синим сделался?
Это произошло довольно быстро, кстати, сразу по окончании Восьмидесятилетней войны. Первые разговоры по смене цвета пошли «на серьезном уровне» где-то в 1630-х годах, а в 1648-м флаг окончательно стал начинаться с красной полосы. Почему? Причин множество. По приглажжено-политкорректной официальной версии это связано с окончательно утвердившимся республиканским статусом страны, в которой династия Оранских, хоть и носила наследственное звание штатгальтеров, но была всего лишь «первой среди равных». Принцы Оранские, не короли. И выделять их родовой флаг смысла, таким образом, не было.
Между тем, если посмотреть повнимательнее, то борьба за цвет флага была не столь уж символической. Война закончилась победой Семи Провинций, но сами эти Провинции были друг другу скорее союзники, чем единая команда. И если четыре провинции из семи, в принципе, были согласны на «вторую скрипку», то между Фрисландией, Голландией и Зеландией разгорелась нешуточное соперничество за главенство в Соединенных Провинциях.
Фрисландия довольно быстро отказалась от борьбы в обмен на широчайшую автономию во внутренних делах, а вот Голландия и Зеландия поспорили по-крупному. В этой внутренней борьбе Зеландия имела совсем неплохие шансы, если бы… Если бы основные опорные регионы ее не остались под испанцами и не вошли во Фландрию. А вот большинство народу из тех мест бежали сломя голову и бежали не в близко расположенные зеландские города – слишком близко, а вдруг и здесь испанцы останутся? – а в Харлем, Амстердам да Лейден. То есть в Голландию.
Последним козырем Зеландии был огромный флот гёзов под оранжево-бело-синим флагом. Проблема оказалось в том, что теперь, после победы, самой династии Оранских совсем не улыбалось иметь под боком армаду полупиратских, по сути, кораблей с отличным опытом и всякими вредными идейками, насчет свобод там разных. Тут, может, для дела-бизнеса полезно людишек-то поприжать, а то ишь! А если у людишек пушки корабельные – это как-то сложнее сделать.
Эту проблему «держатели страны» решили изящным методом – полупиратов пригласили стать просто пиратами, даже государственными пиратами, иначе именуемыми «каперами», и отправили в три океана – к только что завоеванным или находящимся в планах завоевания Антиллам, Индонезии, колониям в Южной Америке, Африке и Индии. Открыв кредит для постройки новых судов, организовав пункты приема добычи и получая за то приличный процент. «Оп!» и оранжевый флаг поплыл топить галеоны да фрегаты под знакомыми уже испанским или французским флагами, принося еще и выгоду.
А Зеландия окончательно проиграла Голландии в споре за первое место, после чего, уже в 1660-х, Республику Семи Соединенных Провинций стали все чаще именовать Голландской Республикой.
А почему заменили именно на красный? Ну, во-первых – чтобы не очень переучиваться, все-таки цвета очень похожи; во-вторых – красная краска для ткани была стойкой и доступной (оранжевую полосу перекрашивали на флагах каждые несколько месяцев – что делать, анилиновых красителей нужно было еще четыреста лет ждать!); и в-третьих – флаг Голландии представлял из себя черного льва (без крыльев) на красном, да, красном поле.
Но это был еще не конец оранжевого флага! Снова он всплыл аж в конце восемнадцатого века, когда в Нидерландах развернулась ожесточенная политическая борьба двух партий – «патриотов» («patrioten») и «людей принца» («prinsgezinde» – «принцхезинде»).
Про отличия этих двух партий я уже писал в другой рассказке, про планетарий. Можно там быстренько подсмотреть, если забылось.
А дело дошло до того, что обе партии собирали параллельные заседания парламентов, объявляя себя единственными законными властями, а конкурентов – узурпаторами. При этом вывешивали, соответственно, разные флаги: «патриоты» – красно-бело-синий флаг республики, а «люди принца» – оранжево-бело-синий флаг Оранских. «Люди принца» вроде бы выиграли в конце концов, но не успели они отпраздновать победу, как пришел Наполеон и всех разогнал. «Патриотов» он, кстати, разгонял с особым рвением: новой Империи всегда неприятны те, кто помнит ее Республикой.
Флаг, тем не менее, остался красно-бело-синим: так уж получилось, французам понравилось сходство с их собственным флагом. А уж когда после освобождения Нидерланды стали королевством официально, то флаг менять смысла вообще не было: на трон взошел представитель боковой, фризской ветви дома Оранье-Нассау, который к княжеству Оранж отношения вообще не имел и титул «Оранских» королевский дом Нидерландов сохранил благодаря специальному решению держав-победительниц – России, Англии, Пруссии и Австрии. Тем же, державам-победительницам, значит, в тот момент было важнее лишний раз унизить французов, напоминая, что даже Прованс им не совсем принадлежит. Пусть и по юридическим закорючкам.
Тем не менее, правящий дом Нидерландов продолжает носить имя Оранского дома, отчего официальный королевский флаг страны состоит теперь из двух частей: поверх красно-бело-синего полотнища привязывается длинный оранжевый вымпел.
Вот такой квадроколор. Оранье бо-овен!!!

Рассказка №22. Филологический детектив и еще чуть-чуть о причудах либерализма и копирайта.

Говорят, что Голландия – скучная страна. А какой может быть язык в такой стране? Тоже скучный. И история изучения такого скучного языка наверняка любого в сон вгонит. Ага, как же.
Много вы знаете языкознаний, что начинались как полноценный шпионский роман? А тех, что продолжались как роман уже дамский? Ну тогда…
Начнем с приключений.
Раннее майское утро 1821-го года, государственная граница Объединенного Королевства Нидерландов, где-то около Неймегена. Граница на замке: с голландской стороны территорию ограждает не глубокий, но канал, а единственную дорогу с мостом через канал охраняет, как и положено, пост пограничной и таможенной охраны. Перед постом с самого раннего утра выстраиваются возки и тележки: крестьяне с обеих сторон, и с нидерландской, и с прусской, едут к соседям по своим крестьянским делам.
Около восьми часов утра пограничники, зевая и перебрасываясь шуточками, открывают полосатый красно-белый шлагбаум и начинают пропускать заждавшуюся очередь. Пост этот хоть и недалеко от города, но публика тут все мелкая: крестьяне, батраки, всякие торговцы в разнос… Смотреть не на кого. Ну не, впрочем, посмотреть-то можно: вон у той беленькой, что сидит на огромном возу сена, подъехавшего с прусской стороны, и глазки очень даже, и…
– И паспорт? – расслаблено интересуется таможенник, для порядка потыкав в сено палочкой, но глядя при том куда выше – а чего на сено-то смотреть, да.
– Вот, мин хеер! – с милым акцентом отвечает девица, перегибаясь и протягивая требуемый документ.
Чиновнику ужасно хочется подольше порассматривать… э-э-э… паспорт, но очередь уже начинает сдержанно хихикать и ворчать, так что миловидная блондиночка взмахом руки пропускается на территорию Королевства Нидерланды.
Едва же пограничный пост скрывается за поворотом, как прекрасная возница спрыгивает на землю и говорит, обращаясь к собственному сену уже на родном немецком:
– Ох, господин Август! Надеюсь Вас не ушибли этой палкой?
Сено само собой начинает двигаться и скоро уже из глубины воза выбирается молодой человек очень приятной наружности: среднего роста, подтянутый, а уж его голубые глаза и длинные, до плеч, льняные волосы могут погубить не одно женское сердце.
– Ах, не знаю, что бы я без Вас делал! – восклицает он и совершенно непринужденно расцеловывает блондинку. – Эти границы – такая нелепость!
С этими словами милый господин Август подхватывает свой тощий заплечный мешок, покрепче перехватывает дорожный посох и, насвистывая песенку собственного сочинения, устремляется вперед, в сердце страны, к городу Лейдену.
Конечно, Август Герхих Гофман («August Heinrich Hoffmann»), а именно таковым было его полное (на данный момент, впрочем) имя, никаким шпионом не был. А был он простым студентом, филологом, и, как и положено студенту во все времена – бедным, но полным оптимизма. Прятался же в возке доброй блондиночки он по совершенно банальной причине: в его карманах ныне позвякивали в общей сложности ровно четыре луидора, а выправить паспорт, требуемый бюрократами на границе, стоило чуть более десяти. Попасть же в Нидерланды Август Генрих решил любой ценой.
Он был учеником самого Якоба Гримма и заразился идеей истории родного ему немецкого языка. Делать в германских землях после братьев Гримм казалось молодому исследователю нечего. Зато живя совсем рядом с Нидерландами и слыша частенько нидерландскую речь, Август Генрих разработал теорию, по которой нидерландский язык есть сильно отколовшийся в следствии политических причин диалект немецкого и потому его история должна войти составной частью в общую историю немецкого языка. Как и, добавим, сами Нидерланды в состав единого государства германской нации – он был, как и многие из его поколения, романтиком и пан-германистом.
Но чтобы доказать эту теорию, а также чтобы точнее установить момент раскола немецкого языка и его «нидерландского диалекта» требовалось тщательное того «диалекта» изучение. Университеты Пруссии подобных дисциплин не имели и Август Гофман решился продолжить образование в Лейдене.
Скажем сразу, что он не был столь уж не прав в своей теории. Нидерландский и немецкий действительно ближайшие родственники, только что разошлись они не друг от друга, а от общего корня, разве что нидерландский сделал это по-раньше, так что скорее немецкий можно от нидерландского выводить.
Но это все дела будущих исследователей, а пока у нас май 1821-го года и юный длинноволосый студент, поэт и романтик, только начинает свои занятия в Лейдене.
С занятиями ему тоже не повезло, кстати. Никакой истории языка в Лейденском Университете не преподавали. История? Какая история? Вы еще скажите, что в прошлом люди говорили иначе, чем сейчас! А вот, пожалуйста, документики аж из семнадцатого века! Или даже из шестнадцатого! Куда уж древней-то! До того было, конечно, кое-что: Моисей и Авраам, например, Юлий Цезарь и Филипп Второй… Но такие допотопные детали уже никого из приличных людей не интересуют.
Но Август Генрих не унывал и старался искать факты в подтверждение своей теории самостоятельно. А вообще же вел жизнь нормального студента, то есть не просиживал штаны на нудных лекциях, а шатался по городу, пил пиво да посещал вечеринки.
Юный немец довольно быстро стал популярным в обществе и дело было не только в его естественном обаянии. А и в фамилии. Фамилия «Гофман» была, конечно, весьма обычна для немецких земель, а Эрнст Теодор Амадей эту фамилию своим «Щелкунчиком» уже прославил, но пока не в Нидерландах. Так что при поступлении в университет Август Генрих Гофман с негодованием обнаружил среди учащихся еще одного Гофмана. Путаницы не хотелось.
Выход подсказал клерк университетской канцелярии, который, как и большинство голландцев, к фамилиям относился весьма легкомысленно: фамилии в Нидерландах введены были буквально вчера указом Наполеона и, честно сказать, так до середины века, девятнадцатого века, и оставались для основной массы народа чем-то необязательным.
– Ну давайте, молодой человек, Вас по местности Вашей запишем? – предложил клерк точно также, как предлагали совсем недавно чиновники французские обалдевшим от нововведения голландским фермерам.
– Откуда Вы там? Из Фалерслебена? Ну так и запишем «ван Фалерслебен»!
– Э-э-э… Постойте-ка! – оживился тут новый студент. – Прекрасная идея, но я хотел бы называться как это принято в моем родном языке. Пусть будет «фон Фалерслебен»!
Скромный юноша умолчал, что приставка «фон», в отличии от нейтрального «ван», весьма намекала на аристократические связи ее носителя. Так молодой Август Генрих Гофман фон Фалерслебен («August Heindrich Hoffmann von Fallersleben») вошел в лейденское общество и в историю.
Но вернемся к обществу. Август Генрих был душой компании и не пропускал ни одной достойной вечеринки. Его длинные волосы, тщательно отрепетированный романтически-демонический взгляд голубых глаз, приставка «фон» и милый акцент покорили немало лейденских барышень. Казалось бы, тут если уж что и изучать, то никак не филологию.
Но… Но вышло так, что первое и решающее свое открытие Август Генрих сделал именно на вечеринке! Надо вспомнить, что в описываемые времена на подобных вечеринках не было ни музыкальных центров, ни даже еще концертов по заявкам радиослушателей. Нанять музыкантов могли себе позволить только довольно состоятельные люди, к которым студенты, понятно, не относились. А остальные развлекали себя сами. Особенно популярными были по-очередные песни и чтение стихов, впрочем, если кто владел музыкальным инструментом – он мог сыграть, пока остальные танцевали.
Играл Август Генрих неважно, зато он сочинял стихи и неплохо пел. Особенным успехом у аудитории пользовались старинные немецкие песенки, такие романтичные и милые. И вот как-то на обычной вечеринке Август исполнил старую, очень старую такую немецкую песенку, про принца и принцессу, что очень любили друг друга, но никак не могли встретится, поскольку вода в реке меж ними столь глубока. Каково же было его удивления, когда присутствующие расхохотались и начали подпевать, совсем незначительно меняя слова! Заинтригованный, Август Генрих записал бытующий в Нидерландах текст и сравнил его с известным ему старо-немецким вариантом. Отличия в написании и произношении были совсем ничтожны.
Он показывает этот текст своему хорошему знакомому, поэту Билдердайку («Bilderdijk»), который тоже интересовался историей своего родного языка.
– О! – сказал тот. – Похоже, перед нами древность, седая древность! Пятнадцатый век! Не меньше!
Вдохновленный Август Генрих, наводит справки и разыскивает еще некоторое количество подобных всем известных и никому из ученых не интересных песенок. Изучать девичью болтовню на танцульках, фи!
А наш студент и исследователь садится за письменный стол и уже скоро в университетской типографии выходит его первая книжка средневековых стихов, тщательно, насколько возможно, избавленных от поздних наслоений. Называется книжка по-латыни «Horae Belgicae» и она стала той бомбой, которая пробудила в нидерландцах интерес к прошлому собственного языка.
А с датировкой Билдердайк и фон Фалерслебен немножко ошиблись. Песенка была родом не из XV века. Эта песенка принадлежит перу поэта и романиста Хендрика ван Фелдека («Hendrik van Veldeke») и была сочинена им около 1170-го года. Немножко ошиблись.
Ну и, как было обещано, о причудах.
Сначала копирайт.
Хендрик ван Фелдек (родился около 1140 – умер около 1200) был в свое время знаменит и известен неимоверно. Он был титулован городским поэтом Маастрихта, а это был не просто пост, но очень и очень почетное и прибыльное звание. Написал Хендрик множество всего, включая несколько рыцарских романов (то есть очень, очень толстых книжек!), порядочное количество поэм, гору стихов и песен. Но я расскажу только об одном маленьком забавном эпизоде, связанном, как я уже говорил, с настоящим интеллектуальным пиратством в самые, так сказать, Средние Века.
Итак, однажды ван Фелдек согласился приехать на свадьбу графини Маргариты Клевской (чьи владения располагались, кстати, именно там, где почти семью веками позже Август Генрих нелегально перешел границу). Для того времени это было… Ну, как если бы сейчас на свадьбе Пол Маккартни согласился спеть. Аншлаг гарантирован.
Тем более в качестве подарка новобрачной ван Фелдек привез свой новейший неоконченный роман «Эней» («Eneas»). Роман читался вслух по вечерам исключительно избранной публике. И вот – о ужас! – однажды поэт не обнаружил рукописи в своем багаже.
Роман был похищен!
Тайна похищения раскрылась только через девять лет. Интеллектуальную собственность стащил… нет, не дворецкий. Вором оказался аж граф. Граф Генрих Тюрингский, который тут же тайно переправил похищенное в свой собственный замок. Признался в краже сам граф – ему до смерти хотелось узнать, что же там дальше будет, а то рукопись же не дописана.
Самое же удивительное, что из всех романов ван Фелдека до нас в более-менее читабельном состоянии дошла только та, ворованная копия, заботливо сохраненная пиратами Средних Веков. А если бы граф Тюрингский постеснялся? Ужас!
И про либерализм.
Агуст Генрих Гофман фон Фалерслебен вернулся в Пруссию после окончания учебы. Он занимал, среди прочего, пост профессора немецкой литературы, но скоро университет отказывается от его услуг, объясняя это излишне либеральной политической позицией фон Фалерслебена.
Как поэт он тоже был довольно успешен. Написал множество стихов, одно из которых вы наверняка слышали. Не слышали? Ну как же, это даже гимном стало. Не знаете гимнов? Этот слышали наверняка, в кино, начало по крайней мере.
По иронии судьбы именно уволенный за «излишний либерализм» фон Фалерслебен написал стихотворение, третий куплет которого до сих пор используется в качестве гимна в Германии. Почему по иронии-то? Потому что все три куплета были гимном Третьего Рейха.
Deutschland, Deutschland über alles,
über alles in der Welt…

Рассказка № 23. Замки против Лабиринта.

История войны графов Голландских с Западной Фрисландией – одна из самых, по-моему, занимательных и странных историй войн Средневековья. Странных – так уж точно. Потому что похожа больше всего была на войну древнего Китая с кочевниками, для которой была построена та самая Великая китайская стена. Вот только здесь, на маленьком кусочке Европы, строили… сразу обе стороны. Друг от друга. Сразу по обе стороны линии фронта. А фронт тут был самый настоящий и стоял на месте ни много ни мало – триста лет! Вот уж действительно, «На западном фронте без перемен».
Виновата во всем, как водится, география. В девятом веке, к началу которого относится и начало этого великого противостояния, нынешняя провинция Северная Голландия (а действие происходит именно в ней), в общем-то, не слишком отличалась от современного облика. Такой-же вытянутый в длину с севера на юг неправильный прямоугольник. Сейчас-то, конечно, куда больше земли – осушили за столько-то лет! – но главное отличие было в другом. Тогда, в восьмисотых годах нашей эры, всю провинцию по длине, с севера на юг, то есть, разрезала цепь озер, озерков, речек, ручьев и прочих водных протоков. Да так, что оставался только один полностью сухопутный перешеек между восточной и западной частями. Этакая буква “Н” получается.
Все эти речки с озерками, не говоря уже о ручейках с протоками, были очень узкими: даже гордая птица еж перелетит, если, конечно, достаточное ускорение придать. И неглубокими, даже больше того – мелкими, почти везде человек перейти может. Но это человек может. А повозка торговца, стадо коров или еще какая телега – уже нет. А уж рыцарь в доспехе застрянет в болотистой почве так, что придется бежать в деревню за трактором. А бегать до трактора долго, лет этак тыщу двести еще.
Так что как ни крути, а кроме как по единственному сухопутному мосту – никуда! Причем шириной-то он всего-навсего полтора километра. В самом узком месте, конечно, так и до четырех доходил.
Как вы уже догадались, одну сторону моста, одну ножку “Н”, восточную, занимали голландцы, подданные графов Голландских, ну а на западной ножке обитали их заклятые друзья фризы, подданные (правда, довольно формально) графов уже Западной Фрисландии. И тут-то и развернулась та самая трехсотлетняя странная война.
Началось все с постройки торгового поста, который быстро вырос в городок. Назвали его Алкмар. Городок был голландским, торговля шла бойко: голландцам всегда были нужны фризские коровы (и целиком, и частями), сыр, рыба, ну а фризы быстро оценили голландский воск (без воска сыра же не сделаешь!), пиво, ткани и все прочее, что пребывало из остальной Европы. Сами фризы с остальной Европой не торговали – они все больше, как и их соседи с севера, викинги, набегами промышляли. Но набег – дело такое, неустойчивое, контракта на поставку не заключишь: сегодня нужных товаров взяли, а завтра только три бочки селедки нашли, которой и на родине завались. Так что торговля через посредников-голландцев шла очень бойко.
Разумеется, никто от набегов отказываться не собирался! Тем более что Алкмар – вот он, рядышком, набегать недалеко. И набегали. Голландцам, правда, это совсем, почему-то, не нравилось. Непонятно почему, ведь они сами при первой возможности старались отправить в Западную Фрисландию маленькую армию вместо пива да воска. Но голландцы оправдывались тем, что фризы, мол, дикари некультурные, только налетят, все побьют, что не могут утащить, а утаскивают все, вплоть до горгулий с крыши собора! Действительно, в тысяче сотых годах уже произошел такой случай: фризы при очередном набеге утащили колокола и статуи с крыши алкмарского собора. Плохо прибиты были, видимо.
А вот сами голландцы – другое дело! Они ничего тащить не хотят (ну, по-мелочи разве что, а мелочью считается все, что поднимет вьючная лошадка… две лошадки)! Они наоборот, несут некультурным соседям радости цивилизации в виде приведения их, соседей, под отеческую руку графов голландских.
Проще говоря, Голландия хотела Западную Фрисландию завоевать, а Западная Фрисландия Голландию – просто пограбить. Корнеплоды один другого слаще.
Выходило у них не очень. По той же самой географической вине. В самом деле, война – это же тактика, стратегия, маневр! А тут что? Полтора километра – поставь обе стороны прохода по пастушку с хворостиной и вот вся разведка обеспечена. Что они, стороны, конечно и сделали. И заранее узнавали, когда сосед пойдет в поход и чего на этот раз от него ожидать. Тем не менее, воевали постоянно: примерно каждые три года фризы ходили в набег, а каждые десять лет голландцы посылали оккупационную армию.
Успехи были скромными у обоих. Что-то получалось, только если основные силы врага были заняты еще где-то: ушли на войну с Брабантом, например, или ринулись в набег на Манчестер. Тем не менее, успехи были: фризы регулярно грабили и жгли Алкмар, голландцы также регулярно взимали с Западной Фрисландии “дань за двенадцать лет”. В основном коровами, которые не успели убежать.
И такое положение не нравилось никому. Границу надо было защищать. Первыми это поняли голландцы и уже скоро, к середине девятого века, выстроили сначала стены Алкмару, а потом и три замка на самом перешейке, чтобы его наблюдать и контролировать. Замки эти были, надо сказать, совсем не похожи на каменные громады со страниц исторических приключенческих книг. По сути это были три сторожевые деревянные башни, окруженные частоколом и парой-другой дворовых построек. Никто не собирался их штурмовать с баллистами и требучетами, так что никто и не строил их в расчете на такой штурм. Отсидеться гарнизоном от толпы с топорами да мечами – и ладно.
Замки назвали с присущей голландцам выдумкой и оригинальностью: первый, построенный около девятисотого года в виде высокой шестиугольной башни без крыши, более всего похожей на шахматную ладью, стал называться «Торенбюрг» («Torenburg»), что переводится как «Башня-Замок»; второй, устроенный в самой середине перешейка, получил имя «Мидделбюрг» («Middelburg») – «Средний замок»; ну а последний, самый новый, назвали совсем оригинально: «Ниубюрг» («Nieuwburg») – «Новый замок».
Конечно, по-хорошему графы Голландские мечтали бы перекрыть весь перешеек стеной такой, Великой Голландской, каменной, надежной. Земляной вал насыпать, окопов нарыть, колючей проволоки накрутить, фланговым огнем дотов прикрыть… Ладно, это я увлекся немножко. Так вот, мечтать-то мечтали, но… Но это был, все-таки, не Китай и не Римская Империя, а маленькая и бедная, прямо скажем, страна Голландия. Больше, чем на три маленьких неказистых замка ни сил, ни денег, ни солдат не хватило.
Задачи, однако, перед гарнизонами всех трех замков стояли те же, что и перед китайцами на Великой стене. То есть если идут основные силы врага – сиди и не высовывайся, твоя красивая смерть родине не нужна. Зато если подкрепление спешит маленькими порциями и, особенно, если основные силы назад идут, потяжелевшие под грузом сыра и пива (изнутри и снаружи)… Вот тогда самое время быстро выбежать из-за надежных (хоть хлипких, могли бы и понадежнее построить!) стен и быстренько надавать кому достанешь. А также экспроприировать экспроприаторов: отнять награбленное народное добро, если проще.
И, конечно, теперь, под защитой и прикрытием трех замков, сами голландцы могли не спеша готовить свои вторжения. Поди разгляди, это уже вторгаются или просто в Торенбюрг обед с пополнением привезли! Фризы стали страдать от «сбора налогов» куда больше и чаще, и им это, конечно, не понравилось. Но что делать? Западная Фрисландия хоть и тоже была графством, но куда беднее и разболтаннее даже бедной и неказистой на общеевропейском фоне Голландии. Денег на замки у нее не было. Ни денег, ни дерева, ни камня. А что было? Рабочие руки да песочек дюнный.
«Что ж, раз ничего нету – будем выживать так!», решили фризы и уже к середине десятого века, то есть как только толком прочувствовали на своих боках все прелести этих новых голландских игрушек – замков – построили на своем конце перешейка нечто совсем уж удивительное. Они построили… лабиринт.
Да-да, самый настоящий лабиринт, с кривыми запутанными ходами между невысоких – метра два-два с половиной – но крутых песчаных стен. Теперь уже рыцарская голландская конница не могла, как раньше, вырваться из тени замковых стен и галопом мчаться сразу к деревне фризов. Теперь ей надо было медленно и печально пробирать по узким проходам между песчаными валами. Медленно потому, что проходы были садистки кривыми для порядочной лошади, а печально потому, что сверху, на тех песчаных валах, то и дело появлялись злые фризы, норовящие вместо «Здрасти!» бросить тебе каменюку на голову. Неприятно.
Лабиринт был действительно замечательным решением. Теперь в лоб рисковала атаковать только пехота – эти могли просто перелезть. А вот конница, основная сила графов Голландских, оставалась вне игры.
Фризы воспрянули духом и принялись набегать с новой силой, пытаясь даже уничтожить вредные замки. Пару раз им удалось сравнять с землей Мидделбюрг и Ниубюрг, один лишь Торенбюрг стоял непобежденный. Голландцы принимали активные меры против такого безобразия, замки постоянно перестраивались, дерево заменяли камнем, пристраивали новые башни и башенки, увеличивали высоту стен. В конце концов, а именно в год 1253-й, тот же Торенбюрг стал настоящей внушающей страх и ужас каменной крепостью под высокими шатровыми крышами. И, как всегда бывает, он стал таким как раз тогда, когда нужда в нем отпала – война закончилась победой голландцев. Правда, через сорок лет фризы восстали, и тут Торенбюрг все-таки пригодился. И то хлеб.
Да, но как же голландцы победили в такой «окопной войне»? Как всегда, все решил неожиданный маневр. Граф Флорис V мобилизовал купеческий флот Амстердама (купцам которого фризы здорово уже надоели и потому мобилизация прошла без проволочек и с полным энтузиазмом) и, проплыв вокруг, внезапно высадился в таком глубоком тылу у фризов, что успел занять несколько деревень и выстроить целый замок, прежде чем фризы собрались его выпроваживать. Ан нет! Теперь замок прикрывал войска, а войска защищали замок. Плюс Флорис нарушил каналы снабжения и связи между Западной и просто Фрисландией, так что и помощи западным фризам ждать было не откуда. Понемножку перевезя морем же подкрепления, граф аккуратно «зачистил» новую территорию и теперь трехсотлетняя война была уже в прошлом.
А гордые замки и коварный лабиринт так и остались стоять друг напротив друга памятниками людскому упорству.
Через лабиринт, впрочем, прорыли все-таки дорогу, но разрушать не стали – он сам разрушился через несколько столетий. А замки достояли до девятнадцатого века, Торенбюрг был срыт до основания при строительстве «Северо-голландского канала» («Nordhollandsh Kanaal» – “Нордхолландш канал») уже в 1835 году. По иронии судьбы ему не хватило всего пару лет продержаться до охватившей всю Голландию моды на романтизм и средневековье, когда в замках перестали видеть просто «эти старые темные сырые каменные сараи». Но тогда над одним из красивейших замков страны уже проплывали неторопливые баржи с углем, лесом, сыром и товарами из обеих Индий…

Рассказка № 24. Нехрустальные башмачки.

«Старуха приложила к губам маленький серебряный свисток и как-то по особенному, раскатисто, свистнула — так, что свисток затрещал на весь дом. И сейчас же по лестнице быстро сбежали вниз морские свинки – совсем необыкновенные морские свинки, которые ходили на двух лапках. Вместо башмаков у них были ореховые скорлупки, и одеты эти свинки были совсем как люди – даже шляпы не забыли захватить.» Узнали, да? Конечно это отрывок из сказки «Карлик Нос» Вильгельма Гауфа. А чем он такой замечательный, что я решил начать с него очередную рассказку?
Посмотрим на ноги служанок злой ведьмы. Морские свинки обуты в ореховые скорлупки. С чего бы это? Конечно можно представить, что Гауф просто придумал скорлупки для пущей сказочности. Ну, там, если летающие замки придумываются, великаны, драконы – то почему бы не скорлупки? Но… зачем? Великаны с драконами понятно, а скорлупки на ногах – уж больно бессмысленно кажется, нет? Но это только на первый взгляд.
А вот современникам Гауфа (а он может и мечтал, что его сказки будут через двести лет читать, но писал все-таки для людей, что вокруг ходят) все было понятно. Ведь каждая деталь в доме ведьмы подчеркивала ее чрезмерное, волшебное богатство и важность. Стеклянные полы одни чего стоят! Так и ореховые скорлупки на ногах служанок-морских свинок. Потому как это была не просто обувь, а униформа. Самой высокоценимой (и высокооплачиваемой) прислуги женского пола в Германии XVIII – начала XIX веков. Деревянные башмачки носили «голландские девушки» («holadndse meisjes» – «холандсе мейщес») – служанки-голландки. Так же как «швейцар» из швейцарского наемника превратился в обозначение должности привратника, так и «голландская девушка» стала символом образцовой горничной Европы на протяжении более ста лет.
Ну а на ногах у них были ореховые скорлупки… То есть деревянные туфельки.
Такие деревянные башмаки известны в Нидерландах примерно с XV века. Давным-давно, то есть. И то – в это время встречается их первое описание, но описание из разряда «ну, все едят горох, пасут коров и носят деревянную обувь». Ничего особенного, привычное дело. Так что лет сто к возрасту таких башмаков накинуть можно свободно.
Деревянная обувь, вообще говоря, не была чем-то необычным в Европе. Материала много, он легко обрабатывается (в отличии от той же кожи), воду не пропускает, дешево, опять таки… Удобно. Конечно, дерево, даже самое мягкое – а на башмачки шла древесина ивы и тополя – все-таки дерево, ходить приноровиться надо и то ноги здорово устают. Зато не страшно и потерять — в болоте, скажем, можно свободно оставить такие башмаки. А если сапог потеряешь? Ой, на него же год копить надо!
Сегодня голландские деревянные башмачки, благодаря рекламе и туристам, известны всему миру. Символом стали, вроде матрешки-балалайки. Так же и имя их всем известно – называются они «кломпы» («klompen» – «кломпен»). Ага, называются, да только…
Да только это название женских деревянных туфелек! И ни один приличный мужчина никакие «кломпы» на ногу не наденет. А наденет «холлеблокен» («holleblokken»), что можно перевести как «деревянные куски» – чурбаки, то есть.
Все это, выше написанное, чистая правда и любой голландец вам это подтвердит… если поймет о чем идет речь. Дело в том, что хотя деревянную обувь и поныне вполне себе носят, но для большинства она все же – устаревшее что-то, ну и рекламное. Так, для проверки, скажите-ка быстренько – сколько струн у балалайки? Ну вот в таком духе. И голландцы привычно уже именуют кломпами всю деревянную обувку. Тем более, что на туристические цели идут как раз кломпы: башмачки лакированные, раскрашенные и вообще – гламурненькие.
Зато во фламандском диалекте это сохранилось в полном объеме. И там уж чурбаки для суровых мужиков и нарядненькие кломпы для милых барышень не путают.
Кстати, про «ходят». Да, как это не странно, но кломпы – я уж буду их так называть, для простоты – еще вполне себе употребимая обувь в некоторых районах Нидерландов и Бельгии. Не от бедности, конечно, а просто… Ну действительно удобно в ней. Не по асфальту с брусчаткой, конечно, а по мокрым пастбищам-полуболотам, развязшей глине и прочим таким условно проходимым местам.
Так что в перечне профессий Нидерландов до сих пор есть «мастер по изготовлению кломпов», правда учит на такое одно единственное училище в провинции Гелдерланд.
Изготовление пары деревянных башмаков полностью вручную занимает, кстати, всего около получаса. Из предварительно уже высушенного дерева, конечно. А на станке — так и вовсе за 8-10 минут управиться можно. Тем не менее 4 нидерландские фабрики по производству кломпов заняты на всю катушку. Обувь пользуется спросом!
Еще кломпы засветились ни много ни мало, как в революционной борьбе. Такое слово – саботаж – знаете? А отчего оно произошло? А произошло оно от тактики новообразованных голландских да бельгийских профсоюзов в конце XIX века. За забастовки тогда только что не стреляли на месте, а вот если сунуть деревянный башмак в работающую машину, то машина, почему-то, ломается. «Крак!», сказала японская бензопила – «То-то!», сказали суровые сибирские… Ну, то есть, бельгийские да голландские саботажники. А саботажники они вовсе не потому, что занимались саботажем – нет, потому что носили «сабо». Так кломпы именуются по-французски. Почему по-французски? Потому что дело происходило в Бельгии, в городе Льеже. А Бельгия – страна двуязычная, так что саботировали сразу и по-французски и по-нидерландски. Результат был в обоих случаях. И вот, засовывая твердые сабо-кломпы в нежные внутренности всяких там карусельно-прядильно-шлифовальных станков саботажники и занимались саботажем, выколачивая себе буквально каблуками рабочий день хотя бы по 10 часов и прочие совершенно излишние, по мнению владельцев фабрик, благоглупости.
Ну и последнее. Согласно народной мудрости, запечатленной в пословицах и поговорках, всякий порядочный голландец умирая, отбрасывает именно их, кломпы. «Zijn klompen wegzetten.» – «Зейн кломпен вегзетен.» – так это звучит. Ну а что, гораздо более понятно, чем какие-то коньки. А про коньки будет следующая, последняя, пожалуй, рассказка…

Рассказка № 25. Конёк-бегунок.

Когда человек впервые встал на коньки никто не знает. Слишком давно это было. Историки и археологи с уверенностью говорят, что на территории современных Нидерландов на коньках рассекали по замерзшим болотам еще охотники на мамонтов. Ну, может не на мамонтов, а на всякую болотную дичь, но то, что найденные костяные коньковые лезвия датируются приблизительно аж десятым тысячелетием до нашей эры – точно.
Время шло, менялся климат, менялся ландшафт. Болота уступили место густым лесам, потом опять взяли свое. Затем уже люди начали рыть каналы и осушать польдеры… А коньки так и оставались двумя костяшками, примотанными кожаными ремешками к дощечке. А дощечка, в свою очередь, привязывалась к сапогу. Передвигаться на таких коньках, кстати, надо было умеючи. Кость – слишком хрупкая вещь, чтобы попытаться кататься на ней так, как привычно сейчас. На костяных коньках просто стояли, согнув ноги в коленях для удержания равновесия, а движение обеспечивали две заостренные палки, вроде лыжных, которыми и отталкивались ото льда.
Первым историческим свидетельством коньков уже более-менее современных считается гравюра 1498-го года из жизнеописания святой Людвины из Схидама («Lidwina van Schiedam»). Само событие, изображенное на гравюре, происходило еще на сто лет раньше. Тут уже нет никаких палок, а наоборот: на заднем фоне виден катающийся в характерной «коньковой» позе – руки за спину, корпус чуть наклонен, нога выпрямляется в бок. Да и на ногах самой Людвины явно не костяные, а уже «нормальные» железные коньки с загнутыми носами.
К веку семнадцатому уже окончательно уставились два основных типа коньков, бытовавших в Нидерландах. Ведь что на коньках можно делать? Можно кататься. Кататься можно быстро, а можно – красиво. (Можно еще, например, играть в хоккей, конечно, но это уже совсем другая история.) И вот в зависимости от того, что надо – быстро или красиво – и появились коньки, которые назвали «дорожными коньками» и «коньками с завитушками» соответственно.
Дорожные коньки («baanschaatsen» – «бансхатсен») – это довольно простые коньки с прямым лезвием и коротким, «обрубленым» носом. Нужны они были, как уже понятно, чтобы как можно быстрее и с как можно меньшими усилиями приехать из пункта А в пункт Б. Отсюда и основные требования – надежность, неприхотливость, долговечность. Дорожные коньки изготавливали из металла потолще, железное (а потом и стальное) лезвие крепилось к деревянной основе уже не ремешками, а болтами. К обуви, впрочем, коньки по прежнему крепились простыми ремешками.
В Нидерландах существовало несколько типов дорожных коньков (южно-голландские, фризские, нидерландские, западно-фризские), но все они были, в общем, похожи и их различия интересны только специалистам.
Но просто ехать – это скучно. Другое дело кататься в свое удовольствие! И вот для этого-то как нельзя лучше подходили коньки другого типа. «С завитушками».
Честно признаюсь, при переводе этого термина я испытываю затруднения. Нидерландское «krulshaatsen» («крюлсхатсен») состоит из двух слов: «схатсен» переводится как «коньки», а вот «крюл» обозначает и крючок, и завитушку, и спираль, и даже девичий локон. Завитой, естественно.
Почему так назвали коньки – потому что носок у них был не прямой и скучный, а поднимался и закручивался настоящей завитушкой, спиралькой. Картинки можно тоже в Гугле найти, по запросу «krulshaatsen». Помните, как тюльпанные вазы искали, да?
Вот на таких коньках и на ледовый бал не стыдно!
По сути эти коньки, конечно, не очень отличались от простых «дорожных». Та же дощечка, железное или стальное лезвие, прикрученное болтами… Зато какой внешний вид! А если учесть, что состоятельные граждане могли эти завитушки и позолотить, и колокольчиками украсить… Да, на таких коньках кататься – одно удовольствие.
А вот, между прочим, кататься на них современному человеку было бы сложновато. По-началу, во всяком случае. И дело тут даже не том, что коньки привязывались к обуви не слишком надежными ремешками. А в том, что баланс у этих коньков – что дорожных, что «бальных» – был совсем другой.
Посмотрите на картинки, кто нашел. Основное крепление лезвия осуществлялось сзади, болтом. Этот болт располагался как раз под каблуком ботинка. Таким образом, лезвие достигало в лучшем случае начала каблука. Пятка «висела в воздухе», для сохранения равновесия требовались значительные усилия.
Ясно, что кататься на подобных конструкциях можно и даже кататься хорошо, а вот ездить быстро и устойчиво – уже сложновато. Выход был найден уже во второй половине XIX века, во Фрисландии.
Случилось так не потому, что фризы были самые умные и не потому, что они больше всех увлекались катанием на коньках. Катанием как раз увлекались в Голландии и в других, побогаче Фрисландии, провинциях. А фризам надо было как раз быстро и без проблем доехать и уехать. Доехать надо было до работы.
Фрисландия первой из нидерландских провинций узнала, что такое «час пик» и прочие прелести современного образа жизни, когда место работы далеко не рядом с домом. Произошло это потому, что фабрики концентрировались в крупных городах, вроде столицы Фрисландии Леувардена, а вот рабочих уже не хватало, приходилось привлекать их из близ расположенных населенных пунктов. Ведь размеры городов были ограничены из-за регулярных наводнений, так что просто построить «спальные районы» не было возможности.
Вот и пришлось появляющемуся фризскому пролетариату ежедневно преодолевать по 10-12 километров на работу и обратно. Летом это было проще всего сделать на общественных лодках, этаких «водных автобусах», а вот зимой ничего не оставалось, кроме как бежать по льду канала. А бегать по льду лучше всего на коньках.
И вот в 1875-ом году на свет появились фризские «бегунки» («doorloper» – «дорлопер»). Первые коньки, на которых действительно можно было бегать. Бегать так, как и сейчас это делают конькобежцы.
Все гениальное просто. Фризы не стали ничего изобретать. Они сделали свои коньки «безразмерными». То есть если раньше и дорожные коньки, и коньки с завитушками тщательно подбирали под себя, то «бегунки» были изначально больше любой обувки. И лезвие гарантированно выходило далеко назад, за пределы каблука, обеспечивая устойчивость и надежность при беге. Конечно, смотрелось это далеко не так красиво, как вызолоченые крюлсхатсен с серебряными колокольчиками. Зато обеспечивало отличную скорость.
Кстати, и сейчас, в отличии от фигурного катания, конькобежный спорт в Нидерландах чрезвычайно популярен. Не зря именно голландцы (наряду с норвежцами) – самые титулованные в беге на коньках. А фигурное катание… Ну, оно красиво, конечно, но без колокольчиков – не то, нет. Совсем не то.

Конец.