Асия Арсланова

Подходит читателям 14+ лет.

Внукам сказки шепчут те девчонки,
Что вчера плясали на горе.

Мустай Карим

Сашка

1.

Сноп солнца, старая арба, машущий рукой дядька Миргали. Сашка на миг прищурился и увидел мир именно таким. Только потом появилось все остальное: сосны до неба, закутанная в алый тетка Насима, востроносая Нэркэска. Только потом раздались голоса.

– Не хочется уезжать, мать. Сама знаешь, сколько сборов впереди, – расстроено говорил дядька Миргали.

– А ты вон наставь парня! Для чего он ест наш хлеб! – спорила тетка Насима. 

– Давно обсуждено… Дочка, а вы сильно не балуйте! А то заведете свои песни и пляски – царю в Петербурге слыхать!

– Да когда веселиться, как не в их лета? Да и Салима-енге обещала зайти, приглядеть…

– Сашка, ты уж, пожалуйста, тоже присматривай за девчатами.

Нэркэска подергивала косу: не могла дождаться, когда родители уедут со двора.

Наконец, покатили. Сашка закрывал ворота и все вспоминал, как дядька Миргали назвал его по имени и не стал поучать. Наоборот, подчеркнул, что он в ответе за дом, за Нэркэс, за гостий. Неужто повезло наконец? Неужто тут – надолго? Нет, не может быть, все-таки Сашкой назвал, не Саидом, как бывало. Но и не “кряшен” или “кафыр”, как мальчишки в ауле кликали.

Ну, будет душу томить, косы у хлева заждались. Дядька Миргали достал их загодя, нужно было отбить и наточить к летовке-яйляу. Башкирцы так звали выезд в степи для прокорма овец и лошадей. Долгий, мгогонедельный, со всеми домочадцами и скарбом. Сашка с осени в ауле – понабрался языка.

Косы у дядьки Миргали оказались совсем не дурные, разве что косовища коротковаты. У отцовых, сгинувших со всем добром на хуторе под Уфой, были подлинней. Да что теперь поминать, Сашке на пятнадцатом году с этими, может, и сподручней будет.

От старших братьев Нэркэс косы остались. Те были уже взрослые мужики, отделились и жили своими домами в большом селе выше по Бурэлэ. К ним и поехали родители в краткую пору праздников между посевной и летовкой.

С молотком и бабкой Сашка засел в хлеву, сперва с опаской взялся за дело (как бы ни перетянуть, ни истончить ножи), а потом вошел в раж. Радовался ровному жестяному звону. Радовался, что не забыл отцову науку. Радовался, что раздражает балованную Нэркэс.

Но она дотерпела до полудня, только тогда явилась собачиться. Разряженная, платье новенькое, украшения тутошние из монет.

– Сашка, когда прекратишь свой звон? – глядела генеральшей.

Будто не посиделки с подругами затеяла, а целую ярмарку.

За петого дурака его что ли держала? Сашка ведь и про хлебосольство слыхал, и про местные нравы уже понимал кое-что. Ему, пусть малолетнему, но парню, разумеется, лучше притихнуть и лишний раз не казать носу из хлева. Башкирочки не прятались от аульских ребят, не закрывали лиц, но все ж были скромны.

Смолчал. Смолчал, потому что ученый.

Нэркэска выплыла из хлева не генеральшей, королевной.

2.

Услышав девичьи голоса со двора, Сашка отложил косы, поправил мятую рубаху, отер потное лицо… и выбрал в двери из плетеных прутьев просвет пошире. 

Ух! Двор пестрел ярким ситцем, звенел монистом, щебетал и хохотал. Довольная Нэркэска на крыльце собирала у девушек принесенную снедь: пшено, молоко, масло… Кашу, стало быть, сготовят. Марьям с Лесной улицы сразу затеяла игру в жмурки и ловила разбегающихся от нее девчонок. Темнокудрая Галия достала кубыз и завела веселую мелодию. Только дочка муэдзина – служки из мечети, по-здешнему – стояла в стороне и уныло поглядывала на подруг.

А вот красавицы Алтынай Сашка не видел, хотя она была звана. Сколько раз Нэркэс хвастала матери, что байская дочь сама напрашивалась в гости. Сколько раз поминала заветное гладкое имя. Ох, как хотелось, чтобы Алтынай пришла! Ох, как плохо, если она все-таки явится!

В первый раз Сашка повстречал Алтынай в самом начале зимы. Ходил тогда по аулу в поисках работы, а она то ли проехала мимо в отцовых санях, то ли проплыла по небу ангелицей. Даже глаз на него не подняла, а он загляделся, оступился, утоп в сугробе. Потом везде чудились ее лисья шубка и косы цвета осевшего меда, раскрасневшиеся щеки и пушистые, в семь рядов ресницы.

Отец Алтынай был бай, старшина, первый человек в ауле. Широко жил и по старым, и по новым меркам. Сотни коней ходили в его табунах, десятки поденщиков сажали для него хлеб, арба за арбой везли мед и мясо на ярмарки. К его дочке, взрослой, восемнадцатый год уже, не смели свататься парни из самых добрых домов.

“Зачем мне эта напасть?” – думал Сашка, а сам все глядел и глядел на ворота. В тот час у него было так много: понятный труд, набитый лепешками и кислым молоком живот, бесконечное лето. Вздохнул от позабытой легкости на сердце, и во двор ступила Алтынай. Не девушка, липовый цвет.

К Алтынай с гомоном бросились подруги, а Сашка, наоборот, почти сразу отступил от стены. Хватит с него этого великолепия! Уж он-то знал: с голодухи лучше не наедаться, не набивать жадно брюхо.

Выглянул погодя, когда услышал голос Салимы-енге – сказочницы, певуньи и просто доброй душой. Для каждого в ауле эта старушка находила теплое слово и горсть сухой черемухи. Даже пришлого Сашку звала “улым” (“сынок”, значит) и подкармливала. Тетка Насима позвала Салиму-енге развлечь девочек и приглядеть за ними.

Странное дело, со старушкой было не видать ее внучку Камилю, тоже Нэркэскину подружку, сладкоежку и хохотунью. Зато следом ступали две другие девушки. Одна – крупная, с нахмуренным лбом, одергивающая на себе узковатое платье. Вторая – тоненькая, смуглая и совсем юная, не старше Сашки.

– Нэркэс, кызым! – позвала Салима-енге дочь хозяев. – Я привела вам подружек. Вот, принимайте Шауру и Хадию.

Нэркэс выглянула из дома, за ней и другие девочки. Из отворенной двери потянуло пшенной кашей, да на молоке, да на масле. Даже цветущие яблони в родной Некрасовке не пахли слаще.

– Ой, проходите-проходите! – разулыбалась Нэркэска, хотя, Сашка видел, не больно-то была рада незваным гостьям. – А где моя дорогая Камиля?

– Приболела, дочка. Переела красного творога.

– Ох, – притворно пригорюнилась Нэркэс.

Шаура и Хадия пропали вслед за Нэркэс и Салимой-енге в дверях. Там, откуда так сладко пахло сытостью и уютом. Вот бы сейчас пойти за ними, поесть каши, послушать песни и сказки, а то и самому что рассказать.

Столов в домах башкирцев не было. Девчата поди расселись на помосте-урындыке, каша в деревянном блюде поставлена восеред, а ложки так и летают, зачерпывая разваренную в масле да молоке крупу.

Сашка рассматривал на свету старые уздечки, откладывал в сторону стертые и почти чувствовал молочный, сладковатый вкус во рту. А потом кто-то запел. Голос был молодой, легкий, вольный. Наверняка Галия с их улицы.

Ласточка черная, пестрая шейка,

Ввысь поднялась и пропала бесследно.

Так вот и дочка, дитя дорогое,

Лишь подрастет – улетит безвозвратно.

Любят эти девчонки о будущем замужестве мечтать!

3.

Еще по осени Сашка ни за что бы не поверил, что приживется в краю башкирцев, научится их понимать, будет вздыхать над протяжными песням. В ту пору он ненавидел эту чужую землю. Да и с чего любить? Сколько надежд здесь рухнуло, столько претерпел папаша, сколько он сам.

Во всем был виноват дядька Игнат, конечно! Нежданно-негаданно явился задолго до сенокосов, внимательно оглядел темную избу, выставил угощенье. Сашка грыз баранки, мужики пили водку, толковали о грядущем посеве, о заработках, да вот о башкирской земле.    

– Земля там черна да маслена, –  заливался дядька Игнат. –  Не удобряй, только паши и сей. А башкирцы – просты, как дети. За самую малую мзду пустят к себе. Своими глазами видел, как самоходы с Вятки обговоривали с ними житье-бытье.

–  Чего ж сам не едешь?

–  Да я что? Я при заводе, за вас, брат, душа болит.

Дядька Игнат был не многим младше папаши, но жил бобылем и все ходил в малых. Еще отроком наслушался о заводах и ушел на Урал. В Некрасовку приезжал редко – высокий, тощий, но всегда в рубахе из красного ситца и с подарками. Папаша слыхивал, что на заводах жизнь не мед и не варенье: едят непропеченный хлеб, работают без роздыху, но дядька Игнат называл это брехней. Вечно бахвалился, сыпал байками о мастерах горного дела, крутил усы.

Сашка дядьку не любил: тот его с малолетства дразнил девкой, баловнем, пичугой. Причем при матери с отцом слова дурного не говорил, а на улице задирал будь здоров. Верить словам проклятого не хотелось, но с посевами правда сложно было. Сашка знал, сколько папаша позанимал на мамкины похороны. Сам тоже ходил на поденную, чтобы отработать взятые у соседнего помещика Свицкого под заработки деньги.

Папаша хмурил лоб, сдувал светлые волосы со лба, чесал соломенную бороду. Видать по сердцу ему пришлась дядь-Игнатова задумка… Или тяжко было вековать в избе, которая помнила мамин голос и запах ее калинников?

Сходил на кладбище и вернулся со словами:

– Ну, Александр, сбираться будем.

У Сашки ухнуло сердце. До слез жалко было заколачивать избу, прощаться с ребятами, с деревенскими стариками, даже с яблоней у крыльца.

Готовились к дороге сильно загодя. Продали Пестрянку соседу Трофиму, усиленно кормили Сивку и Буяна. В одну повозку надо было собрать весь домашний скарб. Дядька Игнат научил поднять наклески для большей вместимости. Заднюю часть было решено накрыть лыком от дождя и зноя. Сашка самолично сбивал клетки для кур. А ведь еще соху, борону и семена пристроить было надо!

А потом случилась самая долгая дорога во всей Сашкиной жизни – через пол-Расеи. Положим, для бедных путников дорога везде одна: пыль да ухабы, а все же дивные вещи можно увидать. 

Сашка видел, как на громадинах-белянах везли тысячи пудов леса через Волгу. Не суда, киты! Глядел на бесконечный простор главной русской реки, поражался человеческой смекалке, набивал брюхо купленной у местных соленой рыбой.

Видал, как мужики строили железную дорогу, рядом были и господа инженеры. Жалко только, что на сами поезда поглазеть не удалось… Видал десятки ветряных и речных мельниц хлебного края. Видал самых разных путников – от каторжан до богомольцев.

А уж Самара! Пускай не мощеные, но широкие и прямые улицы, кружевные, в сотню окон дома, нарядные лавки. Поклонились и будущему собору. Толкавшийся рядом мальчишка рассказал, что строительство сам государь-император посещал и вместе с цесаревичем уложил камни в стену.

Затем и татарские аулы с полумесяцами на мечетях пошли. В одном из них Сашка впервые попробовал кумыс и старался не плеваться. Папаша хохотал: “Привыкай!”. 

А до Оренбурга они так и не добрались. В степи попали в ливень: вода с небес не лилась, хлестала. Папаша затолкал Сашку под накрытую лыком часть повозки, а сам знатно вымок. Потом кое-как обсушился, но кашлять начал почти сразу. Наутро, после их привычной ночевки под звездами, и вовсе не смог подняться.

Сашка довез его до ближайшего хутора уже в лихорадке. Фельдшера в округе не нашлось, только коновал. Поил отца какими-то настойками, тряс у Сашки деньги, да, кажется, и уморил.

Схоронили отца в том же забытым богом крае, ладно хоть церковка да поп имелись. Растерянный Сашка не успел опомниться и решить, как быть дальше (возвращаться в Некрасовку, искать дядю Игната по заводам или ехать за отцовой “башкирской” мечтой), как хозяин объявил, что лошадей и повозку возьмет в уплату расходов.

Сейчас-то Сашка был другой. Знал, что нужно было остаться в том селе, наняться к кому, заработать денег в дорогу. Распродать то, что не забрал хозяин постоялого двора, а то и отстоять Буяна. Но тогда только и хватило ума поплакать на отцовой могиле и пойти куда глаза глядят.

Вокруг царило лето: сережки на березах, соловьиные трели, крупная малина – только руку протяни. Вокруг лежал новый незнакомый мир. Издали Сашка видел, как башкирцы гнали свои табуны, как ехали за ними повозки с женщинами и детьми, как шагали следом важные верблюды. Будто еще времена кочевий, времена ханов и орды! Но про себя накрепко зарекся: ни к одной живой душе он больше не приблизится, ни в одни двери не постучит.

Никогда Сашка не знал голода, а тут пришлось обходиться без хлеба и день, и другой. Только и оставалось вспоминать залитую щами кашу, бабкины шаньги, да пельмени, что лепили на Заговенье. Одежда к осени тоже сильно сносилась. Когда ночуешь в шалашах да в стогах сена – не сбережешь домотканину.

Но не голод и холод были страшны… Иногда такая тоска накрывала, что Сашка, надрываясь, пел:

Гори-гори ясно,

Чтобы не погасло.

Там птички летят,

Расставаться не велят.

4.

Издали Сашка видел не только стада и кибитки башкирцев, но и небольшие русские хутора.

Как-то в прохладный туманный день набрел на село с десятками домов и церковью. От Некрасовки оно отличалась только шириной улиц (недостатка земли здесь не было) да тяжелыми воротами. А резьба на крышах домов и крашеные ставни, клети и повети, овчарни и конюшни были понятные и родные. Где-то в сердце этого села такие же, как Сашка, мальчишки забирались на печь и накрывались дедовым тулупом, жевали калинники и запивали молоком, по просьбе отца выпускали едкий дым из избы.

Но Сашка не пошел в село, как не шел к одиноким хуторам. Понимал: за каждыми дверями там стоит Федор Михайлович. Мелкоглазый, узконосый, с редкой бородой. Сперва закидывающий добрыми словами и услужливый, а потом… Ох, разве забудешь?

Если бы не ливень, не бьющийся в жару отец, не уставшие лошади, Сашка нипочем бы не въехал в тот двор на отшибе села, у самой дороги. Тогда казалось, нужно скорее к огню, к людям, к помощи.

В доме Федора Михайловича соседствовало понятное и иноземное – лавки и сбитый помост-урындык, сундуки и пестрая занавесь с басурманским узором. В доме Федора Михайловича во всех углах сидели тощие востроглазые кошки. Ни одна не подходила ластиться, все проносились мимо, как злые восточные духи. В доме Федора Михайловича слыхом не слыхали про метлу: всюду были разводы грязи, крошки, мертвые мухи.

Люди здесь тоже жили неприветливые. Облаченное в темное хозяйка была похожа на своих кошек – или они на нее. Узкое лицо и тот же хищный взгляд под пышными бровями. Почти всегда молчала и поджимала рот, но, казалось, откроет его и зашипит. Два брата хозяйки были на одно лицо: крепко сбитые, обритые налысо, наводящие страх на соседей. Могли раздавить Федора Михайловича, но служили ему, как псы. Детей в доме не было.

Все дни болезни отца Сашка был при нем и не особо глядел по сторонам. Только после похорон до конца понял, куда угодил. Он тогда долго бродил по селу и вернулся, когда его не ждали. Но дверь не открыл – услыхал пьяные речи Федора Михайловича:

– Румия, свет мой, мы в своем праве. Телега, может, на 15 рублев выйдет, соха – на пять, косы – по рублю. Переможемся, распродадим – переможемся. Твоих бугаев еще кормить… На нас греха нет… В самую непогоду пустили, не спросили, чем болен проклятый, не спросили, сможет ли расплатиться… Все по-божески… И комнату им отдельную, и харч, как себе, и подмогу… Фельдшера не нашли, но Васька-коновал что ни день заходил, глядел на мужика, нет-нет да каких трав давал… Ваську тоже надо было уважить: чарку поднести, угостить… Я, к слову, расспросил его про лошадок. Вроде здоровые… Румия, свет мой, нет на нас греха… Ведь чужие мы для всех – и твои, и мои гонят, никто руки не подает. Ладно хоть Рахимка с Рахманкой при тебе, выдюжим…  Слава небесам, мужик долго не промучился. Слава небесам, никого не заразил. Похоронили честь по чести… Мы в своем праве…

В дом растерянного Сашку втащили Рахим и Рахман, поставили перед Федором Михайловичем. Тот не смотрел в глаза, перебирал пальцы. Сашка слышал только отдельные слова:

– Схоронили по христианскому обычаю….  В немалом расходе, сам понимаешь. Вот, посчитали до копейки… Коли отдашь лошадок да телегу, как раз сочтемся… А за остальным приглядим, только вернись. Тут ведь и могила отца твоего…

– Да как же? – Сашка хотел побежать к лошадям, но перед ним выросли братья хозяйки. В четыре руки вытолкали его со двора, без тычков и ударов не обошлось – будто он и так бы не ушел. Ни следа жалости в глазах, ни следа сомнений: серьезное дело делали, порядок наводили, а не обворовывали мальчишку.

Сашка шагал из села, рыдая. Никаких сил не было унять слезы, перестать трястись всем телом. Горечь жрала его изнутри: как будто не у него украли, а он украл. Чем-то сплоховал, повел себя недостойно, людей обидел.

Закрывал глаза и видел, как задыхался отец, падала чужая земля на наскоро сколоченный гроб, визжали кошки, глядела из тьмы Румия, перебирал пальцами Федор Михайлович, вставали перед конями Рахим и Рахман.

Переходил на бег.

Знал: никогда сюда не вернется.

5.

В тот день мулла Агзам возвращался из Уфы – возил туда сыну запасы на осень. Возвращался в печали: очень уж худым и уставшим выглядел его Закир после первого лета вдали от дома. Матери, сестре да и всем аульским он говорил, что учил детей в казахских степях. На деле же работал с друзьями на золотых приисках купцов Рамиевых – там деньги были надежнее. Знал об этом только отец…

Сердце Агзама-хазрата сжималось: отчего даже самым толковым парням так дорого обходится ученье? Да и разве потом станет легче? Мулла в ауле – первый поденщик. Молись, воспитывай, хорони.

Поэтому и не смог проехать мимо бредущего вдоль дороги тощего и оборванного Сашки.

– Мальчик, ты не голоден? Возьми хлеб…

Тот смотрел затравленно, несколько раз переводил взгляд на рощу невдалеке. Наверняка думал, не дать ли стрекача.

– Подвезти тоже могу, – продолжал мулла. – Еду в аул под той горой.

Мальчик опять взглянул на рощу, потом на свои сгнившие лапти, потом на хлеб в тряпице – и полез на арбу.

Ехали какое-то время молча, Сашка потихоньку ел полученный хлеб, ловил каждую крошку и отправлял в рот.

– Ты из русского села, да? Прилично прошел… От нас далеко, мы ваших редко видим. Иногда только на ярмарку в Аксаит торговцы приезжают… Я сам там, в Аксаите, учил русский язык. Платили с другими шакирдами одному местному куриными яйцами за науку. Перво-наперво он научил нас говорить “Без блинов не масленица, а без вина не праздник”. Пошутил над нами, но потом хорошо учил, грех жаловаться… Называл нас “люди-волки”… Знаешь, почему? Легенда такая есть, будто бы башкир в эти края привел волк-вожак.

Сашка присмотрелся к дядьке. Тот бы правда похож на волка: во-первых, мастью (темные волосы были уже пересыпаны сединой), во-вторых, поджаростью, а, самое главное, взглядом, полным одновременно тоски и свободы.

– Если тебе некуда податься, оставайся у нас. Поденщики старшине Муффазару всегда нужны, может, и еще кому… Подкормишься… Не хватало еще замерзнуть, когда снег пойдет…

Сашка сидел, низко опустив голову, иногда кивал.

Куда он ехал? Как мог верить случайному встречному? А верить хотелось…

Как оказалось, аул, в котором жил мулла Агзам, был огорожен от мира со всех сторон. По одну руку высились поросшие деревьями склоны гор и бежала речка, по другую – росли сосновые леса. Немногочисленные темные домишки встали в три неровных улочки, почти за каждым виднелся свой выгон для скота – невиданная роскошь для Некрасовки. “Как же здесь должно быть покойно, – подумал Сашка. – Никаких перекати-поле… кроме меня”.

– Раньше тут было наше зимовье, а сейчас почитай весь год живем. Совсем мало выезжаем на летовки… Учимся сажать хлеб, как вы, русские. Да и что говорить, табуны сейчас не те, что в прежнее время, – рассказывал хазрат.

Жена муллы, тетка Рабига, сперва не больно обрадовалась нежданному гостю, но не подала вида. Достала старую одежду сына. Налила столько же жирного супа с кусками мяса и теста, как и мужу. Подала похожей на кумыс молочной болтушки с пузырьками. Люди-волки ели чудную еду, но Сашкин изголодавшийся живот вполне ее принимал.

На нового человека робко поглядывала и дочка муллы – худощавая Зайнаб. Кто же знал, как потом она разговориться! Как засыпет Сашку вопросами про его пути-дороги!

Именно Зайнаб первой взялась его учить местной речи: ат – лошадь, бал – мед, дус – друг. Башкирцы говорили, будто нанизывали баранки на ниточку. Слога скромно ладились за другими слогами, и коротенькие слова обретали новый смысл. Ат – лошадь, ат-тар – лошади, ат-тар-ыбыз – наши лошади, значит.

А еще Сашка приметил, что в речи башкирцев было много воздуха. Аульские здоровались словом “Хаумы” – как ветер выдыхали. Звук “х” вообще часто звучал вокруг. Мулла Агзам объяснил, что по словам можно прочитать судьбу народа. Его соплеменники веками гнали табуны по степи, и свистящий в ушах воздух вошел в их речь. 

Немного отогревшись и отъевшись в доме муллы, Сашка почему-то стал вспоминать дядьку Игната. Как тот уезжая, сперва потрепал племяша по плечу, а потом стянул картуз с его головы на нос со словами “Не киселься, пичуга!”. Не любил Сашка дядьку Игната, но вот поди ж ты… Припомнил и слыханные от дядьки прозвания заводов в уральских горах – и потом боялся забыть.

Нет-нет, даже мысли не было искать дядьку и опять брести по пустым дорогам, по чужим краям. Просто Сашка хотел сохранить в душе как можно больше из прежних, теперь почти сказочных времен.

Аул, кажется, тоже не хотел отпускать Сашку. Во всяком случае, работа для него всегда находилась. Дольше всего продержался пока тут, у дядьки Миргали, и, что скрывать, прикипел душой к его двору с соснами до неба.

Мулла Агзам частенько навещал здесь Сашку, спрашива про житье-бытье. Да и с семьей дядьки Миргали они были не чужие: Нэркэска – невеста его сына Закира, о том давно сговорено. И праздник был, где Закир и Нэркэска, еще малолетние, кусали друг другу уши. Пообещали себя друг другу, получается. Уж тетка Насима Сашке все в подробностях рассказала! Гордилась предстоящим родством!

Дочка муллы Зайнаб тоже была сегодня на ауллак-аш. Наверное, девчонки заставят ее рассказывать сказки и загадывать загадки. Она в этом деле считалась мастерицей.

6.

Сколько Сашка себя помнил, дядька Игнат был чистый аспид. Вроде на другой конце света жил, вроде приезжал в Некрасовку только гулять да куражиться, а пил кровя будь здоров. Вот как увидал, как малолетний Сашка плох в игре в “плетень”, так и взъелся на него.

Сашка тогда только начал выбираться из-под вечного мамкиного пригляда. Только начал примечать, какой лихой жизнью живут соседские мальчишки. Только раз или другой становился в общий ряд в “плетне”. Каждый раз сердце билось так, будто хотело выскочить из ворота рубахи. Каждый раз молился, чтобы не выпало убегать от ребят – и быть битому потом! – ему. Каждый раз просто бегал в общей толпе и ликовал, что вот, вместе со всеми…

Именно за игрой в “плетень” и увидал его дядька Игнат. И что ему папаша работы не нашел? Что берег его? Силы гулять на “улицах” до самых петухов у дядьки завсегда были, на это бабушка Праскева не забывала пожаловаться.

Так вот, дядька Игнат встал с подсолнухом у плетня Винокуровых и ну смотреть за детской игрой. В тот раз “поджигать” “плетень” из сцепившихся руками ребят выпало Аниске, дочке вдовой Зозулихи. Она смело ходила вдоль туда-сюда, улыбалась во весь беззубый рот, то подносила палочку с “огоньком”, то отводила… Ух, вот кто знал толк в игре! Наконец, “подожгла” и как даст деру. Мальчишки и девчонки за ней, шум, визг, суета. Сашка то в одну сторону бросался, то в другую. Поймать лихую Аниску и не мечтал.

Уцепить девчонку смог только Иван Меньшой, хотя какой он “меньшой”, десятый год уже. Уцепил за сарафан, толкнул на землю и первым высыпал на нее несколько пригорошней уличной пыли. Аниска закашлялась, и в этот миг на нее, как гуси, набросились остальные и ну щипать-колотить. Сашка в ужасе отступил, держаться от такого хотелось подальше. А вот самой Аниске было хоть бы что: ругалась на всю улицу, хохотала, отвешивала соседской ребятне оплеухи.

Сашка отступал, отступал и вдруг поднял глаза. На него смотрел хмурый дядька Игнат – да так, будто Сашка пролил простоквашу на его алую рубаху. С чего бы?! Обидно стало страх.

Тут дядька Игнат сплюнул на землю шелуху от семечек, отвернулся к Дуньке Винокуровой и притворился, что знать не знает Сашку. “Никудышная” и “карахтерная” Дунька в то лето была главным врагом бабушки Праскевы. Очень она не хотела в невестки девку, которая плохо прядет, плохо ткет, плохо работает в поле. Хотела рукодельную и смирную, как Сашкина мать Аксюта.

Вечером дядька Игнат затеял с Сашкой разговор:

– Саньша, брат, ну-ка похвастай, чем живет село. Собираетесь с парнями в гурт? Проказите? Позорите отцов-матерей? Вот мы и яблоки из помещичьего сада таскали, и пазухи огурцами на “задах” набивали, и даже гуся у мельника стащили и изжарили на костре. Мать меня тогда отходила всем, до чего руки добрались: хворостиной – раз, крапивой – два, веревкой – три. Обеда и ужина, ясное дело, тоже было не видать… Ну, продолжаете наше славное дело?

Сашка захлопал глазами, дядька Игнат поглядел на него с какой-то тоской, а посмаривающая на них мать начала громко звать отца к столу. 

В другой раз дядька Игнат увидал, как Сашка обходил стороной злого бычка Перепелевых. Через несколько дней подловил его одного на дворе и достал сверток: “Подарок у меня тебе, Саньша. Как раз такому орлу”. Сашка с радостью развернул, а там искусно сшитая кукла. Явно не Дунька Винокурова шила, зря бабушка боялась… Но зачем Сашке девчоночья игрушка? Так и замер с ней в руках, а дядька уже уходил с извечной своей усмешкой на губах. Только погодя Сашка сообразил что к чему и побежал топить куклу в речке.

Сашка подозревал, что дядька же подговорил некрасовских мальчишек поколотить его. Хотел поди, чтобы племянник умел драться. Но Сашка легко убежал от Ивана Меньшого, Савки и Макарки, ноги к той поре отрастил быстрые.

Но как маму схоронили – как отрезало. Дядька Игнат отстал, бросил свою науку. Только иногда поглядывал с той же тоской, возвращаясь со своих гуляний. Бабушка Праскева к тому времени тоже была на кладбище, а Дунька Винокурова вышла замуж в соседнее село и нежданно-негаданно оказалось попадьей. “Греши и кайся, кайся и греши”, – усмехался папаша, когда кто-то вспоминал бывшую соседку.

Сашке бы радоваться свободе от дядь-Игнатовых “уроков”, но он почему-то не забывал про них. А еще частенько вспоминал его давнишний разговор с мамой:

– Что ты не оставишь мальца в покое, окаянный?

– Надо мужика растить! Как я его на завод заберу?

– Вот удумал! Отец вовек не отпустит, единственный сын! Да и я!

– Ох, Аксюта, если бы вы с Никишей видали Урал! Горы каменные режут небо, деревья стоят старше мира, озера как океаны. Когда ехал туда впервые – зима шла со мной. Проеду сколько-то, а там лужи замерзают. Еще проеду, снег идет. Вечно помнить буду…

– Вовек мне ничего не надо! В этой избе у меня есть все!

– А тамошние мастеровые! Думаешь, каждый с крепкими руками сможет взяться за нашу огненную работу?..

– Тьфу! Девкам своим рассказывай! – мать уже ставила хлеба в печь и не глядела на дурного деверя. Почему-то Сашка чуял, что она сильнее этого рослого и видавшего уральские горы парня.

Дядька Игнат пропадал на год или два, но всегда возвращался к сенокосу. Только в год смерти матери приехал зимой – его тогда с одного завода на другой сманили. Успел привезти Аксюте в подарок легкий пушистый платок из Оренбурга.

7.

Работы у Сашки на день было немало: закончить с косами, перебрать упряжь, собрать кизяк, починить забор у выгона. Но послушать девичьи разговоры тоже было страх как любопытно. Не выдержал – понес в дом воду. Вроде как заботился о гостьях. Прошмыгнет по чистой половине за шаршау – его и не заметят.

Только зашел, Нэркэска окинула недобрым взглядом, но, увидав ведра, верещать не стала. Алтынай, понятно, даже не оглянулась на него. Другие девушки сперва уставились с любопытством, но быстро вновь обернулись к Салиме-енге. Только Зайнаб сказала “Здравствуй, Саша”. По-русски, чтобы покрасоваться перед подругами.

Дом был тот же и одновременно чуточку другой. Накануне Нэркэс отскоблила и отмыла дожелта пол. С урындыка исчезли одеяла и подушки – лежал только палас. А еще, несмотря на раннее лето, пахло смородиной (наверняка среди угощения была пастила).          

А бабка Салима в ту пору рассказывала про страшное – про болото Малики, что к югу от аула.

– Случилась та история в те стародавние времена, когда я еще толком не умела говорить. Да-да, козочки, в года сразу после Адама и Хаввы. Как-то по осени Гарифулла-агай из нашего рода вышел на охоту. Ничего не добыл за целый долгий день, а потом еще и угодил в какие-то болотистые места. Когда он стоял и раздумывал, как бы выбраться из этой трясины, перед ним появилась девочка. красивая, нарядная, на ногах ладные сапожки.  “Агай, сведи меня домой”, – попросила она. Гарифулла не поверил, что это настоящая девочка, принял ее за бесовку и разнес ей голову топором. Спрятал труп девочки и отправился домой. Когда вернулся, узнал, что у человека с соседнего кочевья пропала дочь Малика, и признался во всем. С тех пор то топкое место зовут болотом Малики.

Сашка шел как можно медленнее, но все-таки дослушал историю уже из-за двери. Эх, обидно как… Вот что дурного, если бы он посидел со всеми?

Гасли сумерки, на выгоне за домом остро пахло молодыми травами, теплый ветер расцеловывал щеки. Но сердце нехорошо сжималось. Интересно, бродит ли призрак Малики у болота? Почему-то жалко было и Гарифуллу-агая…

А девушки никак не унимались! Уже при первых звездах стали выбегать одна за другой из дома, скрипеть воротами, выглядывать на улицу… Игра у них что ли была такая?

С одной, той мелкой Хадией, Сашка столкнулся во дворе. Шел по малой нужде, а она была тут как тут. Навела на него свои блестючие глаза и не отводила. Вот такую и можно принять за бесовку!

Но это что! Последней, уже в ночи, из дома выплыла Алтынай. Сашка увидал из хлева, что во дворе она задерживаться не стала – поспешила на улицу. А там начала почти танец: то повернется в одну сторону, то в другую, то сделает несколько шагов к Нижней улице, то – к соседним домам… Мавка! Прекрасный дух в свете звезд!

Сашка понимал, что ее звучное имя значит Золотая луна. Вот откуда ее отец и мать, взяв в руки новорожденного младенца, знали, какой она вырастет? Что плечи ее будут по-царски разведены, брови гордо подняты, лицо прохладно и загадочно? Даже произносить ее имя – Алтынай – было честью. Но в глубине души Сашки мечтал звать эту девушку иначе – по-простому Алтушей.

Потом не мог заснуть, грыз кислый корот, думал о посиделках, которые устраивали подросшие парни и девушки дома, в Некрасовке. Сосватали ли уже кого-то Николке, ведь тому уже семнадцать? Какая дивчина приглянулась сверстнику Ивану? Может быть, веснушчатая Варя? Или бойкая Анюта, считавшаяся первой рукодельницей среди подруг?

Затем повторил, как у него водилось: “Сатка, Куса, Златоуст. Сатка, Куса, Златоуст”.

И вдруг понял, почему не засыпает. Прислушался. Вокруг было удивительно тихо: ни едва слышного треньканья наскомых, ни уханья совы, ни блеянья овец, ни суеты духа хлева – башкирской родни домовиков.

Сашка с духом хлева давно сжился. Вот как узнал от дядьки Миргали про старика Занге, так и стал оставлять ему что-нибудь подкрепиться: крошки хлеба, плошку молока. Привык к скрипу досок под ногами духа, к его играм с животными, к ворчанью в вечерний час. А тут тишина…

И только когда опять уютно зашумели собравшиеся на ауллак-аш девушки (закрывались и открывались со скрипом двери, звенели голоса) – Сашка провалился в сон. Ночью ему снился золотой огненный круг в темном небе.

8.

Просыпаться летом было самое сладкое. Солнечные лучи лезли из каждой щели в стене. Пчелы и мухи танцевали в воздухе башкирские танцы, жужжали – подыгрывали себе на варганчике. Пахло молоком, пахло сухой травой, пахло теплым деревом. Будто не на испревшем сене спал, а на перине, на облаке… да что там – на печке в отцовом дому.

Сашка так бы и лежал в покое и неге, кабы не голод. Живот у него был князь и барин, вечно просил съестного, самодовольно грохотал. Будь любезен, встань и подай чего.

Сашка развязал тряпицу с запасами и отправил в рот шарик курута.

– Эй, старик Занге! – позвал тихонько. – Ты где? Будем есть?

Но овечий тулупчик не показывался на глаза, хозяин хлева и правда куда-то пропал. Надо будет спросить у дядьки Миргали, пора ли волноваться и искать чертяку.

Сказал бы кто Сашке с год тому, что он привыкнет к еде башкирцев, а сейчас было ничего, даже вкусно. Тот же курут – соль и свежесть, острота и сила. Разломил к нему пресную лепешку, осмотрел подвядшие листья борщевика… И тут пчелиным наигрышам пришел конец. Воздух, полный солнца и травяной пыли, дрогнул от крика. Истошного, задыхающегося, дурного.      

Сашка вспрянул, выбежал из хлева. Перед ним плыл все тот же двор дядьки Миргали: летняя кухня, баня, клеть, загон… арба, еще не распряженная лошадь. Так хозяева вернулись!

Сашка несмело заглянул внутрь дома и увидел странную картину: полог был одернут, дядька Миргали и тетка Насима стояли на коленях перед урындыком. Девчонки-раззявы, понятно, еще спали, лежали рядочком, но зачем было так становиться и глядеть на них?

В голове Сашки сложилось, что кричала, стало быть, тетка Насима. Он подошел ближе. Посмотрел на замершую спину Миргали-агая, на раскачивающуюся, будто в молитве, спину его жены.

Другое диво: у урындыка была выставлена снедь, которую девочки принесли на ауллак-аш. Золотились подтаявшие кругляши масла, бледно-голубым казалось молоко в кадке, высыпалось зерно из деревянных чаш. Но ведь накануне сварили целый котел каши – с чего оставаться таким богатствам?

Наконец, Сашка решился поднять глаза на спящих девочек. Но смущаться было нечего – все они были в тех же платьях, что и вчера. Синяя и красная пестрядь, домашняя холстина с вышивкой, алый ситец. Много алого ситца, любимая ткань у них. Косы тоже были не расплетены, в них змейками поблескивала тесьма с монетами. Никто не снял нагрудники из монет, ожерелья из кораллов.

Всего отличия от вчерашнего дня – зола на щеках некоторых девочек. Но и тут можно было догадаться: кто-то решил пошалить и вымазал спящих товарок.

Ну бледноваты были, ну заспались… Но почему тут оказались не все? Где его золотая луна? Где добрейшая Салима-енге? Сашка обернулся, и вдруг его сшибло с ног. Он полетел на пол и понял, что толкнула тетка Насима. Кто же знал, что в этой неповоротливой, разъевшейся бабе живет такая сила.

– Ах ты ж, приблудыш, – кричала она. – Что с девочками? Что здесь было вчера? Что вы натворили?!

– Сашка, что с ними? – он урындыка повернулся Миргали-агай, лицо которого потемнело, будто его тоже измазали золой.

Сашка во все глаза смотрел на них и ничего не мог сказать. Язык отяжалел, сердце ухнуло куда-то внутрь, подняться на ноги не было мочи.

– Босяк! Зимогор! Убийца! – летело над аулом.

  9.

– Хватайте его! – кричала тетка Насима. – Убил, убил наших деточек!

На дворе к тому часу толпился весь аул. Мужчины в одной стороне, женщины в другой.

– Нужно послать в волость! – шумели мужчины.

– И Алла, что же делается? – причитали женщины.

– Страшное дело!

– За какие грехи?..

Молчал мулла, повторял и повторял “Бисмилляхи рахмани рахим” муэдзин.

Ошалевший Сашка выполз из дому и замер в притоптанной пыли у крыльца. Глядел во все глаза, особенно пристально – на выживших девочек.

Отец Алтынай – высоченный мужчина с темной бородой – свою дочку, конечно, не привел на двор, а других допытывал рьяно. Мотала головой бледная зареванная Хадия, твердила “Да ушли мы, старшина-зуратай” растерянная Шаура, что-то подробно рассказывала, сыпала словами решительная Зайнаб.

А тетка Насима наревевелась, выдохнула и опять набросилась на Сашку.

– Куда смотрит Аллах! – кричала она. – Почему гибнут наши любимые дети, а этот пропащий, никому не нужный живет да здравствует? Он, он – приспешник злых сил!

Дядька Миргали с тоской взглянул на Сашку, но не нашел сил заступиться на него.

Тут на мальчика обратил внимание старшина, навис горой:

– Собирайся, малай. Посидишь у меня в летней кухне, пока суд да дело.

– Погоди, Муффазар, – подошел встревоженный мулла. – Давай сейчас его послушаем. Саша столько живет с нами – как можно ему не верить? 

– Не будем спорить, хазрат. Все помнят, кто привез мальчишку в аул.

Тут как тут были Мурат и Касим – раскосые крепкие парни из тех, что выходят драться на кушаках в дни праздников. Мурат и вовсе на одно лицо с Рахимом и Рахманом из Сашкиных кошмаров. Хочешь не хочешь пойдешь.

Сашка только и успел оглянуться на любимый двор Миргалия-агая: баня, клеть, загон, сосны до неба… Вздрогнул – на него внимательно смотрела эта странная Хадия. Ее глаза казались еще зеленей на опухшем, раскрасневшемся от слез лице.

Алтынай

1.

Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.

Как и заведено, ночь с ними провели пожилые женщины – соседки и родственницы. Мать Алтынай хотела с вечера обойти дома с подношением-хаиром: раскладывала монеты, собирала небольшие подарки, но, конечно, не нашла сил. Хаир от семьи старшины разнесла Рабига-абыстай. Рассказывала потом: “Плачут, во всех домах плачут. А ведь нельзя, души девочек отяжелеют от слез, не смогут улететь”. 

Мама слушала с мотком алых ниток в руках. Наверное, кто-то передал как пожелание долгих лет жизни. Алтынай потянулась забрать, но эсей замотала головой, велела: “Поди накорми Кульбая, пускай и ему хаир будет”. Опять хотела что-то обсудить без ее ушей.          

Алтынай понесла недоеденные куски псу и все глядела на аул в нежных сумерках. Высматривала крыши домов, где жили погибшие. Будто видела их изнутри: с устланным сосновыми ветками полом – от зловония, с ведрами воды по углам – для омовения… с по-особенному наряженными подругами. Зайнаб ей объяснила, как заведено. Волосы у каждой сейчас были разделены пробором и уложены на груди, голову покрывал платок, поверх савана лежал праздничный нагрудник – тушелдерек. На Алтынай тоже мог быть такой наряд.

Когда вернулась домой, мать и Рабига-абыстай молча сидели на урындыке. Катушка алых ниток скатилась на пол и лежала в извечной их, несмываемой пыли.

Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Наркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу. Алтынай нравилась певунья Галия с их улицы и бойкая языкастая Гайша, но пошла проститься она только с Нэркэс.

Опять стояла на дворе ее родителей. Чувствовала запах бани: дом обкурили дымом душицы, мяты и можжевельника. Слушала беспокойный шепот тетушек: тело Нэркэс во время омовения оставалось мягким – близка, близка новая смерть. Сотню раз повторила “Нет бога, кроме Аллаха” вместе с хором соседей и родственников.

И глядела только на него.

Закир вместе с другими мужчинами и парнями с рассвета копал могилы, но умылся, переоделся и пришел проводить свою невесту. Может быть, на кладбище с заступом в руке он не отличался от аульских парней, но здесь опять обернулся уфимским шакирдом. Эти его черные с белым одежды – будто сам нарисован чернилами на бумаге.

Алтынай не умела читать по его лицу, сколько не пыталась. И отец Закира Агзам-хазрат, и сестра Зайнаб были такими же. Глядели мягко, чуть заинтересованно, но без большого любопытства. Иногда Алтынай видела в их лицах грусть, иногда равнодушие, иногда внутреннюю силу. Попробуй тут угадай.   

Вот и сейчас Закир опустил глаза и свел руки в молитвенном жесте – но тосковал ли? Насколько велика была его скорбь по Нэркэс? И заметил бы он ее, Алтынай, смерть?

Наконец, мулла произнес “И Мухаммед – пророк его”, узкое, обернутое в саван тело Нэркэс вынесли, за носилками заскрипели ворота.   

Тетушки бросились посыпать порог дома золой. Салима-енге кормила кур пшеном и ожесточенно шептала: “Пусть выклюют наши грехи, пусть выклюют”. Невестки Насимы-апай зазвенели ведрами – начали мыть пол.

Наверное, от Алтынай тоже ждали помощи или хотя бы добрых слов, но она и не подумала остаться. Проводила взглядом темные спины мужчин и выскользнула со двора. 

2.

Ад – это глубокий ров с горящим пламенем внутри.

Алтынай почти ничего не запоминала на уроках абыстай, но про ад знала все. Знала, что над огненным рвом стоит мост тоньше и острее меча. Знала, что под грешниками мост проваливается. Знала, что это ее судьба.

Первый грех был на Алтынай еще с рожденья. Из всех детей старшины Муффазара выжила именно она, последыш, девчонка. Ее мать держала на руках семь сыновей, но никто из них не пополз, не начал ходить, не заговорил. Семья билась за каждого, но не помогали ни молитвы, ни поездки к святым людям, ни подношения в мечеть, ни хаир беднякам. 

Однако умершие в младенчестве братья никуда не исчезли. Каждый час жизни Алтынай они были рядом: выезжали с семьей на летовки, пережидали суровую пору акман-токманов, радовались первым весенним дождям. Взрослели вместе с ней. Бывало, испив медовухи, отец гремел: “Если я стал аульским старшиной, кем бы были мои дети?!”. Алтынай знала: перед ее глазами всегда стояли эти военные и купцы, лихие женихи и многодетные отцы, жители Уфы и Оренбурга. Как ей было заменить их всех?

Вырванной у смерти девчушке полагалась совсем другая судьба.

В ней был зимний дом, пропахший разварной бараниной, медом и маслом. Самый богатый в ауле, но темный и душный. Сколько не намывали его – окна были в разводах от дождя, в углах жили мухи, к дверям сбегались чужие собаки и исходили истошным лаем.

Был запрет на опасные игры. До шестнадцати лет Алтынай не каталась с горы на санях, не выходила в ряду подруг в “Ак тирэк, кук тирэк” – и держала лицо, мол, не больно и хотелось, у байской дочки есть получше увеселения. Эсэй разрешала только чинные “гости”, “свадьбы” и “раздачи подарков”.

Были бесконечные перешептывания мамы и бабушки о недугах и лечение. Особенно они любили говорить о женских болезнях, беременностях и умирающих родами молодухах. Видела Алтынай и заговоры над луковицей, топленое олово, наматывание нити в человеческий рост на иглу.

Было нехитрое учение. Мама и Рабига-абыстай столковались, что девочке хватит знания имана, нужного для намаза. Но кто же знал, что чудные, непонятные слова арабских молитв будут так плохо даваться Алтынай?  

И был отец, при любой оказии взбиравшийся в свой тарантас и уезжающий на пашни, на пасеки, на ярмарку. Как-то Алтынай услышала разговор его пастухов и поняла почему. Те были недовольны, что их отправляют молотить хлеб, и откровенно злословили:

– Взгызься в землю, как урусы.

– Все мало ему… Ведь и коней, и овец отец оставил вдоволь… Мало…

– Вот зачем ему? Кому передать?

– Да уж, всего одна дочь!

– Сглазили их род что ли?

Наверное, все так и было! Алтынай и сама догадывалась! После слов разгневанных пастухов она не смела поднять при отце глаза. Девчонке, его наказанию, его проклятию – не след. 

Вторым большим грехом Алтынай была любовь к чужому жениху. Бесстыжее чувство, заставляющее лицемерно набиваться в подруги к Зайнаб и Нэркэс, вызнавать о приездах Закира, наряжаться и стараться попасться ему на глаза.

Но кого еще она могла полюбить? Кого видела и знала? В гости к ее отцу наезжали только мужчины его лет с седеющими бородами. Каждого дома ждала жена или две. Мальчишки вокруг были нищие и дикие, всей радости в жизни – взобраться на коня и мчаться вперед без единой мысли в голове. Только к Закиру было не придраться: стройный, строгий, ученый.

Как-то Зайнаб показала Алтынай переписанную братом книгу. Множество страниц мелкой арабской вязью. Неподъемный, непонятный никому в ауле труд. Сколько дней Закир провел с пером в руке, сколько показал уменья. А ведь он был совсем не похож на рыхлых и серолицых шакирдов, что год за годом сидели на полу медресе и зубрили аяты. Наверное, побеждал бы и в байге, и в борьбе на поясах, но почему-то не выходил состязаться с аульскими парнями.

Сердце Алтынай выбрало Закира давно, в ее четырнадцатое лето. Сердце Алтынай выбрало его слишком поздно: Закир и Нэркэс уже кусали друг другу уши. Их отцы были дружны и пообещали детей друг другу чуть ли не при рожденьи.

Иногда Алтынай просыпалась по ночам от отчаянья, ведь ее отец тоже уважал Агзама-хазрата. Сколько раз хвалил, что именно при нем в ауле выросла новая мечеть. Достойная, ладная, с восьмигранным минаретом и аккуратной башенкой-гумбезом. Почему отец не сговорился с муллой про нее? Чем эта востроносая, похожая на куницу Нэркэс заслужила свое счастье?

А еще Алтынай чуяла, что Закир уже оторвался от аула, что он держится за него одной рукой. Прошлым летом лишь несколько дней провел дома – учил детей в казахских степях. У нее было мало времени, и она, позабыв про честь, про гордость, бежала туда, где можно было его увидеть.

Однажды он толковал при ней про новенький театр в Уфе (кажется, там у русских выступали сэсэны). В другой раз – пересказывал историю о Юсуфе и Зулейхе. А этим летом сказал, что земля вертится вокруг солнца.

Умная Зайнаб расхохоталась:

– Почему тогда реки не выливаются из берегов, братец? А люди зимой не ходят вверх головой?

– Погоди, – отмахнулся Закир. – Мне еще читать и читать “Нозхател-болдан”, разберусь.

А Алтынай смотрела на него и мечтала обернуться пчелой. Кокетничать с приглянувшимся цветком, а не маяться от тоски и молчанья.

Третьим ее грехом была ненависть к Нэркэс. 

3.

Всем, всем удался ауллак-аш у Нэркэс. Девушки вздрагивали во время страшных сказок Салимы-енге, вздыхали над протяжными песнями Галии, нахваливали сладкую кашу и золотые баурсаки. 

Алтынай в своем лучшем бархатном еляне восседала на урындыке. Не шла танцевать, когда другие девочки били мелкую дробь или плыли под напевы кубыза. Не шутила, как Гайша и Нэркэс. Не рассказывала истории, как Зайнаб. Не помогала с угощением, как Танхылу и Кюнхылу. Она была занята другим!

Рассматривала лицо Нэркэс: слишком редкие брови, острый нос, хищные мелкие зубы. Нет-нет, и сомнения быть не могло, что Алтынай притягательней. Но проклятая Нэркэс была моложе на два года: ее кожу меньше обжигало солнце, и она была светлой, как парное молоко.

Рассматривала простодушную муэдзинову дочку Бану – какое у нее широкое лицо, какие грубые веснушки, какие тусклые волосы. Но потом Бану опускала глаза, и Алтынай задыхалась от зависти к ее безупречно изогнутым ресницам. 

Мелкая пастушка Хадия, выбравшаяся на ауллак-аш из своих болот, и вовсе не могла считаться за девушку, совсем девчонка еще. Какому парню понравились бы ее худоба и дикость? Но Алтынай всматривалась, всматривалась и вдруг видела, как красив контраст ее темных волос и бледной кожи.

И так с каждой, каждой! Чем дольше смотрела Алтынай на аульских девчат, тем страшнее ей становилась. Как будто толщина кос Марьям делала тоньше ее собственные косы. Как будто узкая талия Гайши делала ее талию шире.       

И тут еще Зайнаб после ухода Салимы-енге завела сказку про капризную дочь тархана, которой отец никак не мог найти жениха. Спас ее мулла Рысбай, которую привез волшебную книгу из Египта. Кто читал ту книгу, непременно находил своего любимого.

О, конечно, это был злой намек! Они все понимали, что Алтынай засиделась в невестах! Видели, как увядает ее красота, и не могли сдержать злорадства.

– И Алла, какая глупая эта дочь тархана! – рассуждала, меж тем, Зайнаб. – Как она могла не полюбить самого муллу Рысбая? Складывай эту историю я, она отдала бы сердце ему, а не ждала неведомого егета. 

– Муллу Рысбая тебе, Зайнаб? – усмехнулась Нэркэс. – Так давайте гадать, кому за кого замуж идти! Кто первый на улице встретиться – тот и твоя судьба!

– Гадать – грех, – испуганно замотала головой Бану.

– Просто ты боишься, что тебе в девках сидеть!

– Кто не хочет, пусть не ворожит, – объявила Марьям. – Я пойду.

Девчонки по очереди начали выбегать на улицу. Об увиденном почти все молчали, хотя по взволнованным лицам было понятно, встретился им кто-то интересный или нет. Только смелая Гайша сама призналась, что мимо нее прошли поденщики старшины, а значит, непременно посватаются к ней многожды. 

Алтынай приросла к урындыку – так ей было страшно гадать с девочками. А вдруг никто не пройдет мимо? Час поздний, кому ходить по улицам. А вдруг все же Аллах будет добр? Лето, Закир дома… После того, как Гайша и Нэркэс вытолкали на улицу даже дикарку Хадию, не пойти было стыдно. 

При свете первых звезд Алтынай быстро прошла через двор и вышла из ворот. “Пожалуйста!”, – заклинало трусливое сердце. “Все будет”, – говорила гордыня. Какое-то время Алтынай ходила в ту и другую сторону, по заветам бабушки держала ровно спину, не забывала расправлять подол платья. Но аул замер, будто в нем вообще не осталось живых людей и это духи жгли керосинки в окнах.

Алтынай занялась любимым делом – позволила себе помечтать. Представила Закира рядом с собой, обнимающим ее, но это не помогло. Поди сидит за книгой или за письмом к своим городским друзьям. Нет, никто так и не появился. Духи ли, Аллах ли все ей сказали. Нужно привыкать к мысли, что ей одной прожить эту жизнь, терпеть насмешки товарок и восьмым призраком бродить по дому родителей. 

Слезы подступили совсем близко, но достоинство тоже было с Алтынай. Она расправила плечи и пошла к дому. Нужно будем что-нибудь соврать девчонкам. По улице пронеслась богатая повозка незнакомца? Проехали верхами Байрас и Касим, первые наездники в ауле?..

Но обманывать никого не пришлось. Когда Алтынай вошла в дом, девушки с жаром расспрашивали Хадию.

– Кто это был, Хадиакай?

– Да не красней!

– Был, был кто-то, девочки.

– Счастливая ты, Хадия! Вон Марьям одна прокуковала на улице!

– Не правда! Не бреши, Гайша!

– Хадия, мы никому не скажем… Правда, девочки? До твоей свадьбы только мы знать и будем!

– Да отстаньте от нее!

– Уф, Зайнаб, не все же такие скрытные, как ты!

Наконец, Хадия, раскрасневшаяся и, кажется, еще больше распахнувшая свои глаза-плошки, прошептала:

– Ваш Сашка.

Девочки переглянулись. Чужак? Кафыр? Как это оценить вообще? И только Нэркэс прыснула, отбила чечетку и пропела:             

В того зайца не стреляйте,

Крови нет в нем, дорогая.

В того парня не влюбляйтесь –

Нищ и гол он, дорогая.

Гайша и Марьям тоже засмеялись. Бану неуверенно хихикнула. А Алтынай выдохнула – под прицелом был кто-то другой.

Хадия ссутулилась, стала еще меньше и бледней, смотрела то на одну девочку, то на другую.

– А ты отважная, Хадия! Отступить от бога не боишься!

– Видно, правда, приглянулся ей! Где свадьбу осенью будете гулять? В русской деревне?

– Что отец даст тебе в приданое?

Девчонки вроде как смеялись, но на самом деле плевались ядом. Алтынай сама так умела, но куда ей было сейчас нападать на Хадию? В мире этих маленьких женщин она была еще нижа пастуховой дочки.

А Хадия с каждым отравленным словом девочек отступала, отступала и наконец почувствовала дверь на спиной. Оглянулась на нее с благодарностью – и выбежала.

– Какая нежная! Наверное, и на свадьбу не позовет!

– А я уже думаю, с какими песнями ее провожать будем из аула…

– Отец непременно отдаст с ней свой стертый чекмень и старый кнут!

Нэркэс, Марьям и Гайша не унимались, но тут встала высокая Иргиз, произнесла первое слово за вечер: “Осы!” – и ушла вслед за Хадией. 

– Да кому вы нужны? Бегите в свой лес, только из доброты вас и приняли! – голос Нэркэс сорвался до визга.

– Хватит! Какой стыд, Нэркэс! Что сказал бы твой отец? – вдруг заговорила Зайнаб и тоже вышла. Она первая из всех хлопнула дверью.

Алтынай поглядела на оставшихся Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу – и молча поспешила за Зайнаб.

4.

На следующий день Алтынай не желала вставать. Чувствовала солнце на лице, но упрямо сжимала глаза и крутилась на своем ястычке, уворачиваясь от лучей. Потом медленно и лениво чесала косы, намывала земляничным мылом лицо. Села пить чай с калачом и сметаной, когда мать уже ждала отца к обеду. Тогда-то к ним во двор и ввалился жалкий, ссутулившийся Миргали-агай. Уставился на Алтынай и вдруг громко, со всхлипами разрыдался.

Мать Алтынай, а потом и вернувшийся отец долго не могли добиться от него внятных слов. А услышав – не поверили. Мать зашептала слова молитвы, отец заторопился со двора… А Алтынай чуть не задохнулась от своих чувств. Сперва ее затрясло от страха: смерть уже в какой раз прошла так близко от ее семьи. А потом поняла, осознала все. Она была дочкой тархана, которой подарили волшебную книгу! Нэркэс мертва! У шакирда Закира больше нет востроносой, самодовольной невесты! Сжала рот обеими руками, с трудом сдержала крик.

Когда-то любимая бабушка Алтынай Алтынсэс-олэсай сказала ей, что смерть может быть не только врагом, но и другом. Бабушку долго грызли духи болезней, она уже не была той, которая растила Алтынай. Наверное, нужно было порадоваться, что жизнь ее отпускает, но девочка ей тогда не поверила. Смерть забрала ее братьев, смерть сделала гневливым отца и потухшей мать, смерть вцепилась в самого дорогого человека на свете – бабушку Алтынсэс.

Если бы у нее не было Алтынсэс-олэсэй, Алтынай выросла бы совсем другим человеком. В детстве та плела ей косы, и поэтому у Алтынай по сей день был ровный пробор. Часто обнимала и гладила по спине, и поэтому Алтынай были так красиво расправлены плечи. Кормила горячим хлебом и густой сметаной, и поэтому у Алтынай были мягкие круглые щеки. Как можно было отдать бабушку смерти? Как можно было поверить, что смерть станет другом? Только сейчас, спустя несколько лет, Алтынай начала понимать.

Сидела потом на тупса, обняв себя руками, ждала отца. Не было сил посмотреть, как там мать. Не было сил осмыслить прошлую ночь и известия этого дня. Не было сил представить мертвыми Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.

Отец вернулся довольно скоро, и не один. Касим и Мурат втолкнули сперва во двор, а затем на их летнюю кухню Сашку. “Заколотите дверь, парни, – велел отец. – Найдем, как еду передать, а сбежать паршивцу не дадим”.   

Алтынай во все глаза смотрела на тень русского мальчишки за прутьями, из которой была сплетена дверь летней кухни. Так это он! Вот почему она везде ловила его взгляд! Вот почему он часто следовал за ней по аулу! И ее могла ждать смерть… Наверняка эти неверные владеют какой-то волшбой! Но почему отец привел такого опасного человека к ним во двор? Неужто не боится за нее, за мать?

Но нет, отец не обезумел. Уходя на сход, оставил сторожить летнюю кухню Мурата. Тот был из самых крепких парней в ауле – чуть ли не в полтора раза выше и втрое шире Сашки. Но эсэй все равно не захотела оставаться дома и увела Алтынай к соседям. Это было большим везением! От Зайнаб можно было узнать то, что никогда не расскажет отец.

Новости появились до первых звезд: сельский сход отправил Касима, внука Салимы-енге, в волость, но тот все не возвращался и не возвращался.

– Боишься за него? Ждешь? – с надеждой спросила Алтынай, когда они в потемках шептались с Зайнаб.

– Почему? – не поддалась та.

Вот как дружить с такой? Как говорить о заветном? Весь аул знал, что Зайнаб и Касим рождены друг для друга. Он был внуком сказительницы, она – дочкой муллы. Он за один год в медресе выучился письму и счету, она только и ценила людей, кому легко давалось ученье. Он то и дело подъезжал к ее дому на своем соловом, она выбирала его во всех играх. А с подругами мочок! Никому не признавалась, что хоть как-то выделяла Касима.

– Ты думала, что их могло убить, Алтынай? – Зайнаб свела брови над заплаканными глазами. – Откуда взялись молоко и крупа? Кто обмазал их лица углем? Почему они легли спать в нарядах и украшениях?

– Я думаю, почему не убили нас.

5.

Сны Алтынай в ту ночь снились дурные и маятные.

Вот шумные гости выносят сундуки с ее приданым и грузят на арбы, вот она сама садится верхом на высокую белую лошадь, вот они вместе с Закиром едут по аулу. Алтынай оглядывается: ее провожают семь живых братьев. Все они разного возраста – от совсем взрослых мужей до юных парнишек. Кто-то стройный и русый – в род матери, кто-то крупный и темнокудрый – в род отца. Почему-то она знает, что их зовут Буребай, Байбуре, Акбуре, Бурехан, Борхан, Кашкар и Кашкарбай. Почему-то никто из них не перешучивается и не глядят легко и весело. Все нарядные, но суровые, как на похоронах. 

Провожать ее едут и подруги – эти перешептываются, улыбаются, явно заглядываются на ее братьев. Кто-то еще румян и ясноглаз, а у кого-то – синяя кожа и черные губы, как у утопленниц в сказках. Почему-то Алтынай направляет свою лошадь к Зайнаб, Хадие и Иргиз, а те обращаются в уток и летят прочь. Растерянная Алтынай глядит на свой наряд, и ее украшения: тушелдерек, серьги, кольца – тоже разлетаются черными жирными мухами.

А потом происходит совсем страшное: Закир сползает с коня, падает на пыльную дорогу, не дышит. Алтынай кричит: “Олэсэй! Олэсэй!”. Алтынай знает: никто в целом свете не может спасти ее жениха, кроме бабушки.

Алтынсэс-олэсэй, еще молодая, не сломленная болезнями, встает рядом, но не помогает Закиру. Алтынай слышит ее голос: “Кызым, теперь вы сами, теперь вы сами…”. Хочется закричать “Но я ничего не умею! Почему ты не учила меня?!”, но голоса у Алтынай нет. 

Она поднимает глаза и видит другой свадебный выезд. Едут ее родители – мама, которая намного красивее ее, отец, который намного сильнее Закира. Нет счастливее людей на всем белом свете. В их глазах плещутся гордость, любовь, ликование. Они не оглядываются ни на кого, и только Алтынай видит, что вслед за ними едут призраки, бегут грязные собаки, летят мухи, извечные мухи. В одной арбе – нарядная юная девушка. Она сама.

Алтынай просыпалась многожды за ночь с испариной на лице, но ничему не удивлялась. Что еще могло сниться той, кто призвал смерти своих подруг?

6.

Всю минувшую весну Алтынай размышляла, как привлечь внимание Закира. Плыть под его окнами с коромыслом, звенеть сулпами, поглядывать из-под тяжелых ресниц? Но сколько драгоценных летних дней может пройти зря. Написать записку и во всем признаться? Но как не разочаровать своей неграмотностью уфимского шакирда. Пойти на грех и приворожить? Узнают – вымажут лицо сажей, с позором проведут по аулу…

Несколько дней Алтынай набиралась смелости. Несколько дней тенью следовала за Салимой-енге. Закрывая лицо руками, спрашивала о запретном. А та вдруг стала печальной и серьезной, замотала головой, только и смогла научить заговору:

Жеребенок пегий пусть резвится,

Скоро жеребенку быть в силках.

Девушка – привязанная птица

У егета в ласковых руках.

Мол, повторяй про себя, этого хватит. Алтынай вышла от нее в гневе: Салима-енге ее берегла и обманывала. От ее слов не будет никакого толка! Вот Алтынсэс-олэсэй никогда бы не подвела, ничего бы не испугалась!

Тогда Алтынай напросилась с отцом на ярмарку в Аксаит. Когда-то она любила это большое село выше по Бурэлэ, любила видеть отца за работой, любила представлять себя на его месте, но уже несколько лет старалась бывать там пореже.  Решилась только ради Закира…

Всю дорогу вспоминала, как в раннем детстве бабушка возила ее к местной травнице, как они искали ее грязную кибитку где-то на окраине, как пожилая женщина показалась Алтынай настоящей ведьмой-албасты, а, может, ею и была. Найдет ли она ее спустя десять лет?

Нашла! Кибитка стояла все там же, по-прежнему была крыта свалявшимся серым войоком, по-прежнему пахла чем-то ядовитым и чем-то лечебным. Но на встречу Алтынай вышла не уродливая старуха, а прекрасная женщина. Только кожа ее была чересчур бледной – почти в синеву. Только глаза – глубокими и не молодыми.

– Чего ты хочешь, внучка Алтынсэс? – спросила почти без удивленья.

– Жениха. Вот, прими плату, – Алтынай сняла тяжелые серьги из ушей, сняла перстни с пальцев.

– Неужто к такой красавице не сватаются?

– Мне не надо абы кого! Пусть посватается Закир, сын муллы Агзама!

– Так тебе чужого жениха?!

Алтынай ничего не ответила, но достала из мешка драгоценный бабушкин нагрудник и положила перед травницей.

Женщина рассмеялась довольным смехом. Стянула украшения к себе, но отложила одно из колец Алтынай. Затем быстро и ловко срезала одну из ее прядей, не спрашивая, ухватила ее за руку, провела ножом, обмочила в крови волосы… Вскрикнувшая Алтынай прижала ранку ко рту. В это время травница ухватила с земляного пола лягушку.

– Закир, сын муллы Агзама?

– Закир, сын муллы Агзама! – почти выкрикнула Алтынай.

Травница со своим дурным смехом бросила в печь серьгу, окровавленную прядь волос и лягушку. Начала читать:

Пусть пламенем желания увидеть нашу дочь горит егет –

Как человек, сжигаемый желанием стремлением скорее увидеть дитя свое.

Пусть пламенем желания увидеть любимую свою горит егет –

Как человек, пылающий стремлением войти с мороза в теплое жилье.

Пусть он горит таким же нетерпением, пусть будет в нетерпенье сердце его,

Как луна и звезды стремятся скорее выйти из-под облаков.

Говорила и говорила, в ее заклятье было много слов. В печь Алтынай старалась на глядеть, только при мыслей о сгоревшей заживо лягушке к горлу подступала рвота. А травница не боялась ничего – голой рукой выхватила что-то из пламени, протянула Алтынай:

– Вложи в его одежду – твоим будет!

Алтынай, не глядя, сжала то, что осталось от лягушки. Горячая кожа ожгла руку, но это было почти в радость, почти в удовольствие. За Закира хотелось заплатить цену!

– Спасибо, – горячо поблагодарила Алтынай.

– Вовремя ты успела. Умираю я, за меня останется мой сын. Кто знает, чтобы он сделал с такой красивой девушкой!

…Алтынай еле дождалась лета, которое должно было стать лучшим в ее жизни. Горели вечерние костры, висели низкие звезды, Байрас играл на курае, Галия пела свои лучшие песни – последние песни ее девичества. Взлетали качели на краю аула: с Нэркэс и Закиром, Зайнаб и Касимом, Марьям и Муратом.

Но как, как было подложить шкурку лягушки в одежду Закира? Иногда парни выкрикивали имя Алтынай в игре “Хороший ли сосед?”, но никогда это не был Закир. Он не вызывал ее в “Ак тирэк, кук тирэк”, не бил дробь перед ней во время танцев.

Повезло как-то во время жмурок. Закир водил, а она поддалась и, когда он ее поймал, быстро вложила шкурку в его рукав. Отошла радостная, будто и не проиграла. Может быть, сейчас она сама поймает его! Какой она была отважной и ловкой в своей “охоте” на жениха! Но Закир вышел из игры и повел смеющуюся, раскрасневшуюся от бега Нэркэс куда-то к реке.

Пускай! Женщины в роду Алтынай кое-чему ее научили.

7.

 Кажется, отец тогда еще не поставил избу-пятистенок, и у них во дворе стояли две обычные избы с общими сенями. Алтынай с игрушечной глиняной посудой сидела на широком тупса у входа и слушала разговор, распоровший ее детство надвое. 

– Поехал и поехал, – говорила бабушка, говорила деланно равнодушно. – Что же теперь? Со второй женой вполне можно ужиться, ты все равно первая… А при уме, при умении себя поставить…

– У отца не было второй жены… Почти ни у кого в ауле нет и не было… – мама говорила слабым голосом. Алтынай ненавидела этот голос.

– Может, оно и к лучшему, кызым. Не будешь больше рожать… Ведь сколько можно, ведь с того света возвращали… Поживешь… А как себя поставить с этой молодухой, я научу. Кого ему сватают? В какой аул зять поехал?

– Какая разница? Не хочу… Если она будет рожать, если она будет рожать сыновей…

Плакала мама что ли? Разве взрослые умеют плакать?

– Боишься за себя и дочку? Не боишься? А что тогда?.. Ах так? Спустя сколько лет? – голос бабушки звучал так, будто на байге первой пришла самая пропащая лошаденка.

Потом Алтынай закрыла уши, не хотела ничего слышать. Это ведь они про отца? Про ее огромного, с медведя отца? Который разъезжал на новеньком тарантасе, пах дегтем и железом, сметал со стола полбарашка. Который вез ей с ярмарок яркие конфетки монпансье и, вот правда, научил считать. Один-два-три… Бер-ике-ос… Что значит “вторая жена”? Что значит “будет рожать сыновей”?

А когда убрала ладошки от ушей, бабушка распекала мать:

– Ты же знаешь, что делать, Алтынбика! С малолетства знала… Сколько к тебе сватались… Помнишь, какую песню парни о тебе пели? Бесстыдники! Переврали “Салимакай”!

И тут случилось невиданное – сдержанная, прохладная мама Алтынай запела. Некрасиво, всхлипывая, сглатывая слова, но запела:

Вершина Ирендыка высока,

Взобраться на нее, ой, трудно очень,

Я знаю: все, кто увидал тебя,

В твои, Алтынбика, влюблялись очи.

– Ну, будет! Ты знаешь, что делать! – почти прикрикнула бабушка. – Велю заколоть барашка к его приезду, а ты доставай наряды.

В тот день на Алтынай впервые надели платье из покупной ткани и навесили ожерелье из кораллов и монет. Платье из сундука пахло пылью, но не знакомой земляной, с аульских улиц. Платье пахло пылью сухой, сладкой, кружащей голову.

Бабушка сама взялась заплести Алтынай косы. Плела туго, приговаривала:

– Ну что, матурым, понравились наши богатства? Подрасти, все твоим будет… Этот елкелек тоже тебе отдам. Больше ни у кого в ауле такого нет, не на шнурках, закалывается вот так. Когда-то сковал мне в подарок один кузнец.           

Наверное, Алтынай и правда была красивая, коли ее так наряжали. Расправила плечи, приподняла носик, попробовала улыбнуться. Сулпы звенели и отгоняли мысли о плачущей маме. А вот елкелек на затылке был тяжеловат, оттягивал голову.

Но куда Алтынай пока до мамы и бабушки! Те были царицы! Шахини! Те вышли на битву! Нагрудники-хакалы были их кольчугами, драгоценные  кашмау – шлемами, тустаки с угощением – щитами. Они истово рвали тесто на халму, резали и бросали в бульон куски казылыка, изжаривали в масле баурсаки, не пожалели золотистого, пахнущего праздником вяленого гуся.

Бабушка и вовсе взялась за диковину – пылау. Никто такого в ауле больше не готовил, но бабушку когда-то научила абыстай, еще та, прежняя, из бабушкиной юности. Абыстай была дочерью ученого человека, жила в юности в Бухаре и наловчилась стряпать по-ихнему. Алтынай любила про это слушать.

Закладывая мясо в казан, мама, вся в кроваво-красном и серебряном, опять запела, уже без слез: 

Вон сокол в небе с кречетом летит,

Они с гнезда поднялись на рассвете.

Я много в этой жизни повидал –

Такой, как ты, я не встречал на свете.

А вечер уставшая Алтынай помнила как вспышки зарниц. Помнила, как съезжались гости – верхами, на арбах и на бричках. Их еляны из бархата в позументах, кумбазах и вышивке. Их алые от кумыса щеки, лукавые глаза, восхищенные восклицания.       

Помнила мать в сердце этого праздника. Как водится, та принимала гостей с опущенными глазами, подавала и подавала угощенье, почти все время была в кругу женщин, но ее кольчуга и шлем, кровь красавиц и спетые в ее честь песни, были при ней. Она вела вперед то воинство, которое у нее было. 

Помнила бабушку, которой лета позволяли не опускать глаз и говорить с мужчинами.  Кажется, там были похвалы ее отцу. Кажется, там были похвалы Алтынай. “Отрада глаз, отрада сердца”, – повторяла бабушка.

А вот лица отца в тот вечер Алтынай не помнила. Но ни о какой второй жене больше не было сказано и слова, других детей в их доме тоже не родилось. Отец привозил ей монпансье с ярмарок, даже когда она сама вошла в возраст невест.

8.

На следующий день после похорон на дворе старшины было на удивление тихо.

Отец Алтынай чуть ли не на заре уехал на новые пашни. В последние годы только и разговоров в ауле было, что летовкам конец, скота все меньше, нужно сажать хлеб. Старшина Муффазар держал нос по ветру и трудился, что бы вокруг ни творилось.

Мать прилегла с извечной своей, перекрывающей синее небо головной болью. Ничего не видела, ничего слышала, ничего не могла и не хотела обсуждать.

Сашка в летней кухне тоже затаился. Привыкнуть к нему было невозможно: в какой час не окажись во дворе, он был тут как тут, глядел во все глаза, что-то шептал на смеси русского и башкирского. Безумец! Дивана! Неужели наконец-то устал следить за ней?

И даже клятый Мурат не явился, а ведь последние пару дней его было не прогнать.  Алтынай бы радоваться: Сашка знался с нечистой силой, убивал людей, и сильный парень вблизи не помешал бы, – но при взгляде на Мурата сердце у нее сжималось не меньше.

От Мурата всегда остро пахло потом, в его зубах виднелись ошметки мяса, лицо украшали ссадины и шрамы. Не верилось, что Марьям сама выбирает его во всех играх и приветливо улыбается. Выбирала. Улыбалась.

Сашку Мурат ненавидел. Алтынай видела из окошка: как-то вместо воды передал ему лошадиную мочу, как-то много часов не кормил, постоянно грязно ругался… Несколько раз тряс летнюю кухню, не жалея добра старшины. Будто можно вытрясти душу из человека на расстоянии.

Алтынай Мурат тоже невысоко ставил:

– Хей, старшинская дочка, вынеси мне айрана!

– Хей, старшинская дочка, зададим мы этому пискуну! Вот вернется Касим!

– Хей, старшинская дочка, повесим его на березе повыше за наших девочек!

– Хей, старшинская дочка, иди-ка сюда! Глянь что!

Выйдешь – лягух бросает на Сашку сквозь плетеную дверь.

Ни на секунду не верилось, что Мурат и Закир – оба парни, сверстники, односельчане, люди.

В долгожданный час тишины Алтынай уселась с вышивкой. Нет, она была вовсе не мастерицей, цветной узор бугрился неровными стежками и неаккуратными узелками, но это было для отца… Еще во время весенней поездки в Аксаит Алтынай придумала, что хорошо бы туеса с медом вкладывать в расшитые мешочки, заезжим барям с кумысолечебниц должно понравиться. Вот разошьет первый и предложит.  

Разумеется, больше грезила о Закире, чем вышивала. Он был теперь свободен и, конечно, после подобающего времени на скорбь посватается к ней. Нужно было просто дождаться. Вот она и ждала, представляя, как войдет в дом муллы невесткой, как будет аккуратно стряхивать пыль с мужниных книг и как однажды уедет с ним в саму Уфу с ее медресе и театрами.

Но когда в окошко старшинского дома – настоящее, стеклянное, не из бычьего пузыря – прилетел камешек, не поверила ушам. Ее отродясь не зазывали так подружки и егеты.

Выглянула на улицу: за плетнем стоял Закир – стройный, строгий, будто выписанный пером. 

Не могло такого быть! Посмотрела еще раз: он.

Выдохнула, оправила платье, подтянула косы. С грустью подумала, что одета недостаточно нарядно из-за всех этих смертей и похорон. Потом осудила себя: греховница, Закир наверняка пришел поговорить о Нэркэс – и медленно, будто кот Мырбай, вышла из дома.

Вблизи Закир оказался выше и тоньше, чем она помнила.

– Здравствуй, Закир-агай! А отец уехал на пашни.

– Так я не к нему, Алтынай.

– К кому же, Закир-агай? Или Рабига-апай передала что для матери?

– Нет, и не мама.

– Зайнаб? Все ли с ней хорошо? Не заболела ли после… после вчерашнего?

– Нет, и не из-за Зайнаб я здесь, Алтынай… алтыным.

Земля поплыла у Алтынай под ногами, но разве она была не старшинская дочь, не красавица, не внучка Алтынсэс-олэсай? Набралась мужества и посмотрела в темные, в пол-лица глаза Закира. А он заговорил еще быстрее:

– Ты же знаешь, ты же все знаешь… Что я думаю только о тебе, ищу только тебя, жениться хочу только на тебе… Но разве они поймут? Разве отец разрешит мне свататься так скоро после смерти Нэркэс? Не завершив ученья? Разве твои родители отдадут тебя за шакирда, когда не всякий бай осмелится просить тебя за себя? Ох, Алтынай…

– Но ведь… ведь я сама хочу за тебя…

– Кому до этого есть дело? Есть семьи, есть правила, есть договоренности…

– А нам-то что? – Алтынай как обезумела. Провела рукой по гладкой, почти без щетины щеке Закира. Не отрываясь смотрела ему в лицо. Наконец, встала на цыпочки и быстро, неловко, остро поцеловала. – А нам-то что? На что нам этот проклятый аул?

– Убежать? Убежать? Ты правда готова? – узкая рука Закира легла на волосы Алтынай, спустилась по медовой косе.

– Только о том и думаю! С тобой – в Уфу! К театру, к торговым рядам, к брусчатке на улицах…

– Ах, Алтынай… Так все же есть! Там, за забором отцова арба…

– Дай собраться! – поцелуй, рука в руке, бегом в дом

Наряды и украшения, понаряднее и побогаче, полетели в одну сторону, попроще и поскучней – в другую. Не постеснялась, открыла один из сундуков, вытянула стопку ассигнаций. Знала, что на Закира с его воспитанием тут надежды нет. Не забыла заглянуть в зеркальце и порадоваться счастливому румянцу. Такую – не разлюбит

Ласковым и красивым показался капризный Мырбай, тени разошлись в углах дома… Попрощаться с мамой? Разбудить? Нет, на это уже не хватило бы сердца. Приедет уже невесткой муллы, эсэй все простит. Отец, пожалуй, нет, но Алтынбика-апай улыбнется и проведет своей прохладной рукой по щеке дочери (самый ласковый жест на свете!).

Алтынай соскочила с крыльца и бегом со двора. Как можно медлить, когда ее ждала ее главная греза? Лишь у ворот оступилась и повернула голову, будто позвал кто. Сквозь дверь из связанных прутьев на нее глядел этот приблудыш, этот кафыр. Поймав ее взгляд, он что-то закричал по-русски, затряс дверь, но в тот час Алтынай ничего не боялась.

9.

Думается, приземистая вороная муллы никогда не бежала быстрей, но Алтынай мечтала подарить ей крылья Акбузата. Скорей! Скорей из аула! Ни один жалкий домишко, ни новенькая мечеть, ни праздничный луг не стоили ее сожалений.

Арба летела – Алтынай мечтала. Совсем скоро они выберутся из своей глухомани, совсем скоро увидят другие села и города. В Аксаите она не заробеет, ее сапожки, елян и сулпы не хуже, чем у тамошних девчат. Но вот что их ждет дальше?

Сыпала вопросами:

– Ах, Закир, неужели мы поедем в саму Уфу? Неужели я увижу каменные дома и самые красивые на свете мечети? Неужели куплю себе платье, как у барышень? Ах нет, сперва мы не будем так тратиться, сперва закончи ученье… А кого ты попросишь прочитать нам никах? А кто заменит моего отца? Мы же потом все расскажем? Ты напишешь моему папе? Девчонки в ауле умрут от зависти… Ой, что я за дура! Что говорю!.. А когда я тебе впервые понравилась? Правда же, на йыйыне три года тому? Мы ездили с папой, мама еле отпустила. Сглазят да сглазят. У нее всегда так: сглазят, захмат пристанет, еще какой дух. Ты не думай, я крепкая…

Щебетала, сперва робко поглядывала, потом открыто любовалась будущим мужем. Узкое лицо, один профиль. Жесткие темные волосы, синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле… Неужели весь век глядеть только на него? По праву, по любви, по воле Аллаха.

Пару раз Закир оборачивался к ней, гладил по руке, почти ничего не говорил, да Алтынай и не надо было.

Арба летела – мир темнел. Сосны и их младшие сестрички-ели обступали теснее, тянула руки липа, звенели хакалами березы. Закир объезжал главную дорогу? Через лес, ближе к горам, надежнее? Пускай, ему было виднее.

Когда белый свет закрыли уже не только деревья, но и горный кряж, великаном стоящий над аулом, Закир остановил коня. Подал руку Алтынай, она легко спрыгнула с низкой арбы, улыбнулась так, что на миг свет вернулся, сама потянулась к нему… Жесткие темные волосы, синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле, тонкие губы.

Сперва почувствовала его поцелуй, тянущий, жадный, – и почти сразу острую боль в спине, словно в нее впились когти животного. Распахнула глаза: синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле. Яркий шрам, быстро расходящийся по лицу. Покрасневшие белки глаз. Заострившийся нос.

Каким-то неведомым усилием обернулась, увидела кровь на еляне… Вскрикнула “Закир!”, ведь на нее нападали, ведь он должен был спасти! Синева под глазами, линии запавших щек, две родинки на скуле. Пузырящаяся и сходящий кожа, прорезающиеся рога, оскал громадных зубов. Когти, его когти!

Неожиданно для себя не упала, не заплакала, даже не закричала больше. Впервые в жизни почувствовала, как сильно ее сердце, как быстро бежит в ее жилах кровь, и побежала сама. Без дороги, среди плотно растущих деревьев… Падала, ползла, бежала, падала. Впервые в жизни была собранной и сильной, как Алтынсэс-олэсэй.

Не оборачивалась, но чувствовала за спиной того, кто был Закиром. Существо не бежало, а скакало за ней. Громко дышало. Несколько раз почти цепляло ее новенький нарядный елян. Алтынай, не задумываясь содрала его с себя, скинула. Скинула бы и тяжелый тушельдерек, но на бегу никак не удавалось. Украшение тянуло ее к земле, предательски звенело. Горела спина, порезанная когтями.

Существо с пугающим горловым звуком сделало очередной прыжок, зацепило, подмяло под себя Алтынай, но она не закрыла глаза, не завизжала. Она стянула с головы елкелек и острой частью ударила чудовище в шею. То взвыло, а она выползла, выскользнула змеей – и дальше, дальше. Сил бежать не было, она переходила на шаг, но стала хитрее: оглядывалась, пряталась за деревьями и кустами.

Лес вел ее за собой – и привел к царству камня. Склон горы, который закрывал их аул от всего мира, был совсем рядом. Она пошла вдоль него, все еще слыша догоняющее существо. От боли в спине хотелось кричать, но нет, она не издала ни звука.

Дорога привела ее к расщелине в горе – вот где можно было спрятаться, вот где она все переждет. Скорее, в спасительную земляную темень. Она сольется с горой, она выживет.

Забралась в самую глубь и тесноту, замерла, успокоила шальное сердце. Простояла, прижавшись к земле и камню, и час, и другой, и третий. Рассмотрела каждый скол, каждую пробившуюся травинку перед собой. Начала проваливаться в сон, но вдруг грот осветило нестерпимым светом – будто солнце взорвалось. Алтынай  почувствовала, как на нее что-то сыпется. Сперва просто земля, потом камни крупнее и крупнее.

Куда было бежать? Теснота, белый кулдэк в крови, грязи и зелени, земляная пыль в глазах. Нечем дышать. Закрыла глаза, чтобы в последний раз увидеть их.

Бабушку, надевающую на нее елкелек.

Отца, отсыпающего яркие монпансье.

Маму, прикладывающую руку к щеке.

Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.

И Зайнаб, которая когда-нибудь сложит сказку про дочь старшины и егета-чудовище.

Из родословной-шежере

Мужа Зухры принесли мертвым с охоты, когда они были на летовке. Мир цвел, ветер пах медом и кумысом, они были бесстыдно молоды, кто-то качал на руках первых детей, а этот красивый темнокудрый егет погиб. 

Алтынсэс издали смотрела на подругу, склонившуюся над мужем. Сквозь вставшие в глазах слезы видела только черное и белое, алое и зеленое. Чувствовала, как о колени бьется высокая трава, как взлетает платок за спиной. Понимала, что не помочь никак, ничем, никогда. 

В тот час в груди Алтынсэс поселился гнев: почему среди них нет лекаря, знахаря, травника, который бы помог? Который знал бы, как остановить кровь? Как зашептать боль? Отваром какой травы напоить рыдающих женщин?

Она с надеждой смотрела на пожилых, с надеждой – на молодых мужчин, но никто не бросился к погибшему юноше, никто его не спас. Ее ровесница стала вдовой, потому что у них не было ведуна.

В тот же вечер, когда на кочевье еще не бросили голосить, Алтынсэс обошла старух и задала свои первые вопросы. Запоминала: при болезнях живота пьют отвар белой травы лабазника, при головных болях – отвар крапивы с крупными листьями, при больных суставах – кипятят березовую кору…

На следующий день, забыв про приличье, не послушав мужа, она направила коня с кочевья. Она была богата, она была молода, у нее пока не было детей – учиться ей. Перво-наперво направила коня в Аксаит, где жила старуха-травница, которую считали ведьмой-албасты.

Потом в жизни Алтынсэс было много дорог.

Она говорила с повитухами, костоправами и травниками из аулов от Ика до Ая. Она искала настоящих святых – аулий. Не чуралась гадалок. Больше того, ходила с толмачом к женщине-фельдшеру из большого русского села. Та училась в Казани и долго и азартно рассказывала Алтынсэс о тифе и воспалении легких, о детских и женских болезнях.

Она узнала, что многие хвори приходят из-за страха. Она научилась жечь бумагу и топить воск, чтобы узнать его причину. Она прогоняла зубных червей с помощью белены, она ставила пиявок и выпускала дурную кровь, она предсказывала скорую смерть по биению пульса. Она заговаривала болезни специальными словами и молитвами и выдувала их особым дыханием.

Особенно билась за младенцев. Мазала их лбы порохом, привозила амулеты со словами из Корана, “продавала” детей соседям, относила их в многодетные семьи, чтобы не углядели шайтаны.

Ее дом всегда был полон удивительных склянок и горшков: чистотел и сливочное масло, медвежье сало, томленые в печи травы. Кажется, сама живая и мертвая вода.

Кто-то звал Алтынсэс безбожицей, кто-то благодарно кланялся до самой ее смерти, а у ее мужа сводило скулы от того, что к его нарядной жене шли пускать кровь и обсуждать гнойники. Но попробовал бы он остановить Алтынсэс!

Бились о колени травы одного кочевья за другим. Яркий платок прикрывал седину. Ее ровесницы качали на руках первых внуков.

В то лето на крепыша Касима, который вздумал играть в охоту и один ушел в лес, напал отбившийся от стаи волк. Когда мальчика принесли в ее белую юрту, Алтынсэс промыла и перевязала раны, наложила липовые лубки, а самое главное – прогнала ужас из его сердца. Пусть вырастет батыром!

Мир цвел, ветер пах медом и кумысом, над степью летел тысячелетний заговор против страха:

Откуда пришел –

Туда уходи!

Здесь нет тебе места,

Здесь нет тебе места.

И луна ушла,

И солнце ушло,

И ты уходи!

И луна ушла,

И солнце ушло,

И ты уходи!

Зайнаб

1.

По пустой улице к дому муллы Агзама и Рабиги-абыстай неслось пламя.

Зайнаб, которой было велено просушить зимнюю одежду, замерла за плетнем с огромным отцовым тулупом в руках. Пламя как есть! Нежное, алое, быстрое, стремящееся к небу! Что было делать? В извечном своем любопытстве отбросила тулуп, пошла навстречу огню.

Потом говорили, что Алтынбика-апай проснулась и, не найдя Алтынай, обежала весь аул. Стучала в двери, кричала, ругалась… будто чуяла что. Да еще была в первой подвернувшейся одежде – красном платье дочери и расшитом еляне.

Зайнаб сперва не признала матери Алтынай. Та была вечно хворая, тихая, стоящее озеро да и только, а сейчас обернулась в Насиму-апай, или крикливую мать Гайши, или в любую другую мать-медведицу. Платок сбился, волосы − седина и выцветшее золото − спутались, щеки некрасиво осели, у рта легли тяжелые складки. Неужели Алтынай в свой черед состарится так же? Дивная штука человеческая кровь.

Зайнаб ввела Алтынбику-апай в дом, не стесняясь. Семья муллы жила скромно: тот же урындык, те же сундуки, те же подушки и перины, что у других жителей аула (только полка с книгами выдавала, что здесь жил хазрат). Однако дом старшины был немногим лучше: после смерти Алтынсэс-иней ее дочь и внучка проигрывали битву с грязью и пылью. И пускай у них водились диковинные вещи с ярмарки в Аксаите, пускай всегда было вдоволь калачей и пряников, гостить там было не слишком приятно.

Алтынбика-апай присела на урындык и почти сразу повалилась без сил. Зайнаб едва успела подложить ей ястычок. Потом сидела рядом, слушала, дышит ли.

Очнулись обе, когда соседи привели к ним старшину Муффазара. Он пока мало изменился: тот же широкий разворот плеч, тот же уверенный голос. Разве что между бровей легла жесткая, не сходящая ни на миг морщина.

Алтынбика-апай вцепилась в руку Зайнаб, зашептала “Спасибо, спасибо, кызым” − и только поэтому девочка последовала за ней, только поэтому ушла со двора. Отец, мать, брат, Касим − все просили этого не делать.

Зайнаб своими глазами видела, как старшина вбежал в свой дом, как объявил соседям: “Сама сбиралась!”, как рванул к летней кухне. Там он топором разрубил дверь и вытолкал на воздух тощего мальчишку.

− Где Алтынай? Что ты видел, проклятый?

− Идите к мулле! Сын его забрал Алтынай! С ним уехала… Замуж звал… −  зачастил Сашка.

− Так Закир-агай с атаем в мечети! Лестницу приколачивают, − не смолчала Зайнаб.

− Совсем мальчик плохой стал, − прошептала Салима-енге.

− Пойдем, спросим, муж мой… Бога ради… − попросила Алтынбика-апай. Все еще нарядная, как на свадьбе.

У Зайнаб предательски застучало сердце: тук-тук, тук-тук. Она-то знала, как Алтынай любит послушать про Закира и про его уфимское житье. Думала, подруге про город и шакирдов из богатых семей интересно, а оно вон что.

Забыла все материны наставленья, подбежала к летней кухне:

− Сашка, неужто правда? Почто позоришь брата?

− Чтоб мне пусто было, − Сашка путался, переходил на русский язык.

Ох, вроде не лгал. И когда, как успел Закир-агай?

− Муффазар-зуратай, и его давайте возьмем!

− И не страшно вам? Где он, там беда, − забеспокоилась Салима-енге.

− Возьмем-возьмем, − грозно объявил старшина. − Выбирайся, паскудыш!

Зайнаб побежала к мечети первой.

2.

Закир места себе не находил из-за смерти Нэркэс. Молчал, мыкался по аулу, исхудал больше, чем за зиму в Уфе. Только после лета на приисках был тоньше и темней лицом. Семья все видела: отец находил Закиру дела, отвлекал, мать подкладывала куски повкуснее, Зайнаб глядела не с жалостью, с тоской.

С годами различий у Закира с сестрой становилось все больше, а ведь когда-то они были близки, как “алиф” и “ба”. Росли не на сказках, а на историях про медресе Самарканда и Бухары. Обсуждали, увидят ли настоящие библиотеки и обсерватории. Знали цену книгам, молчанью и похвале отца.

Но надежды Зайнаб жили здесь, с ней, а Закир приезжал из Уфы серый и вымотанный. Говорить с сестрой про настоящую жизнь почему-то не получалось, и он рассказывал про уфимские дома – беленые шкатулки, про парки – прирученные леса, про дорогу домой меж дерев-великанов и мелких живописных рек.

 Как-то так вышло, что все про него знала только Нэркэс, спасти его могла только Нэркэс. В этой девочке, тонкой, балованной, капризной, огня была на них двоих. Захоти она − и он останется в ауле. Захоти она − никто не задаст вопроса, не посмотрит косо. Ему отступить было нельзя, им можно.

Нэркэс улыбалась ему на вечерних гуляньях, била лихую дробь в танце, бойко перешучивалась с парнями и девушками − и вставала за него против всего света.

Против жрущей тоски по дому, семье и друзьям. Против вечной жизни-борьбы: лишь лучших шакирдов позовут быть муллой или оставят в медресе. Чтобы встать в их ряд, нужно было сжигать на лучине вечера, а то и ночи своей одной-единственной юности. Против бедности, к которой невозможно было привыкнуть. В ауле семья муллы жила вполне достойно, но Уфа требовала совсем других денег.

Сам бы он бы никогда не сказал отцу, не сказал Зайнаб: хватит, мне не надо уфимского ученья, не такой ценой. Бился бы, пока не остановится сердце, пока не упадет без сил. Нэркэс − могла.

Дружба отца с Миргали-агаем и их детское обручение с Нэркэс было его благословением. Ведь на ее месте могла быть другая девчонка. Та, что никогда не повышает голоса, не капризничает, не знает себе цену. Слабая.

Про Нэркэс все было понятно уже в семь. Это Закиру кусать ее ухо было смешно, волнительно, неловко, а она ни капли не стеснялась. Тонкий приподнятый носик, темные глаза − переспелые вишни, довольная улыбка… Серег еще не было, а жених уже был! Махала ему потом при каждой встрече, объявляла подружкам “Мой жених”, девочки одобрительно кивали, подражая мамам и бабушкам.

Выросла в хорошенькую и бойкую − про нее было приятно рассказывать приятелям в медресе. Яростно хотела богато жить и не стеснялась говорить об этом.   Бывало, отец или Зайнаб отводили взгляды, когда Нэркэс хвастала покупками или обсуждала чей-то дом, а Закир только посмеивался. Их чудной книжной семейке не помешает побольше земли, побольше огня.

В это лето Закир окунулся, как в забытье. Не прочитал и не написал ни строчки, днем брался за самую тяжелую работу, вечерами ходил на гулянья – и старался не кривить лица, когда его звали хальфа Закир.

Это было лучшее лето в его жизни. Высокие костры летними ночами. Взлетающие в звездное небо качели. Тоненькая талия Нэркэс, пойманная во время игры в жмурки. Ее рука в его руке. Быстрый поцелуй, пока никто не видит. Сердце билось быстрее, не хотелось спать и есть, в жизни была опора.

А потом Нэркэс убили.

3.

Новая мечеть в ауле появилась при нынешнем мулле. Весь гушр за несколько лет, весь хаир на Уразу, все подношения к Курбан-байраму пошли на эту небольшую беленую постройку.

Сюда собирались молиться мужчины, сюда сбегались учиться мальчишки. Девочек Рабига-абыстай, понятно, учила дома. Но Зайнаб бывала в мечети: носила отцу обед, помогала с уборкой, заглядывала в окно во время уроков, держала в руках каждую книгу. Обожала мечеть пустой и ничего в ней не боялась.

Мечеть была другом Зайнаб. Не подвела и сейчас: отец и Закир были тут как тут, переколачивали крыльцо.

Зайнаб быстрой лисой перебежала на сторону отца.

Старшина Муффазар вытолкал вперед Сашку:

− Эй, почтенный! Агзам-хазрат! Послушай, что толкует этот дурной. Говорит, твой старший, Закир, бежал с моей Алтынай из аула. Замуж ее звал. Опозорил.

− Да как же? − мулла указал на сына. − Закир весь день со мной, Абдулла-муэдзин свидетель. Подлатали лестницу и вот крыльцо… Сашка, ты чего напраслину плетешь? Будто бед мало в ауле.

Сашка и сам во все глаза смотрел на замершего с гвоздями в руках Закира. Зашептал:

− Ты, ты, ты… За плетнем ждал, целовал, бежать звал… На арбе увез…

− Кажется, плохо парню, − взволнованно произнес мулла. − Вы кормили-поили его? Сколько он запертый просидел?

Сашка и правда будто провалился в себя, замер со стеклянными глазами. А мулла отдал инструменты сыну и заговорил:

− Пойдем, ровесник Муффазар, потолкуем. Расскажешь, кто последний видел вашу Алтынай, в чем она была, что взяла с собой. Ссыщем, живая − ссыщем. Всем аулом искать пойдем. Лес, озеро, горы мелким гребнем прочешем. Не пропадут больше наши дети.

− И я первый пойду искать, Муффазар-зуратай, − Закир сжал топор в правой руке.

− Сашка, а не перепутал ли ты Закира с кем? − заговорила Зайнаб. − Ты же из-за плетня и двери глядел… Может, другой егет был? Тоже высокий, тоже в темном, но другой.

− Он, − покачал головой Сашка.

Старшина Муффазар в гневе оттолкнул его, и мальчик повалился в траву.

 4.

− Зайнаб, ни ногой со двора, − велел отец.

Она хотела возразить, но по лицу Агзама-хазрата поняла: бессмысленно. Отец и брат пойдут искать Алтынай, мама, которую любили в доме старшины, − утешать Алтынбику-апай, а ей сидеть здесь.

Разум твердил Зайнаб, что все верно. В эти страшные дни, когда гибнут и исчезают ее подруги, нужно и носа из-за ворот не казать. Но ее старый друг, гнев, жег изнутри жилы. Взрослые не дали ей осмотреть дом Миргали-агая в день смерти девочек. Не дали как следует поговорить с Сашкой. Почти не обсуждали с ней хоть что-то мало-мальски значимое. Только и оставалось, что говорить с бестолковой Алтынай, голова которой была набита бархатом и украшениями…

Вечером после похорон они сидели на бревнышках во дворе муллы − одни на всем свете.

− Что мы не ели на ауллак-аш? Что не ели Хадия и Иргиз? − шептала Зайнаб. − Ох, да ничего я почти не ела. Когда вокруг люди и интересные разговоры, кусок не идет в горло.

− И я в гостях мало ем, − Алтынай вздыхала, опускала глаза, опять вздыхала.

− Если это яд, они должны были его съесть уже без нас… Что там оставалось? Что не сразу выставили на стол? Кажется, Салима-енге приносила кустэнэс? От чего там у Камили разболелся живот?..

− А что тебе сказал Касим? Парни что думают?

− Уф, Алтынай, мы же там были! Причем тут парни?

− А Закир-агай?

− Разве поговоришь с ним сейчас…

Глаза Алтынай наполнились слезами, заблестели, как мониста. Говорить продолжала Зайнаб:

− Мама и Алтынбика-апай, конечно, больше всего верят в сглаз и проклятье.

− А Агзам-хазрат?

Тут уже замолчала Зайнаб: про слова и мысли отца нельзя было никому говорить.

В ночь после смерти девочек она переписывала молитвы из Корана для яуаплама, которые кладут в саван умерших, и слушала разговор родителей. “Как же их Аллах не уберег?” − поражалась эсэй. “Какой Аллах? − не сдержался мулла. − Я провожал всех семерых девушек. Я читал намаз и спрашивал: “Хорошим ли покойный был человеком? Не было ли у него долгов? Не должны ли ему другие?”, будто эти девочки могли успеть… Будто были хоть в чем-то виноваты… Как тут можно говорить об Аллахе?” Нет, про такое не говорят подругам, тем более не самым умным. 

− Почему их убили всех? Что у них общего? − билась Зайнаб, билась одна. − Отцы занимаются совсем разным. Родства, кажется, ни у кого нет. Кроме Нэркэс и Галии, никто не сосватан. Злыми и раздражающими были только Гайша, Нэркэс и я. А самое главное, толковые и славные среди них тоже были. Как пела Галия, как шутила Марьям, как поддерживали подруг Кюнхылу и Танхылу.

− Почему ты не веришь в проклятье? − вдруг робко спросила Алтынай.

− Честно говоря, не хочу… Пусть это будет просто злой человек. Не божий гнев, не шайтан, не чей-то наговор. Тот, от кого могут убежать крепкие ноги. Тот, из чьих рук можно вырваться.

− Я думаю, это проклятье.

− Ну, конечно, ты же дочь своей матери… А Сашка как-то говорил при мне, что люди страшнее всего. Страшнее пустых дорог, непроходимых лесов, звериного воя. Видела бы ты Сашку в первый день в ауле… Изодранная рубаха, сгнившие лапти, впавшие щеки, затравленный взгляд… Ему можно верить…

− Скажешь тоже, Зайнаб… По-твоему, зря его заперли в летней кухне?

Вот с кем было дозволено говорить Зайнаб! С той, которая ждала решения от отцов и парней, опускала глаза и вздыхала, верила в проклятья и повторяла чужие слова. Стоило ли с ней обсуждать оставшееся после ауллак-аш угощенье и золу на щеках подруг?

Тучи набегали на яркие летние звезды. На бревнышках во дворе муллы сидели две девочки − в последней раз на этом свете.

5.

Всю первую половину ауллак-аш у Нэркэс Зайнаб пряталась от Салимы-енге. Еще пару лет назад для нее не было более интересного, яркого, обожаемого человека в ауле, а сейчас приходилось садиться подальше, заводить разговор абы с кем, выбегать из дому, лишь бы не столкнуться нос к носу с бабушкой-сказочницей. Самые любимые легенды не стоили ее лукавого, всезнающего взгляда! Да еще при людях!

Салима-енге была душой аула, а аул хотел сожрать Зайнаб.

Аул сжирал все: ум, мечтательность, легкость. Не успеешь оглянуться, а у тебя трое детей и пера ты не брала в руки десять лет. Только и думаешь, хватит ли проса до весны. Даже, может быть, добрый, достойный муж возьмет с собой на ярмарку за книгой, но тут заболеет ребенок… У Зайнаб каждый день были перед глазами женщины, которые сожгли свою жизнь до угольной пыли. Была та же Салима-енге, которая одна растила внуков. Она пела прекрасные песни, но не сложила ни одной своей.

Аул сожрал Закира: брат не привез в этом году ни одной книги из Уфы, неохотно рассказывал о своем ученье, вечера напролет пропадал на гуляньях. Аул уже тянул руки к Зайнаб… Многие это видели: Салима-енге, мама, даже Алтынай, многие читали Зайнаб, как книгу, и она горела от стыда. Не верилось, что она устроена так просто. Не хотелось сдаваться этой простоте. 

Каждое утро Зайнаб просыпалась в страхе: а вдруг она уже обернулась в одну из аульских девчонок? Будет теперь робеть отца, как Алтынай. Думать только о калыме, как Нэркэс. Так и не научится читать и считать, как Марьям. Поедет за мужем на край света, как Галия. Но самым жутким было стать кем-то вроде Бану или Гайши, это были два самых пугающих лика аула для Зайнаб.

Бану была муэдзинова дочка и тоже росла вблизи мечети, книг и разговоров. Но, удивительное дело, всякое знание, всякая живая мысль отскакивали от нее, не задерживаясь в голове ни на миг. Бану не могла запомнить названий трав, не могла запомнить слов песни, не могла запомнить новостей с праздника или ярмарки. Зайнаб обожала спрашивать ее о чем-то посложней: “Какой был самый счастливый день в твоей жизни?”, “Куда ты мечтаешь поехать, какие края увидать?”, “Кто самый интересный человек в ауле?”. Обожала смотреть, как у Бану взлетают ресницы и замирает в страхе взгляд. Она загоняла Бану, как косулю. Она загоняла себя: оступишься − и тоже станешь такой.

Особенно же поражало, что родители, Абдулла-муэдзин и Бибинур-апай, обожали свою Бану, не могли на нее нарадоваться и налюбоваться. Как-то Зайнаб спросила об этом у Рабиги-абыстай:

− Неужели они не видят, какая она?

− Даже шурале в лесу думают, что их дети самые умные и красивые, − ответила мама.

− И родители Гайши тоже?! − не поверила Зайнаб.

− Даже я, − рассмеялась мама.

Если Бану была пустотой, то Гайша была дикостью. Все в ее доме на Верхней улице разговаривали только криком. Это не склоки были, так в семье Гайши обсуждали даже скорый обед. Лапти после дождя были чище, чем их слова. Весенний гром − тише. Услышишь случайно, и хочется бежать со всех ног в лес, в тишину. А они всю жизнь жили в гвалте и ругани, производили их из себя, как пчелы мед, несли всюду за собой. А Гайша явно хотела быть гордостью семью и с малолетства умела пускать в дело крепкие слова. Уже несколько лет Зайнаб старалась бывать на Верхней улице как можно реже.

Надо думать, на ауллак-аш Зайнаб была собой: воротила нос от Гайши, терзала Бану вопросами, сыпала умными словечками, держалась подальше от хлопот с угощением (не дай бог сочтут рукастой девушкой на выданье!). Однако Салима-енге все-таки добралась до нее, беззаботно улыбнулась и протянула тустак с аккуратно выложенным медовым чак-чаком:

− Это наша Бану пекла, не чак-чак − песня. 

Зайнаб вспыхнула: ее опять читали, как книгу.

Хватит! 

6.

Привычка заглядывать в окошко мечети, а вернее, мектеба, была у Зайнаб с малолетства. Только мать отворачивалась, она уже бежала со двора, оббегала еще ту, старую мечеть и тянула нос повыше, чтобы увидеть отца и шакирдов. С завистью глядела на Закира, который был здесь по праву. Смешной! Носатый, что твой галчонок! Тощий Байрас внимательно глядел в книгу, хотя еще толком не умел читать. Ахат и Ахмет были похожи, как два медвежонка… Ох, а о чем говорил атай? Вечером она, конечно, выспросит, но до вечера еще нужно было дожить… Шея затекала, Зайнаб начинала подпрыгивать… Фарит слушал, закусив палец. Касим заметил ее, сдержал смешок, незаметно помахал рукой… Такие они все были похожие с этими их бритыми головами! Горошины из одного стручка!

Зайнаб зло дернула себя за темную косичку. Вот из-за чего она не с ними! Вот из-за чего ей прясть, а не писать! Недовольно поморщила нос… и придумала, что поможет ей пробраться на урок! Ох, поскорее бы наступил завтрашний день.

Между прочим, добыть нож и мыло было непростым делом. Рабига-абыстай таким не разбрасывалась. Повезло, что ее позвали к соседям… Зайнаб подхватила свои сокровища и позвала брата за дом. Но Закир сразу все понял и замотал головой:

−   Даже не проси! Это же позор для девчонки!

Но Зайнаб приготовилась:

− Закир-агай, хочу быть, как ты. Учиться.

В первый раз в жизни почтительно назвала брата агаем, да еще добавила слез в голос.

Побрил, никуда не делся! Голове было холодно, а внутри пузырился смех.

Закиру и Зайнаб с младенчества твердили, как они похожи, а сейчас их и вовсе было не отличить. Галчата! Горошины из одного стручка! Глядели друг как на друга, как в озеро.

Зайнаб натянула старые штаны брата и зашагала с ним в медресе. Было и страшно, и смешно, но она старалась ступать уверенно. Мальчишка и мальчишка! В медресе села позади Закира. Другие шакирды сперва не обратили на нее внимания, кто-то вообще не догадался, что это Зайнаб, а те, кто понял, тихонько переглядывались. Дело было невиданное, не знаешь, смеяться или негодовать.

Мулла Агзам вошел в медресе, поприветствовал младших шакирдов и попросил Касима начать читать. Тот как ни в чем не бывало взялся за протянутую книгу и бойко начал предложение. В это время взгляд муллы остановился на Зайнаб. Она опустила глаза, спряталась за спину брата, но отец смотрел на нее и шел прямо к ней.

− Так, что это у нас за новый шакирд? − спросил мулла. − Закир, ты не знаешь?

Брат молчал.

− А ты, Касим?

Касим молчал.

− А ты, Ахмет?

Ахмет молчал.

− А ты, Мурат?

Мурат не удержался и хихикнул.

− А что нам говорит священная книга об обучении женщин? − продолжал мулла.

− Пророк любил свою внучку Умайму не меньше, чем своих внуков Хасана и Хусайна, − вспомнил не совсем кстати Ахмет.

− Стремление к знаниям является долгом каждого мусульманина! − нашелся Закир.

− “А кто совершает праведные дела, будучи верующим, будь то мужчина или женщина, то он войдет в рай”, − закивал мулла. − Но есть еще в Коране сура “Свет”: “Скажи верующим женщинам, чтобы опускали свои взоры и хранили свою скромность. И чтобы не выставляли напоказ свою красоту…”. Поэтому девочке лучше учиться отдельно или с другими девочками… тем более, когда они так подчеркивают свою красоту, как Зайнаб сегодня.

Мулла с трудом сдерживал смех, а многие из мальчишек не смогли.

− Проводи сестру домой, Закир! − велел отец. − Да гляди, по дороге не обрежь ей  еще и уши.

Шли потом домой и хохотали.

Зайнаб распевала “Серебряный перстенек” на весь аул:

Перстенек серебряный небросок,

На руке не потускнеет он.

Женщине вовек не стать мужчиной,

Но и хуже быть ей не резон.

Как твоя расшита тюбетейка:

В сто узоров шелк и мишура!

Кто ж тебе дурное слово скажет,

Если ты егетова сестра!

Эти мгновенья смелости, братства, общего веселья стоили всего!

Крапивы, которой ее отходила мама.

Запрета выходить со двора, пока не отрастут волосы.

Шепотков соседок, что, мол, совсем дурная дочь у хазрата.

…Та девятилетняя Зайнаб и подсказала решение Зайнаб пятнадцатилетней. Она была  высокая и тощая − вполне сойдет за мальчишку. Грудь плотно обмотает, а бедра и прятать не надо. Прежняя одежда брата у нее тоже найдется. Лишь бы добраться до большого села, а лучше до Уфы! Сказаться сыном муллы Агзама и поступить на ученье!

Решение пришло в лето, когда Закир учил детей в казахских степях и не приезжал в аул. Зайнаб томилась без новостей, книг, разговоров. Зайнаб видела: на медресе можно заработать.

Бежать было страшно: пугали дорога, разговор с учителями, дальнейшее житье, одна комната с парнями и их мужские разговоры, а пуще − обман отца и мамы. Этот была та чаща из сказок, та глубокая речка, та высокая гора, которые не обойти, не перешагнуть.

Подмога же была одна – кровь бабушки Зухры, которой когда-то хватило смелости уйти из дома.

7.

Только за родителями и Закиром захлопнулись ворота, побежала в баню. Там стоял сундук покойной бабушки со сношенной одеждой. Зайнаб подняла его крышку и достала из-под темных чекменей и елянов давно собранный узел.

Разложила на ляука свои сокровища. Монеты, которые ей дарили для нагрудника, а она не пришивала. Книжку “Лейли и Меджнун” − ее собственную. Немного бумаги, два пера и чернила. Мешочки с сухим курутом, лещиной, душицей и зверобоем. Пастилу из земляники. Свернутую одежду Закира, из которой он давно вырос.

Развернула рубаху − словно призрак-уряк в этой темной бане. Выглянула на улицу с неспокойным сердцем: солнце еще не село, с родителями и братом не случится беды. А с ним, с Касимом?

Вспомнила, как гневалась Салима-енге на Сашку, как не хотела выпускать его из летней кухни старшины. Думала поди, что это из-за него внук сейчас бог ведает где, ищет подмогу для аула. А ведь на деле он вызвался из-за Зайнаб! После схода Касим, не таясь, подъехал к их дому и все ей рассказал. Вот там, за плетнем, стоял его соловый.

Касим был непривычно серьезный, без извечных своих шуток и поддразниваний. Пообещал к ночи вернуться, смотрел долго и пристально, протянул на прощание руку. В тот кровавый день было не до приличий, но Зайнаб не хватило ума или сердца обнять его. Вот сейчас и грызи себя! Вот сейчас и думай, где он!

Касим был ее главным проклятием. Последней доской в заборе вокруг аула. Крепкой спиной, закрывающей от нее жизнь. В пятнадцать она придумала, как выбраться отсюда. В пятнадцать она начала повсюду замечать Касима.

…На тот праздник Рабига-абыстай отправила Зайнаб почти силой. Мол, сколько можно перебирать записи отца и брата, пойди повеселись и потанцуй. Проследила, чтобы дочка причесала волосы, вплела в косы сулпы, надела тяжеленный, передававшийся по женской линии тушелдерек.                   

А Зайнаб жрала своя тоска: ни одной новой книги. Брат в тот год не приехал и ничего не привез. Отец тоже вернулся с ярмарки ни с чем. Вошел в дом, сразу поймал взгляд дочери, помотал головой. Она проревела вечер. Что ей этот праздник? Разве что Салиму-енге послушать.

Брела к лугу, где несколько аулов собирались для веселья, с подружками. Тонкие косы, белое платье, расшитый мамой елян, украшения из серебряных монет и ракушек-каури. Звенели нагрудники подруг, иногда поднимался хохот, иногда Галия заводила песню, но Зайнаб видела только пыль под ногами. Раздражалась, что разговоры только про приданое и про будущих женихов, что песни все давно слышанные.

− Зайнаб, никак кислого молока напилась? − начала ее дразнить Марьям. − С таким лицом парни на тебя не посмотрят!

− И рассказала бы уже что! Для чего мы тебя берем с собой! − продолжила Гайша.

− Какие вести из Уфы? Что пишет Закир-агай? − спросила Алтынай, которая в первый выпросила у родителей разрешение пойти с подругами (раньше ее всегда возил отец).

− Отстаньте вы от нее! Мы слишком глупые, чтобы разговаривать с Зайнаб! − Нэркэс вроде как улыбалось, но слова были колючие.

− А докажите, что нет! − нашлась Зайнаб. − Буду загадывать вам загадки! Кто отгадает, тот умен для дружбы со мной.

Зайнаб обожала загадки. В ее любимых сходилось все: задачка для ума, маленькая история и немного поэзии.

− Больно надо! − Гайша тоже была гордячка.

− Ох, я точно не смогу! − расстроилась Бану.

− А давайте просто для интереса! Ну правда же Зайнаб знает много загадок! Веселее будет идти, − предложила Кюнхылу.

− Да уж, не хватало перед праздником грызться, − поддержала ее Галия. Танхылу тоже закивала.

Первую загадку Зайнаб загадывала, еще сводя брови:

−  “Распоролась бабкина перина − пухом землю всю покрыла”.

Девочки начали переглядываться и шептаться, и вдруг Алтынай радостно выкрикнула:

− Снег! Это снег! − Она так редко бывала шумной и счастливой, что все развеселились вместе с ней.

− Хорошо! Тогда посложнее! “То булана, то бела, то угрюма, то светла, и куда-то все плывет, беспрестанно слезы льет”.

− Уточка?

− Лодка?

− Туча! − догадалась Гайша.

− “Под солнцем, под луной живут брат с сестрой. Он бел, а она постоянно темна”. − Тут уж не догадаются!

− Телята? Барашки?

− Белые и темные юрты?

− Зима и осень?

− Близко! День и ночь! − Зайнаб счастливо рассмеялась. − Ну, ловите еще! “У ворот и у калиток размотался клубок ниток. Есть ли кто, чтоб тот клубок до конца распутать смог?”

− Дорога! − выкрикнул звонкий знакомый голос откуда-то сзади.

Зайнаб оглянулась: верхами к ним подъехали Касим, Мурат и Байрас. Девочки разволновались, начали поправлять косы и украшения. Кто-то опускал глаза, а кто-то, наоборот, смело поглядывал на ребят.

− Для тебя тоже есть загадка, Зайнаб-хылыу, − усмехнулся Касим. − “Бежит, спешит − преграды нет. А за ним лишь черный след”.

Девушки заволновались, словно Зайнаб была их представителем в мире парней и отстаивала честь каждой.

− Конь? − попробовала подсказать Марьям.

− Опасные загадки у тебя, Касим-агай, − Зайнаб смотрела без особой робости. − С огнем шутки плохи.

− Ну, жди следующую на лугу.

Парни объехали девочек и, оглядываясь и улыбаясь, направили коней вперед. Соловый Касима был самым холеным. Все знали, что хозяин чистит его скребком, выбирает из гривы весь репейник, заплетает косички не только перед праздниками. 

− Посватает он тебя, Зайнаб, − шепнула Алтынай, но Зайнаб не расслышала. Она придумывала новые загадки для Касима. Он был внуком Салимы-енге и наверняка знал самые мудреные.

В следующий раз Касим подъехал к ней уже после байги. В этот раз он пришел вторым после Байраса, но, кажется, не больно расстраивался. Взлохмаченные темные волосы, такие редкие в ауле светлые глаза, капельки пота на лице. Спрыгнул с коня:

− “На вершине гор разгорается костер”.

− “На верхушке дерева − серьга серебряная”, − выпалила она в ответ.

− “Я всю ночь не спал − жемчуга метал на большой ковер меж лесов и гор”, − наступал он.

− “Что мой братец вытворяет: что не скажешь − повторяет”!

Начали смеяться: им даже не нужно произносить ответы, все было понятно и так.

Шумел праздник, шумел лес вокруг, шумели мысли в голове.

Разум твердил: пускай Касиму достанется другая девушка – пригожая, покладистая, с хорошим приданым.

Сердце не давало обрезать косы, которые было так легко обрезать в девять лет.               

8.

Зайнаб вышла из бани, прижимая к себе узел с вещами. Оглядела двор, который обступали березы и липы. В последний раз открыла отцовские ворота. Ласково провела рукой по грубой доске − попрощалась.

Жители аула бродили сейчас по лесу и по полям, спускались вниз к реке, направляли коней по дороге в Аксаит. Отец, мама, Закир и Касим были далеко: не поглядят любимым глазами, не загонят опять в силки. Даже пропади Зайнаб − скажут, забрала та же нечисть, что и других девочек.

Быстро пошла по улице, а потом шаг сам собой замедлился. Вон дом темнокудрой певуньи Галии, который она так любила. Крохотный, крытый соломой, глядящий на мир единственным окном. Сколько раз она сюда забегала позвать Галию на посиделки, сколько раз переговаривалась с подругой через забор.

Галия жила мелодиями и потому казалась русалкой, пери, еще каким духом. Даже из гостей привозила не новости, не гостинцы, а песни. Зайнаб слушала их, будто читала письма из дальних краев.

Недавно Галию сосватали и по осени она должна была поехать второй женой в дальний аул  Янгискаин − Одинокая береза. Подруги уже многожды обсудили, что будут петь на ее проводах. Приготовились искренне скучать… Все важное в их жизнях: детские игры, аульские праздники, первые сватовства − прошло под ее песни.

Знают ли уже в Одинокой березе о смерти Галии? Знают ли, скольких душевных вечеров лишились? И кому сейчас поет свои песни их пери?

Зайнаб провела рукой по воротам Галии − попрощалась.

Дальше стоял дом Алтынай − самый просторный, самый богатый в ауле. В одном из стеклянных окон горел свет: Алтынбика-апай ждала вестей о дочери.

Алтынай была соседкой, почти родственницей. Она тоже иногда могла рассказать интересное − что видала на ярмарке, что услышала от отца, но боялась за нее и тосковала по ней Зайнаб не поэтому.

Сейчас были важны маленькие, простые вещи. То, что они росли на одной улочке, под одним небом. То, что их родители улыбались друг другу при встрече. То, что Алтынай сидела рядом, когда Зайнаб впервые пасла утят. Помирала со смеху, когда Зайнаб обрила голову. Не обижалась, что Зайнаб не любит играть в свадьбы, и покорно слушала ее любимые сказки по много раз.

Что за злая сила увела Алтынай в облике Закира? И ведь она пошла… Неужто правда была влюблена в брата? Найдут ли ее? Какая судьба ее ждет − пойти замуж в богатый дом или взять на себя дела отца? Зайнаб уже не узнать.

Провела рукой и по воротам Алтынай.

Вон дом Касима и его сестренки Камили с высоким крыльцом. Про Касима лучше было не думать, а за Камилю можно было порадоваться − Аллах сохранил, не пришла на ауллак-аш.

Камиля была немногим младше Зайнаб, но почему-то еще не считалась девушкой на выданье. Дома ее баловали, наряжали, кормили вкусным. Не нагружали большой работой. Оно и понятно: Камиля щебетала и создавала настроение каждому, кто был рядом.

Зайнаб положила ладонь на ворота и неожиданно для самой себя толкнула их вперед. Замерла перед дверью: был ли кто дома?

Почти сразу навстречу вышла Салима-енге в аккуратно повязанном платке, в добрых ката. Явно куда-то спешила. Окинула быстрым взглядом Зайнаб, та отвела за спину руку с узлом, но бог весть успела ли спрятать.

− Ох, кызым, почему не сидишь дома? Почему судьбу искушаешь?

− Касим не вернулся, Салима-енге?

− Второй день нет вестей! Ждем, молимся, сегодня к отцу твоему зайду, передам хаир.

− Отец с Закиром ищут Алтынай.

− Такое горе! И как мог старшина-зуратай выпустить того русского мальчишку? С него пошли все беды в ауле.

− Я к Камиле.

− Заходи-заходи, не чужие люди.

Входила в дом спиной, чтобы спрятать свой узел от Салимы-енге, но та торопилась и даже не подумала оглянуться.           

Зайнаб в очередной раз подивилась, как мало были похожи Касим и Камиля. Он высокий и статный, она маленькая и кругленькая. Всего общего − светлые, цвета осеннего неба глаза под тяжелыми веками.

Камиля легко, без малейших сомнений обняла Зайнаб − бывают же такие люди!

Только и сказала:

− Ох, Зайнаб-апай, будь я посмелее, и минуты бы дома не усидела. Давно бы села на коня и поехала искать брата.

− Сохрани-ка это, Камиля, − Зайнаб протянула девочке свой узел и выбежала из дома.

9.

Зайнаб уже не шла − бежала из аула. Скорее! Скорее! В самую чащу! Где еще заплутаешь в их краях? Где еще искать Алтынай?

 Уже были близки сумерки, лес тянул к ней руки, но страшно не было. Наоборот, впервые за эти дни успокоилось сердце. Можно было не перебирать в голове, кто мог убить подруг. Можно было не выглядывать бесконечно из окна, не ждать вестей. Можно было бежать и искать. Звать Алтынай, кричать громко и уверенно.

Ноги чувствовали плотную стоптанную землю под ногами, нос втягивал сырой и сладкий запах начала лета: дым, пух, цветы и травы, прошедшие дожди, непросохшая земля. Тело было быстрым и легким: никакого нагрудника, никакого узла со всем нажитым.

Алтынай! Алтынай! Алтынай!

Страх начал догонять Зайнаб позже − когда она поняла, какая тишина стояла в урмане. Ни птица не подавала звука, ни быстрая мышь, ни змейка в прошлогодней листве. Не было слышно шепота духов деревьев. Ветер не касался листьев и ветвей.  Но Зайнаб не хотела бояться и шагала вперед. 

Алтынай! Алтынай! Алтынай!

Лес уже рос так плотно, что не разбежишься. Зайнаб шла, обхватывая стволы, будто родственников, будто друзей, будто соседей. Переступала через корни, через еще не просохшую прошлогоднюю листву. Потом опять вышла в подлесок, потом на поляну.

Алтынай! Алтынай! Алтынай!

Никогда не была трусихой, но когда услышала в ответ этот звук − обмерла. Клич! Страшный, горловой, слишком громкий для зверя или птицы. Потом к нему добавился еще и стук копыт. Обернулась и не поверила своим глазам: за ней скакало стадо. Человеческое стадо. Дикие существа с копытами, длинными руками и рогами во лбу. Слишком крупные, слишком быстрые. Шурале?

Сделала несколько неуверенных шагов назад, повернулась, побежала.

Скорее-скорее… Что там рассказывала Салима-енге про шурале?.. Не показывай страха, читай аяты из священной книги, скорее переходи реку − в воду они не пойдут… Скорее-скорее… Зайнаб была дочкой муллы, Зайнаб знала наизусть все сказки про лесных чудовищ, Зайнаб быстро бегала − она должна была спастись. Тем более впереди уже поблескивала Бурэлэ… Просто беги, просто не слушай топот, дыхание, крики диких тварей за спиной… 

Но Зайнаб не успела добраться до воды, не успела даже крикнуть “Бисмилляхи рахмани рахим”. Кто-то из шурале в прыжке сбил ее с ног и закрыл рот лапой с железными когтями. Последнее, что она увидела − алое на темном.

Арабскую вязь? Вязь, выведенную ее кровью?

10.

Одно из существ село на корточки и приложило шестипалую лапу с острыми когтями к шее Зайнаб:

− Кажется, мертвая.

− Что думаешь, будет она довольна? − проскрипел второй голос.

− Если не скажем про парней. Тот человеческий ублюдок троих забрал. Многовато на одного хиляка…

− Мы двоих загнали, получается. Надо будет еще Кулкана спросить.

− Завидую подлецу! Вот если бы мы могли так менять шкуру!

− Не позорь наш род, Ишай! Ты же артак! Гордись своей кровью!

− Нам бы и кто-то из шурале с их знахарями не помешал сейчас. Сказать точно, жива ли девчонка.

− Тьфу! Не зли меня, брат! Ты что, добить ее не можешь?

−  Скажешь тоже, тут лучше нас нет!

− Интересно, как там засада старика Мунаша? − зазвучал еще один хриплый голос.

− Еще мы не надеялись на аульских… Никогда тут ее не пойму! Урман отдельно, аул отдельно. Так было, так есть, и так будет.

− Все верно! Для этого мы и льем кровь!

Кто-то из артаков − кажется, Ишай − закинул Зайнаб на плечи. От него пахло грибами, мокрой шерстью, навозом. Он скакал быстро, дышал ровно, но все-таки отставал от остальных.

− Эй, брат, не помочь тебе?

− Себе помоги, Чукай! Человеческий мальчишка знатно тебя потрепал! Отсюда вижу черную кровь на твоих боках!

− Что ты не бросишь ее, дурной? Пускай гниет здесь, как тот паршивец!

− Я мясом не разбрасываюсь! Это моя дичь!

− Ха-ха, позовешь на бешбармак?

− Теперь ты захотел бешбармака? А про мальчишку что кричал? “Грязное мясо, пускай его черви возьмут”?

− Так то мальчишка… Женское мясо нежнее, все знают…

− Парни, вы зря надеетесь оставить дичь себе! Она увидит и отберет. Для ворожбы или еще чего, − опять прохрипел третий голос. 

− Так давайте сготовим здесь? − Ишай сбросил тело Зайнаб на землю так, будто это был освежеванный барашек. − Илькей, Чукай, парни, мы заслужили.

− Так что? Пир?

− Давайте! До ночи успеем! Раньше она нас не ждет!

− Тогда, Ишай, собери костер. Илькей, разделай девчонку, да срежь волосы поаккуратней. Ненавижу, когда застревают в зубах. Агей, поищешь трав? Собьем запах человечины…

− Да, брат, да…

− Чукай, ты никак себя на место Тюляя поставил? Многовато команд от такого же артака, как мы! − владелец хриплого голоса, кажется, не хотел аккуратно срезать волосы Зайнаб.

− Мы с братом убили парня и девчонку! Нам вести артаков! − закричал Ишай.

В это время кто-то бросился на него. Шальные артаки сцепились между собой. Даже через болезненное забытье Зайнаб чувствовала, как кто-то падал рядом, кого-то бросали оземь, кто-то полз в сторону. Слышались горловые кличи, проклятья, крики. А окончательно она очнулась, когда ей на грудь упала обрезанная кем-то лапа. От ужаса и омерзения захотелось кричать, но горло было слишком сухим, звуки не шли из него.

− Ну уж нет, ну уж нет! Дичь – моя! − к Зайнаб подкрался вонючий Ишай, намотал ее косы на руку и поволок ее в чащу. − Пусть только попробуют отобрать свежатину… Да и она пусть знает, кто тут лесной батыр…

Потом он опять подхватил девочку на плечи и поскакал в лес один.

11.

Погоня оказалась скорой: шумный Чукай с проклятиями и криками скакал за братом.

− Самый умный? − не молчал и Ишай. − Привык, что все по-твоему? Что твои когти самые крепкие? Что Ишай − дурачок и всегда идет следом? А сейчас попробуй догони…

Кровь из ран Зайнаб текла по его груди, иногда он ее слизывал.

− Скачи-скачи! − рвал глотку Чукай. − Растяпой был и будешь! Куда ты без меня? Набьешь брюхо, и что потом? Придумаешь, что сказать в урмане? Придумаешь, что сказать ей и отцу? Думаешь тебя по шерсти погладят, когда явишься один? Думаешь, я не донесу, что ты предатель? Думаешь не найду подходящих слов?

Ишай опять отбросил Зайнаб в сторону. Тут она уже не удержала тихого стона, но артак лишь на миг задержал на ней взгляд. Он побежал на брата, и они схлестнулись. В этот момент девочка осмелилась открыть глаза и увидела два яростных существа, измазанных в алой человеческой и черной собственной крови. Удивительным образом в бою они напоминали не людей, а кошек. Так же выгибали хребты, так же выкидывали вперед лапы.

Зайнаб совсем недолго следила за дракой. Она знала, что дикость быстро победит пустоту, что времени у нее совсем мало, что это ее последняя надежда. На каком-то неведомом, из ниоткуда взявшемся остатке сил поползла в бурелом, за широкие стволы сосен. Передвигая по земле руки, подтягивая следом израненное тело, думала о Касиме. Он был достаточно силен, чтобы забрать три жизни. Она найдет в себе силы, чтобы спрятаться за вон то дерево…

− Где девчонка? − вдруг взвизгнул позади Чукай. − Да отстань ты от меня! Отцепись! Тут дело похуже! Где она? Где?

Артаки шумно забегали среди сосен.

− Найдем, найдем, брат!

− Да уж! Ищи! Положить столько воинов на двух людишек!

− Еще загоним!

− Так ей не нужны любые! Четко же сказала! Да понятно, ты не слушал, на меня надеялся, как всегда…

− Вот ее кровь… Чую, вижу…

− Да ты сам весь в ее крови, с тебя капает… Наградил же Тенгри братом тупее сухого пня!

Спрятавшаяся за деревом Зайнаб начала обсыпать себя прошлогодней листвой, чтобы хоть немного отбить человеческий запах. А вот дыхание из-за ран было трудно сдержать, хотелось заглатывать и заглатывать воздух, получалось громко… Но бестолковый артак и шумный артак почему-то шли в другую сторону, их голоса становились тише:

− Я тебя самого ей отдам! Пускай натравит на тебя своих духов! Хоть научишься бегать, как должно артакам!

− Чукай, брат, это я ж загнал девчонку… Бегать я могу… Не обижай…

− Брюхо ты умеешь набивать, дичь терять, перечить старшим!

− Ох, отец из нас самих бешбармак сварит…

− Ты точно до ста лет не доживешь!

− Ищем же, ищем, Чукай!

− Вот будет позор, если старик Мунаш принесет дичь поважнее, понажористее… Про Кулкана молчу! Ловчее его во всем урмане нет! В его пятке больше ума и хитрости, чем в тебе!

− Может, не пойдем к ним, брат? Лесов много, схоронимся пока… Я такую славную опушку знаю за рекой, туда и русалки выходят на берег, и охота рядом добрая…

− Мы что, трусы?!

− Нет-нет, мы же артаки… Лес наш…

Голоса артаков становились все тише и тише. Зайнаб не верила происходящему: неужто выбралась? Неужто жива? Ее сердце все еще билось, воздух наполнял тело, руки и ноги были на месте… На миг для роздыха закрыла глаза, а, когда открыла, перед ней стоял он. Громадный артак, покрытый с головы до ног рыжеватой шерстью, измазанный в темной крови. У этого в лапище был меч, похожий на серп.

− Что, потеряли тебя эти пустые головы? − заговорил он глухим голосом.

Это был Илькей, теперь он вел артаков.

Зайнаб закусила губу, чтобы не закричать на весь лес. Вжалась в ствол дерева. Отвела взгляд. Вспомнила: “Бежит, спешит − преграды нет. А за ним лишь черный след”.

Из родословной-шежере

Зайнаб не знала своей бабки (та умерла, когда девочке не было и года). Но ей всегда говорили, что у них одно лицо, одна фигура.

Неужто вот такая же шестнадцатилетняя девчонка росла в доме муллы Абдулгалима? Сухого, сурового, совсем не похожего на Агзама-хазрата. В его доме не было ничего, кроме пары подушек в холщовых наволочках и нескольких книг. Дочку почти святого человека, пусть и многовато для женщины знающую, замуж взяли в добрую семью. Ее мужу, темноглазому светлолицему пастуху, прочили судьбу сэсэна. Так ладно он говорил, так много песен знал, да и сам недурно складывал.

А потом случился тот день, когда ее мужа принесли мертвым с охоты. Кто говорил, напал медведь, кто − нечистая сила. Всего и осталось у Зухры − трехлетний сын, угол в доме свекра да песня:

Любимый, желанный мой ушел, ай, на охоту

На берега Ашкадара за выдрой.

На охоту он ушел, пропал бесследно.

С юных лет меня оставил одинокой.

Так бы и прожила эта тоненькая женщина в услужении у свекров свой век, не захоти ее мальчик учиться. В три зимы он одолел все, чему мог его научить аульский мулла, и запросился в медресе в большом селе.

Мать в слезы: тринадцатый год мальчишке. Дед, отцов отец, ни в какую: на какие деньги учить? Как отпустить со двора две пары рук?

И, как рассказывал Агзам-хазрат, они сбежали ночью из дедова дома и пешком ушли из аула. Всю дорогу мать улыбалась, напевала ему песни, рассказывала сказки, хотя наверняка ее сердце тоже сжималось от страха.

…В Аксаите было дворов сто пятьдесят, а то и двести. Мечеть как дворец дэва. Рынок как круг ада: гомонят, торгуются, воруют. Еле нашли двор муллы. Мать велела Агзаму подождать, вручила узел со всем скарбом, достала подарок (все оставшиеся от ее отца книги) и, закусив тонкую губу, вошла во двор. С кем и о чем она толковала за русскими воротами, он не знал, но на учебу его в медресе взяли, а мать стала жить при доме муллы и помогать его жене с хозяйством.

Отец говорил, что лучше, важнее тех лет в его жизни не было.

Он оттачивал свой ум на занятиях. Читал Фирдоуси, Саади, Хафиза, Ахмеда Яссави и Аллаяр-суфия, повторяя каждую поэтическую строку по сотне раз. Изучал арифметику, показавшую всю всю логику и соразмерность мира. Ради этого стоило терпеть бесконечные штудии Корана.

Он оттачивал свой ум вне уроков. Чего стоили его маленькие расследования! Как-то в соседском дворе поселился бес. Зимними ночами он плакал, как ребенок, и заманивал сердобольных людей в пустую холодную баню. Агзам тоже пошел на звуки, рассмотрел каждый угол бани и нашел под крышей сову, чей крик так напоминал детский плач.

В другой раз шайтан поселился в минарете мечети: по ночам там стал зажигаться свет. Как выяснил Агзам, несколько шакирдов додумались ловить в минарете голубей, жарить и есть. Дорогу себе они освещали свечами. Вечно голодных шакирдов было жаль, а божьих птиц − еще больше.        

Но Агзам старался не думать, как тяжело было его эсэй. Он отводил глаза, когда вздорная жена муллы попрекала ее куском хлеба, когда не было денег на обувку и она донашивала забытые кем-то из шакирдов лапти, когда приезжал и орал благим матом дед.

У юного Агзама не было сил отказаться от медресе, сказать: хватит ученья, вернемся. Слишком лаком оказался этот пирог. Его начинка: книги, обсуждения, похвалы учителей. Его корочка: большое село, вести из разных краев, разговоры с друзьями.

Он надеялся, что хоть немного искупил долг перед матерью, когда вернулся в аул и зажил своим домом. Но, может статься, и нет: слишком быстро она сгорела, увидев Закира и Зайнаб совсем крохотными.

Иргиз

1.

Мальчишка долго не поднимался с травы. Сразу было видно, хилый совсем.

– Вставай, малай, – подал ему руку отец. – Я охотник Якуп. Мы в лес старшинскую дочку искать пойдем. Правильно хазрат сказал, больше в нашем ауле дети пропадать не должны.

Пестрая толпа сельчан уже шла от мечети к дому старшины, превращалась в темные тени. Горой – сам Муффазар, тонкими ясенями – мулла и Закир, лисой – эта быстрая болтливая Зайнаб. Сама Шаура пряталась за отцовой спиной (хоть кто-то в ауле был пока крупнее нее!).

Мальчишка глядел недоуменно. Не понимал? Вроде давно в ауле, должен был что-то разбирать. Тем более в богатых домах в батраках ходил, Шаура видала его то у муллы, то у Миргали-агая. Интересно тогда было, откуда взялся такой светлый и веснушчатый, что твой гриб. В ауле-то народ чаще углем нарисован. Но она б нипочем не спросила! Да и отец был не из тех, кто задавал вопросы.

В итоге все-таки столковались, парнишка засеменил за ними. А Шаура уж давно не отставала от отца. Она была сильная, как лошадка. И так же опускала голову, о том ей мама всегда говорила.

Шли, понятно, в самую гущу леса. В урман. В царство теней, мхов и комаров. Кто, если не они, охотники, должны были там искать Алтынай? Нежный аульский люд знал только ягодные поляны да хоженые тропы. Туда, где можно встретить медведя или отвратительно хихикающего, быстрого артака, их нога не ступала.

Лесные люди видели все. Больше отец, конечно, но и Шауру он уже не первый год брал с собой. С той клятой зимы и брал… Мать тогда только реветь могла, а он глянул на дочку, кинул снегоступы и лук Ахата (или Ахмета?) и, значит, в лес, на охоту.

Шаура была рада. С двенадцати лет знала: нормальной девчонкой ей не быть, приданое не шить-вышивать, замуж не пойти, детей не растить. Пока малая была, не понимала, но потом аульские девчата ей растолковали. С таким ростом, с такими ручищами, с такими ножищами – кому она пара? Алпамыше?

Муллинская Зайнаб, которая родилась с тьмой сказок в голове, как-то глянула на нее и шепнула: Барсынбика. Это девушка-батыр, значит. Девушка-парень. Вот девчонки и стали ее звать Ир-кыз, а за несколько лет в Иргиз обгладалось. Отец и братья не знали, что так ее кличут. Убили бы аульских. Вот еще! Стала бы Шаура носить им свои девчачьи бедки… И плакать она почти не плакала. Только разок, когда искала сбежавшую корову за болотом.

Сейчас больше хмурилась. Со злым лицом пошла и на ауллак-аш – маму уболтала бабка Салима, или как там эту ведьму звали. Бабка Шауре  не нравилась. Вот такие, как она, взрастили этих девчонок. Рядились в яркое да мягкое, в лицо улыбались да нахваливали, а за глаза хаяли лесных за грубость и неотесанность. А то и жалели, это было еще гаже.

На ауллак-аш той, двенадцатилетней Шауре было бы из-за чего разреветься. Видела: нипочем ей не догнать ровесниц. Мать натянула на нее свое лучшее, чуть не с никаха платье, так оно выглядело, как заляпанная в крови коровья шкура, рядом с нарядами девчонок. Вышивка, кораллы, мониста… Как разобраться в таком? Где добыть?

А как ловко они готовили! Какая сладкая и разваренная получилась каша! В доме охотника чаще ели мясо, драли зубами… Как нежно пели! Шаура запомнила пару строк песенки бабки Салимы, которую все подхватили, и потом катала слова в голове, как головку курута… Как много смеялись, аж голова начала болеть, и не стыдились…

И самое главное – как были красивы. Шаура незаметно смотрела на свое запястье, широченное, в бесконечных родинках, и хмурилась еще больше. И это еще не лодыжки… С них тогда, в двенадцать, все и началось. Кто-то сказал, что они у нее толстые, как стволы деревьев, у девушки де не такие должны быть, и началось обсуждение.

И вот же штука – как не отставать от отца, как загонять лося, как бежать от медведицы, ноги Шауры были хороши. А здесь, среди этих вроде как милых, славных девушек – плохи. Из-за них плохи. Нет, всего тут Шаура понять не могла, чай не Зайнаб, но держаться от этого смеха, этой каши, этих монист лучше было подальше. 

Отец заговорил, только когда вышли из аула:

– Кызым, все эти дни не допытывался, что там у вас на ауллак-аш стряслось. Думал, важное что – сама скажет. Но тут беда за бедой… Так что не молчи. О чем вы там толковали? Что тебе не по сердцу пришлось?

Что тут было сказать? “Все”? Склонила голову, тяжело задышала.

– Поругались мы, – выдохнула, наконец. – Девочки дразнили пастухову Хадию. Муллинская Зайнаб заступилась, значит. И все, кто был согласен с Зайнаб, ушли домой. Под звездами ушли.

– Убиты те, кто дразнил Хадию? – нахмурился охотник.

Пришлый этот, Сашка, уставился на него, будто понял что-то. Но Шаура уже не могла молчать.

– Еще было! Еще, атай! Ведьма эта… Ой, Салима-енге спела песню… Я спеть не смогу, наговорю.

Шаура почувствовала, как полыхнули щеки, затараторила:

– Мы ли были, мы ли, мы ли,

Девушек двенадцать были,

В поле собираться стали,

В погреб влезли, масла взяли,

А к рассвету все пропали.

Масла взяли, атай! Пропали, атай!

Отец хмурился.

– А Алтынай? Как с Хадией держалась Алтынай?

– Бэй, никак! И не замечала!

– А с Салимой-енге?

– Как все они, – Шаура хмурилась и знала, что выглядит сейчас точь-в-точь, как отец. – Любят эти девчонки сладкую кашу и сладкие слова.

 – Ясно. Ищем!

И зашагал самой быстрой своей, не приноравливающейся ни к кому походкой. Шаура не отставала. Сашка трусил позади, но тоже проявлял завидное упорство.

2.

Те девчонки были мало похожи на балованных аульских. Может быть, из общения с ними и вышел бы толк (слово “дружба” Шаура не произносила даже в голове). Тем более, они сами завели с ней разговор прошлым летом.

Шаура сразу приметила синяки на голенях смуглой Гайши. Может быть, оступилась, упала, а, может, и отходил какой славный человек. Шаура сразу приметила взгляд из-под бровей русой Марьям – мир не был ей другом, не подносил горячие, с пылу с жару баурсаки к обеду. Может быть, они – ее племя?

– Ты ж охотника дочка? Что не приходишь к нам на гулянья? – без экивоков начала Марьям, не отвлекаясь от сбора смородины.

– Больно надо, – огрызнулась Шаура.

– У, какие мы добрые! – усмехнулась Гайша.

– Жалко твоих братьев, – совсем уж на опасную дорожку ступила Марьям. – Батыры! Все девчонки заглыдывались!

– Тоже поди ночей не спала из-за них? – Гайша подтолкнула подругу.

– Ты при Мурате не ляпни! Так “приласкает”!

– Еще калыма не обсудили, а ты уже боишься… Тьфу! Хочешь всю жизнь собачится, как мои? Вон, спросим лучше у охотниковой дочки, как задать самому Мурату… Если она на медведя ходит, аульскому парню точно сможет показать.

– Ха-хах, славное приданное Мурата ждет, – засмеялась Марьям, будто они что-то совсем обыденное обсуждали.

– Так, поможешь, охотникова дочка? Как там тебя? Иргиз?

– Шаура!

– Как сбороть того, кто тебя сильнее, Шаура?

– Зачем вообще идти на того, на кого не умеешь охотиться? В лесу много дичи для каждого… Кому-то бить сохатого, а кому-то – тетерок… Не иди на того, кого боишься.

Почему-то глаза Марьям наполнились слезами.

– Вот дурная! – выругалась Гайша. – Что ты понимаешь в своей чаще… Сиди тут, кукуй с кукушками!

Девчонки подхватили свои туеса и пошли прочь. Напоследок Марьям обернулась и прокричала: 

– Лучше бы умерла ты, а не твои братья!

Будто Шаура сама этого не знала.

3.

Пройдено сквозь бурелом было немало, когда охотник Якуп отсыпал дочке и русскому мальчишке по горсти лещины и велел отдыхать. Сашка хотел устроиться под разлапистой лиственницей, но место было уже занято. Прямо под деревом, накрывшись знакомой овечьей шкурой, лежало необычное существо. Старичок с ноготок, по-другому не скажешь.

– Занге-бабай! – обрадовался Сашка.

– Саид! – уставился на него дух хлева и вдруг захныкал. – Как там все наши, Саид? Как чалая, как каурая, как жеребенок? Держатся без меня? Есть не перестали? Как Миргали-атай?.. Вон же как вышло, я и в лесу…

– Так ты почему ушел, бабай?

Старичок завертел головой:

– Нежити сейчас неспокойно, Саид. Всех наших из дома, двора и бани Миргали-атая погнали в один день.

– Так я почуял! Такая тишина была! Но кто, кто, кто?!

– Не такой ты пропащий, видать, коль чуешь. Может, и сможешь с нами жить… Если вернется все на круги своя, если мы вернемся… Если в лесу удастся продержаться…Страшная она, Саид, ой страшная…

– А что в лесу? – обеспокоенно прервал Якуп. – Что в лесу-то?

– Какой ты лесной человек, если не видишь? Зверье уходит, шурале спускаются с гор, кличут захматов, кличут артаков.

Якуп и Шаура переглянулись. Утром только обсуждали, что не ладится с охотой.

– Бабай, еще одна беда у нас…

– Неужто пегая потерялась? Так и знал, за ней глаз да глаз…

– Нет, аульская девушка пропала… Алтынай, дочь старшины, красивая… Не видал? Может, дружки твои лесные обсуждали? На арбе ее кто-то увез. Мы думали, Закир, сын муллы, но, похоже, нет. 

Дух хлева завертел головой, начал почесываться, вздыхать, но ничего рассказать не успел. Раздался страшный звук – кто-то мчал через лес, ломая ветви, перекрикивались горловыми звуками.

– Шурале, – шепнул Якуп уже слыханное Сашкой, но не понятное слово. Все они как один перемахнули за холм, на котором росла лиственница, и упали в густую траву.

Мимо них промчались пять странных существ – в полтора раза выше людей, сутулые, длинношерстные. Сразу было видно, что они проводили свою жизнь в драках и битвах. Иначе для чего им были жесткие рога, крупные когти, мощные копыта?          

– Они с охоты, – подтвердил Якуп. А дух хлева тихо заплакал, втянул плечи.

Сашка, будто какая-то дурная сила его вела, вскочил и побежал туда, откуда примчались шурале. Трава была сильно примята, заметными были следы копыт… Увидел капли крови и почти не испугался: словно ягоды на еще не потемневшей, по-весеннему яркой зелени. А потом заметил тонкий девичий палец в траве. Палец, перепачканный в чернилах.

4.

Аул нарядился в последние лучи заката, как в свадебный елян. Будто здесь не хоронили и поминали, а пели и праздновали.

Шаура шла и не чувствовала сердца внутри себя. На его месте образовалась дыра: ничто не замирало, не стучало, не подпрыгивало. На отца не смотрела, специально отводила взгляд. Там, на поляне, Якуп снял свой чекмень и сложил туда все, что осталось от Зайнаб. Нельзя, нельзя было возвращаться к мысли об этом.

Сашка тоже вел себя чудно. Останавливался чуть ли не перед каждым домом, стоял подле, потом бегом их догонял. Будь это другой день, Шаура решила бы, что он любуется аульскими хибарами и лачугами. 

Но воистину это был день шайтана. Навстречу им из дома Салимы-енге вышел Миргали-агай, отец Нэркэс. Его темные глаза превратились в два колодца со стоялой водой.

– Якуп, сверстник… Еще беда у нас, наш младший брат Касим уже не вернется в аул. Парни искали Алтынай, нашли его тело… Зверь какой напал, иначе не скажешь. Он бежал, отбивался, там и нечеловеческая кровь пролита… А Алтынай нет нигде, не сыскали… С вами, смотрю, тоже нет.

– Миргали, брат, где мулла? И в его семью беда пришла.

Шаура не выдержала и разревелась. Позорно, по-девчоночьи, как не рыдала, когда Ахмет и Ахат не вернулись с охоты. Тогда ходила плакать в баню. Доставлять лишние горести отцу и матери считала за грех. А тут будто надорвалась, будто у ее шестнадцатилетней душеньки сил не осталось.

– Малай, веди ее к нам. Мы сами с Миргали-агаем тут.

Сашка кивнул. На его щеках тоже были грязные подтеки от слез, но уже подсохшие.

Зашагали с Шаурой к их дому на самом краю аула. Только раз Сашка обернулся – взглянуть на спину Миргали-агая.

5.

Короткая, в несколько изб, улица показалась Шауре бесконечной. Слезы ушли, но в горле стоял дурной ком, обещавший новые рыдания. Сашка шел всегда чуть позади, будто прикрывал спину. Не решался пойти рядом, она чувствовала.

Шаура иногда оглядывалась на него. Им обоим просто нужно было дойти до дома… Уж его-то она доведет, хватит смертей, хватит жертв в ауле… Только не когда девушка из леса, сильная Ир-кыз, рядом. В первый раз с гордостью подумала про свое прозвище.

А потом они оба обернулись, потому что услышали крик. Не лесной горловой клич, а человеческий, истошный, гадкий. Через плетень одного из домов лез Мурат. Тот самый парень, который волок Сашку со двора Миргали-агая и стерег в летней кухне старшины. Тот самый, кого Марьям считала женихом. Тот, кто, кажется, мог ударить ее.

Налысо стриженный, мелкоглазый, состоящий из одних мышц. Он быстро перескочил через забор и бросился к ним. Неожиданно для Шауры Сашка встал перед ней, но она, само собой, вышла вперед:

– Что тебе нужно, Мурат?

– От тебя ничего, лесная девка! – Мурат шел на Сашку. – Пускай этот неверный расскажет, что сделал с нашим девочками. Чем отравил их, каких шайтанов созвал.

– Ошалел, Мурат! Не при чем он! Я сама там была!

Но кто стал ее слушать? Через миг Шаура увидела парней уже на земле – Мурат колотил Сашку так, будто хотел убить. Ну уж нет! Шаура вырвала с корнем стебель крапивы и начала охаживать им самого Мурата, а когда он в гневе обернулся – не выдержала и выбросила вперед крупный кулак.

Мурат вскочил, но сзади его толкнул Сашка и он полетел на пыльную дорогу.

– Успокойся, Мурат! Не до тебя сейчас! – закричала Шаура. – Знаешь, что случилось с Зайнаб? Знаешь, что с Касимом?

Мурат ударил кулаком по сухой земле, опять вскочил и пошел уже на Шауру.

– Защищаешь его, лесная девка? Снюхалась с пришлым? А как мы тебе самой можем верить! Носа не кажешь к людям, а как явилась, как явилась… наши девочки… Марьям…

Мурат толкнул Шауру в плечо, но она не оступилась и не упала. Толкнул еще раз – сильнее. Тогда она сама ударила его – тоже в плечо.

– Бьешь девчонок, Мурат! Тьфу! Да Ахат и Ахмет руки бы тебе не подали! Помнишь, помнишь, насколько мои братья были сильнее и ловчее тебя? Помнишь? Так вот, они всему меня научили! – Шаура глядела на Мурата своими карими глазами, которые вдруг из мягких и теплых стали каменными. – Как же можно быть таким бестолковым! На нас тратить свою силу! Иди в лес, ищи Алтынай, будь батыром… Там нужны твои кулаки, там шурале и злые духи… Там ты можешь хоть немного отомстить… Хотя лучше вел бы себя по-человечески с Марьям при жизни.

Успокаивающийся, было, Мурат на последних словах занес руку, чтобы ее ударить, но сзади в него вцепился Сашка.

– Бежим, малай! Шайтан с ним!  – закричала Шаура.

И они бросились вдвоем по темной улице, а Мурат кричал им вслед грязные ругательства, которые так любили Марьям и Гайша.

6.

Идти домой совсем не хотелось. Там, за крепкой, обитой войлоком дверью нужно будет рассказать маме про день в лесу, про одинокого духа хлева, про охоту шурале и про смерть Зайнаб и Касима… Разве Шаура сможет? Она за сегодняшний день и без того потратила годовой запас слов.

Поглядела на Сашку, щеку которого украшал знатный кровоподтек. Ну, Мурат!

Пробурчала: “Давай немного здесь посидим” и уставилась на краешек небес. Серое полотно было с тоненькой, в нитку алой вышивкой по краю. Сашка суетился где-то рядом: нашел сваленное ветром старое дерево, устроился на нем, аккуратно трогал щеку, прислушивался к себе.  Явно был не из тех, кто много дерется.

– Что, малай, красиво?

Сашка уставился на Шауру непонимающе.

– Есть у вас в ауле такие горы, такие сосны, такая река, говорю?

– В ауле? Ааа, в Некрасовке? У нас лес осиновый, пореже…

– Скучаешь поди?

Сашка сглотнул, кивнул.

– Я нигде, кроме нашего аула, не была и не хочу. У меня здесь все есть. 

– Моя мама тоже так говорила, но в дороге столько всего увидишь… Вот Волга – в тысячу раз шире Бурэлэ… А какие по ней суда идут! Не поверишь! Везут леса – на село, на город!

– На наших реках сплавщики тоже есть, – обиделась Шаура. – Захочешь – покажу.

– Как думаешь, что с Алтынай? – вдруг спросил Сашка.

– Главное, чтобы не пошла в лес… Зайнаб, Касим там… Понимаешь?

Сашка быстро отвел глаза. Шауре показалась, что они блеснули в потемках. 

– Так, пойдем домой. Даже если к нам скачут шурале из всех лесов от Волги до Бурэлэ, от еды я не откажусь… Почти день на пригоршне лещины – виданное ли дело! Такой здоровенной девке, как я, подавай полбарашка, ведро айрана, гору баурсаков… С тобой тоже поделюсь, так и быть… А аул у нас самый красивый! И сосны! Особенно эти, – указала на два самых любимых дерева за домом.

Шаура не верила происходящему – она стрекотала, как Зайнаб! Но искоса поглядела на Сашку и не стала останавливаться. 

7.

В последний раз Шаура возвращалась так же поздно после ауллак-аш у Нэркэс. Думала тогда еще, что ей, самой сильной, надо бы проводить других девчонок: холеную Алтынай, болтливую Зайнаб и глазастую Хадию. Но характер она себе тоже воспитала ого-го и не стала кланяться аульским. 

К дому пришла под яркими звездами, однако сразу дверь не открыла. Сперва нужно было очистить голову от шума и гвалта, от сплетен и дрязг… Постояла на любимой опушке за избой. Две большущие сосны на ней Шаура звала Ахатом и Ахметом, но никому в этом не признавалась.

Думалось о странном. Может быть, правда, нужно было тогда научить Марьям и Гайшу обходиться с оружием? Но зачем? Им нужны были кулаки… А драться Шаура при всей силе никогда не приходилось. Даже представить не могла, что встанет против человека. Братья были хороши в курэш, но она-то только глядела со стороны.

А еще многое в работе тела она понимала не умом, а душой. Слышала свои мышцы. Знала, когда нужно быстро наклониться, когда подскочить. Когда взяться за лук, когда выхватить нож. Не все тут можно было рассказать словами. Что-то дал ей Аллах, что-то – ее кровь, что-то – жизнь в лесу.

Лес, между тем, глядел на Шауру неспокойно. Звезды над ним и только над ним закрыли плотные облака. Не было слышно ни пенья соловья, ни щелканья камышовки, ничего летне-праздничного. А деревья шумели – будто духи переговаривались между собой. Сердце громко забилось: урман ее! Только ее! Оставьте его ей!

За девчонками не пошла, а в лес пошла, причем в самую чащу. Там подтянула дурацкое алое платье и начала взбираться на дуб пораскидестее. На урман надо было взглянуть сверху!

Ох, не зря! На соседней березе сидело сразу несколько темных птиц – будто неясыти собрались на сход. Потом заметила, как аккуратный быстрый еж засеменил прочь из леса, потом еще один, и другой. Множество ежей! Но ежи не живут стаями, это Шаура знала. Куда они спешили все вместе?

Но это было не самое странное! Следом за ними поскакали лесные мыши. Будь у Шауры не такое острое зрение, она бы и не углядела их. Просто темный ковер под деревьями начал двигаться, зашевелился волнами, распался на тьму частиц.

А потом случилось самое страшное – прямо под ее дубом пробежало больше десятка волков. Матерые животные и молодняк. Следом за ними летели серебристые ночные бабочки. 

Когда все они скрылись с глаз, Шаура бросилась домой. Скорее на родной урындык, под плотное одеяло. Завтра расскажет отцу. Когда закрыла глаза, все еще видела бабочек в темном небе. Зато в голове не осталось ни одной мысли о девчонках с ауллак-аш.    

8.

Дом Шауры стоял между двумя мирами: с одной стороны аул, с другой урман.

Отец его строил с оглядкой на соседей, чтобы был дом как дом, чтобы жена не чувствовала себя дикаркой. Но его лес был всегда с ним: сруб тесно обступали березы, на крытую дранкой крышу клали мощные лапы сосны.

Род отца всегда был лесным: еще в бунташный осьмнадцатый век прадеды ушли в чащу. Охотились, собирали мед дикой пчелы, учили сыновей не бояться когтя и жала. Шли к людям, только чтобы сменять шкуры куниц и белок на хлеб и железо, чтобы сосватать крепких и рукастых девок в жены.

Якуп собирался прожить свой век по примеру дедов. Бирюк был еще тот: ни с одной живой душой не сдружился к тридцати годам. Когда шел по аулу со скатанной медвежьей шкурой, дети в страхе разбегались. Что такое улыбка, и не слыхал.

Отделившись от семьи, жил в небольшой землянке. Обустроил ее так, чтобы ни человек, ни зверь не могли найти. Звал про себя берлогой и под страхом смерти не признался бы, где рыл. Кто же знал, что именно в его уголок леса однажды забредут Гаухар и Гульсина. Тихая тетушка и ее еще более тихая дочка.

…В тот день он проснулся от необычных звуков над головой. Сквозь сон показалось, что гигантская птица вьет гнездо прямо над его землянкой. Стаскивала ветви со всего леса и складывала кругом. Потом птица завела разговор со своим птенцом:

 – Вот так, дочка, вот так. Кто собирал шалаш на кочевке, вовек не забудет…

– Хорошее место…

– А то! В такую глубь леса ушли, а солнце пробивается!

– Прости меня, эсэй.

– Скажешь тоже! Пойду с тобой хоть на край света.

Якуп ошалел: кто-то ставил рядом шалаш! Здесь собрались жить люди! И не спрячешься от них, разве что ночью, как вору, выбираться. Но трусить он не привык и выполз при свете дня.

Крытый корой шалаш стоял тут как тут, рядом уже был сложен очаг, кипела вода. Тетушка, сухонькая невеличка, увидав Якупа, только всплеснула руками. А девчонка, вполне статная, испуганно забилась в шалаш. За шурале, наверное, приняла или еще какого лесного духа.

– А мы и не знали, что у кого-то в гостях, – тетушка разулыбалась (неужто ее не напугали борода лопатой и хмурые лохматые брови?). – Выпей с нами чая, добрый человек. Настоящий, с ярмарки, для особого случая берегли.

Якуп неловко присел у огня:

– За ягодами поди?

– И ягоды соберем… Поживем мы тут немного, если не погонишь.

– Аульские?

– Оттуда. Меня Гаухар-апай кличут, а дочку – Гульсина. Да ты пей, пей…

– Не боитесь дождей? Я к себе позвать не могу, там тесно.

– Нет, дождей мы не боимся, – как-то отчаянно сказала тетушка, и Якуп поднял глаза на шалаш. Оттуда не было слышно ни звука.

Делить один лесной угол с соседками в первое время было неловко. Нес убоину, а они отводили глаза. Ложился спать в ненастный день, накрывшись медвежьей шкурой, а они мерзли в своем шалашике. Хотел затеять баню, да как при женщинах? Подолгу бродил по лесу, чтобы пореже видать мать и дочку.

С мамашей, правда, они стали неплохо ладить. Он ей то мяса, то меда передаст, она сготовит что да угостит. Как-то оставил им шкуру лося-трехлетки, сложил у шалаша. На следующий день нашел у своей землянки тустак с малиной. Удивился.

А девчонка была чудная! Поглядишь – крепкая, загорелая, никакой работы не боится, леса не робеет. Подойдешь поближе – слова не скажет, прячется за мамкину спину, как малолетняя. Как-то Якуп увидал, как она гладила по морде его коня. Сразу было ясно – чует животину, знает к ней подход.

–  Хорьком его зову, – неловко усмехнулся. –  Из-за масти, понимаешь?

Кивнула.

– Ты бери его, катайся. Умеешь поди.

Кивнула, потом замотала головой, потом разревелась. Просто вмиг глаза наполнились слезами и полились. Прямо весенняя гроза! Якуп испугался, а она чесала гриву Хорька, потихоньку успокаивалась.

На следующий день взял несколько шкур горностая и поехал в аул. Берег эти шкуры на черный день, и вот он настал. В ауле пошел в самый богатый дом, хозяйку там Алтынсэс-апай звали, всегда нарядная и бойкая была. Увидав Якуповых горностаев, разулыбалась:

–  Как не купить, у меня дочка невеста, приданое собираем.

– Так возьми.

– Что это?

–  Расскажи только… Знаешь Гаухар-апай и ее дочку?

–  Как не знать.

–  Что с ними сталось? Почему ушли из аула?

– Видел их? Здоровы они? – хозяйка заволновалась, будто говорили о кровной родне.

– Здоровы! А где – не пытай, вовек не признаюсь.

Алтынсэс-апай пристально посмотрела на Якупа, потом едва заметно улыбнулась и заговорила:

– Хорошо! Защитник им нужен! Обидели нашу Гульсину, крепко обидели… Праздник у нас был по весне, с кыз-куу, конечно, а Гульсина в ауле – первая наездница… Парни из нескольких деревень не могли ее догнать. Так и вижу ее на высоком аргамаке, коса неохватная, румянец во всю щеку, монисто во всю грудь… Счастливая! А вечером парни из Улянли подстерегли ее… Уж не знаю, что там творилось, но больше верхом наша Гульсина не ездила. Потом и людям на глаза перестала показываться, а потом они с матерью ушли из аула… Дружили мы с Гаухар в юности, сердце за них болит…

– Из Улянли, значит? – Якуп пошел со двора.

– Эй, егет, ты куда? Погоди, заплачу за горностаев!

Якуп никогда не признался Гаухар-апай и Гульсине, что ездил в их родной аул. Про день в Улянли молчал и подавно. Старался быть другом и братом: помог утеплить шалаш к холодам, делился дичью, вырезал всем новенькие ложки. Учился не робеть и выходить к вечерней еде. Как-то привез в подарок ветку калины: другие девчонки могли любить всякую нежнятину, а Гульсина должна была оценить густую, осеннюю красоту. Хорек тоже ходил рядом, подставлял гриву… Якуп усмехался, когда видел в ней заплетенные пряди.

Поженились они только через три года и тогда же стали выбираться в люди. Впервые увидев их вместе в ауле, байская жена Алтынсэс бросилась к Якупу и при всем честном народе обняла бирюка из чащи.                    

9.

Дом Якупа должен был показаться Сашке домом великана. Высокие потолки, широченный урындык, медвежьи шкуры вместо паласов. Еды мать тоже вынесла гору –  знала, чем утешить дочь.

Отец вернулся, когда они уже облизывали пальцы после жирного казы.

Оглядел дом, почесал бороду, позвал:

– Мать, иди тоже послушай.

Та вышла с женской половины, глаз не поднимала.

– Плохо все в ауле, утром будем уходить. И не в лес пойдем, а к людям, в Аксаит. Не пугайся, мать. То, что поселилось в ауле, страшней. Я еще одного ребенка хоронить не собираюсь.

Зыркнул на Сашку:

– Малай, давай тоже с нами.

Шаура видела, что внутри матери поселился ужас, и, не задумываясь, погладила ее по плечу.  Мать вздрогнула, сбросила ее руку. Шаура всхлипнула.

– Сходи умойся, баня истоплена, – велел отец, посмотрев на ее грязное лицо, на грязное платье.

– Так поздно, – в ужасе шепнула мать.

– Я не боюсь! – Шаура вскочила, как ошпаренная.

Пока собиралась, отец рассказывал про охоту шурале.

– И Алла, видела, видела я однажды шурале, Якуп, – сказала вдруг мама.

– В лесу никак?

– Какой, в ауле… Хадича-иней приволокла на майдан… Умирающую приволокла…  Баба это была из рода шурале, Харисова баба…

– А я где был?

– Забыл? За диким медом ходил.

– Так Харисова жена была из рода шурале?

– Все знают! Сжила ее со свету свекровка, но было, было…

– И Хадия его, значит, шуралиха?

– Не без того, кровь не водица.

Сашка вскинул глаза, Шаура ему кивнула.

Все было ясно: зло в этом ауле звали Хадией.

10.

Нет, нипочем бы Шаура не пошла в баню с матерью. Даже перед ней раздеться, показать себя… Высоченную, с этими широкими плечами, с этими ногами, как стволы деревьев… Нет, невозможно.

В бане опять рыдала – и откуда слезы нашлись?

За всех, за всех обревелась. За двенадцатилетнюю девчушку, у которой подруги отобрали красоту. За четырнадцатилетнюю, у которой лес отобрал братьев. За шестнадцатилетнюю, у которой иблис отбирал родной дом.

А потом слезы закончились.

И баня, которую она никогда не любила, их старенькая баня вдруг обернулась… другом? ласковой бабушкой? Так сладко было омыть лицо прохладной, пахнущей березовым листом водой. Согреть большое белое тело на ляука. Закрыть глаза, не думать. Долго расчесывать волосы и  вдруг с удивлением посмотреть на свою широкую руку. На несколько родинок у локтя, на россыпь веснушек ближе к ладони. На прилипший березовый лист на бедре. На широкие голени с заметной линией мускулов. На ступни, которые было не отмыть вовек – каждое лето ходила босая. Будто не видела никогда. Будто не ненавидела.

Банный жар усыплял. Хотелось навсегда остаться здесь, где нет смертей, диких шурале и дороги из аула.

Очнулось от того, что кто-то коснулся ее бедра. Показалось – жесткая рука, измазанная в жидкой грязи. Вскочила от омерзения: всю баню заполнял плотный темный дым. Какая-то сила попробовал сбить Шауру с ног, но она быстро взобралась на ляука, крепкой ногой пнула нечисть. А та хваталась за нее, тянула за собой.

Слышался плеск воды, неприятное мелкое дыхание. Подлый дым разъедал глаза, лез в глотку. Спину Шаура разодрала в кровь, отбиваясь ногами. Сил становилась все меньше. Липкие морщинистые руки с обломанными грязными ногтями хватали и тянули ее за голени, хватали и тянули за бедра. Одна пара рук, другая, третья… Шаура пинала, стаскивала их с себя, а они лезли из дыма, из печи, из ада вновь и вновь.

Но Шаура не сдалась, пока не услышала скрип банной двери, пока не увидела их лица. Сперва – встревоженное старческое. Собранные на лбу морщины, поджатый рот, слежавшиеся подушки щек. Потом – удивительное молодое. Вспыхнувшие стыдом и яростью глаза, взлетевшие брови, расширенные ноздри.

В тот же миг во все стороны полилась холодная вода, мучившие ее руки растворились в едком и темном дыме, и Шауре стало легче. Лицо и грудь горели от пара, но она попробовала встать с ляука, отереть щеки… Огляделась и почти без удивления поняла, что на нее обнаженную, мокрую, покрытую ссадинами смотрит мужчина.

Брат той лисицы Зайнаб.

Закир.

Потом почувствовала, как на нее натягивают кульдэк. Плотная, быстро намокшая ткань цеплялась за плечи, Шаура почему-то ничем не могла помочь, только смотрела и слушала.

– Ну, дурная, давай руку. Сюда-сюда… А ты отвернись, улым… Дело сделано, успели… Тут успели, – говорило мягкое пожилое лицо.

Салима-енге.

11.

Странное дело, мир за пределами бани остался на месте. Небо все так же было прибито новенькими гвоздями, брат-лес стоял частоколом, воздух пах мхом, зверем, дождем. Но Шаура больше не шагала упрямо вперед. Ей помогал идти этот чудной парень Закир. И откуда в нем силы взялись? Разве в семье муллы что-то тяжелее Корана поднимают?

Потом то ли вспомнила, то ли сочинила. Это же он додумался залить ядовитый дым и шайтановы руки холодной водой. Хватал кадки и плескал во все стороны. Самую большую, с двухсотлетний дуб шириной толкнул плечом, залил печь. Сила у него шла в помощь уму.

Чувствовать чужое тело близко было совсем не страшно. Шаура помнила про стыд, при приличье, про то, какая она коровища и громадина, а ее руки почему-то не помнили. Тянулись к Закиру.

– Тепло – тебе, здоровье – мне, – вдруг произнес он известную банную присказку. – Это были банники. Слышите, Салима-иней? Банники тоже ей служат.

– Кому “ей”? – превращаться в трусиху и молчать Шаура не собиралась.

– Расскажем, расскажем, девушка-батыр, – пообещал Закир и подхватил ее покрепче.

Хорошо, по-доброму сказал. Так только братья с ней разговаривали.    

А потом был дом: ярость в глазах отца, рука матери на ее колене, затаившийся Сашка в углу.

И разговоры, разговоры двух старших.

– Мы знаем все, иней, – ярился Якуп. – Это Харисово отродье натравило нечистую силу, это Хадия. Сперва удавила девочек на ауллак-аш, потом…

– Да какой! Куда ей! С чего ей? Хуже все, дети, хуже… И вина на нас. На твоей матери, Гульсина. На твоей бабке, Закир. На мне. На многих.

– На кайнэ? Да кого она обидеть могла?

–  Знаю, сынок, знаю… Все мы невольно… Полвека тому… Поверите ли?

– Не тяни, Салима-иней. Чем быстрее запряжем коней, тем быстрее уедем.

– Не торопи, послушай… Все, все, слушайте… Вот в такое же лето в пору моей юности собрались мы с аульскими девушками на ауллак-аш. Несли угощение, чтобы сварить кашу. Плели косы, наряжались в материны украшения. Хотели попеть и поплясать. Как красива была Алтынсэс, как умела в готовке Зухра, да я уже тогда могла порадовать подруг песней и сказкой… И были при нас два добрых сердца, Гаухар и Мадина, мать Миргали. Они позвали на ауллак-аш одну девочку, Амину, которую мы никогда не брали на игры. Дочь конокрада Атангула. Отец ее не первый год был на каторге, растила ее бабка… А во время ауллак-аш мы обидели ее, она побежала из дома и упала с крыльца… Больше всех шумела Хадича. Она языкастая, злая, бойкая была… Иии, дурное дело вышло…

– Расшиблась?

– Упала на наточенные косы, там все было сготовлено к яйляу. Кровь залила землю вокруг… Столько было крови… Мы спорили с девушками: звать помощь, перевязать ее… или… или спрятать, сказать, что и не видели никогда, не звали с собой… Хадича твердила, что угодим в Сибирь, что пропадем все… Сгубим себя… И мы отнесли несчастную в лес, накрыли травой, цветами, ветками. Пообещали никогда не вспоминать и не вспоминали… Жили свою жизнь…

– Померла она?

– Хуже, обратилась в уряк.

– Ох, шайтан! Откуда знаешь?

– Явилась она ко мне, Якуп.

– Выла? В белом была? Ну и крепка ты духом, мать.

– Кабы так! Сейчас скажу кое-что, прибьешь на месте. Ведь это я по ее приказу собирала наших девочек на ауллак-аш в дом Миргали. Самолично за твоей Шаурой пришла. Помогла невестке Гульсине уговорить ее, нарядить…

– Что ты говоришь, мать? Ведь ты нам как родная, на всех праздниках, на всех поминках с нами…

– Слаба старуха, испугалась, пошла на сговор… Говорит, сберегу твою Камилю, если поможешь. Приведи по внучке от каждой, кто был на ауллак-аш… Даже без моей Камили выходило одиннадцать, у дочери Сарбиямал двойня – Танхылу и Кюнхылу… Знала, знала, что творю, но как было не уберечь родную кровь? Выросшую на твоих руках малышку? Лакомку и шутницу, смотрящую на тебя глазами твоего отца и твоего сына?

– А наши дети, выходит, не дороги нам?

–  Знаю все про свой грех, уже приняла наказание… Слышали про Касима? Обманула меня Амина, вместо внучки забрала внука. Сероглазого, своевольного, насмешника, острослова… Никого она не пожалеет… Всем отомстит. Когда в аул принесли Зайнаб, сомнений у меня не осталось.

– Уедем мы, не доберется.

– Добралась уже…

– Шауру смогли отбить – значит, не все может.

– Вот, верно толкуешь.

– Спасибо тебе за нее, иней. И тебе, Закир, кустым, спасибо.

– Не уезжай, Якуп.

– Безумный я что ли? У меня единственная дочь. Ты вон что ради своей Камили творила.

– Не уезжай, Якуп, говорю.

– Так растолкуй почему!

– Она теперь идет за Хадией.

12.

Шауре выпало сторожить дом почти на заре. Мать пробовала, было, возражать, но отец понял, позволил. Как будто она смогла бы отлеживаться, когда аул заливают кровью! Как будто она не привыкла быстро вставать на ноги!

Сменить ей предстояло Закира, которому досталась самое сердце ночи. Чудной был парень, но Шаура глядела на него с почтением. Грамотный, мягкий, а не растерялся против банной нечисти. Самая темень вон тоже не испугала. Что-то они тут, в лесу, не знали, не понимали про книжников…

Увидев Шауру в потемках, Закир приложила палец ко рту, указал глазами на лес. Она все поняла: там есть кто-то, нужно не шуметь и поглядывать. Закивала, указала на дверь. Мол, иди отдохни. Он замотал головой, остался с ней. Вдвоем притаились за соснами, которые она звала Ахатом и Ахметом.

В лесу и правда засел кто-то крупный и неуклюжий: то на ветку наступит, то на прошлогоднюю листву. Таких Шаура не боялась. Показала Закиру: притаись, прикрой, а сама скользнула в лесную тьму. Шла от дерева к дереву: делала быстрый шаг, прижималась к стволу, слушала тьму, опять шагала. Обошла их шумных соглядатаев со спины, залегла под кустом, начала присматриваться и прислушиваться.

Кажется, их было двое. Кажется, похожи на шурале или другой лесной народ.

– Сколько мы будем еще ждать, брат? – прошипел один.

– Сколько нужно, столько и будем, – Шауре показалось, что шурале обменялись оплеухами. Не смогла сдержать улыбки: точно братья.

– Скоро рассвет! Сколько можно! Нужно просто вломиться в дом и поубивать всех… Кто против нас устоит?

– Сил моих нет на тебя, Ишай. Как тебе втолковать? Нельзя нам еще раз сплоховать! Одну девчонку упустили, так хоть эту… Думаешь, Илькей нас назад просто так назад примет? Думаешь, не захочет разорвать на тысячу частей?

– Отец помирает со стыда поди…

– Отец тоже точит когти! Нет нам дороги в урман без этой девчонки! Повезло хоть старик Мунаш и его банники сплоховали…

– Ты знал! Ты знал, брат!

– А рассвет и правда близко… Нельзя нам сплоховать… Помнишь, да? Охотникова дочка, высокая такая? В лесу ее видали…

– Да, славная дичь.

– Ишай! – еще одна оплеуха.          

Так они охотились на нее! Шаура сглотнула: существа были шумные, бестолковые, но крупные. Если и правда шурале, то и быстрые. Ей одной от них не отбиться, книжник Закир, неизвестно, каков против грубой силы… А отец еще спал.  Что же делать? Начала вспоминать, нет ли поблизости подходящих ловушек, куда их можно загнать.

Но долго думать не пришлось: с топором прямо на прячущихся шурале шел Закир. Что это за безумие? Почему он не сидел в засаде? Почему все испортил? Вроде же башковитый парень! Шаура заволновалась, но пока не двинулась с места.

Против Закира выскочил лесной человек с серой шерстью – как раз такие пробежали мимо них с отцом и Сашкой вчера в лесу. Лесной человек – то ли шурале, то ли артак – был безоружен, но направлял вперед шестипалые лапы с крупными когтями. Интересно, Ишай или его брат? Почему-то брат казался Шауре опаснее.

Закир и человекозверь кружили друг против другом, никто не нападал первым. Было уже достаточно светло, и Шаура видела, насколько Закир тоньше и ниже. Она подтянула к себе лук, пора было помогать книжнику, но тут ее саму кто-то свалил с ног. Шаура уткнулась носом в землю, почувствовала на спине копыто… Вмиг смекнула: Ишай там, перед Закиром.

– Давай скорее, брат! – выкрикнул поймавший ее шурале, и вот тогда-то Ишай и Закир вправду сцепились. Шаура ничего не видела, только напитанную дождями землю, только молодую траву. Но она слышала громкое дыхание человекозверей, прыжки Ишая, довольные выкрики его брата. Кажется, Закир отступал.

Но потом что-то изменилось: копыто шурале уже не прижимало Шауру так плотно к земле, человекозверь будто приготовился к прыжку.

– Чукааай! – услышала то ли имя, то ли клич Шаура.

Шурале – или кто это был? – подхватил ее лук и бросился на помощь брату.

Шаура вскочила на землю и увидела, что Закир прижимает топор к горлу Ишая, что второй человекозверь летит к ним, что лук в дороге он отбросил в сторону.

Девчонка выхватила стрелу и бросилась к луку. Вжжж! Наконечник впился в шею Чукая, он закинул голову назад, повалился на колени. Шаура не пожалела еще одной стрелы – она полетела в плечо шурале. Потом она его догнала и добила ножом.

Закир глядел на нее во все глаза и все еще крепко держал Ишая.

–  Ты чего вышел?! – не сдержала гнева Шаура. – Я уже думала про охотничью ловушку для них, а тут ты… Чуть ведь не погибли… Эти твари охотились на Алтынай или Зайнаб, они опасные…

– Как “почему”?! Тебя долго не было, что я должен был делать? Сидеть и ждать, пока тебя убьют… Я испугался за тебя…

Шаура растерялась и опустила глаза. Про такое она и не подумала.

– Что с этим делать будем?

– Если он охотился на Алтынай или Зайнаб, надо убить.

– Я не смогу.

– Я вот так, топором, тоже, но есть один способ… Ишай, слышишь меня? Слышишь, проклятый? Мы сейчас тебя выпустим. Так вот, беги со всех ног, потому что я буду стрелять в тебя из лука, а я хороша в этом, очень хороша… Все понял?

  Ишай кивнул, напоследок бросил взгляд на тело брата и поскакал. Скачки у него были быстрые и мощные, несся он не по прямой и, хотя стрелы в него попадали, на ногах стоял крепко. Когда он исчез с глаз, Шаура разочарованно опустила лук:

– Мы не зря его отпустили?

– Не знаю, не знаю, Шаура. 

Из родословной-шежере

– Куда тебя опять понесло, шальная? – кричала мать, когда Гаухар направляла коня с кочевья. Отец поглядывал вслед вроде как грозно, а сам усмехался в усы. Гордился, что дочка ездит верхами лучше, чем все парни от Ика до Ая. А четырнадцатилетний братишка Гарей рвался догнать: неистово бил пятками своего аргамака-четырехлетку. В то утро не успел…

Гаухар разъезжала одна, сколько себя помнила. Бояться было нечего: попробовал бы кто ее догнать. Ее каурая уносила ее и от бешеной собаки (или это был злой дух?), и от одноглазого шурале, и от пьяного русского барина. Мать и отец ни о первом, ни о втором, ни о третьем никогда не узнали. Страха в сердце Гаухар тоже не поселилось, только еще большая вера в себя и свою каурую.

 А в тот день сердце предательски сжалось, когда навстречу ей выехало сразу несколько мужчин. Они были верхами, в оборванной одежде, в руках – топоры, косы, палки. Явно дрались с кем-то, явно проиграли, явно не ждали добра от мира и не несли его сами. Гаухар хотела было развернуть каурую, помчать прочь, но на миг остановила взгляд на раненном юноше, который еле сидел в седле. Его темные волосы слиплись под грязной, кровящей повязкой. Вторая повязка поддерживала правую руку.

– Погоди, сестренка! – позвал ее один из спутников юноши – мужчина постарше, с уже седеющей бородой. – Помоги нам, мы не обидим. У меня у самого такая дочка…

Гаухар робко направила каурую к наездникам.

– Слыхала, что творится в Троицком уезде?

Гаухар замотала головой.

– Тогда спроси отца, что такое хлебные магазины. Растолкует. А пока так скажу: мы делаем все, чтобы девчонки в наших аулах не голодали… Может быть, и себе во вред… Ваше кочевье рядом? Еды хватает?

Гаухар не знала, что ответить. Вдруг наведет беду на родных.

– Вижу, что хватает. Щеки у тебя наливные, лошадь добрая… Да не бойся, что же ты… Попросить тебя хочу. Сделайте с родными хорошее дело – заберите к себе нашего Рахматуллу. Не может он ехать дальше с нами, того гляди с коня упадет.

– Что же я отцу скажу? – испугалась Гаухар.

– Скажи, парень не хотел сдаваться Перовскому, пожить еще хотел.

Рахматулла на мгновения поднял голову, окинул мутным взглядом спутников и незнакомую девушку. Гаухар без сомнений кивнула.

– Ну, славно! – обрадовался мужчина, соскочил с коня, подошел к раненому юноше, начал что-то объяснять. Потом с ним прощались и другие спутники. Но быстро – слишком быстро! – Гаухар и Рахматулла остались одни на дороге.

Девушка надеялась, что Рахматулла сможет добраться до кочевья верхом, но он совсем плохо держался в седле. Пришлось ей самой сойти с каурой, шагать пешком, вести сразу две лошади, да еще поддерживать совсем незнакомого, раненного, опасного молодого мужчину. Кажется, преступника. Совершенно точно, беглеца. Юрты ее отца были неблизко, и это была самая страшная дорога в жизни Гаухар… В эти часы она не смогла сбежать бы на каурой ни от кого. В какой-то миг навстречу им выехал всадник, и она поняла: все, это кто-то от того самого Перовского, она угодит на каторгу из-за Рахматуллы из Троицкого уезда. Его ран, его темных кудрей, его блуждающего взгляда.

Слава Аллаху, это был Гарей, который разыскивал сестру по всем окрестным дорогам.     

Рахматуллу она постарались подвезти к юрте так, чтобы не углядели соседи. Мать смотрела на юношу с ужасом. Отец жевал губы и почему-то не хотел обсуждать хлебные магазины. Гаухар понимала, что больше ей никогда не придется одной разъезжать на каурой… Но последним часом свободы она распорядилась с умом – сбегала за подругой Алтынсэс. Та была уже замужем, училась лекарскому искусству, а еще слыхала про Троицкий уезд. 

– Не бойся, выходим твоего батыра, – спокойно сказала она, сняв грязные повязки. – Вовремя он попал к нам на кочевье, ох вовремя.

Вместе с Рахматуллой в юртах отца Гаухар поселился страх. Все башкиры знали, кто такие каратели, как они ищут бунтовщиков и жгут их аулы. Вместе с Рахматуллой страх поселился и в сердце Гаухар: а если найдут, пошлют на каторгу, повесят? Боялась каждое мгновение жизни, таилась ото всех, кроме семьи и Алтынсэс, ни о чем не жалела. Тысячу раз вспоминала день встречи с Рахматуллой и понимала, что нипочем бы не развернула каурую, не отказалась от своего страха.

Несколько лет спустя Рахматулла съездил с женой на родной аул. Со стороны многие любовались статной невесткой, уверенно сидящей в седле. Мало кто знал, как она рыдала, слушая про тысячи ударов палками и каторжные работы, которые достались семье ее мужа.

Амина

1.

Амина открыла глаза.

В доме с единственным окошком из бычьего пузыря было темно, как в конце осени. Попискивали цыплята – подарок сердобольной абыстай. Едва слышно осыпалась зола в холодной печке, в которой так редко готовили. Громогласно храпела мескей-эби. Спи крепче, а лучше не просыпайся вовек.

Пора. Аллах всемогущий, дай исполнить задуманное.

Амина бесшумно опустила на пол одну ногу, потом вторую. Вот когда порадуешься лету – холод не обжигал вечно босые ступни. Пробралась к печке, обходя скрипучие половицы, почти не дыша, лишь иногда оглядываясь на мескей… Она должна была справится: ведь пятнадцать лет жила в этом доме, знала здесь каждый угол и уступ. Именно за печкой отец Амины когда-то выкопал подпол-баз, где сейчас хранила свои жалкие запасы бабка.

Амина опустилась на колени, потянула крышку база. Та поддалась с легким скрипом… Аллах, сохрани! В глухой темени девочка углядела светлое пятно – тряпицу, в которую завернута пастила. Яблочная, смородиновая и земляничная. Единственное, что мескей готовила с жаром и с душой. Любимое лакомство всех аульских девчат.

Амина вытянула пастилу, быстро развернула, почувствовала густой запах лета (за дверью не пахло слаще!), отложила один круг на колени, потом другой… Сколько – хватит всем? Сколько – не заметит она?            

– Амина! – вдруг грозно зарычала бабка. Она налетела на девочку с палкой, заботливо отложенная пастила полетела в землянное нутро база… Амина привычно сжалась, закрыла руками голову. Пускай колотит, больше ждать ей было нечего.

А ведь вчера перед сном так сладко мечталось. Да, у нее не было нарядного еляна и материных украшений (да мало ли у кого их еще не было?!), но на ауллак-аш она пришла бы с гордо поднятой головой, не хуже остальных девчонок… И был бы нее, у пропащей Амины, один день счастья.

Мескей была собой – то пинала, то причитала:

– Прокляли меня! Бог видит, прокляли! Единственного сына сгубили злые люди… А кто вместо него? Лентяйка, проглотка, уродка… Тащу на своих старых плечах, кормлю последним, а она из дома выносит. Ведь Атангул мой все нам, все нам, а ты людям… Но не мечтай! Даже не мечтай! Не все глаза еще выплакала бабка, углядит… Все пересчитаю, ничего не унесешь… Отрабатывай мой ущерб! Мою рубинную, мою коралловую пастилу…

После такого, конечно, еды для Амины не нашлось, а вот работы – по горлышко. Сперва собери кизяк, потом натаскай воды, потом прополощи исподнее мескей. Свежее летнее утро пахло для нее навозом и кровью из треснувших пальцев. Да еще голени после бабкиной палки стали пятнистыми, как соседская корова.

Какая дура Амина, что не оторвала немного пастилы, не съела сама! Хотела все на ауллак-аш. Им.

Интересно, проснулись, ли девчата? Те, настоящие, у которых не ведьма в бабках. Поди кто еще на мягком ястыке валялся, кто ломоть хлеба с медом жевал, кому мать вплетала сулпы в косы, чтобы краше всех ее девочка была на ауллак-аш… Ведь в каком возрасте, невесты уже. 

К Амине подошел петух и клюнул в ногу.

2.

Бабку надо было жалеть, поддерживать, быть ей опорой. 

Абыстай, как-то увидев Амину на улице, так и сказала. Мол, ты все, что у нее есть. Благословение.

Абыстай надо было верить. Кому, если не ей? Если Амина правильно понимала, абыстай была по мужу в родстве с Аллахом. Но точно не скажешь: никто не учил Амину, не рассказал ей, как устроен белый свет.

Уверена она была только в одном: очень большая сила была у шайтанов. Это они свели с ума ее отца. Сколько себя помнила – бабка твердила об этом. Стоило зайти в их домишко любой живой душе, заводила свою песню. А не заходил никто, в сотый пересказывала Амине свои мытарства:

– Ах, проклятая, если бы знала своего отца! Не было егета краше и веселей на всем Урале! Пел, танцевал, играл на курае! Позавидовали шайтаны его ловкости, свели с ума. Пошел на заработки в большое село, а там научили воровать… А я никогда от него не отступалась: принес украденную иглу – не стала попрекать, привел украденную козу – не стала ругать, привел украденную лошадь – не стала гневаться. Столько раз прятала его от иблисов в фуражках, а в последний раз не смогла, нашли даже в подполе. Повезли на каторгу, столько лет уже не знаю, жив или сгинул мой мальчик. А в ауле только плохое помнят, зовут Атангулом-конокрадом. Будто не плакали под его курай, будто не любовались его светлым ликом…

И Амина представляла ловкого егета, который на заре крался к табуну. Сосны до неба, туман, нежные кони в высокой траве. Его ноги ступают мягко, на его устах улыбка, это его танец… Ай! Накидывает узду на коня и ведет самого тонконогого, самого дорогого прочь.

А еще Амина представляла отца похожим на себя… Должны же были откуда взяться ее острый подбородок и курносый нос, жесткие волосы и густые брови! На бабку быть похожей было просто невозможно, а про мать и думать было страшно. В ауле шептались, что она была то ли шуралихой, то ли русской Марьей, но правды не знал никто. Новорожденную Амину отец принес в аул, как раньше приносил краденое. 

Да уж, похожа она на отца! Сегодня даже пастилу стащить на смогла!

Но разве те добрые девочки, дочка кузнеца и дочка пасечника, говорили что-то про угощенье? Они сказали: “Непременно приходи на ауллак-аш”. Она несла домой кизяк, а тут они, аккуратные, умытые, похожие как сестры. Амина ушам не поверила, что они заговорили с ней… Ведь она конокрадова дочка.

Но голоса добрых девочек звучали в голове, как голоса пери. Молочная каша! Песни! Сказки! Смех! А самое главное, танцы… Хотя бы посмотреть, а, может, повторить.

Пойти? Все равно пойти? Умыться в реке, сполоснуть подол платья и пойти?

Амина запустила в петуха комком земли, огляделась и побежала к воде.

Это было ее пятнадцатое лето.

3.

Над Аминой склонилось чудовище: серая кожа со звериной шерстью на щеках, рог во лбу, тонкие черные губы, хищный острый нос, единственный глаз. Глаз глядел внимательно и печально.

Амина захотела закричать, но не смогла. Не чувствовала языка, горла, шеи. Могла только видеть. Обернулась в одну сторону: ее тонкая грязная рука измазана в чем-то алом… Во взваре для пастилы? В давленной калине? Обернулась в другую: лес. Вместо живота и ног – листва. А наверху – только небо и этот одноглазый

– Что смотришь? – усмехнулся он. – Ты теперь тоже чудовище, хылыу. Правда, другое – уряк. А по мне в тебе есть красота… Как в тех белых бабочках…

Потом так и звал всегда – Кубаляк, бабочка.

Амина еще долго не могла поднять свое новое, казалось бы, легкое обличье. Потом долго не могла насмотреться на свой труп. Но как все приключилось, вспомнила быстро.

Как шмыгнула в крепкий и чистый дом, как забилась в угол потемнее. Она же только посмотреть… Как робко улыбнулась дочке кузнеца и дочке пасечника. Как во все глаза смотрела на массивные нагрудники, ленты-перевязи, ожерелья из монет и кораллов, пелерины из коралловой сетки других девочек. Как отдала свое сердце каждой, кто выходил танцевать в круг: Алтынсэс взлетала лебедем, Гаухар изображала щелчками пальцев прядение шерсти, Зухра гнулась, как дерево от порывов ветра.            

А потом они сели вкруг, чтобы поесть молочной каши. Амина позволила себе лишь раз потянуться к казану. Распробовать, не жадничать, быть скромной… Каша и правда была чудесная: бабка никогда так не готовила, жалела масло. А когда набралась смелости и зачерпнуть еще немного, остроглазая Хадича ударила по ее ложке своей:

– Что это ты таскаешь у нас еду, конокрадова дочка? Сама ничего не принесла, а ложку тянет…

– Хадича, брось, – начали заступаться другие девочки. – Каши вдоволь, никто голодным не останется.

Но Амина уже вскочила с урындыка, побежала к двери. Скорее, скорее, какой стыд… А дальше был ее первый полет и самая страшная в жизни боль.

Амина никогда прежде не бывала в домах с высокими крыльцами.

А заходя в этот дивный дом, не стала смотреть вокруг.

Она не видела, что брат Мадины совсем рядом разложил только отточенные косы.

4.

Уряк-кубаляк, призрак-бабочка – вот кем теперь она была.

Могла облететь весь аул, и никто бы не обернулся, не заметил. Но в аул не хотелось… Там не было никого, кто ее любил. Строгая абыстай с ее наставлениями? Бессердечные девчонки, которые отнесли ее в лес и засыпали листвой? Бабка-мескей?

Нет, ей это было не надо. Она стала диким духом, как ее новый знакомец. Тот, кому разрешено быть страшным. Кто умел жить с одним глазом и клыками. Кто умел жить один. За ним и увязалась.

– Нашел на свое горе, – ворчал тот, но не прогонял.

Больше того, показал махину леса. Показал склоны горы. Как-то дошел с ней до самого истока Бурэлэ.

Амина никогда до той ночи не видела столько птиц на верхушках деревьев.

– Это души неродившихся детей, – сказал знакомец.

Амина никогда не видела настолько страшных скрюченных деревьев

– Здравствуй, Кетмер! Здравствуй, Бернуш! Здравствуй, Ямлиха! – кланялся им знакомец.

Амина могла поклясться, что деревья смеялись в ответ.

А когда они остановились у давно упавшего и высохшего ствола ветлы, им навстречу вышел медведь.

– Здравствуй, Дух борти! – поклонился знакомец и ему. – Что случилось с Дурткуз?

– Когда ее дерево упало, одна жадная старуха из аула позарилась на него. Дурткуз, конечно, задала ей жару. Не дала ни одной ночи поспать спокойно: ходила за окнами, стучала в двери. Старуха опомнилась, привезла ветлу назад в лес, да поздно. Погиб дом Дурткуз, она ищет новый приют.

– Быстро же люди забывают законы леса!

– Будто не знаешь. 

Тут из кустов к ним выпрыгнула четырехглазая бесовка с медным носом и медными когтями. Увидела гостей и завела песню:

Медведя опасайся,

От волка убегай,

Врагу не доставайся,

Ворам не попадай,

Прикинься пнем, примолкни!

Пух у совы возьми,

А жир у перепелки –

Так тихо и живи!

Знакомец Амины и медведь хохотали. Видать, песенка была не совсем про четырехглазую.

– Куда подашься, соседка? – спросил медведь.

– С добрыми и злыми ветрами поговорить надо. Хочу дерево еще изогнутее и страшней найти! Самое изогнутое и страшное! Самое чудесное!

Амина дивилась всему увиденному, а ведь это были ее первые дни в новом мире. Она еще не была знакома с народом змей, мимо нее не проносились два огромных коня – гром и молния, не выходили на охоту братья ее знакомца – шурале.

– Ох не зря у нас в ауле говорили “Нет топора – в лес не ходи”, – делилась она потом. – Тут даже страшней, чем дома у мескей-эби!          

– Тоже мне мескей! – усмехался знакомец.

Странный он был – вроде согбенный, а огромный, вроде скалился, а вроде улыбался.

К тому времени Амина звала его уже Ярымтык – Половинник.

Из-за одного глаза, конечно.

5.

Жизнь в лесу на какое-то время заставил Амину забыть об ауле, но однажды она набрела на кусты удивительно крупной, манящей малины – малины, которую она не могла есть! – и захотела взглянуть на людей. Ярымтык был против, но стала бы она его слушать.

Тихой тенью проскользнула к дому бабки. Только сейчас подивилась, какой необычной была эта халупа. Крохотная, разваливающая, полная чудес. Чего стоили выложенный пол и тайный баз, русский самовар и паласы, а, самое главное, добро ее отца в сундуке! Бабка любила его перебирать: там были и слишком нарядные для молодого мужчины еляны, и русская одежда.

Амина с ужасом следила за бабкой, которая совсем опустилась, была в грязном, бормотала что-то себе под нос. Она сама будто обратилась в нечисть. Внутри шевельнулось что-то вроде жалости, но тут с улицы громыхнули шум, музыка, песни.

Бабка всполошилась и пошла на звуки, уряк за ней. Из соседних домов выходили женщины, выбегали ребятишки. Над аулом полетел звон: “Алтынсэс! Алтынсэс!”. Уряк заметалась: Алтынсэс была одной из них. Она помнила ее русые косы, гордые плечи, легкие руки. Ее танец.

Уряк на миг обернулась к лесу, где жили похожие на нее существа. Уряк пошла с людьми.

У богатого зимнего дома стоял почти весь аул, а в самом сердце этой толпы десять девушек вели хоровод против движения солнце. Он не был веселым и легким, он был полон света и печали. Он был прощальным… В центре стояла Алтынсэс в алом кушьяулыке и тяжелых старинных украшениях – наверняка, еще от ее матери, еще от ее бабушки. Обходя круг, она обнимала то одну, то другую из своих подруг.

 – Что же не плачут девчонки? – возмущенно прошипела одна из соседок. – Разве так провожают невесту? На моей свадьбе мы ревели ревмя…

Но нет, девушки не плакали, просто крепко обнимались, подолгу смотрели друг другу в лица, сжимали руки. Потом они сделали свой круг совсем тесным, окружили невесту и все разом обхватили ее. К ним подошли нарядные молодые женщины чуть постарше и накрыли их расшитым узорным полотном.

Десять девушек подняли это полотно над головой невесты и повели ее в сторону лошади с лентами в гриве, в красном чепраке с аппликациями и вышивкой. Здесь же ждали их собственные кони, кони жениха и его друзей, телеги родни, телеги для приданного.

Невесте сесть в седло помог кто-то из мужчин-родственников. Судя по светлой бороде, старший брат или молодой дядя. Другие девушки легко взлетали на коней сами. С их лиц исчезли печаль и серьезность, раздались смешки, перешучивания с друзьями жениха.

– В славный дом Алтынсэс отдают, – шептались рядом.

– И кочевье сватов совсем близко…

– Богатство к богатству…

– Такую красавицу и без приданого бы взяли!

Уряк, замерев, следила за выездом молодых. Но вот диво – мужа Алтынсэс и его друзей она не запомнила, а спины одиннадцати девушек стояли перед глазами и через полвека. Их кашмау и сэскапы, их темные и светлые косы, их тонкие и крепкие станы.

Когда телеги и кони, подняв пыль, поехали по улице – Амина закричала дурным голосом и впервые поднялась над землей. До этого и не знала, что так может. Ходила, подобно людям.

Жители аула, кажется, услышали ее клич, начали оглядываться, спешно расходиться. А Амина застыла над аулом и вдруг злым ветром-койоном понеслась к дому своей бабки-мескей.

Влетев в дом, она уже не сдерживала себя. Кричала. Разметала все, до чего могла дотянуться своей новой силой: сперва полетела в стороны посуда, потом доски урындыка и двери, потом камни в печи.

Когда бабка добрела до дома, целыми в ее избе оставались только стены и крыша. Войдя внутрь, она наступила на лист пастилы, подскользнулась и упала.

6.

А уряк все не могла остановиться, ее будто жгло изнутри, ее прозрачное тело металось над аулом, над лесом, над склонами гор. До самых звезд перед глазами стояли девушки в хороводе, до самых звезд не отпускала ненависть.

Начала опускаться на землю уже в темноте… Ступив на траву, попробовала сделать несколько движений из того, памятного танца Алтынсэс – и не смогла. Руки не взлетали так изящно, ноги не переступали мелко и бойко. Для танца нужно было быть не легкой, а сильной. Ревела потом… 

– Первый плачущий уряк, – Ярымтык не скрывал сочувствия. – Но вообще-то, Кубаляк, из века век так. Мы, чудовища, духи, нечисть, живем, глядя на людей.

– Но почему? Мы же сильнее… Если шурале вместе выйдут на аул – они сметут его, Дурткуз и другие духи деревьев сведут всех с ума…

– Кабы я знал! Но, кажется, дело как раз в том, что есть у этой Алтынсэс. Она вгрызается в жизнь. Было в ее судьбе страшное, будет и радостное. Вспомнит тебя в ночи – не сможет уснуть, а утром наденет серьги и будет улыбаться мужу… У нее есть все.

– А у тебя разве не так?

– Какой! 

Как оказалось, в глухих лесах жило много чудовищ, похожих на Ярымтыка. Жили волосатые и шестипалые артаки, жили длиннорукие и рогатые шурале, но одноглазыми были только существа из его рода. Кто-то из них был еще и одноног.

Ярымтык был на одно лицо с братьями, но кое-чем все же отличался. То ли в дар, то ли в проклятье ему достались особые отношение со снами. Порой ему виделось в них будущее. Порой они становились его оружием, и он зашептывал врагов до летаргии, сна-смерти. Была и цена: после каждого такого предсказания или зашептывания он лишался сна сам. То лето, когда в лесу появилась уряк, было как раз таким временем – Ярымтык не спал много дней и еле волок ноги.   

В лесу его не любили и боялись, но здесь не любили и боялись многих. Куда страшнее было, что нежить свято верила в месть и на Ярымтыка охотились самые разные духи и звери. Слишком часто приходилось оглядываться, почти невозможно – кому-то доверять. Друзей у Ярымтыка никогда не было, только приятели: Кетмер и Дурткуз, Дух борти и Дух дороги. А Амину он взял не то чтобы в друзья, в младшие родственницы. В хылыу.

Но много лет спустя оказалось, что и у него есть все.

Уродливый Ярымтык влюбился в человеческую девушку и ушел жить в человеческий аул на Юрюзани. Потом Амина узнала, что у него родились четыре дочки. Младшую он звал Кубаляк. Когда медведь рассказал ей об этом, она полетела в тот аул, сорвала серьги из ушей зеленоглазой малышки и бросила их в реку.

Что уж, тогда она была юной и слабой.

7.

В человеческих жизнях Амина понимала не больше, чем в так любимых ею танцах. Она будто не слышала звука курая, кубыза или домбры. Другие девушки становились чем-то единым с мелодией: звон их браслетов, накосников, нагрудников из монет сливался с ней, задавал ритм, оживлял. Другие девушки чувствовали, когда уместно пробежаться, едва касаясь травы, когда поднять к небу руки-крылья, когда повторить движенье. А Амина торопилась, ступала без изящества, а уж как взлетать в танце – не понимала и сейчас, когда умела подниматься в воздух на самом деле.

Про хороводы во время праздников в своем человеческом обличье она и не мечтала! Ведь там нужно было плыть в общем ряду, не просто изображать колыхание ветвей и листьев – оборачиваться в единый лес. Чувствовать, знать, когда танец переходит в игру, уметь говорить и даже шутить своими движениями. А аульских девушек еще и оценивали по живости движений, четкости дробей, легкости стремительных поворотов. Позор мог быть так велик, что Амина не хотела даже пробовать.

Танец не давался и уряк, но кое-что другое смогло его заменить, кое в чем она оказалась не безнадежна.

Начинала с малого. Отвязывала ленточки с одинокой березы, которые вешали девушки из аула – пугала их скорой смертью. Путала дороги деревенских, пришедших за ягодами и борщевиком. Подкупала лесными гостинцами бисуру, чтобы разводили беспорядок в доме. Но первой ее настоящей жертвой должна была стать Алтынсэс.  Наказание давно было придумано – в ее роду больше не должны были рождаться дети. Никаких больше красавиц с тонкими косточками, медовыми косами и пухлыми губами. Пускай кровь Алтынсэс сгниет внутри ее жил. 

– Месть – это правильно, – одобрительно кивала Дурткуз. – Ты вправе спросить плату с каждого, кто лишил тебя жизни.

– Но как мне это сделать?

– Надо натравить на нее духов болезни, конечно.

И вот тогда-то Амина впервые услышала мелодию кубыза.

Она собрала в ауле кучу мусора и хотела сгноить ее в лесу, чтобы приманить первого захмата. Но потом придумала кое-что получше: гнездо будет в разрушенном доме ее бабки. Та давно сгинула, а изба и так была полна грязи. Пусть “живет”, полнится нечистью и пугает людей.

Но получилось не гнездо, а псарня. Духи болезни могли принимать разный облик, но к Амине сперва шли длинноногие темные собаки – каждая по бедро взрослому мужчине. Она брала к себе не всякую. Нутром чувствовала: в нужных ей изначально должна быть внутренняя злоба, хоть немного, хоть зерно. 

Первый пес так и не научился нападать на того, кого нужно. Как слепой, бросался на всех. В лесу пало несколько животных. Со следующим пошло лучше: Амина натравила духа с плоской мордой и красными глазами на косулю с изящным костяком и наблюдала потом, как медленно и мучительно та умирала. Этому захмату она велела лечь у входа в дом Алтынсэс. Годами досыла потом и других, похожих на псов, летучих мышей и мух.

– А ты хороша, – оценила Дурткуз. – В том доме редко плачут младенцы.

И Амине даже не захотелось хвастаться, впервые она знала себе цену.

Она сама додумалась, что натаскивать захматов лучше по одному. Только она и он, ее слова и его уши. Каждый день, никаких долгих перерывов. Сама пришла к тому, что говорить нужно громко и кратко, никогда не отзывать команд, никогда не отменять запретов. Сама поняла, что на ее псарню лучше брать еще щенков – и не будет слуги преданнее.

А еще не хотелось признаваться Дурткуз, как она благодарна захматам, самой их природе. Духи болезни слышали только хозяина и были глухи ко всему остальному миру. Приручишь, и за них уже не нужно бороться.

8.

Годы в человеческом ауле были днями в жизни уряк. Порой она казалась себе той же девочкой, которая просыпалась в доме бабки-мескей. Порой – настоящей правительницей своей части леса. Но многих еще нужно было завоевать, многим отомстить… Поэтому-то на ночном йыйыне, на который собиралась нежить всего края, уряк захотела появиться по-особенному.

Уходя, Ярымтык попросил Духа борти приглядывать за Аминой, и он всегда был рядом. Вот только она никогда не понимала, силен ли медведь, силен ли по-настоящему. С лесными духами он общался снисходительно и доброжелательно, как дядя или старший брат. Порой гневался, показывал мощные клыки, но никого на ее памяти не загрыз, не растерзал.

Почти без страха явилась к нему и потребовала:

– Наклонись! Я буду ездить на тебе верхом!

– Ты ополоумела, уряк,  – усмехнулся медведь.

Его обступили захматы.

– Ты думаешь, Дух борти убоится твоих шалых псов и грязных мух?

Тогда Амина велела захматам обступить деревья Кетмера и Бернуша, Дурткуз и Ямлихи, которых Дух борти считал за детей. Медведь с ревом опустился на землю, и уряк взобралась на него.

На йыйыне она сперва направилась к роскошной юрте Кулкана, сына албасты из Аксаита. Говорили, он умел принимать любое обличье: и мужское, и женское, и звериное –  и мало кто видел его при рогах и копытах, доставшихся при рождении. Вот и сейчас он восседал на подушках в облике человеческого юноши, а еду и питье ему подносили дивной красоты пери.

Когда она позвала его на службу, сын албасты усмехнулся:

– Ты ополоумела, уряк.

Тогда она поднесла ему меха, украшения и оружие. Пообещала и другие дары – мертвых девушек с темными и русыми косами, с карими и зелеными глазами, с большими сердцами и поющими душами. Любую, которую он захочет.

Затем Амина поехала к шумной и обширной стоянке артаков – самого дикого клана шурале. Эти ненавидели аул и на каждом йыйыне кричали, что лесной народ слишком тетешкается с людьми. Им Амина тоже знала, что сказать:

– Они приносят огонь и топоры, силки и луки, корзины и ножи. Они хотят плоти деревьев, плоти животных, плоти птиц. Они видят сны по ночам, как лес кланяется им. Еще сто, двести лет, и здесь ничего не будет. Наши деревья превратятся в их дома, наши животные – в их тулупы, наши птицы – в снедь для их брюх.  При жизни вот этих юных артаков… У нас свой мир, мы не пища для аула!

Амина говорила все это с холодным сердцем. Ее было не жаль ни березки, ни лисицы, ни тетерки – еще народятся. А эти почему-то волновались, шумели, блестели черными глазами. Никто еще не посягал на их кусты и болота, а они уже держали оборону. Вот сколько мог съесть крохотный аул? А артаки представляли тьмы и тьмы великанов с бездонными животами и топорами в руках.

– Вы ополоумели, артаки, – тихонько усмехнулась уряк, но стражу вокруг леса им посулила.

Банники собрались у ручья, который закипел от такого соседства. Вокруг клубился дым, пахло заваренными травами, жар расстилался во все стороны. Банники, старики со скрюченными пальцами, травили байки. Мунаш хвастал, как запарил кого-то из врагов до смерти. Кудаш – как подменил младенца на бесенка. Им уряк посулила первенство среди всех духов аула.

Но больше всего Амина жаждала союза с шурале. Их было больше всего в лесу, по сути они им правили. Говорила за шурале всегда трехсотлетняя мать Тулуа. Кровь в ее жилах давно остыла – тут не было надежды на подарки, посулы и лесть.   

Мать Тулуа оказалась горда, очень горда:

– Вот уже много веков мы живем бок о бок – народ шурале и народ башкорт. Они почти ничего не знают о нас. Так, сказки о самых бестолковых и самых безумных. О тех, кто в лунные ночи не мог удержаться от скачки на вороных конях. О тех, кому не хватило ума спрятаться от людей. Но мы – старшие братья башкорт. Это мы даем им зверя и птицу в голодный год, это мы устилаем поляны крупной ягодой. Порой мы их судьи, но никогда не палачи.

– Я жила среди них! Если их не держать в узде, они принесут новые жертвы. Они уничтожат лес. Сожгут деревья в своих печах, прогонят вас молитвами и заговорами, съедят каждого зверя… Мы должны держать аул в страхе, – спорила Амина.

– Урман говорит, ты уже взяла свое.

– Этого мало! 

– Шурале не пойдут против людей.

Когда Амина ехала с йыйына, она опять чувствовала себя девочкой из дома бабки-мескей. Высоко над лесом гасли звезды, сын албасты играл на домбре у своей юрты, артаки встали в круг и танцевали танец воинов, банники пировали с духами реки.

Тогда-то Амина и заметила дочку Тулуа – совсем юную шурале, так похожую на девушек из аула. Разве что ее темные волосы отливали зеленью. Разве что кожа была слишком белой – будто никогда не видела солнца. Разве что взгляд был шальной –  словно в мире нет никаких законов и предписаний.

Дочка Тулуа играла с Дурткуз и другими духами деревьев в жмурки. Бегала, уворачивалась, смеялась.

На рассвете Амина поняла, чья кровь скрепит ее союз с шурале, чья кровь заставит их ее услышать.

9.

Скуластый длиннобородый мужчина с нездорово поблескивающими глазами связывал узел с едой и одеждой. Жена не отпускала его, хватала за руку, рыдала. Две пятилетние дочки в искусно расшитых рубашках сидели на тупса, глядели на родителей с непониманием и страхом, тихонько всхлипывали.

Худая женщина в стертой шубе переходила накрепко замерзшую Бурэлэ. Вдруг под ее ногами лед проломился, накренился. Очень быстро женщина оказалась в темной воде. Лишь на миг над поверхностью показались хватающие воздух красивые губы и тонкий подбородок.

Девушка-шурале внимательно слушала сказки уряк про ловких и добрых егетов из человеческих аулов. Иногда простоватых, но непременно находящих ответы на за все загадки, непременно побеждающих дракона Аждаху.

…Наконец-то у нее получалось красть, наконец-то получалось быть дочерью своего отца. Амина крала жизни: одну за другой, одну за другой. Остановиться было невозможно. Смотрела на себя иногда глазами отца и чувствовала одобрение, гордость, любование. А иногда почему-то глазами бабки-мескей – от нее чувства шли не такие приятные: оторопь, недоумение, страх. Следовало ожидать!

Но и враги Амины были под стать ей. Кто же знал, что холеная, балованная Алтынсэс вырастет в знахарку? Что ее нашептывания, обряды, поездки к святым и фельдшерам вырвут, выгрызут у уряк сперва дочь, потом внучку?

Что тонкая, безответная Зухра не опустит руки после смерти мужа и выучит своего смышленого мальчишку в большом ауле? Что ее не остановят не гнев свекра, не гнев абыстай из большого села, которых Амина сводила с ума что было сил?

Что простодушная Мадина будет такой щедрой и доброй хозяйкой, что все мелкие духи дома и двора встанут на ее защиту? Что они десятилетиями будут отражать напор лесовиков и дадут ей вырастить детей?    

Амина наблюдала за семьями этих женщин десятилетиями и все ждала, когда они выбьются из сил. Их дети и внуки казались много слабее, но и некоторые из них продолжали удивлять уряк.

Дочь Алтынсэс Алтынбика была не воином, она была полем боя. Безропотно выполняла все, что велит мать. Увешивалась сердоликами, ездила к аулиям, щедро раздавала хаир – и не смотря на всех захматов родила здоровое дитя. Но на что-либо еще ее сил не хватило, даже за дочерью следила вполглаза… Уряк Алтынбика быстро наскучила, даже муж ее был интереснее. Любопытный, азартный, толковый в делах.

Но несколько лет назад Алтынбика удивила уряк. Их со старшиной дочка выросла красавицей в мать и бабку. Правда, слабой – не человек, ветка, плывущая по Бурэлэ. Но сватать ее начали довольно скоро. С матерью и отцом шепотом вели переговоры старшие жены заезжих баев, мамаши самых бойких аульских парней, бабки-свахи. Но Алтынбика сама отказывала всем и мужу строго велела. Старшина тогда, кажется, в первый раз услышал гневные слова от жены:

– С ума мы что ли сошли четырнадцатилетнюю девочку замуж отдавать? И в шестнадцать не отдадим… Уж я наслушалась от мамы и фельдшерицы той из русского села, как молоденькие девочки умирают первыми родами… Нет! Не дам дочке пройти через это! Пусть войдет в ум, в тело, пусть сама решит. Верю, не ошибется, выберет самого достойного.

Уряк тогда усмехнулась: будет вам достойный! Сына албасты не хотите в зятья? Того, кто умеет принять любое обличье, а потом пьет кровь своих жертв?

Поражали и внуки. Внучка Гаухар Шаура, когда ее братья погибли в лесу, надела снегоступы и пошла с отцом на охоту. Загоняла лосей и косуль, как аульские парни не умеют. Могла полдня идти по бурелому, могла полдня вязать ловушки для тетеревов. Никогда не жаловалась и не ныла. Надо, надо было найти место, где она не чувствует в себе такой силы.

Внук Салимы Касим вырос батыром – по стати, по ловкости, по умению сказать веское слово. К каждому в ауле он умел найти подход: с кем-то шутил, с кем-то азартно спорил, кому-то выказывал почтение. Такого могла сгубить только своевольная девчонка. 

Внучка Гульехан Галия жила песнями и музыкой. С малолетства пела так, что замирал многолюдный йыйын, старики утирали слезы, молодые взрослели сердцем. С этой было просто: запереть там, где ей будет до песен. Сгноить второй, третьей женой в забытой богом дыре. Превратить в рабыню.

Да, гнев умели вызывать многие. Смерть забирала бабок – на смену им вставали дети и внуки. Амина смотрела на того или на другого и наполнялась злой, гнущей деревья силой. 

А ведь нужно было еще держать в кулаке урман. Лесной народ был не из тех, кто однажды кланялся и служил до конца своих дней. Если уж друг Ярымтык ушел и не оглянулся, чего ждать от других?

Когда Амина оседлала Духа борти, бесы привели в лес злой ветер. Он должен был унести Амину так далеко, чтобы она никогда не вернулась. Но уряк к тому времени уже немало умела и превратила ветер в смерч, который пронесся по лесу и поломал деревья. Не без удовлетворения смотрела потом на изуродованную чащу: Кетмеру, Ямлихе и их братьям и сестрам еще долго ее восстанавливать. Растить и пестовать – от желудя, от слабого корня…

Когда Амина начала охотиться на детей, кто-то наслал дожди на ее часть урмана. Животные и духи всех мастей быстро устали от бесконечного ливня и начали уходить в другие части леса. Пришлось сгонять всех захматами, пришлось придумать живую тюрьму: духи леса ставили деревья кругом, и запертый не мог выбраться.

Покоя не было никогда – только глухим духам болезни могла доверять Амина. Духам болезни и, может быть, Дурткуз. Той нравились темные силы, она сама была хороша в них и ценила мастерство Амины. Поблескивала четырьмя глазами, хлопала в мелкие ладошки: 

– Ловка ты сестрица, но и мы не лыком шиты. Вырастим лес еще гуще, темней и страшней. И давай призовем кланы Кара Буре и Хетер Телке – нам нужны беспощадные звери в лесу.

10.

Где песни, там и заговоры. Иначе, как было объяснить долгую жизнь Салимы? Давно схоронили самых упорных и сильных вроде Алтынсэс и Гаухар, а эта божья птица все топтала землю.

Амина помнила ее по ауллак-аш: крепкая девчонка, такую думаешь увидеть верхами во время кыз-куу, а она с кубызом в руках. Не танцевала, только улыбалась и глядела на других, словно впитывала мир вокруг. Но когда она запела! Даже не знавшая, что такое добрая песня, дикарка Амина поняла, что это что-то особенное. Девушкам, которые ладно плясали, позавидовала, а ей – нет. Это был другой, непонятный, неприсваевымый дар.

Именно на Салиме уряк поняла, как губить божьих птиц. Будет не до песен, когда нечем кормить детей и стариков. Волки из леса нападали именно на стадо ее мужа, летнее солнце было беспощадно к их посевам… Салима пела и говорила куда меньше, но пела и говорила. Удивительное дело, в самую суровую пору жители аула несли ей кусок хлеба и кусок мяса. Первой звали на праздники. Ждали, когда над аулом взлетит ее голос: “Борон-борон заманда… В стародавние времена…”

Выдохнула и расцвета Салима, когда вырастила детей. Жизнь ее стала праздником, йыйыном, дружеской беседой, но тут случилось то, чего не ждала и не готовила уряк. В голодный год умерли старший сын и невестка Салимы, и из Аксаита к ней привезли внуков Касима и Камилю. Салима опять стала меньше говорить и больше думать о хлебе.

Именно тогда Амина стала видеть ее чаще – та собирала все, что дарил лес: съедобные травы, ягоды и орехи. Иногда за ней шел недовольный сероглазый мальчишка, иногда – разговорчивая маленькая девочка. А иногда Салима бывала одна и нет-нет да утирала слезы.

А как-то Амина увидела в лесу двоих – мальчика и девочку.

– Мы точно не заплутаем, агай? – щебетала малышка.

– Сколько раз говорить, Камиля! На дороге нас сразу увидят и отправят к бабушке… Обойдем лесом… Неужели ты не хочешь домой?

– Хочу! Каждый вечер думаю про наш прежний дом! Но кто нас будет кормить? Что мы там будем делать?

– Я! Нежели не разыщу ягод и орехов, как бабушка? А скоро и охотиться начну…

– Ты такой смелый!

– Не хочу забывать дом… Это не наш аул…

– Как же не наш?

– Может быть, бабушкин. Может быть, отца… Ну не реви, что ты… Наш аул – там, где мы росли… Где вырастем… Я хочу в Аксаит!

– Бабушка будет плакать без нас… И она приносит такой вкусный кустэнэс со всех праздников! И знает столько сказок!

– Да, давай променяем аул на сказки!

– Касим-агай, я боюсь.

– Просто ты малявка еще! Не прикипела к нашему аулу! А я все помню: каждый дом, всех соседей, все деревья, все ручьи…

За детьми было забавно наблюдать: они явно шли неверной дорогой и отходили все дальше от человеческих поселений. Амина уже начинала думать, не натравить ли на них своего новенького, еще не до конца выученного захмата… Будут славные жертвы, мальчишка – явно с характером. Но дети были из рода Салимы: сами искали себе беды и уверенно шагали к болоту Малики.

Совсем скоро их ноги стали вязнуть в топкой земле. Сразу позабыли про свое недовольство и начали реветь, кричать, бабушку и другой люд из “чужого” аула. Но на крики прибежало совсем другое существо – крохотная бесовка, вряд ли выше Касима. Присела рядом, уставилась четырьмя глазами-светляками, но даже не подумала помогать. Для лесного народа воля болота была так же важна, как воля человека или зверя.

– Пожалуйста, помоги нам! Протяни ветку! Вон ту! Я подтянусь по ней, – просил ее Касим.

– Зачем? – не поняла бесовка. – Вам будет сладко спать на дне. Будете видеть сны о русалках и рыбах.

– Зачем?! – взревел Касим.

– По нам будет скучать наша бабушка! – выкрикнула Камиля. – Мы еще не попробовали столько вкусного! Не услышали столько сказок!

– Ох, это я понимаю, – закивала бесовка.

– Мы и тебе расскажем сказку! – пообещала Камиля, уходя в болото по пояс.

– Помоги моей сестре! – требовал Касим, но бесовка глядела на него недоуменно.

– Вот, послушай про то, как пери подбросили свое дитя людям в ауле…  Борон-борон заманда… В стародавние времена… – и малышка Камиля как ни в чем не бывало начала рассказывать много раз слыханную от бабушки сказку.

Когда она почти утонула (а сказка так и не была закончена!), бесовка протянула Касиму ветку и он выбрался из болота и помог своей сестре. Лежали потом без сил на траве, а бесовка канючила:

– Ну же, что было дальше? Как в ауле поняли, что это ребенок пери?!

– Покажи нам, где попить воды, потом расскажем, – научился у своей сестренки Касим.

В потемках они возвращались в аул к бабушке.

– Может быть, наш аул – это аул, про который у нас есть воспоминания?

– Где мы сами стали героями сказки.

– Борон-борон заманда… В стародавние времена… Касим и его сестренка Камиля ушли от Салимы-олэсэй…

Эти умные смелые дети были кровью Салимы. Интересно, каково это? Что она чувствовала, вырастив их?

…В жизни Салимы было много загадок, но скоро и она сойдет в землю. Тогда почему уряк до сих пор не было покоя? Весенними ночами она замирала над аулом, смотрела на тонкие дымы из печей, на дремлющих овец и коней в выгонах, на наступающий на плетни сосновый лес. Давно сгнил дом ее бабки-мескей, давно сгорел дом, в котором погибла юная Амина… Дом, в которой ей так хотелось принести угощение много лет назад.

Одной из таких ночей уряк поняла: все началось на ауллак-аш, все закончится на ауллак-аш.

 Она отдаст долги, и семьи убивших ее отдадут.

11.

Уже давно уряк танцевала на пустых полянах лишь самыми темными, безлунными ночами. Почти всегда – когда удавалось сотворить что-то дурное семьям тех одиннадцати. Почти всегда это была неуклюжая, но полная огня пляска, с прыжками и бегам, которая больше подходила мужчинам. Почти всегда это приносило ей немного успокоения и счастья. Уже несколько лет уряк не хотелось танцевать.

Но в то утро танец должен был к ней вернуться. То утро она предвкушала.

– Их последние долги, Дух борти, их последние долги, – шептала она, объезжая урман на рассвете. – Их плоть и кровь, их труды и чаяния, их повторения и продолжения. Каждая девочка несет в себе грех своей бабки, каждая заснет сегодня навек.

Громадный медведь шел по бурелому тяжело и медленно. Будь это другое утро, уряк подогнала бы его, но сегодня просто любовалась соснами в тумане и травой в росе. Это была ее любимая часть леса – с искореженными деревьями Кетмера и Бернуша, Дурткуз и Ямлихи. Здесь когда-то Ярымтык показал ей настоящий урман.

Она ехала к поляне, на которой лес собирался на йыйын. Там ее должны быть ждать банники с вестями. Они единственные из духов аула не просто боялись ее, но по-настоящему служили. Почему-то уряк это не нравилось: слишком хитрые твари, думающие далеко наперед.

В этот раз она не сразу увидела их: банный дым от стариков слился с туманом. На миг показалось, что никто не пришел, что уряк предали. Но потом она увидела кое-что похуже – кровь в дыму.

Вперед вышел старик Мунаш, лицо которого было разодрано когтями. Рядом с ним встали другие банники, некоторые из них раздирали свои лица на глазах уряк.

–  Что вы творите? Что случилось, Мунаш?

– Тут такое дело, хозяйка… Не ждали мы… Четыре девчонки ушли из дома Миргали… Все остальное шло чин по чину, как договаривались, как готовились. Бабка-песенница – как ее? Салима? – привела всех на пересчет. Ночью усыпили, зашептали, воздух отравили, как мы умеем. Никто не проснулся. Но девчонок было меньше… Не углядели, не думали, наша вина…

– Кто?! – вскипела уряк.

– Дочь старшины Муффазара, дочь муллы Агзама, дочь охотника Якупа и дочь пастуха Хариса.

– Не понимаю!

Банник растерялся, но ему на помощь пришел медведь:

– Внучки Алтынсэс, Зухры, Гаухар и Хадичи.

Уряк молчала, что-то думала, а банники суетились:

– Мы все исправим, хозяйка леса! Догоним, убьем, принесем тебе их головы!

– Вам веры больше нет! – закричала уряк.

– Мы не одни, не одни… Позовем всех, кто тебе служит… Мы быстро…

– Вам веры больше нет, – повторила уряк и направила медведя прямо в темный дым, банники едва успевали уворачиваться. – Как я могу вам верить, если вы пришли одни. Никому не нужные, ни на что не годные старики. Приведите мне ваших хорошеньких, украденных у людей сыновей и дочек. Мои захматы их посторожат, пока вы исправляете свои ошибки. Вы же справитесь? Вы же принесете мне головы всего-то четырех девчонок?

Мунаш упал на колени:

– Дозволь позвать на помощь! Кулкан, Тюляй и другие не откажут!

– Так на что вы годны сами? Ладно, созывайте всех. Есть у меня задумки.

Уряк задышала так, будто у нее еще были настоящие горло и легкие, будто она еще жила.

Опять было не до танца, но музыку, радующую душу, она слышала.

12.

Кулкана в урман вернула мать.

Ему никогда не забыть, как он ввалился в снимаемые комнаты на Лазаретной, а там она. Еще не скинул лисьей шубы, еще был румян после гулянья на Казанской с душенькой Александром Кондратьевичем и актерками, еще чувствовал шампанское в крови, а тут эта ведьма башкирского леса.

Не пожалела, напоследок показалась в своем истинном обличье мерзкой старухи с выпавшими зубами и грудями до колен.

Не пожалела, прямо сказала о своей скорой смерти и его долге.

Отобрала все, все: зимние катанья на бешеных иноходцах, ярмарочные базары в Гостином дворе, ужины в “Метрополе” с цыганками, книжки “Вестника Европы” и “Русского вестника”. Отобрала лик напомаженного, франтоватого купца Мусы Дусаева. Отобрала приятелей и товарок. Отобрала налаженную за век жизнь.

А что взамен? Глухой лес, пара крохотных сел, диковатый народ, еще более дикая нежить. Обустраивайся, как хочешь, общайся, с кем хочешь, да смотри не начни мычать, как некоторые лесовики.

Кулкан, конечно, и здесь жил со всеми возможными удобствами. Поставил белые юрты, заказал пери шелков и других роскошеств из Самарканда и Бухары, заставил себе служить всякую лесную мелочь. По большей части помирал со скуки и лишь иногда пытался разобраться, почему кровь албасты привязывала его к этому куску земли, почему он не мог укатить в Париж, Стамбул или Санкт-Петербург.

Задачки от девочки-призрака вносили хоть какое-то разнообразие в его пустые дни. Вот и в этот раз она посулила ему не абы что, а актерскую роль. Подробно рассказала про партнерку по сцене и про юношу, которого ему предстояло сыграть. Эдакий башкирский Ленский с отцовскими заветами, учебой за гроши и любовью к книгам, до которых мог дотянуться. Сложно будет не расхохотаться, но не зря же Муса Дусаев в свое время приятельствовал с господами Поляковым, Головинским и Левашовым, кое-каких приемов нагляделся.

Кулкан думал об этом и лишь вполуха слушал уряк.

– В это время внучку Зухры будут выслеживать артаки…

– Ммм, эти дикари? Доверяешь им?

Уряк раззадорилась, что-то еще толковала про план пропахшего навозом Тюляя, про план пропахшего гарью Мунаша. Сама, кажется, тоже собиралась убить одну из девчонок, обернувшись кем-то. Удивительно, конечно, сколько в ней было силы. Пери рассказывали, как она научилась натравливать зверей и захматов, как начала сводить с ума проезжающих через лес, как нашла подход к своевольным шурале. Кулкан уважал силу, Кулкан хотел получить от силы свое.

– Драгоценная моя, напомни, пожалуйста. Почему именно я должен заняться юной Алтынай? Почему не достаточно славных артаков и банников?

– Помнишь в ночь йыйына я тебе пообещала любых красавиц? Просто отдаю долг.

– И все? Расскажи-ка всю правду.

– Нет другой правды, она обычная девочка, никакой силы, никакой склонности к ворожбе. Из особенного – только крепкий род, с ее бабкой у меня была самая долгая война.

– Ты ее боишься! Боишься! – понял Кулкан, которому, наконец, стало по-настоящему интересно. – Послушай меня, свет моих очей. Я все сделаю: обращусь в аульского парнишку, увезу девку, убью ее, принесу тебе ее голову, но у этого будет цена. Не дури меня, просто красивой мертвой девчонки мне мало. Цена будет справедливой – отвяжи меня от проклятого леса, сделай свободным.

– Тебя род привязал, тысячи лет твоей крови. Как я смогу отвязать?

– Другие побоятся, а что тебе чужая кровь!

– Принеси голову Алтынай, тогда поговорим.

– Не обманешь?

– Кто посмеет обмануть сына албасты?

Хадия

1.

Ступала тихо, чувствовала каждую сосновую иголку и камешек под ногами, замирала. Пряталась за холмами, за деревьями, за плетнями. Но – все видела, все знала.

Видела, как он старался казаться уверенным, занятым, рукастым. Как заботливо оглядывал двор, чинил забор, складывал косы на арбу… А ведь поди и не знал, что такое летовка! Он был из тех, кто пашет, а не тех, кто пасет.

Видела, как он испугался ее в ночи. Не удивилась. Знала, другие чуют ее кровь.

Видела, как совсем потерялся во дворе у Миргали-агая на следующий день. Он не убивал! Он не про смерть! Нет, не умела сказать про это вслух. 

Видела, как замер в летней кухне у старшины-зуратая. Поднимал голову, только когда по двору плыла Алтынай. Это знание приносило не тоску, а сладкую печаль. Совсем новое чувство. Вот бы поймать его в силки и сложить о нем песню, но куда ей.

Она не вскрикнула, даже когда его поволокли в медресе. Когда не верили его словам. Когда бросили на пыльной дороге.

Она бы помогла. Но Сашка ушел с охотником и его хмурой дочкой в лес. Все. Туда ей хода не было.

Стояла, всматривалась, но одна не зашла. Чуяла кожей: ее видят.

Чувствовала под ногами каждую сосновую иголку, каждый камешек. Вспоминала слыханную на ауллак-аш песенку:

Шаль вязала, шаль вязала,

А мой милый так далек.

Полетела б, посмотрела –

Жаль, душа не мотылек. 

Бродила вблизи леса до самых звезд.

2.

Иногда Хадия думала, что у нее тоже есть близнец. Где-то там, в лесу, бродила девочка, похожая на нее, как Танхылу на Кюнхылу, как Кюнхылу на Танхылу.

Там точно был кто-то живой: глядел на нее зеленеющими глазами, тянул длиннющие руки. Стоило закрыть глаза, и она видела то, что видела ее сестра:  плотно растущие деревья, полумрак, россыпь мелкой земляники под березами.  Чувствовала колкую траву под ногами, стоя на протоптанной дороге. Чувствовала в себе силы, которым не давала выхода. Так хотелось иногда взобраться на дерево и ощутить крепость рук. Так хотелось спрыгнуть с дерева и ощутить крепость ног. Так хотелось грызть дикие горькие яблоки.

Глядела на Танхылу и Кюнхылу и думала, что они, наверное, все про это знают.

…Только тот, кто рос рядом, видел, сколько в близнецах отличий. Глаза Танхылу полнились добротой, глаза Кюнхылу – лукавством. Танхылу улыбалась, показывая верхние зубы. Кюнхылу поднимала только уголки губ. У Танхылу коса была всегда на спине, у Кюнхылу – на груди. У Танхылу были брови чуточку сведены, у Кюнхылу – вразлет.

При этом все в ауле восхищались воспитаньем сестер. Особенно вздыхала Рабига-абыстай, глядя на скромных и толковых дочек ровесницы Тансулпан. Миловидные, дружные, без споров берущиеся за любую работу, они наткали и нашили себе такое приданое, которое и дочери старшины было бы непросто собрать. Куда ее Зайнаб, лишний раз не берущий в руку иголку! А еще у Танхылу и Кюнхылу было больше всего подруг в ауле, и даже Хадия не заробела поговорить с ними. 

– Близнецы – это проклятие, – сказала Танхылу.

– Когда мы родились, бабки говорили нашей матери: выбери одну, вторая точно умрет… Она отказалась, но семья все равно стала меньше… Знаешь же про нашего отца…

– Правду про него говорят?

– А то! Зимогор! Пропал где-то в Уфе… Мулла-хазрат встречал его там, так тот даже не поздоровался …

– Какой стыд!

– Мы виноваты, обе выжили.

– Мама так решила, полдуши у каждой в долг.

– Помнишь, в детстве все шутили, что мы должны выйти замуж за Ахата и Ахмета? И где теперь наши женихи?

– Наверное, танцуют с пери на лесных полянах.

– Безбожница! В раю они, в раю…

– Ну, вот такие у нас женихи! 

Кюнхылу и Танхылу не боялись леса и часто гуляли там. Может быть, вправду родились, чтобы стать женами охотников. Но когда Ахат и Ахмет погибли, Кюнхылу перестала заходить в урман. Даже в самый солнечный день, даже ради самой крупной смородины. Собиралась – и не ступала.

Такой маленький изъян, но сколького он лишал. За дровами, ягодами, травами теперь могла ходить только Танхылу. Брови ее были сведены все чаще, сестры ссорились. Тансулпан-апай, которую когда-то научила Алтынсэс-иней, лила олово, пыталась разобраться в страхе дочери. Иногда у нее получался горбатый медведь, иногда пес или волк.

У Хадии разрывалось сердце. “Лесные” сестры были отважнее, у них были крепче сердца, не так легко рвалась душа, а они с Кюнхылу всегда будут стоять перед чащей, никогда не войдут. Дух Кюнхылу, наверное, и сейчас стоит перед лесом и смотрит, как Ахат и Ахмет танцуют с ее сестрой.

3.

Сколько Хадия себя помнила, отец любил только летовки. Гнать стада старшины на луга с густой травой, на закате пить кумыс и обсуждать с другими пастухами прошедший день, слушать протяжные, томящие душу песни, видеть макушку дочери на арбе и иногда дергать ее за косу.

А стоило им вернуться в аул, он проваливался в спячку. Иногда просыпался, навещал коней на тебеневке, утыкался Йондоз в морду – и опять на кашму.

Хадия и в этот раз думала увидеть отца дремлющим, но он ждал ее. Когда забралась в их кибитку на колесах, будто просветлел лицом.

– Живая, – выдохнул. – Не уходи никуда, не уходи, слышишь?  Я понимаю, кровь твоя тебя зовет. Она такая же была. Я страшное сейчас скажу. Говорят, дочь муллы растерзали в лесу. Не думай, это не они… Вернее, мы не знаем… Но ты-то тут причем? Не бойся и будь здесь.

Что значит – Зайнаб растерзали в лесу? Зачем она туда пошла вообще? Она же была умнее их всех.

Хадия уткнулась лицом в стертый войлок, тихонько завыла. Где-то рядом такие, как она, убивали тех, кто ей так нравился.

Столько сказок, сколько песен, сколько мудреных слов ушло вместе с Зайнаб, столько смелости… Та сказка про чертовку, та сказка про дочь тархана… Как можно было все это украсть у аула? Отдать сырой земле, травам и цветам? Не оставить ничего взамен?

Засыпала под нашептывания отца: 

– Все пройдет, кызым, все пройдет… Поедем на летовку, будем гнать овец и лошадей до самых звезд, забудем о нашем горе…     

Наутро он проснулся раньше Хадии и опять много говорил. Духи подменили его что ли?

– Что я толковал старшине-зуратаю? Надо сниматься и ехать на яйляу. Засиделись мы в ауле, засиделись. Не наше это – вгрызаться в землю, купим хлеб у татар и русских, а сами будем жить, как отцы и деды. А он: пахать, пахать… Пойду к нему, скажу: пора. Старшина уважает Хариса, сколько его коней я выходил, сколько жеребят принял, сколько овец сберег от волков… А ты сиди, ни ногой из кибитки. Не боишься здесь одна остаться? Может отвести в аул к какой бабке?

– Я здесь ничего не боюсь.

Отец облегченно вздохнул.

Будто не понимал, что она лгала. 

Леса она не переставала бояться ни на миг.

Леса в себе.

4.

В день ауллак-аш Хадия получила три подарка.

Первый – от Салимы-енге. Та принесла ей алое платье и скромные серьги – наверняка своей внучки Камили – и позвала на ауллак. Как обычную девочку, не шуралиху, не сироту… Хадия впитывала каждый миг праздника и заранее знала, что это будет ее сокровище, возможность вспоминать и вспоминать.

Второй подарок – от Нэркэс. Это она придумала ворожить! Получается, это она указала ей на Сашку! Потом обсмеяла, потом заставила убежать, но сперва одарила. Через ее двор к Хадие шел худенький мальчик и будто светился. Сразу видно, легкий, славный, чем-то похожий на Миргали-агая.

Все знали, что Миргали-агай ходил на каждую “помочь” в ауле. Когда сгорела Лесная улица, помогал отстраивать все дома, откладываю собственные дела. Как никто заботился о своих лошадях и коровах. Не забывал имена всех соседских ребятишек. Вот в Сашке тоже было что-то такое… Не зря же его приняли именно в этом доме?

А третий подарок был от Зайнаб. Под звездами она догнала ее, взволнованная и возмущенная. Следом за ней шла слишком красивая, слишком нарядная Алтынай.

– Прости нас, Хадия!

– Вас-то за что?!

– Они – наши подруги.

Девочки пошли проводить Хадию, которая жила в самом дальнем краю аула. Все молчали, Хадия мучительно думала, о чем можно заговорить, но в голову шли только сказки Зайнаб. Она их обожала, не было ничего более утешительного на свете. Как-то – им тогда было не больше двенадцати – Нэркэс начала дразнить Шауру за высокий рост и крепкие ноги, и Зайнаб вспомнила про богатыршу Барсынхылу из легенд. Сегодня Алтынай грустила, и Зайнаб рассказала про счастливую судьбу дочери тархана. Вот бы набраться смелости и попросить сказку для себя.

– Зайнаб, расскажи нам что-нибудь, – слова сами сорвались с губ.

Зайнаб с интересом посмотрела на Хадию, а Алтынай, напротив, опустила взгляд, сделала шаг назад.

И вот тогда-то Хадия услышала про девочку, которую при рождении выкрали черти и воспитали как свою, но она не пропала, выбралась к людям, стала ловкой невесткой, а потом и настоящей остабикой. Да еще во время своих приключений нашла своих настоящих родителей.

Той теплой летней ночью Зайнаб будто пообещала ей тоже счастья.

Может быть, они могли бы даже дружить.

Не верилось, что больше ее нет в мире.

5.

– Хадия! Хадия! – услышала сквозь дрему.

Голос был масло и мед: в кибитку поднималась Салима-енге.

– С ума сошла, девка? Совсем одна в такой день? Отец где? Хоть бы ко мне привел… Почему такая пылища у вас? Ела сегодня? – старушка сыпала вопросами, ответы ей были не нужны.

Хадия и правда забыла, ела ли, после долгой весны голод – привычная штука.

 – Пойдем кислицы и щавеля соберем, все еда,  – Салима-енге глядела темными теплыми глазами, выманивала из кибитки.

Хадия спрыгнула на землю. С Салимой-енге она бы хоть куда. Голод был не страшен, а вот голод по песням и сказкам… И еще очень хотелось спросить, кто убивал девочек в ауле, но как такое произнести… Салима-енга могла знать. Она называла всю нечисть по именам, видела добрые и дурные знамения, помнила истории о прежнем зле. Авось, и сама поделится, вон как много говорила.

Степь и лес в ту пору нарядились, как на йыйын: солнце – монисто, цветы – кораллы и вышивка, зелень – добрый платок с ярмарки. А пахло, пахло! Слаще покупного мыла, слаще искупавшегося в меду чак-чака.

Салима-енга шла впереди, вела лугом, иногда обрывала незнакомые травы, складывала в подол, протягивала пожевать Хадие. Говорила и говорила, будто зашептывала:

– Ох, ягненочек мой, благодари Аллаха, что дал тебе пережить ту проклятую ночь. Надоумлю твоего папашу раздать хаир и сходить в мечеть, сам ведь не смекнет. Я сразу побежала, бог ведь и от нашей Камили отвел… А она хворает, мается какой день животом. Что съела, ума не приложу. Ну пусть так. Завариваю ей травы, обдуваю перед сном… Благодари, благодари Аллаха, говорю. Если он даст, все переживем, еще сватать тебя с хорошей семьей приду… Ииии, сколько невест мы потеряли в один год. Ведь Нэркес и Галия уже осенью должны были пойти замуж. Иии…

Иногда Хадия отставала, подол путался в траве. Смотрела на удаляющуюся фигуру Салимы-енге, тонкую, как у девушки, на полотно ее простого платка за спиной. Видела ее юной… Откуда-то знала: ею заслушивались, как Галией, ее уважали, как Зайнаб, ее рано позвали замуж, как Нэркэс. 

Ты черноброва, величав твой стан,

Ты словно птица – сказочные перья.

Свиданья наши, милая, с тобой –

Как будто сон: и верю, и не верю.

Солнце припекало, цветы и травы пахли остро, как заваренные, кульдэк прилипал к спине, Хадия чаще оступалась, но шла на голос Салимы-енге.

– Знаешь легенду про эту гору? Говорят, в стародавние времена… Джигит и девушка… Бежит-бежит… Дракон Аджаха…

Хадия огляделась, а вокруг был лес. Лес! Лабиринт из деревьев: небо спряталось в кронах, ветки охотились на нее.

Салиму-енге еще было слышно, но Хадия не могла ее окликнуть. Почему, почему она была такая дурная – не могла попросить о помощи, признаться, что ненавидит лес, сказать, что ей здесь страшно?

Побежала за старушкой. Дышала так, будто шла в гору ни час и ни два. Переступила через себя, попробовала позвать, но звук не шел из горло. Когда пятнадцать лет стараешься пореже открывать рот – привыкаешь.   

Остановилась, когда с глаз исчезла даже тень Салимы-енге. Ошалело поглядела на кусочек неба над головой: он был не больше платка, но самого лучшего. Такие носила жена старшины Алтынбика-апай.

А когда опустила глаза, вокруг нее был уже другой лес. Не яхонтовый и малахитовый, а коралловый и агатовый. Каждое дерево вокруг: сосны, лиственницы, березы, липы – были измазаны в густой алой краске. Запах тоже изменился, каждый в их ауле знал этот запах. Каждый видел, как забивают животных.

“Я в сказке”, – поняла Хадия.

Домечталась, дослушалась, добоялась.

6.

Долго шла одна.

Утешала себя: сказочный лес – это не настоящий лес. Здесь не было шурале, а если и были, то не ее плоть и кровь, не семья ее матери. Не те, кто хищными глазами глядел на нее с тех пор, когда она еще играла в тряпичные игрушки. Не те, кто отучил ее заглядывать в чащу даже в пору самых спелых ягод.

Но сказочный лес – это страшный лес. Здесь к ее ногам падали мертвые птицы с раскрытыми клювами, ветви деревьев били по лицу и цепляли платье, воздух звенел от чьих-то криков. 

Хадия решила идти к реке, а уже от нее выбраться в аул. Отводила взгляд от ветвей в крови, сглатывала, терпела. Упорно шагала вперед и вперед. Но когда вместо родной Бурэлэ увидела кровавый поток, в котором плыли отрезанные лошадиные головы, упала на траву и накрыла голову руками.

Шумели алые деревья, звенели крики, ноги чувствовали склизкую густую кровь на земле.

А потом Хадие кто-то подал руку:

– Ну-ну, кызым, вставай. Я с тобой, я всегда с тобой.

Хадия открыла глаза: лес вокруг был просто темен. Уже не пугающе ал, еще не по-летнему зелен.           

А существо перед Хадией было женщиной. Крупной, старой и согбенной, как старое дерево, но женщиной. Ее кожа тоже напоминала кору дерева, руки были слишком длинны.

– Лес никогда не обидит девочку, – говорило существо. – Девочка – дочь нашей дочери. Мы заботимся о ней. Каждый в роду в свой час приглядывает за девочкой. Когда уряк начал охотиться на девушек в ауле, мы не знали, что дочь нашей дочери тоже в беде. Надо, надо было знать… Теперь ничего не бойся. Уряк была другом шурале, но ты – дочь нашей дочери…

Существо было страшным, но спокойным и сильным.

Заговорить с ним Хадия не осмелилась, но пойти плечом к плечу смогла.

– Наша дочь была красивая, как ива, как камыш, как озерная чайка. А еще у нее было вольное сердце и бесхитростный ум. Уводила по ночам коней с человеческих пастбищ и каталась под звездами. Кто же ждал, что твой отец увидит и поймает ее. Кто же ждал, что она полюбит этого пастуха, согласиться срезать когти, пойти в ваши селенье, уехать от родного леса на яйляу. Мы плакали, когда поняли, что она не вернется в наш лес. Мы радовались, что она принесет в мир дитя. Мы были в гневе, когда узнали о ее смерти. Мать твоего отца не была добрым человеком, мы захотели крови людей, но мы не оставляли тебя… Ты наша. Мы твои. У тебя есть сильные братья и сильные сестры в лесах башкорт.

В словах существа была правда. Хадия знала, как люди из аула смотрели на нее, на Сашку, на семью Иргиз. Как они должны были смотреть на женщину, которая вышла из леса и была другой крови? 

Мать ее матери вела ее через бурелом, подхватывала, когда она оступалась о массивные корни, отводила злые ветви от ее лица. 

Мать ее матери пела, это было горловое пение древнего народа. Оно волновало сердце Хадии, давало сил, позволяло идти бодрее.

Мать ее матери протягивала ей травы – они питали ее тело.

Мать ее матери указала ей на светлую поляну впереди и сказала:

– Девочка может отдохнуть здесь.

7.

В этому году Хадия впервые спала под звездами не на яйляу.

Боялась, что закроет глаза и опять увидит бесконечный алый лес, а увидела бесконечную дорогу. В ее сне двое, юная женщина и юный мужчина, ехали верхами через луга, поросшие иван-чаем и клевером, колокольчиками и васильками. Она не знала, кто это был. Ее родители? Она сама с неизвестным спутником?..

Проснулась от тихого шепота “Иди к горам”, но на поляне была уже одна. Умылась, напилась воды из родника, а вот есть ничего не стало. Не было у нее больше веры свербиге и щавелю, которые вчера протягивала Салима-енге.

По утренней прохладе поспешила к горам, вместе с ней бежали ее мысли.

Случившееся вчера не могло быть сном, ее кульдэк до сих пор был в запекшейся крови.

Случившееся вчера перевернуло ее мир с ног на голову: не бояться шурале? бояться подлой человеческой крови? До вчерашнего дня Хадия и думать не думала о своих бабке и деде по отцу. Для нее его родителями всегда были степь и небо-жеребец, как рассказывают в легендах. 

Случившееся вчера превратило ее в призрака-уряк для жителей аула. Что творилось сейчас там? Что творилось с отцом? Рыдал ли он, уткнувшись в шею любимой лошади Йолдоз, или искал ее по всем окрестным лесам? Думал о ее смерти или верил, что вернется?         

Хадия перешла вброд речку, пошла вдоль каменистого бока горы. Чувствовала холод воды и камня, прикасалась рукой к деревьям, чтобы согреться. Когда добралась до расщелины в горе, замерла. 

“Обойди”, – сказала бы ее бабка по отцу

“Заходи”, – сказала бы ее отважная мама.

Хадия пробиралась внутрь, уговаривая себя на каждый шаг. Кажется, она даже догадывалась, что увидит. Внутри пещеры ее ждала Алтынай – с серым лицом, запавшими глазами и седыми прядями в волосах. Присыпанная землей и камнями.

Потом ревела и тащила тело самой красивой из аульских девочек на божий свет. Сил не хватало, но оставить там Алтынай было нельзя.

Когда выбралась, осмотрела окрестности и остановила взгляд на высокой липе. Да, пусть будет так. Достойная соседка девушке, которая была вся свет и мед.

Засыпала землей, напевая только что сложенные строки:

Синими цветами луг усыпан,

Беленьких цветов пойди нарви.

Один день любви, быть может, стоит

Целой жизни горькой нелюбви.

Наверное, нужно было читать молитвы, но ее сердце хотело иного.

Когда очередная горсть земли упала на тело Алтынай, почувствовала шаги за спиной.

Обернулась: прямо за ней стоял Сашка с косой в руке.

Сзади тенями – Иргиз и Закир.

Все они смотрели на нее, как на уряка, как на убыра, как на албасты.

8.

– Второй день ищем тебя, Хадия, – сказала Иргиз. – Думали, уже и не найдем. 

– Почему ты ушла в лес? Что видела? Кто напал на тебя? Это твоя кровь на одежде? – Закир сыпал вопросами и был мучительно похож на свою сестру Зайнаб.

Сашка смотрел внимательно и, кажется, виновато.

Хадия хлебала горячую воду, перебирала внутри себя слова, не поднимала глаз от уютно дымящего костра. Потом начала потихоньку говорить, слезы подступали к глазам, но она вспоминала о матери и сдерживалась… Пускай у Хадии не было медных когтей, но у нее должно быть такое же крепкое сердце.

Но не успела она в своем рассказе добраться до бабушки-шурале, как ее прервал шепот Иргиз:

– Тихо! Кто-то крадется! – показала глазами на расщелину в горе и первая скрылась внутри.

Закир был почти таким же быстрым, а вот Сашка и Хадия растерялись. Начали оглядываться во все стороны, не сразу побежали, а, добравшись до пещеры, чуть не столкнулись друг с другом.

– Кто это? – спросил Сашка.

– Похож на наших утренних знакомцев, – ответила Иргиз.

– И одновременно не похож, – добавил Закир.

К могиле Алтынай кралось одно из лесных существ из рода шурале, разве что более крупное и стоящее на всех четырех лапах. Его шерсть была не такой густой, а сверху ее покрывала изодранная темная одежда. Страшно, по-звериному принюхиваясь, существо начало выкапывать Алтынай

– Ну уж нет! – закричала Иргиз и, почти не размышляя, бросилась вперед с топором в руках.

Закир и Сашка переглянулись и поспешили за ней. Хадия замерла на выходе из пещеры… Вот бы ей медные когти ее матери сейчас!

Существо было много крупнее Иргиз, нависало над ней, но девчонка была не из пугливых и смело замахивалась на него. Пока не доставала: существо ярилось, отпрыгивало… А потом этот недозверь-недочеловек что было сил отбросил Иргиз в сторону камней.

Закир и Сашка встали ей на замену: Сашка с косой, выставленной, как пика, Закир – с горящей веткой. Вместе они старались отогнать человекозверя от могилы Алтынай, но безуспешно. Бок Сашки и руку Закира уже порезали его когти. 

Тут воздух прорезала стрела и впилась в плечо чудовищу.

Потом еще одна.

Это Иргиз смогла подняться после удара и доползти до своего лука.

Смотреть на то, как с чудовищем сражаются другие, было уже невозможно. Что-то странное наполняло Хадию изнутри. Будто по жилам потекла другая – более плотная и тяжелая кровь. Кажется, она даже была не алой, во всяком случае вытянутая вперед рука стала бледнее… В зелень? В синь? А потом и вовсе случилось странное: рука начала расти, вытягиваться, как ветка на дереве, а ногти обратились в темные когти. С ногами тоже что-то происходило – Хадия почувствовал их силу и прыгучесть.

 Но долго прислушиваться к себе не стала – эти новые ноги сами понесли к чудовищу, а руки почти без ее воли обмотали его за шею. Краем глаза она видела тень Сашки: он не растерялся и ударил зверя своей пикой-косой. На Хадию полилась темная кровь, а руки – опять-таки сами – ослабили хватку. Она опять стала собой, только на одежде было еще больше крови.

Хадия в страхе замотала головой. Как это все выглядело в глазах других? Не убьют ли они ее следом? Но Иргиз только шепнула: “Ну, девка”. Сашка лишь раз бросил на нее взгляд, а потом затаился. Закир не побоялся и проверил, дышит ди существо, не бьется ли его сердце. Даже раскрыл веки и заглянул в его черные глаза. С удивлением пощупал разодранную ткань рубахи, приложил лоскут к себе. Говорить ничего было не нужно.

9.

Закир и Иргиз всегда шли первыми, всегда вдвоем. В Сашке Хадия чувствовала много всего: гнев, надежду, страх, а у этих было только упорство. Шагай, шагай и шагай.

Закира Хадия всегда робела. Зайнаб восхищалась, а его робела. Из Зайнаб все выливалось, она будто не могла сдержать в себе мысли, знания, истории, а у Закира все было внутри. Запечатанный сосуд. Там было много всего, чуяла Хадия, но узнают что-то разве его ученики. И то исподволь – через пересказы старинных книг. Никто живущий рядом не дождется простых и прямых слов! Пожалуй, даже Нэркэс бы не дождалась, даже Зайнаб, даже мулла.

“Не больно ли ему? – думала Хадия. – Можно ли так прожить свой век?”

О, если бы у нее была Зайнаб в сестрах и ученые друзья! Если бы у нее были толковые мысли в голове! Как бы она мечтала говорить и говорить! Хадия представляла рай как разговор с друзьями.

Хадия смотрела на Иргиз и Закира с завистью. Они будто назначили друг друга братом и сестрой: помогали, делились едой, что-то обсуждали. Тоненькая разговорчивая Зайнаб и крепкая сдержанная Иргиз были похожи меньше, чем день и ночь. Простые и добрые Ахат и Ахмет не имели ничего общего с ученым Закира, но вот же… Будто у этих двоих была дыра вместо важных людей. Или просто они умели быть братом и сестрой и жить именно так?

Хадия вот не умела, даже представить себе не могла. Но глядела и понимала, как такое братство дает доверие к миру. Когда рядом с тобой Закир, который, не задумываясь, уступит место у огня, протянет более широкий ломоть хлеба, скажет самое важное.

Случайно она услышала, как Закир рассказывал Иргиз о Нэркэс.

– Вот если бы у нее было бы оружие в ту ночь…

– Не сдалась бы?

– Нет, цеплялась бы жизнь, как волчица… В ней столько было силы… – в голосе Закира прозвучало такое восхищение, что у Иргиз, кажется чуть расправились плечи.

Хадия шла следом за Иргиз и Загиром, шла и прислушивалась к себе. Сможет ли она вновь обратиться в свою лесную сестру? Не захватит ли та ее изнутри? Не лишит ли воли… Сегодня сестра помогла, но одновременно отделила Хадию от аула, сделал ее частью урмана.

Может быть, когда-нибудь она даже сможет стать отважной и веселой, как ее мама. Не побоится распустить косы, кататься по ночам на быстрой лошади, полюбить кого-то, кто не похож на нее.

Думала про Сашку – и из ладони вырастала пышная купальница с солнечными лепестками. Начинала волноваться – и цветок высыхал до углей. Думала о чудовищах – рука зеленела, и на ней проступали мышцы.

Сашка шел последним, и оглянуться на него пока не хватало смелости.

Устроили привал и обсудили события последних дней, только когда ушли достаточно далеко от пещеры с убитым чудовищем. Было еще достаточно рано, летняя жара не догнала их, и Иргиз развела костер.

Хадие казалось, что Закир рассказывал страшную сказку. Совсем как ту про болото Малики, про пропавшую девочку. Странно было слушать про уряка, про многолетнюю месть, про нападения банников. А потом заговорила она сама, и тоже получилась страшная сказка. Во всяком случае слушали ее так, словно она вернулась из земли дэвов.

– Надо искать шурале, – сказал потом Сашка. – Если уж Хадия такое умеет, то что может ее бабушка.

Хадия прислушалась к себе: ей нужно было войти в лес – и она могла войти в лес.

10.

“Отец точит когти”, – сказал Чукай перед смертью.

Каким бы дураком Ишай не был, эти слова он хорошенько запомнил. В урман ему хода не было: он отбился от стаи, он украл и потерял дичь, он дал убить брата. Какой он артак! Позор племени!

Особенно жгло внутри из-за смерти Чукая.

Когда-то их у отца было трое: умный Мекей, сильный Чукай и быстрый Ишай. Когда Мекея задрали на охоте волки, Чукаю пришлось стать и умным, и сильным. Чукай справился: отец гордился им, десятник Тюляй – слушал, Ишай – равнялся. Не признавался, правда, но равнялся. Сам так чесать языком никогда не умел. Мыслишки в голову тоже медленней бежали. Вот кто придумал заменить одну девчонку на другую и отдать ей? Чукай! Кто нашел дом охотника? Чукай! Кто не дал убить его, дурака Ишая? Тоже Чукай! 

И это что же получалось? Теперь Ишаю нужно быть и умным, и сильным, и быстрым? Ладно, положим, унести ноги от проклятой лучницы он смог, выдрать стрелы из спины – тоже. Но что делать дальше? Хорониться в кустах до конца времен? Явно, умный придумал бы что-то получше.

Чукай придумал пойти за реку и отсидеться там, пока не схлынет гнев отца и подлеца Илькея. Про нее было лучше вообще не думать, слишком страшно.

Через лес пробирался как тать – прятался чуть ли не от червей в земле, чуть ли не от мух в воздухе. Перед адской рекой замер: вода жгла шкуру артаков хлеще огня, надо было набраться сил. Прежде чем пойти вброд, закусил палку, чтобы не разораться на весь урман и на весь аул. Положим, это было неглупо. Шел через поток и поминал все грязные слова, которые слыхал с рожденья. Добравшись на другую сторону, буквально рухнул на гальку и дал обсохнуть шкуре от жгучей воды.

А там его ждал подарок, и неплохой – небольшой грот или пещерка. Вот где он переживет дурные времена, а, захочет, устроит себе берлогу для зимней спячки. Интересно, что сказал бы Чукай про его пещеру? Оценил бы?.. Так вот что было еще не так – не с кем перемолвиться словом. Ишай с малолетства бегал в стае и один жить не умел. Но если ты позор племени, привыкай.

Пещерка была узковатая для артака, но он попробовал пройти вглубь. Сверху сыпались земля, камушки – невезучий, невезучий Ишай, жить тебе, как кроту. А потом он наступил на что-то неприятное и мягкое. На что-то из плоти. На труп. Тут уж заорал, как должно главному дураку в семье!

– Ох, любезный, что ж ты так голосишь? – послышался откуда-то знакомый голос.

Из-под слоя земли, камней, какой-то травяной трухи вылез Кулкан. На его животе красовалась громадная рана в едва запекшейся крови, но он был вполне жив-здоров. Не зря говорили, что албасты с убырами в родстве.

Ишай боялся Кулкана больше, чем отца, покойного Тюляя и здравствующего Илькея вместе взятых, но постарался не подать вида.

– Так, мальчик мой, ты, мнится мне, из славного клана артаков. Кто у тебя отец? Десятник? Ну-ка, ну-ка, помоги мне, пропусти к свету…

Кулкан не особенно ловко протиснулся мимо Ишая и практически выполз из пещеры. Раздраженно ощупал свою морду, осмотрел странные темные лохмотья на своем теле, цыкнул.

– Так, кажется, мне пока придется остаться в моем великолепном первозданном обличье.

Глянул на ошарашенного Ишая, который тоже выбрался из тьмы:

–  Хорош! Как здесь у вас говорят? Батыр? Так вот, мой храбрый батыр, я тебя призываю на охоту. Не посрами своего гордого племени. Справишься – братья станцуют в твою честь танец воинов, уж я прослежу.

– Что нужно делать? За кем идем? – сердце Ишая радостно забилось: больше не нужно быть умным, умный у него опять был.

– Драгоценный мой, глядишь в самую суть. Нас с тобой интересуют две юные девы, а вернее, две их прекрасных головы.

– Ты? Ты тоже?! – Ишай ошарашенно глядел на Кулкана.

– Я – что? – не понял его новый вожак.

– Охотишься для нее?

– Так, кажется, наша дорога будет не такой скучной, как я сперва предполагал. Мальчик мой, начни-ка с начала. Как там твое роскошное имя? Кто твой достопочтимый отец? И как ты провел последние пару дней? – на морде Кулкана появился то ли оскал, то ли улыбка.

А Ишай был готов пуститься в пляс: союз с могучим Кулканом и две, целых две головы вернут его в племя.

11.

Охота началась не больно-то радостно: опять лезь в воду, опять хоронись в кустах, настоящим загоном и не пахнет, кровавой дракой – тоже. Но Ишай при Кулкане не смел пикнуть: это был не брат и даже не десятник. Как понимал Ишай, Кулкан стоил всех артаков в урмане. Во всяком случае, она заключила союз с ним одним, никакого воинства у Кулкана не было, вся сила была только в нем.

Но за терпение и за поджаренную в речке шкуру воздалось. Как оказалось, они с Кулканом шли за весьма примечательными людишками. Проклятая охотница, которая продырявила Ишаеву спину в паре мест, – это раз. Парень с топором, из-за которого Чукай выскочил его спасать, – это два. Девчонка-шурале, которая знается с аульскими, – это три. Мальчишка-хиляк, которого вряд ли стоит бояться, – это четыре. Им с Кулканом на два клыка, скоро будут праздновать в урмане.

Но вожак почему-то не разделял радости:

– Я погляжу, воспоминания не больно-то обременяют твою голову, мой мальчик. А вот я еще какое-то время не забуду ласковые руки вон той девы на своей шее. Мое брюхо также припоминает весьма чувствительный удар от парнишки со светлыми кудрями.

Уф, толковал Кулкан так, что его только ведуны могли понять. Простому охотнику с ним было тяжко. Вот когда опять затоскуешь по Чукаю…

–  Лежи, лежи тихо. Намерения у нас чуть менее жестокие, чем ждет твоя натура воина. Пока – никакого кровопролития, никакого шума. Аккуратная, выверенная, почти нежная кража. Начнем, я думаю, с девицы с лесными корнями. Во-первых, любопытно поглазеть на нее вблизи. Во-вторых, вторая особа, судя по твоим рассказам, вполне в силах самостоятельно лишить жизни нашего брата-лесовика.      

– Это мы шуралиху схватим, выходит?

– О да.

С последним вот какое неудобство вышло. Шагали людишки по лесу так: лучница, парень с топором, шуралиха, мальчишка с косой. То есть в дороге без потасовки никак девчонку не вырвать было, только на привале. Вот и ползи за ними, вот и прячься, вот и жди нужного часа.

Повезло у лесного ручья: шуралихе нужно было почистить испачканное в крови платье. Парни отошли в сторону, и девчонка с луком тоже не стала с ней оставаться. Не любила мытье, как артаки, что ли?

Вот тогда-то Ишай выскочил из своих извечных кустов, подхватил пигалицу и побежал что было сил. Девочка, понятно, заголосила, да еще начала цепляться своими длинющими руками за деревья, мешать. Но быстрые лапы у Ишая были всегда, а сил ему, кажется, Чукай, умирая, оставил.

Лучница и парни бежали следом, а вот Кулкан куда-то пропал. Так и сидел в кустах за ручьем? Неужто Ишай его облапошил и один принесет голову девчонки в урман? От этой надежды мощи в лапах еще прибавилось, стрелам лучницы было его уже не догнать.

Позволил себе остановиться, когда добежал чуть ли до конца света. Ну, так Ишаю показалось. Девчонка к тому времени прекратила цепляться за деревья и больше покалачивала его. Смешная, явно у нее братьев не было: и не знает, что такое добрая оплеуха.

Остановиться-то Ишай остановился, а, что делать с девчонкой, не знал. Отпустишь – убежит, а вечно на руках тоже не удержишь. Тогда-то рядом и появилась та рысь. Красивая, вот бы ручную такую… У некоторых артаков были свои звери. Но рысь как-то странно распрямилась, поднялась на задние лапы и начала расти. Ишай не успел опомниться, а перед ним стоял Кулкан. Вот же! Ведьмак, иначе не скажешь!

– Как же я горжусь тобой, мой мальчик! – разошелся вожак. – Прямо-таки любовался твоим хитроумными и выверенными действиями, твоим грациозным и быстрым движением, твоей заботой о нашей прекрасной пленнице. Я же не ошибаюсь, даже крови не пролил? Дорогая гостья, позвольте вам представить самого быстрого и сильного артака по эту и по ту сторону Бурэлэ – Ишая, сына Тавная Однорукого.

Ишай настолько опешил от таких слов, что выпустил девчонку. А она не будь дура обернулась в настоящую шурале, а не человечиху с длинными крепкими руками. Рог, оскал, шерсть, ноги с копытами – все было при ней. Пожалуй, и ускакала бы, но тут уже Кулкан ее поймал.

Дурак Ишай надавал сам себе оплеух по морде, нужно было привести себя в чувство. Девчонки-шурале не больно-то знались с артаками, воротили нос, но, кажется, эта была красивая. Сложно, почти невозможно было отвести от нее глаза. Тьфу! Вот бы высмеял его сейчас Чукай!

12.        

Вот почему люди боялись лесных, вот почему никогда их не принимали.

Этот громадный неуклюжий Ишай поймал птицу и с довольным видом ел ее прямо на ходу. Даже его спутнику, умеющему превращаться в рысь, было неприятно это видеть.

– А что с лучницей, Кулкан? Помнишь про две головы? – радостно спрашивало лесное чудище, сплевывая перья.

– Хотел бы я сказать, что лучше синица в руке, но глядя на тебя сейчас… В общем, давай не торопиться, друг мой. Отведем нашу юную гостью в сердце леса, а там решим, возвращаться ли за ее подругой.

– Да мы сможем! Ты засомневался что ли?

– Эээ… Вспомни свою предыдущую охоту с соплеменниками, с братом. Да, и будем честны, у меня тоже были некоторые неудачи.

– Так поэтому и нужна лучница! Лучший подарок отцу!

– Вы разве не к уряк меня ведете? – не сдержалась Хадия, руки которой были накрепко затянуты лыком.

– О, я смотрю, прекрасная дева знает все про свою судьбу.

– Не надо к уряк! Моя бабушка – из рода шурале, она тоже сильная, отдаст за меня что захотите.

– Хочешь навестить бабушку? Как славно! Будь мы твои друзья, с радостью бы проводили. Но, видишь ли, так сложилось, что мы не совсем друзья… Моя шея до сих пор помнить твои нежные ручки.           

– Я бы вернулся за лучницей, – бурчал Ишай. Вся его морда была в темных перьях. Но, как оказалось, есть хотел не только он…

– Остановимся-ка под этой лиственницей, друг мой. Я сейчас удалюсь на охоту, совсем ненадолго, а ты посторожи нашу гостью. Верю в твой верный глаз и крепкие лапы, – Кулкан обернулся в рысь и исчез.

Ишай толкнул Хадию под дерево, она с трудом удержалась от падения, села. Он устроился совсем близко и что было сил сжал лыко в своей лапище. Пахло от него грибами, шерстью и сырым мясом. Какое-то время они сидели в тишине, а потом Ишай начал что-то бубнить себе под нос. Хадия прислушалась.

– Кулкан струсил? Неужто Кулкан струсил? А почему нет? В пещеру его затолкали? Затолкали! Шуралиху Ишай поймал? Ишай! За лучницей он не идет? Не идет! Вот жеж! Струсил… Ишая ведет трус… Это что, опять умным быть? Нееет… Но Чукай только про лучницу говорил, она точно была нужна ей, а про эту Кулкан уже наплел… Может, правда, а может, и нет… Вернуться за лучницей? Вернуться за лучницей что ли?..

Вскочил на задние лапы:

– Вставай, шуралиха. Идем назад, к твоим. Ишай сам две головы принесет! За себя и за Чукая!

– Смотри! Задаст тебе Кулкан! – вдруг осмелела Хадия (или это ее лесная сестра?).

– Я лучше знаю! Шагай! – кажется, Ишай хотел ее пнуть, но в последний миг удержал лапу.

На самом деле внутри Хадия ликовала. Во-первых, Кулкана она боялась много больше – его странных речей, пристального взгляда, ведьмовских сил. Во-вторых, Ишая и его племя люди, кажется, уже били, с какой-то “охоты” он вернулся несолоно хлебавши. Может быть, так будет и впредь, при мысли об этом руки наливались силой и были готовы разорвать лыко.

Когда ушли подальше от лиственницы, Ишай совсем осмелел:

– Слышь, девчонка! Расскажи про себя! Кто там твоя бабка? Кто отец? Бывала на йыйынах в урмане? Видала боевые танцы артаков? Я пока не выходил в круг, а мой брат Чукай – да… Но теперь я и сам смогу, надо думать…

– Куда мне, я же полукровка, – опять заговорила хитрая и сильная лесная сестра. – Про йыйын только мечтаю, артаков до тебя и не видала. Вот если бы ты показал, как вы танцуете!

– Правда, не видала? – Ишай остановился. – Показать что ли? Хотя что это я? Пусть твоя бабка на йыйын тебя сведет…

– Какой йыйын, Ишай? Умру же я. Умру, так и не увидев танец артаков.

– Умрешь… Вот бы правда нам повстречаться на йыйыне, а не так. Скажи, помахала бы мне? Помахала? Ха-ха, Чукай и другие парни глазам бы не поверили! Девчонка-шурале машет артаку!

– Конечно, помахала бы, Ишай, – Хадия попробовала улыбнуться, в обличье лесной сестры получалось не слишком-то. Но Ишай уже раззодорился: оттолкнул ее в сторону и начал выдавать странные движения – прыжки, притоптывания, закидывание лап. Удивительным образом эти движения показывали его быстроту и силу. Наверное, для этого их и придумали. Хадия даже засомневалась, стоит ли разрывать лыко и пробовать убежать: это существо было много мощней.

Ох, зря! Уже через несколько мгновений ее надежда ускользнуть была разбита. На танцующего Ишая сзади набросился волк и вгрызься в шею. Артак с хрипом упал на колени. Хадия в ужасе поползла в сторону, но вскоре услышала знакомый голос:

– Дорогая моя, куда же ты? Мы же стараемся, развлекаем тебя, как умеем. Многоуважаемый Ишай, сын Тавная, показал танец своего народа, затем твой покорный слуга изобразил сцену убийства, достойную подмостков Александринки… Ах, ты, наверное, не в курсе театральной жизни… Ну, не торопись, не торопись… Сердце леса – в другой стороне, нам на запад, – морда Кулкана была в темной крови, громадное тело Ишая валуном лежало у его лап.

Тогда Хадия попробовала разорвать связывающие ее руки лыко, скинуть его.  Перевязь было плотная, но в дороге поистерлась, разошлась и уже не так крепко держала. Она отступала и пыталась освободиться, а ведьмак в своем изначальном обличье шагал за ней. Он был уже близко, но вдруг неожиданно повалился перед Хадией, как будто кто-то его резко толкнул. Кулкан обернулся: это был Ишай, который не поднимаясь на ноги, боднул его рогами в спину. Почти сразу артак опять упал, кровь лилась по его шее и груди.

Этих нескольких мгновений хватило Хадие, чтобы бросить прочь. Лыко до конца так и не удалось сорвать, но прыгучим ногам шурале это не мешало. Мешало то, что деревья росли достаточно густо. Приходилось останавливать себя, чтобы не расшибить лоб. Приходилось глядеть во все глаза. Кулкан следовал за ней: иногда позади слышались странные восклицания – наверняка его ведьмовские ругательства.

А потом неожиданно деревья – и крупные, широкоствольные деревья – встали в ряд, как будто их кто-то выстроил для нее, как будто это была специально проложенная тропа через лес. Хадия сделала несколько шагов по открытому пространству и замерла, испугалась. Тогда деревья начали сходиться в круг, подталкивая ее в спину. Все быстрее, быстрее и быстрее. Сдержать деревья она, конечно, не могла, следовала за ними, уже не думая ни о каком Кулкане.

Кажется, деревья сходились с большой площади леса. Потому что когда круг замкнулся, когда деревья встали плотным частоколом, внутри оказалась не только Хадия. 

Из родословной-шежере

Эта чертовка была проклятием Хадичи, не иначе.

Позорила семью на весь аул: не заплетала кос, не покрывала голову, обходила мечеть стороной, а в лесу пропадала днями.

За работу было вовек не усадить. Ровесницы, женив сыновей, выдыхали: еще пара рук в помощь, а у Хадичи ее только прибавилось. Найди эту дикарку, обряди в приличное, обрежь когти…

Про стыд чертовка и не слыхала. Могла поцеловать мужа всем честном народе, могла пройти по аулу, выставив вперед огромный беременный живот.

Дочку свою правда любила. Ради нее и осталась со свекровью, хотя Харис чуть в ногах валялся, звал на яйляу. И правильно! Будто они не растили детей в кочевьях, не клали младенцев в арбу раньше, чем в колыбель.

И ведь не сидела с внучкой в избе, привязала ее к себе какой-то тряпицей и рыскала по бурелому. Знакомила де с деревьями. Тьфу! Неверная! Дикарка!

Прокляли их род, прокляли.

Уж не за ту ли конокрадову дочку, которую они с девками отволокли в лес с двадцать лет тому? Нет в том справедливости! Девчонка сама свалилась на косы!

А Хадича и так сколько претерпела! Муж вечно по дальним пасекам, пчелы ему дороже семьи. Сыновья выросли ему под стать. Мустафа выдалбливал и выдалбливал борти в высоких соснах, стоящим на земле мать его и не видела. Харис ходил с малолетства в подпасках, вся его жизнь – это яйляу. 

Упустила она младшего! Не успела сосватать покорную и рукастую девчонку! Кайся теперь…И не сам ведь, люди рассказали, что сын связался с шуралихой.

– Какая она красивая, Хадича, – разливалась Салима. – Волосы темней земли, кожа светлей снега, глаза зеленее летних лесов. Стройная, ладная, ездит верхами лучше всех наших девчонок, лучше Гульсины. А самое главное, только на твоего сына и глядит…

А теперь спросите – поклонилась ли чертовка, придя к ним в дом? Опустила ли глаза, назвала ли их с мужем отцом и матерью? А самое главное, бросило ли свое лесное колдовство?

Хадича не зря хмурилась, поминая невестку. Страшно ей было ночевать с ней в одну дому. Это как же запустить в дом дикого зверя: лежишь и чувствуешь холод от нее, слышишь чужое, нечеловеческое дыхание. Песни поет горловые, пугающие… Слов в них нет, бог весть, что наколдовывает. Бог весть, чему учит внучку.

Не выдержала Хадича, пошла к ровеснице Алтынсэс.

Весь ее богатый дом: в паласах и высоких подушках – был увешан сухими травами. Из-за слабого здоровья дочки или еще из-за чего Алтынсэс стала учиться знахарству и сейчас, в самое сердце лета, собирала растения, которые могли лечить. Хадича с надеждой принюхалась к их терпкому запаху: лекарство и яд должны были идти рука об руку.            

Глядя на уставшую Алтынсэс, прямо попросить не решилась. Ссыпала самых разных трав в приготовленные мешочки, пока хозяйка заваривала крепкий байский чай. Слушала потом про поездку к аулие и думала, думала, думала, как проверить силу украденного. 

Утка умерла, поклевав венчики болиголова.

Хадича заправила ими мясной бульон для невестки – и все случилось по-задуманному. Сперва девчонка-шурале побледнела, потом у нее закружилась голова, потом перестали слушаться ноги… Хадича смотрела на нее и ничего не чувствовала: ни ликования, ни страха.

Только когда невестка закрыла глаза, что-то в ней надломилось.

“Убила, убила”, – повторяла вновь и вновь, будто не верила.

Не помнила, как доволокла чертовку до дома Алтынсэс в самом сердце аула. Как та пыталась отпоить килен молоком, а та уже не могла глотать и молоко лилось по синеющей коже. Как собирались редкие женщины, с ужасом смотрели на Хадичу. 

Домой она побрела уже одна. 

Жадно пила оставшийся бульон.

Чувствовала, как цепенеют навсегда ноги.

Пыталась насмотреться на внучку.

Сашка

1.

Уже какой день урман шумел.

Банники драли на себя волосья и каялись. Артаки рассорились между собой: Илькей называл предателями пропавших Чукая и Ишая, их отец Тавнай плюнул в лицо молодому десятнику и увел часть племени в горы. Куда-то сгинул сын албасты Кулкан, делившие с ним юрты пери выли ночь напролет. Что думала про происходившее уряк, страшно было подумать.

– Соберемся, – послал братьям и сестрам весть старший из духов леса Кетмер. – Надо огородить себя, надо спасти молодую поросль.

Подруга-ласточка облетела с его словами лес в несколько часов. Искривленные уродливые деревья собрались рядом с теми, кто нес службу в заслоне живой тюрьмы. Тем было никак не уйти из дозора.

– Не боишься, Кетмер-агай? – зашумела блестящей свежей листвой Ямлиха.  – Донесут – опять будем растить деревья от корешков.

– Если донесут свои, значит, и так конец духам леса… Знаете, да, что ее задумки не осуществились? Что кто-то из девочек выжил и сейчас на них охотятся Кулкан, артаки и банники? Думаю, пора показать, на ком правда стоит лес и кто здесь способен на большие дела…

– Помогать ей? Не похоже на тебя!

– Не просто так! Давайте поймаем для нее человеческий молодняк, а взамен попросим свободу для Духа борти. Старик страдает из-за нас, сами знаете. Преклонять лапы перед этой… этой…

– Тише, Кетмер-агай! Забыл, как она разрушили пол-леса? Как натравливала захматов на зверей после наших дождей? Я не верю, что она нас услышит, что от чего-то откажется, – печально ответила Ямлиха.

– Надо попробовать, – проскрипел Бернуш из дубового дупла. – Уряк дала слабину… Когда, если не сейчас?

– Спросите своих, где сейчас те девчонки! Деревья увидят!

Искореженные деревья зашумели, как во время сильного ветра. Долго, будто вправду осматривали каждый уголок леса. Наконец, Тенли зашипел из ствола старой ели:

– Видят! Видят! Сосны за рекой видят! Одну девчонку ведет молодой артак, а вторая с двумя мальчишками бежит следом!

– Агай, неужто правда пойдем? Сами, без ее приказа? – не сдавалась Ямлиха.

– Ничего дурного мы не делаем! Сослужим добрую службу! Может быть, и она в кои-то веки услышит нас.

Искореженные деревья вышли в путь. Это был древний, отработанный веками не марш даже, а танец. Деревья перемещались одновременно хаотично и последовательно, и никто, не знающий их планов, не заметил бы чего-то необычного. Просто волнующийся от ветра лес, а, между тем, его части передвигались далеко и быстро. 

…Сашка, Закир и Иргиз искали Хадию и унесшего ее артака в такой густой чаще, что сперва не заметили приближающихся деревьев. Только когда они начали окружать их, по-настоящему испугались.

Деревья сходились все ближе и ближе, всматривались в них “лицами” на своей коре, обступали, как живые. Иргиз попробовала вырваться, убежать, но крепкие ветви прижали ее к остальным, остановили. Все бились и пытались развести деревья в стороны, но живой острог оказался слишком крепким.

А потом они обернулись от живого частокола и увидели еще одно лесное чудовище. Уже знакомая серо-зеленая кожа, рог во лбу, пружинящие крепкие ноги. Иргиз, как всегда, была первой, быстро направила стрелу на лесовика.

– Подождите! Это я! – успела закричать Хадия, оборачиваясь в свое человеческое обличье.

2.

Когда деревья замерли, Закир попробовал прорубить проход. Не вышло: было мало места для размаха, а старые деревья – как из железа. Залезть тоже было нельзя: стволы гладкие, крона высоко. В отчаянии он сел на землю, усмехнулся:

– Вот же! Я все лето не мог сказать отцу, что не хочу возвращаться в Уфу, а сейчас точно до конца жизни останусь в ауле.

– Почему ты не хотел уезжать? – спросила Иргиз.

– А ты почему не хочешь? – почти огрызнулся Закир.

Сашка думал про Урал и про его невиданные заводы.

Сатка, Куса, Златоуст. Сатка, Куса, Златоуст.

Поднял глаза к кусочку неба в скрещенье ветвей и вдруг увидел две крохотные ладони на коре дерева. Обернулся: это Хадия вытянула свои диковинные руки шурале, уцепилась за ветки, попробовала подтянуть себя. Сперва упала, но потом они с Закиром подсадили ее, и она добралась до самой кроны. Выглядела одновременно напуганной и решительной.

В это время деревья проснулись: зашумели и зашевелились, как от сильного ветра. Хадия уцепилась за ветку покрепче, но даже не подумала спуститься с другой стороны. Она протянула одну руку им – чтобы кто-то схватился.

Первым вышел вперед Закир, но его, слишком высокого, Хадия поднять не смогла. Несколько раз пробовали, но девочке не хватало сил, он падал.

– Меня не поднимай, – замотала головой Иргиз. – Я тяжеленная.

– Что это? – не понял Сашка. – Обычная девчонка.

– Нет! – нахохлилась Иргиз. – Я лучше знаю.

Все смотрели на нее с удивлением, а она на всякий случай спряталась за спину Закира. Тогда Хадия начала поднимать Сашку. За дерево он тоже пытался хвататься, но оно двигалось и почти не помогало. Вся надежда была на сильные руки девочки, от этого было волнительно и неловко.

В глаза Хадие Сашка старался не смотреть, но на вершине дерева оказался почти в ее объятиях. Она на миг опустила глаза, потом весело объявила “Прыгаем!” – и указала на землю. Сашка с сомнением глянул вниз: прыгать предстояло на два человеческих роста, а то и более. С другой стороны за ними с волнением следили Закир и Иргиз.

Тогда Хадия подала ему руку – уже обычную, не вытянутую, человеческую – и первая сиганула вниз.

3.

Аксюта и не думала, что у нее когда-то будет сын.

Княгиня сделала все, чтобы ее дворовые девки никогда не захотели приносить в мир детей. Сколько лет легло с тех пор, баре были уже не в той силе, а Аксюта все стояла и стояла на заснеженном дворе хозяйки. Все чувствовала тот ледяной ожог. Все не оживала.

В тот день она даже не удивилась: ну захотела княгиня воды из дальнего колодца, все девушки за ней ходили, вот и ее черед. То, что погонят в одном сарафане, тоже знала, тоже не впервой… Две версты туда, две версты сюда, вытерпит.

Вернулась с обожженным холодом телом, но еще живая внутри. Опустила покрытые льдом ведра на крыльцо, в дом их должна была Матреша занести. Но тут как тут был Семеныч: “Прости, Аксюта. Княгиня заждалась”.

Выставили ее посеред двора – чтобы из всех окон было видно. Дворовые парни, прозванные палачами, встали рядом и с размахом облили ее принесенной ею же водой. Крик Аксюты задохнулся сразу в горле, перешел в хрип.

Ветер лепил сарафан к телу, кожа сперва горела, а потом будто отмерла. Хотелось скорее ползти в тепло, обнять печь, но кто бы ее пустил. Долго не могла поднять рук, чтобы охватить себя за плечи. Долго не могла поднять глаз, а когда подняла – испугалась еще больше.   

На нее глядели только они.

Маруся, которая седьмицу тому опоздала с водой и пила ее потом с мылом.

Танюша, которую за разбитую чашку заставили обрезали косу и есть собственные волосы.

Дашутка, которую били арапником до кровавых ран – уж и не упомнишь за что. 

Глаза у всех были черные.

Не синие, зеленые и карие, как помнила Аксюта, а черные. 

Одиннадцатилетней Сиклетии среди них не было. Княгиня велела ей съесть битое стекло, Сиклетия умерла еще до первых снегов.

С тех пор снега ложились много раз. Аксюта жила в людях, потом подалась в Некрасовку и взялась за шитье для купцов, там же Праскева Зайчиха присмотрела и просватала ее для своего старшего Никиты. Бог весть, зачем доброму дому Зайцев понадобилась горемыка с черными глазами. 

Никита Заяц был красивый, что твой Микула Селянинович. Такие, как он, могли впрячь в тягло Змея Горыныча, а нет – впрягались в него сами. Таким, как он, полагались нарядные бойкие девки, никогда не знавшие порядков барского дома. Такому, как он, нельзя было не родить сына.         

Аксюта жила жизнью любой невестки в Некрасовке: месила хлеб, ходила за коровой, копала картошку, но нет-нет да замирала с пустым страшным взглядом. Значит, опять стояла на дворе перед княжеским домом. Зайцы скрывали от соседей эту ее “болезню”.

Через несколько лет Аксюта таки вымолила себе и Никите дитя. Когда Праскева Зайчиха передавала ей новорожденного Сашу, так и сказала: “Вот твой молитвенный сын”. Так и думала про него всегда – молитвенный, только одной ногой на земле стоит.

Жила в вечном страхе. Никита возьмет с собой мальчонку в поле, усадит на ярмо – у нее болит сердце. Ведь упадет, быки затопчут! Гурьба мальчишек играет в пожарных – она бежит следом, уводит Сашеньку. Другие бабы, Перепеличиха, Зозулиха и Арбузиха, хохочут. Но девчонка в ледяном платье со двора княгини Свицкой не могла иначе. Смерть, она была вот, рядом, даже не пряталась.

Почему-то больше всех на Аксюту ярился деверь Игнат: как не приезжал в Некрасовку, выговаривал брату за “девчачье” воспитание сына. Никита только усмехался: “Своих народи и воспитывай!”. Игнат не отставал: “Захомутала тебя ведьма!”. 

Но когда у Аксюты надорвалось сердце, когда она упала на заснеженной улице прямо перед своим намытым и пропахшим калинниками домом, нашел ее именно Игнат. Какой день гулял, едва на ногах стоял, а вот же – пришлось нести на руках мертвую ведьму.

Кажется, он даже успел заглянуть в ее черные глаза перед смертью. 

Раньше их видел только Никита.

4.

Сашка не мог отвести глаз от бабки-шуралихи. Она была много крупнее тех быстрых и крепких шурале, что охотились на Зайнаб. Наверняка неповоротливее. Совершенно точно – старше. Совершенно точно – опаснее и страшнее.

Говорила она тоже о страшном:

– Мы считали с уряк: на каждой из одиннадцати семей долг перед ней. Девять девушек в земле, нужны еще две.

– Шауру она не получит! – взревел охотник Якуп.

– Ты думаешь, я дам убить дочь моей дочери? – шуралиха прикрыла глаза. – Мы отдадим долг, но не молодой кровью. Пусть возьмет меня. Мне триста лет. Я видела мятежи башкорт и виселицы в аулах, видела  табуны в тысячи коней и сборы в походы за тысячи верст. Я видела, как выходили на охоту мои дядья, мои сыновья и мои внуки. Я видела нежную весну и яркую осень. Довольно.

– Я уйду за Шауру, Якуп, – прошептала мать Иргиз, которая в лесу казалось выше и здоровей, чем в своем дому. 

– Ты молодая, – покачала головой шуралиха и уставилась своими болотными глазами на Салиму-енге.

– Я хочу жить, – уверенно заговорила Салима-енге. – Я не молода, но я люблю жизнь, мне мало. Я жду каждый рассвет, провожаю каждый закат. Я люблю каждый дом в ауле, каждую тропу в лесу, каждую гору в округе. Я еще спела на все песни и рассказала не все сказки. Я хочу похоронить внука, хочу отдать замуж внучку. Я хочу… Но пусть буду я, а не кто-то молодой. Пусть дети живут. Пусть у них будут свои песни и сказки, пусть они еще увидят туман на рассвете и летние звезды, пусть еще почувствуют жар от чувалов и вольный ветер летовок.

– Да что с вами? Почему вы сдаетесь? Почему нельзя избавиться от этой нечисти?! – возмутился Сашка.

– Таков закон жизни, – ответила бабка-шуралиха. – Даже если мы побежим и спрячемся, даже если мы пойдем войной и победим, долг останется на нас. Шурале потому и вступили в союз с уряк, она в своем праве, у нее отнято.

– Не дорого ли? Одиннадцать за одну? – спросил Якуп.

– Цену назначать не нам, – бабка-шуралиха обвела всех взглядом. – Поторопимся, дети! Нужно все решить до звезд!

5.

Двор дядьки Миргали был все тем же: летняя кухня, баня, клеть, загон, сосны до неба. Двор дядьки Миргали был совсем пустым, словно душу из него вынули.

Самого Миргали-агая Сашка нашел в хлеву. Тот шмыгал носом, но упорно готовился к летовке. Вот собранный скарб, вот смазанные колеса для арбы… Увидев Сашку, просиял:

– Парень, думал уж искать тебя. Уломал мою Насиму, живи с нами. Сам знаешь, я и минуты не верил в твою вину, а мать можно понять, дочку схоронила…

– Спасибо, Миргали-агай. Но у нас здесь новая беда, нужна помощь старика Занге.

– Давно не слыхал его.

– Я попробую позвать. Вот бы еды немного.

Дядька Миргали принес угощение, как доброму гостю, и вышел из хлева. Сашка разложил хлеб, казы, баурсаки на белой тряпице. Сам разлегся в своем углу на сене, притворился спящим. На миг подумалось: может, и не было всех этих дней после ауллак-аш?

Открыл глаза, только когда услышал знакомую возню. Бледный, измученный дух хлева вгрызался в конскую колбасу.

– Не дури меня, Саид. Кто бы выложил просто так казы? Что надо?

– Как ты, бабай? Как другие духи в эти дни?

– Будто не знаешь!

– Мы придумали, как вернуть мир в аул. Люди отдадут долг уряк. Сможешь позвать ее?

Дух хлева, до этого облизывающий жирные пальцы, с ужасом уставился на Сашку:

– Совсем дурной? Думаешь, поверю? Ты тут вообще причем? Пришлый… Нет, нет, нет. Вот наемся и уйду, а ты тут смеши телят и жеребят.

Сашка выругался по-башкирски и стеганул в воздухе пастушеской плеткой, как его научили в урмане:

– Послушай меня, дух, я думал, мы друзья. Я зимой, в самое голодное время, оставлял тебе еду, помогал со скотом, уважал. Но сейчас не до того, надо спасти Иргиз и Хадию. Ищи призрака, где хочешь! Времени тебе до первых звезд! Скажи, не пожалеет, получит жизнь за жизнь. Мы будем ждать у ее живого острога, она знает.

Старик Занге начал жадно забрасывать в рот куски еды и укладывать остатки куда-то за пазуху. Сашка глядел на него с нетерпением, торопил. Но когда дух обтер пальцы о свою овечью шубу и начал исчезать в воздухе, вдруг закричал:

– Подожди-ка, Занге-бабай!

6.

Они пришли к вставшим стеной деревьям, когда пали сумерки, когда от заката остановилась одна тонкая огненная лента. Сашка и Хадия, охотник Якуп и его жена Гульсина, Салима-енге и мать Тулуа. Последнюю явились проводить несколько шурале.

Гульсина сразу бросилась к частоколу из деревьев, прильнула к нему, заговорила с Иргиз.

– Мы живы, живы, эсэй, – раздался притворно бойкий голос той.

Хадия робко указала на деревья двум молодым шурале, они ее поняли, последовали за ней. Вместе они смогли добраться до кроны – не смотря на то, что деревья “проснулись” и пытались их сбросить. Когда руки к ней протянул крепкий шурале, Иргиз не стала сопротивляться, позволила себя поднять. А оказавшись наверху, сперва уверенно схватилась за ветви, а потом без страха прыгнула вниз. Поддерживающий ее гуттаперчевый шурале глядел с одобрением. Второй шурале и Хадия помогли выбраться и спрыгнуть Закиру. 

Не успела Иргиз обнять родителей, как появилось золотое сияние в темном небе. Сперва оно было зыбким и тонким – заблудившиеся лучи заходившего солнца да и только. Затем стало наполняться силой и обратилось в огромный огненный сноп. На мгновение Сашка углядел в нем фигурку тоненькой девушки, но могло и привидеться.

Огненный сноп медленно спускался к земле, из чащи раздался собачий вой.

– Это она, дети, это она, – объявила мать Тулуа. – Пойдем, Салима.

Бабушка-шурале подала руку бабушке из человеческого аула, и они двинулись к огненному кругу. 

– Что вы делаете? Не надо! – закричала Хадия и вцепилась в огромное тело своей бабки.

– Подождите, – закричал и Сашка. – Посмотрите туда!

Со стороны аула к ним шли люди.  

Старшина Муффазар и Алтынбика-апай – родители Алтынай. 

Мулла Агзам и Рабига-абыстай – родители Зайнаб.

Миргали-агай и Насима-апай – родители Нэркэс.

Муэдзин Абдулла и Бибинур-апай – родители Бану.

Кузнец Идрис и Шамсия-апай – родители Гайши.

Cедельщик Муса и Залифа-апай – родители Марьям.

Пастух Харис – отец Хадии.

Бахтияр-агай – отец Галии.

Тансулпан-апай – мать Кюнхылу и Танхылу. 

Последней бежала пухленькая Камиля.    

Старшина Муффазар подошел к Салиме-енге и бабушке-шурале:

– Русский мальчик нам все рассказал, матери. Вы никуда не пойдете одни, мы вас не оставим. Пусть захлебнется в крови, пусть ее разорвет от ненависти. Мы все будем с вами.

– У нас у всех были хорошие жизни. Было дело по сердцу, была семья, был аул. Нам не страшно, – поддержал мулла.

– Ох, дети, – замотала головой Салима-енге.

Лес замер, хищный огненный шар раскрыл пасть. Иргиз взяла из рук своего отца топор и под его одобрительным взглядом бросила его в пламя. Почти сразу круг разорвался, и свет от него залил пол-леса. Люди и шурале закрыли глаза, чтобы их не обожгло лучами.

7.

Упавший Сашка разлеплял потом глаза, как после долгого сна, как после многочасовой лихоманки. Прямо перед ним виднелись темные фигуры людей. Растерянных, оглядывающихся, напуганных, живых. Слышались собачий вой и гавканье, слышалось горловое перекрикиванье, похожее на речь шурале. Пахло дымом, железом и, кажется, кровью.

Сашка присмотрелся и увидел, как аульских обступали то ли псы, то ли волки. Как бежала от них мать Кюнхылу и Танхылу, как визжала Насима-апай, как отбивались старшина Муффазар и пастух Харис. Как пытался скорее развести огонь Закир, которого прикрывала Иргиз с луком. Вокруг кого-то из людей еще и кружили крупные, похожие на жуков мухи. Мать Алтынай и Рабига-абыстай рвали платки и еляны и передавали ткань соседям, чтобы те обмотали лица.

Шурале, пришедшие проводить мать Тулуа, стояли в стороне. Никто из них не шелохнулся. Когда Хадия бросилась к людям, ее бабушка помотала головой: “Это не то, во что мы верим. Мы чтим старые законы”. Но двое молодых шурале, помогавшие вызволять Иргиз и Закира, побежали за Хадией и отогнали темного пса размером с теленка от измученного, с трудом отбивавшегося Миргали-агая.

Но если бы все закончилось псами… Из тьмы леса шли двигающиеся искореженные деревья. Скакали с криками существа, похожие на шурале, но как будто более шальные и дикие. Выехала на громадном медведе девочка в платье, испачканном кровью. Девочка со старушечьим, будто не своим лицом.

А потом Сашка заметил его. Тот страшный зверь, охотившийся на тело Алтынай, был жив. Его тело было в ранах, но он стоял, скаблился, раскачивался, как на каблуках. И вот тогда-то Сашка встал и пошел на него со своей косой-пикой. Он уже убивал его, сможет и вновь. Пускай сейчас он был один: без лука Иргиз, без факела Закира, без рук Хадии. Желание защитить было то же.

Зверь глядел на него поблескивающими хищными глазами. Зверь ждал его. Зверь слишком легко его отшвырнул. Сашка пролетел несколько шагов, ударился о плотный корень дерева и начал видеть все как через туман.

Вот там дрались юный шурале и громадная, с тетерева муха, вон там в кособокое дерево вцепилась громко ругающаяся мать Гайши, а вон к нему идут папаша и дядька Игнат… Только чудные какие-то, больно молодые, Сашка их такими никогда и не видел.

Сели на корточки рядом, начали вглядываться в лицо Сашки.

– Помрет? – спросил дядька Игнат.

– Брось, – помотал головой отец. – Он крепкий, как все Зайцы. Тебя в его годы тоже немало колотили, а ничего, вымахал в каланчу и до Урала дошел.

– Так меня не мамка растила, как его!

– Ха-хах, не мамка, – взгляд у отца был легкий и лукавый. – Да мать тебя до самой смерти воспитывала… А потом Аксюта…

– Все равно! Не хочет он настоящей жизни… На печи прячется…

– Да уж! Прячется! В чужом краю, а живой, при деле, при друзьях! Еще тебя обойдет!

– Так разве я не того же хочу? Разве не жду его?

– Сатка, Куса, Злотоуст… Сатка, Куса, Злотоуст, сын…

Отец и дядька Игнат исчезли, а вот чудище с могилы Алтынай – нет. Прямо сейчас оно скалило свою морду перед теткой Насимой. Сашка нащупал рукой косовище и, не скрываясь, побежал на зверя.

8.

Сашка бросался на человекозверя с косой, но тот ловко отпрыгивал, ухмылялся, выкрикивал мудреные фразочки. Слов Сашка не понимал, но горячили кровь они будь здоров, хотелось скорее уморить зверюгу.

Остановить долгое кружение получилось, когда существо уперлось спиной в ствол старой осины. Сашка сделал удар и порезал бок злодея, но тот лишь нагло ухмыльнулся и начала наступать сам. В этот миг крупные ветви дерева зашевелились, как крылья мельницы. Это был дух леса, который с другой своей стороны вел свой бой. Человекозверь и Сашка ему мешали, и он отмахивался от них, как от мух. Мощные ветви разили верно: легкого Сашку быстро отбросило в сторону, а зверюга попробовал встать и напоролся грудью на один из суков до самой своей черной крови.

Тогда дерево резко развернулось, в узоре на его стволе Сашка разглядел девичий лик.

– Ямлиха! – в ужасе просипел человекозверь.

– Кулкан! – зазвенела яркими молодыми листьями осина.

– Вот и развязался с урманом…

Уже через мгновение Кулкан лежал в траве, а дерево сражалось с кем-то из шурале. Сашка подполз к лесовику. Что с ним приключилось? Почему его сразила и так напугала именно осина? Неужели он не встанет вновь?

На миг показалось, что на земле лежал человек – нарядный барин их тех, кто приезжали в гости к помещику Свицкому. Сашка помотал головой: нет, все то же чудовище из башкирских лесов. А потом пришла догадка, откуда-то издалека, из детства, из страшных зимних баек: “Так он упырь!”. Мало что могло остановить такого, но осина, осина могла.

Правда, долго думать про упыря не было никакой возможности: совсем рядом рядом лесные чудища теснили аульских мужиков. Некоторые из лесных были вооружены похожими на серпы мечами, у кого-то были только собственные шестипалые лапы с медными когтями. Людей не щадил никто: Сашка видел лежащими на земле отца Марьям, отца Галии. Вот бы это были только ранения, вот бы не клятая смерть…

С артаками бился и Закир – Сашка восхищенно проследил, как он поджег шкуру одного из зверюг. Надо было встать, надо было идти на помощь, но никаких сил подняться на ноги не было. Вскочил, только когда заметил летящее в одного из самых крупных артаков копье.

Замотал головой и тогда приметил самую удивительную картину из возможных – старик Занге вел сквозь ночную темень самых разных духов. Среди них были его братья из хлевов и конюшен в овечьих шкурах, дворовые в белых чалмах и елянах, домовые в облике домашних животных, хозяйка мельницы с мукой в волосах, похожие на кикимор бисура и даже бычок-бука.

Следом за духами аула следовали несколько артаков. Именно один из них выпустил копье в собрата по племени. Сашка присмотрелся: лесной человек был худощавый, немолодой и… однорукий. Он и часть спутников старика Занге пошли на артаков, которые явились сюда раньше.

А где-то там, за девочкой-призраком на медведе, стелился сизый банный дым. Густой и едкий, Сашка даже отсюда это чувствовал. Кажется, внутри него тоже двигались какие-то существа. Пришедшие духи аула бросилась в этот дым с грязными ругательствами.

Сам дух хлева пропустил всех вперед, оглядел творящееся в лесу безумство и вдруг повернулся к одному из захматов. Сперва он побежал на него неуклюже, переваливаясь с бока на бока, затем ускорился, затем прямо во время бега обернулся в крупного барана. Когда он поднял захмата на рога, Сашка отвел глаза.

9.

Кажется, первой их увидела Камиля. Во всяком случае именно она без малейшего страха бросилась к этим страшным – и по меркам людей, и по меркам духов – существам.

Их было двое – невысокая бесовка с четырьмя яростными глазами на лице и старый бес, похожий на шурале и всех их лесных братьев. Он шел, опираясь на палку. Седина уже опалила его шерсть, но старческого спокойствия в нем не было.

Когда старый бес пошел навстречу к уряк, навстречу ему бросились захматы – громадные темные псы, щерившие свои пасти. Но добраться до лесного человека они не смогди – перед ними встал на задние лапы Дух борти, самый большой медведь, которого видел урман. Своими лапищами он начал разбрасывать псов, те бросались на него вновь и вновь. Глухой лай, клацающие клыки, кровь на шерсти псов и медведя.

А старый бес все шел и шел. Тогда навстречу ему двинулись два громадных искореженных дерева – духи леса. Никто не осмеливался пойти против таких махин, все в страхе переглядывались. Хадия и молодые шурале попробовали были уцепить деревья своими руками, но куда… Деревья волокли их за собой. Тогда свои руки выпустила мать Тулуа, они были много шире и мощней. Духи замедлились – бабушка-шурале стояла накрепко.

Уряк зависла в воздухе и глядела своим старческим лицом на седого беса.

– Посмотри, кто пришел к тебе, Амина, – объявила его четырехглазая спутница.

– Хылыу, – кажется, старик улыбался, а многие вокруг замерли. Так удивительно было слышать это родственное, ласковое слово в отношении чудовища.

– Кто это, Дурткуз? Такой же предатель, как ты? – гордо спросила Амина и что-то прошептала двум захматам у своих ног.

– Я скучал по тебе, хылыу, – говорил седой бес. – Вот бы ты прилетела ко мне на Юрюзань. Я бы показал тебе мою пасеку, познакомил с дочками, показал все окрестности. Опять бы гуляли с тобой летними ночами… Я же все помню… Как нравились тебе наши прогулки вдоль Бурэлэ, как нравились ночные существа, как нравилась наша воля… Неужели ты не скучаешь? А ведь на Юрюзани, может быть, даже красивее…

Уряк будто заговорили – она приблизилась к бесу. Тот отбросил свою палку, обнял ее и начал что-то шептать на ухо. Уряк вырывалась, но бес был спокойным – просто дедушка, баюкающий внучку. Чуть позже он начал сжимать призрак все сильнее и сильнее. Если бы бесплотный дух можно было бы задушить… Но самое главное, он шептал и шептал, губы двигались все быстрее, глаза стали пугающе красными.

Хищно глядела на них Дурткуз. Кружили вокруг и истошно лаяли захматы, их ловили и удерживали молодые шурале. Собирались в круг люди и духи. А старый призрак обнимал уряк и что-то нашептывал ей на ухо, заговоривал и заговаривал.

10.

Когда уряк замерла в руках старого беса, он положил ее на траву. Те, кто могли, подошли и встали рядом.

– Сколько она проспит? – спросил старшина Муффазар.

– Думаю, до моей смерти. Сделаю для этого все возможное.

– Этого мало! – прошептала тетка Насима.

– Да, я не молод…

– Это нехорошо для аула, – сказал мулла. – Где она будет лежать? Кто будет ее сторожить? Кто осудит, когда она очнется?

В этот момент к лежащему призраку подошла мать Алтынай. Даже с ожогами на лице она была красивее всех женщин здесь и большинства юных девушек. Растерянно и робко заговорила:

– У меня кое-что есть… Я думала, для раненных… Для убитых… От мамы… Кажется, это живая вода. Не знаю, она так говорила. Но давайте проверим? Вдруг она обратится в человеческую плоть…

Люди зашумели:

– Ха! Мы сможем ее убить, – кажется, это была мать Гайши.

– Страшно!

– Ворожба!

– Бог весть, что выйдет!

– Мне кажется, нужно попробовать, – продолжала Алтынбика-апай. – Сражаться можно с равным… Такую мы будем ее бояться до конца своих дней, до конца дней наших… ваших детей.

– Лей, кызым, – сказала Салима-енге.

– Лей,  – закивали все остальные.

Алтынбика обтерла старинный пузырек с зеленоватой водой внутри, с трудом его открыла и не глядя вылила часть жидкости на призрак. Та стекала, как по стеклу, не оставляя следов.

Сашка от отчаяния зажмурился: конец сказкам на сегодня? А когда открыл, они все увидели спящую девочку-подростка в перепачканном кровью, истертом платье. Нечесаные грязные волосы, широкие брови, курносый нос, тяжелая челюсть – и красивые губы. Мучительно тонкие ноги и руки. Тяжелое сбивчивое дыхание. Так вот какой она погибла полвека тому назад!

Кто-то из мужчин шагнул к девочке с топором. Но Алтынбика отстранила его и капнул еще пару капель на лицо девушки. Та будто сжалась и за несколько мгновений обратилась в девочку лет десяти. Ноги и руки ее были в синяках, сквозь сон она вскрикнула и прикрылась руками.

Алтынбика капнула еще. Теперь это была девочка семи лет, которая сжалась в комок, притянула колени к груди. По ее лицу из-под сжатых век текли слезы.

Тогда Алтынбика нахмурилась и вылила на девочку все до капли. Все вокруг не дышали, а ребенок то вскрикивал, то улыбался, то что-то бессвязно лепетал сквозь сон. Через нескоько бесконечный мгновений в траве лежал младенец. Сашка не разбирался в таких маленьких, но года ему не было.

Старый бес без сомнений взял ребенка на руки, начал укачивать – и что-то нашептывать. В его руках девочка проснулась и заплакала.

– Не бойтесь ее, люди, – сказал он. – Это я ее оставил много лет назад, я же заберу и воспитаю. Мои дети помогут. Она вырастет вдали от вас.

Аульские радостно загомонили. Они боялись этого младенца в окровавленной платье – и Сашка их понимал.

– Мы можем взять ее себе, – вперед вдруг вышла жена охотника Гульсина. – Мы с Якупом умеем растить достойных детей.

Но тут на ноги вскочила Алтынбика и почти вырвала девочку из рук одноглазого лесовика:

– Нет, девочку заберу я. Я это поняла, когда только увидела ее живой. Она моя, моя.

– Наша, – сказал старшина Муффазар и встал перед напуганными людьми, – и мы отвечаем перед аулом, какой она вырастет.

– Смотрю, ничего не боитесь, – нехорошо усмехнулась мать Гайши.

Когда закончился этот спор, Сашка начал оглядываться – так хотелось увидеть Хадию, Иргиз, Закира. Но сперва он заметил бездыханного медведя, погибшего за свой лес. Но сперва он увидел мать Тулуа, баюкающую свои изможденные, израненные руки-ветви. Но сперва он увидел рыдающего над убитой бисурой Занге-бабая.

11.

Сашка сидел, оперевшись об одно из упавших корявых деревьев. Глядел на счастливые костры на опушке, на говорящих людей, и, может быть, впервые не чувствовал страшного долга на себе. Он сделал, что мог. Здесь – он сделал что мог.

Чего ему стоило зайти в дом старшины Муффазара и попросить помощи? Чего стоило зайти еще в десять изб? Перед каждыми воротами его переносило в залитой дождем хутор под Уфой… В глазах Хадии он тоже видел тревогу, иногда она закусывала губу, иногда часто моргала, иногда подолгу застывала перед дверью.

Страшнее всего было идти к старшине и его тихой жене – из-за вестей об Алтынай. Но ее родители не стали голосить и биться, гневаться и требовать отвести их на могилу дочери. Они выслушали все. Бледные, удивительно похожие, хотя старшина был крупным и грозным, а Алтынбика-апай – тонкой и хрупкой.

А еще, кажется, оба не думали, что просто умрут. Во всяком случае старшина Муффазар взял с собой топор, а его жена попросила: “Подождите!” и ключом открыла большой сундук. Внутри Сашка углядел пухлые мешочки, набитые чем-то хрустким и сыпучим (может быть, сухими травами?), стопку бумаги, исписанной изящной арабской вязью, стеклянные пузырьки с разноцветной жидкостью. Алтынбика порылась в сундуке и достала пару небольших бутылочек. Объяснила: “Мамины, вдруг кому-то понадобится”.

Мулла Агзам и Рабига-абыстай тоже собрались быстро. Только Рабига-абыстай плакала и оглядывала свой дом и двор, будто прощалась с кем-то живым. Кто-то ходил так прощаться с животными: Миргали-агай, пастух Харис…

Кто-то шел за Сашкой и Хадией спокойно и без сомнений – как, например, совсем старый, потерянный отец Галии или родители Бану. Кто-то шумел и отказывался. Тетку Насиму убедила Хадия. Сказала: просто посмотрите, кто посмел убить вашу красавицу Нэркэс. Тут она закивала, тут в ней появилась решительность.

А вот родители Марьям и слышать не хотели ни про помощь, ни про жертву.

– Хватит с нас! – кричала мамаша, похожая на Марьям каждой черточкой. – Дочь похоронили, самим в саван кутаться? Ты умалишенный, малай?

– Хорошо, – согласился Сашка. – Оставайтесь… Вы одни… Пойдут все, кроме вас.

Они ушли из этого дома без надежды, но в лесу эти люди тоже были. Может быть, надумали сами. Может быть, убедили соседи – родители Гайши.

Сашка и Хадия входили в дома, полные стойкости и собранности. Отчаяния и безнадежности. Гнева и ярости. Равнодушия и разочарования. В каждом даже воздух был разный. Выйдя из последнего, они были уже без сил, а нужно было еще бежать в лес. Наливное, полное огня солнце стояло низко.

В дом Камили они чуть не забыли войти, ведь Салима-енге была в лесу, с шурале и семьей Иргиз.  Только проходя мимо, Хадия почти вскрикнула:

–  Камиля!

–  Давай не будем ее звать? Пусть останется в ауле! Пусть кто-то останется!

– Нет-нет-нет, она захочет знать… Обязательно…

И они вошли и в эти ворота.

Пухленькая Камиля без сомнения сказала, что придет. Дышалось в ее избе легко, но, провожая их, девочка чуть не упала с крыльца.

–  Наше воинство, –  горько усмехнулся тогда Сашка.

А сейчас больше всего людей, духов и нечисти собралось как раз вокруг Камили и четырехглазой бесовки.

12.

– Мы дружим много лет,  – рассказывала Камиля. – Как-то Дурткузочка помогла нам с Касимом выбраться из леса. Мы потом встречались, рассказывали друг другу сказки. Она про урман, мы про аул. А потом, потом, когда Касим…

– Касима загнали артаки, – как-то беспощадно и сухо сказала Дурткуз. – Те же, что и одну из ваших девочек. Дочь муллы.

– Дурткуз пришла мне рассказать, – собралась и продолжила Камиля. – А я ей рассказала про все, что творится в ауле. Про ауллак-аш, про пропавшую Алтынай…

– Тут я и смекнула, что уряк уже никогда не остановится… Зальет аул и урман кровью. По мне так у нее было право на месть, и я даже помогала ей. У нас в лесу закон: кровь за кровь… Но время прошло, долг был оплачен давно, с лихвой, а она продолжала… И все страшнее, все искуснее. Провела полвека в натравливании духов безумия, захматов, артаков… Уф, еще всякое было, лес знает, домашние духи – тоже. Я не понимала, как самой с ней бороться, но помнила, кто важен этой девчонке. Надо было найти его… Дух борти подсказал пути-дороженьки, конечно, но ведь совсем другой край… Еле успела…

– Еще я время забрал, – склонил  голову старый бес, усыпивший уряк. – Не хотел возвращаться в лес. Никогда, ни для чего.

– Но я настырная! Правильно было отправиться именно мне! Замучила, засыпала словами и угрозами, привела, – довольно поблескивала глазами Дурткуз. 

– Ну и прекрасную Юрюзань повидала!

– Пфф, нет реки красивее Бурэлэ.

– Что теперь ждет урман?

– Уж вы с матерью Тулуа решите, Ярымтык. Я устала. Хочу гулять и пить медовуху все лето, а то угоню коня и влюблюсь в человеческого парня, – Дурткуз подмигнула половиной своих глаз Мурату. Тот поежился и чуть придвинулся к Иргиз, а она возмущенно пересела подальше.

Сашка помнил, что Иргиз этой ночью помогала людям из аула. Кого-то опалило огнем золотого снопа, кто-то пострадал при падении, кто-то – от лесной нечисти. Она собирали их вместе, отводила к ручью промыть раны и напиться, успокаивала. Кажется, с ней была и Камиля. Но когда здесь появился Мурат? Увидел взорвавшееся солнце над аулом и прибежал? И участвовал ли он в битве – или кровоподтеки на лице у него еще от Сашки и Иргиз?

Хадия и другие молодые шурале тоже слушали Камилю и Дурткуз. Удивительное дело, в своем новом обличье – с вытянутыми руками, крепкими, чуть согнутыми ногами и с рогом надо лбом – она казалась даже красивее. А уж эти зеленющие глаза на странном, темном, скуластом лице!

Но больше всего Сашка удивился, когда он увидел Закира. Тот стоял в отдаленьи, свет от костров почти не освещал его, но Сашка бы поклялся – Закир рыдал. Он знал, что значат эти вздрагивающие плечи и эти руки у лица. Он как никто. Сашка отвел глаза.

В голове все это не укладывалось, конечно. Закир так стойко держался все эти дни: отбил Иргиз у банников, первый вышел против чудища у пещеры, убил артака этой ночью, а вон же…

А потом были часы прощания: аул и урман забирали своих мертвых, поддерживали своих раненых, возвращались домой. Когда уходили лесные существа, Сашка услышал кусочек разговора матери Тулуа и Ярымтыка. “Как думаешь, какой будет ее жизнь?” – спросила бабушка-шурале. “Может быть, в этот раз она научится танцевать”, – проскрипел старый бес. Молодые шурале на прощание протянули руки Хадие и Иргиз, улыбались темными губами. Обнялись Дурткуз и Камиля.

Затем к своему крохотному аулу в тени гор побрели люди. Шли вместе, навсегда связанные страхом длиной в полвека и отвагой длиной в одну ночь. Следом за ними скакали духи их домов и хлевов, которые теперь тоже могли вернуться к своим семьям.

Но не у всех нашлись силы расстаться.

– Никогда у юных не отнять летние ночи, – уходя, сказала Салима-енге.

13.

Сашка собирал вещи в дорогу на дворе Миргали-агая. Снедь не на один мешок-токсай ему принесли почти все жители аула, а везти повозку с этим добром должен был невысокий крепкий конек по прозвищу Телке-Лис. Прозвище ему придумала Иргиз – из-за масти и густой шерсти, конечно. 

– Балуют тебя, человеческий мальчишка, ох балуют, – недовольно качал головой дух хлева. Несмотря на летнюю жару, он по-прежнему кутался в овечью шкуру. – Неужто это конь самого старшины?

Сашка кивнул, хотя самому не верилось. Да что там, все последние дни были одним сплошным чудом. Вот как открыл глаза в гуще леса в ночь прощания, так и не уставал удивляться. Прозванье той ночи придумала Хадия – из-за всех ушедших, конечно.

Кажется, пройдет жизнь, а Сашка будет помнить себя на той лесной поляне. С Хадией, Закиром, Иргиз, Камилей, молодыми шурале из рода старухи Тулуа и многими другими. С теми, кого толком не знал несколько дней назад, а теперь не забудет вовек. С теми, от кого сейчас так сложно уезжать. 

– Правда, поедешь? – спросил старик Занге.

Сашка кивнул, хотя самому не верилось. В ауле, где у него сейчас были друзья, можно было жить и жить, а он собрался ехать по незнакомым дорогам, по чужим краям. Да, у него были конь, еда, начерченная Закиром карта, но сердце все равно неприятно сжималось. Может быть, еще и потому, что очень хотелось заехать на могилу отца.

…Проводить русского мальчика пришли одиннадцать семей. Принесли еще подарков на прощанье, обнимали, жали руки. В этой счастливой круговерти у него закружилась голова. В какой-то миг показалось, что на дворе дядьки Миргали стояла и Нэркэска – бледная, недовольная, подергивающая темную косу. Тьфу! Привидится же такое!

Наконец, Насима-апай объявила:

– Ну, поезжай, малай! Доброй дороги! 

Конек по прозвищу Телке побежал шибко, но Сашка все оглядывался и оглядывался. На расчувствовавшегося дядьку Миргали, на Алтынбику-апай с младенцем на руках, на смешного духа хлева, на сдержанного Закира, на машущую изо всех сил Иргиз… на бежавшую вслед за ним Хадию.

Сашка придержал конька, и девочка запрыгнула на повозку. Устроилась рядом, блеснула зелеными глазищами: “Доеду с тобой до опушки”. Вдоль дороги замелькали темные домишки, загоны с конями и овцами, сосны до самого неба.

– Жалко, что тебе не может на прощание спеть Галия, – вздохнула Хадия. Сашка кивнул, в его ушах сейчас тоже звучала песня.

Гори-гори ясно,

Чтобы не погасло.

Там птички летят,

Расставаться не велят.

Комментарий автора

Моей истории не было бы без других книг. Почти за каждой главой стоят сюжеты, мотивы и детали из научно-публицистических работ и башкирского фольклора.

Этот список должен здесь быть обязательно:

• Том “Башкиры” из серии “Народы и культуры” (под редакцией Р.Г. Кузеева и Е.С. Данилко);
• Серия “Башкирское народное творчество” от Башкирского книжного издательства (тома “Предания и легенды”, “Волшебные сказки”, “Обрядовый фольклор”, “Пословицы, поговорки, приметы, загадки”, “Песни (дооктябрьский период)”);
• “Словарь башкирской мифологии” Ф.Г. Хисамитдиновой;
• “Русские Башкортостана” Ф.Г. Галиевой;
• “Жизнь Ивана” О.П. Семеновой-Тян-Шанской;
• “Следы во времени. Очерки о знаменитых уфимцах – деятелях культуры, искусства и науки” Сергея Синенко;  
• Четвертый том “Истории башкирского народа”, охватывающий период с конца XVIII века до начала Русско-японской войны (под редакцией А.З. Асфандиярова, Ю.М. Абсалямова, Р.Н. Рахимова, Ф.Г. Хисамитдиновой).