Около музыки

Нина Дашевская

Подходит читателям от 11 лет.

 

Наушники

 

Мы с Никитой совершенно разные. Мой папа как-то сказал про нас —   «лёд и пламень»; и я обиделся. Потому что понятно же, кто из нас пламень получается. А я, его родной сын, выходит — лёд, что ли!

У нас общего —   только замечания в дневнике. Количество. А вот качество разное. Мне пишут одно и то же: «Не слышит учителя!», «Витает в облаках», «На уроке присутствует чисто физически». Это, конечно, физичка написала. А потом географичка у неё собезьянничала и написала – «присутствует чисто географически». Я вот жду такого же остроумия от математика. С них станется – друг у друга списывать изо дня в день одно и то же. У меня иногда чувство возникает, что они через мой дневник друг с другом перемигиваются.

А вот у Никиты! «Принёс в школу живого ужа», «Поджёг библиотечную книгу». Или вот, последнее: «Прилепил мышь жвачкой к потолку. И в процессе объяснения нового материала она упала на учителя!» Мышь, конечно, игрушечная была. Но похожая!!! Конечно, он думал – кто-то из наших будет у доски отвечать. А Маргарита ходит там, ходит, объясняет, объясняет. А мышь – болтается, болтается…

О, что было!!! К директору, вызывали, конечно.

А директор наш дверь закрыл и там его потихонечку спрашивает – «Кукушкин! Всё прощу. Только объясни – как ты это сделал!» По крайней мере, Никита так потом рассказывал.

Ну вот; а ещё мы ходим в музыкалку. Только я играю на виолончели, а Никита — ударник. Барабаны, значит, и ксилофон. Вот теперь вам, наверное, окончательно всё ясно.

Мы учились в одном классе шесть лет и абсолютно не замечали друг друга. То есть это он не замечал – меня вообще мало кто замечает. А его! Он так устроен – только заходите в класс и сразу видите его. Его светлую растрёпанную голову и какой-нибудь жёлтый свитер. «Кукушкин!»   — «Я!», — отвечает он и выходит к доске на руках. И наша новенькая физичка внимательно его слушает и, не моргнув глазом, ставит пятёрку. И спрашивает ещё — «тоже перевёрнутую ставить?»…

А про наш класс так говорят: « 7 «б» — это тот, в котором Никита Кукушкин?»

Так вот, однажды мы с нашим оркестром поехали на гастроли. Настоящие гастроли! В Новгород. На три дня. И нас поселили с ним в один номер. Все как-то договорились заранее – кто с кем будет жить, а я – нет. Мне было всё равно. Потому что у меня никогда не было друга. А у Никиты – наоборот! Миллион друзей. И все подумали, что он будет с кем-то другим. И он тоже остался без соседа.

Ну, нас и поселили вместе. Всё-таки одноклассники.

— С кем ты? – спросила меня Лёлька, она тоже из моего класса, нас трое в оркестре из нашего. – Что?! С Никитосом?! Ну, ты попал!

И я вдруг обиделся. Во-первых – почему это я попал. А во-вторых – за «Никитоса». Потому что мне нравилось слово «Никита». Простое и крепкое. Говоришь – будто орех перекатываешь за щекой: Ни-ки-та. Согласные, как сухие полешки. Как ксилофон. Ему подходит, он ударник. Никита Кукушкин, па-парам, там-тирам. Будто барабан и тарелочка. А у меня вот дурацкое имя. Будто вообще никакого нет.

В общем, Никита взял карточку-ключ от комнаты и пошёл вверх по лестнице. Хорошо ему – палочки барабанные в рюкзак, и вперёд! А я тащусь со своей виолончелью… В общем, он первым открыл дверь. И сразу, прямо в кроссовках, рухнул на кровать. И заорал:

— Темницы рухнут, и свобода! Нас! Примет! Радостно! У Входа!!!

— И братья ключ нам отдадут, — пробормотал я.

— Чего? – удивился Никита.

— Ничего – ключ отдай, без него свет не включается!

Никита вскочил с кровати, как-то подпрыгнув спиной, будто пружинка. И спросил:

— Ты откуда это знаешь?

Я почему-то смутился.

— Ну… Не знаю. Стихи. Это все знают, разве нет?

— Слушай, Оська, а ты, похоже, ничего чел!

Оська. Вот оно, моё имя. Мой ужас. Одна согласная – и та никакая. Приходится обязательно добавлять «К». Но тут я как-то забыл, что у меня некрасивое имя.

Никита вставил карточку, и стало светло.

В общем, мы проболтали с ним всю ночь. Его ждали в семи разных местах – играть в карты, травить анекдоты, ходить по гостинице и подсовывать нашим под дверь дурацкие записки. Но опять вышло то же самое – все думали, что он с другими. И за ним даже никто не зашёл.

И хорошо, что не зашли.

Только я сам не понял… Как можно было вот этому человеку. Вот этому лохматому Никите-барабанщику рассказать то, чего я раньше никому не рассказывал. Я вроде бы никогда и не хотел этого, рассказывать; а оказалось — хотел. Очень. Причем всякую ерунду.

Что мы дружили до школы с Лёлькой Погореловой, которая сейчас и не здоровается со мной никогда. Хотя мы соседи. Что мы с ней копали вместе червяков и ловили жуков. Теперь, конечно, странно предположить, что длинную Лёльку в вечных уггах с какими-то блестящими штуками когда-то интересовали червяки.

— Что, прямо в руки брала! – восхищался Никита.

— Ну да… Она первая и брала! И в карманах домой таскала!

— Ух ты… Лёлька, надо же!

…Ну и Никита мне рассказал то, что никому никогда не рассказывал. Про ту же самую Лёльку. Я обещал, конечно, что – никому. Ну и вам поэтому тоже не расскажу. Надо же, Лёлька. Вот бы никогда не подумал.

А ещё я показал ему свои стихи. Вот тоже не думал, что кому-то когда-то покажу.

И он… В общем, я знал, что он не будет смеяться. Сразу понял. Но он ещё сказал:

— Надо же… А ведь не ужасные стихи. Ты, Оська, похоже, прямо поэт!

…Утром мы проспали завтрак. Нас разбудил звонок валторниста Кольки Солнцева – «Вы что! С ума сошли! Выезд на репетицию через пять минут!»

Ну, я ноги в джинсы сунул и мы помчались. А Никита вообще спал не раздеваясь.

И я молча думал – что, что теперь будет! Посмеётся он надо мной или нет? Над моими стихами, и вообще… Скажет другим? Нет?…

У автобуса толпа ребят:

— Кукушаныч, садись с нами! Никитос, к нам давай! Ты где вообще тусил вчера?..

А Никита спокойно шлёпнул каждому по ладони и вдруг сказал:

— Не, я вот с Оськой сяду.

Так у меня появился друг.

 

И я неожиданно оказался с ним везде-везде, со всеми, и с удивлением обнаружил, что мне с людьми как-то хорошо. А я всегда думал, что мне кроме книжек никто не нужен.

И мне не жаль было даже новой куртки, которую мне прожгли сигаретой. Плевать, конечно, на куртку, но мама потом плакала. Говорила, что я весь пропах дымом. Что вот, дедушка дымил как паровоз и умер молодым. И не верила мне, что я не курил (хотя это правда).

… А вот Никите сразу поверила. Я, честно говоря, был уверен: наша дружба – на три дня. Только на эту поездку. Потому что так не бывает: что уж такого во мне интересного, чтобы Никита Кукушкин со мной дружил. Ему вон всех всегда мало. А я… Что уж во мне такого особенного, чтобы ему не надоесть. Приедем домой из поездки – и привет.

После гастролей я заболел, конечно. Сразу же. Я вообще очень легко заболеваю, даже с удовольствием. Лежал себе и читал с планшета всё подряд.

А вечером в дверь раздался звонок. И я услышал неожиданное:

— А Оська дома?..

Никто раньше так не спрашивал. Я, вообще-то, далеко живу от школы, семь остановок на троллейбусе.

А Никита приехал.

— Адрес? У Погореловой спросил, конечно! Ты же сказал — вы соседи. Да ну, совсем рядом – десять минут! – и он поставил в угол свои ролики.

А потом пошёл на кухню очаровывать мою маму.

И мама очаровалась.

— Надо же, Оська. Вот не думала, что ты можешь подружиться с таким интересным мальчиком.

Не думала она. Думала, конечно, что её сын – так, аппарат для поглощения борща.

***

А потом мы с ним устроили группу. Когда он узнал, что у меня гитара есть, и что я немного играю.

— О, камрад!!! Давай! Забацаем что-нибудь. А, Оська! Перевернём умы. Зажжём с тобой! Чего ты – давай!

И мы дали. Я за неделю научился довольно неплохо на гитаре этой. А Никита, оказалось, играет на клавишах очень прилично. Он раздобыл где-то синтезатор – даром отдали какие-то друзья отца. Жуткий зверь, а не синтезатор. У этого престарелого мастодонта не работало несколько клавиш, но Никита как-то обходился без них. И музыку к нашим песням писал он. Надо же, оказалось, к моим стихам можно музыку. Что из них можно — песни. И что… Что от музыки, Никитиной музыки, они станут не хуже. Даже, может, и получше.

Мама, конечно, немного переживала, что я забросил виолончель. Но Никита заверил её, что игра на гитаре «очень развивает гармоническое мышление».

К тому же в одной песне мы вставили виолончель. То есть я там бросаю свою гитару, и устраиваю такой виолончельный запил… Самому нравится, я такого на виолончели никогда не играл, и не слышал ни у кого. А Никита там только подыгрывает мне тихонько на тарелочке. Пока на синтезаторной, а потом будет на настоящей. Здорово так — моя виолончель и его тарелочка. Это моя любимая песня, про Лётчика Экзюпери. Я вот долго боялся эти стихи Никите показывать, думал, он смеяться будет. Ну и вообще, не хотелось, чтобы он его трогал, Лётчика моего, музыку там сочинял. Казалось, испортит. А Никита прямо им заболел. И потом прилетел ко мне, и, не снимая куртки — сразу за клавиши. И показал. И оказалось — вообще. Сумасшедше здорово, не думал, что из моих стихов можно такое сделать, настоящее. Да и соло виолончельное там отличное получилось. В общем, Никита считал, что Лётчик Экзюпери — это самая наша хитовая песня. Бомба, говорил.

А потом произошла и вовсе невозможная вещь.

Я вышел за хлебом, а когда вернулся, услышал на кухне Никитин голос. Мама всё восхищалась, что он, ударник, так здорово на синтезаторе играет.

— Да что вы, в самом деле. Ваш Оська в сто раз талантливее меня. Что там я – просто знаю несколько аккордов. И перебираю их. За полгода можно выучиться. А вот Оська… Вы хоть стихи его видели! Да вы что! Такие стихи – вообще!!!

… И тут он увидел меня. Мои широко раскрытые в ужасе глаза. И он улыбнулся широко и сказал:

— Ой, камрад… Похоже, я тебя заложил… Извини.

Знаете, что в этом невозможного?… Что я на него не обиделся. Вообще. Не могу на него обижаться. То есть… То есть я тогда думал, что не могу.

***

Есть у нас такой человек – Гиреев. Человек этот… В общем, если честно – я бы хотел, чтобы его вовсе не было. Вообще – таких, как он. Особенно когда я увидел, как он Мансура ткнул головой о батарею. «Не стой здесь, …», сказал ему Гиреев. И добавил такое слово, которое я не хочу повторять. В общем, смысл этого слова – что Мансур нерусский. Поэтому нечего ему здесь стоять, где Гирееву пройти надо.

У меня прямо всё внутри опустилось. Холодно стало мне внутри. Потому что человек – вот, нормальный человек, я же нормальный! Должен был… Должен был что-то сделать. Не знаю, что. Ну… А я в этот момент очень некстати вспомнил, что я, в общем, тоже не вполне русский. И что Гиреев меня выше на голову и толще раза в полтора. И что мне… И что мне руки надо беречь. И на всякий случай – голову ещё.

Поэтому я подождал, пока Гиреев уйдёт, а потом подошёл к Мансуру. Он сидел у батареи и трогал лоб.

— Больно?

— Отстань, — сказал Мансур.

И я отстал. Но теперь всё время, когда я видел Мансура, у меня что-то ухало внутри. Вниз.

А когда я видел Гиреева… В общем, я предпочитал его не видеть.

Но он сам меня нашёл. Я, в общем, тоже был виноват — нарвался. Просто в тот день никто не сделал английский, кроме меня, тема была сложная. А я не знал, что она сложная – у меня мама преподаёт английский в институте, и я не знаю, что там такого непонятного оказалось.

В общем, Гиреев молча забрал мою тетрадь и пошёл что-то оттуда перерисовывать. Я немного посмотрел на крошечную ручку в его огромном кулаке и отполз тихонько в сторону буфета.

А потом вернулся и увидел Никиту. Он стоял спиной, а вокруг него, конечно, толпился народ. И к нему подошёл Гиреев. Я стоял за таким выступом, вроде колонны, и Гиреев меня не увидел.

Он просто подошёл к Никите и ткнул в него моей тетрадкой.

— На, — сказал он. – Жиду своему отдай.

И Никита… И Никита кивнул. Просто кивнул, и всё.

У меня подогнулись колени. И кончился воздух. И я… Пошёл тихонько. Тихонько-тихонько. И дошёл так до самого дома. Семь остановок, безо всякого троллейбуса. Зашёл. Лёг на диван. И перестал думать. Мысли кончились.

А потом в дверь позвонили. И я не открыл. И позвонили ещё раз. И я опять не открыл.

Никита зашёл ещё раз, ближе к вечеру. Мама уже вернулась с работы, и он говорил с ней.

— Что случилось? – спросил он.

Я спрятался на балконе.

— Я не знаю, — растеряно ответила мама и взяла у него мою сумку, – вышел, наверное, куда-то… Только что здесь был…

 

Я не ходил в школу три дня. А потом пошёл.

— Оськ… Ты что? – спросил меня там Никита. Я не ответил. И получил своё «Присутствует на уроке чисто биологически».

Он, конечно, не видел, что я слышал. Но что… Что он – вот так… ему это – нормально?! Что — жид? Да? И… он хотя бы должен был сказать мне. Что у него теперь – при виде меня ничего там не ухает? Вниз?

И я не понимаю: ведь он не боится Гиреева. Тогда, с Мансуром… Я рассказал ему. И Никита тихо подошёл к этому недоумку и сказал ему несколько слов. Очень тихо. И Мансура больше никто не трогал.

А я?!!!!

Я подумал, что мне нужно пережить как-то всего один год. Потом, за девятый, сдам экстерном. Всё равно – хоть на трояки. И пойду в музучилище. Там будут новые люди. Таких, как Гиреев,там точно не будет, в музыкальном таких не может быть.

И дружить я там ни с кем не буду. Хватит. Надружился.

Хотя Никита, конечно, ещё зайдёт. Синтезатор-то у меня. А его надо отдавать. Жаль, что не вышло у нас группы. Вот этого по-настоящему жаль. Могло бы выйти дело.

***

У меня все крутилась наша песня одна, смешная, про людоеда, который терзался выбором — съесть принцессу или нет. И одному скучно, и кушать хочется. Съел, конечно. Голод не тетка. И не дядька.

Слопал, значит, их высочество,

И рычит от одино-очества-а-а…

Здорово это Никита пел, смешно. В этом месте он должен был бросать свой синтезатор и бежать к барабанам. А пока мы дома репетировали, он взял у мамы разные кастрюльки и лупил по донышкам ладонями, не громко, но так здорово, ух!

Рычит, значит, от одиночества. На самом деле всё это ерунда. По-настоящему мне только Лётчика жалко, больше всего. Лётчика моего Экзюпери. Что его не будет, никогда. Песни этой. И соло моего виолончельного тоже не будет.

Просто окно открой

И смотри, смотри —

Видишь, машет тебе рукой

Лётчик Экзюпери,

С неба — машет тебе рукой…

Ты ведь тоже ,

тоже видишь его?…

Не может Никита это петь. Не видит он моего Лётчика. Если он вот так просто может кивнуть Гирееву, и все. Если ему это нормально, что меня — таким словом. Ну и пусть, и пусть.

Черт с ней, с дружбой этой. Жил как-то раньше, и теперь проживу. А вот Лётчика жаль, что не будет.

***

 

… И в этот раз дверь открыла мама. И я услышал непривычное:

— А Иосиф? Дома?

Иосиф. Как странно. Я подписывал этим именем свои тетради, слышал его от взрослых. А сейчас кажется – услышал первый раз.

— Проходи, Никита, — сказала мама, — тапочки надевай, холодно у нас!

— Спасибо, – отозвался он, — я в школе уже поел…

— Никита, — засмеялась мама, — вытащи, наконец, свои наушники! Никого не слышишь…

И я понял. Вдруг. Сел на пол и чуть не заплакал, как маленький. Все-таки какой он псих, вечно в своих наушниках. Не слышал он гиреевских слов, просто не слышал. А я устроил трагедию, как дурак.

***

— Знаешь, Оська, мне всегда казалось – такое дурацкое имя у меня. У всех – нормальные, а у меня – на «а» кончается почему-то. И не сократить никак. Какое-то рабочее-крестьянское. А вот у тебя!!! Сумасшедшее прямо имя. Иосиф. Библейское. Прямо – чувствуешь связь времён. И-о-сиф. С ума сойти…

 

Весенняя соната

 

Переезжать не хотелось. Даже не просто не хотелось – просто не укладывалось в голове, что они вот так возьмут, и уедут. Насовсем. И никогда сюда не вернутся…

Лишь когда грузчики вынесли на ремнях пианино, и за ним обнаружился квадрат тёмных обоев – только тогда Лёлька поняла: да, на самом деле уезжают. Насовсем. Переезжают к дяде Лёне – и у мамы с ним теперь начнётся совсем другая, новая жизнь. Но почему для этого нужно было разваливать её собственную жизнь, Лёлькину?! Её даже и не спросил никто…

Новый дом, новая школа – ничего здесь ей не нравилось. Даже своя комната – впервые по-настоящему своя! – казалась чужой. С видом на гаражи… И каштаны здесь не растут.

Лёльке здесь плохо. Плохо! – и она купила в переходе чёрную куртку с черепом во всю спину. Оказалось – очень удобно; на любую погоду. Назвала её «моя черепуха»,и носила, не снимая. Джинсы – подарок дяди Лёни – порезала ножницами. Ещё постриглась – совсем. То есть абсолютно, под «ноль». Мама всё молчала, только когда увидела лысую Лёлькину голову – кажется, заплакала. Ну и пусть – у неё теперь своя жизнь, а у Лёльки – своя.

В новом классе пытался познакомиться некто Серый – долговязый нескладный парень, тоже весь в черепах. Лёлька так его отшила, что сама испугалась. Пыталась начать курить, но не понравилось. К тому же, курили все — оказалось даже как-то оригинальней не курить. Серый всё не отвязывался – пытался найти с Лёлькой общий язык. Спрашивал, например, какую Лёлька музыку любит.

— Бетховена, — отрезала Лёлька.

— Это чего – группа такая? – завертел Серый ушастой головой.

— Нет — это такой композитор! Людвиг Ван. Малоизвестный, в общем…

 

А потом появился Джон. Странное дело: Лёлька терпеть не могла вывернутые по-иностранному имена, всяких там Алексов и Дэнов, а тут – Джон… Наверное, по паспорту – тоже просто Иван;– но «Ваня» ему не подходило. Старше лет на пять; все вечера напролёт гонял по улицам на своём скейте.

Лёлька и выскочила из подъезда прямо ему под колёса. Другой обязательно наехал бы, но Джон виртуозно увернулся – лишь задел Лёльку рукавом:

— Извините, мадемуазель, — и посмотрел рассеяно и чуть насмешливо. Не потому, что лысая Лёлька в её «черепухе» была так себе «мадемуазель», а просто он всегда и на всех смотрел так. Потом не глядя щёлкнул ногой по скейту – и тот послушно прыгнул ему в руки, как собачонка.

Вот и всё; больше они и не разговаривали. По отдельности Лёльке не нравилось в нём ничего – ни длинные волосы, ни серьга в ухе, ни заклёпистая куртка, ни жёлтые кеды (старшеклассницы без конца обсуждали, что «такую» куртку с «такими» кедами «не носят»). В такт Лёлькиным шагам – Джон, Джон, Джоннн…

 

…Новая классная вдруг попросила Лёльку поговорить после уроков – удивилась, как это новенькая «девочка с большой дороги» написала лучшее в классе сочинение. И по содержанию, и по всем запятым… Не случилось ли у неглупого человека Лёльки чего в жизни – может, ей помощь нужна?

Хотелось ответить – отстаньте. Но Лёлька сдержалась и отвесила вежливым голосом вот что:

— Я очень ценю Ваше участие, Вера Сергеевна, но у меня всё в порядке. Абсолютно.

Так-то! Совершенно не хотелось, чтобы кто-то лез в её жизнь. Вернее, в главную часть её жизни, настоящую. Это был её секрет. Вот удивилась бы Вера Сергеевна, если бы узнала, куда Лёлька ездит каждую неделю!

Куда-куда, домой, конечно. На старое место. Не прямым путём – автобус – метро с пересадкой – автобус, а хитрым: на электричке. Есть такие электрички, которые въезжают в Москву с одного края, и, обогнув центр, выезжают с другой стороны. Станция – прямо возле нового дома. Лёлька прыгала в полупустую электричку, и тут начинались превращения.

«Черепуха» снималась, под ней обнаруживался приличный полосатый свитер; на лысую голову – тюбетейка, Антошкин подарок. Из электрички выходила совсем другая Лёлька, и шла не в свой старый дом – там давно чужие люди; и даже не во двор. Шла в старинное здание красного кирпича, прямо за железной дорогой. Серый бы дар речи потерял, если бы узнал. Сумасшедшая Лёлька шла в музыкальную школу.

 

Школу она окончила как раз в прошлом году, но Анна Самойловна говорила – приходи! В любой день – найдём время, позанимаемся.

Она и приходила – не то чтобы заниматься, а просто – поиграть музыку. А потом — это главное! — приходил сын Анны Самойловны, Антон.

Антон – скрипач. Они полжизни просидели за одним столом в коридоре, за уроками. Тогда ещё первоклассница Лёлька ждала тут свою маму, а он – второклассник – свою. Анна Самойловна занималась тут же, за дверью. Если у неё не было урока, то она пускала ребят в класс – Лёлька учила там математику, Антон занимался на скрипке.

За первые четыре года они обменялись едва ли десятком слов. Пока Антошка вдруг не предложил:

— Может, подыграешь мне? Тут аккомпанемент вроде несложный…

Лёлька, смущаясь, села за рояль — и перепутала с испугу больше половины нот. Но Антошку это не смутило: ещё разочек! И ещё! А давай посмотрим – что тут ещё есть интересного?

…Так началась их «читка с листа». Читать с листа – значит, играть незнакомую музыку, в первый раз. Как бы на черновик. Потом – ещё раз, третий – и всё, хватит, дальше не интересно. Следующая страница!

Антошкина учительница скрипки ругала его за эту «читку» — что это за игра, тяп-ляп – и готово! Лучше бы гаммы играл, следил за руками! …А вот Анна Самойловна как будто и не замечала, что они «читают с листа»– зато в классном шкафу откуда-то появлялись всё новые ноты…

Они переиграли весь учебный репертуар, потом взялись за Гайдна, Моцарта…

Больше всего Лёлька любила сонаты – такую музыку, где пианист не просто аккомпаниатор, но – на равных со скрипачом. Для них ничего не было «слишком сложно» или «ещё рано» — играли Шуберта, Грига, Рахманинова…

Только однажды Тошка смутился – когда на полке появился толстый том сонат Бетховена.

— Это, наверное, нам не по зубам пока, — и поставил Бетховена на место.

 

Лёлька окончила музыкальную школу с четвёркой по специальности, но Анна Самойловна сказала:

— Четвёрка — это ерунда. Техника, конечно, тебя подводит. Но ты, Лёлька, музыкант – настоящий. Ты приходи ко мне ещё, и главное – играй. Скучно тебе, плохо; или наоборот, радость. Играй! Знаешь… Люди, они всякие бывают. И в жизни бывает всякое. А твой инструмент не предаст никогда.

И они играли. Антошка уже учился в музыкальном училище, но всё равно забегал в школу. И в этом году они начали-таки Бетховена. Тошка относился к нему с благоговением, Лёлька не могла понять – что он там такого нашёл? Гайдн – чистый, как вода из горной речки. Бах — сложный, умный; кажется, что старую-старую тяжёлую книгу читаешь; и вдруг понимаешь, что там… Моцарт – что тут скажешь, это сама музыка… Летит, не касаясь земли. Это, конечно, Антошкины слова, но и Лёлька с ним полностью согласна. Только что он нашёл в этом Бетховене?

Играли, конечно, кое-как – такое Лёльке сразу не осилить. Добрались с грехом пополам до пятой сонаты, Весенней…

И вдруг – сразу, с первых нот; Лёлька даже и не думала, что может быть так, в один миг – как с Джоном! С первых же нот показалось — не может быть, чтобы вообще была такая музыка. И чтобы – так просто, у Антошки под пальцами – и ответ пианино, и теперь – она, Лёлька, и опять Антон, и они вместе, и дальше, дальше… Вот так Бетховен – глухой, сумасшедший, как он сумел – такое?! А Лёлька-то всегда думала, что Бетховен –революционер: пятая симфония: та-да-да-дааам! Та – та –та – дааамммм! … судьба стучится в дверь! Прячьтесь все!… А тут – Весенняя соната. Такая нежность. Да, это правильное слово, хоть и странно произносить — нежный Бетховен…

 

Страшно было, что Тошка найдёт себе пианистку в училище – настоящую пианистку, не такую, как Лёлька. Пока обходилось:

— Представляешь, там никто не хочет «читать» — все только своей специальностью заняты! Правда, я одну такую Дашку как будто отловил – так она поиграла пять минут, и сразу – пойдём в кино! Представляешь?!

Ещё бы! Лёлька смеялась:

— Эта Дашка, она хорошенькая хотя бы?

— Да так, — пожимал плечами Антошка, — не очень, примерно как ты…

Лёлька не обижалась – они хохотали вместе. Ему можно так шутить и обзывать стриженую Лёльку «Котовским». Они друзья. Конечно, просто друзья – особенно это стало понятно сейчас, когда появился Джон. Пожалуй, Антон единственный, кому было бы можно рассказать про Джона. Но Лёлька не стала.

…Джон! – первая нота Весенней сонаты…

 

Начался ноябрь, загнал Лёльку, наконец, домой, в новую комнату. А комната оказалась с сюрпризом, да ещё с каким!

За стенкой жила скрипка. Как это она раньше её не слышала?! Настоящая скрипка, взрослая — уж Лёлька-то в этом понимает. Скрипка играла разную музыку – со временем Лёлька выучила её наизусть. Это, кажется, Бах – а это, похоже, Чайковский. Одну пьесу Лёлька знала точно: «Кампанелла» Паганини. Антон говорил, это дико сложно – он пока ещё так не научился. Уж если Тошка не научился…

Стенка – общая; а подъезды разные. Так что Лёлька никак не могла вычислить скрипача. Целыми вечерами просиживала она возле этого подъезда, но со скрипкой никого так и не увидела. А потом всё-таки догадалась – кто. Там жила одна такая девушка, очень красивая — не так, как в модных журналах, а как во французских фильмах. У неё были каштановые волосы, клетчатое пальто и длинный шарф. Лёлька, когда вырастет, хотела бы быть именно такой! Правда, Лёлька никогда не видела её со скрипкой, зато слышала из её машины музыку – не Моцарта или Вивальди, а что-то сложное – может быть, Прокофьев… Конечно, Клетчатое Пальто музыкант! Она так смотрит на небо, как будто у неё внутри – музыка…

 

Всю зиму Лёлька слушала скрипку за стенкой и ездила к Тошке в музыкальную школу. К марту волосы у неё отросли – и уже совсем не хотелось стричь их! К тому же, облачко коротеньких волос ужасно шло ей. Это даже Серый заметил. Оказалось, он не такой уж и Серый – стихи пишет… И хорошие, представьте, стихи! Всё-таки нельзя человеку считать себя несчастным, если ему пишут стихи, да ещё у него есть скрипка за стенкой, Тошка с Бетховеном и где-то там ещё – Джон…

 

С Джоном они встретились первого марта на автобусной остановке. То есть не то чтобы встретились – Джон стоял сам по себе и смотрел на небо, а Лёлька смотрела в стекло припаркованного джипа. Потому что в стекле отражался он, Джон, и смотреть на него можно было сколько хочешь… На нём был старый – как будто из прошлого века – синий пиджак, зашитый красными (специально!) нитками. Он курил трубку, как Гэндальф. А на рукаве у него был очень старый полустёртый значок – очки, как у Поттера, но лицо другое. Лёлька подошла ближе, будто бы случайно, и – разглядела: Джон Леннон. Ну конечно же, Джон!

Может быть, это значок его родителей? И его настоящее имя на самом деле тоже — Джон?

…Подошёл Лёлькин автобус. Джон сел в него; а Лёлька осталась на улице. Ехать с ним вместе – это было для неё слишком много. Она и так смотрела на него целых десять минут… Захотелось снять капюшон – и Лёлька стояла с растрёпанной головой, впервые в этом году, впервые на этой улице.

 

А вечером случилось чудо. Дядя Лёня, смущаясь, стал говорить что-то невнятное о том, что надо бережнее к маме относиться… Лёлька долго не могла ничего понять и по привычке надулась. А потом дошло – у неё будет брат! Надо же, настоящий брат!

Лёльке никогда раньше не хотелось, чтобы у неё был брат или сестрёнка. А тут… Брат. Лёлька вспомнила мелкого стриженого первоклассника из школы — вот, будет такой же… И она будет говорит ему — давай скорее, долго ты будешь! Я из-за тебя опаздываю… В университет, или куда там.

— Можете на меня рассчитывать. Ну там, гулять, или что ещё нужно, — пробурчала Лёлька, и, зачем-то хлопнув дверью, сбежала в свою комнату. Дядя Лёня, конечно, решил – она переживает. А Лёльке хотелось побыть одной. Брат будет! Уже в этом году, осенью. Листья будут, и Лёлька будет его в коляске возить, наушники в уши, и ходить-ходить бесконечно по улицам с коляской этой… Клетчатую бы купить.

… И тут за стенкой заиграла скрипка. Лёлька замерла — этого просто не могло быть! Скрипка играла Весеннюю сонату Бетховена.

Скрипку, видно, тоже накрыло весеннее настроение – ведь март же, первое число! И там, где мелодию подхватывает пианино – Лёлька открыла крышку пианино и вступила. Играла и прислушивалась – здесь ли скрипка? Здесь, здесь!

… Всё-таки они сбились, и скрипка стала играть зачем-то одну ноту. А, ну конечно – просит «ля»! Пианино у Лёльки расстроенное, на полтона ниже… Подстроились, и снова – Весенняя соната! На этот раз – от начала до конца первой части. Надо же, Лёлька помнит всё наизусть!

Какая же это музыка — волшебная, нежная, тонкая, весенняя!!!

 

Вечером ждала – может, заглянет кто? Ведь ей же интересно должно быть, с кем она играет! А тут – она, Лёлька…Вот удивится!

Но — не зашла. Наверное, ей тоже нравилось так – играть с невидимкой.

 

А потом у Антошки был концерт в училище. Какой-то очень важный – играют только самые лучшие! И среди них – Антон. Лёлька приехала в училище пораньше, стояла в фойе и рассматривала старые фотографии. И тут она увидела их вдвоём.

Клетчатое пальто с Джоном стояли вместе. Не просто стояли – они были вместе, это сразу видно. У Джона была её скрипка – вот она, наконец-то Лёлька её увидела.

Лёлька даже не расстроилась. Конечно, девушка его намного старше; но она такая красивая! Странная, конечно, пара – скейт и французская машина…Эх, Джон, Джон! Ну, значит – так надо. Они очень разные; и вместе с тем – как будто в чём-то совсем одинаковые. Оба как будто с другой планеты, и оба такие красивые.

— Ну, не переживай, — сказал ей Джон. — Надо ехать – значит, надо…

А она сказала:

— Удачи, Джон! – и пошла к выходу.

И вдруг он догнал её:

— Мама, стой! Ключи забыла…

Мама?!! Вот этого точно не может быть. Она же совсем не взрослая как будто…

… Выходит, он тоже живёт у Лёльки за стенкой?! И слышал их Весеннюю сонату?

… А кто теперь объяснит, почему скрипка осталась у Джона?!

 

Откуда ни возьмись – Антошка:

— Лёлища, ты уже здесь! — и Джону: — Привет, Джон, играешь сегодня? – тот кивнул. – «Кампанеллу», да?

— Опять «Кампанеллу», — развёл руками Джон.

Джон! Играет сегодня!

— Лёлька, а там пустой класс есть – пойдём, поиграем! – обернулся Тошка к опешившей Лёльке.

— У тебя же концерт вроде бы…

— Да что концерт – через час ещё; что же мне, целый час сидеть и дрожать? Пойдём, правда, поиграем – что же я, зря тащил с собой Бетховена?! Давай, я мигом – только ключ от класса возьму!

 

Он умчался, а Лёлька смотрела на Джона и не могла поверить. Она даже сейчас не могла представить его со скрипкой (хотя потом, на концерте, оказалось — ему так же ловко со скрипкой, как и со скейтом). А он смотрел на неё – и тоже не мог поверить; Лёлька и Бетховен! — тоже было не так и просто представить её за роялем.

«Неужели – ты?» — спросил он одними глазами.

«Ага, я», — ответила Лёлька, тоже глазами.

А может, никакого такого разговора и не было, а Лёлька всё придумала.

Тогда Джон спросил по-другому, не глазами. Но и не словами. Он улыбнулся и засвистел Весеннюю сонату.

И в первый раз увидел, как Лёлька широко улыбается ему в ответ.

 

 

 

 

Ой, то не вечер

 

 

Всё-таки до чего у него лицо противное, так бы и двинул в нос. И высокий он, самый длинный в классе. И со своей гитарой ещё. Вот почему меня не отдали на гитару? Почему пианино это дурацкое. Что вот мне с него? Хотя Кирилл не ходит ни в какую музыкалку, говорит — сам научился. Представляю, как это он сам, три аккорда выучил и бацает.

Нет, вы не думайте — пианино своё я люблю, оно хорошее. В прошлом году стало нравится, когда нормально стал играть. Сейчас вот даже Шопена учу, не по программе. Красивый. Там, правда, место одно очень трудное есть, но я как раз с него начал, и уже получается. Оно зато и красивое самое. Я люблю дома играть, вечером — в темноте. Когда никого нет, и никто не скажет — не та нота! неровно!… Для себя.

Но что толку! То-то и оно, что для себя. И никто не знает. А Кирилл выучил три аккорда, и ходит довольный. И, главное, девчонки вокруг — ах, с гитарой! Ах, как он прекрасен! Фу. Чего там прекрасного. Два глаза, рот и нос, как у всех. Правда, нос прямой. На редкость. Не то, что у некоторых. Вот и хочется двинуть.

 

Чего-то я не о том начал. Думал ведь о другом, и тут опять Кирилл этот. Просто мы идём в поход, понимаете? Я давно хотел.

 

Так здорово все ввалились в электричку!.. И на этом всё закончилось. Ну, вроде бы только началось. Но я ждал от этого похода чего-то особенного, а тут понял, что всё будет как всегда. Дело в том, что нас тринадцать человек. Они и сели — все вместе. В электричке вместе — это шесть мест; а тринадцать на шесть делится с остатком. Ну, я и оказался этим остатком, а они сели, с одной стороны и с другой. А я как-то сбоку, будто и не с ними.

Просто не сяду же я с Ольшанской. Вдруг она совсем не хочет со мной сидеть, что я буду навязываться. Ну и со всеми так. Не уверен я, что они со мной хотят сидеть. Можно было бы с Аликом, он сразу сел у окна, но рядом уже оказалось занято. А я ждал-ждал, как дурак, пока все усядутся. И мне не хватило места. А Кирилл сразу бухнулся посередине, и хоть бы что. И сразу все вокруг него. Всегда так.

Ну и ладно. В телефон играть нельзя — нужно беречь заряд, в лесу же нет розеток. И я просто сидел и смотрел в окно. Тоже, в общем, неплохо. Ведь поход — это не только они. Это вообще — лес и костёр. И ночёвка в палатке. Так что можно и одному быть.

Я смотрел в окно, а в голове у меня никаких мыслей, один Шопен. Не наглость ли это, что я за него взялся. Показать моей Валентине или нет? Нормально получается, вроде. А она скажет, конечно: с ума сошёл! Ты бы сначала этюд доучил, никак техзачёт не сдашь, а туда же, Шопена! … А что я могу сделать, если мне Шопена интересно, а технический зачёт неинтересно. Меня прямо воротит от этих гамм. И Баха неинтересно. Я выучил вроде, ноты правильно играю, там несложно. А она говорит, Валентина — фраза там, веди-веди средний голос! А бас — почему бас бросил?… Неохота мне.

Или вот сольфеджио взять. Зачем оно вообще? Мы там диктанты пишем. Мелодию играют, а ты нотами записываешь. Мне это несложно, у меня слух хороший. Но зачем? Или ещё — поём по нотам. Двухголосие. Это трудно, особенно, когда другой голос не очень точно поёт. И ладно бы двухголосие! Она ещё чего выдумала — заставляет нас русские народные песни петь. На три голоса, на четыре. Она бы и на пять расписала, но у нас в группе больше четырёх человек не бывает, прогуливают все, седьмой класс. Одни девчонки ходят, мне поэтому всегда нижний голос достаётся. Я думаю, не может быть, чтобы русский народ сочинял так сложно. Наверное, она сама и пишет. Или какой композитор, это называется «в обработке». Русская народная песня в обработке Чайковского, например. Делать им больше нечего, строчили бы симфонии свои. А то понапишут, а нам потом учить. Вот скажите, зачем мне это сольфеджио? Говорят, слух развивает. А у меня и так неплохой. И когда мне в жизни это пригодится — диктанты писать, и двухголосие это? Эти народные песни у нас под окнами часто орут, пьяными голосами, фальшиво. Никогда так не буду, противно как.

Другое дело — Шопен.

Приду я к кому-нибудь в гости, ну, скажем, к Алику. Скажем, на день рожденья. Может же он меня пригласить. Почему нет? Он всех приглашает. И у него дома совершенно случайно окажется пианино. И вот я скажу так небрежно — можно я поиграю? А он: да оно расстроеное… А я — это всё равно. Ну и дам им Шопена, вот они узнают! И Ольшанская, конечно…

Ну-ну. Разбежался. И день рожденья тебе, и Алик, и пианино. И Ольшанскую Алик никогда в жизни не позовёт. И правильно, кстати.

За окнами мелькали деревья. Потом какая-то свалка, а потом опять — деревья. Новые листочки у них, зелёненькие. Почему вот нельзя без свалки обойтись?

А Шопен был поляк. И всю жизнь тосковал по родине. По чему вот он тосковал — по деревьям этим? Мы были в Польше, там примерно такие же, только свалок не видно.

Чего это наши так разорались? А, в мафию играют. Я повернулся и тоже стал смотреть. Смешно. Совершенно очевидно, что Кирилл мафия, так он неестественно себя ведёт. И понимает это один Алик. Спокойно так говорит — Кирюха мафия. Сто пудов. У него смотрите как глаз дёргается ( и точно, дёргается). А остальные не верят ещё.

В общем, потом выяснилось, что я ошибся. Кирилла всё-таки убили, и он оказался мирный житель. А мафией был Алик как раз, и ещё Сашка, дочка Палпалыча.

Вот она молодец. На неё всю игру никто не подумал, выиграли они с Аликом вчистую.

 

А потом мы приехали, выкатились из электрички и стали разбирать вещи. Пеший поход, сегодня нужно пройти тридцать километров до реки. Там ночёвка, и завтра — еще десять до другой станции. Девчонкам оставили только свое тащить, а общее нам досталось. Кирилл схватил палатку, какая полегче, и пошёл себе. Конечно, у него ещё гитара. Конечно.

Самый тяжелый рюкзак взял Палпалыч, наш историк. Классный, такой классный у нас классный, просто повезло. На вид дохлый очкарик, а рюкзачище тащит здоровый, альпинистский — выше головы.

— Ну что, камрады, кто еще возьмётся за обснар?

Обснар — общее снаряжение. Инструменты, каны. Продукты. Я схватился — сначал чуть не упал. Потом сделал так же, как Палпалыч: взгромоздил рюкзак на пень, сел рядом на корточки. Всунул руки в лямки, застёгнул ремень на груди. И разогнул колени, поднялся. Смог.

— Ну как? — спросил Палпалыч.

— Нормально, — ответил я.

И он кивнул. Не спросил — справишься? Не тяжело тебе? Просто кивнул и сказал:

— Хорошо, Антон.

Кирилл посмотрел на меня скептически: — вот придурок, сам нарвался, вот и тащи теперь.

Я хотел еще свой рюкзак взять. Но Сашка, дочка Палпалыча, его забрала:

— У тебя и так. А у меня легкое всё.

И мы пошли. Не так-то и тяжело. Привык. Только голова немного начала болеть. То ли от того, что рюкзак на плечи давит, то ли от свежего воздуха. И равновесие по-другому чувствовалось, чуть наклонишься — и заваливает набок.

Хорошо идти как! Я даже про Кирилла забыл, и про электричку, и вообще. Идёшь и чувствуешь, как под ногами Земля проворачивается. А впереди меня Сашка шла, мой рюкзак на спине, а свой — на животе. И я смотрел на её кеды. Выше просто голова не поднималась. И ещё я думал, что совершенно не замечал её раньше. Она такая была серенькая, будто её вообще нет. И наша форма дурацкая ей совершенно не идёт, с прошлого года у нас эту форму ввели. А вот кеды и джинсы, и полосатая кофта с капюшоном, как ей всё это ловко. Вот рядом Ольшанская идёт, как дурочка. Чего вот было краситься в поход? И стонет уже, хотя мы только вышли.

Вообще многие стали другие. Алик, например, надел тюбетейку. И сразу стал как будто смуглее, и глаза ярче — теперь ещё больше заметно, как он отличается от всех нас. У Кирилла вон бейсболка с козырьком, а у Алика — тюбетейка, он не боится солнца. Идёт, улыбается.

 

После перекуса мой рюкзак стал легче килограмма на три. Хлеб, колбаса и печенье. Но я этого почти не заметил, он как весил тонну, так и остался. Я сначала думал — не поднимусь с ним . Подошёл Алик, спросил:

— Как тебе? Может, поменяемся?

Я помотал головой. Нормально, дойду.

Ольшанская совсем сдалась. Хотела повесить свой рюкзачище на Кирилла, но он отказался. И правильно, нечего. Что вот у неё там? Наряды?

Алик подошёл и взял у неё рюкзак. Молча. Хотя они не разговаривают, давно уже.

 

Вообще мне потом Алик рассказывал, чего было по пути. Где мы шли, и чего там.

Я же и не видел ничего. Только землю и Санькины кеды. И — не отстать. Не надо, Алик, всё нормально. Я донесу. И Палпалыч ничего мне не говорил. Впрягся — вези.

Зато! Когда впереди сквозь заросли блеснула речка! И мост, вот он — мы же хотели как раз к нему выйти!

Ура.

— Ну что, встаём или ищем место получше?

— Здесь, здесь! Всё! — запричитала Ольшанская. И не толко она. И я был им благодарен. Потому что умер, а не сказал бы — всё. Но если бы не всё — похоже, да, умер бы, реально.

Главное, снимешь рюкзак — а всё равно ощущение, что он есть. Висит на плечах. Никак не проходит.

Я даже не сообразил, что Алик спросил меня — ты со мной? В палатке. Я просто кивнул, и всё. Неужели дошли? Хотелось просто залечь в траву. Просто залечь. Просто…

Нужно ставить палатку. Сейчас, поставим — и всё… Я натягивал тент, и только сейчас сообразил — меня Алик к себе позвал, у него же своя палатка, сам ведь предложил — здорово как. Ух ты, как ровно у нас получилось. Ничего не было, а тут раз — дом готов. Сейчас, разложим там коврики, и…

— Эй, камрады! У кого ещё силы есть подежурить?

Это Палпалыч. Как не бывало ему этих тридцати километров, будто каждый день ходит. И его Сашка рядом — уже хозяйничает.

Вообще у них отношения как-то на равных. Я в школе этого не замечал, там всё чётко — он учитель, она ученица. Не все и не знали, что она его дочка, мало ли Климовых на свете. А тут — он подходил к ней с картой, спрашивал — как считаешь, пройдём здесь? Нет, отвечала Сашка, тут всё затопило, точняк. Лучше вот этой дорогой, она повыше… И мы пошли так, как она сказала. И палатку она сама поставила, им на двоих — быстро, ловко. А Палпалыч уже устраивал костёр.

— Ну, кто послужит обществу?

Кто-кто. В общем, я пошёл за водой. Потому что странно смотреть, как все отвалились, а Санька с Палпалычем вдвоём всё делают.

А потом и остальные подключились, и Алик с Кириллом притащили какие-то коряги, и рубили их по очереди. Мне очень хотелось попробовать, но я никогда раньше не держал в руках топора, и побоялся. Что все увидят, как я совсем не умею. Вот Кирилл умеет, надо же, как ловко.

— Алик, вон ту чурку подкинь мне!

Алик дернулся, сильно, прямо изменился в лице. А потом засмеялся — а, вот это…

А я стоял и мешал кашу в чёрном кане.

— Антошка-поварёшка, — сказал мне Ольшанская.

И меня это нисколько не задело. Я даже удивился. Раньше, если Ольшанская говорила какую-то глупость, я всегда переживал. Даже если не про меня. Вот, она Алика как раз чуркой назвала когда-то. И я всё думал — как она так?! Почему вот такая красивая и такая дура!? Даже больше, чем Алик, переживал. Алик ведь знает, что его все любят, он такой лёгкий потому что человек.

В общем, почему-то оказалось, что мне совершенно на неё наплевать. Как же это хорошо! Наконец-то.

 

А потом Алик спросил Кирилла:

— Ты гитару зачем тащил? Играешь или чисто для понта?

И Кирилл пошёл за своей гитарой. Сел и тихонько начал настраивать.

Я сидел на бревне, вытянув ноги к огню ( смотри, кроссовки не спали, сказала мне Сашка). И наблюдал, как там всё происходит, в огне. Как изменяется каждую секунду. И слушал, как Кирилл настраивает гитару. И думал, что устал. Что никогда в жизни ещё так не уставал, просто не знал, что это такое. И как же это хорошо — вот так устать, физически, и сидеть потом, вытянув ноги к огню…

— Ля повыше, — сказал я Кириллу. Он не ответил, но подкрутил повыше. Стало хорошо. Вообще у него тоже слух неплохой, чисто настраивает, внимательно.

Потом Палпалыч ударил ложкой в миску — ужин!

И было вкусно, и в кружку мне набились сосновые иголки, и я жевал их и думал, как же, правда, вкусно. И что можно вполне быть, как Алик — одному и одновременно со всеми. У него легко это получается, сидит рядом, молчит — и спокойно. С ним спокойно молчать.

А потом Кирилл отставил в сторону свою кружку, и опять взял гитару. И запел.

Чёрт. Вот же зараза этот Кирилл.

И я простил ему и прямой нос, и чистый лоб. И всё зазнайство его, что он знает, какой он неотразимый. Потому что он пел так хорошо, чисто; но это ладно, петь можно и от природы. Он играл невероятно круто. Я этого никак не мог ожидать. Какие там три аккорда! Я всё смотрел на его левую руку, как он переставал аккорды — ловко, естественно, ещё подыгрывал какие-то голоса. И пел спокойно, негромко, незнакомую песню на английском языке. Хороший у него английский, мягкий, будто родной. И играет… Как будто это ничего не стоит, так играть. Но я-то знаю… Я знаю, что это не просто так, это работа, так научиться. Вот же, как хорошо. Зараза какая этот Кирилл, лицо противное всё-таки. Гитарист, тоже мне. Ладно. Чёрт с ним. Ещё только играл бы…

Я не знал этих песен. Совсем. Только одну, «Yesterday», конечно, слышал, но слов не знал всё равно. А многие знали, и подпевали тоже. А Палпалыч сказал:

— Надо же, не думал, что ваше поколение поёт битлов!

— А что, вы думаете — наше поколение хуже вашего? — спросил Кирилл.

— Нет, не хуже, — ответил Палпалыч, — точно нет. Я, честно говоря, думал, вы тут трупами свалитесь, а вы! Знал бы — посложнее выбрал маршрут. И ты вот, битлов знаешь тоже, я-то думал, у вас совсем другая музыка…

— У нас разная, — ответил Кирилл. — вот, ещё такая есть, это мой друг написал.

И он стал тихо перебирать струны, а потом запел, почему-то на другом языке, совсем непонятно. И пел негромко, красиво. Естественно так, будто это его родной язык. Способный, значит.

— Хороший у тебя друг, — сказал Палпалыч, — а почему на французском?

— Потому что он француз, — засмеялся Кирилл.

— А про что это? — спросила Ольшанская.

— Про что могут петь французы, как ты думаешь? — опять засмеялся Кирилл. Мне почему-т показалось, что эта песня ему особенно дорога. И теперь он не хочет этого показать, смеётся, чтобы никто не понял.

А Сашка сказала:

— Давай ещё!

И Кирилл дал ещё, и были песни и на русском, но я всё равно их не знал. А многие знали, и подпевали, всё смелее. Мне казалось — зря. Лучше бы он один пел. Хотя Сашка, кто бы мог подумать — Сашка, она ещё и поёт! И хорошо, тоже очень чисто. Больше всего мне понравилось — про Дубровского. » Не плачь, Маша, я здесь, не плачь, солнце взойдет…»

А потом ещё — » Под небом голубым есть город золотой»… Это они пели только вдвоём, Кирилл с Сашкой. Какой голос у неё! Как вот… Травой пахнет. Эх, мне бы ещё научится так на гитаре!

А потом Кирилл вдруг потерял один аккорд, и несколько раз пытался попасть,и всё не подходило.

— Субдоминанту попробуй, — сказал я.

— Чего?

— Ну, си-бемоль, — объяснил я. Не зря же сольфеджио у нас.- Минорный. У тебя фа-минор же.

— О, круто, подходит! А ты играешь что ли, тоже?

— Не, — помотал я головой, — я только на пианино…

— А, — оживился Кирилл, — тогда иди, посмотри — вдруг там в кустах стоит белый рояль?

И все засмеялись. А нечего потому что было лезть со своей субдоминантой, тоже, умник.

И мне вдруг скучно стало с ними. Не то, что скучно — просто обидно, что все поют, вот, слуха нет — и ничего, поют! Орут просто, зато весело им, и они все вместе. А я нет. И чего мне слух этот? Слышу, а петь не могу. Как собака. И слов не знаю, и вообще… Вообще я какой-то не такой почему-то.

В общем, я взял свою миску и пошёл на берег её мыть. Ведь засохнет, и потом не отмоешь.

Заодно я прихватил и Санькину миску тоже. Она потом про неё вспомнит — а посуда чистая! Мелочь, а приятно, наверное. А мне всё равно, одну мыть или две.

Я спустился к берегу. Казалось, всего на несколько шагов отошёл — а ночь тут совсем другая. Такая… Ночная. Тихая. Я вдруг отчётливо понял, что мы тут одни. И что этот лес стоял тут задолго до нас, и ещё долго простоит… А мы тут — случайность.

Тьфу, какая же вода холодная. И не отмывает ничего, какие противные эти миски. Я потёр песком, вместе с илом, и комком травы. Вроде, лучше, но всё равно… Пальцы заледенели, и всё равно не отмывается… Фу, гадость какая оказалась, как же раньше посуду мыли — без горячей воды, без средства этого… И сейчас так моют, наверное, в некоторых местах, выходит, всё время из грязной едят, что ли.. А над рекой небо. И тишина. Звенит. И голоса у костра не нарушают этой тишины, она сама по себе. Звёзды какие яркие, отражаются в воде.

Я пустил миски в воду, и просто смотрел, как они плавают. Тьфу, чёрт — всё таки оступился, по мокрой глине нога съехала в воду.

Пойду к костру сушить. Звезды какие красивые. И Большую Медведицу видно, и Малую. Малую редко так увидишь всю, она тусклая обычно.

Я вытер миски травой, а потом рукавом, и пошёл наверх. Захотелось в тепло, совсем заледенел.

 

А наверху было почему-то тихо. Только слышно, как костёр трещит. Сашка сидела, опустив голову. Кирилл держал обеими руками кружку, из неё валил пар. Греется. Устал, наверное, ещё бы, столько играть. И все молчали. Будто ждали чего.

А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела.

— Ой, то не вечер, то не вечер…

 

Я замер. Такой голос у неё. Таким поют не народные песни, таким — в немецком хоре мальчиков, хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой голос:

— Ой, мне малым-мало спалось…

 

И такой был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только что сдавал на сольфеджио эти шесть номеров, шесть русских песен. Такие дурацкие, казалось… Нотами пел, ну и словами тоже заставляли учить. Вот и выскочило само.

— Ой, малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось…

Никогда не думал. Никогда, что это может быть так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса.

Вот тебе и двухголосие.

— Ой, налетели ветры злые…

 

Я как будто только сейчас понял, о чём это. Что эта песня — ну… Ну, она как этот лес, как речка. Что вот — всегда была. Что раньше другие люди пели — когда не было ни телефонов, ни… Когда ещё посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана… А лес был, и речка. И ветры злые были тоже.

— Ой, пропадёт, он говорил

Твоя буйна голова..

 

Песня кончилась. И долго ещё летел Сашкин голос, над землёй, над небом. Ну и мой тоже — где-то рядом. И все молчали. Только костёр трещал.

 

— Нифига себе, — сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках, и что у меня совершенно мокрая нога.

— Это такому теперь в музыкальных школах учат? — спросил Кирилл.

— Представляешь, — кивнул я.

— Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед её пел. А ещё чего, степь да степь, может? — спросила меня Санька.

— Давай, — сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.

 

— Степь да степь кругом, путь далёк лежит…

Хорошо как. Хорошо петь вместе. И что такой голос у неё, точный. Интонационно. Легко вместе петь, просто… Ну, идеально с ней вместе петь, ни с кем ещё так не было. Точно выходит, интонационно. И кроме того, что очень точно… Кроме этого — есть что-то ещё. Не знаю, как сказать — затем ведь и музыка, что словами не скажешь.

Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно — откуда?… А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.

Как хорошо с Сашкой петь. И голос её — главный, она ведёт.

И вдруг я представил, как на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.

 

Передай жене,

Что я в степи замёрз,

А любовь свою

Я с собой унёс…

Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю, и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замёрз в степи, и всё.

И голос Сашкин, он такой… Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже.

Хотя чаю — тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове всё ямщик этот. Какая красивая песня всё-таки. Прямо как-то… В самую середину.

— Э, а про сгущёнку забыли! — Палпалыч искал что-то в мешке, и нашел сгущёнку. Открыли, налетели, и ложкой из банки — кто в чай, а кто прямо так. Я — прямо так, кончено. Вкусно как!

— Саньке слух от отца моего достался, — рассказывал Палпалыч, — а мне вот бог не дал. Слышу, а петь не могу — сам понимаю, что фальшиво очень. Вот и помалкиваю…

— Это значит, что слух у вас хороший как раз, — сказал я. — Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается — у них слух хороший. Это развивается, кстати — связки, голос…

— Да мне поздно уже развивать, — покачал головой Палпалыч.

— И ничего не поздно, — сказала Санька и почему-то надулась.

А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех. А потом Палпалыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повёл сам в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом — как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но всё равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.

Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то ещё, что у неё компас в голове — всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.

— Это только в лесу, — сказала Санька, а, вернулась всё-таки. — В городе у меня все настройки сбиваются, теряюсь на ровном месте. Кирюха, а поиграй еще чего-нибудь, а?

— Всё для тебя, — сказал Кирилл. Всё-таки он получит у меня в нос когда-нибудь.

Он потянулся за гитарой. Как-то через Сашкину коленку. Ну, незаметно так задел, будто случайно. И Санька отодвинулась. Просто отодвинулась, не демонстративно, а так, молча. Ладно, пусть живёт этот Кирилл, чёрт бы с ним.

И я вдруг заорал вместе со всеми:

— Ничего на свете лучше не-е-ту! Чем! Бродить! Друзьям! По белу све-е-ту!

Тоже хорошая песня, кстати. Там так хорошо расщепляется на голоса. Все верхний поют, простой. А я могу второй, и Кирилл может. Так странно, у меня будто какой-то узел был на горле, а тут вдруг распустился — и запелось само.

 

… Потом все потихоньку разошлись. Кто в палатку, в карты играть, а Кирилл с Ольшанской вдвоём куда-то слились. И ладно.

Остались мы с Санькой. Я не мог уйти — у меня кроссовка сохла у костра.

— А меня папа сначала сдал в музыкалку , но я сбежала, — рассказывала она. — Мне, понимаешь, сразу играть хотелось! А тут — локоть выше, кисть там… Бред какой-то, и сольфеджио ещё…

— А мне сначала всё равно было, — ответил я, — говорят — я делаю. Ну, мне нравилось просто, что пианино полированое такое, большой зверь. Такой… Динозавр. Ручной. Разговаривает… Ну, и получалось чего-то там, хвалили… А на музыку потом пробило, в прошлом году. Как это… Ну, всё не зря. И локоть — это всё ерунда, когда чувствуешь мелодию, он сам идёт. А сольфеджио — дааа… Я раньше думал — это жесть. А сегодня понял, зачем. Я, знаешь, никогда раньше так не пел.

— А у меня дедушка пел, мы с ним вместе… И на рояле он играл. И я под роялем этим сидела всё время. Знаешь, там так снизу интересно, двигаются такие штуки деревянные… Знаешь? — я кивнул, а она продолжала: — Шопена играл. Ты умеешь Шопена? — я опять кивнул. — Круто… А ещё Баха он играл, такого… А Баха умеешь? — я кивнул ещё. Чего-то разучился разговаривать, только кивать. — Дедушка любил очень Баха. Полифонию, когда разные голоса переплетаются. Он говорил — чувствуешь, что в твоих руках целый мир… И там несколько героев, и ты управляешь сразу всеми… Не одного героя ведёшь, а целый мир. Такой Толкиен. Понимаешь?

Я неожиданно понял. Именно то, что Валентина из меня столько пыталась выбить: что ты именно ведёшь разные голоса, и ни один нельзя бросить. Целый мир. Попробовать бы!

Тут резко поменялся ветер, и на Саньку повалил дым. Но она не сбежала, и руками не стала махать, просто сидела в дыму, и всё.

Только слышно, как она засмеялась вдруг:

— Знаешь, Тоха. Я ведь раньше думала — ты такой совершенно неинтересный, как валенок.

Я ей хотел сказать, что она вообще-то тоже серая мышь, совершенно. Но не стал. Значит, теперь она думает, что я интересный, да? И что мне теперь — интересное ей говорить? У меня вообще язык отнялся. Но тут дым повалил на меня, и я не выдержал — вскочил, заслезились глаза, закашлялся…

Откуда-то нарисовался Кирилл:

— Они тут про полифонию разговаривают! Интеллектуальные беседы ведут! Вообщеее!

Сашка даже головы не повернула. А я посмотрел на Кирилла и вдруг увидел: он совершенно обыкновенный. Два глаза, рот и нос, обычный нос, вообще ничего особенного. И вдруг вся моя злость на него куда-то делась. И голос ко мне вернулся, и я сказал ему:

— Слушай, Кирюха. А покажи мне аккорды, а?

 

 

 

 

Панкратьев

 

 

 

— Ты совершенно не умеешь работать! Тебе всё слишком легко даётся, а работать ты не умеешь!

И это они мне говорят потому, что я с больным горлом собралась в школу идти.

— У меня контрольная, — говорю, — третьим уроком. По алгебре.

— Тогда иди только на алгебру, и сразу домой!

— А последний — инглиш, — упрямо говорю я. — И так много пропустила.

— Но я же договорилась с Капитолиной! Она поднимется…

( Как поднимется, так и спустится, тихонько бормочу я, чтобы мама не слышала. Меня бы кто спросил, договорились они!)

— Сама теперь ей звони, мне неудобно! — говорит мама.

— У меня голоса нет, — сиплю я.

Мама вздыхает и берёт телефон:

— Капитолина Валентиновна! Извините, но Сонечка в школу идёт. Да, контрольная какая-то… Да-да, совершенно не тому учат! Тестовая система… ЕГЭ… Бедные дети…

Понеслось… Вот же — а когда Капитолина три часа компостирует мне мозг, так дети не бедные! И в ЕГЭ ничего такого страшного нет. Данька сдал нормально, а я что — тупее его?

И «Сонечка», как же я это ненавижу. И Капитолина Валентиновна. Слышите? Слышите, как вам будто два раза надавили прямо в солнечное сплетение?… Капитолина Валентиновна. В общем, я сбежала от неё в школу. Маме обещала, что на уроках буду сидеть в шарфе и в шапке. Да-да, в шапке! Лучше сидеть в школе в шапке, чем Капитолина.

 

Я шла к третьему уроку и думала — как же хорошо тем, кому всё не так легко даётся. Они спокойно ходят себе, например, в музыкальную школу, два раза в неделю. И от них особо ничего не требуется. Сыграл и сыграл, четыре. И умница, пойдём отметим.

И никто из них не живёт с Капитолиной в одном доме. И она не устраивает им специальность каждый день.

Она живёт двумя этажами ниже. Я всё думаю — а если бы прямо под нами? Вот был бы ужас! Она бы слушала там целыми днями, занимаюсь я или нет. И стучала бы мне в потолок. Шваброй. Ей бы пошла швабра.

 

Вот в прошлую субботу приехал Данька, единственный человек, с которым я вообще могу нормально поговорить. Он теперь студент, в Москве учится и приезжает раз в сто лет.

И тут приходит Капитолина. И говорит: мы будем с Соней заниматься! Даня ей в ответ — я вообще-то к человеку в гости пришёл. А Капа пошла маме жаловаться, какой он нахал.

В общем, слушал мой Данька два часа, как мы занимаемся. За стенкой. Потом говорит: ну она у тебя и компрессор!

Это точно, компрессор. Какой же это ужас — быть любимой ученицей. Куда угодно сбежишь, хоть бы и в школу.

 

В школе у меня нормально. В том смысле, что и друзей особых нет, но и не достаёт никто. Я сама по себе. Не с кем особо там дружить, не интересно. Я же знаю, какие бывают люди. Какой самый лучший мой двоюродный брат Даня; и какой самый лучший Марек, мой учитель. У нас в школе таких нет. Поговорить особо не с кем. И рассчитывать ни на кого нельзя.

 

— Сенька, ты чего — болеешь, что ли? — спросил Егор.

Сенька — моё школьное имя, уютное, как кроссовки. Не то, что «Сонечка». Ну да, если в шарфе и шапке, понятно, что болею. Но всё равно — поинтересовался хотя бы. Егор — наверное, единственный в классе, кто на человека похож.

Так что сначала всё было нормально. Интересно даже: Аришу, нашу классную, вечно уносит в самые разные области. Нырнёт про Чехова, а вынырнет в древних китайцах. Тут вдруг её в модерн унесло. «Вы вообще слово такое слышали — «модерн»? Есть какие-то ассоциации?»

Это она так в воздух спрашивает, чтобы мы поняли, какие все недоразвитые.

Я тут возьми и скажи:

— Шехтель.

— Вот Арсеньева молодец, правильно, — удивилась Ариша.- Ты откуда про него знаешь?

— На экскурсию ездила, в Москву. Там рассказывали, — соврала я.

Даже подумать не успела, сам этот Шехтель выскочил. Не хватало ещё, чтобы потом спрашивали — что за экскурсия. Но никто не спросил, никому, в общем, и дела нет.

 

А потом, на русском, случился ужас. Нужно было вспомнить пословицы и поговорки с именами собственными.

 

И тут Егор Федотов и говорит:

— Не по Сеньке шапка!

И весь класс посмотрел на меня. Чёрт, именно Федотов!.. Я стянула с головы эту злосчастную шапку, и все увидели мои оттопыренные красные уши. В кого у меня такие, у родителей нормальные, одна я чебурашка. Честное слово, лучше бы я Капитолине сегодня досталась.

В общем, все хохочут. Смешно им, значит.

А тут Панкратьев и говорит, лениво так:

— Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова — на всякого!

И тут Федотов громко икнул.

Класс полёг под парты. Про мою шапку тут же все забыли.

А это ведь не просто шапка, это Данька мне подарил, который лучше каждого из них в сто раз. На первую свою стипендию купил несуществующую в природе вещь — шапку, которая мне идёт. И если теперь её снять, то это предательство.

Я опять её надела. По Сеньке шапка, по мне, то есть. Болею я, и нет мне дела до этого Федотова икающего. А Панкратьев… Чего он вдруг полез меня защищать? Больно надо. Он внешне недоделанный какой-то, такой злой тролль. Шеи почти нет, уши огромные, а глазки маленькие, как у поросёнка. Ему бы в кино сниматься в роли существа инопланетного, страшного. Всё сидит, тычет в свой телефон и бормочет чего-то. Ладно бы кто ещё защитил, а то Панкратьев этот. Хуже не придумаешь. Или не защитил, просто так сказал?

Противное чувство осталось.

И с Федотовым встречаться глазами не хотелось. Вот же — ведь сказал гадость он, а глаза отвожу почему-то я.

 

На перемене я пошла в пристройку. Там компьютерный класс, вечно закрытый; ещё есть кружки послешкольные, но утром обычно никого нет. Зато в коридоре из окна можно вылезти, и по пожарной лестнице прямо на крышу попасть.

 

 

Я замотала шарф два раза — всё-таки горло, а на улице сырой апрель. И забралась на крышу; а там сидит человек. Спиной ко мне. Курит, кажется.

Я по ушам определила — Панкратьев!

Никогда не думала, что из наших кто-то это место знает.

Он увидел меня и выронил карандаш. Оказалось, это карандаш у него, а не сигарета. Рисует, что ли? Тетрадку свою захлопнул, как меня увидел.

С ума сойти, Панкратьев!

— А, Сенька-Сонька. Тебе, кстати, какое имя больше нравится?

— Сенька, конечно. А ты что здесь делаешь вообще?

— А ты? — отбил Панкратьев.

Я пыталась вспомнить, как его зовут. Нет, не помню.

В общем, он открыл свою тетрадку и опять стал там чирикать. А я ушла на другой край крыши и стала смотреть вниз. Как-то по-дурацки всё. Мне обычно так хорошо здесь, спокойно. А тут Панкратьев этот. Вот же день не задался с утра, и горло дерёт.

— Слушай, Сень. А ты когда на своей виолончели играешь, ты о чём думаешь вообще?

— Чего?…

— Ну… Ты думаешь, куда там пальцы ставить, или, типа, о музыке больше?

— Не знаю…

Я правда не знаю. Я никогда не думала, о чём я думаю.

— Раньше думала только о пальцах, а сейчас… Я не знаю, словами трудно объяснить.

— А ты попробуй. Подумай, я тебя не тороплю.

Я впервые увидела, какие у него глаза. Жутковатые. Тёмные-тёмные, почти чёрные. И сверлят меня, как перфоратор у соседей за стенкой. Мне стало холодно как-то с ним. Надо же, думаешь, что идиот идиотом, а он вопросы задаёт.

— А тебе зачем вообще?

— Просто интересно. А тебе самой не интересно, что ли, подумать над этим?

Как-то странно. Вот этот псих устраивает мне допрос, а я думаю, что ответить, как дурочка. Но мне и правда интересно.

— Ноты как буквы. В первом классе думаешь, как пишутся. А сейчас нет, просто пишешь и всё. Тут похожее.

Панкратьев аж вскочил:

— Ты что, серьёзно?! Для тебя любую музыку сыграть — как текст написать? А пальцы не мешают, что ли?! То есть у тебя музыка напрямую из головы шарашит, не заплетается в руках?

Ничего себе, как он. Мне даже страшно стало. С психом на крыше любому будет страшно. И к тому же получается, что я ему соврала.

— Нет. Бывают трудные места, тогда да, думаю про руки. Чаще всего даже думаю. Но если простое место… Нет, думаю всё равно, это не похоже на буквы. Ты меня запутал.

— Это ты меня запутала, — сказал он и в целом был прав.

Я решила с ним больше не разговаривать. Чего привязался вообще? Мы помолчали минут пять. Звонок; ну вот, опоздали.

— Слушай, Сень. Давай не пойдём ни на какую физику. Ты и так всё знаешь, а мне уже не поможет. Давай?

— Как это… Нет, надо идти, — я ещё никогда не пропускала уроки просто так.

— Да ты болеешь! Вон, голоса нет. Чего пришла вообще? Тебе спокойно можно не ходить.

— И что, — осторожно спросила я, — лучше с тобой тут на крыше торчать?

— Зачем на крыше. На речку пойдём…

Никто и никогда не звал меня куда-то пойти. Вдвоём. Ну, разве Данька, но это другое — он мой брат. Только почему Панкратьев! Вот ужас-то.

— А как мы мимо охранника пройдём?

Он посмотрел на меня с жалостью. Пробормотал:

— Ну, вообще… Детский сад. А ещё на крышу лезет.

В общем, через минуту он как-то хитро отщёлкнул замок в этой самой пристройке, и мы вышли.

Это было так удивительно. Вот так просто взять и уйти. И быть не в школе, не в музыкалке, не дома. А как-то нигде.

 

И было такое солнце, совсем тепло. Всё текло под ногами. И мы просто шли, очень быстро. Что хорошо оказалось в Панкратьеве, так это темп ходьбы. Совпал с моим. А то обычно все тащатся, как черепахи; поэтому я люблю одна ходить.

 

Мы шли молча. Панкратьев меня как будто вёл, коротко крутил ушастой головой на светофоре, и мы шли дальше. И я вспоминала, что вот так гуляла только один раз, с моим учителем Мареком. И это было сумасшедше. Мы шли с ним, а он говорил, говорил, читал мне лекции про итальянскую музыку. А потом мы вышли на Спиридоновку, и он показал мне особняк Морозова. И стал рассказывать, что его построил архитектор Шехтель, и много говорил про Шехтеля ещё. Потом повёл меня в Трёхпрудный переулок, и ещё… В общем, он водил меня по Москве и рассказывал, как Шехтель построил эти волшебные дома, а потом умер в нищете. И было солнце, и снег почти растаял, как сейчас. И моя виолончель висела у Марека на плече, он привык ходить с виолончелью, ему не мешает. А я думала, какой он умный, никогда не видела умных таких.. И ещё думала, как хорошо с ним ходить, и что больше такого уже не будет.

И правда, больше такого не было.

— Тебе нормально, что мы молчим ? — спросил вдруг Панкратьев.

— Ну да, — растерялась я от прямоты вопроса. Действительно, как-то неловко идти вместе и молчать. Обычно неловко. Но сейчас нет.

— Слушай, а чего ты вообще со мной пошла?

Ничего себе вопросец.

— Захотела и пошла. Не с тобой, между прочим, а сама по себе.

Потом я вспомнила, как он мне ответил на крыше: «а ты?» И спросила тоже:

— А ты чего со мной пошёл?

— Ну, я — совсем другое дело.

— Почему?

— Ну как! Вот со стороны можно подумать, что у нас с тобой… Э.. Романтическая прогулка. И люди думают — надо же, с такой-то рожей отхватил себе девчонку симпатичную…

 

У меня стало возникать ощущение, что он специально хочет меня смутить. Вывести из равновесия. Ведь не ждёт же он, что я ему отвечу — да нет, ты очень даже ничего… Чего врать-то, если сам всё понимает.

— Ушастую такую девчонку отхватил, — сказала я. Понимаю — «симпатичную» он просто так ляпнул, к слову пришлось.

-— Ха! Ушастая нашлась. Под шапкой незаметно.

Вот свинья. И говори с ним после этого.

А он вдруг добавил серьёзно:

— На самом деле мне наплевать, конечно, что там люди со стороны думают. Мне просто захотелось поговорить с человеком. А ты, вроде, тоже не против поговорить. И не дура вроде бы. Не дура же?

— Ну, вообще все про себя так думают. Что они не дуры.

— Я — точно не дура, — засмеялся Панкратьев. — Хотя иногда думаю, что мне мозгов не хватает.

— …И при этом думаешь, какой ты умный. Это же известный признак ума. Все вон не догоняют, какие они дураки, а ты догнал.

— Точно, — опять засмеялся он. — Слушай, похоже, я не зря с тобой пошёл.

…А я подумала, что и я тоже не зря. Похоже на то. И ещё подумала, что когда тебе говорят — да, у тебя реально уши торчат, но ты не дура. Это круче, чем папино «Сонечка у нас умница и красавица».

 

— Да, а ты докрутила про музыку? О чём думаешь, когда играешь — можешь сказать?

— Нет… Я забыла. Я сейчас думала о другом.

— О чём? — бесцеремонно спросил Панкратьев.

— Ну… Про учителя своего.

А ведь мне, пожалуй, нравится ему отвечать.

— Хороший учитель?

— Самый лучший, — ответила я опять честно.

Панкратьев вздохнул.

— Повезло тебе. Завидую. У меня такого нет.

— У меня, в общем, теперь тоже нет. Он уехал. В Москву.

— А. Жалко. Ну, хотя недалеко же. Ты можешь к нему ездить.

— А я и ездила.

Вот ничего себе! Я думала, никто об этом никогда не узнает, такая великая тайна. Взяла и разболтала Панкратьеву какому-то.

— Знаешь, это он меня научил думать не только о пальцах.

— Как его зовут?

— Марк… Марк Миронович.

— Ого! Вот имя. Сплошной мурмур. Ля мур? — ехидно прищурился он.

— Да ну тебя!!! — взорвалась я. — Вообще не буду ничего говорить больше.

— Извини. Да ладно, ты ж совсем не обиделась! Рассказывай давай. Ты же хочешь рассказать?

А ведь правда, хочу.

… И я рассказала ему. Про Капитолину, про то, как я у неё училась. Играла чего-то там, получалось так себе. Хотела музыку бросить, не знала только, как родителям об этом сказать. А потом Капитолина заболела, и на замену пришёл мальчик из училища, студент. Марк Миронович, Марек.

— Симпатичный, что ли?

— Нет, — честно ответила я. — Совсем нет.

Правда, лицо у него такое треугольное, острое. На какого-то зверька похож. Маленький, быстрый. Вот совсем этого не было, чтобы он мне внешне понравился. Он не похож на таких, которые сразу нравятся.

Я была в третьем классе. Сижу у него на уроке, пилю там чего-то. А он вдруг спрашивает:

— Как думаешь, вот это нота ля. Почему она здесь? Почему не «ми», ведь было бы логичнее, согласись? Зачем композитору понадобилось это «ля», чего он хотел?…

 

И я первый раз тогда подумала — а правда, почему? У Капитолины таких вопросов ко мне не было. Было: рука, локоть, пальцы. Выше, ниже, громче.

А Марек вдруг спросил меня: зачем?

И мы почти не занимались в тот день. Он мне объяснял, и рассказывал, и играл сам. Как вот это «ля» может быть внезапным разочарованием, или подарком. Что оно — неожиданный поворот; а куда — мне решать. Как одна нота может оказаться одуванчиком. Или рукой друга. Или снегом, например.

И я поняла, что не брошу виолончель никогда в жизни.

Потом Капа выздоровела. За месяц с Мареком что-то повернулось в моей голове; и внезапно оказалось, что мне всё легко даётся. И Капа стала со мной заниматься дополнительно. И дополнительно к дополнительному. И дополнительно к дополнительному-дополнительному.

— А чего ты не уйдёшь от неё, раз она такой монстр? Что, других учителей нет? — спросил Панкратьев.

— От неё как уйдёшь… Она считается супер какой педагог, понимаешь? К ней попасть… Очередь стоит. Ну, она реально хорошо учит, в смысле, руки там… И Марк у неё учился тоже, нормально. Даже не то что нормально — он очень круто играет, в училище был лучше всех. Ну, и в Москву поступил теперь. Уехал.

— Скучаешь, — сказал Панкратьев. Удивительно серьёзно сказал, не смеялся.

— Да. Скучаю.

— Круто, — вдруг сказал он. — Завидую тебе. Я пока не скучаю ни по кому.

И я подумала — а ведь правда. Если бы не было Марека, вот этого уехавшего Марека там, в Москве, по которому да, я так страшно скучаю — разве мне было бы лучше?

Капитолина тогда, в третьем классе, за меня взялась крепко. И я занималась, ведь когда начинает получаться, когда понятно становится, что делать, да ещё хвалят — так хочется дальше, дальше! Но от меня все хотели чего-то ещё, а Капитолина совершенно не давала мне дышать. И через два года я Марка встретила на концерте, он спросил — как у тебя со специальностью? И я разревелась в ответ, как дурочка. А он сказал — приходи, позанимаемся. Что-нибудь придумаем.

И я стала ходить к нему в училище. Редко, раз в месяц где-то. Ему некогда ведь, у него был дипломный год. Иногда классов свободных не было, и мы просто сидели с нотами в столовой. И он говорил со мной — что там в этих нотах и как.

 

— Понимаешь, он не объяснял мне, как играть. А спрашивал. Заставлял, чтобы я сама думала. Говорил — ты же не обезьяна, чтобы я тебя дрессировал, не мишка на велосипеде. Давай сама. Куда идёт эта фраза, какая нота тут главная. И вот мелодия — это кто? Воин или поэт?… А Капитолина не так, она именно дрессирует, как в цирке. И хочет, чтобы я играла не как я, а как она хочет. Она точно знает, как надо. Вот что меня в ней бесит: она знает, как надо! Шаг влево, шаг вправо — расстрел!

— Ладно, Сень, не кричи, я понял. Ну, чего ты. Понял я. Про Марка знает она? Что вы занимаетесь?

— Нет, конечно, ты что! Она бы закопала нас обоих, и сверху села!

— А, выходит — ты занимаешься с Марком, а она думает, что ты сама такая талантливая.

— Вроде того, — кивнула я. Это он смешно сказал, я об этом раньше не думала. Хотя после Марековых уроков Капа иногда наоборот орала на меня, что всё не так. Но я-то чувствовала, что так!

— Повезло тебе с учителем, — сказал Панкратьев. — Значит, в Москву к нему ездишь?

— Два раза только. Только никому не говори, родители не знают.

— Сама, что ли?! Ну ты вообще!

— Я с Даней ездила, с братом. У меня такой брат… Как лучший друг.

— Слушай, ты такой счастливый чувак, Сенька, — вздохнул Панкратьев. — С виду и не скажешь. А у меня никого нет.

Я в первый раз подумала — а ведь правда. Счастливая. У меня и Данька, и Марек. И виолончель. У других ведь такого нет. У Панкратьева, например. Как вот он живёт!

— А я тут тоже в Москву ездил, — сказал он вдруг.

— Зачем?

— Просто. Смотреть. Сам ездил, ходил везде…

— А родители тоже не знают?

— Нет. Но если бы спросили — я б сказал.

— Как это? Если бы спросили, не ездил ли ты в Москву?…

— Ну, скажем, мама тогда позвонила бы и спросила — ты где? Сказал бы.

— И что бы тебе было?

— Не знаю, — пожал плечами Панкратьев, — У нас договорённость такая, не врать. Поэтому они стараются не давить на меня, чтобы это не испортить. Я не вру, ну и они мне тоже.

 

Ничего себе. «И они мне тоже». Я как-то раньше не думала об этом, врут мне родители или нет. Наверное, всё-таки врут. Но не специально, а так, по привычке. Вот он откуда такой, Панкратьев. Значит, всё-таки есть у него с кем поговорить. Надо же, родители… Но им ведь всё равно всего не расскажешь.

 

— Ты ведь мне тоже хочешь что-то рассказать, да? Ты же не меня хотел слушать, а сам говорить, — догадалась вдруг я.

— Точно, — сказал он. — Но не совсем. Про Марка хорошо, мне очень понравилось. Я люблю слушать вообще. Спасибо, кстати, что рассказала. За это… За доверие.

— Спасибо, что слушал…

Я вдруг испугалась на секунду. Испугалась, что это он сейчас так. А потом раззвонит всем про моего Марека. Страшно как. Нет, не может быть!

— А ты смелая, — сказал он вдруг.

— С чего ты взял?..

— Не боишься, что я расскажу кому?

Он мысли читает, что ли?! Я даже споткнулась. И он меня поддержал. За плечо. И я подумала, что ещё час назад мысль о том, что какой-то Панкратьев до меня дотронется, была бы отвратительной. А так — ничего, нормально. Нет, он никому не скажет. Точно. —— Никому не скажу, не бойся, — сказал он. — Это такая штука, доверие. Таким не бросаются.

 

Мы шли всё дальше . Я вдруг поняла, что совершенно не представляю, где мы вообще есть. Я этой части города не знаю. Баржи какие-то на реке… Как будто в другом, совершенно не знакомом месте.

 

— А ты раньше школу прогуливал? — спросила я.

— Конечно. А ты первый раз, да?

— Да…

— Поздравляю… Не, ты не думай, я редко. Только если дело какое. Я вообще люблю в школу ходить.

— Чего? — не поняла я. Это так странно звучит. Как «я люблю варёный лук». Есть, наверное, люди, которые любят. Но я не видела.

— Люблю, говорю, в школу ходить. Интересно. Сижу, на людей смотрю… Как там, кто и что.

— А, так мы для тебя вроде зоопарка? — догадалась я.

— Ну да.

— А тебе не кажется… Вот тебе не кажется, что это может быть обидно?!

— Конечно, обидно. А я и не обещал никого не обижать. К тому же, я не запрещаю никому рассматривать меня. Так что всё честно.

— Вот ты, Панкратьев… Получается, что ты ставишь себя выше всех. Что ты у нас самый умный. А мы все так…

— Ну, не все. Ты, например, ещё ничего. А я действительно самый умный, да. Я так думаю. Ничего в этом такого нет. Вообще в нашем классе нетрудно самым умным быть. Наверное, многие так про себя думают, только не говорят. Да и ты тоже — разве нет?

 

Вот чёрт. А ведь правда. Я думаю, что я умнее их всех, что все вокруг тормоза и поговорить не с кем. Неужели правда? Каждый думает так?..

 

— А ведь знаешь, Панкратьев. Я ведь раньше и про тебя думала, что ты совершенный придурок. А ты оказался вот что. А вдруг… А вдруг — и другие так?

 

— Нет, — уверенно помотал головой Панкратьев. — Они, конечно, может, и думают про себя чего. Но таких, как я — нет. Я такой один на всём свете, это точняк.

 

Так странно, что он это говорит. Ведь никто так не говорит — я самый умный. Это не принято, нас ведь учили — надо скромным быть, говорить — да что я, да я ничего… А вот Панкратьев говорит, что думает. Думает, что самый умный — и так говорит. Странно. И… И не сказать чтобы мне это не нравится. Ведь он и правда, похоже, умнее всех.

 

— Слушай, Сень. А вот что — это что?

— Чего? — опять не поняла я.

— Ты сказала сейчас. Думала, что я придурок, а оказалось — «вот что». Что это такое оказалось, а?

— Оказалось, что нет, не придурок, — ответила я. Хватит с него. Хотя… Хотя нет, не хватит. — Оказалось, что с тобой можно поговорить нормально.

 

Высокие дома кончились. А начались маленькие деревянные домики, дворы. Деревня какая-то, а не город. Собаки из-за заборов орут…

— Сень. Я ведь правда хотел рассказать. Только ты никому, ладно?

— Конечно.

— Это глупо… Конечно, если я тебе говорю — значит, надеюсь, что ты никому не скажешь. А ты… Ты как хочешь. Просто я тебе доверяю. Имей ввиду .

 

Я вдруг испугалась. Что он мне сейчас выдаст какую-то жуткую тайну. Вроде того… Вроде того, что он в кого-то там влюблён. Только бы не в меня. Только бы. Ой. Потащил гулять. Вот я дура. Чёрт… Только не это. Только не Панкратьев. И что мне потом с ним делать?!

— Сенька. Вот ты, ты. Ты вообще хочешь на виолончели играть? Всю жизнь? Ну, работать музыкантом. Хотела бы?

— Не знаю… Я не думала пока, кем работать. А ты?

— Вот. Вот про это хотел как раз. Я… Я, знаешь, хочу кино делать. Режиссёром быть.

Уф. Обошлось. Значит, это и есть его тайна? Только-то… Гора с плеч. И даже.. Даже какое-то разочарование .

— Да. Хочу снимать кино. Своё, чтобы всё сам. Авторское. И… Вот за этим я на людей смотрю. Смотрю, смотрю. Думаю, я смогу. Чувствую в себе силы. Понимаешь?

— Понимаю. Да, похоже, ты сможешь.

Мне вдруг показалось на секунду, что Панкратьев гораздо меня старше. И выше. И вообще… великан.

— Знаешь. А я раньше думала — ты просто только в телефон играешь целыми днями. И больше не умеешь ничего..

— Не. Телефон — это как блокнот. Я записываю туда, что вижу. Ну, и рисую ещё… У меня такое приложение стоит.. Ну, и снимаю немножко.

— Что ты снимаешь? Нас, что ли?!

— Ну, бывает. Но ты не бойся, это же просто для себя. Я же не выкладываю никуда. Я думаю просто…

— Вот же ты зараза. Поосторожнее надо с тобой. И чего думаешь?..

— Да. Есть у меня… Несколько мыслей есть. Но я хочу от начала до конца, понимаешь? Всё сам. Мне кажется… Дело не в спецэффектах, не в технике. Я вот думаю, настоящее кино можно и на телефон снять. Главное — о чём. Зачем. Понимаешь?

— Понимаю, да…

Это было так неожиданно. И так здорово. Что вот это Панкратьев, которого я не знаю даже, как зовут. Что он оказался такой. Псих ненормальный, нас снимает с последней парты… Свинство какое. И как же круто.

— И всё таки. Ты про что хочешь снять, про школу, что ли?

— Да нет. Про людей. Школа — это частный случай…. Знаешь… Ладно, расскажу тебе. Только не говори никому. Это… Это я прямо тебя прошу.

 

Мы шли долго. И он молчал. И светило солнце, ослепительное. И когда я решила уже, что он ничего не расскажет, он сказал:

— Я думаю. Я всё время думаю… Разное. Такое… Ну, мир. Другая организация мира. Чтобы обострить… Чёрт. Как же это объяснить, я совершенно не умею словами. В башке крутится — не могу собрать.

— Ну, тренируйся тогда объяснять. На мне, как на крысах. Я постараюсь понять, я тебя не тороплю.

Панкратьев кивнул, покрутил своей башкой круглой, а потом опять начал говорить:

— Вот представь…Представь такой мир. Где люди не говорят. Например… Ну, скажем, не придумали речь. Вообще. Может ли развиваться такой мир? Ну, есть несколько сигналов, как у животных. «Опасность» там, или «все сюда». Или…бежим!

— Куда? — чуть не сорвалась я, так он вдруг заорал.

— Да нет, это такое слово, знак. Может, и не нужно «бежим», хватит только «опасность». Сколько вообще необходимых слов, чтобы жить? Может, и вообще ни одного не нужно. И все слова — просто болтовня. Понимаешь? Может ли развиваться мир без болтовни? Без слов, без языка. Молчаливый мир.

— Я думаю, нет… Нет, ну как! Без слов?.. Совсем?

— Да. Нужно ли обозначить мысль словами, чтобы думать.

— Нужно… конечно, нужно! Как же… Без слов.

— Нет, ты подумай. Ведь если нет слов, значит — нет болтовни. Нет вранья. Вообще.

— Ну, и правды же тоже нет!

— «Же тоже», — передразнил он. — А вот и нет. Правда бывает и без слов.

А ведь точно. Бывает.

— Понимаешь, Сень, сюжеты разные носятся в башке. На эту тему. Но вот мир без слов. Это же так круто можно снять, понимаешь? Только картинка.

— Немое кино? Ведь было уже!

— Нет, было другое. В немом кино предполагалось, что люди всё-таки говорят. И был текст. А тут — нет; никакого текста. И… И перевод ведь не нужен такому кино, сразу на весь мир. Круто, скажи?

— Ничего так у тебя самомнение…

— А то! — засмеялся он, а потом вдруг стал серьезным. — Я не хочу пургу снимать. Снимать — так круто. Сразу.

—…Или по-другому. Например, людям трудно говорить. Физически. Такой, скажем, город. В нём живут люди, у них… Ну, такое… Так глотка устроена. Слово сказать — как мешок кирпичей перетащить на пятый этаж. Устаёшь. Ну, и люди говорят только в самых крайних случаях. Смертельно опасных, например.

— Или ещё есть спортсмены, — добавила я. — У нас же есть штангисты, например. Тяжело — а они поднимают и поднимают. И тут тоже. Такие… Говоруны. Плачут, а говорят! И все вокруг удивляются — как вот им не лень! И восхищаются тоже…

— Круто, — кивнул Панкратьев. — Спортсмены-говоруны. Я об этом тоже подумаю. Ты молодец.

 

Мы шли дальше, и было совсем тепло. Я даже размотала шарф, только шапку оставила. Данькина потому что. А Панкратьев совсем снял куртку. И я потихоньку рассматривала его и думала — почему мне кажется, что он похож на тролля? Голова большая, наверное, поэтому. Сам маленький, а голова огромная. Какая-то взрослая голова. Может, когда у него туловище дорастёт до этой головы, он не будет казаться таким страшным? Ведь лицо само по себе.. Нет, всё-таки лицо жуткое. Глаза вот эти тёмные, маленькие… Как гвоздики. И чего он такой? Даже жалко. Хотя ему, кажется, это особо не мешает.

— А вот ещё, Сень. Я представляю человека в городе. Внутри города, понимаешь? Такой человек — один. Идёт по городу.

— Нет, не понимаю пока… Идёт себе, и что?

— Словами сложно объяснить.. У меня в голове прямо картинка. Понимаешь, это не просто человек. Он как бы… Вот в домах бывает домовой. А в городах… Городовой не подходит, это другое слово. Просто хранитель такой, Хранитель города. Понимаешь? И он так быстро по городу идёт… Смотрит, чтобы всё в порядке. Такой.. Везде может пройти, быстро. По стенам, по лестницам… Я даже думаю, что на эту роль нужен паркурщик.

— В смысле, трейсер?

— О, да ты в теме. Я боялся, ты слова такого не знаешь.

— Ты думаешь, что все вокруг глупее тебя, что ли?

— Извини, — он как-то смутился и замолк.

И я испугалась. Что он больше не расскажет, что он обиделся. Вернее, не обиделся даже, другое. Просто было — словно мы с Панкратьевым внутри воздушного шарика. Все люди снаружи, а мы внутри, и там можно говорить, что думаешь. Ничего вроде бы особенного, но такое пространство, общее, в котором легко. Не страшно. А тут вдруг… Вдруг этот шарик лопнул.

И стало, как всегда. Надо было мне лезть с трейсерами этими…

— Расскажи дальше, — попросила я.

— Тебе интересно хоть?

—Ужасно интересно! — мне захотелось его назвать по имени, но вот я не помню, надо же так, не помню, как его зовут!

— Мне и самому интересно, — сказал он.

Шарик, кажется, вернулся. Ура.

— Мне интересно, да. Но я пока не понимаю сам. Не складывается у меня в слова. Да, кстати, я даже актёра присмотрел одного. Есть у меня трейсер знакомый. Показать? — и он достал телефон.

Там у него было видео. Как парень бежит по перилам, запрыгивает куда-то на крышу, потом через гаражи… Здорово бежит. Ну вот, я думала, и правда, у него актёр знакомый есть. А так — не может быть, чтобы знакомый так круто летал через гаражи. Видимо, просто Панкратьев скачал из интернета ролик и хвастается теперь. Зачем вот?…

— Слушай, но ведь это всё философия. Мир без слов, и Хранитель города… У тебя сюжет есть какой-то? А так — это, скорее, книжка. С размышлениями там. Может, ты писатель?

— Нет, какой я, к чёрту, писатель. Я картинку вижу, понимаешь? Словами особо не могу, не выходит. А сюжет есть. Но ещё пока… Пока нет , я тебе потом расскажу. Мне главное, понимаешь, что вокруг . Выстроить мир. Чтобы поверили в него, понимаешь? Чтобы настоящий. Но другой, не этот.

— Вот оно что. Значит, этот мир тебя не устраивает?

— Нет, почему… Не в этом дело. Хотя конечно не устраивает, да. Тебя, можно подумать, устраивает. Но уж какой есть. Просто мне хочется разобраться в этом мире через другой. Понимаешь, нет?

 

.. А мир вокруг был, в общем, очень даже ничего. С оторванными досками заборов, с рекой, несущей последние островки льда, с кустиками прошлогодней травы. Весь забелен солнцем и обещанием тепла. И даже Панкратьев, когда он щурится на солнце — не такой уж и страшилка.

— Слушай, Панкрат. А почему ты такой? В школе. Сидишь там в углу, прикидываешься идиотом. Зачем? Ты же умный, правда. С тобой интересно.( Панкратьев сощурился ещё больше и смотрел прямо на солнце). Зачем ты строишь из себя дурака?

— Никого я не строю, — ответил он. — Я просто смотрю. Я наблюдатель, понимаешь? Я не то чтобы умный. Я просто смотрю. Учусь смотреть, слушать. Я хочу… Ну, наблюдатель должен быть незаметным. Пока. Пусть Федотов умничает, зажигает там. Интернетными своими шуточками, пусть себе. За умного сойдёт. А мне не надо, понимаешь? Я сам про себя знаю.

 

А ведь и правда, правда. Егор Федотов только и делает, что острит. И да, это точно не своё, а всё из… Я же сама половину из того, что он говорит, видела «вконтакте», и всё равно Егор кажется мне неглупым. Казался. Раньше. Чёрт бы с ним, Федотовым. Смешно он сегодня про шапку сказал, сам придумал. Молодец. Надо было посмеялся со всеми, да и всё.

 

— А ещё, знаешь, я придумал что. Ну, это скорее мультик, можно нарисовать. На фильм не тянет, у меня сюжета опять нет, просто картинка. Город, старинный. Средневековый. С лестницами, узкими кривыми улицами, булыжной мостовой. Город как город, только в нём — стена. Высокая. И что за стеной — никто не знает. Вроде бы… Вроде бы, за стеной живут монахи. Но никто их не видел. Просто легенда.

И ещё — в стене есть такая комната… Туда можно зайти. И там — окошко. Окошко туда, за стену. Тёмное — посмотреть нельзя. Но можно положить туда руку. И там… Вот, монахи , которые там живут. Они возьмут тебя за руку. Просто возьмут за руку, и всё. Говорить с ними нельзя. И неизвестно, монахи они или что. Просто все знают — если тебе плохо. Или наоборот, хорошо. В общем, если тебе нужен человек рядом, поделиться чем-то, а никого нет. Ты можешь прийти к стене, просунуть руку в окошко. И там будет другая рука. Тебе ответят.

Я сразу представила это, очень хорошо. Город, стену. Окошко. И как я похожу и кладу руку. Вообще не знаю — нужно мне это? Чтобы чужой какой- то монах брал меня за руку? Другой, невидимый, незнакомый мне человек.

 

— Догадалась, нет? — спросил он. Такой независимый, умный такой шлёпает. Руки в карманах.

— До чего? — не поняла я.

— А, значит, нет. Там, с другой стороны нет никаких монахов. Там такой же город. И люди так же приходят к стене, просовывают руку в окошко…Поняла, нет?

 

Ух ты. Поняла, да.

— А как тогда… Как тогда они одновременно приходят? Ну, почему совпадает всегда?

Он усмехнулся, загадочно так. А потом сказал:

— Неужели непонятно. Там всегда очередь стоит. С обеих сторон.

 

Надо же. Надо же, что у него в голове.

Он вдруг зашагал быстрее. Будто хотел убежать. Сморозил что-то такое, о чём не хотел говорить, и рванул.

Я даже подумала — ну и пусть. Пусть будет так странно оборвётся разговор. Но впереди горел красным светофор, и Панкратьев остановился, подождал меня. Хотя машин не было. Он вытащил руку из кармана, и я испугалась, что он возьмёт меня за руку. Но он просто почесал нос. А потом сказал, не оглядываясь, знал, что я рядом стою:

 

 

— Знаешь, ещё в этом мире, где молчат. У меня был ещё такой вариант… Люди не передают друг другу информацию. Вербально. ( ух ты, вербально. Похоже, перестал считать меня дурой всё-таки). Но им хочется всё-таки чувства передавать, эмоции. Без этого как-то… Как-то они недолюди. Вот. И я подумал — музыка. Нет речи, слов; но у человека, скажем, с собой флейта. И он подходит к другому и играет. Играет ему то, что можно бы сказать. Свою радость играет или злость. Ведь можно же и злость, правда?… Представляешь такой город. Такой мир. Представляешь, Сенька?

Я молчала. Чёрт, как это всё у него помещается в голове. Все эти его города. Может, он просто вычитал это всё?.. Не может быть, чтобы Панкратьев… Хотя что — Панкратьев. Видно же. Видно, какие умные глаза. Какой лоб огромный. Это я и правду бестолочь, что не разглядела раньше.

 

— Я пробовал учится, — продолжал он. — Пианино пробовал, потом гитара… И не смог, пальцы вот эти, ноты.. Ужас. Не смог я, дурак, наверное. Понимаешь — слышу, а пальцами сыграть не могу. Я бы хотел своё играть. Я чужое не хочу. Вот бы программку такую в телефон. Чтобы музыку.. Ну, не знаю. Чтобы то, что в голове, зазвучало.

— Прямо из мозга, что ли?

— Ну, не знаю. Или всё-таки научится… Другие же могут! Вот ты, например. что я, глупее тебя, что ли?

— Нет, — засмеялась я, — похоже, не глупее. Но и не умнее сильно, ты там не воображай особо.

Вообще это было враньё. Он сильно умнее. Но уж очень, правда, стал воображать.

— Поехали в Москву, — сказал он вдруг.

— Что, прямо сейчас?…

— Ну а что. Смотри, мы уже на станцию пришли.

— Какую станцию?… Вокзал же далеко.

— На следующую, балда. Вообще города не знаешь своего.

Я вдруг поняла, что он всерьёз.

— Нет, Панкрат. Ты что! Мне домой надо…

— А, извини. Я забыл.

— Понимаешь… Это ты вольная птица. А мне заниматься. (Только бы он не подумал, что я из-за родителей!)

— Заниматься? А, на виолончели?

— Конечно.

— Каждый день, да?

— Ну да. Часа по четыре выходит.

— Сколько?!! Обалдеть. Ну ты вообще… Каждый-каждый?

— Ну да… А как ещё?…

— Ну, тогда поехали в другой день. Ты же раньше ездила. Поехали, а? Позанимаешься там с Марком своим…

— Нет, Панкрат. Понимаешь… Понимаешь, мне, наверное, больше не нужно к нему ездить.

— А, — сказал он. — Ясно. Я-то думал… Я думал, и правда учитель. Значит… Поссорились с ним, да?

— Да нет, Панкрат, нет. Другое. Не поссорились.

 

Как вот это объяснить, если я и сама не понимаю?… Как я приехала к нему второй раз. Ждала целый месяц, что вот, приеду. И думала, что мы опять будем заниматься два часа, а потом Марек будет водить меня по Москве… Но ему было некогда. Было видно, что некогда, хотя мы договорились заранее! Нет, он хорошо занимался. Слушал, говорил важное. Но при этом не выпускал телефона из рук, кому-то писал. И я чувствовала, что ему не до меня. Ну и потом он спросил — чай будешь?… Я сказала — нет. И ушла. И два часа мёрзла на улице, ждала Даню. Что вот теперь. Если с тобой занимаются из вежливости. Зачем тогда?

— Понимаешь, не хочу ему надоедать. Хватит. Он и так со мной много возился…

 

Сейчас Панкратьев скажет: да брось, ерунда. Мало ли что у него там было важное в тот день! Позвони хотя бы, выясни, что и как.

Но он ничего такого не стал говорить.

Я только сейчас заметила, что мы идём обратно, в город. Видимо, сделали круг, а я и не заметила, как.

 

 

— Знаешь, — сказала я ему. — Я иногда думаю — зачем вот? Виолончель эта мне — зачем? Все люди как люди… Брошу, наверное.

— Совсем?

— Совсем.

Мне вдруг правда до ужаса захотелось бросить. Чтобы вот так — раз! — и поехать в Москву, просто так. Вон , с Панкратьевым этим, например. Или одной. Совсем. Или просто ходить, вот так ходить по своему городу, и узнать, наконец, какой он. А то всё на бегу… Или читать. Или … Да мало ли что! Вот представить только, что в жизни освободится четыре часа. Каждый день!

— Ты это зря, Сень, — сказал вдруг Панкратьев. — Не моё, конечно, дело, но… Понимаешь, в тебе только и есть — музыка твоя. А без музыки — что? Кто вот ты без музыки. Просто Сенька, ну, симпатичная. Есть и посимпатичнее ещё. Правда, по физике сечёшь, по математике там. Но это не то, ты не одна такая. Я бы и не посмотрел на тебя, понимаешь, если бы не музыка. У тебя дело есть. И ты его делаешь супер как. Да, супер, я слышал. Поэтому ты круче всех.

— Слышал…?

— Да. На улице слышно, как ты занимаешься. Я иногда хожу и слушаю специально. Ну да, да! … Нет, соврал сейчас. Специально нет, не ходил, случайно слышал. Но всё равно. Очень круто ты играешь, Сонька Арсеньева. Не бросай.

 

Я не знала, что ему ответить. Ну правда, что тут ответишь?

Неожиданно оказалось, что мы пришли к моему дому. Значит, и правда знает, где я живу. И подъезд мой знает.

— Ну, пока, — сказал он вдруг. — Спасибо вообще.

И, не обернувшись, помчался дальше. Ну и скорость, даже я устала столько ходить.

 

Я пришла домой, хорошо, никого нет. Не надо никому объяснять, куда я пропала. Записка от мамы: позвони Капитолине, обязательно!

Ну да, позвоню. Потом.

Я открыла на планшете страничку нашего класса. Оказалось, его зовут Дима. Точно, я ведь знала раньше. Димка Панкратьев.

Как было с ним здорово. Наверное, так больше не будет.

 

…И точно, так больше не было. На следующий день он просто кивнул мне, ну и я ему. И всё, он уткнулся в свой телефон. Потом ужасно отвечал на алгебре, мычал чего-то, и мне было чудовищно стыдно за него. Ну как можно быть таким тупым! Ведь Панкратьев же, ну как!

Дальше всё было, как и раньше. Мы ни разу не вспоминали, как под весенним солнцем прочесали вдвоём весь город. Только я один раз увидела, что он снимает. Снимает нас на телефон, со своей последней парты. И он заметил, что я вижу. И приложил палец к губам — тсс! И подмигнул, заговорщически так.

А потом он исчез. То ли перешёл в другую школу, то ли совсем переехал. Не знаю куда, не у кого спросить. Ведь с ним никто не дружил.

 

Но я надеюсь, что когда-нибудь я услышу о нём, о Димке Панкратьеве. Мы все услышим. Когда он снимет своё кино.

 

 

 

 

Дублин и море

 

 

 

«Если бы я жил в этом городе, то меня звали бы Стюарт. И я бы знал, где тут море».

Аркашка быстро шагал по незнакомой улице, натянув капюшон. Ветер. И почти дождь. Говорят, тут всегда так — или дождь, или почти. Тут, в Дублине. Всё в голове не укладывается — Дублин, Ирландия. И он, Аркашка, на самом деле здесь. И скоро он увидит море.

Сначала всё было ясно — вот река. Она течёт к морю. Мокрая набережная, железные причальные кольца. Нужно идти вдоль реки, мимо большого белого моста, похожего на арфу, мимо домов из бурого кирпича. Надо же, как пусто на улицах.

Чёрт, холодно. Не хватало ещё по-настоящему заболеть.

Все пошли на экскурсию, а он — нет. Сказал — плохо себя чувствует, горло болит. Вот так всегда — сначала соврёшь, а потом сбывается.

Оле-Оле долго боялась оставлять его одного в отеле. А если температура? А, может, врача вызвать? А…А вдруг тебе хуже станет? А…

— Да вы не волнуйтесь, Ольга Олеговна , — сказал Аркашка, — всё в порядке, я просто полежу. Чай буду пить, мне Ким лимон принёс. А потом заниматься буду. Жалко, конечно, что экскурсия… Но мне заниматься надо, и горло болит. Ну, вы мне потом всё расскажете.

Оле-Оле вдруг догадалась:

— А ты никуда не пойдёшь? Только не вздумай! Из отеля ни ногой!

— Куда же я пойду? — испугался Аркашка и вполне натурального закашлялся.

…Поверили. Ушли на свою экскурсию. Собор смотреть, и еще один собор. И ещё один. Тут работал Джонатан Свифт, а тут состоялась премьера оратории Генделя. Готика-разготика. И Тринити-колледж. Это вообще интересно. Наверное, очень. Но здесь же ещё есть море.

Аркашка скачал карту города в телефон (его научил Кимыч), натянул капюшон и пошёл искать море.

«Да, если бы меня звали Стюарт. Я бы знал тут каждый камень. Я бы каждый день ходил к морю. Ну, наверное, не каждый, не успеешь, и тут, похоже, и правда далеко. Но всё равно. Море.»

Ему даже нравилась такая погода. На мокрых плитках набережной отражались фонари. Вообще похоже чем-то на Петербург, Аркашка ездил как-то с папой, на экскурсию, они тогда тоже сбежали ото всех и пошли на море. Ну, там залив просто, но тоже море…

Стоп. Набережная упёрлась в забор. И знак ещё, перечёркнутый человечек. Как бы это обойти?

Аркашка шёл быстро, почти не глядя по сторонам. То есть он старался всё замечать, но так, не глазеть специально. Ему не хотелось выглядеть, как турист. И он не взял с собой ни фотоаппарат, ни бумажную карту. Его даже приняли за аборигена какие-то японцы, спросили что-то на английском. Слова, вроде бы, знакомые, но Аркашка растерялся и просто помотал головой — доунт андестенд.

И помчался дальше, дальше. Какой-то канал, мост через него. И ещё один. И ещё.

Вообще хорошо, когда в городе много воды. Надо же, тут приходится переходить по каким-то деревянным мосткам, похоже, разводные даже, их поднимают, чтобы лодки проходили. Какие-то ржавые механизмы, Аркашка щёлкнул их на телефон. О, шлюзы, надо же. А столица ведь, и центр недалеко.

Какой-то рыбацкий квартал. Узкие-узкие домики,в одно окно, прижались друг к другу. Наверное тут, на острове, не так много места, поэтому и домики такие. Вообще человеку не нужен большой дом. Если бы его звали Стюарт, он жил бы здесь, в таком домике, в семье рыбака. Ходил бы в школу, а после уроков — к морю. Не было бы никакой музыки, никакого оркестра, просто воздух. И книжки. А может, и книжек не надо. Просто вот так ходить, и всё.

… Какой спокойный район, совсем нет туристов. Дома-дома, улицы… Просто жизнь, все свои. Только не очень понятно, куда всё-таки идти. Аркашка достал телефон, попытался сориентироваться по карте. Ага, правильно идёт… Или нет? Ну, ладно. Море же там, это и так понятно.

Он вышел к ещё одному каналу. Прямо вдоль берега — трасса, шумят машины; зато на воде — большие суда. Ну,не совсем океанские лайнеры, но всё равно — видно, что уже почти море. Улица какая-то игрушечная, крошечные домики, размером с гараж. Дверь-окошко, дверь-окошко. Зато двери красивые, разные все. Ирландцы любят свои двери. Красят их в яркий цвет, вставляют витражи.

А в каждом окошке — маленькая жизнь. То есть само окно занавешено, комнаты не видно; но обязательно что-то лежит на подоконнике — кукла, швейная машинка. Деревянная длинная фигурка из Африки. Как витрина дома , его лицо. Но чаще всего на окне — модель корабля.

Правильно, все тут связаны с морем — рыбаки, моряки. Портовые рабочие.

Пахнет морем. Совсем близко. В окошке, рядом с моделью фрегата, отразился вдруг огромный лайнер, четырёхэтажный. Аркашка повернул голову, увидел его на реке, белоснежный. Надо же, настоящий. Просто через дорогу — такой огромный.

Хочется туда, ближе к воде, но машины несутся, не перебежишь. Наверное, это уже загородная трасса, в городе так не гоняют.

Аркашка идёт, руки в карманы.

Вон там? Кажется, какой-то переход…

Он подходит ближе , и вдруг видит впереди знакомое здание-бочку и белый мост-арфу. Вот чёрт. Это никакой не канал, а та же самая река, и он возвращается по ней назад, в город! Как его так закружило? Вот же дурак! Шёл в обратную сторону! Теперь придётся назад топать… Зато — уже знакомая улица, те же домики, и корабли в окнах кажутся родными. Вообще странно. Вот так, одному, в чужом городе, в чужой стране…

Море, море. Ведь совсем близко! …Но его не видно. Видно какие-то белые здания, порт. Указатель для машин: на паром — сюда. Наверное, на машине тут совсем близко до моря. А пешком.. Тротуары почему-то не предусмотрены.

Странно. Что, в этом городе никто не ходит на море? Нет набережной. Что они тут, совсем не смотрят на корабли?!

Аркашка вспомнил про карту, достал телефон. Видел переплетение улиц, но никак не мог понять, где же он находится. Не определялось. Спросить?… Ну что он спросит — где тут у вас море? Неловко как-то. И ведь ясно, где! Там! Но туда едут машины, огромные фуры спешат на паром, а обычному пешеходному человеку никак не попасть.

Может, домой? Где вот, интересно, отель. А ведь наши придут с экскурсии скоро… Ну, часа полтора ещё есть. Успею. А то глупо. Быть рядом с морем и сдаться.

Домики, маленькие домики. И дорога всё время уводит в другую сторону.

Пару раз Аркашка пробовал пролезть через кусты, но всё равно утыкался в забор.

Чёрт. Велосипед бы! С велосипедом быстрее. Вот Кимычу хорошо, ему уже 18; Аркашке до этого ещё четыре года жить. Так вот, Ким брал велосипед напрокат, красный такой, катался по городу, вечером; а Аркашке не дали, хотя у него и паспорт был.

Правда, потом всё равно Киму влетело, хоть он и взрослый: «Мы за тебя отвечаем! А вдруг что-то случилось бы? Тут же правостороннее движение! Это ещё повезло, что всё обошлось!»

Вот и ему влетит так же, а то и побольше. Вообще Аркашку далеко занесло. Похоже, как-то не так надо было идти, и не очень понятно, как выбираться. Странный город. То есть город уже кончился, это, скорее, пригород. Как же так — в городе нет моря?!

Пахнет морем. Чайки кричат. А моря нет.

Аркашка в очередной раз понял, что он идёт не к морю, а вдоль него. А в нужную сторону не пройти, трасса, нет перехода. И с той стороны — заборы и стены. Всё дальше. А ещё ведь обратный путь… Похоже, он не успеет. Придут с экскурсии, засекут, что его нет. Но это потом. А сейчас дорога опять его уводит куда-то в глубину, в жильё. А хочется — на берег.

А сейчас… сейчас маленькие домики, с маленькими садиками. Такое игрушечное всё. И какой-то проход…. Пролаз. Сетка-рабица. Надо же, как у нас на даче.

Аркашка продрался через дыру в заборе и увидел море. Вдруг.

Оно было очень далеко, но уже ничего не мешало смотреть. Вот и переход, светофор; он перебежал дорогу на жёлтый и увидел мокрый песок, много, много песка, маленькие лужицы,в них ракушки и камешки. А вода была далеко. Надо же, какой сильный отлив.

По песку бегали дети, и весёлый темнокожий парень с собакой. Он бросал ей палку, и собака носилась по этому бескрайнему полю мокрого песка, размахивая ушами. У самой набережной стояла табличка. Аркашка понял тут одно слово: опасно. Что опасно? Неужели за этой табличкой — опасность? То есть море во время прилива приходит сюда? Правильно он понял или нет; надо всё же учить английский.

Море. Оно приходит — когда? Ночью? Прямо вот сюда, где сейчас Аркашкины ноги?!

И вот эти лужицы, они — что? Да?…тоже… Море?

Аркашка шёл, шёл вперёд, к воде. Шёл по открывшемуся дну. Там, впереди, стояли на рейде огромные суда. Вот интересно, как это? Стоять на рейде. Жить в море.

К чёрту бы скрипку эту. Сбежать в Нахимовское. Просто сбежать. Ведь сейчас — сбежал же. Это не страшно, хотя и уже понятно, что он не успеет. Обратно — не успеет, засекут. Будут орать, да. Ну и что. Как-то стало всё равно. Наверное, и в Нахимовское будет не страшно. Сбежать, и всё. И руки будут совсем другие. Мозоли на ладонях, а не на подушечках пальцев, как сейчас. Аркашка начал чувствовать такую силу в руках, в плечах, именно в этом году. Не для скрипки сила, для другого. Он смог бы это — толстые канаты, и ветер сбивает с ног, и брезентом по лицу. Устоял бы.

 

Кроссовки, полные воды. Дальше идти трудно, хлюпает под ногами песок. Но никак не поймёшь — море это, или ещё нет. Аркашке казалось — должны быть волны, полоса прибоя, он никак не думал, что это будет так — непонятно, где начинается море. Какое-то болото водорослей…

Он остановился. Все, дальше нет смысла, да и не нужно. Вот оно, твоё море, Аркашка. Вот зачем ты сбежал из отеля, наврал Оле-Оле, и ещё неизвестно, что тебе за это будет. Может, вообще больше никогда не возьмут на гастроли. А то и вовсе выгонят из оркестра к чёрту. Ну и что?… Ты доволен, балда, ты этого хотел!?

… Да, этого. Чтобы так сильно пахло водорослями. Чтобы мокрые ноги. Чтобы невозможно текло из носа, и ветер постоянно срывал капюшон. Чтобы маяк, и чтобы чайки.

Руки так замёрзли, что пальцы не разгибались. Чёрт, а ведь играть ещё сегодня, ещё играть. Аркашка посмотрел на часы — да. Как бы там ни было, а на концерт опоздать нельзя. Аркашка слишком взрослый, чтобы забыть про концерт. Занимался как псих, и его выбрали солистом для этой поездки. Но он с самого начала думал, что им покажут море, а никто даже не заикнулся об этом! А ведь Аркашка ещё дома смотрел на карту, и видел — Дублин находится на берегу. На море.

Он ведь не думал сбегать. Он вообще очень переживал о концерте, как пройдёт. И вообще, как тут всё. За границей, первый раз! Всё интересно же. И парень, который их встречал в гостинице, такой длинноволосый, с хвостом. У него на бейджике как раз было написано — Стюарт. С ним очень много говорил Ким, он хорошо знает английский. И Аркашка попросил перевести, спросить — когда их повезут на море?… Стюарт удивился, переспросил — вы любите природу?… Тогда лучше поехать на автобусе; далеко за город. Да, там очень красиво.

Ну, что это такое — на автобусе. Уже понятно, что не успеют, что этого не будет. А ведь нельзя так. Невозможно. Невозможно! Быть рядом с морем и не увидеть.

Он опустил руку в лужицу. И так заледеневшие пальцы совсем свело. Загрёб камешки, ракушки вместе с песком, засыпал в карман. Как же холодно, вот же чёрт, холодно как.

Надо идти назад. Он успеет. Главное — не заблудиться. Хорошо, что есть телефон — его хватятся и сразу позвонят. И придётся что-то врать. Или не врать. Главное, успокоить, что с ним всё в порядке, и на концерт он успеет, не подведёт.

Что бы такое придумать, что бы придумать… Всё равно будут орать, но не убьют же…

Аркашка вытащил ноги, кроссовки уже затянуло в мокрый песок. Всё-таки зачерпнул воды.

Чёрт, вообще не чувствуются пальцы. Он сунул мокрую руку на шею, за воротник. Ким так научил его греть руки перед концертом. Пальцы оходят потихоньку, возвращается чувствительность; правда, шее жуть как холодно. Да, устроит он им сегодня концерт Мендельсона. Точно выгонят.

Аркашка оглянулся последний раз. Вдохнул и закрыл глаза.

«Я бы хотел остаться здесь жить. Просто ходить сюда, к этому морю. И всё.»

***

…Стюарт быстро шёл по дороге, натянув капюшон. Хорошо, что дождь. Это лучше. Чего вот ему было здесь нужно, чего он не видел на этом море, каждый день ходит сюда, как псих. Ведь знал, что не успеет, но всё равно понесло на этот странный берег. Вечером они идут с классом на какой-то концерт, приехали ребята из далёкой страны, России. Какие-то музыканты. А вообще, наверное, это интересно — оркестр; ездят по разным городам… Играют чего-то там. Совсем другая жизнь. В программке написано: солист — Аркадий Калина.

Если бы я жил в этой далёкой северной стране, я бы тоже играл на скрипке. И меня звали бы так странно, Аркадий Калина. Играл бы сегодня концерт Мендельсона, с оркестром…»

***

— Ми-соль-соль-соль, фа-ми-си! — «Весна» Вивальди, это телефон так звонит, Оле-Оле.

Ответить или нет? Вот Стюарту ни за что бы не позвонила какая-то Оле-Оле.

Ты настоящий шизофреник, Аркашка. Она волнуется, она же хорошая, вообще. Она не виновата, что ты вдруг превратился в какого-то Стюарта.

Нет, не буду отвечать. Лучше просто смс.

» не волнуйтесь скоро приду всё ок»

И не читать, что напишут в ответ.

 

***

… Опять Стюарт. Он знает здесь каждый камень, каждый дом. Вот здесь на кирпиче нацарапано что-то по-китайски. Сколько лет он хочет выяснить, что это за иероглиф, и каждый раз забывает. И каждую лужу он знает. Их тут полно, луж. И он знает, по какой стороне улицы лучше идти.

И корабли. Стюарт выучил их, узнаёт по голосу, по гудку.

Он меряет шагами город. В разных направлениях. Скоро не останется улиц, которых бы он не прошёл, от начала до конца, вот этими подошвами. Но когда-то он уедет отсюда. Выучит наизусть весь город, и уедет. Увезёт его с собой, внутри своей головы. Или в животе. Далеко, далеко. На корабле. Где-то далеко есть большая земля, и другие города. А Стюарт всю жизнь провёл на этом острове. Но когда-нибудь он уедет. Свалит отсюда. И…

***

… Какой, к лешему, Стюарт. Вот дурацкая привычка примерять на себя чужую жизнь. Может, это болезнь? Может, он, Аркашка, и правда шизофреник. Хоть бы польза какая-то была от этого. Вот интересно, вечером, на концерте, попробуй-ка представить, что ты — не Аркашка Калина, а Ойстрах, Давид Фёдорович, великий скрипач. И ты сыграл в жизни тысячи концертов. И всё равно сегодня занимался. А не болтался по городу в поисках моря.

Надо попробовать. Ойстрах. Аркашка слышал запись, как он играет концерт Мендельсона. Нет. Ойстрах бы тоже пошёл искать море.

 

Как жалко, что жизнь одна. Так хочется, чтобы много. Ну, хотя бы две. Нахимовское и Мендельсон. Совершенно непонятно, что с этим делать.

.. Да всё понятно, на самом деле. Только бы пережить крик Оле-Оле. В крайнем случае, скажу — будете орать, играть не буду. Нет, никогда он такого не скажет. И вообще, она хорошая же. Болеет за Барселону… Ким её за это любит, он тоже за Барсу, а Аркашка вообще не смотрит футбол.

Ну, поорёт и перестанет. Дома-дома, крыши-двери. Город, такое плотное чувство города. Опять дождь сильнее пошёл. Чёрт, опять, кажется, не туда. Открыл телефон, нашёл карту. А, вот. Наверное, полчаса ещё пилить. Пропустит обед. Может, Кимыч догадается что ухватить для него? Ну, на репетицию успеет зато. Не убьют же?… Блин, вот страшно стало вдруг. А если выступить не дадут? Тоже. Могут же. Как горло болит, вот же зараза.

 

***

Он проплутал ещё часа полтора. Телефон сначала разрывался, потом сел. Но Аркашка уже вышел к реке, и видел белый-мост арфу, хоть и далеко, но понятно, куда идти.

Не будет никакого Нахимовского. Слабо ему вот так сбежать от этой, уже складывающейся жизни. Будет скрипка. Если не выгонят. Или?…

Ледяные руки. Пальцы-деревяшки. Но надо, надо играть. Хорошо играть причём. Музыка же не виновата. Не виновата ни в чём.

***

… В последний момент придумал и сказал им вот что: горло прошло, стало обидно, что они там, на экскурсии, он пошёл их догонять и заблудился.

Удачно сошло, думал, будет хуже. Успел и на репетицию, и на концерт. Непонятно, как играл, ничего не помнит. Сыграл и сыграл. Вырубило мозг. Надо потом запись послушать; или лучше не слушать.

А вечером, после всего, Ким, лучший друг, старший товарищ Ким спросил — ты где был, на самом деле? А?…

И Аркашка вдруг ответил:

— Понимаешь… Если бы я жил в этом городе, меня звали бы Стюарт. И я знал бы, где здесь море.

Он сунул руку в карман, и достал грязные ракушки, весь карман в песке. Они резко пахли морем.

— А, — сказал Ким. — вот что… А я всё думал — почему ты играл так круто.

— Чего? — переспросил Аркашка. — Издеваешься, что ли? До чёрта же лажи было!

— Ну, да… Октавы ни одной живой не вышло, и вообще, много технической грязи. Но это просто волнение, не так-то и важно. Ты очень круто играл. Не просто ноты. Ты как-то вырос, Калиныч, за один день. Как будто у тебя что внутри. Ну, вот. Море, например. Теперь я понял. Я вот думаю… Первый раз думаю, что, может, ты реально станешь очень крутым, и я буду гордиться знакомством…

— Издеваешься всё, — сказал Аркашка. Хотя знал, что — нет. Ким не стал бы так шутить. — И вообще. Я, может, в Нахимовское пойду. Я ещё не решил.

 

 

 

 

 

 

 

 

Пространственный кретинизм

 

Я шёл через парк, потому что снег. Когда снег идёт, вот так тихо, и когда тепло так — в маршрутку не хочется. Фонари горят, новые — недавно у нас в парке поставили — и снег валит и валит, прямо из них, из фонарей. Откуда столько снега, заметает и заметает весь мир. Там-парам, пам, па-пам — в голове крутится музыка, вокруг одной ноты. Мотив повторяется, но сбивается ритм, и заметает, заметает…

Я шёл и смотрел, как снег ложится под ноги, как появляются чужие следы и сразу исчезают. Красиво. А головы не поднять — снег летит прямо в лицо, неудобно.

Парк кончился, вот и переход. Я поднял глаза и вдруг увидел, что я совершенно в другом месте. Дома не те, у нас таких нет.

Мелодия в голове оборвалась. Вот же чёрт, опять. У вас бывает такое, нет? Идёшь-идёшь, вроде всё обычно. И вдруг — бац! — совсем не то!

Папа надо мной смеётся, говорит: это называется пространственный кретинизм. Он-то всегда знает, где восток, а где север. Прямо компас в голове. А у меня постоянно сбиваются настройки. Кажется, сначала одно, а потом — хлоп! Кажется, меня увело слишком вправо… Новые дорожки в этом парке, никак не привыкну. Но дома такие огромные, тёмные, откуда они здесь? Совсем другое должно быть…

Бред какой-то. Я иду вдоль ограды парка, рано или поздно выйду к своему переходу. Не бесконечный же он, на самом деле , этот парк. Иду, и снег в лицо. Вот как так — идёшь в одну сторону, он в лицо; обратно — он опять в лицо! Кружит снег этот, как тайфун. Вообще ничего не понимаю.

А!

Остановка. От которой я шёл с самого начала. Бам! Аккорд, будто ладонью по клавишам.

Мир поворачивается, как экран планшета, делает пол-оборота — хлоп! — и встаёт на место. И всё, что я думал раньше, оказывается неправильным. Вот я дурак, целый круг сделал. Действительно, пространственный кретин. Там, парам, пам, — сбивается ритм, но теперь уже я не собьюсь. Поднимаю глаза сквозь снег на ресницах, чтобы не упустить дорогу.

***

 

Когда я был маленький, то думал, что дома ходят. Потому что как так: идёшь, знакомое место, и вдруг — бац! Заблудился. Это похоже на то, как звучит мелодия, привычная. И вдруг гармония меняется, аккомпанемент. И та же самая мелодия уже значит совсем другое, мажорное оказывается минорным, например. И тут так же — оказывается, что все эти дома стоят не так, а поперёк. Может, это такая у меня болезнь, не знаю. Мама говорит — это просто от того, что я задумываюсь. Выключаюсь, перехожу в самолётный режим. Все кнопки работают внутри — кроме связи с окружающим миром.

 

Может, это просто оттого, что у меня всё время музыка в голове. Иногда сразу несколько, друг на друга накладываются.

 

Я зашёл домой, бросил в прихожей сумку и сразу бегом в ванную, греть руки.

— Не мычи, — сказала мама из кухни. Неужели она уже дома?

— Ты знаешь вообще, который час?

— Мы с Лёвкой заболтались, — соврал я. Стыдно сказать, что я опять заблудился.

— Папа звонил, а тебя нет!

Вот это жалко, что папу прозевал. И в сети его нет, значит, работает. Ну ничего, ещё перезвонит, наверное.

 

Когда-то папа хотел подарить мне навигатор. Автомобильный. Говорил — раз ты такой, ходи по навигатору! Просто пиши — цель маршрута. И он сам скажет тебе: поверните направо, держитесь левее… Но мама сказала — нет, не нужно. С навигатором я совсем отупею, никогда не научусь ориентироваться вообще. Правда, у меня теперь в телефоне карты есть, но они не очень помогают. Потому что я не всегда могу понять, как вот эта картинка в телефоне связана с реальным миром. То есть, конечно, могу понять: вот проспект, вот перекрёсток — всё ясно! Ну, и иду себе. А потом оказывается — совсем не то.

 

— Кит! — крикнула мама. — Перестань петь, пожалуйста!

Кит — это я, такое имя. И я совершенно не замечаю, что я пою. В голове всё время крутится музыка, и я не чувствую, что это вслух. Вот мама, например, сама с собой часто разговаривает. То же самое: думает, что про себя, а выходит — вслух. Чего вот ей не нравится моё пение?

— Понимаешь, — тут же оправдывается мама, — ты хорошо поёшь. Но у меня сейчас в голове своё, и хочется тишины. Понимаешь?

Я киваю, и начинаю следить за этим — чтобы не петь. Точнее, я просто ем макароны с сыром. Это верный способ.

 

Вот странно. Маме начало хотеться тишины только в этом году, когда мы переехали в свою квартиру. Раньше она совершенно спокойно не замечала моего пения, да я и сам не замечал. Мы в коммуналке жили. И там с тишиной было… Как бы это вам сказать… Ладно, объясню по порядку.

 

Дом у нас был в самом центре. Большой такой старый дом, страной формы — углом. И комната наша была как раз угловая, пятиугольная. А за стенкой жил Гордон, бородатый и лохматый, в ухе серьга. И этот Гордон больше всего на свете любил музыку, самую разную. Он играл на гитаре, на флейте, на барабанах. У него были специальные резиновые барабаны для занятий, но всё равно слышно. Он по специальности был как раз барабанщик, играл в какой-то группе, они в клубах разных выступали. А ещё в его комнате постоянно жили какие-то люди, и утром на нашей общей кухне можно было встретить китайца, или девушку с синими волосами, или ещё кого-то вполне инопланетного на вид. Они варили кофе и улыбались в ответ на моё «добрутро», иногда отвечали по-русски, иногда на своём языке. Гордон, правда, часто исчезал неизвестно куда, и тогда становилось непривычно тихо. Иногда надолго. Но всё время, когда он был дома, я это слышал. Его колонки стояли прямо у нашей общей стены.

Как-то утром мама поймала его на кухне, взяла за руку и, глядя в глаза, сказала очень тихо:

— Гордон… Ну вы поймите, у меня же маленький ребёнок!

— У вас? — удивился Гордон, — простите… Я не знал… А где он?

— Вы специально надо мной издеваетесь, что ли? — спросила мама и показала глазами на меня.

— А! Кит, что ли? Разве он маленький? — искренне удивился Гордон.

— Да, — твёрдо сказала мама. — Достаточно маленький, чтобы в два часа ночи спать в тишине.

— Ой, — сказал Гордон и улыбнулся виновато. — Правда, в два часа? Мы шумели, да?… У меня часов нет, я не заметил…

Вот любой другой так скажет — и понятно, что врёт. А Гордон — видно, что не врёт. Не знаю, как это.

Он ел мамины пельмени ( она часто его подкармливала), и говорил:

— Анна Сергеевна, поймите меня, вы же доктор. Я не могу без музыки совершенно, задыхаюсь, умираю просто!

— Гордон, ну что за детский сад! Есть же наушники, в конце концов.

— Я не могу с гостями в наушниках! Какие у вас, Анна Сергеевна, пельмени волшебные.

— Гордон!!!

— Ладно, — сказал он, — давайте договоримся так. После двенадцати я буду слушать только Моцарта. Тихонько-тихонько. Это даже полезно, спать под Моцарта.

— После одиннадцати, — сказала мама и вздохнула.

— Хорошо, — вдруг согласился Гордон. — Только Моцарт. В крайнем случае — Бах.

… Это может показаться невероятным, но он сдержал своё слово. И если он вечером был дома, а не играл в каком-то клубе — я засыпал под Моцарта. Все пять лет, что мы жили рядом. Так что я нереальный специалист по Моцарту, покруче разных музыковедов. Потому что у меня было обучение во сне.

 

В общем, про Гордона вам ясно. Барабаны-флейта-гитара и ночной Моцарт.

Но это только половина. А вторая половина называлась Соня и Оля, они жили у нас за другой стенкой. Чудесные девочки-студентки: весёлая шумная Соня и тихая, незаметная Оля. Такие умницы, повёрнутые на своей учёбе. Студентки не чего-нибудь там, а музыкального училища. Пианистки. И это их пианино стояло как раз за нашей стенкой. И Гордон по сравнению с Соней и Олей был подарком судьбы.

Вы, может, думаете, что пианино — это такой замечательный инструмент, разные там ноктюрны. Ну да. Но студентки-пианистки отличаются тем, что играют гаммы. Каждое утро, часа по полтора. Сначала Оля, а потом Соня, или наоборот. Соня, кстати, говорила мне, что спокойно себе спит под Олины гаммы-арпеджио, что ей не мешает.

В обычные дни я менял это удовольствие на школу. Но в выходной… У пианистов, понимаете, не бывает выходных.

В общем по воскресеньям мы с мамой сбегали завтракать в кафе. А иногда нас угощал яичницей Гордон, у него было не так слышно.

Стенка Сони и Оли была закрыта шкафом. А стенка Гордона — ковриком с оленем. Это моя была стенка, у моего дивана. И со своей стороны Гордон обил стену чем-то мягким. Стало лучше. Но обычно я всё равно слышал, как Гордон выстукивает ритм на резиновых барабанчиках или учится играть на редкой восточной флейте, а Соня или Оля играют своего Шопена или Бетховена. А я делал уроки, и мне совершенно не мешало. Честно. Даже нравилось, как ритм Гордона накладывается на Баха. И пока мы жили в нашей пятиугольной комнате — мама совершенно не замечала, что я постоянно пою себе под нос. И сейчас, когда пианино и флейты нет снаружи, они всё равно есть внутри, в моей голове.

Причём там бывает сразу несколько мелодий, и они не перемешиваются. Как масло и вода, есть такой эксперимент — мне Гордон показывал. Видимо, я так привык. И в голове такой коктейль, слоями, не смешивается.

***

Я иду в школу. Это моя новая школа, математическая, так что не думайте, что я какой-нибудь идиот, дорогу домой не могу найти. Экзамены сдал хорошо, и потом — у всех новеньких здесь обычно трояки, а у меня четвёрки, нормально. Особенно с алгеброй хорошо, с геометрией — похуже, но тоже ничего.

В общем, я тут уже три месяца учусь. И дорогу хорошо знаю, всегда одним путём иду от остановки. Но сегодня вдруг сообразил, как можно срезать, и пошёл через двор.

Совершенная ночь, и с фонарями неважно в этом дворе. В декабре такое ощущение, что идёшь в школу в полночь. И только к четвёртому уроку рассветает. Ладно бы ещё снег был, а так — какая-то непонятная слякоть. Дурацкая погода: и лужи, и скользко.

Срезать, кстати, не очень вышло, потому что двор перегораживала труба, наверное, горячего отопления — вся замотана какой-то ватой, клочья торчат, довольно противные на вид. И через эту трубу был мостик, как через реку .

Успеваю, нормально. Тирли-тироли, тироли-тиль, — пела в голове флейта из далёкой восточной страны. И на это накладывались арпеджио пианино, но не мешали флейте, а наоборот. Они шли волнами, или это не пианино, а арфа, да, точно. И тут вступила звонким голосом труба.

 

Школы чего-то нет. Должна уже быть, а нету. Хотя я всё время держал направление, точно. Я достал телефон, открыл карту. Но она не грузилась, не телефон, а тормоз, противно ждать — тем более, опаздываю. И, в общем, ясно, что школу я проскочил, вышел из дворов дальше. И я пошёл назад.

Тихое соло трубы, что может быть лучше. Труба и тарелочка, нежно так и чуть загадочно. Потом, конечно, будут барабаны изо всех сил и тяжёлый запил бас-гитары, но пока об этом никто не знает, только я…

И никто не узнает. Это обидно, в конце концов. Обидно, что я не могу записать свою музыку. Меня сначала отдали в музыкальную школу, сказали — слух хороший. Но я сбежал. Потому что мне не нравилась тётка, которая говорила мне:и-раз, и-два, и-три, и-четыре. Закончили упражнение. Какая-то гимнастика получалась, ЛФК. И ноты эти… Ноты мне совершенно не давались. Пока сосчитаешь, на какой что линейке, поймешь, что это «соль», ищи её на клавиатуре… А уже давно надо было сыграть, и дальше сразу — следующее мучение. Дело, видимо, не в школе, а во мне. Я и читать долго не мог научится, даже думали, что я дурачок. Папа переживал очень, никак не мог понять, как это я не понимаю. Меня только устный счёт вывозил, это лучше всех получалось; так что математика долго была мне вроде справки, что я не умственно отсталый. Я ей за это как-то благодарен, что ли. Ну и вообще я математику люблю. Потом ничего, читать научился. И тоже стал любить. А музыкалку бросил.

Меня и Гордон пытался научить нотам, и Соня. Не вышло. Тупой я в этом какой-то. Вот с рук — да, легко повторяю, если показывают. Как обезьяна. На флейте легче всего, я там сразу понял. Главное — дышать ровно, и дырочки плотно закрывать. Ну и на пианино получалось, Соня меня научила такое смешное играть. Они говорили — я очень способный. Но потом всё как-то быстро кончилось.

Соня и Оля закончили своё училище, и уехали. В Москву, наверное, а может, и ещё куда, не знаю.

Гордон тоже куда-то исчез. Ну и мы потом купили вот эту квартиру, переехали. А жалко. Очень мне жалко нашей пятиугольной комнаты, Гордона за стенкой, и Сони с Олей. Особенно Сони — она весёлая такая, всё ей смешно.

Вот чёрт.

Речка какая-то. Откуда здесь речка?!! Куда это я пришёл вообще!

Я точно знаю, что в радиусе пяти километров вокруг моей школы нет никаких таких речек. Что это, как?

Я достал телефон, открыл карту. Довольно бессмысленно стал крутить её. Вот что неправильно, я считаю, в городе устроено: мало табличек с названиями улиц. Вот сейчас: дом пятнадцать, и всё. А какая улица — не поймёшь. И речка не подписана. Эта, что ли.. Как я здесь оказался тогда?… Бред какой-то, это неправильно. Я сейчас где угодно могу быть, только не здесь. Я же не мог за это время пропахать семь километров в другую сторону. Или мог?…

 

Мне кажется, я иногда прорываю пространство. В нём есть такие воздушные ямы, и я проваливаюсь. Как маленький самолёт, трудно удержать крыльями воздух. Зона турбулентности, опять. Вечно я в этой зоне, всю жизнь. Ничего не понимаю. Вот где я сейчас?

И тут я увидел свою школу. Белую, четырёхэтажную — на той стороне реки. Что она там делает?! Вот и не говорите мне, что дома не ходят. Просто все почему-то знали, что школа ушла на тот берег, а я нет.

Всё-таки у меня в башке отклонение какое-то. Может, это специальными таблетками лечится. А может, меня из-за этого в армию не возьмут. Разве можно такому психу оружие доверять. Я же уйду пешком в какой-нибудь Занзибар, и не замечу. На острова Зеленого мыса, или в Новую Зеландию. Для меня нет ничего невозможного.

Всё равно опоздал, торопиться уже некуда. Кажется, моё вчерашнее кружение по парку было лёгкой разминкой. Кстати, я понял, почему вчера заблудился: там сверху на доме раньше была огромная светящаяся реклама: «Агентство недвижимости ДОМинанта». И теперь эта «доминанта» погасала, поэтому я и не узнал место. Но сейчас-то не так, речка — это тебе не реклама. За ночь не появится.

Надо идти к мосту, вон он, довольно далеко. Не знаю такого моста, вот это по-настоящему странно: чтобы в городе был мост, и я о нём не знал.

Может, это вообще другой город. А может, время другое. Может, меня унесло в будущее. Когда уже давно построят этот мост, и он перестанет выглядеть новым, такой пыльный будет вот. Как бы на него попасть, машины всё едут…

Пришлось перебежать перед автобусом. А что делать, если перехода нет?

Красивый мост, с кованой решёткой. Синяя такая, со звёздами пятиконечными. Старый, конечно, мост, советский. Я разбираюсь в мостах вообще, знаю их и люблю, потому что мой папа их строит, мосты, всю жизнь. Уезжает куда-то там и строит… Вечно в отъезде. Мы раньше с ним по телефону говорили, теперь — по скайпу. Каждый день. Зато потом он приезжает — и у нас праздник, целый месяц, например. А потом — опять уезжает. Мама про себя говорит, что она — жена моряка. А я думаю, что мало кто из моих друзей говорит так много с папой, хоть и по скайпу. Так что мне повезло.

Этот мост — ничего особенного, но решетка… Красивая.

Я остановился и стал смотреть вниз, на воду. Вот странно — декабрь, и вода тёмная. Всё перепуталось в природе, не только в моей голове. Утки плавают, греются.

И тут взошло солнце. Такое яркое, вылезло, вытащило себя из-под тёплого одеяла, вот же лентяй это солнце! И на тротуаре появилась тень от решётки, ясная, отчётливая. Такое сумасшедшее переплетение, вроде кельтского узора. Тень красивее, чем сама решётка, потому что не грязная, чёткая такая — резкий узор на высохшем асфальте.

Апрель скоро. А может, уже. Может, меня леший четвёртый месяц за нос водит.

 

Вот как, интересно, спускаются с этого моста? Тротуар обрывается, и всё: опять трёхполосное шоссе, попробуй перескочи! И я перелез через решётку, чтобы спуститься прямо по склону и попасть под мост.

Чёрт, как скользко!

Да, я не первый — тут какое-то подобие тропинки, но по ней совсем нельзя идти, загремишь. Всё заледенело. Чёрт, чёрт!

Всё-таки свалился, но нормально, не совсем вниз — в сугроб. То есть не сугроб, а куча дорожной грязи пополам со льдом. Чего вот здесь лестницы нет, элементарная же вещь! Повезло ещё, что не выкатился на дорогу…

Под мостом из водосточной трубы смотрело на меня ледяное чудовище, прямо живая рожа. Сверху, видимо, солнце топит лёд, а здесь тень — и замерзает. Такая дикая сосулища, с глазами. Я сфотографировал её на телефон. Надо было ещё вот эту тень от решётки… Ладно, в другой раз.

Я подхватил сумку поудобнее и пошёл дальше, вдоль реки. Странная это штука — река в городе. Хотелось бы мне жить у такой тёмной воды, поближе. А, вот и моя школа. Надо же, я не знал, что возле неё есть речка так недалеко. Буду потом сюда ходить.

Там, парарам, там, папам! — это барабан. И губная гармошка: тууу-рутутууууу… Гордон умеет здорово на гармошке, я пока не научился. Вот, на гармошку мне денег хватит. Надо купить и научиться, самому.

 

Новый охранник у нас в школе почему-то. Не ответил на «здравствуйте». Ну да, пока не понимает, как ему реагировать, если человек к концу уроков приходит.

Ладно, хоть домашнее задание возьму. Раздевалка странная какая-то, что у меня с головой? Ведь не так всё было… Кружится голова, и начинает сильно болеть с боков, где виски.

И лестницы нашей нет. То есть есть, но это не наша. И стены жёлтые, а у нас..

Короче, это другая школа. Типовой проект. Ну и кретин же ты, Кит. Кому рассказать — не проверят.

Охранник очень подозрительно посмотрел на меня. Ну да, зашёл такой в раздевалку, и назад! Может, по карманам лазает.

Меня аж передёрнуло от мысли, что про меня могут подумать такое.

И я пошёл скорее. Всё равно куда.

 

Я понял, что школу уже прогулял, и стало легко, некуда торопиться. И ладно, совру там чего-нибудь. Я учусь нормально, поэтому ко мне вопросов не будет. Сделаю потом что нужно было и сдам. Вот, голова болела, скажу. Тем более — правда.

 

…А ещё к Соне приходили разные молодые люди. К Оле — никогда; она вечно сидела тихонько на кухне, варила себе гречку и читала толстые книжки. А у Сони были разнообразные гости: то валторнист, то скрипач. И звук этих инструментов я тоже хорошо себе представляю. Дольше всех был Ваня, виолончелист. В тельняшке ходил, на руке — татуировка, якорёк; а сам с виолончелью. Он меня свистеть научил.

А ещё как-то к Соне пришёл Майкл. Такой модный — волосы торчком, а сбоку маленькая косичка. Улыбался и говорил с акцентом: это риал коммуналка? Риал?!

«Риал, риал», — отвечал ему Гордон. А потом оказалось, что Майкл этот — лютнист. На лютне играет, старинный инструмент. И они схлестнулись с Гордоном на нашей кухне, а я сидел и слушал, открыв рот. Они по-английски, хорошо, что Оля мне переводила тихонько. В общем, Майкл говорил, что надо возвращаться к старинной музыке, что отказ от чего-то там… Что эмоции должны быть внутри. Ну, я не помню точно, но он говорил, что самая сила — когда мало нот. А Гордон отвечал, что если к его лютне добавить ритм-секцию, то будет самое оно. Потому что современный человек живёт в другом темпе, другом ритме. А Майкл отвечал — нужно останавливаться. Искусственно замедлить этот темп, оглядываться по сторонам. Созерцать там, и ещё чего-то… А, вспомнил: наклониться к цветку. А Гордон отвечал — что цветы бывают разные…

В общем, потом мы долго сидели у Гордона, и Майкл играл на своей лютне. Такая старинная штука вроде гитары, с резным окошком посередине. И звук почти как у гитары, но другой чуть-чуть. А Гордон отвечал ему на флейте, и на барабанах, и на гитаре, и было уже очень поздно, а у меня были не сделаны уроки, а потом пришла с вечернего дежурства мама и тоже сидела с нами, и Гордон наливал ей чай в тонкую чашечку, откуда только у него такие, он сказал — китайцы подарили; и никто не гнал меня спать, а потом я всё-таки заснул, и меня перенесли в нашу комнату…

Потом Майкл зашёл ещё два раза, и уехал. Сонька ходила заплаканная, и целую неделю к ней никто не ходил, а может, две. Потом появился этот Ваня как раз, матрос-виолончелист…

 

Как я скучаю по ним. По своему старому дому, единственному — ни с чем не перепутаешь. Не то что школы эти одинаковые… Нет, конечно, это очень круто — своя квартира. Главное — ванная. Своя! И кухня, и ведь у меня тут целая комната. А там, в нашей коммуналке, были ведь и другие люди, о которых мне не хочется вспоминать. И старая школа мне не нравилась. А здесь, в новой, у меня сразу появился хороший друг, Лёвка. Это так смешно: он Лев, а я Кит.

 

Но я вдруг подумал, что могу больше никогда не увидеть ни Гордона, ни Соню с Олей. Вот так наши пространства разбежались насовсем. Мне ужасно их не хватает. Даже слёзы откуда-то пришли, хотя может, от ветра. Сильный ветер, надо уходить от этой реки.

Я шёл и шёл, не замечая, куда. Всё равно уже, куда-нибудь да приду. А там обязательно будет трамвай. Обычно трамваи вывозят меня к людям. Это мой якорь и спасительный круг — схему трамваев я знаю наизусть. Мы выучили с папой, в третьем классе. Я тогда потерялся сильно, и мама с Гордоном бегала, искала меня по всему городу. И потом папа заставил меня выучить трамваи, и экзаменовал меня по телефону. Чтобы с любого маршрута я знал, как пересесть на наш, тринадцатый. И с тех пор какие бы фокусы не выделывало со мной пространство, трамваи твёрдо стоят на своём месте, как до-мажор.

 

Только тут, похоже, нет никаких трамваев. Промзоны какие-то. Заборы и заборы, глухие стены. Хоть и светло, но не по себе. И людей нет. Вот такое я не люблю, никто не любит. Лютня и бас-гитара. Ссорятся. Сначала одна говорит, потом вторая перебивает. Но потом бас-гитара замолкает, и лютня опять… И ритм: там, там-пирам, парапарададам! На пять четвертей. Я в этом понимаю, в ритме. Паратирададам!

Пахнет соляркой, наверное, железная дорога рядом. Точно! Дырка в бетонном заборе, и я вылез прямо к рельсам. Путей много, раздваиваются, растраиваются — видно, рядом станция. Растраиваются — смешное слово, само раздваивается.

Я опять достал телефон. Батарейка почти села, всё-таки много заряда тратится на эти карты. Железная дорога, так… Вот она на карте, и здесь распухает — станция Депо. Депо! Вот я где.

Ужас какой-то. Далёкий конец города. Не мог я пройти столько. Я попытался отследить свой маршрут: видимо, вот там я сбился,с самого начала, из-за этой трубы. Она повернула там, во дворе, а я не заметил. И вот здесь, эта река…Ага. Ну, ладно. Зато обратно поеду на электричке; а от вокзала идет как раз мой тринадцатый трамвай. Осталось дойти до станции.

Я пошёл вдоль рельсов. На этот раз — в правильную сторону. Видно станцию, вон платформа. Хорошая тропинка, утоптанная. Но идти почему-то тяжело. Устал, наверное — полдня ведь на ногах. Мимо пропыхтел электровоз, отдельно от вагонов. Смешной, какой-то головног. Башка на колёсиках, а туловища нет. Вот и у меня сейчас такая же башка. Не заснуть бы в электричке. И хорошо бы они ходили, а то ведь скоро обеденный перерыв.

Я вдруг понял, что в голове пусто. Музыка кончилась. Какое странное ощущение, не нравится мне.

Платформа Депо. Забор какой-то, а, ну конечно. Нормальные люди сюда с обычной улицы попадают, а не с рельсов. Я пролез под платформой, треснулся плечом, вымазался в какой-то глине. На платформе пусто, только бабушка какая-то с тележкой. Обычно я не спрашиваю дорогу у незнакомых людей, какой-то у меня внутренний запрет стоит на эту опцию. Но тут всё же уточнил, потому что голова уже не соображает как-то:

— Простите, это в город направление или наоборот?

— Из города, — покачала головой бабушка. Что у нее там в тележке, пирожки, наверное. Вот бы пирожка сейчас. Или нет, не пирожка. Водички бы…

— А где платформа в другую сторону? — спросил я.

— Ох, милый мой, это тебе вокруг надо…. Понаставили заборов, а мост всё никак не построят. Так что тебе нужно вот там подняться — видишь?- и обойти.

 

Как-то вот это лишнее совсем было. Чтобы ещё куда-то подниматься. Приеду на вокзал — зайду, съем там чего-нибудь. Чаю бы, что ли. С лимоном бы.

 

Там, куда мне показала бабка, должна была быть какая-то лестница. Но её не было. Были только перила, а от ступенек остался обледенелый скелет. Неужели они тут ходят, люди? Вот эта старуха с тележкой — неужели здесь? Каскадёры какие-то.

Это был почти цирковой номер. Но я забрался. И увидел рядом нормальную лестницу, в трех метрах от этой.

Чего-то я устал.

 

Пришлось идти опять какими-то гаражами, потом между ларьками заколоченными. Откуда вот берутся такие места, только триллеры снимать.

В общем, я уж и не помню, как добрался до этой платформы. Помню только, что мне сказали в билетном окошечке: следующая электричка через два часа.

Я сел на ступеньки платформы. И стал сидеть. Просто сидеть, без мыслей. Буду тут сидеть два часа. Нечего потому что быть таким тупым. Вокруг — ни души. Потому что нормальным людям нечего делать на этой дурацкой станции. Хорошо ещё, есть голос в билетном окошечке…

Кто-то тронул меня за плечо.

— Кит, это ты!?

Оля и Соня. То есть просто Оля, отдельно. Похоже, у меня действительно поехала крыша.

— Что ты тут делаешь? Вставай, вставай, Кит, пойдём скорее, замёрзнешь!

— А ты чего здесь?… Откуда? — глупо, конечно, спрашивать галлюцинацию.

— Я к друзьям ехала, и заблудилась… Не на той станции вышла.

— Оль, это что… Это действительно ты?!

— Пойдём! Электрички не ходят, пойдём на трамвай, вставай, Кит, вставай скорее!

 

… Дальше я не помню. Помню только, что мы ехали в трамвае, и у меня в руках был картонный стаканчик с чаем. Я не пил, просто грел руки. Откуда в трамвае чай?… И я говорил Оле:

— Ты понимаешь, понимаешь, у меня всё время музыка в голове. Полная голова музыки! Понимаешь, Оля!

 

А она говорила:

— Приезжай к нам в Питер, Кит! Да, мы в Питере, я в консерваторию поступила. Мы часто тебя вспоминаем, приезжай обязательно! Телефон запиши.

Мой телефон сел, и Оля записала мне номер на трамвайном билете. И подписала: Оля Гордеева.

— Я и не знал, что ты Гордеева.

— Да я и сама не знала. Видишь, как вышло.

— Как? — не понял я.

— Да так! Мы с Гордоном поженились. Это же он Гордеев, ты знал?

— Нет…

— Не знал? Вы же с ним тёзки, он тоже Никита на самом деле, Никита Гордеев. Приезжай к нам, Кит, он очень обрадуется!

 

 

 

Какая эта Оля стала высокая, и очки новые у неё. Я и не замечал, какая хорошенькая.

А у нас почему-то оказался Гордон. Он опустил свою флейту и сказал: «иногда очень полезно задумываться о своём положении в пространстве». И папа тоже был дома. И он купил мне клавиши, стояла большая коробка… Или нет, ведь папа в Китае сейчас, или не в Китае… Китай — страна китов, моя страна… Но я говорю с папой, вернее, нет, это мама с ним говорит:

— Да, сорок и две. Говорит — опять заблудился. Что-то про Петербург, я сама ничего не понимаю… Нет, сейчас спит, потом…

Чего сорок и две? А, температура. У кого это, интересно.

Виолончель, вот что красиво. Соло виолончели, а потом барабаны-барабаны, всё громче…

***

 

Я потом всё думал, что было на самом деле, а что — приснилось. Понятно, что никакого Гордона не было у нас дома. А что было? Вот Оля, этого же совершенно не может быть. Тем более — тихая Оля и Гордон, смешно даже. Хотя мама сказала — его и правда зовут Никита, как и меня. А вот никакой станции «Депо» на карте нет, я посмотрел. Депо железнодорожное есть, а платформы никакой нет. Речка зато есть, и мост — надо будет туда сходить, когда выздоровею. Узнать, есть там такая же школа, как моя, или нет. И лучше идти в солнечный день, чтобы решётку сфотографировать, тень от неё.

Я лежу, голова лёгкая-лёгкая, а руки-ноги тяжёлые. Не поднять. Мне немного жалко, что кончилась моя температура — у меня было столько музыки в голове, а сейчас не помню. А ведь мне казалось — дико красиво; и всё забыл. Так что лежу дома с планшетом и пытаюсь понять свой маршрут. И ещё смотрю в гугле разные фотографии нашего города, запоминаю. Чтобы не теряться больше, стыдно теряться взрослому человеку. Смотрю на кусок карты — а потом стараюсь начертить его наизусть. Потом следующий квадрат. Долго это, но всё равно лежу пока.

Заходил Лёвка. Сказал, что нашёл мне отличную программу: клавиши на планшете. Играешь прямо на экране, как на синтезаторе. И можно записать, и потом наложить другое. И так хоть целый оркестр. Сказал, разберётся и поставит мне. Он умный, Лёвка, сечёт в компьютерах, программированием занимается со второго класса.

 

— Кит, смотри, что я нашла!

Мама хотела стирать мою куртку и в кармане нашла трамвайный билетик. Тот, где написано: Оля Гордеева, и номер. Выходит, это на самом деле было всё.

Надо позвонить. Позвонить, и, может быть, услышать голос Гордона, моего первого учителя музыки. И может, я правда поеду в Питер, вместе с мамой и папой. Папа заканчивает свой китайский мост, и обещает нам путешествие на каникулах.

Обязательно выучу ноты. Можно, конечно, Лёвкиной программой всё записывать. Но это другое. И у меня мелодии не очень чётко в голове звучат, не уверен, что всё смогу сыграть. Надо нотами, это внесёт ясность. Что я, идиот, что ли, все могут, а я не могу ноты эти?… За три дня выучу, я способный. И потом, по скайпу же можно заниматься, это как английский. Гордон меня научит.

Если только этот номер на самом деле правильный. Завтра позвоню.

И тогда я смогу записать то, что носится у меня в голове.

 

Город — как музыка. Проспект Космонавтов, например, это основная мелодия, фортепиано играет. А маленькие улочки — подголоски. Флейта там, кларнет. И они вливаются в основную мелодию, каждый в своём месте. А речка — виолончель, потому что тёмная вода. Виолончельный звук течёт через весь город, а по дороге — стройные аккорды мостов. А на площадях сливаются, переплетаются мелодии всех улиц, и выходит такой вихрь звуков: с барабанами, с тарелками, валторна на пять четвертей, а контрабасы на три, и посередине — пожарная каланча, это труба, конечно. Звонкая труба, на самом верху.

 

Не могу сказать, что я весь город превратил в музыку. Но некоторые улицы запели. Надеюсь, это мне поможет. Я запишу весь город нотами, как симфонию. В своей симфонии я точно не заблужусь.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дом над морем

 

 

 

Дом стоял высоко над морем. Спиной прилепился к скале, как ласточкино гнездо; а окнами смотрел на море. Море, море, до самого горизонта. Такое спокойное там, вдалеке. А здесь, внизу, оно сердито набрасывалось на скалы, кипело, будто злилось на всех. И особенно на этот маленький домик, забравшийся так высоко. Совсем рядом, в трёх километрах вниз по старой дороге есть город. Там, на пляже, море бывает спокойным, как горное озеро. А здесь, под скалой, всегда злится.

У открытого окна старик варил кофе в большой железной кружке. Мальчик стоял рядом и смотрел, как поднимается пена, и как старик разливает кофе по глиняным чашкам. Чашки когда-то подарил старику взрослый уже внук, сказал — вот, дед, будешь гостей угощать. Старик тогда удивился — какие у него могут быть гости. Но вот, приехали. Старик взял две чашки, кивнул на третью:

— Неси на веранду.

Мальчик не понял слов, но догадался. Понёс осторожно, жгло пальцы, но старался не показать. Надо же, какие нежные у него руки, как у девочки. Что в голове — не поймешь. Не выпускает из рук модную игрушку, телефон. Фотографирует, щёлкает кнопками — куда ему столько фотографий? Старик сначала пытался развлечь его, расшевелить. Показал коробку с инструментами. Мальчик вежливо посмотрел и отложил — не умеет, не интересно. Старик снял со стены ружьё. Мальчик кивнул, но даже не взял в руки. А старик многое бы отдал в его возрасте, чтобы подержать такое!

Странный, странный мальчик, другой. Говорит на чужом языке. Светлые, совсем белые волосы, серые глаза — никогда в семье не было таких. А ведь сын Анны, внучки. Выходит, правнук. Анна и сама родилась в другой стране, а потом уехала ещё дальше, на самый край света. Старик и не знал раньше, что есть такая земля. Там и родился мальчик. Чужой язык, чужое, непонятное имя. И только если написать его — становится видно, что мальчика назвали в честь него, прадеда. Пишется похоже. Видеть видно, а слышать не слышно, такие странные эти буквы. Латинские, такие же, как на крышке старого пианино. Да, немецкое пианино, вон стоит в углу, как инопланетянин.

Старик вспомнил, как инструмент везли сюда на грузовике, по дикой горной дороге. Сразу после войны. Потом дочь училась, играла. Но она уехала, давно, давно, и пианино молчит. Тихо в доме, только море шумит днем и ночью, злится на кого-то.

— Что ты не пьешь? — тихонько спросила Анна. Почему-то она стеснялась здесь говорить громко.

— Я пью, — ответил мальчик, — просто горячий.

Он никогда не любил вкус кофе, но неловко было отказаться. К тому же, ему нравится запах. Здесь, в горах, он смешивается с горьким ароматом диких трав и солёным ветром. Совсем не то, что в городе, среди пыльного асфальта и шума машин. Тут запах кофе был чем-то естественным. Так же, как силуэт старого монастыря не нарушал линии гор. Мальчик отхлебнул из чашки и сморщился — обжёгся, не привык к такому.

Старик смотрел на море, а думал о мальчике. Чем он живет, что в его голове?

Вдруг правнук заговорил, быстро, непонятно.

— Он спрашивает, — перевела Анна, — оно здесь всегда такое? Море. Злится как будто.

Старик кивнул. Да, это странно, что здесь так. Кажется, когда-то раньше… Раньше, очень давно, море было другим. А может, другим был сам старик. Он не помнит, забыл.

Утром Анна с мальчиком спускалась вниз, в город. Там можно подойти к воде, искупаться, или просто ходить босиком по самому краешку моря. Старик не пошёл с ними, он терпеть не может этой пляжной суеты. Спускается в город только ближе к зиме, когда закончится сезон.

— Там море тихое. А здесь нет, — повторил мальчик. — Почему?

— Есть легенда, — ответил старик. — Раньше море любило поговорить. Но сейчас все забыли его язык, никто не понимает. Только старые камни там, на горе, — старик кивнул головой на монастырь. — Им тысяча лет, они помнят. Но молчат, не отвечают. И море тоскует. Тоскует и злится, пытается докричаться до них, рассказать. Ну, это сказка, — добавляет он вдруг смущённо.

— Красивая сказка, — сказала Анна. Она тихонько переводит легенду мальчику, и он сосредоточенно кивает головой.

***

Солнце склоняется к горизонту.

Мальчик выложил из кармана камешки, расставил на перилах веранды и щёлкает по одному. Вниз, в море. Камень летит в заросли, не видно, долетает он до воды, или нет. Но может быть да. Закат в полнеба, горит огнем.

Анна вдруг спрашивает у деда:

— А пианино? Кажется, у тебя было пианино. Оно сохранилось?

— Куда ж ему деваться, — пожимает плечами старик. — Не живое же, не сбежит.

— Знаешь, а ведь Джордж играет. Хорошо играет, его учитель говорит — он очень способный. Можно, попробует?

— Так расстроеное же, совсем. Сорок лет никто не открывал. Хотя, если он хочет, что ж… Пусть поиграет.

Старик, не дожидаясь, пока Анна переведет его слова, берёт мальчика за руку, уводит в дом. Вот оно, пианино. Чёрное, большое. Старик уже привык не замечать его. Стоит и стоит.

Джордж открыл крышку, нажал клавишу. Пианино отозвалось хрипло, одна нота расщепилась на два голоса. Он не смутился, пробежал легкими пальцами по клавиатуре. Конечно, ужасно расстроено, но все струны целы. И даже угадывается какой-то звукоряд, похоже на гамму. Удивительно, в таком климате, на море… Немецкая механика, отличная работа.

Старику вдруг стало обидно. Ведь это его пианино. А играть он не умеет. Два инопланетянина, пианино и мальчик. Говорят на одном языке, которого он, старик, не понимает.

Джордж, наконец, перестал проверять, какие клавиши звучат звонче, а какие глуше; какие расстроены так, что не похожи сами на себя, а какие еще держатся. И он заиграл. По-настоящему.

Вот, оказывается, что он умеет, этот Джордж.

А потом что-то произошло. Старик сначала не понял, что не так. Ему показалось, что он оглох. И тут Анна сказала:

— Смотри-ка. Море стихло.

Старик не сразу понял смысл её слов. Да, точно — привычный гул, который был у него в ушах всю жизнь, утих. Море плескалось тихонько, как ручеек в самом начале пути.

— Поиграй еще, Георгий, — попросил старик. Сам не понял, почему назвал мальчика по-другому, своим именем. — Поиграй. Поговори с ним.

 

***

Внизу, в городе, по пустынному пляжу шли двое.

— Послушай, — сказала вдруг она. — Остановись и послушай. Будто пианино играет. Там, на горе. Слышишь?

— Что ты, — засмеялся он, — откуда здесь пианино! Это телевизор, или радио работает где-то. Тебе показалось.

— Нет, не радио… Пианино, живое, я слышу. И море какое тихое сегодня, смотри…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Голосования и комментарии

Все финалисты: Короткий список

Комментарии

  1. Helga BLACK:

    Очень интересное произведение с выраженными мыслями и чувствами.

  2. Никита Еврофан:

    Хороший рассказ, правда, очень хороший. Читалось легко, с удовольствием, но назвать его идеальным его я не могу.  Начну с плюсов этой работы. Первый плюс, и наверное, самый главный — это идея. Как я всегда говорю : «Нету идеи — нету рассказа, а если нет рассказа — зря время тратил» В чём же мне нравится идея? Она хороша тем,

    создаётся эффект того, что она написана на реальных события
    интересно читать, сюжет не позволяет читателю скучать
    актуальность

    Второй плюс этой работы — это хорошее начало и конец. Начало захватывает читателя, что ему становится интересно читать и узнать, что будет дальше, а конец идеально завершил рассказ оставив хорошие и добрые чувства у читателя книги.  Но а теперь к минусам. Первый минус, который может быть покажется кому-то глупым — это мелкие описки. Где? А вот посмотри, тот момент с именем, почему ты назвал имя «Никита» словом? Это имя, мне кажется — это хоть и мелкая ошибка, но всё же лучше не повторять ошибки! Второй минус, уже по серьёзней, это неиспользование описательных прилагательных, в рассказе было очень много мест, но вот их описаний я не увидел и представить, что происходит, как выглядит место действия я не смог, и для меня это было очень печально. А в основной рассказ, так сказать, привлекательный и я могу его ещё перечитать с удовольствием! Итак, мой вердикт —  7,5 баллов, но я округляю в пользу  писателя, а значит 8 баллов и 10.

     

     

     

  3. Замечательная книга. Она просто невероятно созвучна моей душе! Я ведь очень люблю музыку, играю на аккордеоне и на синтезаторе, поэтому было очень интересно почитать про юных музыкантов.

    Мне понравились все рассказы, но особенно — «Ой, то не вечер«. Я так живо представила, как герои рассказа исполняют песни на два голоса! Мне так нравится петь на два голоса, обычно я веду партию второго.

    Книга вся пропитана музыкой и даже волшебством, поэтому прочитала сразу же, не отрываясь.  А с автором я знакома по чудесной книге «Скрипка неизвестного мастера». Рада, что и эта книга меня не разочаровала.

    Большое спасибо автору! Жду Ваших книг!

     10/10

  4. Catty_Cat:

    Прекрасное произведение!Читала просто на одном дыхании.Рассказы все очень увлекательны и интересны.Я безумно люблю музыку,поэтому когда я увидела название, мне сразу захотелось прочитать эту книгу.Очень хорошо представляется характер каждого героя.В целом у произведения множество плюсов:идея,актуальность,хорошее начало и интересный конец.Но также есть и минусы…Мне не понравился момент,когда было написано,что «Никита»-это слово.Почему имя названо словом?Пусть это и мелкая ошибка,но лучше таких в дальнейшем не делать.А в целом рассказы мне очень понравились  и я ставлю:9 из 10

  5. Lera Sirota:

    Если я права, то здесь есть одна очень интересная особенность: все эти рассказы были объединены не только одной общей темой музыки, но также были отдельные группы рассказов на такую тематику, как»ярлыки» или предрассудки в мире подростков; переезды на новое место; тихий или общительный человек; различия поколений и т.д. и все они так плавно и вовремя переходят из одного рассказа в другой, и получается, что это произведение не сборник отдельных рассказов, а один единый «поток» мыслей. Наверное, поэтому произведение так легко читать. Так что же тогда получается, музыка изменяет мировоззрение и жизни людей? Получается, что так, она касается всех. Кого-то легонько похлопает по плечу, а кому-то крепко пожмёт руку. Именно такой я сделала для себя вывод, прочитав этот рассказ.
    Очень-очень точно подобранным оказался последний рассказ и последняя фраза произведения.
    Также отдельное спасибо хочется сказать за просто шикарное название! Меня это творение очень воодушевило, моя оценка 10 из 10

  6. nsmirnov758:

    Мне действительно очень понравился сборник рассказов, соглашусь с Lera Sirota: они сильно связаны друг с другом,но при этом можно прочитать всего один рассказ и насладиться чтением. То, что очень понравилось это то, что все рассказы можно привязать к реальной жизни, они оттуда и взяты. Человек может легко понять о чём идёт речь. Прекрасно оформлены предложения,очень легко и интересно читать,не хочется останавливаться. Хотя один минус я заметил,если о чём то идёт речь,то оно не очень детально было описано.К сожалению в таких моментах у меня не возникало картинки в голове, о том что там происходит,этим я очень огорчён,но в целом рассказы очень хорошие.Я ставлю 9.5,но это я округляю до 10 баллов.

    10\10

  7. Lilu0887:

    Очень хорошие произведение

    *good*

  8. Nina_dshvsk:

    Очень бы хотелось ответить всем лично, но какая-то техническая проблема не позволяет мне отвечать на ваши комментарии; могу только написать новый.

    Конечно, большое спасибо всем, кто прочитал; а всем, кто прокомментировал — просто огромное спасибо.

    Отвечу на два замечания, которые , к тому же, повторяются. А значит, возникли не на пустом месте. Catty  и Никита, вы считаете ошибкой то, что я ( вернее, мой герой) называею имя Никита словом. Во-первых, конечно, «Никита» — это слово, тут и спорить не о чём). Во- вторых, когда я говорю «мне нравится имя Никита» и » мне нравится слово «Никита» — я имею ввиду немного разные вещи. Хотелось подчеркнуть, что нравится не просто имя, а именно сочетание звуков, такая фонетическая звуковая штука, «Ни-ки-та», в этом слове есть хороший ритм и свой тембр ( теперь вы можете сказать мне , что Никита — это имя , а никакая не звуковая штука)).

    В любом случае, вам могло это не понравиться, показаться неточным или неудачным. Но с моей стороны это, конечно, не ошибка. Это намеренный ход; возможно, необычный, но не правильностью я бы это не назвала. Хотя и неправильные, на первый взгляд, сочетания слов не всегда являются ошибкой.

  9. Nina_dshvsk:

    Второе замечание более серьёзное. Отвечаю Никите Еврофану и nsmirnovu758. Вы пишете, что » не возникает картинки в голове», «не хватает описаний мест».

    Это довольно точное замечание. Видимо, моих героев больше интересует мир внутри их головы, чем мир снаружи. Может, из-за этого у них возникают трудности с ориентацией в пространстве).

    Так как я чаще всего говорю от первого лица ( или определённо стараюсь быть на стороне героя, не говорю от лица автора, который с высоты своего положения знает о героях или ситуации что-то ещё), то мне кажется ненужным искусственно вставлять описания природы или города. Раз уж они не очень волнуют моих героев. Хотя, например, Аркашка в Дублине всё же посматривал по сторонам и запомнил много чего; в отличие от Сони Арсеньевой. Она прошла весь город насковзь, но её занимал только Панкратьев, она и не замечала, где идёт.

     

    Это приходит мне в голову именно сейчас, после ваших замечаний. А специально, конечно, не было такой идеи:»Покажу-ка я, что мой герой эгоистично думает только о чём-то своём; для этого не буду давать описаний природы».

    Вообще, Никита и nsmirnov, большое спасибо за такое внимательное чтение и подробные комментарии.

     

     

  10. Maria Druzhinina:

    Я, конечно, не могу участвовать в жюри, потому что во-первых, я взрослая, а во-вторых — один из авторов короткого спискаsmile

    Но я не могу не написать свой комментарий, настолько я до сих пор под впечатлением этой книги, которую прочитала уже месяц назад… Прочитала за два захода, не отрываясь, чего давно уже со мной не случалось.  Это как прозрачная ледяная вода из колодца в жаркий день.

    Особенно хочется сказать о двух вещах. Первая — это сама музыка, которая является осью и стержнем повествования. Музыка, которая выражает столько чувств, но которую так трудно передать словами. Музыка, которая именно в подростковом возрасте часто становится особенно важной и иногда тем единственным, что примиряет с действительностью.

    А еще внутренний мир, восприятие музыки изнутри музыкантами, что особенно было интересно мне лично, потому что я не умею ни на чем играть, и вряд ли уже научусь. Поэтому мне музыканты кажутся несколько запредельными существами и волшебниками.

    Вторая вещь — это внутренний мир подростка, это горячее острое восприятие мира. Когда не видно оттенков, и все предельно контрастно.

    Для меня это забытое чувство, которого сейчас мне иногда, ох, как не хватает. Хотя без него жить гораздо спокойнее и проще, когда умеешь спокойно относиться к провалам и неудачам, когда нет иллюзий, когда уже точно знаешь, что важно, а что нет. Это как любовь и влюбленность. Влюбленность в саму жизнь и весь мир, когда апокалипсис может случиться три раза в день, перемежаясь безграничным счастьем .  Было очень здорово вспомнить себя в этом возрасте, как бы посмотреть со стороны и поговорить с собой той, прежней.

    И еще — коротко, ничего лишнего. Выхваченные, самые необходимые детали.

    В общем, стоило войти в короткий список хотя бы для того, чтобы прочитать эту книгуsmile

    Спасибо автору, желаю удачи и победы!

  11. Alexandra S:

    Мне очень понравился сборник «Около музыки»! Хотя он рекомендован от 11 лет, мне тоже было важно и интересно его прочесть (мне 10).
    Больше всего понравился рассказ про мальчика, который не мог найти свою школу. Мне это знакомо: я тоже задумываюсь невовремя, однажды я свернула не в ту сторону в огромном переходе, когда возвращалась из магазина.
    Мне кажется, что мальчик — главный герой очень милый. Я бы хотела с таким дружить. Мы бы нашли общий язык.
    И мне нравится, как пишет автор: добро и плавно. Спасибо!

    Я ставлю 10 из 10.

  12. lena.zimovina@mail.ru:

    Больше всего мне понравился рассказ Наушники 10/10. Много раз у нас в школе такое случалось. И я тоже музыкой занимаюсь, на гитару хожу) В этом рассказе все дело было в наушниках, поэтому Никита не слышал Гиреевских слов. А Оська устроил трагедию из этого Р.S.не знал Оська что Никитка в наушниках всегда ходил) smile  *rofl*

  13. Гордей Натали:

    Очень хорошие рассказы, добрые. Мне особенно понравился второй рассказ — Весенняя соната.
    Всё просто, никакой магии и никаких сложностей, но очень интересно. В некоторых моментах я улыбалась, в некоторых — грустила. С точки зрения музыки тоже очень хорошо. Сразу захотелось послушать эту самую Весеннюю сонату.
    Отлично подмечены подростковые «заскоки». И про наушники автор знает!
    В общем очень понравилось *heart*

  14. Lydia:

    Я ставлю высший балл за то, что книга смело написана, с ярким сюжетом, развернутыми и украшенными ответами на вопросы о музыке. Эта книга достойна победы на данном конкурсе: столько эмоций получила от ее прочтения, что  хочу, чтобы она была издана. Очень хочу, чтобы этот «учебник» по предмету  «Зачем нужна музыка?» был прочитан тысячей музыкантов. *heart* . 10 баллов

  15. Chitatel_8A:

    Это произведение просто великолепно!

    В одну книгу вместилось так много разнообразных историй, что сначала у меня глаза разбежались.

    В этом произведении так чутко и аккуратно рассказывается о персонажах! Их внутренний мир показан очень подробно и интересно, поэтому каждый из них предстает перед читателем индивидуальной личностью.

    А как раскрыта тема музыки! Музыка – живое существо, хотела сказать Нина Дашевская, автор этого чудного произведения. Я сама ни на чем не играю и музыкой никогда не занималась, поэтому погружение в эту книгу стало для меня очень познавательным и увлекательным приключением.

    Я считаю, что это книга ещё как достойна внимания юного читателя.

  16. Nina_dshvsk:

    К сожалению, так и не работает опция ответов на комментарии.

    Поэтому просто говорю всем большое спасибо за хорошие слова. Мне очень нравится, что разные читатели считают лучшими разные рассказы. Значит, не зря получилась целая книжка, а не какой-то отдельный рассказ.

     

    И, конечно, большое спасибо Марии Дружининой, которой хотелось бы ответить лично, но пока не знаю, как это сделать.

  17. Tachilka:

    Я-творческий человек. И тема музыки мне близка. Было интересно окунуться в этот захватывающий мир. Читайте,получайте удовольствие!

  18. eilina:

    очень *heart* рассказ.Я сама хожу на музыку!!! *heart*

  19. snysmymrik77:

    Какие хорошие истории! начала-и не смогла остановиться пока не дочитала. Очень душевно, тонко, рельефно, здорово! Очень правильная, по-хорошему правильная книга; Паустовский, Куваев, Вера Панова-автору стоять рядом на полочке), такой же добрый, вдумчиво-направляющий посыл. Жаль, в моем детстве такой книги не было. Спасибо, Нина!

  20. albina:

    Рассказ очень хороший. Будет интересен юным читателям всех возрастов. От рассказа веет спокойностью, душевной умиротворенностью. Это произведении имеет смысл, что важно для читателя. Яркий сюжет. интересные лица. В каждой главе по особенному раскрываются личности героев. Читатель сможет найти в рассказе героя схожего с ним. Рассказ удивительный, очень тронул меня.  Я ставлю 10 баллов.

  21. Annuschka99:

    Супер! Потрясающе! Нет слов! Очень проникновенные, душевные рассказы о самом вечном, о музыке. Я пианист и поэтому мне вдвойне приятно все это читать. Мне это очень близко. Все рассказы очень простые, настоящие. Герои живые. Кажется, что они  сейчас просто сойдут со страниц и будут говорить здесь, рядом с тобой.

    Я очень люблю такие произведения. Они не вызывают ничего кроме улыбки и ощущения неземного спокойствия и счастья. После таких рассказов даже говорить не хочется. Хочется просто сидеть и молчать. И улыбаться. И плакать от счастья. Я не могла остановиться пока все не дочитаю. Как меня первый рассказ зацепил, так до последнего меня и не отпустило. Автор пишет о моих ровесниках, их переживания мне близки. Тем более они все музыканты. Пока читала не раз вспомнила как сама не любила сольфеджио, в какой восторг приходила, когда что-то начало получаться,  и как сейчас я играю достаточно сложные произведения, как сама их читаю с листа.

    Все это ассоциируется с рассказами Рея Бредберри. Такие же светлые, простые, жизнерадостные и наполняющие счастьем. Автор просто молодец, ставлю 10/10.

  22. ira99:

    Очень хорошая идея – показать столько разных людей, у которых жизнь связана с музыкой и как эта музыка важна в их жизни и меняет её. Мне кажется, автор очень любит музыку и понимает её, потому что про музыку написано красиво и в со знанием дела.
    Правда не все истории мне понравились одинаково, одни понравились больше, другие меньше. В некоторых историях конец наступил слишком рано, я ждала, что события  будут продолжать происходить, а тут уже всё, конец. А ещё чем дальше я читала, тем больше мне казались герои похожими друг на друга, потому что герои новых историй думали и иногда даже говорили похоже на героев предыдущих историй. Я их даже по конец переставала их различать, мне казалось, я читала всё про тех же самых героев, что и в самом начале, а ведь герои разных историй должны быть разными не только по имени, но и по внутреннему миру.

  23. Nina_dshvsk:

    Ира99, спасибо за отзыв!

    Да, мне иногда тоже кажется, что мои герои слишком похожи. Причём не только герои этих рассказов, но и вообще все. С одной стороны, это естественно — все они немного похожи на меня ( надеюсь, не слишком). С другой стороны, наверное, это и правда несколько скучновато. Но придумывать герою специально «другой характер» я не могу, какие приходят, такие и есть. Возможно, это мой недостаток. Поэтому я стараюсь, чтобы у моих главных героев появлялись друзья, очень непохожие на них самих.

    Надеюсь, что лучше всего это удалось в Панкратьеве. Наверное, это самый непохожий на меня герой, и при этом крайне мне симпатичный.  Вообще мне очень интересны самые разные люди.

    Спасибо ещё раз, всегда интересны отзывы с  толковой критикой.

//

Комментарии

Нужно войти, чтобы комментировать.