Ася Петрова

Корова в моей голове

Витя догола

-Нет! Лучше я не пойду! Лучше я навсегда останусь дома и умру дома, лишь бы вы меня не заставляли!
Этот вопль раздается в нашей квартире каждый день ровно 15.20, и вылетает он, как водится, из моего рта. Каждый день утром, перед завтраком, надраивая зубы в ванной перед зеркалом, я обещаю себе не кричать. И вот я съедаю завтрак, читаю 30 страниц из книги про рыжую Пеппи, которую папа заставляет меня читать (по мне, так это самая нудная нудятина на свете), затем бабушка приносит мне зеленое яблоко и учит выкладывать из букв разные слова, мы идем обедать и после еды, как я себя ни уговариваю, как плотно ни смыкаю губы, как ни задерживаю дыхание – бац! – и это случается.
– Убери от меня эти гадкие рейтузы, они мне живот сдавливают! Я ненавижу колготки! Сними с меня майку, она меня душит! Расстегни эту кофту! Я ненавижу одеваться, не-на-ви-жу!
Я плачу, бьюсь в своих одежках, как пойманный зверек в капкане, обижаюсь на всех, кто присутствует при моих сборах на прогулку – обычно это бабушка – у меня начинает чесаться попа, ноет в груди, звенит в ухе, я весь потный, как лошадка на бегу, румяный и очень злой.
После таких мучений с переодеваниями, слезами и криком бабушке иногда всё-таки удается вывести меня погулять в парк. Когда мы возвращаемся, то мама обычно уже дома.
– Ну что, опять было? – спрашивает мама.
– Ох, не то слово, – вздыхает бабушка, – опять догола раздевался и вопил, как будто его режут.
Все были мною недовольны. А я только и мечтал о том, чтобы быть догола. Догола и всё тут. Я даже завидовал грудным младенцам, которых возят в колясках. Им там удобно. Закутались в одеяльца, ползунки, чепчики, и лежат себе. Те, кто сидят, тем уже хуже. Ну а мне совсем плохо. Я не могу двигаться, мне всё давит, жмёт, натирает! Ещё ладно, если б я был толстяком, каким-нибудь невообразимо пухлым гигантом, но ведь я совершенно обычный, даже худой.
Когда на меня надевают колготки, мне кажется, что резинка слишком низко, я натягиваю их повыше, но тогда резинка слишком высоко. Однажды я так разозлил бабушку, что она взяла меня за эту резинку и подняла вверх – колготки оказались натянутыми до подмышек. Я не понимаю, почему вся одежда такая неудобная, честное слово. И не понимаю, почему мне нельзя ходить голеньким. «Замерзнешь, если разденешься догола», – говорит бабушка. Ну, зимой я правда замерзну, а летом? А когда жарко? Почему я не могу выйти на улицу догола, когда жарко?
— Так не делают. Так непринято. Люди должны ходить одетыми. Иначе неприлично, – торопливо объясняла мама, – Неприлично ходить без трусов.
— А мне неудобно в трусах! Мне жарко и тесно!
— Ты когда-нибудь видел хоть одного голого человека на улице? ¬¬
Голого человека я не видел, зато я видел одну телепередачу про змей. Там змеи сбрасывали старую кожу. Я их очень понимаю – змей. В коже ходить удобно. Никаких лишних тряпок.
— Мам, но ведь все животные, все-все ходят голыми!
— У них есть шерстка.
— А у лысых кошек нет.
Тут мама не нашлась, что ответить, но я ее успокоил:
— Да, ты не переживай, мам, я не собираюсь отращивать шерсть.
Короче говоря, меня не понимали. Мама советовалась с папой, но папа ничего толкового не придумал, кроме как разрешить мне ходить голым, а на это мама ну никак не могла согласиться. Мы рождаемся голыми, моемся голыми, спим голыми. Быть голым весело, приятно и надежно. Вещи, напротив, пачкаются, рвутся, изнашиваются, их ест моль. Каждый раз, как я опрокидываю на рубашку какое-нибудь варенье, мама сердится. А зачем? Если можно решить все проблемы просто: раздевшись.
Как-то ночью я вскочил с постели и побежал в туалет. Я юркнул в туалет очень быстро, но заметил краем глаза что-то необычное. Когда я вышел, я понял, что это было: за кухонным столом, при тусклом свете торшера на деревянном стуле сидел абсолютно голый папа и читал газету. Я остановился перед ним всего на секунду, но и секунды хватило, чтобы почувствовать: что-то было не так. Я сто раз видел его голым, когда он мылся, но на кухне впервые. От удивленья я забыл, что уже ходил в туалет и возвратился туда снова. А когда вышел, то на кухне уже была мама. Она присоединилась к папе и тоже была абсолютно голая. На этот раз я не задержался ни на секунду, быстро убежал в комнату, прыгнул в кровать, натянул одеяло до самого подбородка и решил, что, пожалуй, одетыми мне мои родители нравятся больше.
Да и вообще: иногда, чтобы обновиться, можно не только сбросить старую кожу, но и надеть новую. Змея ведь тоже обрастает новой кожей перед тем, как выйти на улицу и отправиться на прогулку в мой парк.

Волки на парашютах

С тех пор, как умер дедушка, я боюсь ездить на дачу. Я никак не могу это объяснить ни бабушке, ни маме с папой. Но я боюсь и ничего с собой поделать не могу. Особенно по вечерам. Моя подруга Катя говорит, что у меня иррациональные страхи. Ещё недавно я не знала, что такое «иррациональные», но Катя мне объяснила – «это когда ты не понимаешь, почему тебе страшно». По-моему, очень хорошее объяснение. Но родители мне не верят.
– Пройдет, не забивай себе голову, – сказал папа.
– Ладно, – сказала я.
Несмотря на то, что я так сказала, я продолжала бояться. Выходит, я соврала? Катя говорит, что вранье – это когда ты заранее хочешь наврать. Я никогда не собираюсь заранее врать, у меня всегда это происходит как-то само собой. Выходит, я никогда не вру?
– Мам, если бы я соврала, ты бы рассердилась?
– Я бы расстроилась.
– Это ещё хуже.
– Ты хочешь соврать?
– Нет. Просто спросила.
Я не стала говорить, что уже врала насчёт помады, которую выкрутила из тюбика полностью, а потом использовала в качестве мелка. И про изюм, который выкинула из пакета весь, потому что не люблю мюсли с изюмом. И про то, как подрезала волосы бабушкиного парика, чтоб он не был таким лохматым…
Так вот, врунья я или нет, я боюсь. Каждый вечер, ложась спать рядом с бабушкой, на соседнюю кровать, голова к голове, я боюсь, что она умрет. Ночью. Перестанет дышать, и я этого не замечу. Проснусь, а бабушка уже превратилась в труп. Что я тогда стану с ней делать? Придется бежать к Кате. Но вдруг Катина бабушка в этот момент тоже умрет? А заодно и Катя? Тогда я останусь с двумя мертвыми бабушками.
– Пап, а бабушка не умрет? – спросила я как-то раз, когда папа с мамой после выходных уезжали в город.
– Нет, конечно, нет, – папа очень удивился.
– Я боюсь, что она умрет. Ведь дедушка умер.
– Все когда-нибудь умирают, но бабушка ещё не такая старая, к тому же она хорошо себя чувствует.
Я кивнула и пошла помогать маме собирать сумку. Но страх не покидал меня. На самом деле, я ещё кое-чего боюсь. Я боюсь, что не очень расстроюсь, если умрет бабушка. Я ее люблю, но я и дедушку любила, а когда он умер, я даже не плакала. Разумеется, я была тогда уже взрослой, чтобы сдерживать свои чувства, и всё-таки! Я даже не расстроилась. К нам всё время кто-то приходил, потом уходил, потом ездили на кладбище, потом готовили много вкусной еды, и все люди, которые были на кладбище, ели у нас дома. И когда я не хотела идти в свою комнату, на меня никто не сердился, и я могла оставаться с гостями до самого конца. Короче говоря, это было странно, но здорово.
И когда у нашей соседки был сердечный приступ, тоже было здорово. Шум, гвалт, разговоры, пересуды, секреты. Когда она лежала почти без сознания, то я слышала, как другая соседка сказала третьей: «Ее кот весь день ничего не ел». А четвертая прибавила: «Животные всё чувствуют. Но этот кот прямо ясновидяще».
Я так и не поняла, почему грустные вещи оказались для меня совсем не грустными. Наверное, я плохая.
– Пап, а можно я сегодня в палатке посплю, а не в доме?
Была довольно хорошая погода, и я подумала, что если вдруг мне разрешат спать в саду, то мне не придется спать с бабушкой. Ведь каждый раз, каждый раз, когда она храпит своим ужасным храпом – мне кажется, что она умрет. Потому что ну просто не может человек издавать такие страшные звуки, если с ним всё в порядке. Один раз я решила разбудить бабушку и сказать ей, чтобы она не храпела. Я поднялась с кровати, встала голыми ногами на пол и наклонилась над ней. В темноте ее лицо казалось таким зловещим, что я его даже не узнала. Нижняя губа отвисла, а верхняя вздрагивала в такт храпу. Глаза как-то сместились друг к дружке, будто она хмурилась, а тело вздулось под одеялом, словно воздушный шар. Я была уверен а, что если откину одеяло, то под ним будет гора скелетов. Я ткнула в бабушкино плечо пальцем.
– Баб, не храпи.
В ответ бабушка открыла правый глаз и не своим голосом шепнула: «Спи». Тут я окончательно перепугалась, прыгнула в кровать и накрылась с головой. С тех пор я боюсь, что бабушка по ночам в кого-то превращается.
– Может, она вампир? – участливо спросила Катя, выслушав мой рассказ.
Не знаю, вампир ли она, но мне точно не хочется спать с ней в одной комнате. Поэтому я очень обрадовалась, когда папа разрешил поспать в палатке. В тот же вечер мы вместе натянули ее. Она маленькая и разрисована, как настоящий домик – со ставнями, балкончиком и забором. Мама сначала очень ругалась, но поскольку папа мне уже разрешил, получилось, как будто она ругается на папу, и папа обиделся, и тогда мама перестала ругаться и тоже разрешила.
После ужина я сказала всем спокойной ночи и пошла спать в свой новый домик. Но когда я к нему подходила, мне показалось, что там, внутри кто-то есть. Я решила, что туда забрался какой-то зверёк или привидение. Кем бы он ни был, надо было его во что бы то ни стало выманить, прежде чем ложиться спать. Тогда я пошла в туалет, который стоит на улице, и взяла там флакон с освежителем воздуха. Затем очень тихо, на цыпочках подкралась к палатке, просунула в нее руку и принялась изо всех сил распылять яблочный спрей. Через пару минут мне это надоело, и я решила, что, пожалуй, хватит. От такого количества свежести погибнет любое привидение. Я храбро заползла в палатку. Привидение действительно растворилось в воздухе, но запах был отвратительный. Я закашлялась, вылезла наружу, и тут меня осенило – зачем спать в палатке, которую в любой момент может атаковать привидение, если можно спать прямо на улице, под звездным небом? Я вытащила из палатки свой надувной матрас и положила его на травку. Однако ложиться было рано. Сперва следовало полностью себя обезопасить. Я знала, кто постоит на страже, пока я сплю – Томик Стихов. Томик Стихов это наш рыжий кот. Томик – это его имя, а Стихов – фамилия. Сначала он был просто Том, но я его переименовала. Он всё время ходит по книжным полкам и облизывает корешки моих самых любимых книг. Настоящий Томик Стихов! Итак, я решила возвратиться в дом, чтобы забрать Томика Стихова. Но дверь оказалась заперта. Бабушка всегда запирает входную дверь на ночь, зато оставляет открытым окно нашей комнаты – «чтобы проветривалась». До окна мне было не дотянуться. Томика Стихова не выманить. Моя судьба показалась мне довольно жалкой. Я села на пенек от срубленной елки, и мое сердце наполнилось горечью. Я была маленькой восьмилетней девочкой, брошенной ночью на улице с привидениями, пока все спали дома, в тепле. Мне стало так себя жалко, что на глаза навернулись слезы. И я сразу вспомнила про дедушку. Ну почему, когда он умирал, я не плакала, а из-за палатки плачу?
Утром меня разбудил папа. Я лежала на своем надувном матрасе рядом с палаткой. Только бы он не спросил, почему я не в палатке, только бы он не спросил, почему я не в палатке, только бы он не спросил, почему я не в палатке. Я решила, что если мне удастся десять раз про себя повторить эту фразу, то я не стану рассказывать папе про привидение. Только бы он не спросил…
– Заяц, а почему ты не в палатке?
Я поняла, что должна признаться.
– Пап, я…, – я почувствовала, что не могу сказать правду, – просто хотела немного подышать воздухом.
– А не холодно?
– Нее-е.
– Сегодня опять будешь спать в палатке?
– Да нет. Сегодня я бы поспала с мамой.
– Ты же спишь с бабушкой обычно.
– Пап, я не хочу с бабушкой. Вдруг она умрет?
– Заяц, мы ведь это уже обсуждали. Бабушка не умрет.
– Но ведь…
– Дедушка умер, потому что его время пришло. А бабушкино время ещё не пришло.
– То есть это справедливо, что дедушка умер?
– Он был уже очень-очень старый, это нормально, когда старые люди умирают.
– То есть это не плохо? Дедушке не плохо, оттого что он умер?
– Нет. Дедушке хорошо. Он на небе.
– Тогда значит, не надо было плакать, когда он умер?
Папа задумался.
– В общем, нет.
– А почему мама плакала?
– Она расстроилась.
– А почему? Ты же говоришь дедушке не плохо?
– Мама расстроилась не потому, что дедушке плохо. Она расстроилась потому, что в его смерти нет никакого смысла. Смысл – это самая главная цель. Например, ты спишь в палатке, чтобы не спать с бабушкой. Не спать с бабушкой – твоя цель. Мы живем на даче, чтобы дышать свежим воздухом. То есть мы радуемся, когда делаем что-то не просто так. Понимаешь? И мы расстраиваемся, когда делаем что-то напрасно. Например, я два часа ищу грибы в лесу и ничего не нахожу. Тогда я расстраиваюсь, потому что в моей прогулке не было смысла. То же самое, когда человек умирает или болеет. Само по себе это не плохо и не хорошо, но в этом нет никакого смысла, и мы огорчаемся.
Когда папа перестал говорить, я испугалась так сильно, что была готова вот-вот расплакаться.
– Значит… дедушка умер просто так? Просто так? – спросила я, грязными руками растирая слезы по щекам.
– Да.
– И наша соседка болела просто так?
– Да. Не плачь.
На мои рыдания сбежались мама и бабушка. Они кричали на папу за то, что он не умеет обращаться с ребенком и не могли понять, в чем дело. Потом мы все пошли на веранду завтракать, и хотя бабушка приготовила манную кашу, я радовалась, потому что, наконец, расплакалась из-за дедушки. Теперь, все мои страхи уж точно испарятся.
– Но в палатке я спать всё равно не хочу, – сказала я, глядя на папу, и подцепляя ложкой жидкую белую дрянь с вареньем.
– Боишься?
– Да нет.
– Ты ведь понимаешь, что тут ничего страшного нет? Ворота на замке, забор высокий.
– Ну да.
– Никто не войдет.
– Совсем никто?
– Совсем. Разве что волки на парашютах, – папа усмехнулся.
Я тоже рассмеялась. Какая ерунда!
– Заяц, а как флакон из туалета попал в палатку? – спросила мама.
– Не знаю, кажется, я приняла его в темноте за фонарик и захватила с собой, чтобы посветить. Кстати, пап, а насчёт волков на парашютах – ты это серьезно?

Воображаемые жизни

На одеяле были нарисованы бабочки. Но не такие – розовые, как на игрушечных пудреницах для девочек, а настоящие – с черными, шелковыми головками и широкими, блестящими крыльями. Одеяло немного смялось и лежало неровно, волнами, поэтому казалось, что бабочки порхают – вверх-вниз – под коленями, около бедра и там, где начинаются кончики пальцев. Милан то и дело натягивал одеяло до самого подбородка, чтобы бабочки оказались прямо под носом, тогда бы он мог их получше разглядеть. Но как только одеяло натягивалось, волнообразные складки пропадали, и настоящие бабочки становились нарисованными. А кому охота разглядывать нарисованных бабочек.
Милан повернул голову и посмотрел в окно. Уже который день ничего не менялось. Деревья стояли по-прежнему голые и жалкие, снег так и не пошел. Булочник, который обычно с утра маячил под окном и громким голосом возвещал о доставке свежих кренделей, куда-то запропастился. Только вороны каркали: «Кррах, кррах». Но Милану нравилось, что вокруг тихо. В тишине ему было легче думать.
Когда доктор сказал, что читать «тоже нельзя», Милан понял, что теперь ему остается только думать. Уж думать-то ему никто не может запретить. И вскоре думанье превратилось в самое любимое развлечение. Каждый день Милан отправлялся на прогулки по своей голове. Сперва он придумал, как там, у него в голове, всё устроено. Однажды на уроке биологии, когда Милан ещё был здоров и ходил в школу, он видел модель человеческого мозга. И с первого взгляда он решил, что всё это обман. Не может быть, чтобы в голове был только мозг, ведь кроме него, там столько всего умещается! Разные страны, книжки, булочник, лето на даче, бабушкин кот и бабушкин платяной шкаф, море с островами, рыбацкие сети, хоть и сложенные, но всё равно большие, футбольный мяч и люпины… Подумав хорошенько, Милан сказал себе, что может, если правильно всё это упаковать – например, кота засунуть в шкаф, а книжками нагрузить булочника, то, пожалуй, всё можно разместить в мозге. Но во вторник стало ясно, что ничего не выйдет, потому что появилась Тина. Тина была его школьной подружкой, и как раз во вторник она зашла навестить Милана. И Милан в нее влюбился. Он понял, что влюбился, когда Тина стала расти. В его голове она была сперва маленькой, холодной точкой, но постепенно точка увеличивалась, становилась всё больше, приобретала человеческие очертания. И чем больше становилась Тина, тем теплее была мысль о ней. А Милан всё думал, и думал. В конце концов, он до того додумался, что мысль о Тине стала его жечь. Он чувствовал, что в его голове появился маленький факел, и этот факел несла Тина. Милан не знал, как быть, и куда прогнать Тину, чтобы она не спалила ему голову, и решил переселить ее в нос. В носу Тина немного охладилась, и лишь слега щекотала Милана, но это было даже приятно.
– Я не могу сморкаться, – сказал Милан папе, когда тот подал ему носовой платок.
– Это почему? – удивился папа.
– У меня в носу живет Тина. Если я высморкаюсь, она уйдет.
На это папа ничего не ответил, лишь покачал головой.
Иногда Тина очень громко разговаривала и быстро-быстро жестикулировала, тогда Милан зажимал нос двумя пальцами, чтобы Тина случайно не выпала.
– Ты совсем не дышишь носом, – говорил доктор, – вредно всё время дышать через рот.
– Я не могу дышать через нос, у меня в носу живет Тина, ее сдует, если я буду дышать через нос.
Когда Милан засыпал, он всегда представлял себе, как летит по улицам большого ночного города. Улицы раздвигаются, и он парит в прохладном воздухе, пролетает мимо горящих вывесок, мимо витрин магазинов, украшенных гирляндами, влетает в кафе. Вокруг никого, и он садится за круглый маленький столик у окна, садится прямо в пижаме и кого-то ждет. Проходит минута, две, три, но никто к нему не приходит, и он снова вылетает на улицу и кружит в небе, пока не заснет.
Милану было грустно, оттого, что он один, но ему нравилось, представлять себе, что он один на свете – он был твердо уверен в том, что если человек один, то он никогда не умрет.
– С чего ты это взял? – спрашивала мама.
– Я думаю, люди умирают не потому, что они на самом деле умирают, я думаю, они просто постепенно растворяются в других людях и исчезают, – говорил Милан.
– Это вовсе не так, – протестовала мама.
– Вот увидишь, я буду жить вечно.
После таких слов у мамы обычно из глаз начинали выливаться слезы, она улыбалась сквозь мокрую завесу, а потом целовала Милана в лоб и уходила.
По пятницам Милан представлял себе, что живет в королевском дворце. Правда, почему-то он никак не мог представить себе доброго короля. Всякий раз король был либо глупым, либо плутоватым, либо лжецом, либо тайным разбойником. И Милан всегда пытался его разоблачить. И в конце король всегда с позором оставлял свой трон, а на прощание говорил: «Это смехотворно, это смехотворно, но раз уж это правда…».
Гуляя по закоулкам своей головы, Милан всегда был совершенно спокоен, однако его преследовало чувство, что он побывал не во всех укромных местечках. Где-то в глубине существовало черное пространство, куда Милан никак не мог попасть. Не мог, потому что не знал, что там.
– Но ведь ты всё воображаешь, – говорил папа, – почему бы тебе не вообразить, что там находятся тропики, или цирк, или что-нибудь ещё?
– Не могу, – озабоченно отвечал Милан.
Он чувствовал, что черное пространство не впускает его, и как он ни старался, часть его головы ему не принадлежала. Однако вместо того, чтобы плюнуть и наслаждаться остальными воображаемыми вселенными, Милан только и думал о черной дыре. Постепенно его перестала привлекать даже Тина. Он твердо уверился, что пока не проникнет в зарытую зону, не успокоится.
– Глупости, – говорил папа, – он все это сам придумал. Это же его собственная голова, как она может его куда-то не впускать!? Всё это вздор.
Но Милан не только не соглашался, он сердился и ни с кем не разговаривал. Через какое-то время он понял, что просто-напросто боится, поэтому и не может попасть в черное место. Надо было избавиться от страха, прогнать его метлой – так Милан и поступил. И вот в воскресенье, прямо перед обедом, он собрался с мыслями и сделал шаг в темноту. Сначала ничего было не разглядеть, потом глаза стали привыкать к темноте, и когда привыкли окончательно, вдруг включился свет. Не солнечный свет, а просто кто-то включил лампу. К своему удивлению Милан очутился в абсолютно пустой комнате. Посреди комнаты стояла кровать, рядом лежал полосатый коврик, напротив кровати было окно, в котором виднелись черные стволы голых деревьев. Милан внимательно смотрел на кровать, и вдруг увидел, что на одеяле нарисованы бабочки, совсем как живые, а под одеялом лежит маленький мальчик. Он лежит в пустой комнате, совсем один, и вокруг ничего нет. Милану стало так грустно, что он зажмурился.
– Что случилось? – спрашивала мама, гладя малыша по голове.
Милан молча плакал и не собирался отвечать на вопросы.
– Ну что ты, ты же мужчина, не кисни, – говорил папа, – завтра к тебе опять придет Тина.
Но Милан уже не хотел встречаться с Тиной. Та Тина, что жила в его носу была намного лучше, чем та, что изредка его навещала.
– Ну не плачь, я куплю тебе конструктор, хочешь конструктор? – с надеждой спрашивал папа.
Милан отрицательно качал головой. Он хотел только одного – поправиться и встать с постели.
– Это очень скоро произойдет, – говорила мама.
Конечно, произойдет, Милан знал, что это произойдет, но ему казалось, что чем дольше он лежит, тем сильнее оттягивается момент его выздоровления. Поэтому однажды утром он просто встал. Встал без разрешения и отправился в школу.
Милан понимал, что родители будут очень недовольны, но он больше не мог лежать.
– Ты уже поправился, Милан? – радостно воскликнула Тина.
– Ты теперь будешь ходить в школу, как раньше? Ты останешься с нами? Мы будем вместе прогуливать географию? – сыпались вопросы.
Милан улыбался. Он сел за парту рядом с Тиной и стал внимательно слушать учительницу. Она что-то говорила про ответственность, про то, зачем надо быть ответственным, и Милан чувствовал, что мало-помалу он отключается от ее болтовни, и куда-то уплывает. Ему представились огромные тропики, сырая, горячая трава и длинные кудрявые деревья. Он шел по траве очень медленно, боясь случайно наступить на змею или на лягушку, он шел с сачком в руках и выслеживал бабочек.
– Эй, Милан, ты меня слышишь? – раздавалось где-то вдалеке, но Милан не обращал на эти звуки никакого внимания.
Он неуверенно шел вперед, зная, что ещё немного, и он раздвинет заросли, и увидит огромных, разноцветных бабочек.
– Эй, Милан, очнись!
Он наклонился вперед, рукой отодвинул широкую ветвь дикой пальмы и замер на месте – над поляной, что открылась его взору, парила огромная стая бабочек. Некоторые из них казались бархатными, некоторые шелковыми. На их крыльях встречались самые несовместимые цвета – оранжевый и ярко-синий, желтый и фиолетовый, черный и коричневый. У Милана забилось сердце и участилось дыхание, он смотрел на бабочек, открыв рот, и был абсолютно счастлив.
И вдруг он услышал, что его зовет мама. Милан обернулся. Она стояла прямо посреди класса, а вокруг нее сгрудились ребята, они смотрели на Милана с тревогой и переговаривались. Потом мама взяла его за руку, и они вместе вышли на улицу.
– Ну, зачем ты ушел, ведь доктор запретил вставать! Нельзя так безответственно относиться к своему здоровью! – кричала мама. – Тебя надо немедленно уложить в постель.
Так она и сделала – вернувшись домой, снова уложила Милана в постель и заботливо подоткнула ему одеяло.
– Ты больше не будешь убегать? – спросила она, протягивая Милану чай с малиной.
– Не буду, – ответил Милан.
– Доктор сказал, что через пару недель можно будет встать. Ты ведь согласен полежать ещё немного?
Милан улыбнулся и отхлебнул из горячей чашки. Он думал о том, что кто-то может мечтать о настоящей Тине, кто-то – о мороженом со вкусом фиалок, кто-то – о том, чтобы всю жизнь ходить по свету в поисках клада, ну а он никогда в жизни не согласится ни на что, кроме бабочек.

Все вруны

Наврал прямо перед Рождеством. На носу Рождество, а он наврал. И самое интересное, что я этому обрадовался. Я вообще люблю, когда люди врут. Это подтверждает мою теорию о том, что все вруны. К тому же, если ты знаешь, что тебе наврут, то ты всегда в безопасности.
Мой папа тоже говорит, что все вруны. Кого-то вруном сделала жизнь, а кто-то был вруном с рождения. Мой папа говорит, что у человека в жизни есть две возможности: быть вруном и стать вруном.
Правда я ни разу не видел, чтобы моя бабушка врала. Но это, наверно, просто от старости. Ведь вранье очень творческий процесс. Когда придумываешь ложь, то одновременно создаешь целый небольшой мирок, где эта ложь является правдой. Одна ложь тянет за собой другую, и потом они, как хоровод подружек, соединяются в одну большущую неправду. С помощью вранья можно избежать миллиона неприятных моментов. С помощью вранья можно завести друзей, преуспеть во всех делах и даже заставить себя любить. Мир спасет вранье!
Вообще-то, я не всегда врал. Раньше я иногда говорил правду. Но потом внезапно обнаружил, что правда никому не нужна, никто не имеет ни малейшего желания ни слышать правду, ни ее произносить. Вместо этого, все друг другу врут.
Если я скажу учительнице в школе, что устал, и мне было лень идти на занятия, она рассердится. Зато если я навру, что болел, она будет абсолютно удовлетворена. Если я скажу маме, что не сходил к зубному врачу, потому что боюсь, что будет больно, она рассердится. С другой стороны, если я скажу, что у меня столько домашнего задания, что не продохнуть, она меня пожалеет, и визит к врачу будет отсрочен. Если я скажу маме своего друга, что не ем ее блинчики, потому что на вкус они как вата, то она обидится. Если я скажу, что у меня аллергия на муку, она мне посочувствует. В общем, нет никакого смысла говорить правду. Я был почти всегда в этом уверен, и моя уверенность бы ни за что не поколебалась, если бы не Паша.
Паша мой друг. Мы познакомились несколько месяцев назад, и сразу же он поразил меня своей способностью говорить правду. Прямо в лоб. Чистую правду. Ничем не прикрытую. Собственно, так мы и познакомились. Я ехал в автобусе, и вдруг кто-то несколько раз похлопал меня по спине, чтобы я обернулся. Ну, оборачиваюсь я и вижу – стоит передо мной парень с рыжими волосами и в синем пальто. Я спрашиваю его: «В чем дело?» А он говорит: «Ты мне на ногу наступил, а у меня был палец сломан на этой ноге. Болит теперь ужасно. Мог бы хоть извиниться». Я был ошарашен. Ну, кто станет в автобусе говорить пассажиру, что тот наступил ему на ногу! Любой нормальный человек просто наступит в ответ, или пихнет как-нибудь, или выругается. Но я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь спокойно подошел и пожаловался на боль в ноге.
– Извини, – соврал я, – наверно, ты меня с кем-то спутал.
– Нет-нет, я уверен, ты наступил мне на ногу, когда мы вместе входили на остановке возле школы.
– А, ну может быть.
– Мы учимся в одной школе, но я в математическом классе, – продолжал он с непосредственностью идиота.
– Ясно.
– А ещё мы живем на соседних улицах. Я тебя часто у светофора вижу.
Вот так мы и познакомились, а потом подружились. С той встречи в автобусе мы стали неразлучны. Всё вместе делали, всюду вместе ходили. И все вокруг удивлялись, что мы дружим. Ещё бы! Я тоже этому удивлялся – ведь я всегда врал, а он всегда говорил только правду.
– Ну, и дурацкая же у тебя шапка! – сказал он мне как-то утром, когда мы шли на
автобус.
– Вечно ты говоришь то, что не хочется слушать, – пробурчал я в ответ, поправляя на голове красную шапку с помпоном, которую мне на день рождения подарила бабушка.
– Я же твой друг, – рассмеялся Паша, – я должен говорить то, что другие стесняются сказать. А именно – у тебя на голове надета полная катастрофа!
– Отлично, – хмуро ответил я, стянув с себя шапку.
В то утро я так и нес эту злосчастную шапку в руке до самой школы. Впрочем, на шапке Паша не остановился. С одежды он плавно перешел на мое лицо, и однажды утром, внимательно в меня вглядываясь, заявил: «Слушай, твой нос – это что-то страшное. Настоящий рубильник!»
Я не мог себе объяснить то двойственное чувство, которое возникало у меня от общения с Пашей. С одной стороны он страшно бесил меня своей правдивостью и прямотой, с другой – было в этом что-то обезоруживающее.
Как-то раз Пашина классная руководительница собралась вести детей на экскурсию. И я решил присоединиться. Не то чтобы я любил музеи, но я подумал, что если мы с Пашей куда-то вместе пойдем, то будет забавно.
– Пройду по-тихому, никто не заметит, – сказал я Паше.
– Заметят. Мы должны сказать Наталье Ивановне.
– Она не разрешит, скажет, что я из другого класса и всё такое.
– Разрешит.
– Эй, ты что, не хочешь, чтобы я шел?
– Хочу, просто будет лучше, если мы скажем правду.
И тут я взорвался.
– Опять ты со своей правдой! Достал уже! Ну, соври ты хоть раз в жизни! Или не ври – дай мне соврать, а сам помолчи.
Паша отрицательно покачал головой.
– О-о-о, зануда.
– Ты увидишь, она разрешит.
И поскольку Наталья Ивановна проходила в двух шагах от нас, Паша к ней повернулся и громко произнес:
– Наталья Ивановна, тут мой друг Дима из литературного класса очень хочет пойти с нами на экскурсию. Мы с ним ещё ни разу никуда вместе не ходили, и мы подумали, это было бы здорово. Нам вместе гораздо веселее. Вы не разрешите ему тоже пойти?
Наталья Ивановна секунду подумала и очень быстро ответила:
– Да, конечно, только пусть свою классную руководительницу предупредит. Если она согласится его отпустить с последнего урока, то я не против.
Я ушам своим не поверил, а Паша самодовольно улыбнулся. Я не мог понять, почему люди ему верят. И почему не сердятся на его правду. Если бы я попросил взять с собой на экскурсию друга, мне бы точно не разрешили. Нашли бы кучу отговорок, сказали бы, что это не по правилам, наплели бы полную чушь, лишь бы не согласиться. А может, у Паши какая-то особенная интонация? Или какая-то особенная искренность в глазах? Тьфу ты, черт! Что я несу? Всё это глупости. Он врун. Такой же врун, как и все другие. Его правдивость – сплошное прикрытие. В конце концов, я поймаю его на самом подлом вранье. Надо только подождать.
Мы пошли на экскурсию, но своей учительнице я, конечно, ничего не сказал. Кстати, в последний момент музей почему-то отменился, и мы отправились в зоопарк. Там была клетка со слоном, и все подходили к ней, чтобы сквозь решетку погладить слона по хоботу. На клетке была надпись – « животных не кормить». Но у меня был кусочек булки, и мне так хотелось посмотреть, как слон кушает, что я не выдержал. Когда Наталья Ивановна отвернулась, я подошел к слону, погладил его по хоботу, вынул булку и протянул слону. Слон очень мягко подцепил с моей ладони угощенье, и стал жевать.
– Надеюсь, никто не кормил животных? – спросила Наталья Ивановна на обратном пути.
– Только дали слону немного булки, – весело ответил Паша прежде, чем я успел его остановить.
– Булки? Слону? – недовольно подняла бровь учительница.
– Совсем чуть-чуть, он выглядел голодным, а у нас была свежая булка, к тому же, так хотелось посмотреть, как он жует, – сказал Паша.
– Ну ладно, – улыбнулась Наталья Ивановна.
Я был вне себя. Мне хотелось врезать Паше, чтобы он перестал всё всем рассказывать. И мне хотелось, чтобы его, наконец, хоть кто-нибудь отругал. Ведь он то и дело нарушал правила. Он открыто над всеми смеялся. И закрыто тоже. Я не верил в его честность. Я чувствовал, что за этой огромной честностью скрывается не менее огромная ложь. Я ждал момента, когда ложь прорвется наружу, и этот момент настал.
Перед зимними каникулами у Паши был день рождения. Я знал, какого числа у него день рождения, но ни разу не спрашивал, будет он устраивать праздник или нет. Лучший друг не должен беспокоиться о приглашении на праздник лучшего друга. Однако проходили дни, до дня рождения Паши оставалось каких-то два дня, а он меня всё не приглашал. Тогда я решил спросить, будет ли он устраивать вечеринку. Он сказал, что нет, мол, хочет отметить с родителями. Я удивился, но дальше расспрашивать не стал.
На утро, последовавшее за вечером дня рождения, я встретил в школьном гардеробе Вику – девочку, которая очень нравилась Паше.
– А почему тебя не было у Паши на дне рождении? – спросила она, вешая свое пальто на кривой крючок.
У меня всё внутри похолодело от обиды, какого-то непонятного страха и горечи.
– Я нехорошо себя чувствовал, – сказал я, еле удерживаясь от того, чтобы не заплакать, – а много народу было?
– Да! Человек шесть, наверно. Ну ладно, я побежала.
Я несколько минут стоял в гардеробе, опустив руки, совершенно растерянный. И вдруг… Я почувствовал, что ужасно рад. Вот она – ложь. Он наврал. Наврал прямо перед Рождеством. У меня будто камень с души свалился. Не зря я ему не доверял. Никому нельзя доверять. Вот и всё.
Но это было не всё. После минуты радости разоблачения наступила минуты негодования. Зачем он собственно мне наврал? Я же его лучший друг. Если бы он хотел провести день рождения в тишине и покое, это бы ещё ладно, но ведь он позвал кучу народа. Для вранья причины могут быть самые разные, но они всегда есть. Так зачем он мне наврал?
– Зачем ты мне наврал, идиот? – заорал я, влетая в чужой класс и набрасываясь на Пашу.
– О чем ты говоришь? – спросил Паша как ни в чем не бывало.
– Ты болван! Какого черта ты врал мне про свой день рождения!? Вика мне всё рассказала! Я бы и сам не пошел, если бы ты мне честно сказал, что не хочешь меня видеть! Но ты подло наврал! Почему? Я хочу знать!
– Я тебе не врал.
– Ах так! Ты и теперь продолжаешь врать? – я орал, не обращая никакого внимания на Наталью Ивановну, которая стояла у доски, собираясь начать урок.
– Ладно.
– Что?
– Ладно. – задиристо произнес Паша, и в классе воцарилась тишина. Все хотели послушать, как Паша признается во вранье. – Я соврал тебе, чтобы тебя проверить. Ты так мечтал услышать из моего рта ложь – мне было любопытно, как ты отреагируешь, если я тебе навру.
– Ты полный придурок!
– Зато теперь я вижу твою реакцию.
На этих словах я рванул и класса, хлопнув дверью. Весь день на уроках мне было не по себе, я не мог сосредоточиться, ничего не соображал, не знал, как мне теперь себя вести. Когда учительница окликнула меня – Дима, хватит летать в облаках! – я совершенно неожиданно для самого себя ответил ей: « Удивительно, что я ещё где-то летаю, а не сплю мертвым сном. От этих однообразных примеров кого угодно сморит». Меня, разумеется, тут же выставили из класса. Это был последний урок, поэтому я просто пошел домой, снова и снова прокручивая в голове ссору с Пашей. Однако ушел я недалеко, потому что прямо на остановке возле школы я встретил Пашу. Я было отвернулся и даже хотел пойти в другую сторону, но он заговорил со мной.
– Я тебе правда не врал.
Я отмахнулся.
– Нет, ну послушай. Я не врал тебе. Я попросил Вику, чтобы она сказала, что у меня был праздник. Я хотел, чтобы ты подумал, что я врал. Я хотел увидеть твою реакцию.
У меня от удивления глаза вылезли на лоб.
– Ты что, совсем ку-ку?
– Нет, но ты меня достал со своим враньем. Я хотел доказать тебе, что вранье – это не так уж и весело.
– Поздравляю! У тебя это получилось!
– Так ты не сердишься?
– Не знаю. Я только что сказал учительнице, что ее урок скучный, и меня выставили. А всё из-за тебя.
– А я только что сказал Наталье Ивановне, что не списывал, хотя на самом деле списывал.
Мы ударили по рукам и запрыгнули в автобус. Я внимательно смотрел на Пашу, и вдруг в мою голову закралось сомнение.
– Слушай, а ты точно не праздновал день рождения?
– Нет. На самом деле я праздновал. Шутка. Но сейчас я вру. А сейчас я не вру, что наврал перед этим, чтобы ты не сердился, что я никогда не врал.
– Я ничего не понял, но предупреждаю тебя, что если ты будешь мне врать, то я тебя убью.
– Ладно. Господи, ну и рубильник!

Всё наоборот

С утра все бегали как угорелые. Взад-вперед. Мама даже кастрюльку с кашей опрокинула. А папа ей абсолютно ничего не сказал. Маме можно опрокидывать кастрюли, потому что она всё убирает. Точно так же врачам можно убивать людей, потому что они лечат, учителям можно орать во все горло, потому что они учат, а полицейским можно стрелять, потому что они волнуются о спокойствии людей. В общем, если ты что-то делаешь, то можешь делать и что-то противоположное.
Я задумался о том, что же такого интересного можно делать мне, ничего не придумал, и решил, что пока не найду для себя собственного веселого занятия, буду помогать маме поддерживать беспорядок. Ведь для того чтобы получить удовольствие от приборки, надо сперва хорошенько всё разбросать. В одиночку мама с этим не очень-то справляется.
– Пойди убери свои вещи, они повсюду! – с этих слов для моей бабушки начиналось каждое утро. И обращалась она, разумеется, ко мне.
Легко сказать «убери». Если бы в ее комнате был такой беспорядок, как у меня, я бы на нее посмотрел. Легко прибираться, когда всё прибрано. Ни разу не видел, что бы у бабушки в комнате всё было разбросано. А поскольку ничего не разбросано, то и прибирать нечего. Она просто делает вид, что убирает, а на самом деле, только сохраняет то, что уже есть. Это нечестно. Вот если бы она сначала как следует всё раскидала…
– Скажи своему ребенку, чтобы он убрался в комнате, – не унималась бабушка.
– Уберись в комнате! – послушно говорила мне мама, но почему-то ее слова меня не убеждали.
Вот и в этот раз я уныло побрел в свою комнату, даже и не думая убираться. И кто только придумал, что беспорядок – это плохо? Я потянулся за своим носком, из него выпала крохотная фигурка рыжей собаки – в прошлом году я собирал коллекцию игрушечных собак, но прекратил, когда их стало некуда ставить. Я не убирался с прошлого года, поэтому теперь мои собаки прямо-таки наводнили комнату. В каждом углу можно наткнуться на новую пароду. Из носка выпала колли. Не самая моя любимая парода, но я почти уверен, что за диваном лежит что-нибудь получше.
Я сел на пол возле дивана и глубоко задумался. Чем больше я думал, тем яснее мне становилось, что мир устроен шиворот-навыворот. Мой одноклассник Саша Павлов круглый отличник, и его любят все учителя. Но однажды мы решили прогулять урок истории и спрятались целым классом в рекреации перед кабинетом информатики. Примерно через полчаса учитель догадался, куда все делись. Услышав шаги, мы закрыли дверь, и когда учитель попытался войти, то именно Саша навалился на дверь всем телом, чтобы не впустить врага. Потом нас, конечно, сильно ругали, но учитель так и не узнал, кто держал дверь. И, поверьте, ни единой душе в голову не пришло, что это мог сделать самый примерный ученик, гордость школы.
Может быть, пример Саши Павлова не очень убедительный, но возьмите кого-нибудь посерьезнее, и вы тотчас же увидите, как мир встанет с ног на голову. Да возьмите хоть Бога! Сколько гадостей делает, а ему всё сходит с рук только потому, что он сотворил человека.
А вот ещё, например, Дед Мороз. Почти такой же недотёпа, как Бог. Один раз, когда-то давным-давно подарил кому-то подарок, и с тех пор все в него верят. А он ведь уже лет сто никому ничего не дарил и даже не появлялся!
Я вошел в кухню, очень строго посмотрел маме в глаза и произнес:
– Мам, я убираться не буду.
Мама удивленно подняла бровь.
– Это почему?
– Это, мам, будет сплошное вранье. Я стану таким же вруном, как и все. А я не хочу. Люди делают что-то хорошее лишь за тем, чтобы их потом не ругали за плохое. Я решил поступить честно. Я просто не буду убираться. Я люблю беспорядок.
– Если ты переживаешь, что я не буду ругать тебя за беспорядок, то можешь не беспокоиться. Я буду ругать тебя всегда, – мама рассмеялась.
Но я был не так наивен, как она полагала. И чтобы доказать серьезность своих намерений, я вернулся в комнату и стал всё перекладывать с места на место, надеясь перепутать ещё больше. Но не тут-то было. Папа, проходивший мимо моей комнаты и заметивший возню, немедленно доложил маме: «Кажется, кое-кто занялся уборкой!» Господи, он подумал, что я убираюсь! Вы понимаете, понимаете, насколько это нелепо? Ведь я, наоборот, делал беспорядок! Всё вокруг не то, чем кажется. Всё стоит на ушах. Но меня не проведешь. Я всё разбросаю. Штаны сюда, свитер туда, книжки можно вот так поставить, большой надувной мяч пусть будет посередине, а носки на батарее… Я метался по комнате, раскрасневшийся и довольный, как вдруг почувствовал неладное. Я остановился, вытер со лба пот и ахнул – сам того не заметив, я прибрал в комнате. Беспорядок превратился в порядок против моего желания. В недоумении я плюхнулся на диван. И как меня только угораздило забыть, что в этом мире всё всегда происходит наоборот!

И кто сказал, что такого не бывает?

Мои родители не верили ни во что хорошее. Когда мы смотрели фильм, где красивый, но неудачливый дяденька так полюбил красивую, но сумасшедшую тётеньку, что решил поселиться с ней вместе в больнице, мои родители сказали – такого не бывает. И когда я прочитал в одной книге про то, как мальчик стал волшебником, они тоже сказали – не бывает. А уж когда по телевизору показали уборщицу, которая вышла замуж за принца, они прямо вскричали – не бывает! не бывает!
— А что вообще бывает? – с досадой спросил я.
— В каком смысле? – уточнил папа.
— Ну, например, что было бы с ненормальной тётенькой в жизни?
— В жизни ни один мужчина не согласился бы остаться с ней навсегда. А впрочем, не забивай себе голову.
И папа пошел спать, а я остался сидеть на своем стуле. У меня высокий деревянный стул с длинной спинкой. Эта спинка всегда помогает мне в трудные минуты. На нее можно облокотиться, опереться, прилечь и глубоко задуматься. Вот и теперь я прислонился головой к теплому дереву и погрузился в сомненья. Я не мог понять, почему мои родители, да и вообще взрослые, считали всё хорошее нереальным, а всё плохое реальным. В школе я не раз подмечал это за учительницей. Если кто-то рассказывал про то, как храбрый молодец спас котёнка, сидящего на самой вершине длинной-предлинной ели, она протестовала – это нереально! Зато, если речь заходила о доме, сгоревшем дотла, сомнений у нее не возникало. Она тут же принималась охать и ахать – какой ужас, дом сгорел! Ситуация повторялась из раза в раз, и чем хуже было событие, тем более жизненным оно казалось ей и окружающим. Мне даже стало интересно, да какого предела можно таким образом дойти.
Как-то раз на занятии нам предложили описать свои последние каникулы. Я начал обыкновенно, сказал, что мы ездили на море, потом на дачу, однако заметил, что реакции никакой не последовало, и решил продолжить более зловеще:
— Когда мы завтракали на веранде, подул страшный ветер. Ель около дома закачалась, как вода в неловко поднятом стакане, – все смолкли и внимательно ко мне прислушались, – ель качалась и качалась, но мы не знали, что делать. Папа хотел сбегать в дом за телефоном, но связи не было, и тут…ствол треснул и шмякнулся прямо к нам на крышу.
Мне чуть ли не аплодировали. Мне сочувствовали, верили и сопереживали. А я врал как сивый мерин и не понимал, почему все верят в плохое. В следующий раз описать было предложено выходные. Встала девочка Катя и рассказала про то, как они с папой ходили в рыбанариум и папа купил ей дельфина. Класс поднял ее на смех, а учительница возмутилась:
— Какая вруша!
— А с чего вы взяли, что она врет? Она правду говорит, правда, Катя? – вступился я, чувствуя, что мое сердце бьется, как выброшенная на сушу рыба.
— Да потому что дельфинов не держат дома! – прокричал Вася Петров.
— А у нее дом большой! – заорал я. – И вообще, вам всем легче поверить в какую-то пакость и чушь, чем в то, что может произойти невероятное, чудесное, потрясательное!
Несмотря на мою невиданную наглость, учительница, однако, не опешила и нашлась, что ответить:
— Сейчас мы все успокоимся. Хорошо. А теперь Катя признается, что нафантазировала.
— Она не нафантазировала, – быстро ответил я.
— Я не нафантазировала, – повторила Катя.
— Тогда завтра мы все надеваем пальто и отправляемся смотреть на твоего дельфина! – бодрым голосом объявила учительница.
Я не спал всю ночь. Я мысленного взвешивал вероятность своего краха. В одночасье я мог доказать всему миру, что сказочно радостное событие тоже может быть реальным. Или доказать всему миру, что я полный балбес.
Утром, затаив дыхание группа особо заинтересованных школьников очутилась перед дверью комнаты, где, по словам Кати, жил дельфин. Секунда, две три, поджилки трясутся, учительница с победой в глазах улыбается, Вася Петров хохочет, ручка двери поворачивается, и… Перед нами – крохотный аквариум, в котором плавает малюсенькая рыбка.
У меня падает сердце, конец надеждам и мечтам. Вечный позор. Я убит. Я сражен. Учительница ликующе смотрит на меня, но не успевает ничего сказать, потому что в этот момент входит Катина мама и радостно восклицает: «А вот и наш дельфин!»
— Как дельфин? – разинув рот, спрашивает учительница.
— Дельфин, – поясняет Катина мама, – новая порода речных рыбок, выведена специально в Норвегии. «Дельфин» называется.
Ее словам, конечно, все смеются, а я, спотыкаясь и трепеща, подхожу к аквариуму, прислоняюсь носом к стеклу и улыбаюсь от уха до уха. Я знал, что у Кати живет дельфин. И кто сказал, что такого не бывает?

Кеды навсегда

Я сел на травку в саду. Солнце поглаживало мой нос, веки, щеки, губы. Мимо проходили женщины, мужчины, собаки, дети. Мои ноги в мягких ботинках удобно стояли на земле. И я мог бы сказать, что был абсолютно счастлив, если бы не одно обстоятельство, а именно – у меня ужасно бурлило в животе. Живот вздувался, кряхтел, менялся на глазах то ли из-за лишнего куска пиццы, то ли из-за нечистых рук за обедом, то ли из-за микроба, сидевшего на помидоре, и бог знает как проникнувшего в мой живот. Ничего, ничего, думал я, потреплю немного, такое сегодня хорошее солнышко. Но живот не унимался. Он стремительно ширился, разрастался, занимал всё больше и больше пространства в моем пальто и в моей голове. Так что, в конце концов, я не выдержал, плюнул, встал и пошел домой.
Некоторое время назад я понял, что так происходит у меня со всеми счастливыми моментами. Как только я попадаю в счастливую ситуацию, компанию, место или время, обязательно появляется что-то, что мешает. Мешает мне насладиться моментом. Я не преуменьшаю! Честно! Как только – так сразу.
Вот, например, ложусь я в кровать после своего дня рождения, довольный и уставший, хочу, разумеется, спать. Между пальцами рук я ощущаю приятную, шелковистую, прохладную наволочку, между ног – ровное, мягкое, пухлое одеяло. Всё хорошо, я начинаю перебирать в голове события, мысли прокручиваются, как колёсики счётов, и вдруг – мне неудобно. Ну, просто неудобно – голова лежит как-то не так, рука согнута не так, и вообще, на боку неудобно. Ну, я переворачиваюсь на спину, а на спине ещё хуже, живот как-то выпирает, дышать трудно. Я снова на бок, потом на другой, на третий…в смысле на первый, кручусь, и мне везде и во всех положениях неудобно. Так я могу провертеться несколько часов, пока не смирюсь и не усну в неудобной позе.
Помимо просто хороших моментов, случаются иногда очень хорошие моменты. С ними я тоже не могу сладить. Во время поездки на лошади, о которой я мечтал с шести лет, мне было ужасно больно там. Ну, там, там, под животом. Садясь в седло, я радовался как ненормальный, у меня внутри прямо ветер гулял. Когда я очень радуюсь, у меня всегда такое чувство, что внутри, где-то между грудью и животом изо всех сил дует счастливый ветер. И чем я счастливее, тем этот ветер более порывистый и неуемный. Я даже дыхание задерживаю. Но когда я поскакал, твердое, как камень, седло, стало меня так ударять, что всю радость испортило. Я думал, оно мне шишку набьет, честное слово.
В общем, каждый раз что-то случается. Если я сажусь есть мой любимый шоколадный торт, кусок оказывается у меня на штанах. Если я с радостью иду в школу первого сентября, то по пути меня из лужи обливает грузовик. Если я лечу на самолёте (я обожаю летать на самолётах!), то кресло, в котором я сижу, оказывается не у окна. Если кресло всё-таки у окна, то человек впереди наклоняет свое кресло, и оно меня придавливает. Если человека нет, то я случайно выливаю на себя кипяток. Или смертельно начинаю хотеть писать, когда вставать уже нельзя. Но даже если представить себе, что всё хорошо, то это всё равно плохо, ведь я знаю – при посадке у меня будут болеть уши.
С течением времени я заметил, что абсолютно все хорошие моменты сопровождаются неудобствами, а все счастливые – страданиями. Я не мог с этим свыкнуться, и однажды решил попробовать всё исправить.
Моя мама актриса. Он часто путешествует по миру, и как-то раз собралась уехать на гастроли на целый год. Дело было в августе. Меня оставляли с папой и с бабушкой. Но перед отъездом она пообещала слетать со мной на неделю к морю. Мне было не по себе, но я был твердо настроен радоваться по полной программе.
Всё и правда выходило, как нельзя лучше. Просто сказочно! Мы купались в теплом море, меня ни разу не укусила медуза, мы гуляли до самого вечера, я ложился спать, когда хотел, вокруг была красотища, куча цветов, каруселей, фонарей и моей любимой еды. Да-да, я каждый день поглощал миллионы, миллиарды, мириады маленьких эклеров. И катался на водном банане. И часами болтал с мамой, и был счастливым, но постоянно испытывал странное чувство. Меня как будто колола крохотная иголочка. В самый неожиданный момент – раз и в горло кольнет, раз и под дых кольнет. «Что-то не так, – постукивало в моей голове, – что-то не так». Я хотел сказать маме, но не нашелся, что сказать, ведь я и сам не знал, отчего мне вдруг становится так грустно и страшно. И вот в один вечер произошла ужасная вещь. Мы с мамой только что покатались на золотой лошадке – это карусель такая, очень медленная и красивая – а потом присели в кафе на набережной. Мама купила мне огромное мороженое с бенгальскими огнями, которое я обожаю, а потом у нее зазвонил телефон. Она очень быстро поговорила со своим режиссером, но когда повернулась ко мне, я вдруг изо всех сил ударил жестяной баночкой с мороженым об стол и заплакал на всю округу.
— Я ненавижу твою дурацкую работу, из-за которой я вижу тебя раз в год! Я ненавижу режиссера, я ненавижу театр! Нет ничего страшнее театра!
Мама от неожиданности выронила трубку из рук и хотела что-то сказать, но я внезапно одумался и опередил ее:
— Нет, нет, нет! Я бы хотел тут остаться навсегда и задержать все моменты, но каждый раз я думаю о том, что это закончится, а потом…
Я плакал целый вечер, целое утро, и перестал только к обеду. Оказалось, что режиссер звонил предупредить об отсрочке гастролей на три месяца. Я обрадовался. Ещё три месяца вместе. Пока мама выбирала себе платье в магазине, я сел на скамейку у моря и задумался. Меня больше ничто не тревожило. По крайней мере, до поры до времени. Но странное дело – я понял, что именно болезненное чувство неполного счастья, которое я испытывал все эти дни, навсегда запечатлело их в моей памяти. И они никогда не смогут сравниться с безмятежными днями, стерегущими меня где-то впереди.
Как грейпфрутовый сок с горчинкой. Как листья, слегка тронутые красками осени. Счастливые моменты, чуть подернутые грустью, прокладывают в наших головах куда более длинные тропинки, а это значит… тут я почувствовал, что мою ногу кто-то грызет и вскочил с места.
— Бульдог съел мои новые кеды! Скорей сюда! Бульдог съел мои новые кеды! Теперь это будут единственные кеды, которые я запомню на всю жизнь!

Корова в моей голове

— Корова! Это корова! У меня в кровати корова! Скорей сюда!
Я отодвинулся к стене, вжался всем телом в подушку так, что она чуть не задохнулась, да ещё присвистнула: «ш-ш-ш», – и замер в ожидании. Одеяло было смято и напоминало только что взбитый крем для черничного пирога. Из-под него торчало что-то розовое, похожее на хвостик поросёнка – мизинец моей правой ноги. А дальше, в нескольких сантиметрах от моих пяток возвышалась она – маленькая пушистая корова с белыми и черными пятнами.
Когда меня повезли к бабушке в деревню, я был уверен, что обязательно встречусь с коровой. Я даже этого немножко хотел, но никак не мог себе представить, что корова заберется прямо ко мне в кровать. Я боялся пошевелиться и услышать мычание. Неожиданное мычание может запросто оглушить кого угодно. Но бабушка всё не шла, и мне надоело ждать. Я осторожно свесил ноги с постели и затаился. Корова не шелохнулась. Тогда я осмелел, встал, отошел подальше, и принялся натягивать синие штаны. Корова повела ухом и зевнула. Я опять испугался и уже хотел бежать на кухню, звать на помощь, но вдруг передумал. Если бабушка узнает, что у меня в кровати корова, она ее точно прогонит. Поэтому надо сначала рассказать Пете, пусть он придет – посмотрит.
— У меня в кровати корова! – радостно объявил я Пете, когда мы пришли купаться на озеро.
— Настоящая?
— Да, только никому не говори.
— Ладно. Эй, Миша, ты не поверишь, кто в кровати у Жени!
Лопоухий Миша живо обернулся и с любопытством лягушки, которая наблюдает за пляской мошкары, уставился на меня. Ненавижу, когда Петя так делает. Я же просил его молчать! Но вместо этого он прокричал на весь пляж:
— У него в кровати корова!
Секунда, две, три. Фуууф. Я выдохнул. Было по-прежнему тихо, спокойно, и меня никто не трогал. Вроде бы пронесло, но друг:
— Корова?
— Корова?!!
— У него в кровати корова?
— У него в кровати корова!
— Какая корова? А можно пойти посмотреть?
Меня оглушил рёв нескольких десятков людей. То есть, может быть, я преувеличиваю насчёт нескольких десятков, но вопили так, что это, наверное, было хуже мычания. Все хотели знать, какого моя корова цвета, какого размера, сколько у нее пятен, какой хвост, какой голос. Один мальчик даже спросил:
— А сколько ей лет?
— Откуда мне знать? – смутился я.
— Ну… – мальчик задумался.
И тут со мной что-то произошло. Сначала я почувствовал непонятную радость и легкость, как будто меня что-то очень рассмешило, а я ещё не знал, что именно. А потом я, сам того не ожидая, произнес:
— Вообще-то, я знаю, сколько ей. Моей корове пятьдесят лет. Она уже не молодая корова. У нее дети и внуки. – Мальчик опешил. – И знаешь, кто мне это сказал? Она! Моя корова умеет разговаривать!
Мальчик вытаращил на меня глаза, словно в один момент превратился в стрекозу.
— Миша! – крикнул он. – Его корова разговаривает! Этого не может быть!
— И ещё поет и танцует! – подхватил я, совершенно не в силах удержаться. – И читает, и пишет!
На берегу началось что-то невообразимое. Меня окружила толпа народу, все, открыв рот, слушали мои рассказы про корову, а я не мог остановиться. Никогда ещё раньше меня не слушали так внимательно. Обычно меня вообще не слушают. Так… перебрасываются короткими фразами, чтобы скорее ляпнуть какую-нибудь глупость, а потом идут нырять или играть в футбол.
— Ну и вот, когда мы были в ванной, я сидел на стуле, а моя корова намыливала себе голову. А потом накручивала бигуди, а потом примеряла старые башмаки, которые стояли у меня под шкафом, – я солировал, а мальчики покатывались с хохоту.
— Что ты будешь с ней делать? – спросил Костя.
— Ещё не знаю, наверное, оставлю себе. С ней весело, – задиристо отвечал я.
— Интересно. Откуда же она всё-таки взялась?
— Не знаю. Я проснулся, а она уже была тут как тут.
В моем голосе явно послышалась неуверенность, и эта неуверенность заставила окружающих усомниться в существовании коровы.
— Так можно взглянуть на эту чудесную корову? – крикнул кто-то из толпы. – Да! Мы хотим на нее посмотреть! Пошли к нему домой!
От страха я чуть себя не выдал. Мне вспомнились одновременно все книжки и мультики, в которых персонажи врали. И заканчивалось это всегда плохо. Единственный, кому повезло – Буратино. Но Буратино всего лишь исключение.
Я попытался отнекиваться, говорил, что моя бабушка не разрешает водить домой друзей, потом говорил, что корова боится посторонних, но с каждой новой ложью выходило всё менее убедительно. В конце концов, я понял, что ничего не могу сделать. Толпа мальчишек во главе с Костей уже направлялась к моему дому.
Сердце у меня стучало, а страх неминуемого позора словно сковал горло льдом, и я молчал, покорно готовясь принять любое наказание.
Бабушка как раз поставила на плиту сковородку, и по всей веранде распространился приятный запах поджаренных макарон.
— Вы куда? – бабушка окинула мою процессию удивленным взглядом.
— Смотреть корову, которая поселилась в кровати у Жени.
Услышав новость, бабушка подняла брови, выключила сковородку и усмехнулась:
— Какую именно корову?
— Ч-ч-черно-белую, – едва выдавил я.
— А-а-а, ну проходите, правда корова уже спит.
Мы на цыпочках проследовали комнату и остановились у кровати. Моя маленькая корова лежала на одеяле и… мурлыкала. Я не поверил своим ушам. Какие странные звуки. Ещё и ещё. Потом она повернула голову и легла на спину животом кверху.
— А почему у твоей коровы такие длинные когти?
— Ну, чтобы траву было удобнее рвать.
— А куда у нее рога делись?
— Ну, наверное, просто не любит бодаться.
И тут Миша озвучил то, о чем все думали, но не решались произнести:
— Да это же просто кот! Самый обыкновенный кот! Черно-белый.
С минуту мы растерянно смотрели друг на друга, а потом внезапно расхохотались. Мы держались за животы, сгибались пополам, барабанили руками по кровати и прямо подпрыгивали от смеха. Я радовался, что всё так весело разрешилось, но никак не мог поверить в свою…оплошность? Глупость? Незадачу?
И вечером, уже перед сном, мне в голову пришла потрясательная мысль: если бы в моей кровати оказалась настоящая корова, было бы не так смешно. Если бы я не ошибся, не нафантазировал, не придумал, не преувеличил, не преобразил реальность в своей голове, было бы не так интересно. Происшествия бы не было, а значит, не так уж и важно, как устроен мир на самом деле, гораздо важнее, каким он кажется мне. Я протянул руку, чтобы погладить кота, и снова окинул его укоризненным взглядом – нарочно не придумаешь, ну правда, вылитая корова!

Осталось пять минут

По утрам я всегда опаздываю на автобус. Мне не помогает даже электронный будильник с записью петушиных песен. Вообще-то я уже пробовал самые разные звуки: лягушачье кваканье, собачий лай, рычанье кабана, стандартный «дзынь-дзынь» и вот теперь петушиные песни. В школе не терпят опозданий. Поэтому меня ругают сперва охранник, затем гардеробщица, дежурный по рекреации и, наконец, учитель.
С некоторых пор я заметил, что мои опоздания стали притчей во языцех. Стоило мне где-то появиться, все начинали шушукаться: «он никогда не приходит вовремя», «десять минут это минимум», «у него, наверное, нет часов».
Но я давно понял – штука не в том, что у меня нет часов, а в том, что нет времени. Ну, опаздываю я, допустим, на десять минут в школу. Но ведь я не пропускаю ничего важного, просто появляюсь через десять минут после начала уроков, а потом делаю то же, что и остальные. Тогда в чем ценность этих потерянных десяти минут? Ну, опаздываю я в бассейн, ну и что? Я просто начинаю плавать чуть позже. А друзья? К ним я тоже иногда опаздываю. Они могут выпить без меня пару бутылок кока-колы, но я по дороге куплю третью, и всё будет в порядке. Так в чем же тогда загадка времени? После долгих раздумий я, наконец, нашел разгадку, и заключается она в том, что времени нет. Его просто не существует!
В отличие от меня, которого время ничуть не беспокоило, мой дедушка был одержим часами. Он вечно бегал по квартире с криком: «Осталось пять минут». Куда бы мы ни собирались, что бы мы ни делали и на какой бы стадии готовности ни находились, он всегда нас торопил и, влетая в комнату на всех парусах, выпаливал эти странные слова: «Осталось пять минут». Никто не задавался вопросом, почему он говорил именно «пять», а не «пятнадцать» или «три», но все принимали к сведению, что времени больше нет.
— Нет времени переодеваться, иди в машину! – звала меня мама, стоя у тротуара.
— Нет времени болтать по телефону, я тебе перезвоню, – говорил папа своему приятелю, вешая трубку.
— Я не посмотрела вчерашний фильм, нет времени на телевизор, – отнекивалась бабушка.
— Я не пойду в художественную школу, нет времени! – уверял мой друг Сережа.
Времени нет! Все говорили это. Но никто не понимал, что это значит. Если его нет, то его сколько угодно! Не надо спешить. Можно всё успеть. Можно всё сделать. Может быть, чуть позже. Завтра. Или послезавтра. Или прямо сейчас.
На прямо сейчас, то есть на август, у меня была масса планов. Я должен был купить себе клоунский парик, научиться кататься на водных лыжах, сходить в гости к Алисе и понравиться ей, поесть ягодный кекс и съездить с дедушкой за грибами. Этими грибами он мучает меня с зимы. А я не люблю собирать грибы! Они такие маленькие, надо обыскивать весь лес, залезать под каждое дерево, копошиться во мху, раздвигать кусты, говорить тихо-тихо, чтобы не спугнуть трусливых подберезовиков, и постоянно нагибаться.
— Ты что старичок, что не можешь нагибаться? – шутил дедушка.
— Я не старичок, просто не люблю ходить за грибами, это что ужасно?
— Хороший человек любит ходить за грибами.
«Хороший человек» было ещё одним сочетанием слов, которое дедушка повторял ни к селу, ни к городу. Если я говорил, что не выспался, дедушка отвечал: «Хороший человек крепко спит», если я говорил, что у меня болит голова, дедушка отвечал: «У хорошего человека голова не болит» и так на все мои жалобы.
В конце концов, он меня так достал, что я решил показать характер и действительно стать плохим. Чтобы воплотить свой замысел немедленно, я объявил, что за грибами не поеду. Ни сегодня, ни завтра, ни вообще в этом месяце. Грибы никуда не убегут и в сентябре, и, если повезет, в начале октября. Так что съездим потом.
— Хороший человек… – хотел было возразить дедушка, но я его оборвал:
— Я не хороший. Я плохой, понятно?!
К моему ужасу, то, что я был плохим, стало понятно уже через пару дней. Как-то раз, возвращаясь от друзей и, как всегда, на десять минут опаздывая на обед, я увидел около дома скорую помощь. Мне сразу стало не по себе, и я пошел по улице быстрее. В последнее время дедушка жаловался, что ему тяжело дышать. А у него слабое сердце. Ему часто бывает нехорошо летом. Один раз даже был сердечный приступ. Я на секунду остановился. В горле у меня встал комок. Если у него случился инфаркт, а я…отказался ехать с ним за грибами…и… он умер, пока я разгуливал со своими друзьями и опаздывал на семейный обед. Внезапно я бросился бежать со всех ног. Я бежал и плакал. Слезы текли по щекам в рот, а я всё бежал и бежал, проклиная чертовы минуты, которые вдруг оказались такими важными.
Лифт был сломан, поэтому я бежал вверх по лестнице до пятого этажа. Ещё не войдя в квартиру, я понял, что почувствовал беду недаром. В дедушкиной комнате суетились медбратья, а мама и папа с «охами» и «ахами» прыгали вокруг его постели.
— Вам повезло, что мы быстро приехали. Ещё бы пять минут, и было бы намного хуже, – подбадривающее говорил полный молодой человек в белом халате. А мама с папой в ответ только кивали.
Оказалось, что никто не умер, а просто дедушка решил сварить суп и случайно вылил на себя целую кастрюлю кипятка.
— Подождал бы пять минут, я бы вышла из ванной и помогла тебе! – ворчала мама спустя полчаса, когда медбратья упаковали свои инструменты, и скорая помощь уехала.
— Пять минут, пять минут, у меня нет времени ждать, я собирался на электричку. За грибами поеду! Эй, плохой ребёнок, хочешь со мной?
— Хочу, – выдохнул я. И самое удивительно, что я действительно этого хотел.
В тот день из-за дедушкиного приключения и моих сомнений, на дневную электричку мы опоздали, но я был уверен, что через пять минут придет новая. Летом пригородные электрички часто ходят, не то, что зимой, а у нас впереди, как всегда, вагон времени.

Улыбки-улитки

— Папа! Папа! Папа! – заорал я, да так, что папа прямо подскочил. – Отойди от улитки! Отойди от улитки! Ты ее раздавишь!
Папа обернулся, надел на лицо хитрую-прехитрую улыбку и сделал вид, что хочет дотронуться до улитки. Так он меня дразнил.
– Не надо, папа! Пожалуйста! Оставь эту маленькую улиточку в покое!
Она лежала посреди прерий, в зарослях вереска, колючек и жесткой синеватой травы, и скорее всего, думала о том, как ей повезло родиться в таком красивом букете. Ей наверняка было невдомёк, что букет – это совсем даже не букет, а целое поле, сплошь устланное остролистыми кустиками, маленькими рогатыми цветочками и зелеными шапочками мха. Она не знала, что вокруг, вдали, спят, упираясь коленями в небо – горы. И что крохотные деревца на их вершинах напоминают неподвижные стада баранов. Или овец.
Я радовался, что я не улитка, и могу видеть всё в полный рост. Я радовался тому, что скоро начнется закат, и желтые головы деревьев превратятся в тысячи сияющих солнц. А ещё я радовался, потому что папа не тронул улитку.
Мой папа биолог. Он изучает растения и животных. Поэтому иногда ему приходится, ну как бы это сказать, распиливать лягушек, уток там всяких, змей, ну, чтобы посмотреть, что у них внутри. Он совсем не злой мой папа, нет. Просто у него такая работа. Как у лесоруба. Поэтому на прогулки я с ним ходить иногда боюсь. Но в этот день всё было хорошо, лучше, чем обычно. Папа обходил улиток стороной, а я долго-предолго на них смотрел, надеясь разглядеть их крохотные славные мордочки. И вдруг папина знакомая, которая поехала с нами на прогулку, кое-что сказала. Кое-что, что я совсем не понял. Сперва я даже в ухе поковырял на всякий случай. Ну, кто знает, может я долго не мылся, и теперь начинаю глохнуть? Но папина знакомая повторила свои слова ещё раз, и теперь у меня не осталось никаких сомнений в том, что она сказала: «Я ХОЧУ УМЕРЕТЬ». Она произнесла это довольно весело или даже беззаботно, так, словно «умереть» было чем-то вроде «поесть», «поспать» или «почитать книжку». Интересно, зачем ей понадобилось умирать? В такой чудесный вечер, в таком прелестном перелеске. И как именно ей хотелось бы это сделать? Чтобы ей оторвали голову или чтобы ее пронзили кинжалом, как в фильме про пиратов? Я посмотрел на папу, ожидая от него удивления. Но папа вместо удивления кивнул, улыбнулся и ответил: «Да».
Мы сделали несколько шагов вверх по склону и решили устроить пикник. Разложили на камнях свои вещи, постелили салфетки и папину куртку. Я достал из рюкзака жареного цыпленка с помидорами, и тут…
— Ой, папа, папа, папа! Ещё одна улитка! Папа!
Папа наклонился к земле и прищурился.
— Папа, отойди от улитки! Прошу тебя! Только не это. Отойди от улитки, ей надо к своим улитятам, домой.
Папа в ответ потрепал меня по голове.
— Доставай нож, будем делать бутерброды с цыпленком. Твоя улитка почует запах еды, высунет голову и улыбнется.
Я снова полез в рюкзак, он стоял на зеленом, пухлом бугорке, за которым начиналось лавандовое поле. Вернее море – голубовато-фиолетовых цветов, которые сливаются в одну большую сиреневую волну и роятся, как стая волшебных пчёлок. У меня перехватило дыхание, а папина знакомая вдруг опять сказала свои непонятные слова: «Я хочу умереть».
Да что же это такое? – подумал я. Какая глупая, несмышленая знакомая! Надо, наконец, объяснить ей, что умирать здесь совсем не здорово. С этой мыслью я бросился к папе и закричал:
— Папа! Давай ты распилишь эту тётю пополам, а улиток и лягушек больше трогать не будешь?
Папа с ужасом на меня посмотрел, а его знакомая засмеялась:
— Распилить! Ха-ха-ха-ха-ха, – и она закрывала лицо руками, чтобы нос не соскочил со своего места.
— Что смешного? – негодующе спросил я.
— Это уморительно смешно. Распилить! Я просто хотела остаться здесь навсегда, потому что здесь так красиво!
И они с папой вместе расхохотались, а я занялся приготовлением своего бутерброда.
Через пару часов солнце стало медленно заходить за горы. Это южное солнце – мне казалось, что оно перекатывается вперед-назад, как маятник, как прилив и отлив на море или как мятная конфета на языке. Она хотела умереть, папина знакомая, чтобы навсегда здесь остаться. А я хотел прожить ещё сто двадцать лет, чтобы, наконец, увидеть, как лавандовая улитка высунет голову и улыбнется, сощурив маленькие сонные глаза.

Эгоист

Что бы я ни делал, моя мама всегда восклицала: «Какой ты эгоист»! Не вымыл посуду – эгоист. Не съел бабушкин пирог – эгоист. Отказался на ночь глядя учиться пришивать пуговицы к пальто – опять эгоист. Обычно я пропускал ее слова мимо ушей. Для меня слово «эгоист» было не обиднее, чем «растяпа». Кто обращает внимание на такие мелочи! Но как-то раз я решил прояснить вопрос. Если эгоист это человек, который невнимательно относится к людям, то эгоист вовсе не я. Эгоисты все остальные!
Мой папа, например, даже не знает, как зовут моих друзей.
¬- Ты куда? – спросил папа. Он спрашивает это каждый раз, стоит мне направиться к входной двери.
— Мама ведет меня на день рождения, – ответил я вслух, а мысленно прибавил: ведь я сто раз тебе об этом говорил.
— К Тёме? – спросил папа, ни на секунду не отрываясь от телевизора.
— К Мите, пап, к Мите, – уточнил я, но отчаянный призыв футбольного комментатора заглушил мой голос.
— Ну и славненько. Передавай Тёме привет!
Вот так всегда. И я к этому давно привык. Папа есть папа. Но мамины упреки сбили меня с толку. Я задумался: может, я и вправду не понимаю чего-то важного?
В гостях у Мити было человек двадцать пять. Половина нашего класса и ещё половина его друзей из музыкальной школы. Честно говоря, вторая половина мне не слишком нравится. В музыкальной школе противные дети. Смотрят свысока и болтают о чем-то занудном. Сольфеджио, арпеджио… Ерунда какая-то. Митя не такой. Но с ними он иногда становится таким.
— Ну как прошли каникулы? – спросила у меня Митина мама.
Я еле успел проживать огромный кусок торта.
— Нормально, мы с родителями были на море.
— Купались, наверное, много?
— Да! Каждый день. Я впервые нырял с маской.
— Ну… чудненько.
На этих словах она похлопала меня по плечу в знак одобрения или просто так, и не глядя в мою сторону, побежала к тарелке с бутербродами, чтобы снова ее наполнить. Кстати, почему-то от бутербродов с огурцом запах на всю квартиру. А если бутерброды с помидорами, то не пахнет вообще. Но сейчас не об этом. Когда Митина мама меня покинула, я перебрался к группе мальчиков из музыкальной школы.
— Слушай, у тебя совсем мозгов нет, что ты пытаешься удержать это печенье на носу! – кричал мальчик в синей рубашке на своего товарища, пока тот, согнувшись в три погибели, гипнотизировал песочное печенье, торжественно лежавшее у него на носу.
— Эй, у кого-нибудь есть салфетка? – чуть не плача, спрашивала толстая девочка, только что опрокинувшая на свое красное платье не менее красный кетчуп.
— Так вот, у балерин такие жесткие корсеты, что они еле могут в них передвигаться, – рассказывал Митя нашей однокласснице Марине, которая сняла со стены игрушечную балерину и теперь усердно стягивала с нее пачку.
— Эй, Митя, – попробовал я отвлечь друга, – слушай, может, сыграем в шляпу?
Но Митя меня не слушал. Он был занят разговором с девочкой, которая не слушала его. В это время в комнате снова появилась Митина мама.
— Очень вкусные бутерброды, – вежливо сказал я, когда она проходила мимо.
— Спасибо, ешь на здоровье.
— Я все каникулы только и делаю, что ем, – пошутил я.
— Да-а-а, бабушка, наверное, готовит много вкусного.
— Я имел в виду, что на море у меня проснулся аппетит.
— А-а-а, вы на море ездили?
Я оторопел, но виду не подал и ответил как ни в чем не бывало.
— Ага. Я впервые плавал под водой с маской.
— Ну… чудненько.
Она удалилась в кухню, как и в первый раз, но я растревожился не на шутку. В комнате, где я находился, никто никого не слушал. Может, все эти люди одновременно сошли с ума? И тут мне стало совсем нехорошо: а вдруг это не только в одной комнате? Вдруг это везде так, просто я не замечал? Вдруг все эгоисты?
Я опять подошел к Мите, чтобы решительным голосом оторвать его от девочки с куклой.
— Слушай, твоя мама случайно не сумасшедшая?
Оторвать от девочки мне его действительно удалось, но через секунду я об этом пожалел. Внезапно Митя стал красным, как платье в кетчупе, волосы у него на голове зашевелились и он бросился на меня с кулаками. А я не умею драться. Совершенно. Мы тузили друг друга несколько минут, он пихал мне в рот свои пальцы, а я пытался вырвать из его головы клок волос. Потом мы катались по полу, пыхтели, обзывались. И Бог знает, сколько бы ещё синяков наставили, если бы Митин визгливый пекинес не укусил меня за попу.
К моему удивлению, после драки воцарилось молчание. Всех как подменили. Митя смотрел на меня в упор, ожидая объяснений.
— Твоя мама эгоистка. Она не слышит, что я ей говорю, – твердо заявил я.
Митина мама как раз оказалась на пороге и услышала мои слова.
— Ты о чем, солнышко? – спокойно спросила она, пригладив волосы.
— Я о каникулах. Вот скажите, где я бы на каникулах?
— На море. Ты плавал с маской. А что случилось?
Думаю, не стоит уточнять, что это был худший день рождения в моей жизни, и возвращался я с него как оплеванный. Мне было обидно, что я испортил Мите праздник. Мне было обидно, что его мама так ловко выкрутилась с морем. И наконец, мне было обидно, что я так и не выяснил, кто больший эгоист, я или весь остальной мир.
— Хорошо провел время? – спросила мама, укладывая меня спать.
— Не очень. Я кое-что проверял. Помнишь, однажды, я не хотел пришивать пуговицу к пальто, и ты сказала, что я эгоист?
— Нет, не помню. Разве я такое говорила?
Я так хотел спать, что уже и сам не помнил, говорила она это или нет. А настаивать не стал, чтобы опять с кем-нибудь не поссориться. Наверное, иногда всё-таки стоит быть эгоистом и пропускать слова мимо ушей. В конце концов, какая разница, плавал ли я с маской?

Эти ужасные родители

Мама сказала, что сыра сегодня больше не будет. И нечего пыхтеть, с надеждой глядя на папу. Надо есть мясо. Мясо здоровая и правильная еда. А на сыре всё равно далеко не уедешь. Сплошное баловство.
Маленькая собачка с грустными, висячими ушками послушала мамины нотации, вздохнула и отправилась спать в другую комнату. Я остался сидеть на кухне. Честно говоря, я никогда не понимал, почему родителям обязательно надо всех мучить. Сперва они третировали только меня, а потом, когда появилась собака – принялись и за нее. Взять хотя бы имя – Мэри! Ну кто называет собаку Мэри? Это же оскорбление! Мэри – имя для кошки! Всех наших знакомых собак звали приличными именами: Тайлер, Фрэнк, Джина. Правда, мой друг Паша назвал свою собаку Лосось, а это даже хуже Мэри, но это исключение. И потом Лосось действительно был похож на лосося – такой же рыжий и пушистый… То есть, ну если представить себе, что у рыбы есть шерсть… Впрочем, неважно. Наша такса Мэри ни каким боком не походит ни на Мэри Поппинс, ни на какую бы то ни было ещё девушку с зонтиком. Я так и сказал папе: «Пап, зачем это имя? Ты что думаешь, она умеет летать?». Но папа, по-моему, ничего не понял, он только посмеялся и потрепал меня по голове. Меня раздражает, что когда взрослые чего-то не понимают, они сразу делают ироническое выражение лица и участливо похлопывают меня по плечу или гладят по голове, как будто это я что-то не понял.
Имя для собаки не единственная проблема. Мама не разрешает ни мне, ни Мэри есть много сыра. Правда я не люблю сам сыр. Но я люблю сырные крекеры, а мама вечно придумывает, что от них у меня начнется гастрит, изжога, несварение и, в конце концов, я умру. Я однажды сказал маме, что, по моему мнению, я скорее умру от противного холодного творога по утрам, но творожная смерть ее не особо беспокоит. Кажется, она считает, что если я умру от творога – то это ничего. А вот от крекеров – плохо. То же самое со школой. Когда я объясняю, что у меня от математики рябит в глазах, и мне лучше на нее не ходить, родителям всё равно. Они больше доверяют чужой тётеньке, классной руководительнице, которая утверждает, будто я просто ленюсь. Кстати, это полная неправда.
И вот теперь ещё мне не разрешают поехать в космический лагерь. Вместо этого, я должен буду всё лето сидеть с бабушкой на даче. Моя бабушка уже старая, больная, скоро умрет, и это лето может стать для нее последним. Так мама говорит. Но я не понимаю, почему она должна умирать именно в то лето, когда мне надо в лагерь? Я даже предлагал маме договориться с бабушкой, чтобы та умерла как-нибудь в другой раз, например, после следующего лета, ну, чтоб я смог в лагерь съездить. Но мама в ответ только рассердилась и долго повторяла: «Как не стыдно, как не стыдно». Думаю, что «стыдно» – это когда всё внутри стынет, человек становится холодным, как ледышка, и умирает. Я не хочу стыднуть. Поэтому мне придется ехать к бабушке.
Но позавчера я всё-таки не выдержал. Раз мои родители такие ужасные люди, надо самостоятельно устраивать жизнь. Пока папа мылся в душе, а мама читала книжку про гастрит, я добрался до телефона, который стоит в коридоре на тумбочке. Было довольно сложно дотянуться до трубки, ведь телефон стоит очень-очень высоко, а мне всего шесть лет, и в классе я самый низкий. Пришлось принести табуретку. С нее до телефона было рукой подать. Я набрал бабушкин номер и подождал. Она сняла трубку почти сразу.
– Алло, – сказала бабушка.
– Алло, это вас беспокоят из школы №171, – я откашлялся и постарался говорить басом, – Ваш внук Митя очень умный мальчик. Да что там! Он просто гений! С ним не сравнится ни Пушкин, ни Эйнштейн, – я помолчал, проверяя реакцию.
– Да-да, я вас внимательно слушаю, – серьезно ответила бабушка.
– Ну так вот. Поскольку он такой умный, ему обязательно надо поехать в космический лагерь.
Бабушка ничего на это не сказала, и я был немного сбит с толку, ведь она, по плану, обязана была возмущаться.
– В лагерь он должен ехать, – неуверенно повторил я, – понимаете?
– Чудно, и в чем же дело? – спросила бабушка.
Тут я уже окончательно разволновался. Бабушка не возражала и, по всей видимости, не собиралась.
– Так вы не против? – робко спросил я.
– Даже готова поехать с ним, – усмехнулась бабушка.
– Ой, не надо! То есть, – я осекся, – в поезде очень мало места. Это будет очень маленький поезд с очень маленькими сиденьями. Только для детей.
– А-а-а, ну если только для детей, то конечно, – загадочно протянула бабушка.
– Отлично, спасибо, пойду скажу маме! – выпалил я, бросил трубку и вдруг понял, что выдал себя с поличным.
Но, в общем-то, какая разница? Ведь бабушка всё равно согласилась. Я зашел в мамину спальню и, переминаясь с ноги на ногу начал:
– Мам, слушай…
– Что? – мама спустила на нос очки и внимательно на меня посмотрела. Когда она так смотрит, то я сразу вижу, что она не хочет со мной разговаривать.
– Мам, знаешь…
Когда я много раз прошу родителей об одном и том же, это катастрофа. Они начинают раздражаться и ненавидеть меня. В прошлом году мы ездили в Испанию, и там пришлось идти в музей. Это был огромный-преогромный музей с картинами. Честно говоря, я не очень люблю картины, поэтому мне было немного грустно бродить там весь день. Ну так вот, и вдруг я захотел писать. А туалет был ужасно далеко, сложно себе представить, как далеко. Я понял, что мне не дойти туда одному. А мама с папой были заняты своими картинами, они переходили от одной к другой, переговаривались и не обращали на меня никакого внимания. Ну и я долго терпел, потом набрался смелости и говорю, что хочу писать. Ну, маму это не очень обрадовало, она сказала, что тоже хочет писать, но взрослые спокойно могут не писать, и ничего страшного, если я немного потерплю. Я чуть не упал в обморок от ужаса. Терпеть! Я и так уже терпел! В конце концов, мама отвела меня в туалет, а папа, глядя нам вслед, вздохнул – мол, неужели мы пришли в музей писать! Но я всё равно был рад. Каждый раз, когда я сильно хочу писать, а потом писаю, я очень радуюсь. Мы с мамой вернулись к папе, и мне снова стало грустно. Я хотел посидеть, на стуле, но его заняла толстая тётенька с рюкзаком, и мне пришлось стоять. И вдруг случилась страшная вещь. Невероятная вещь! Я почувствовал, что снова хочу писать! Не знаю, как это вышло, ведь я только что пописал, но я был твердо уверен – если я ещё раз не пописаю, всё пропало. Я не дотерплю до конца. Я понимал, что нельзя говорить родителям о моем позоре, потому что они очень рассердятся. Тогда я решил незаметно проскользнуть в коридор и сбегать в туалет один, ведь дорогу я знал. Когда мама отвернулась, я стремглав кинулся к выходу, но, к несчастью, меня заметил охранник. Наверно, он подумал, что я хочу украсть какую-нибудь картину, потому что остановил меня, взял за руку и повел к родителям. Они стали сердиться, что я безобразничаю и бегаю в музее. Я подумал, что раз они уже рассердились, то если я посержу их ещё немного, то это ничего, и сказал, что опять хочу писать. О господи, этот ребёнок только и делает, что писает – бросила мне раздосадованная мама. И не дает толком ничего посмотреть, – добавил папа. Мы опять пошли в туалет, и я опять обрадовался, но на этот раз не потому, что пописал (хотя это тоже хорошо), а потому что сама дорога в туалет была увлекательнее, чем все залы с картинами. Мы миновали две лестницы, поднялись и спустились по трем ступенькам, увидели статуи львов – одного я успел схватить за морду. Словом, мне ужасно не хотелось возвращаться назад, к папе. Я даже предложил маме остаться в туалете, но она сказала, что я капризничаю, и потащила меня назад. Но когда мы вернулись, то папа исчез. Я решил, что, может быть, его тоже задержал охранник – папа-то бы, конечно, мог стянуть пару картин, он большой и сильный. Мы долго искали папу, когда нашли, он ругался и кричал, что больше на сегодня никаких туалетов. И тут… у меня забилось сердце, а горлу подступил комок – я почувствовал, что невыносимо хочу какать. Но об этом я уже никому не сказал, и так и терпел до вечера.
Всякий раз, когда мне надо о чем-то просить родителей во второй или третий раз, я вспоминаю эту историю. Если б я тогда сказал, что хочу какать, меня бы убили. Мне бы отрезали голову и отдали ее учительнице математики. Интересно, если я сейчас скажу, что бабушка согласна отпустить меня в лагерь, мою голову отдадут учительнице? Я решил не рисковать и начал издалека:
– Мам, знаешь, а вот если бы сыр вылез из холодильника и сказал тебе, что согласен, чтобы Мэри его ела, то ты бы согласилась?
Мама недовольно причмокнула.
– Митя, перестань, собаке нельзя есть столько сыра, я тебе уже объясняла!
– Ну мам, ну а если бы сыр сказал, что хочет, чтобы Мэри его ела, и Мэри тоже бы сказала, что хочет его есть, то ты бы и в этом случае не согласилась?
– Нет. Ее организму это вредно.
– Мам, ну а если бы ее организм сказал, что ему это полезно?
– Нет! Иди делать уроки.
Я понял, что всё напрасно, и пошел делать уроки. Когда мама не хочет со мной говорить, она всегда отправляет меня делать уроки. По дороге к себе в комнату я встретил папу. Вернее я просто заглянул к нему в кабинет. Папа работал за компьютером.
– Пап, слушай, – я кашлянул.
– Ты простудился? – спросил папа, не отрывая взгляда от экрана.
– Нет, просто кашель – признак вежливости.
Папа обернулся и удивленно на меня посмотрел.
– С чего ты взял?
– Ну, люди всегда кашляют, когда хотят кого-то оторвать от дела.
Папа рассмеялся:
– Ты прав. Ну и зачем тебе меня отрывать от дела?
– Пап, я хотел спросить, а вот если бабушка будет хорошо себя чувствовать, что я буду делать летом?
– Поедешь с ней на дачу.
Я опешил и попробовал зайти с другой стороны:
– Пап, ну а если она будет плохо себя чувствовать, тогда что я буду делать?
– Тем более поедешь с ней на дачу! – весело сказал папа. – А теперь иди делать уроки.
И он отвернулся к компьютеру, а я пошел к себе. Но я не мог делать уроки. Я был в отчаянии. Практически в агонии. Я не знал, за что со мной так обращаются.
Вместо решений и ответов, я рисовал в тетрадке по математике космический лагерь. Мне представлялись холмы и долины, огромные ракеты и летающие тарелки, блестящие комбинезоны и инопланетяне. Я лег спать, так и не доделав домашнее задание, и мне приснился очень страшный сон. Мне приснилось, что бабушка вся позеленела, у нее на голове выросли маленькие треугольные ушки и антенны. Она кружила над учительницей по математике на нашем домашнем ковре и кидалась в нее арбузными корками, а я в это время был заперт в классе, и ужасно хотел писать, но не мог выйти.
Я проснулся весь потный от страха и сразу побежал в спальню к родителям. Я всегда прибегаю к ним, когда мне снятся страшные сны. Мама включила свет и пошла принести мне попить. А когда вернулась, я рассказал родителям, что позвонил бабушке от имени директора. Они долго смеялись и сказали, что вовсе не против лагеря, и я могу провести половину лета на даче, а половину в лагере. Я так и не понял, почему они не сказали мне этого раньше, но всё равно обрадовался.
Всё-таки они странные – мои родители.

Имя для взрослого

Имя для взрослого

– Кто я?
– Ты маленький зайчик.
– Ага. А кто я ещё?
– Ммм, – мама задумалась, – ещё ты маленькая собачка.
– Ага, а ещё?
– По-моему, достаточно. Ты уже и так зайчик и собачка.
– Я зайчик и собачка, но я кто-то ещё, кто-то очень-очень маленький, кто я?
– Маленький… крокодильчик?
– Не-е-ет.
– Маленький… слоник?
– Нет, слоник – это слишком банально.
– Ну, тогда я не знаю.
– А ты подумай.
– Маленький… гусик?
– Нет, маленький гусик – это Варя.
– Да, ты прав. Ну, тогда кто?
– Я маленький комочек!
– Комочек – это уже слишком. Давай ты будешь кем-то побольше?
– Нет. Я маленький. Я маленький комочек, зайчик и собачка. И пёсик.
– Пёсик и собачка одно и тоже.
– Нет не одно.
– Ну, ладно.
– Как? Уже всё? Ну, мам, ну поиграй со мной ещё немножечко!
– Мы уже и так перебрали всех зверей. Ну, хочешь быть маленькой свинкой?
– Сама ты свинка!
Так у нас дома заканчивался каждый вечер. Перед сном мама приходила меня поцеловать, и мы играли. Мама должна была придумывать для меня разные ласковые названия. А я либо соглашался на них, либо не соглашался. В результате у меня набралась целая гора разных кличек. Моя младшая сестра Варя даже заревновала. Тогда я придумал, что она маленький гусик. И гусик успокоился. Ей было достаточно гусика, ну а мне каждый день требовались новые названия.
– А я похож на маленького кузнечика?
– Нет, кузнечик – это насекомое, – говорила мама.
– Я тоже насекомое!
– Что ты глупости говоришь! – сердилась мама.
– Я маленький сверчок.
Кроме кличек, я ещё хотел, чтобы меня называли разными именами: Петя, Вася, Ваня. Мама надо мной подшучивала, мы вместе смелись, и всё было хорошо, пока однажды не случилось ужасное.
Прошлой осенью в школе новая учительница по чтению проверяла, все ли в классе, и, когда она сказала: «Петя Лапшин», я автоматически поднял руку.
– Ты Петя Лапшин? – спросила она.
– Нет. Я Саша Петров.
Учительница очень странно на меня посмотрела, а я не знал, как ей объяснить, что мама иногда называет меня Петей.
После урока учительница подошла ко мне и спросила, всегда ли я откликаюсь на Петю. Я сказал, что, в общем, да. Тогда она спросил, откликаюсь ли я на Сашу. И я ответил, что, в общем, тоже да. Она как будто совсем не удивилась и попросила перечислить все имена, на которые я откликаюсь. Я начал:
– Петя, Ваня, Костатин…
– Константин? – повторила она.
– Нет. Костатин. Потому что у меня очень широкие кости.
Учительница прищурилась, внимательно глядя мне в глаза.
– Так доктор сказал, – уточнил я, чтобы она не думала, будто я сочиняю, – Ну, так вот…
Но она не дала мне закончить, сказала, что всё поняла. А на следующий день моей маме позвонила классная руководительница. Я точно не знаю, о чем она беседовала с мамой, но мама была недовольна. Перед сном она, как всегда, пришла ко мне в комнату, но вместо того, чтобы поиграть со мной, вдруг сделалась сердитой и заявила, что в имена мы больше играть не будем.
– Почему?
– Так нельзя. Ты так никогда не повзрослеешь.
– Почему?
– Потому что взрослый человек от маленького отличается тем, что понимает, кто он.
– Я понимаю, кто я! Просто меня несколько, я, я маленький народ!
– Нет. Ты не народ, ты мальчик. Тебя зовут Саша.
– Но я не хочу, чтобы меня звали Саша.
– Меня это не интересует. С завтрашнего дня никаких имен! – мама развернулась и открыла дверь.
– То есть сегодня мы ещё можем поиграть?
Дверь захлопнулась без ответа.
Ночью я не сомкнул глаз. Я не мог расстаться со своими именами. Они были живыми. Они были частью меня – каждое по-своему. Ваня играл на саксофоне. Петя рисовал акварелью море. Костатин занимался борьбой. И вдруг меня озарила гениальная мысль. Что если мне самому научиться играть на саксофоне, заняться борьбой и рисованием?
Утром я вбежал в родительскую спальню и на ходу выпалил:
– Мама, мам, я хочу пойти в художественную школу, в музыкальную школу и в спортивную школу! Тогда я все свои имена сведу в одно.
Мама со сна долго не могла понять, о чем я твержу, а потом села на кровати и очень серьезно произнесла:
– Идея хорошая, но придется выбрать что-то одно.
– Но мам, я же тебя говорю, в том-то и весь смысл, что я должен заняться всем сразу, тогда мне будут не нужны дополнительные имена.
– А я тебе говорю, что взрослые люди должны выбирать. Ты не можешь делать всё сразу и быть всеми одновременно.
– Но как я выберу?
– Ну, начни с чего-нибудь, а там посмотрим.
С того самого дня прошел почти год, а я успел перебрать всего два имени. Я попробовал рисовать, ничего не вышло, и я понял, что я не Петя. Затем я начал заниматься борьбой, но мне не понравилось, и я понял, что я не Костатин. Завтра я пойду в музыкальный класс. Я очень боюсь, потому что вдруг окажется, что я не Ваня?
– Мам, а мне жизни хватит, чтобы выбрать себе имя?
– Должно хватить.
– А если не хватит, то ты не расстроишься?
– Я не расстроюсь, но тебе хватит жизни. А теперь спи.
– Мам, подожди, я хотел у тебя ещё кое-что спросить.
– Что?
– А ты не рассердишься?
– Не рассержусь.
– Правда я похож на маленького сверчка?

Дальше-ближе

С моим другом – я хотел с ним быть всегда. Всё моё время. Но мы ходили в разные школы, и вдобавок оба занимались музыкой. Я играл на скрипке, он – на барабанах. Поэтому общего времени у нас было совсем не много. Хорошо, если успевали встретиться пару-тройку раз в неделю.
Я обожал его, он меня. Мы обменивались новостями, впечатлениями, мечтами, надеждами, письмами. И, конечно, при каждом удобном случае строили бесконечные совместные планы. Мы хотели куда-нибудь вместе поехать, туда, где есть море.
И вот однажды наступили самые чудесные каникулы на свете. Каникулы с двумя большими крылами, синими с желтым, с зеленым, с небом, с пачкой душистых ожиданий. Мы поехали с группой других детей, и нас поселили в маленькой комнате, выходящей окнами на шумный базар. Мы были счастливы до неузнаваемости и собирались провести незабываемую неделю.
Сперва всё шло хорошо. Днем мы искупались, пообедали, выпили лимонаду, потом поиграли в пляжный мячик – ну, такой маленький мячик с ракетками ¬– потом поужинали, легли спать, и тут началось. Дядьки под окном, то ли продавцы, то ли просто местные ребята, стали что-то громко обсуждать. Горланили они на славу, прерывая свои долгие укающие разглагольствования барабанной дробью смеха и звоном бутылок.
— Они что чокаются там что ли? – раздраженно бурчал Степа.
— Не знаю, наверное, – кротко говорил я, – ты спи, спи.
— Ага, конечно! Спи! Тут поспишь! – сердился Степа.
Мне было ужасно не по себе. Я не знал, как избавить Степу от мучений, тем более что и сам мучился за двоих.
А добрые молодцы за окном всё не умолкали. «Якусю каси каса!», – говорил один. «Симпа коса сосотстой! – отвечал другой. – Яппияп капип пупи! Кирьясь!». И дальше раздавался многоголосый волнообразный лошадиный хохот.
— Да заткнуться они когда-нибудь или нет? – ворчал Степа, постепенно повышая голос.
— Сейчас за ними полиция приедет, – шутил я.
— Никто за ними не приедет, будут орать до четырёх утра, – и Степа отвернулся от меня к стене.
Тут я почувствовал, что начинаю злиться. Я-то тут причем? Не я же их собрал под окном! И почему я должен терпеть его недовольство, когда все трудности надо превозмогать вместе, и вообще, надо радоваться, что мы сюда приехали! Мысли переваливались в моей голове сонно и тяжело, как огромный салат оливье, который пытаются размешать огромной ложкой в огромной кастрюле.
Степа встал с кровати и посмотрел в окно. Мне это не понравилось, я чувствовал с его стороны смутное желание устроить скандал.
— Ложись, – сказал я.
— Давай я сам буду решать, что мне делать, – капризным голосом ответил он.
— Ты ведешь себя как в детском саду.
— Я не виноват, что у тебя вата в ушах! Может быть, ты способен заснуть под звуки разрывающегося снаряда – я нет.
— Просто я спокоен! – крикнул я.
— А меня бесит, что ты спокоен! – крикнул он.
— А меня бесит, что ты истеричен как девчонка!
Степа выпучил на меня огромные синие глаза. Потом схватился за шпингалет, распахнул окно и попытался дотянуться до деревянных ставней.
— Что ты делаешь?
— В отличие от тебя хоть что-то! Надо закрыть ставни, черт! – Степа поскользнулся и чуть не выпал из окна.
Я вскочил с постели стремглав, как щенок, которого позвали на прогулку. Хотел уложить Степу в кровать, но не тут-то было. У окна стоял стол. Степа взгромоздился на него и, скомандовав мне «Держи!», снова протянул руки к ставням. На этот раз одна поддалась, и вот, в тот самый момент, когда мы были почти у цели, стол внезапно подкосился, ножки поехали в разные стороны, и с диким грохотом всё низверглось на пол. Всё – Степа, я, стол, стул, всё, что было на столе, чашки, стаканы, книги, два мобильных телефона, плейер. Секунду мы оба хранили полное молчание, а потом Степа заорал на меня как медведь на охоте:
— Ты идиот! Я сказал тебе держать этот чертов стол, а не меня хватать за ноги!
— Сам ты идиот! Никогда больше с тобой никуда не поеду!
— Ты не поедешь!? Это я не поеду! Я не поеду, слышишь? Не поеду-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-уу-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-уу-у-у-у-у-у-у-у!
«У» тянулось непомерно долго, и, в конце концов, я понял, что относится оно уже не ко мне, а к Степиной ноге, которую он, конечно, сломал.
Через полчаса мы уже были в больнице, где на бедную ногу наложили гипс, и прописали покой в течение месяца. Каникулы закончились так же быстро, как бессонная ночь. Назавтра Степу отправили домой, и я поехал следом. Мы лучшие друзья, так что без него я оставаться не хотел, а с ним не вышло. Может, я неправильно рассчитал расстояние между собой и столом? Наверно, иногда надо отойти дальше, чтобы быть ближе.

Крутой поворот

Солнечный автобус был набит кошками и собаками. Вернее мне так казалось, потому что до моего уха то и дело долетало какое-то поскуливание, попискивание, мяуканье. Я не мог удержаться, и всё время вертел головой, пытаясь понять, у кого из пассажиров в сумке сидит зверек. Может, вон у той тёти в пестрой футболке? Или у того дяди с усами?
На повороте шофер резко затормозил, и маленькие пушистики (не знаю почему, но я был уверен, что они маленькие и очень пушистые) захныкали пуще прежнего. Особенно маленькая рыжая собака, чью мордочку я видел сквозь сетку дорожной котомки. Она стояла прямо рядом со мной, в ногах седого дяденьки с вытянутым лицом.
Я подумал, что в глубине души я испуганно озираюсь и скулю, точь-в-точь как эти видимые и невидимые зверьки. Мне даже захотелось присоединиться к общему хору и поскулить вслух, но, пожалуй, меня бы тогда тоже засунули в грязную тёмную сумку, и я бы там задохнулся.
С тех пор, как Дима упал с велосипеда, прошло много времени, а я никак не мог выбросить это из головы. И хотя мне давным-давно известно, что настроение можно сделать самому, как готовые пельмени, я до сих пор не могу решиться. А вдруг я обожгу пальцы кипятком? Я имею в виду кипяток для пельменей.
Если всё время оставаться грустным, можно разлюбить пельмени. А если всё время быть весёлым, то кто-нибудь на тебя за это непременно рассердится. Так, может, лучше не рисковать? Я имею в виду настроение. Может, лучше оставаться грустным?
У несчастных людей, или даже скорее – у несчастного выражения лица, куча плюсов. Во-первых, грустный человек всегда выглядит умнее весёлого. Не то чтобы весёлый выглядел совсем глупым, но в грустности есть какая-то значительность, какое-то достоинство. Во-вторых, грустным все сочувствуют. Наша учительница, например, куда как охотнее ставит двойки весельчакам вроде меня. Правда! Когда ты списываешь и при этом улыбаешься, кол тебе обеспечен. Зато, если плакать в три ручья, тебя пожалеют и скорее всего, дадут переписать работу. То же самое с опозданиями. Опоздал на три минуты с весёлым лицом – дневник на стол. Опоздал на двадцать минут с несчастным лицом – ничего. К сожалению, я всегда всё делал с весёлым лицом, и за это меня строго наказывали.
Я не очень понимаю, почему люди хотят видеть друг друга несчастными, но они этого хотят. Фраза «Мне так жаль» почти всегда фальшива, на самом деле, она означает: я так рад, что мне жаль тебя, а не себя. Как-то раз мы с моим другом Димой катались на велосипедах, и, когда на повороте дорога пошла круто вниз, Дима здорово грохнулся. Грохнулся так, что сломал ногу. Я потом много недель ходил к нему домой, приносил домашние задания, рассказывал новости. Мне было жаль его, но я радовался. Это непостижимо! Ведь он мой лучший друг. Но я радовался. Тому, что не я упал с велика, не я пропускал школу, не мне приходилось сидеть в четырех стенах и с утра до вечера скучать.
Тогда-то я и решил, что лучше мне быть несчастным. Своей несчастностью я убиваю сразу двух зайцев: во-первых, никто не будет сердиться на грустного мальчика, во-вторых, я больше не смогу радоваться печалям других.
С того момента я сделался абсолютно несчастным. Это оказалось довольно просто. Грусть была повсюду. Я грустил из-за плохих оценок, из-за дождя, из-за облаков, из-за переслащенной геркулесовой каши, из-за своего крохотного роста и дурацких очков, из-за того, что у меня нет красного велосипеда, и теперь вот ещё из-за того, что мама уехала в командировку на целых два с половиной месяца. Я грустил, и никто мне не мешал.
На школьном спектакле, в котором я играл Дон Кихота, тем более никто не собирался мешать мне быть грустным. Наша учительница по литературе говорила, что Дон Кихот мечтатель, а мечтатель, сами понимаете, обязан быть грустным, потому что его мечты, сами понимаете, не сбываются.
— Хотя почему «сами понимаете»? – спросил я как-то раз на одном из уроков.
— Потому что мечта – это что-то нереальное и недосягаемое, – сказала учительница.
— То есть, если я мечтаю закончить школу, то это нереально? Этого никогда не будет?
В ответ на мой вопрос раздался хохот, и я воспользовался им, чтобы снова погрузиться в грусть.
Итак, я играл грустного героя в грустном спектакле. Для эффекта глубокой грусти меня снабдили грустным серым костюмом и грустным ржавым тазом. В середине своего монолога я должен был надеть таз на голову, воображая, будто надеваю шлем.
Перед началом спектакля в актовый зал набилась толпа народу. Директриса, завуч, учителя и много-много моих товарищей. Все с интересом смотрели на сцену, а я с грустью предвкушал свой дебют. Однако мои ожидания, как и ожидания нашей учительницы по литературе, совершенно не оправдались. Как только я начал монолог, первые ряды, а за ними и весь зал – принялись хохотать. Вот вам, говорю же – когда люди видят, что кому-то грустно, им сразу делается весело.
¬– Я буду мутить воду в ручьях, – громогласно декламировал я, – воевать с великанами, слагать стихи, и совершу множество других подвигов, достойных вечного прославления! – на этих словах я схватил таз и уже собирался надеть его на голову, но, видимо, чересчур сильно размахнулся. Таз выскользнул у меня из рук и полетел вниз, в зал. Я сделал шаг вперед, но тут же запнулся о какое-то невидимое препятствие (так бывает, когда не везет) и со всего размаху грохнулся об пол. В этот момент смех в зале стих. Я не видел лиц публики, так как мое собственное лицо лежало на полу, но затылком чувствовал, что все ждут трагической развязки.
Интересно. Когда я играл грустного героя, им было смешно, а теперь, когда я на полу, и, возможно, лишился передних зубов, они уже не смеются. Как бы не так! Я мог тихо сползти со сцены и завершить грустный монолог грустным исчезновением, а мог встать, рассмеяться своей неуклюжести и продолжить спектакль. И я выбрал второе. Потому что, вне зависимости от того, кто упал – несчастный герой или счастливый – он должен встать и пойти дальше, высоко задрав весёлый нос.
После спектакля я возвращался домой в автобусе, набитом скулящими зверьками. Мой весёлый нос до сих пор болел от соприкосновения с деревянным полом, зато я был горд как никогда. Я снова задумался. Если никто не рассмеялся, увидев меня на полу, может, всё не так страшно? Может, я преувеличиваю желание людей радоваться чужим бедам? И может, я сам до сегодняшнего дня просто набил недостаточно синяков, чтобы это понять?
Доехав до конечной остановки, дяденька в клетчатых штанах выпустил свою маленькую собачку из сумки, и она с радостным лаем засеменила к выходу. Наверное, всё-таки лучше быть весёлым человеком. Оно, может, и не так полезно в отношениях с учителями, зато очень полезно в отношениях с собой. Особенно когда натыкаешься на невидимое препятствие и падаешь лицом вниз.

Назад, скорей, назад!

Когда я приехал в летний лагерь, то первым и последним, что я себе сказал, было – я хочу назад! К маме, которая готовит на завтрак вкусный кофе с молоком. К бабушке, которая печет по выходным лимонные булочки. К моим друзьям, с которыми можно сколько угодно бегать и болтать безо всяких вожатых и, уж конечно, без тихого часа. И хотя, спустя две недели, я приспособился к лагерному режиму и даже подружился с тамошними беспризорными котами, мне всё равно хотелось назад. Не то чтобы я думал, будто дома лучше, но просто я скучал, и всё, оставленное позади, казалось мне грустным и добрым, почти недостижимым в тот момент.
По вечерам, когда я ложился спать, я представлял себе наш туалет. Я мечтал о нашем туалете. Ну, о том, который дома. Потому что в лагере туалет стоял на улице, и, чтобы до него дойти, надо было вставать, одеваться, пробираться по темноте на улицу. И вообще, там противно пахло, не было туалетной бумаги, и водились мокрицы.
Ещё я представлял свою любимую лампу – для чтения в кровати. Это лампа на длинной-длинной ножке, ее можно вертеть как угодно, чтобы свет падал именно туда, куда надо.
И ещё я представлял свою кровать, которая не скрипит от каждого движения и… на этом месте я обычно засыпал.
Так я прожил целый месяц, закрашивая на календаре дни до своего возвращения домой. Но когда я, наконец, достиг нужной даты и приехал домой, то – первым и последним, что я себе сказал, было – я хочу назад!
Я ходил вокруг да около, я боялся признаться себе в своей ужасной мысли, я лавировал, пытаясь ее обогнуть, обойти, проскочить на красный свет, обыграть в сухую – всё напрасно. После нескольких неудачных попыток я понял окончательно и бесповоротно: я хочу назад.
Ложась спать, я представлял себе чистое небо и летний воздух, я вспоминал, как смешно, словно в ритме джаза, кукует лагерная кукушка: ку, ку, кУку/ку, ку, кУку, – как пахнет с утра трава перед покосившимся сараем с велосипедами, и, как я ложусь в скрипучую постель такой уставший, что засыпаю, не в силах прочитать ни строчки.
Всё то, о чем я мечтал в лагере, теперь, дома, казалось совершенно ничтожным и ненужным. Я не мог понять, почему так торопился домой, и почему, покинув лагерь, заново его полюбил. Полюбил со всеми недостатками, серьезно! Даже туалет на улице!
— Не понимаю, как это работает? – спрашивал Валя, наморщив лоб, словно семидесятилетний старик.
— Ну, просто, когда я там, я хочу назад, но когда я тут, то хочу назад! – кричал я, размахивая руками.
— То есть, когда ты там, ты хочешь сюда, и когда ты тут, то хочешь…тоже сюда?
— Нет, нет, нет, ты не понял, я хочу туда!
— Ты хочешь туда? Но ты же сказал, что там ты хотел сюда?
— Я хотел сюда, когда был там, а теперь хочу туда!
— А-а-а-а-а! – Валя улыбнулся, и вдруг его лицо снова сделалось озабоченным. – Нет, я не понимаю.
Я тоже не понимал. В этом-то и была вся загвоздка. И чтобы разобраться, мне нужен был второй шанс. Я должен был прочитать задачку снова и снова ее решить – долго ли коротко ли. Меня вовсе не радовала перспектива всю оставшуюся жизнь курсировать между домом и лагерем, домом и другим городом, домом и другими странами, домом и целым миром – наслаждаясь счастливыми моментами лишь в дороге, когда я еду, но ещё не приехал, когда я скоро буду где-то, но пока ещё нигде. Я не желал мириться с тем, что счастливое место – не там, где я.
— Лучше там, где нас нет, малыш, это всякий взрослый человек знает, – смеялся папа, стараясь меня утешить.
— Не забивай ребёнку голову, пусть себе скучает по лагерю, потом опять поедет, – говорила мама.
Прошло несколько месяцев, и на зимних каникулах я попросил родителей отправить меня в лыжный лагерь. На самом деле, лагерь был тот же самый, что и раньше, только зимой он назывался – лыжный лагерь.
Я собрал свой огромный рюкзак, до отказа набил его конфетами и чипсами (чтобы хрумкать ночью, пока вожатая спит), подготовил ноздри, глаза и уши, полные надежды на летний воздух и кукуканье кукушки, сел в поезд, и… О кошмар! О ужас! Я не предвидел самого страшного – того, что зимой лагерь выглядит совершенно иначе! Никаких зеленых листьев, никаких ночных прогулок в туалет – оказалось, что зимой всем раздают ночные горшки! – никаких песен под елкой, и ни одного, даже маленького, вот такусенького « ку-ку».
На второй день лагерной жизни я с прискорбием признался себе в том, что – тут я глубоко вздыхаю, хватаясь за голову – в том, что… я хочу назад. Понятное дело, сразу мне назад возвратиться никто не позволил, и я провел в лыжном лагере, как и положено, две недели. Две недели: тик-так, тик-так, ¬– две недели я следил за стрелкой часов, в ожидании того, что она, в конце концов, сделает остановку на станции « мой дом».
В этот раз к дому я подъезжал с опаской. Затаив дыхание, я ждал первую и последнюю мысль, которая возникнет в моей голове, чуть только я окажусь дома. Я пытался подготовить себя к правильной мысли, но точно знал, что от меня ничего не зависит. Либо я снова заскучаю по лагерю, либо нет.
– Это было странно, особенно после блина с вареньем, – неспешно рассказывал я Вале.
– С каким вареньем? – заинтересовался Валя.
– Речь не о варенье! А обо мне! После блина с вареньем я понял, что хочу назад.
– Но ты же говорил, лыжный лагерь тебе не понравился, и ты хотел назад домой?
¬– Ага. А теперь хочу назад.
¬– В лыжный лагерь?
Я задумался. Не в лыжный лагерь. Я хотел назад в летний лагерь, туда, где я был таким счастливым, и туда, куда невозможно было возвратиться. Теперь я знал наверняка, что нельзя возвратиться в одно место дважды, потому что и место, и ты сам за время разлуки изменяются. Но я также знал, что счастливое место – это не место, где тебя нет, а место, где ты когда-то был.

Не совсем усы

— Не уезжайте! Пожалуйста! Только не бросайте меня здесь одного! Нет! Нет! Нет! – я хватал маму за ноги, тянул за кофту, утыкался лбом ей в живот и обливался слезами до тех пор, пока папа не заводил машину и не обращал на меня свой самый строгий взгляд.
Каждый раз, когда родители после выходных уезжали назад в город и оставляли меня на даче с бабушкой, я думал, что это навсегда. Каждый раз я чувствовал, что они не вернутся, каждый раз я был уверен, что меня бросили.
— Сеня, они ведь приедут в субботу! Увидишься с мамой через неделю! – говорила бабушка, похлопывая меня по плечу, но мне было не до субботы.
Мне казалось, что я один на всем свете, и от этого становилось неимоверно страшно. Я садился в гамак, упирался пальцами в шершавый ствол сосны, и ждал, когда сердце выйдет из пяток. Если бы кто-то спросил, чего я так боюсь, я бы ни за что не смог ответить. Мне было нечего бояться – на веранде бабушка готовила блины с творогом, где-то по соседству мои друзья играли в казаки-разбойники, стояла теплая погода, но мне хотелось только одного – к маме.
— Это первый раз, – объясняла бабушка своей подруге, которая по воскресеньям приходила к нам на блины, – всегда нормально жили, весёлый был мальчик, бегал целыми днями, купался, а в этом году прямо несчастье какое-то. Как родители домой – так мы в слёзы и ничем нас не унять.
— Может, он с друзьями поссорился?
— Ни с кем он не поссорился! Совсем маленький был – так не плакал. Ой, ладно, расскажи лучше про свои гортензии, – и беседа плавно переходила на цветы, сорняки, клумбы, грядки и прочую ерунду.
Я скучал, слушая нудные разговоры, и досадовал на бабулю за то, что она всем про меня болтает. Но однажды во время вот такой болтовни у бабули зазвонил телефон. Это был папа, он сказал, что маме наконец-то дали отпуск, поэтому приедут они не в субботу, как обычно, а в среду. Я чуть не завизжал от радости – впереди было несколько счастливых недель.
— Ну что, Сеня, как ты себя вел? – шутливо осведомлялась мама, пока папа вынимал из багажника последний пакет с фруктами.
— Я плохо себя вел, но теперь исправлюсь. Наконец-то вы приехали.
Они приехали. Приехали и останутся надолго. Я миллион раз повторил про себя эти слова, качаясь в гамаке и выплевывая вишневые косточки. Сколько этих косточек! Почему все самые вкусные ягоды так тяжело достаются – клубники всегда мало, чернику собирать утомительно, крыжовник едят долгоносики, а на красную смородину аллергия. Я выплюнул последнюю косточку. Вишни больше не было. И вдруг я почувствовал, что снова остался один. Совсем один, и никому не нужен. Как это так? Ведь родители приехали. Они приехали! Машина стояла у ворот! Я спрыгнул с гамака и побежал к маме.
— Ты чего ревешь? Мы же теперь никуда не денемся. Ты чего?
Я поднял на маму заплаканное лицо, и не знал, что сказать.
— Ну-ка, ну-ка, посмотри-ка на меня, – мама наклонилась надо мной и расплылась в улыбке.
— Что? – недоверчиво спросил я.
— У тебя усы растут! Ты только погляди на этот пушок под носом! Рановато. Это ещё, конечно, не совсем усы, но зато теперь мне понятно, почему ты стал такой плаксой.
— Ну и почему же? – я в упор не видел связи между своей тревогой и какими-то дурацкими усами.
— У тебя просто половое созревание.
— Половое что?
— Созревание! Ты становишься мужчиной. Пока очень маленьким мужчиной, но твой организм перестраивается, понимаешь? Вроде как пианино. Когда пианино перестраивают, оно издает неприятные звуки, фальшивые, а потом всё в порядке – оно снова поет чистым голосом.
И тут, среди щебета чистых птичьих голосов я понял, почему мне было одиноко. Я расставался с собой, делая крохотный шаг в сторону взросления.
Тем вечером, после ужина, я вынул из ящика папин пыльный полароид, поднес к своему лицу и сфотографировал себя крупным планом. На фотографии мои «не совсем» усы совсем не были видны, я обрадовался, вложил снимок в толстую книгу про Винни-Пуха и лег спать. А наутро мне в голову пришла любопытная мысль. Я взял ручку, достал фотографию и на обороте, обращаясь уже к взрослому Сене, вывел такие слова: «Если тебе когда-нибудь станет одиноко, дружище».

Первая груша, сто первый поцелуй

Когда мне предлагали что-то сделать, я не видел в этом особого смысла. То есть, я имею в виду – что угодно – погулять в парке летом (или весной, или осенью), посидеть в кафе, сходить в театр, съесть мороженое, покататься на лыжах. Сделать что-то в первый раз – нам вечно твердят об этом бесценном опыте! – было для меня тратой времени, безделицей. Я не понимал, для чего мне заходить во дворец, когда я заранее отлично представляю себе, как он выглядит. Я представлял лепнину на потолке, золото-бриллианты, изящные вазы и чайные сервизы, ложки там всякие, тарелки, вилки, удобные кресла, обтянутые бархатом или шелком, крохотные пуфики, портреты на стенах. Или если мы отправлялись, скажем, к озеру, я заранее предчувствовал, как в воде будет отражаться лес, как будет кружить над головой мошкара, как будет пахнуть песок и глина у берега. И каждый раз, каждый раз всё было именно так, как я себе воображал. Каждый раз картинка, запах, звук – оправдывали мои ожидания и разочаровывали меня. Потому что, какой смысл что-то делать или куда-то идти, если ты и так способен себе это представить. По фотографиям, по чьим-то воспоминаниям, по фильмам, по книжкам, по рисункам.
— Я не буду есть грушу и закусывать ее мягким сыром! Я и так прекрасно понимаю, как здорово сочетаются эти продукты! Я читал об этом у Писателя!
— Но ведь сам ты никогда не пробовал?
— Нет, но зачем пробовать, если я могу вообразить?
— Да потому что это будет не то! Ну вот опиши, какой вкус у груши в сочетании с сыром.
— Груша терпкая и сладкая, немного вязкая, сыр мягкий и шелковистый. Груша приятно раздражает язык, сыр успокаивает. Груша освежает, дает сок – сыр насыщает. Ну что? Не так?
Мой собеседник повел ухом:
— Так. Неужели ты правда не пробовал?
Я только рассмеялся в ответ.
Помимо досады, моя интуиция приносила мне и пользу. В некотором роде. Например, у меня не было желания закурить, как у других мальчиков в школе, или залезть на крышу. Родителей это несказанно радовало, меня нисколько не заботило. И я уже смирился с тем, что всё на свете можно себе представить, как вдруг произошло любопытнейшее событие. В нашем классе появилась новая девочка, Марина, и девочка эта ужасно мне понравилась. Она выглядела задиристой и бойкой, хотя на самом деле была робкой и скромной, но, когда надо, могла ох как ответить. Мы вместе играли в баскетбол на физкультуре и пару раз оказывались в одной компании у кого-нибудь в гостях, в общем, успели друг другу понравиться. Несколько недель я вынашивал план ее поцеловать. Раньше я никогда никого не целовал да и желания такого не испытывал, но тут мне просто невыносимо хотелось.
Единственным, что могло меня остановить, было мое собственное воображение. Миллиарды фильмом и книг сделали свое дело. Уж как люди целуются, я представлял себе отлично! Но ничего не попишешь, даже если я знаю вкус еды, я всё равно ем, чтобы не умереть с голоду. Примерно так же и с поцелуем. Я чувствовал, что останусь голодным, если не прижму свой рот к ее тоненьким обветренным губкам.
И как-то раз на перемене я это сделал. Она не протестовала, даже наоборот. Когда мы спрятались в пустой рекреации, она сразу обвила руками мою шею, и мы поцеловались. Было очень здорово, хотя и немного мокро. Казалось, у меня по спине промчался целый табун мурашек, а потом внутри очень потеплело, как будто печку включили.
Я с трудом оторвался от Марины, радостно улыбнулся, восхитился, обрадовался, сделал глубокий вдох и мысленно произнес: «Так я и думал».
Первый поцелуй, хотя и приятный, оказался для меня равносильным сто первому. Впрочем, другого я и не ждал.
— Хочешь грушу? – спросила Марина, извлекая из кармана платья спелый желтый фрукт.
— Давай.
Я взял грушу, впился зубами в сочную мякоть и внезапно ощутил вкус, который никогда не смог бы вообразить. То ли это был аромат Марининых губ, смешанный с благоуханием спелой груши, то ли сладость поцелуя, приправленная фруктовым холодком, – не знаю. Наверное, есть в мире вещи, которые всё-таки стоит попробовать.

Последнее лето

В тот день моя мама купила на рынке устриц. Я почему-то был уверен, что устрицы должны походить на улиток, на маленьких смышленых и слегка хитроватых улиток.
Мама вошла на кухню с огромной плетеной корзиной в руках и вывалила на стол целую груду бесформенных серо-белых раковин. Их поверхность напоминала неровные прибрежные скалы, кое- где поросшие мхом. Идея ими поужинать показалась мне нелепостью.
— Устриц надо вскрывать специальным ножом, я тебя научу, – сказала мама, и звук ее голоса показался мне непривычным.
Нож для устриц выглядел почти как нож для картошки, только без дополнительного лезвия. Или как малюсенькая шпага для лилипутов. Я недоверчиво посмотрел на маму.
— А мы устриц не повредим?
— Не-е-ет. Мы аккуратненько. Потихонечку.
Мама улыбнулась, и я опять почувствовал в ней что-то неладное. От ее бледно-зеленой юбки, измятой и полинявшей, пахло морем и ветром. А к подошве старых матерчатых тапок с пяткой прилипли частички песка.
— Мама, ты ходила купаться? – спросил мой пятилетний брат, глядя на маму круглыми не моргающими глазами небесно-голубого цвета. Он только что доел фруктовый салат с белым йогуртом, который я ему приготовил на завтрак, и теперь сидел, уставившись на одинокий куст какой-то сорной травы за окном.
– А? – мама снова рассеянно улыбнулась и ушла в комнату.
Она часто так Каримом. Часто не отвечает ему. Не знаю, может, она правда не слышит вопросов, но думаю – слышит. Просто ей кажется, что это неважно. Ей вообще всё неважно. Она всегда говорила папе, когда он сердился или расстраивался, что справиться можно с чем угодно. Она говорила – любые трудности можно преодолеть, если отвлечься – слушать музыку, читать книги и работать.
Карим согнулся пополам, лег на стол грудью и потянулся к устрице. Обхватил крохотными ручонками одну раковину, провел ладонью по шершавой твёрдой поверхности, а через секунду уже вовсю кричал, потому что порезал палец. Мама выбежала из комнаты, принесла спирт, замотала палец платком – бинта у нас в летнем доме не оказалось.
Я думал о том, сколько ещё так будет продолжаться. Сколько ещё она будет делать вид, что всё по-прежнему. Иногда я начинаю бояться, что и впрямь ничего не изменилось, или кто-то из нас смотрит не в ту сторону. Помню, прошлым летом, когда мы жили в доме на море, однажды вечером мы отправились в молочный магазин. Там было холодно и белым-бело от разных сортов сыра. И пока мама выбирала сыр, творог, молоко, мы с папой, не отрываясь, смотрели на продавца. У него не хватало зуба. Всего лишь одного, в верхнем ряду. На месте зуба зияла черная дыра. Не большая, размером с крохотный уголёк. И, тем не менее, среди всего этого белого молочного бала черная дыра выглядела как нелепость.
— Перестань пялиться на его рот, – мама пихала папу под локоть.
— Не могу, – хихикал папа, – там же дырка! Пусто!
— Это неприлично – строго шикала мама. – Немедленно прекрати, или я уйду.
В конце концов, мы купили сыр и ушли все вместе, но я ещё долго вспоминал черную дырку в ряду белоснежных зубов и то, как мама изо всех сил старалась на нее не смотреть.
А потом мы с папой гуляли по пляжу и собирали ракушки. У моря их было целое море – коралловые, зеленоватые, белые. Мама то и дело норовила их повыкидывать, называя хламом и барахлом. Но мы с папой упорно украшали ими подоконник. Мы обожали эти бессмысленные маленькие штучки, тем более милые, что ни для чего не пригодные.
*
Перед ужином я помыл руки себе и Кариму. Он, как обычно, сопротивлялся и говорил, что мыло пахнет рыбой. Это была правда, в доме у моря все предметы пахнут рыбой, в том числе и кусок лавандового мыла.
— Не хочу есть устрицы, они живые, – умоляюще обратился ко мне Карим, когда мы выходили из ванной.
— Они не живые, – быстро ответил я.
— А какие?
— Не хочешь – не ешь. Никто тебя не будет заставлять.
Мама уже сидела за столом и резала помидоры. Большие мясистые южные помидоры, из которых течет сок, и которые можно есть как яблоки, вгрызаясь зубами в нежную мякоть. Две или три розово-красные капли упали на мамину юбку, но ее это, кажется, не смущало.
— Посади брата на высокий стул, – скомандовала мама.
Мы уселись, мама стала открывать устрицы. Получалось у нее довольно скверно. Острые, шершавые, похожие на обломки утёса, устрицы выскальзывали из рук. Мама резко всаживала в них лезвие ножа и безжалостно раскалывала надвое. Я внимательно следил за ее руками и сосредоточенным взглядом и думал, ну когда же, когда она остановится и закричит. Потому что она должна закричать, она должна признать, что жизнь не продолжается. Потому что нельзя стоять напротив смерти и делать вид, что ее нет, и что папа до сих пор с нами. Ну, кричи же, кричи, выплевывай отчаянные слова, сдавайся, это единственный выход.
Последняя устрица открылась легче предыдущих. На удивление она оказалась совсем пустой. Две одинаковые, словно плиссированные половинки напоминали крылья. И я уже пододвинул маме мусорное ведро, как вдруг она сказала:
— Положи на подоконник, рядом с вазой, жалко выбрасывать.
В этот вечер я мысленно разрешил ей не кричать. Может быть, она боялась накликать ещё одну беду. Может быть, она правда верила, что время лечит. Может быть, я никогда не узнаю.

Прищепка

— А бывают белые площади? – спросил я, дослушав историю до конца.
— Бывают, – ответил папа.
— Белые, как цветы?
— Нет.
— Белые, как облака?
— Нет.
— Как мои чистые носки?
Папа отрицательно помотал головой.
Я никак не мог понять, о каком цвете он говорит. Если белый не совсем белый, то он уже не белый, а серый, зеленый, синий или даже черный.
— Вовсе нет, – говорил папа, ¬- бывают разные оттенки, и все их надо различать.
Я знал, что у японцев существует несметное количество слов для обозначения луны на разных ее стадиях. Месяц, полумесяц, луна и ещё миллион названий. Половинка луны, три четверти луны, ломоть луны, кусок луны, крошка луны. Ну, не совсем так, но что-то в этом роде. Мне кажется, я никогда бы не смог запомнить даже их, а папа хочет, чтобы я отличал разные оттенки белого.
— Нельзя делить мир на белое и черное, радость и грусть, плохое и хорошее, – убеждал меня папа, – всегда можно выбрать что-то другое, что-то третье. У человека всегда есть выбор.
Честно говоря, я в этом сильно сомневался. Ведь я не выбирал себе, например, папу. И маму не выбирал – то есть, я доволен, что они достались мне такие, а не толстые, противные и злющие, как у Веры из моего класса, но всё-таки, повторюсь, чтобы меня услышали наверняка: я их не выбирал. Точно так же я не выбирал школу, писать сочинения про басни Крылова, спать в темноте, есть суп, и, конечно же, я не выбирал погоду, свою бабушку, дедушку, брата. О прабабушке и вспоминать нечего. Каждый раз, когда я хотел что-то выбрать, оказывалось, что его либо нет, как моего любимого мороженого с вафлей шоколадной, либо никогда не было, как ковра самолёта, либо его нельзя выбрать – потому что «папа уже решил, что ты пойдешь на баскетбол, а не на балет».
Деревья вечером, когда я возвращался с баскетбола, как будто умолкали, они стояли, задрав головы к небу, и гадали, что твориться там, наверху. Крупные, сморщенные от осенней простуды листья напоминали небольших летучих мышей, которые раскачивались на ветках и видели старые черно-белые сны. В одних из-за угла, облизываясь, выходила коричневая лохматая собака и со словами «Поменьше прилагательных» семенила по улице к стоянке машин, туда, где фонари веселили ночных гуляк, мигая своими огромными горящими колпаками. В других накрапывал дождь, и люди собирались переезжать в теплую страну. В третьих картинки менялись с такой скоростью, что можно было различить лишь островерхие широкополые шляпы, очки с толстыми стеклами, чавканье мусорного пакета и двоих грустных воров с пустым кошельком. Я не выбирал ни эти деревья, ни летучих мышей, ни сны. Я не выбирал даже свои собственные мысли. Они сами приходили мне в голову, как аппетит, Дед Мороз или грибной сезон. Я принимал их или выбрасывал, но я не мог выбрать их отсутствие.
Я не выбирал друзей. Они появлялись внезапно, как воздушный шарик, который легко надуть, а потом исчезали так же быстро, как воздушный шарик, который напоролся на вилку. Пускаясь на поиски, я не находил никого, а ведь я не был лентяем. Я мог обшарить пустыню, просеять каждую горку песка, поднять каждый камешек, и никого не найти. Ау-у! Есть здесь кто-нибудь мой?
И всё-таки, люди, которые возникали сами по себе, падали на мой дом, как метеориты, или, как неугомонные стрекозы, влетали в мою шапку – мне нравились. Словно бы я их сам высмотрел, выбрал и снял с витрины. Именно поэтому, меня всегда заботил вопрос: способен ли я отказаться от человека? Если я купил куртку, то я ее выбрал, а значит, могу вернуть в магазин (при условии, что не порву рукав, взбираясь на дерево). Но если мне подарили куртку, то я ее не выбирал, и, следовательно, отказываться от нее не в праве.
— Я уезжаю, – сказал мне однажды мой лучший друг Летит.
— Ты уезжаешь, – повторил я, скривив рот и зажмурив глаза, чтобы не заплакать.
Я был готов броситься вдогонку немедленно, и в то же время понимал, что на самом деле, не могу сделать выбор.
Сначала я попробовал бороться с горем так:
— Слушай, Летит, я выпотрошу арбуз, выну из него красную мякоть, семечки и надену тебе на голову, пока ты будешь спать.
Потом так:
— Слушай, Летит, я расклею по всему городу фотографии тебя голого.
Потом так:
— Летит, если ты уедешь, я расскажу твоей маме, твоему папе и всей округе, что ты сделал.
Потом так:
— Летит, ты мне дороже всех на свете, пожалуйста, не уезжай.
И наконец, так:
— Я тебя ужасно люблю, Летит, мне будет плохо без тебя, как ты можешь уехать?
Ноль результата.
В воскресенье, в одно из теплых солнечных воскресений, когда спешить было некуда, а в кафе напротив школы бесплатно разливали клюквенный лимонад, я проводил Летита на поезд и простился с ним навсегда. Мне было очень грустно, но более всего меня мучило то, что я так и не сделал выбор. Я не выбрал поехать с ним, потому что это было невозможно. Я не выбрал оторваться от него, потому что это казалось невозможным. И вдруг, глядя на двух торговок на пороге хлебной лавки, на солнце, которое прислонялось губами к стеклянной двери магазина, на неровную дорогу, по которой если и хотелось проехать, то только верхом, на маленькую белую собаку с черным пятном около волнистого уха, – я почувствовал, как мое сердце бельевой прищепкой прицепили к веревке, и теперь оно болтается туда-сюда в ожидании. Чего? Кого?
В этот день я понял, что первый раз в жизни совершил выбор. Я выбрал то, что будет впереди. То единственно возможное, что никто не способен решить за меня. Эй, там, далеко, может, вы когда-нибудь возведете ослепительно белую площадь?

Просто скажи «Нет»

Моя мама всегда говорила, что в жизни сложнее всего отказываться. Она приводила в пример миллион вещей. Отказываться от найденных денег, потому что они тебе не принадлежат. Отказываться от подарка, потому что он слишком дорогой. Отказываться от третьего куска торта, потому что вредно переедать. И ещё много от чего.
Я никогда не мог понять ее мысль до конца. Во-первых, потому что я никогда не отказывался от третьего куска торта. И даже от четвертого (но если кто спросит, то только от третьего). А во-вторых, соглашаться намного труднее. Мне так кажется.
Кода мне предлагают отправиться на соревнования по футболу, и я соглашаюсь, то это значит, что покоя мне больше не видать. Все будут возлагать на меня свои надежды и подбадривать. А перед самой игрой будут говорить: «Ну, давай, сделай их!» или «Покажи им настоящий футбол!» или что-то в этом роде. Это ужасно, это связывает меня по рукам и ногам. Отступать некуда. Либо победа, либо позор. С другой стороны, если я откажусь от матча, то путь свободен.
Так что на моих личных весах «да» всегда перевешивало «нет», пока однажды…
— Вставай и собирайся, я не могу ждать тебя два часа, у меня сегодня деловая встреча, – кричала мама, бегая вокруг моей постели с наглаженной белой рубашкой в руках.
Мы должны были встретиться с тётенькой из футбольного летнего лагеря, куда я и Паша давно мечтали вместе отправиться. Это очень хороший лагерь. Поэтому, чтобы туда попасть, надо было участвовать в конкурсе. Бросать и ловить мяч, стоять на воротах, отбивать голы. Короче говоря, мы здорово повеселились и теперь ждали, что нас возьмут.
— Ваш мальчик чудесный, берем без разговоров, – сказала лагерная тётенька с большим носом.
— Я очень рада, они с Пашей Зайцевым так об этом мечтали, – ответила мама.
— С Пашей Зайцевым? Его не взяли. Мы берем из каждого класса двоих – мальчика и девочку. К сожалению, у нас так принято. Но вы не расстраивайтесь, там же будет много детей.
Много детей! Она что с ума сошла? Мне нужен Паша! Мы же на рыбалку собирались вместе, и за грибами собирались вместе, и вообще – вместе!
— Ну, ты можешь не ехать, если для тебя это такая трагедия, – спокойно рассуждал папа, – но тогда тебя не возьмут на весенние футбольные соревнования. Ну что, поедешь?
И я уже собирался ответить «нет», как вдруг задумался. Зачем мне какие-то соревнования, когда со мной не будет Паши? Я мысленно перебирал разные варианты, пытаясь себя убедить.
— Может, его и без лагеря возьмут на соревнования, что ты сразу настраиваешь ребёнка на плохое! – возражала мама.
А я продолжал диалог с самим собой: если я не поеду, то мне не видать соревнований, но если я поеду, и меня возьмут на соревнования, то Паши на них всё равно не будет. Но ведь с Пашей я смогу порыбачить и потом? А вдруг нет? Так да или нет?
Внезапно я понял, что не способен произнести ни одного из этих слов.
— Тебе придется сделать выбор самому. Одновременно уехать и остаться не получится,– строго сказал папа, – видишь, ты впервые попал во взрослую ситуацию.
— Что такое взрослая ситуация? – недовольно спросил я, скорчив гримасу.
— Это такая ситуация, в которой мы с мамой не можем принять решение вместо тебя.
— А-а-а-а-а. Тогда я, пожалуй, останусь.
Но как только я это произнес, тут же пожалел. Я сразу представил себе залитый солнцем лагерь, маленькие беленькие домики, озеро за склоном, заросли дикой малины на опушке леса и настоящее зеленое футбольное поле. Я вдруг почувствовал, как несправедливо складывается жизнь. Почему я должен отказываться от такой радости из-за Паши?
Вечером я лег спать, ворочался с боку на бок, мне было душно, я открыл форточку настежь, мне стало холодно, я натянул одеяло, мне снова стало жарко, зачесалась нога, потом спина, потом рука, защекотало в горле и в носу, я стал прислушиваться к своему дыханию. Мне стало казаться, что дышу я как-то неровно, я попытался дышать иначе, задержал дыхание, мне стало не хватать воздуха, я сел на кровати и закричал:
— Ма-а-а-а-а-ам!
Мама с папой ненавидят, когда я так делаю. Я знаю, что они рассердятся, но всё равно так делаю.
На этот раз мама не очень рассердилась, она устало прилегла на край моей кровати.
— Ну чего скажешь хорошенького?
— Мам, я решил, что я всё-таки поеду в лагерь. Я хочу в лагерь.
— Правильно, молодец. А теперь спи.
Но как только я сказал «да», то – уму непостижимо! – я тут же расхотел ехать. Я представил себе, как одиноко будет Паше, как он будет стоять на даче у озера один, как будет один ловить жуков и подстерегать лягушек, как будет один поить молоком ёжика, который живет под сараем, как будет уплетать за полдником свежий мягкий калач и читать на ночь «Приключения Калли Блумквиста». И всё это без меня!
Наутро я сообщил родителям, что не поеду лагерь.
— Ты же решил ехать? – недоумевала мама.
— Ты должен поехать, потому что с Пашей ты уже рыбачил, а в новом лагере ты ещё не был. Надо пробовать новое, чтобы идти вперед – сказал папа.
Как ни странно, папины нехитрые слова меня убедили. Я решил, что он прав, и человек должен использовать все возможности, которые ему предоставляет жизнь. Идти вперед – главный девиз футбольного мяча, и мой главный девиз.
В назначенный день я собрал свой чемодан, надел на плечи рюкзак, и папа отвез меня на вокзал, где все дети собирались около электрички. Я шел медленно и смотрел под ноги, мысленно гладя себя по голове за принятое решение. Как вдруг я увидел Пашу. Сперва я подумал, что он приехал меня проводить, но потом заметил у него за спиной огромный рюкзак.
— Ты что едешь?
— Да, меня тоже взяли, вчера вечером позвонили и сказали, что берут.
Я чуть не подпрыгнул от радости, но в следующую минуту почувствовал, что начинаю злиться. Как это так? Я с таким трудом подготовил себя к поездке без Паши, я столько мучился, чтобы принять это решение, а теперь всё зря? Я чуть не плакал от обиды.
— Поедем в одном купе? – весело спросил Паша.
— Не знаю, – угрюмо ответил я. В тот момент я действительно уже не знал, чего хочу.
— Ладно, тогда просто скажи «да» или «нет»? – Паша спрятал руки за спину и улыбнулся во весь рот.
— Что у тебя там? Конфеты?
— Ага. На одной обертке написано «да», на другой «нет». Ну? Так в какой руке?
— Ну, в правой, – лениво ответил я.
Он разжал правую руку и вздохнул:
— Это определенно «нет».
— Тогда дай мне уже съесть эту конфету, и поехали! Кстати, я согласен только на верхнюю полку, так и знай! Только на верхнюю!
Мы запрыгнули в поезд, и стали жевать конфеты. Сначала «нет» в красной обертке, потом «да» в синей, потом снова «нет», и снова «да». Как в жизни, когда мы отказываемся, чтобы согласиться, и соглашаемся, чтобы затем возмущено крикнуть – «нет»!

Слон в темных очках

— Знаешь, зачем слоны носят темные очки? – спросил дедушка, склонив голову над чашкой утреннего кофе.
Я задумался, и хотел сказать – для того, чтобы им было удобнее водить машину, – но меня охватило сомнение. Когда дедушка вот так спрашивает, склонив голову и задиристо улыбаясь, это значит, что правильный ответ знает только он. Поэтому я просто ответил:
— Нет, не знаю. И зачем же?
— Чтобы быть невидимыми.
— Неправда! – я рассмеялся. – Ты шутишь!
— А ты хоть раз видел слона в темных очках? – спросил дед.
— Не-ет, кажется, нет, – смущенно произнес я.
— Ну вот и доказательство!
Идея мне приглянулась. Я всегда считал, что если мы что-то не можем увидеть, то этого нет. По словам деда, выходило – если мы что-то не можем увидеть, то это есть. Я стал перебирать в голове всё, что не могу увидеть – воздух, Бога, время. Время. Время: час назад, два часа назад, вчера, позавчера, в прошлом году.
Если прошлое нельзя увидеть, значит, оно где-то существует. Просто время надевает темные очки, чтобы спрятаться и не попадаться на глаза. Как провинившаяся собака, которая знает, что съела любимые туфли хозяйки, и стоит ей теперь выйти из укрытия, как ее накажут.
Я постоянно злился на время за то, что оно проглатывало и забирало с собой все мои любимые вещи: после 7 класса – мои голубые ботинки со шнурками, после лета – спелую малину, после дня рождения – шоколадный торт. И все смешные ситуации, все грустные и милые события – исчезали, оставляя только наволочку воспоминаний.
То же происходило и с людьми. Они приходили и уходили, и почти никто не оставался навсегда. Каждый из моих друзей в определенный момент исчезал. Кто-то переходил в другую школу, в другой кружок, кто-то переезжал в другой район, в другой город, в другую страну. Об одних я забывал, иные надолго оставались в памяти. И всё же я никак не мог понять: куда девается привязанность, когда люди расстаются? Ведь не может быть, чтобы все мои теплые чувства просто так растворялись в воздухе? И не может быть, чтобы одну и ту же привязанность мы по очереди переносили на разных людей?
Со временем я стал замечать, что даже те, люди, которых я не забываю, постепенно перестают меня волновать. Мое отношение к ним перестает поддерживаться их присутствием. Я не вижу их, а потому не люблю. И в один прекрасный день, встав с постели, я ловлю себя на том, что даже не помню, что именно я к ним чувствовал.
— Как, по-твоему, как часто можно увидеть слона, надевающего очки? – спросил я деда, пока он ел свой любимый томатный суп.
— Очень редко, – с неохотой пробурчал дедушка.
— Так же редко, как солнечное затмение? – не отставал я.
— Реже, – не сдавался дедушка.
— Так же редко, как падающую звезду?
— Намного реже. Слона за примеркой очков можно увидеть так же редко, как тебя за мытьем посуды.
Я посмеялся и впервые за два месяца (нет, наверное, впервые за двадцать два месяца) отправился мыть посуду. А вечером, перед ужином, к нам домой пришла папина подруга. Женщина как женщина. Ничего особенного в ней не было, кроме, пожалуй, огромных веснушек на носу. И вдруг случилось самое редкое событие на свете. Когда женщина с веснушками улыбнулась, я вдруг увидел, что форма зубов у нее точь-в-точь такая, как у человека, которого я давным-давно не видел, и уже точно не помнил, любил ли, и как именно любил. Я замер на месте, бесцеремонно глядя в рот незнакомой женщине, и слыша, как во мне понимается забытое чувство.
Не знаю, переносим ли мы привязанность с одного человека на другого, но зато теперь я точно знаю, что она никуда не девается, а продолжает плавать в пространстве, как невидимая рыба, или прогуливаться совсем рядом, как невидимый слон, который только и ждет неподходящего момента, чтобы снять очки и дружественно подмигнуть.

Такая вот жизнь

Они не хотели, чтобы я получал двойки, писал на стенах и слушал громкую музыку. Как я ни оправдывался, всё впустую. Они говорили, что у меня трудный возраст. Трудный для чего? Я не понимаю, что значит возраст. И я не понимаю, почему они называют себя старыми, ведь они даже не седые! Клянусь, у моей мамы нет ни одного седого волоса!
У меня не трудный возраст, просто мне хочется, чтобы что-нибудь случилось. Хоть что-нибудь. Можно вместо двойки, чтобы на дом упала летающая тарелка с инопланетянами. Или, чтобы посреди ночи к нам ворвались грабители. Я не злой, я вовсе не желаю никому ничего плохого. Если бы произошло извержение вулкана или землетрясение, я тоже был бы доволен. Мне не важно, хороши события или плохи, главное, чтобы они были невероятными.
Не так давно я заметил две вещи. Во-первых: плохие события занимают людей дольше, чем хорошие. Во-вторых: в жизни гораздо чаще ничего не происходит, чем что-то случается. Все вокруг постоянно боятся. Моя мама боится, что ее уволят, мой папа боится, что он обанкротится, мой друг Витя боится, что его выгонят из школы, моя подруга Даша боится, что однажды утром проснется абсолютно лысой, мой дедушка боится, что скоро начнется ядерная война, и только я один боюсь, что ничего этого не будет.
Мама говорит: «Оденься тепло, а то превратишься в ледышку»! Папа говорит: «Тренируйся на физкультуре хорошенько, а то парни когда-нибудь расшибут тебя в лепешку»! Дедушка говорит: «Не сиди до ночи за компьютером, а то станешь горбатым, как мышка»! Но ничего подобного не происходит. Я каждое утро встаю с постели точно такой же, какой в нее ложился, и каждое утро нахожу мир в точно таком же порядке, в каком его оставлял перед сном.
Именно поэтому, когда папа однажды сказал, что наш дом выкупила какая-то компания, которая сделает из квартир офисы, я ему абсолютно не поверил. Переезд! Переезд в другой дом, в другой район, на другую улицу ¬– это слишком значительное событие, чтобы быть правдой. Если мы переедем, я больше не буду просыпаться от звуков пианино из детского садика (он прямо под нами!). Если мы переедем, я больше не буду встречать по утрам угрюмую тётю Клару из соседней квартиры. Нет – эти перемены слишком глобальны, чтобы свершиться.
Но с каждым днем мои сомнения оттеснялись всё дальше и дальше. К нам стала приходить новая дама с пучком бордовых волос – она обсуждала с родителями новую квартиру. Папа вскоре начал разбирать книжные шкафы, я помогал ему перекладывать книги в коробки. Мама – она была беременна моим братиком – постоянно жаловалась, что кругом пыль, а ей вредно дышать пылью. Дедушка, что ни вечер, оплакивал свое старое кресло-качалку, которое папа отказывался везти на новую квартиру. «Пап, ты же знаешь, мы держали эту рухлядь только потому, что ее некуда было девать. Я бы всё равно рано или поздно отвез его на дачу!» – говорил он дедушке. Кстати, я никогда не понимал, почему родители вечно предлагают весь хлам свозить на дачу. Как будто дача – это помойка, а не летний домик.
Ну, так вот. С каждым днем я всё отчетливее сознавал свою неправоту. Конечно, бывают исключения, но они лишь подтверждают правило. А правило в том, что жизнь любит пережевывать обстоятельства, а не впускать в себя неожиданности и перемены. Весной не идет клубничный дождь! И сосед внезапно не оказывается маньяком! И на землю не падают метеориты! Окей, люди говорят, что падают, но вы хоть раз видели, чтобы прямо вот так, у вас перед носом упал метеорит? А вы хоть раз находили в своей комнате зеленого монстра, как Гарри Поттер? Боже мой, я не первый год пытаюсь смириться с отсутствием монстра.
Иногда со мной случались забавные вещи, но это всегда были либо розыгрыши, либо что-то, что в следующую секунду становилось обыкновенным. Например, когда мне подарили компьютер, то это было необыкновенно, но уже через пару часов я к нему привык, и он стал обыкновенным предметом интерьера. А что теперь? Неужели что-то невероятное?
Я не мог в это поверить, но разобрав свой собственный книжный шкаф, пришел к выводу, что, пожалуй, переезд всё сильнее начинает смахивать на реальность.
– Надо же, ребёнок родится уже в новой квартире, – радостно вздыхала мама.
В отличие от нее меня не очень заботил ребёнок, но я всегда поддерживал разговор участливыми кивками. Вот и теперь я кивнул и отправился к себе, лелеять мечту о переезде.
Прошло несколько месяцев, мы жили буквально на чемоданах, а я и вовсе спал в обнимку со своим походным рюкзачком в форме тигрёнка. Каждый день для меня начинался с вопроса «Ну, когда, пап, когда мы переедем?» Сначала папа говорил «через месяц», потом «через неделю», потом опять «через неделю», и опять «через неделю»… Казалось, этих недель уже прошло немерено, а мы всё не двигались с места. Я успел разболтать о переезде в школе, всем друзьям и учителям, я даже написал стихотворение о переезде! И вот как-то вечером папа вернулся домой очень веселый, обнял маму, сел в старое дедушкино кресло и сказал:
– Вы не поверите, я сам не поверил, когда узнал, но проект с офисами накрылся! Ребята, мы можем остаться дома!
Он сказал это с таким облегчением, что я оторопел. Как это? Мое невероятное событие опять улизнуло!? Но ведь? Да, да, так всегда и бывает. И как я мог поверить в то, что старое кресло-качалка может куда-то деться со своего места! Расстроенный почти до слёз, я отправился спать. А ночью у мамы начались схватки и продолжались до обеда следующего дня. Ближе к вечеру папа взял меня с собой в больницу, посмотреть на малыша. Мы прошли по длинному белому коридору, затем двери палаты распахнулись, и вдруг… вдруг я увидел его. Это было так странно. Как будто передо мной внезапно возник розовый слон. Он был крошечный, как игрушечный, но настоящий, с рыженькими волосиками, как у мамы, и ямочками на щеках. Я боялся до него дотронуться, я боялся на него дунуть, и когда он вдруг, проснувшись, повернул головку и открыл свой большой синий глаз, я с трудом набрал в легкие воздуха, чтобы выдохнуть: «Господи, это невероятно!»

Чего не надо говорить?

Я много говорил. Или скорее болтал. Часто глупо, реже умно и почти всегда откровенно. Мне казалось, что если говорить всё, то люди вокруг будут меня понимать. Иногда выходило неловко. Например, как-то за ужином я без малейшего стеснения объявил папиному гостю, дяде Володе, что он похож на хоббита. Папа с мамой рассердились, да и дядя Володя не выглядел очень довольным. Но я был уверен – если смолчать, не сказать ему, что он вылитый хоббит, будет нечестно. Мне хотелось его поддержать. Грустно же быть единственным хоббитом среди людей.
— Да, но необязательно всё проговаривать, необязательно произносить вслух все слова, – говорил мой друг Петя.
— Но если все думают, что кто-то похож на хоббита, и сам человек знает, что он натуральный хоббит, почему это надо скрывать?
— Потому что есть вещи, которые не говорят. И вообще, мне пора бежать.
— Куда? – я удивился, потому что Петя только пришел.
— Никуда не пойдешь, хватит бегать, – сказала учительница.
— Но мне надо в туалет, – как-то неуверенно возразил Петя.
— Ты уже ходил, не отлынивай от урока, – твёрдо сказала учительница.
— У тебя понос? – громко спросил я.
На этих словах учительница всплеснула руками и виновато улыбнулась, а Петя покраснел как рак, вскочил со стула и бросился вон из класса.
Я не понимал, почему нельзя говорить то, что есть на самом деле. Слова представлялись мне мячом для баскетбола, а мысли – сеткой. Разница между настоящей игрой и человеческим общением небольшая – в баскетболе сетка для мяча продырявлена, чтобы мяч мог в нее легко проскользнуть, у людей в головах – сетка цельная, жесткая и прочная. Чтобы один человек понял другого, сетку надо пробить словами. Мы наблюдаем эту словесную игру каждый день. Люди перебрасываются фразами туда-сюда, пытаясь пробить сетку. Но какие слова они выбирают? Самые непонятные! Самые смутные. Самые вялые и дряблые. Как старые яблоки.
— Что ты хочешь на день рождения? – равнодушно спрашивал папа у мамы.
— Что-нибудь красивое, маленькое и блестящее, – уклончиво и лукаво отвечала мама.
— То есть?
— Ну не знаю, выбери сам, – улыбалась мама.
— Я не умею! И не знаю что! – раздражался папа.
— Неужели ты совсем не можешь обо мне подумать? – обижалась мама.
Слушая их разговор, я не выдерживал и, наконец, вмешался:
— Да пап! Украшение она хочет! Укра-ше-ние! Цепочку с маленьким блестящим камешком!
На мои слова папа усмехнулся, мама раздосадовалась. Поразительно. А ещё говорят, что я не умею разговаривать.
— А ещё говорят, что я не умею разговаривать! – рассказывал я на следующий день в школе.
Петя смеялся, с наслаждением откусывая от моего бутерброда. Кстати, он всегда откусывает от моих бутербродов, кексов, яблок, съедает мои шоколадки, конфеты, жвачки, и никогда не приносит ничего своего.
— Ты умеешь разговаривать, и готовить умеешь, – весело чавкал Петя.
— А ты умеешь сметать всю еду на своем пути, – совершенно неожиданно сказал я.
— А тебе какое дело? – кусок застрял у Пети в горле.
— Такое, что это моя еда.
Я не верил собственным словам. Что я такое говорил? Зато Петя верил ещё как. Он встал с подоконника, вынул изо рта не дожеванный бутерброд, бросил в урну и молча ушел в класс. Я с удивлением понял, что пробил сетку в его голове, но цели почему-то не достиг. Слова вроде были очень явные, определенные и простые. Я всё назвал, как есть, без намеков и невнятных упрёков. Но Петя меня не понял. Это было очевидно.
Позже, когда уроки кончились, я подождал Петю во дворе и попытался исправить ошибку.
— Ты на меня обиделся?
— Обиделся.
— Сильно?
— Нет.
— Понимаешь, я хотел быть честным. Хотел сказать тебе, что думаю. Я хотел сказать, что всегда очень голодный после второго урока, и когда ты сразу всё съедаешь, то мне не хватает. Если бы ты мог не лениться, иногда приносить свою еду или хотя бы не съедать всю мою, а, например, только часть, было бы нормально.
— Ну так, так бы и сказал! – с облегчением воскликнул Петя.
Я задумался, кивнул и тут же сменил тактику:
— Тебе тоже наверняка во мне что-то не нравится! Ты можешь мне об этом сказать!
— О нет, – расхохотался Петя, – на эту удочку я не попадусь!
Честность честностью, но мне повезло. В отличие от меня, мой друг сперва думал, а уже потом целился в сетку.