Драматическая повесть о семье, попавшей в трудную ситуацию

Подходит читателям 10–13 лет.

Часть 1

Апельсин

Я режу апельсин. Положила его на доску. Держу правой рукой, левой режу. Главное – тонко резать. Тонко значит долго.

Только не надо глупых аналогий. Апельсин – не вена. Я не собираюсь умирать. Из-за Алаши тем более.

Просто режу апельсин. Тонко и долго. Потому что мне надо как-то дождаться папы. Чтобы он объяснил мне, что я должна была ответить Алаше.

Алаша

Алаша меня остановил уже на подходе к дому. Отделился от тусовки, над которой возвышалась голова Фокса. Сунул руки в карманы кожаной куртки. Чуть сгорбился, наклонил голову на бок, улыбнулся. Приблизился ко мне, весь такой блестящий – от чёрных вьющихся волос до лаковых ботинок. И спросил:

Тебя как зовут, красавица?

Алаша учится у нас первую неделю. Но уже стал частью компании Фокса. Даже его правой рукой. Почему там быстро? Почему же я….

Так как, красавица?

Он издевается. Я вижу, что он издевается. Фокс видит. Оба видят, что я – далеко не красавица.

Но я пытаюсь сохранить достоинство. Показать им, что я – не дура. Что я понимаю, что они издеваются. Но мне хватит сил держать удар.

Допустим, Лиза.

И иду дальше.

А без «допустим»? – вдогонку говорит Алаша.

Я не знаю, что ответить. И бормочу жалко:

А без допустим…без допустим…тоже….Лиза!

Компания хохочет. Фокс кривится и зовёт:

Алаха! Отстань от повара!

Я чувствую, что краснею. Повар, значит….Это из-за…

Я тороплюсь к дому. Врываюсь в подъезд. Срываю ненавистную шапку, белый уродский колпак, из-за которого я только что получила ещё одну кличку. Мало мне первой…

Вытаскиваю мобильник, набираю папин номер. Можно позвонить и из дома, но папа необходим мне сейчас, вот именно в эту секунду.

Он должен сказать, что всё нормально.

Что земля круглая.

Что она вертится.

Что за днём будет ночь. И наоборот. И много-много дней-ночей, а потом я вырасту и ходить в школу будет не нужно.

И что мы пойдём в музей в эту субботу. А потом – в пиццерию. И ещё поедем на Воробьёвы горы. Будем там бродить и мечтать, как летом бы приедем сюда с великами.

Мне срочно нужно услышать от папы эту мечту-про-мечту.

Но папин телефон выключен.

И я иду к лифту, а лифт едет долго и я пока ещё не знаю, есть ли у нас апельсины.

Когда вернутся родители…

Стемнело, а я так и не включила свет. Режу третий апельсин. Он круглый и напоминает землю, которая (всё-таки!) вертится. Мне немного лучше. Хотя до конца меня приведёт в чувство только папа. Он просто придёт домой после работы. Помоет руки и обязательно прокричит из ванной:

А вам не кажется, что я похудел?

Нет! – крикнем мы с мамой хором.

Папа боится худеть. Ему кажется, что худеют только больные.

А я всё-таки похудел, — с тревогой скажет он, — у меня ввалились щёки.

Лучше бы у тебя живот ввалился, — скажет мама и хлопнет его легонько по майке.

Я попрошу, — скажет папа, усаживаясь за стол, — не проявлять жестокости к похудевшему от душевных страданий.

Ой-ой-ой, — скажет мама и со стуком поставит на стол тарелку.

Селёдочка! – обрадуется папа и забудет о душевных страданиях.

И я забуду. Буду отмокать в их разговорах и смехе, как в ванной. А потом папа подсядет к компьютеру, чтобы «накропать» очередной рассказик для детского журнала, а я сяду рядом на диван. И он скажет:

Ну, сыпь свой крыжовник!

Это цитата. Из «Детства» Александры Бруштейн. Мы с папой любим одинаковые книги. И часто напоминаем друг другу разные фразочки. Папа ещё любит цитировать : «Фу, какая гадость, — сказал Бруно и плюнул мне прямо на ботинок» и «Сделаем, Альфи, обязательно сделаем! – сказала тётенька Цвой, утирая слёзы от хохота». Это из «Альфонса Цитербакке». А мне нравится: «Нет, мы не разбивали голубой чашки. Это всё только серые злые мыши». Это из Гайдара.

Когда папа скажет: «Сыпь!», я вывалю ему всё.

Сначала он придумает что-то смешное. А потом серьёзно скажет:

Плюнь. И разотри. Они одноклеточные сейчас, мальчики ваши. Поверь. Им сейчас нужно только одно.

Ну и разговоры у вас, — проворчит мама, которая потащит в это время на балкон кастрюлю с оставшейся картошкой.

Мама откроет дверь, и мои коленки обдаст холодом. Папа долгим взглядом посмотрит на маму а потом скажет:

Я не об этом. Им сейчас нужно только поклонение. Они завоёвывают, им поклоняются, и они идут дальше – завоевывать. И так до бесконечности. Пока не захочется жениться. А жениться им захочется на ещё не завоёванных. Так что, Муськин-Пуськин, плюнь. У тебя есть сейчас дело. Учёба. Ну и делай его потихоньку. Грызи гранит. А эти…Приползут ещё.

Очень они нам будут нужны, — добавит мама, закрывая балкон.

Моим коленкам снова станет тепло.

И тут зазвонил телефон.

Где папа?

Звонила тётя, жена маминого брата. Они живут в Подмосковье, но видимся мы с ними редко. И разговариваем в основном только по праздникам.

Если честно, когда её номер высветился на экране, я испугалась: вдруг я забыла какой семейный праздник? Может, забыла кого-то поздравить с днём рождения?

Алло? – осторожно произнесла я.

Лиза….Где папа?

Я не знаю….То есть на работе…Хотя он сегодня же поехал в…А…а что?

Я не знаю, — сказала тётя, — я не знаю, лучше позвони маме.

Что-то звучало в её голосе…. У меня заныло в груди.

Так бывает, когда смотришь кино. И вдруг в голове щёлкает: бац-бац! И понимаешь, что угадал, чем закончится фильм. В общем, что-то где-то внутри меня щёлкнуло: бац! И заныло.

Я позвонила маме. Недоступна.

Я позвонила Ирке.

Я у ученика, — прошипела сестра в трубку и отключилась.

Я позвонила папе. Недоступен. Я снова позвонила тёте.

Я как будто неслась на салазках. Вниз! Вниз! Дыхание перехватывает, по тему мурашки, но ты несёшься вниз. Вжих!

Тётя не подошла к телефону. Вжих!

Снова мама…снова папа…Ирка. Это не сложно – долбить всех звонками по мобильному. Просто выбираешь имя из списка контактов и долбишь. Это примерно как резать апельсин.

Наконец мама позвонила сама.

Белый свитер

Голос у мамы был такой, словно она бьётся в когтях у хищной птицы.

Она захлёбывалась словами. Словами и слезами.

Его! Забрали! Только что! Забрали!

К-куда, мама?

В тюрьму!

Почему в тюрьму? Как в тюрьму? Его же не должны были…Он же просто так в суд ездил… Поддержать своих…Он так говорил…Мама!

Забрали! Только что! Увели!

Мы молчим.

Когда его отпустят?

Если приговор подтвердят….через пять лет….

Мама замолкает. Не слышно даже всхлипываний. Кажется, она просто онемела от ужаса. Я тоже молчу. Слёз нет.

Прямо из зала суда взяли и забрали, — сказала мама чётко, —

прямо в белом свитере. Господи….

Часть 2

Мир и Мы

Надо прояснить.

Необходимо прояснить.

Папа всегда был в ладу с миром. У нас в семье есть разделение.

Мама с миром борется. Точнее, с его несправедливостями. Исправляет его ошибки. Я от мира прячусь. Ирка – и борется, и прячется, и ладит. Когда что. На работе – борется. На учёбе — прячется. С Костей, своим бойфрендом, — ладит, конечно. Но вообще иногда и прячется. Это если ругаются.

Но папа…..

Папа у нас всегда со всеми ладит. Даже с Костей. А это, между прочим, не так просто. Мама говорит, что когда Бог создавал Костю, человеческий материал закончился, и пришлось использовать дерево.

Ну уж, ну уж, — примиряюще говорит папа.

Это ты из жалости к Ирке, — спорит мама, — она в него, как дурочка, влюбилась.

Но папа защищает Костю не из-за Иры. И не из-за самого Кости. Из-за себя. Потому что папа не переносит конфликты.

Знаешь, кто я, Муськин-Пуськин? – спрашивает он у меня, — я ручеёк. Любой камень обегу. И если надо – могу в землю уйти.

Конечно, — ворчит на это мама, — это я у вас – бульдозер.

Ты – двигатель прогресса, — говорит ей папа.

Он у меня мастер – найти такие слова, чтобы и человеку было приятно их слышать и чтобы это было правдой.

Папа

Когда папа был маленьким, он был страшно мнительным. Когда он делал себе бутерброды, то спрашивал у своего папы, моего дедушки:

Папа, а мне хватит двух бутербродов, чтобы не умереть от голода?

Ты так хочешь есть? – спрашивал дедушка.

Нет, но я же не буду есть всю ночь. Вдруг я за это время умру от голода?

Не умрёшь, — успокаивал его дедушка, — двух – вполне на это хватит.

Бабушка эту историю терпеть не может. Ей кажется, что она о том, как папа голодал в детстве. Но она совсем не об этом…Она о том, что папе всегда было дело до других.

Например, когда он учился в школе, бабушка оставляла ему на кухне обед. Лапшу из говядины или курицы. А папа, как любой ребёнок, терпеть не мог нормальную еду. И потихоньку выливал суп в унитаз. А сам мазал хлеб вареньем, лопал и читал книжки.

Но бабушке он никогда не говорил, что не ест лапшу. Он боялся её обидеть.

Правда, однажды бабушка обнаружила целёхонькую куриную лапу в помойном ведре. Но это не потому что папа решил её обидеть.

Просто книжка была интересная, не хотелось далеко от неё уходить, — объяснял мне папа, рассказывая эту историю.

Ну конечно, — ехидничает мама, — просто кому-то было лень тащиться до унитаза.

А бабушка сильно обиделась? – спрашиваю я в этот момент.

Дело не в том, что я обиделась, — говорит обиженно бабушка, — а в том, что я за него переживала. Что он такой худенький и ничего не ест. Готовила так, чтобы посытнее ему было.

И что, никак его не наказала? – удивляется Ирка.

Она считает, что всех детей необходимо наказывать как можно строже. Это потому что на своей практике в институте она успела повидать настоящих детей.

А как же, — серьёзно говорит дедушка, — заставили съесть эту куриную лапу из ведра.

И остальные три лапы доесть, — шепчет папа мне на ухо, — они ведь мне четырёхлапых кур варили. Чтобы посытнее.

Мама

Моя мама – бухгалтер. Мама любит две вещи. Порядок и цифры. Я понимаю, что это какая-то карикатура на бухгалтера. Но это правда.

Она действительно больше всего на свете любит, чтобы во всём был порядок.

Она постоянно что-то моет, протирает спиртом, пылесосит, выбивает пыль, относит в химчистку, расставляет по порядку, выстраивает рядами, укладывает по убыванию или возрастанию.

Как она эту «Икею» с ее ящичками и коробочками обожает, это что-то! Папа говорит, им надо придумать такой комод, куда можно убрать гостей, торт и свечки, и тогда у мамы не будет особых мучений, когда она потащит нас туда в очередной день рождения. А она говорит, что у неё их и так нет.

И цифры, да.

Отметки, счета, даты, ценники, кроссворды «судоку», наконец! Когда она убегает на кухню после ссоры с папой, то считает там до десяти, а то и до двадцати. Когда варит яйца, считает секунды. Чтобы уснуть, считает до ста. А когда стирает, для развлечения (честное слово) возводит числа в квадрат.

— Дай мне, — говорит иногда, — свой учебник по алгебре. Задачки пощёлкаю.

Она и утешает меня всегда цифрами. «Когда тебе будет двадцать, тебе будет на всё это плевать». А ещё: «Если бы ты занималась собой, то вполне могла бы убрать эти пять лишних сантиметров с талии». А вот ещё: «Не хочешь есть? Ну тогда три ложки каши, и пять – творога. И ещё – четыре черносливины. И я от тебя отстану».

Она считает, что мы с папой не слишком приспособлены к жизни. Без неё бы пропали, однозначно. Ирка вот как-то из маминой опёки вывернулась. Мама, конечно, считает, что Ирка всё делает неправильно: и готовит не так, и работает не там, а уж про Костю лучше помолчать. Но всё-таки, по маминому мнению, Ирка как-то справляется худо-бедно без неё. А мы с папой – как птенцы с вечно открытыми ртами.

Нас даже в магазин послать нельзя. Принесёт папа пакет с помидорами, а мама поставит на стол и начнёт перебирать овощи и ворчать:

Вот, заразы! (это про продавщиц) Накидали гнилья. Обманули такого порядочного мужчину! Видят, что не разбирается, и кидают всякую дрянь в пакет.

Вот, Муськин-Пуськин, — папа поднимает в воздух палец, — я, между прочим, порядочный мужчина. И неважно, в общем-то, что эти помидорцы сам выбирал….

Человек, который распрямляет стальные клетки

А я вот не считаю, что папа не приспособлен к жизни. Нет, ну, конечно, он явно не спец в вопросах где-что-купить, и парит в основном в облаках, придумывая свои рассказики.

Но он умеет делает такое, что не умеет никто.

Помню в детстве такую игрушку. Я её ненавидела.

Сложенная клетка. Сверху ручка. Дёргаешь ручку резко вверх. И клетка распрямляется. Становится объёмной. Тогда можно открыть дверцу и посадить игрушечную птицу. Кажется, у птицы на пузике то ли кнопка, то ли рычажок, и она может петь.

Мне было страшно смотреть на эту игрушку, которую только что, на моих глазах распрямили одним движением. Потому что я была уверена: когда-нибудь эта клетка сложится обратно сама и придавит птичку.

В школе моя клетка постоянно складывается. Но меня ей не раздавить. Потому что всегда рядом папа, и он ловит клетку за ручку, всякий раз, когда она собирается сложиться. И спасает меня.

Такой вот он, мой папа. Просто Маленький Великанчик.

Хлеб-с-Вареньем

Меня он зовёт Муськин-Пуськин. А я его – Хлеб-с-Вареньем.

Ночью я смотрю канал MTV. Клипы. Я смотрю внимательно, чтобы запомнить, что есть личности, которые круче моих одноклассников. Которые уже чего-то добились в жизни.

И тогда, на фоне этих ярких, красивых людей, которые так умело поют и двигаются, меркнут звёзды моего класса, Алка, Фокс, Алаша и остальные.

Как-то я пыталась объяснить маме, зачем смотрю MTV. Она посмеялась и посоветовала смотреть канал «Культура». Мол, те, кого показывают по «Культуре», добились гораздо большего, что те, кто кривляется и поёт по музыкальному каналу.

Я пробовала, но там показывают совсем старых дядек, каких-нибудь пожилых мушкетёров или завывающих усатых поэтов, которые устраивают творческие вечера, а старые тётеньки с фиолетовыми волосами, в малиновых платьях и брошках на широкой груди, хлопают им со слезящимися глазами.

Вся эта компания не переигрывает Фокса и Полину.

Так вот, когда я смотрю ночью клипы, приходит папа. Он долго щурится со сна на экран, потом ворчит:

-Тьфу, надо же, какую гадость показывают! (это про леди Гагу в одних трусах, но в кепке).

А потом спрашивает неуверенно:

Муськин, а у нас нечего поесть-то?

Я достаю ему хлеб, открываю банку клубничного конфитюра или абрикосового джема, и тогда он говорит:

О!

И намазывает варенье на хлеб. И жуёт, всё так же щурясь в экран. А потом крышкой от варенья закрывает леди Гага голову. Получатся инопланетянин в трусах. Она бегает по сцене, а папа водит по экрану крышкой, и мы оба смеёмся.

А потом он намазывает второй бутерброд, и я всегда думаю о том маленьким мальчике, который спрашивал у папы, хватит ли ему двух бутербродов.

И у меня каждый раз дрожит что-то в сердце от любви к папе. Тогда я встаю и понимаю, что у меня есть силы идти завтра в школу.

Спокойной ночи, Хлеб-с-Вареньем! Не забудь экран протереть, а то утром всем достанется.

Часть 3

Плохая новость

Я повесила трубку после разговора с мамой. В ушах ещё звучал её голос, звенели её слёзы.

«Бабушка», — вспомнила я. И позвонила.

Лизочка, — тихо сказала бабушка, — на сколько его забрали?

Я растерялась и прошептала:

На пять лет.

Ой….

Бабушка словно зажала себе рот. Послышался стук – упала трубка.

Лиза! – крикнул дедушка, — что ты ей сказала?

Я повторила.

Ну, зачем ты?

Прежде чем он бросил трубку, я услышала: «Погоди, погоди, солнышко, это какая-то ошибка!» (это он бабушке).

Тут я совсем растерялась, окончательно. Что я должна была сказать? Как я должна была сообразить, что должна сказать что-то другое?! Зачем он тогда дал ей взять трубку? Как он может…

И тут до меня дошло. Что от моей новости бабушке может сейчас стать плохо. Так плохо, что хуже не бывает. Так плохо, что даже думать об этом страшно. И я буду в этом виновата.

Ведь именно я сказала ту новость, от которой….

Нет. Нельзя об этом думать. Просто нельзя. Надо думать о сказках. Русских народных, или каких там….. В которых гонцу, который принёс плохую весть, отрубали голову. И когда читаешь такие сказки и удивляешься жестокости обычаев, то никогда не думаешь: а был ли выбор у гонца? Мог ли он сказать что-то ещё?

Ирка

А потом позвонила Ирка.

Ты уже знаешь?

Угу. А ты?

Угу.

За что, а? Ты поняла? Он ездил туда поддерживать своих коллег, разве не так? Как его могли арестовать?

Не знаю….

Или, может, нам не рассказывали всей правды? – вдруг доходит до меня, — может, это его во всём обвиняли, а не коллег?

Ирка молчит. Я понимаю, что это она что-то знала. Может, и Костя знал? И мама, значит, тоже? Почему они все не рассказали мне?

Ты с мамой говорила? – спрашивает Ирка, — надо её держать сейчас. Чтобы она с ума не сошла.

Да, — говорю я.

У нас обеих – замороженные голоса. Потому что мы обе не знаем, каким должен быть голос в ТАКОЙ ситуации.

Ты приедешь? – спрашиваю я.

Меня Костя ждёт на Проспекте Мира.

А….

Мама

Наконец, приходит мама. С чужим лицом. У неё расширенные глаза и сжатые губы.

Я вроде протягиваю к ней руки, но она отстраняет меня, глядя наверх, на вешалку.

Шапка!

Она тянется, не может достать. Я достаю папину шапку. Маленькую, чёрную.

Положи на стол, упакуем, — бормочет мама, разуваясь, — хотя могут и не пропустить.

Дальше начинается кутерьма. Мама носится по комнатам, пакует папины вещи, приговаривая: «положу, но могут и не пропустить». Она собирает его вещи, раскладывает по пакетам, перевязывает, что-то поручает мне, потом тут же выдергивает вещь у меня из рук, делает сама, поручает мне что-то ещё, и так без конца.

Ещё без конца звонит мобильный, и мама что-то кричит в него. Иногда задаёт вопросы. Иногда на что-то раздражённо отвечает. Иногда просит. Ей звонят: бабушка, дедушка, дядя, адвокат, жена того папиного коллеги, которого забрали вместе с папой, Ирка.

Приезжай! – кричит мама ей, — приезжай сегодня! Мы должны пережить эту ночь вместе!

И снова начинает носиться.

А когда у шкафа вырастает очередь из разноцветных пакетов, набитых доверху, она ложится спать. Просто выключает свет и ложится на кровать прямо в костюме, в котором пришла с работы. Закутывается в одеяло. Я топчусь неловко на пороге. Надо бы подойти, обнять её. Но я почему-то не могу. Я же стою. Как-то неловко обнимать лежачего.

Мама и Ирка

Потом всё-таки приезжает Ирка. Она вбегает в комнату прямо в ботинках. И ложится на маму, накрывая её полами своего пуховика. И плачет:

Как я без него буду, как?

А я? – плачет мама в ответ, обнимая Ирку, — погоди, погоди…Надо обсудить…папина машина. Она осталась у здания суда. Скажи Косте…

Тысячи злобных «почему» начинают роиться у меня в голове, как озверевшие пчёлы.

Я хлопаю дверью в комнату, но никто не слышит. Они разговаривают приглушёнными голосами, словно обсуждают самый важный в мире секрет.

Письмо

Я запираюсь в комнате. И пишу папе:

«Папа, помнишь, ТЫ – РУЧЕЕК? Обойдёшь любой камень. Если надо, спрячешься в землю. Но достигнешь цели. Люблю тебя. М-П».

Заглядывает мама. Она всё-таки сняла костюм и надела ночнушку и халат. За ней стоит Ирка, в выцветшей детской пижаме, которая ей мала. В руках у неё – зубная щётка, на плече – полотенце.

Лиза….Совсем забыла, — говорит мама, — вы ведь можете написать папе записку. Что-то поддерживающее. Только не грустное, ладно, потому что…

Я уже написала, — перебиваю её.

Встаю и отдаю листик.

Вот ты молодец, — говорит Ирка за маминой спиной, — сама сообразила.

В её голосе – то ли зависть, то ли восхищение, то ли удивление, что я сообразила о чём-то раньше неё.

Если надо, — говорю я, — я могу прогулять школу завтра. У нас ОБЖ и два труда…

Не надо, — говорит мама, — иди. Нам ещё придётся прогуливать. Всем.

Она смотрит на пол. Ирка кладёт ей руку на плечо и тоже смотрит на пол.

Во мне снова разгорается огонёк ревности, но я тушу. Ну ладно, ладно. Не конца тушу. Но прикручиваю.

Мама протягивает мне руку, и я сжимаю её ладонь.

Мы отражаемся в зеркале моего шкафа.

— Прямо мушкетёры, — грустно говорит Ирка, — все за одного.

«А папа где-то там, — думаю я, и волна боли начинает подниматься, — один. Без всех».

Часть 4

Горе

Вот проснулся ты утром. Что ощущаешь?

Мягкую подушку. Зайца или мишку, с которым спишь в обнимку, хотя тебе давно уже не три года. Слышишь тиканье будильника (вот-вот зазвонит, надо скорее выключить!).

С кухни пахнет яичницей. Если с помидорами, то пахнет противно. «Не буду есть, — сонно думаешь ты, — если с помидорами. А то опять там сопли непрожаренные будут попадаться. Я творог буду, и пусть ругается, что холодное на голодный желудок».

И смотришь, как солнце воровато пролезает сквозь щелочку между шторами и хихикает над тобой, что у всех суббота, а у тебя – шко-ола.

А потом с противным звуком, вроде как пенопластом по стеклу, или ногтем по асфальту, или сверлом бормашины по зубу в тебя пролезает горе.

Пролезает и тоже улыбается, не хуже солнца, да только ты холодеешь от этой улыбки.

Смотришь на нее и вспоминаешь, что папу вчера забрали. Забрали, хотя он был не виноват. И никому не объяснишь, что он был не виноват, не докажешь. И никак с ним нельзя связаться. Позвонить, сказать, что ты его любишь… Что ты не можешь без него жить! Даже дня!

А самое главное ты понимаешь, что все это не сон. И это самое ужасное.

На прощанье мама…. да нет, не обняла меня.

Она сказала:

— Никому не говори. Ты поняла это? Никаким подружкам!

— У меня нет подружек, — хотела ответить я, но промолчала.

Готовилась к школе. Готовилась молчать там. У мамы было такое лицо, словно она хочет, чтобы я ее обняла.

Но вот что-то не было на это сил.

Я себя ощущала кастрюлей с кипятком. Надо было осторожненько донести себя до класса, чтобы не расплескать и не обварить свои же ноги.

Я и донесла. До класса ОБЖ.

Открыла дверь, а там люди какие-то. Захожу. Хорошо, что мне недалеко – до первой парты.

Я села. Достала тетрадь. Прислушалась к кипятку. Кто-то прошел мимо, дотронулся до моего локтя, я отдернула. И вздрогнула. Потому что кто-то как будто на секунду приподнял целлофановый пакет, в который горе окутало мою голову.

И я увидела, что люди вокруг – это вообще-то мои одноклассники. Бледные при свете дневной лампы, недовольные, но при этом смеются, перекидываются словечками. И я еще вспомнила, что я – это я. Для них. В смысле, я не кастрюля с кипятком, а просто девчонка, для них – довольно мерзкая, буэ.

Может, от меня пахнет котлетами (мама жарила с утра, чтобы Костю накормить, когда он приедет на папиной машине, чтобы поставить ее в гараж у дома), или может, у меня из свитера нитки торчат. Или просто я угрюмая. Ну в общем, я вспомнила, что у меня еще, скорее всего, есть внешний вид

Вспомнила и надела на голову целлофановый колпак. Я и так-то еле выношу, когда вижу их оценивающие взгляды. А сейчас меня просто разорвет, наверное. Бабах!

Нет, лучше целлофан. Не только на голове, но и на сердце.

Я

Я сижу в классе, смотрю перед собой. Колпак на месте. Никто не догадается, никакие «подружки».

Описать меня?

Пожалуйста. Я – урод. Серьёзно. Честно. Когда я прохожу любые тесты на самооценку, они всегда показывают: реалистка. Так что я реально знаю, что я урод.

Я глыба. Огромная, сутулая, с толстыми белыми руками и толстыми ногами. Мама покупает мне утягивающие колготы и плотные джинсы. Но стоит опустить глаза под парту и вот они – две толстые сардельки, затянутые в джинсу. А если они ещё и расплющены по скамейке в «переодевалке» возле физкультурного зала….

Или летом, в купальнике, у-уу. Хоть в кусты ползи. Вылитый Груффало.

Что у нас там ещё? Плоское лицо с острым носом. Бесцветные глаза. Подбородок, выдающийся вперёд. Волосы, которые всегда выглядят плохо промытыми, приклеенные к плоскому затылку.

Наверное, с этим всем можно было бы что-то сделать. Мои одноклассницы всегда знают, что можно сделать с той или иной частью тела, чтобы она выглядела лучше. «Попробуй этот крем, у меня от него прыщи сразу прошли!» или «Не ешь свёклу, от неё толстеют!». А «ешь капусту, от неё растет грудь! Вон смотри, Орлова отрасти-и-ила!»

А вот ещё: «Ты видела новую коллекцию «Орли»? Там специальный лак, чтобы ногти не ломались!». Вся эта тайная и жизенно важная информация передаётся шёпотом на уроках и сопровождается взглядами, полными большого значения. Если бы я разговаривала с одноклассницами, я тоже была бы в курсе всей Очень Важной Инфы.

Но я не разговариваю. У меня прозвище – Немая.

Да нет, я конечно, говорю с одноклассницами. И все об этом знают. Ну, например, если нам задают диалоги на английском. Кто-то подсаживается ко мне, и мы начинаем что-то плести про нашу совместную (о да!) поездку в Англию.

Или если кто-то не слышал задания, может переспросить у меня, я отвечу.

Но просто так, обычный девичий трёп я с ними не веду. Когда перемена, и все шуршат, вскрывая целлофановые трубочки для сока, кричат, шепчутся, пшикают друг другу на запястье новыми духами, показывают друг другу новые колготки, вспоминают героев кино, посмотренного вместе(!) за выходные, прикалываются над учителями и друг другом, я сижу и смотрю на доску.

Я не поворачиваюсь, не переглядываюсь, не смеюсь, не обсуждаю туфли ботанички и измазанную мелом юбку математички, не ворчу по поводу задания, не обсуждаю, как на меня посмотрел физрук, не ахаю, не ругаюсь с пацанами и не заглядываю им за воротник (как Алка Алаше заглянула и протянула: «У…какой ты волосатый»).

Я молчу. Иногда я рисую. Молча. Поэтому они называют меня Немой.

Что я рисую

До сегодняшнего дня я рисовала девочек. Девочек в профиль. Худеньких, конечно, не то, что я. Одетых в пижамы. Или бальные платья. С большими глазами. Красиво уложенными волосами. С хрупкими руками, протянутыми вперёд. Иногда эти девочки просто протягивают руки вперёд, как будто тянутся к чему-то, а иногда сжимают перед собой свечу. И смотрят на неё своими большими глазами, как будто ждут.

Сегодня я рисую замок. Его очень просто рисовать. Надо обвести сначала несколько клеток тетради в высоту. Потом некоторые закрасить. А в некоторых прорисовать окошки. А наверху – крыша треугольничком. Это башня. Я их рисую несколько штук. И все сажаю на основание. Это зал или что там у них… Кухня какая-нибудь. Конюшня. А может, помещение для карет? Точно! Там, внутри – кареты! Их много, они просторные, обитые изнутри красным бархатом. В них запряжены лошади, которые могут двигаться со скоростью звука. Или света, чего там быстрее?

Я только собиралась нарисовать карету, отъезжающую от замка, как моего локтя коснулась рука Алаши.

Он шёл мимо по проходу между партами и, как все мальчишки, горбился и задевал руками стены, парты, затылки одноклассников. И мой локоть.

Алаша вышел к доске и стал рассказывать про землятресения. Про то, что нужно прятаться в дверной проем.

Когда он шел обратно, то снова задел мой локоть.

А когда сел на место, то громко сказал Фоксу:

Крепость какую-то рисует!

Тюрягу, чтоль? – лениво спросил Фокс.

Они оба заржали.

Трых! Это порвался мой целлофан.

Я стёрла ластиком линию, которую провела, чтобы изобразить карету и захлопнула тетрадь.

И ещё что-то внутри захлопнула.

Крепко-накрепко.

Чтобы не заплакать.

Материнский капитал

И вот тут меня подозвала Симба. Симба – это учительница по ОБЖ, Наталья Николаевна Симбирская. Она пожилая, ходит всегда в одной и той же зеленой вязаной жилетке в рубчик, а от ее кокона волос пахнет лаком для волос. Она сказала:

— Макарова! Выйди на минутку.

Сама тоже встала и направилась к двери за мной.

Я решила, что она видела мой замок, и сейчас начнет возмущаться, что я рисую вместо того, чтобы слушать про землятресения.

А что толку в том, что я буду знать про дверной проём? У нас все равно не бывает землятресений.

Лучше бы было землетрясение, чем то, что случилось с папой.

Симба посмотрела на меня пару секунду, а потом сдвинула брови и сказала:

— Лиза….У меня к тебе поручение. Понимаешь, Наташа, дочка, второго родила. Нам материнский капитал положен. А там очередь, понимаешь? На Мичуринском. Ты можешь, съездить, записать ее? В очередь записать. Я не знаю, может, ей номер какой-то дадут. Ты тогда мне этот номер привези. И спроси, сколько у них номеров в час успевают пройти. Чтоб мы время посчитали. Понимаешь, она кормит, надолго-то не отойдешь. А там, говорят,двенадцать тысяч рублей можно получить.

Скажу честно, я плохо поняла, что от меня требуется. Но решила, что лучше сбежать из класса, где Алаша, Алка и Фокс. Я буду ехать в троллейбусе, думать о папе.

Я кивнула и подумала, что Симбе, видно, нелегко приходится. У нее такие мешки под глазами. Наверное, этот маленький их не дает им спать по ночам.

Очередь

Я доехала до Мичуринского. Долго плутала там по подворотням. Потом провалилась в снег, и промочила ноги. Хотя тетенька, которая нам с папой всучила эти сапоги, клялась, что они непромокаемые. Мама еще добавила: «Ну конечно. И стельки из золота сусального».

Наконец, подошла к высоченному дому, у которого толпились тетеньки разных возрастов. Одни подпрыгивали на месте от холода, другие курили, третьи болтали и смеялись. Но их было очень много. Я глянула на подъезд – к нему вообще было невозможно подойти. Все забито тетками. Я подошла к крайней. И вдруг поняла, что не могу говорить. Осипла. Почему вдруг?

— Извините, — прошептала я, — как записаться на получение?

— Что? – раздраженно переспросила крайняя тетенька.

На неё была тонкая фиолетовая куртка, с дырочкой на плече, из дырки торчали белые синтепоновые завитушки.

— Чего тебе?

— Мне…на получение….

— Получают без очереди! – со злостью сказала она.

Она вроде сказала, а получилось – словно дала мне по уху мокрой варежкой. Я открыла рот, но вспомнила, что у меня нет голоса.

Поплелась к подъезду.

— Извините, — несмело начала я, пытаясь пробраться среди тетенек.

— Ты куда? – вдруг спросила одна в красном пальто и черной шляпе, из-под которой торчали волосы явно не мытые, со слипшимися прядями.

— Я ..на получение.

— А письмо где? В котором сказано, что можешь приехать?

— У меня ничего нет, — испугалась я.

— Тогда не дадут ничего, можешь не толкаться!

— Почему не дадут, — заволновались другие.

— Да вот ей не дадут, она получать без письма собирается.

— Обнаглела совсем? – спросили откуда-то в конце, — мы тут что, идиоты, все? Стоим, чтоб записаться, а она вон, без письма хочет.

— Да, бывают же такие бессовестные. Я вообще с Щукинской приехала. Просто прописана у родителей.

— А у меня лялька уже три часа не кормлена.

— А сколько ей?

— Четыре месяца.

— Так уже можно по три часа не кормить.

— Ну конечно! Вы что, с ума сошли? Я по первому требованию кормлю!

— Вот и сами виноваты, что избаловали!

— На вашу посмотрю, как вырастет! Есть хочет дите – а вы ей – по часам.

— К порядку надо с детства приучать! А то и вырастают потом такие! Которые внаглую – без очереди, без письма! Надо им. Всем надо!

— Да, молодая же, могла бы и постоять!

— Слишком молодая, у тебя точно двое?

— Да врет небось…..

Я испуганно озиралась. Они ко мне обращаются?! Что я им сделала?

Злобные курицы. Набросились. Клюют, клюют, клюют.

— Девчонки, уходит!

— Так я и говорю – халявщица какая-то. Денежки-то всем охота. А стоять неохота.

Я не уходила, я убегала. Снова путаясь в домах, пытаясь выбраться к остановке. Но дома изменились. Они набухли, стали огромными, серыми, и снег был грязным вокруг и чавкал, пачкая мои сапоги, которые мы купили с папой.

«Нет, вы подумайте, — сказала тогда мама, — обманули приличного мужчину. Ну зачем ты ей купил сапоги на рыбьем меху?». Я еще долго думала в тот вечер, какой-такой у рыбы мех….

Дома, лысые деревья, заляпанные грязью машины – все навалились на меня. Мне стало душно и страшно.

Я бросилась бежать. К счастью, подошел троллейбус. Я забралась в него, испуганно оглядываясь. Все пассажиры превратились в молчащие серые мешки, тюки с бельем. Подойди к любому, ткни его, он просыпется молча песком через дырку.

Душно-душно, я сейчас задохнусь.

В яме

И тут вошел он. Псих. Сгорбленный, худой, с козлиной бородкой, с рюкзаком, в потрепанной одежде. Он стал петь и смеяться. Громко. Он трогал людей за плечи, и они отодвигались брезгливо. А псих смеялся и приближался ко мне. А потом близко-близко подошел и приблизил своё лицо к моему. От него плохо пахло. Я зажмурилась. Сейчас взорвусь. Сейчас умру. Хочу, чтобы это был сон. Проснусь, и его нет. Ничего нет! Не людей-тюков, ни злобной очереди, на маминых расширенных глаз!

— В яме! В яме! Эта в яме! – закричал псих мне в ухо, и пошел дальше.

Я не раскрывала глаз. Его слова были словно ведром грязи, которое вылилось мне на голову. Его слова забились мне в уши, в рот, в нос, как серая гадкая вата.

Он давно вышел из автобуса, а я не могла дышать и слышать через эту вату.

Что случилось?

— Зачем ты в очередь полезла? – всплеснула руками Симба, — тебе надо было спросить, какой у крайней девушки номер? Я же тебе объясняла. Просто надо было узнать номер для Наташки моей моей. Конечно, они тебя поперли. Там некоторые по четыре часа стоят на морозе. А Наташке нельзя после кесарева столько стоять. И я не могу…я же там как конь на привязи.

Я плохо слышала Симбу через свою вату.

— Ладно, ладно, — забормотала она, — ничего, не страшно…в другой раз….может, кого другого попрошу. Ничего, Лиз, ладно.

Я кивнула.

— У тебя что-то случилось? – вдруг спросила она, вглядываясь в меня, — что-то дома? Что-то не так?

Я сглотнула комок ваты.

— Все в порядке. У нас ничего не случилось.

Да. Дома и правда ничего не случилось.

Это с миром какая-то ерунда произошла.

Все взяли и отвернулись от меня.

Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.

Часть 5

Розовая рубашка

В воскресенье утром, по дороге к бабушкиному дому, вата слегка рассосалась.

Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить мне суп. Я могу и сама сварить суп, но я понимаю, что дело в не в супе. Мама должна побыть одна. Она должна сосредоточиться. Потому что завтра – понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить все, что нужно. И еще ей все-таки нужно подготовить к работе свои вещи. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.

Я вчера поняла уже, что это дико тяжело, и вот тут решила проявить солидарность.

Оставила её – собирать вещи и мысли.

У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.

— Давно? – спрашиваю я.

— С пятницы, — говорит она грустно.

Кипяток проливается из моей кастрюли и хлюпает мне на коленку. У меня даже «с-сссс» вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.

— Прости, но я правда…не знала, — бормочу я, утыкаясь ей в плечо.

Она в старенькой, но очень красивой темно-розовой рубашке и в джинсах. Она так всегда одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом.

Бабушкино плечо пахнет медом и летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас и зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.

— Ты что? – пугается она, — что ты…. что ты?! За что?

Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха в грудь и выпаливает:

— Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты…Ну-ну…давно ты мучаешься? Дурочка! Причем тут ты?!

Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками, плечо. Вдруг понимаю – я вон какая выросла дылда. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылек. Если я захочу – я легко могу ее приподнять. А все равно получается – она хоть и слабенькая на вид, внутри сильная, и даже такую лошадь может легко утешить.

Папины кудри

У бабушки полно фотографий. Цветные, черно-белые, они повсюду – в шкафу, на комоде. Там и мы с Иркой маленькие, и маленький папа, и бабушка с дедушкой молодые, смеющиеся, возле какого-то пансионата. Ирке не нравится ее фотография, она все бурчит, что она давно уже не этот толстый младенец с черешнями на ушах, а красавица. И в доказательство притащила бабушке целый пучок фотографий с Мальдив, куда они ездили отдыхать с Костей, где она позирует то так, то эдак на берегу океана.

А мне Ирка нравится младенцем. Она тогда, наверное, не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того, как она с Костей познакомилась, она еще вреднее стала. Все учит меня жить. Так делай, так не делай, а вообще школа – это ерунда, главное – работа. Ага, ерунда. Попробуй вон, походи каждый день в место, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Смысл?

Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьезным видом.

— У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, — говорит бабушка, входя в комнату с тарелкой с квашеной капустой, — они его дразнили, «Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!

Бабушка ставит тарелку, проверяет, на месте ли все приборы и тарелки, и присоединяется ко мне.

— А он злился, — улыбаясь, сказала она, — бегал все пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.

Я смотрю на ее глаза. Они плохо видят сейчас. Но они всегда будут видеть то, что у бабушки уже внутри. И я тоже вижу то, что внутри.

— А сейчас его постригли, наверное, — говорит бабушка и закашливается.

Отворачивается и уходит.

А я быстро открываю сервант и целую папину фотографию. Ту, на которой у него кудри. Кудри, на которые он злился.

Гости

Звонят в дверь. Пришли гости – Костя и Ирка. Бабушка ахает, целует их обоих (непонятно, за что Костю – он, что нам, член семьи?). И бежит. Сначала в комнату — ставить еще два прибора, потом на кухню – делать бисквит. Потому что Костя любит бисквит.

Тоже мне, принц гадский.

— Без бисквитов не можете? – шепотом говорю я Ирке.

— Ну зачем ты так? Попробуй ее отговори! Но мне кажется, что это даже хорошо, пусть готовит.

— Конечно! Всё для Костеньки, все для любимого!

— Дура ты.

Это слышит Костя. Вопросительно смотрит на Иру. Я обижаюсь насмерть, просто на всю жизнь. Она мало того, что этого болвана приволокла, так еще и опозорила перед ним. Я, может, и дура, а она – предательница настоящая.

— Я имела в виду, что отвлечется немного! – говорит мне в спину Ира, но я машу рукой и иду в ванную.

Дедушка в это время приветствует в коридоре Костю. Я включаю воду посильнее, чтобы не слышать их разговор.

— И что вы думаете? – слышу я Костин голос, и не выдерживаю.

Подминаю свою идиотскую гордость, и включаю кран потише. Руки все равно под него сую – вдруг Костя в ванную решит зайти.

И слышу все. Все, что случилось с папой.

Что случилось с папой

Оказывается, он давно уже ездил в суд. Несколько лет. Шло следствие. Он был одним из обвиняемых.

Мой папа пишет детские рассказы. Но это не работа, это хобби. За рассказы иногда платят, конечно. Но так, по пятьсот рублей. А у него всего штук пять опубликованных.

В общем, не проживёшь на это. Поэтому работает он экономистом в одной, как он сам говорит, «конторе», которая занимается перевозками грузов.

А раньше, когда я была маленькая, он работал в другой конторе, которая тоже занималась перевозками. Международными. И вот там он сделал одну штуку. Он подписал документ, который не имел право подписывать. На него надавило начальство, он и подписал. Побоялся лишиться работы.

В общем папа там ещё несколько лет продержался, а потом контора сама развалилась. И папа нашёл, хотя и с трудом, новую работу.

Но тот документ… который он не имел права подписывать.. Он остался.

По этому документу выходило, что начальство, которое надавило на него, незаконно получило огромные деньги. А подпись на нём стояла папина.

Сначала обвинили это самое начальство. Троих людей – двух мужчин и одну женщину. А они уехали в Швейцарию! И там скрываются! И тогда обвинили папу и одного его коллегу. Потому что им надо было кого-то обвинить.

— Понимаешь, Костя, там такие деньги, — проговорил дедушка, — мы даже и не слышали о таких….

— Зачем же он подписал? – спросил Костя.

«Все тебе знать надо, Всезнайка паршивый. Не виноват папа, и ладно!», — подумала я, но сама прислушалась.

— Боялся потерять работу. Семья, двое детей. На дворе кризис был.

— И что теперь?

— Теперь….подали на аппеляцию.

— То есть его могут отпустить?

— Мы надеемся на это, — твердо сказал дедушка.

Я выдохнула. Папу могут отпустить?! Да? Все кончится?

— А если…если нет?

«Заткнись, Костя, придурок! Его отпустят!»

— Пять лет, — сказал дедушка, — в колонии.

«Нет и нет,- подумала я, — раз он невиновен, то его отпустят. Вот тогда я тебе вспомню твое «если нет», Костя!».

И только тут я поняла, что ошпарила руки! Сильно! Они стали ярко-розовыми, огромными! Будто надувными! Больно ужасно!

Но это неважно, вся эта боль не имеет значения. Главное – мне есть на что надеяться.

Ирка и я

Бисквит у бабушки вышел вкусный. Огромный, как пароход. Бабушка призналась, что забылась и взбивала яйца больше нужного. Поэтому такой высокий и вышел.

Ирка толкнула меня под столом. Я пожала плечами. «Дуру» никто не отменял.

После обеда я отправилась в комнату. Там стоял старенький патефон. И куча пластинок.

— О, Джо Дассен! – обрадовалась Ирка, появляясь за моей спиной и забирая у меня одну пластинку и сдувая с нее пыль, — помнишь, мы под неё скакали на этой кровати?

Я молчу.

— Неужели не помнишь? Бабушка еще переживала, что мы ей все банки разобьем с вареньем, которые под кроватью стояли.

— Лиза! Ну ладно, прости за дуру…

— Это была «Абба», а не Дассен. Или как её…. «Баккара»!

— А по-моему, Дассен!

Она потянула меня к кровати. Мы плюхнулись на неё, и что-то звякнуло.

— Банки же! – восклицает Ира, — забыли, дурилки.

Я улыбаюсь.

— Я с тобой в субботу поговорить не успела. Мы же с мамой ТУДА ездили. Ох, Лизка, что там творится…Грязно, все толкутся, орут. Психуют, что у них не возьмут. А все строго по списку. Мы вот принесли карамельки. А их разворачивать надо было. С бумажками нельзя. Банки они все вскрывают. Чтобы понять, что мы их не сами закрутили и не впихнули что-то запрещенное. Хлеб передали. А его порезать надо было. Чтобы показать, что внутри ничего нет. У нас не было ножа. Мы руками поломали.

— Грязными?

Ира грустно улыбается.

— Хуже всего, что она лекарства не могла ему передать. У него же давление. А лекарства пропускает только врач. А врач только по четвергам.

— Как же он справится? – пугаюсь я.

— Вот как-то….

— А увидеться с ним можно?

— Очень непросто…Адвокат его видел. Говорит, бледный. Но держится. Там еще кафе есть…. Мама заказала ему еды. Горячей. Кучу денег там оставила.

— Деньги-то чего считать? – злюсь я.

— Лиза….Мама говорит, их столько еще предстоит потратить….

— Но за еду-то горячую мы в состоянии заплатить?!

— Главное, чтобы она ему досталась хоть немного.

— А кому еще?

— Там сто человек.

— В одной комнате?!

— Да.

Меня передергивает. Папа, папа, милый папа, Хлеб-с-Вареньем и детские рассказы…..Как он сможет там продержаться?!

— Я напишу ему!

— Пиши….Маме отдашь. Она завтра опять поедет. Опять попытается лекарства пропихнуть. Говорит, ей пропустить работу придется. Как бы не выгнали. А она ведь теперь одна будет деньги зарабатывать…

Мы молчим. Я не осмеливаюсь возмущаться про деньги. Они ведь все правы – никуда без них.

— Ир….А адвокат что говорит? Отпустят его?

— Этого никто не знает.

— Но надежда есть?

— Надежда есть…

Мы опять молчим. Вдруг Ира порывисто вздыхает и обнимает меня. Я сразу вспоминаю себя и ее на этой кровати, прыгающими под музыку. Да, это все-таки был Джо Дассен.

Я вижу в оконном стекле Костю. Он возникает на пороге.

За окном темно, а в прихожей яркий свет, он хорошо отражается.

Смотрит на нас. И тихонько уходит.

Ночью

А ночью я лежала и думала о том, что Ирка все-таки может обсудить все с Костей. Бабушка – с дедушкой. У меня есть мама. Но я боюсь её расстроить. Она иногда все слова совершенно шиворот-навыворот понимает, а говорить цифрами я пока не научилась.

Нужен мне человек «моего калибра» (папино словечко). Вот Андрюша – моего.

Жаль, что всё кончилось.

Я лежала, смотрела на звезды, которые приклеивали к потолку еще мы с Иркой (у половины отклеились уголки), слушала, как у соседей внизу безнадежно кричит ребенок, и вспоминала, как оно получилось с Андрюшей.

Часть 6

Андрюша

Андрюша ниже меня на голову. У него странные карие глаза, они постоянно слезятся, словно он хочет заплакать. Волосы у него тёмные, на них видна перхоть. Он вообще такой…неопрятный. Рубашка всегда мятая, грязь под ногтями, ботинки грязные даже в сухую погоду. Тетради и книги у него замусоленные, рюкзак в бурых пятнах.

Хотя я не знаю, может быть вблизи все мальчишки такие. Я их, если честно, не разглядывала. Только Андрюшу, да и то, не по своей воле.

Наша дружба (хотя я бы таких громких слов про наши отношения не произносила) началась со смешка.

Был диктант. И прозвучала какая-то длинная фраза про степь. А Андрюша сидит за моей спиной, на второй парте. И он шёпотом сказал: «А степь через «а» или через «у»?». Так, никому, он один сидит. Я не удержалась и хихикнула. Хотя я обычно строю из себя немую и вообще на шутки одноклассников (тупые на редкость) не реагирую.

А после уроков я, как обычно, отправилась в туалет. Я там пересиживаю то время, пока одноклассники одеваются внизу. Терпеть не могу, когда девчонки застегивают долго и манерно ботинки, вздыхают, что поцарапали на этой дебильной физ-ре маникюр, а парни ржут и стреляют сигареты друг у друга, а потом все вместе договариваются пойти поиграть в автоматы или зайти к кому-то на «кинцо да музончик».

Поэтому я наблюдаю за ними из окна туалета. Потом спускаюсь.

На этом раз в раздевалке остался Андрюша. Он запихивал в рюкзак пакет со сменкой, пакет не влезал. Тогда Андрюша выложил учебники и затолкал пакет, но теперь не влезали учебники. Я собиралась пройти мимо, как увидела, что в результате всех махинаций у него из рюкзака что-то выпало. Что-то белое, маленькое и твёрдое. Оно закатилось под стойку гардероба. Я наклонилась и вытащила белого зайца. Такого, с намагниченными лапками. Его можно прицепить куда угодно. Я открыла рот, чтобы сказать Андрюше о зайце, как вдруг он резко обернулся, заметил игрушку у меня на ладони и выхватил её.

— Дай сюда!

«Да пожалуйста!» – подумала я и побежала к выходу. Я решила, что в следующий раз подольше посижу в туалете.

Андрюша догнал меня у школьных ворот.

— Ну извини, — пробормотал он, — я думал, ты….

— Что?

— Да ничего. Я знаю, что это тупо – таскать его с собой.

— ….

— Просто это….мне папа подарил.

И дальше, по дороге домой, Андрюша неожиданно вывалил на меня всю историю. О папе-дальнобойщике. Который перевозил грузы. А этот заяц у него на зеркале сидел. Андрюшке, тогда трехлетнему, зайка понравился, и отец ему снял с зеркала. А через некоторое время мама ушла от папы. И папа уехал в Питер. Возит грузы в Финляндию. А заяц этот, дурацкий, теперь живёт в кармане.

— Ну это типа как….связь с ним, — бормотал Андрюша, — вроде телефона. Я вот думаю, у него наверняка есть другой заяц теперь.

— Это необязательно, — сказала я, решив, что под другим зайцем он другого сына имеет в виду.

— Да нет! Это было бы круто. Понимаешь, у него заяц на зеркале, и у меня в кармане. И мы как бы связаны этими зайцами. Как линиями телефонными. Бред, конечно, — хмыкнул он, поддавая ногой по камешку.

Я не знала, что сказать. Я себя дико неудобно чувствовала. Как будто тоже должна рассказать историю про себя. Про то, как мне было плохо. Но я ничего не могла на тот момент припомнить. У меня есть и папа, и мама, и сестра, хотя она бывает довольно противной, особенно рядом с Костей. И все они меня не обижают.

В общем, очень себя я чувствовала по-дурацки. Как на уроке, если страшно чешется горло, а кашлянуть стесняешься, и пытаешься сделать это с закрытым ртом, и понимаешь, что выглядишь, как идиотка.

— А ты на картонке где катаешься? – спросил неожиданно Андрюша.

— Со стороны моста, — соврала я.

Я не катаюсь на картонках по снежным горкам, но видела пару раз там девчонок на санках.

— Прикалываешься? Это ж для малышей. Хочешь, я тебе настоящую трассу покажу? Там реальные виражи.

Произнося это, Андрюша смотрел куда-то в сторону, на проезжающие машины, и слюна у него изо рта брызгала, и пальцы дёргали за язычок молнии на пуховике.

— Я вообще не очень люблю, — начала я.

— Там полюбишь! – пообещал Андрюша, ещё яростнее дёргая за язычок молнии, — давай сегодня в шесть? Ну, пожалуйста. Просто я сам это место недавно открыл, и так хотелось с кем-то поделиться, а…

Он оборвал себя, но я догадалась: он хотел сказать: «а не с кем». И кивнула.

Как всё кончилось

Мы тогда здорово накатались. Склон у реки был крутой, с зарослями сухой травы, торчащей из-под снега, и вот на этих кустиках мы здорово подпрыгивали. Я себе всю попу отбила, а Андрюха порвал рукав пуховика, зацепившись за ветку. Но всё равно было круто, потому что когда я съезжала, то Андрей складывала руки рупором и кричал:

— Внимание, внимание! На старте команда бобслеистов из Южной Африки! Они в первый раз увидели снег и горки и сейчас отобьют себе все африканские конечности!

Я падала набок уже наверху, и съезжала, перекатываясь вниз, а Андрюха, уже перевоплощаясь в кого-то другого, называл меня асфальтовым катком, и это опять было смешно, а не обидно, потому что он с серьёзным видом благодарил меня за то, что я так аккуратно горку заасфальтировала.

Накатавшись, мы залезли на мост, перегнулись через периллы и стали смотреть на уток в бурлящей на камнях речке.

— Как думаешь, почему в речке вода не замерзает? – спросила я.

— Ладно – не замерзает, — хмыкнул Андрей, — посмотри, вон там вообще пар идёт.

— Думаешь, в речку с заводов всякую дрянь сливают? Вот гады, а?

— Нет. Я думаю, они дрянь выпивают, а в речку сливают дистиллированную воду.

Лицо у Андрюши было очень серьёзным, и я даже не сразу поняла, что это шутка. А Андрюша тем временем достал из рюкзака своего зайца и прикрепил намагниченными лапами к перилам. Получалось, заяц тоже смотрит на уток, а они – на него.

Подошла бабушка в зеленом пальто, за руку она держала девочку в смешной шапке с кроличьими ушами. Бабуля достала из чёрного ридикюля батон хлеба, отломила кусок и дала девочке. Та принялась крошить батон уткам. Бабуля и нам протянула кусок батон.

— Спасибо! – обрадовалась я и стала ломать его на маленькие кусочки, а Андрюша поймал один и сунул зайцу в лапы. Мордочка у зайца стала горделивая – вот он какой, кусок у уток отхватил.

— У тебя есть мечта? – вдруг спросил Андрюша, глядя на своего зайца.

Я чуть не уронила весь кусок в воду от неожиданности. Конечно, у меня была мечта. Я хотела бы стать смотрителем на маяке. Купить кучу книжек и запереться с ними в своей каменной башне с прожектором. Но я никогда никому не говорила об этом. Да и как это можно сказать? Ведь любой нормальный человек спросит: «А что для этого закончить надо?».

Но тут я сообразила, что Андрей спрашивает, потому что сам хочет что-то мне рассказать.

— А у тебя? – спросила я и кинула кусок потолще особо наглому жирному селезню, который вылез на снег.

Кинула подальше, чтобы дал возможность покормить уточку, боязливо ковылявшую за ним.

— Есть. Хочу, чтобы меня Фокс и Алаша к себе приняли.

— Фокс и Алаша? – удивилась я, — они же п..

Я прикусила язык.

— Придурки? – просиял Андрюша, — ну конечно. Они тебе и не могут нравится. Ты такая вся спокойная, а они хулиганы.

Я хотела возразить, что я не такая уж и спокойная, у меня бывает и торнадо внутри, но он не дал мне сказать:

— Понимаешь, они настоящие парни. Сильные. Ничего не боятся.

— Попадёшь к ним, сам станешь придурком, — прошептала я, кидая кусок хлеба уточке-хромоножке.

— Не стану! – пообещал Андрей, — понимаешь, если я к ним попаду, то наоборот, смогу следить за тем, чтобы они гадости не делали. Я буду вроде как шпионом, понимаешь?

Я с сомнением посмотрела на Андрюшу. Мне показалось, он врёт. Ничего он не будет следить. Просто будет частью шайки, которая всех унижает. Но хочет, чтобы я это одобрила. Не дождется!

— Знаешь, они мне кажутся какими-то безжалостными. Они как-то стояли в «Пятерочке» передо мной, и шутили с кассиршей, но шутки у них…злобные, что ли.

— А я буду следить, — упрямо сказал Андрей, и, забрав у зайца хлеб, бросил его уткам, — зато меня люди будут нормально воспринимать. Нормально на меня смотреть.

— На тебя и так все нормально смотрят.

Он что-то хотел возразить. Потом снял зайца и вдруг схватил себя за рукав куртки:

— Уй! Порвал! Маман убьёт. Она уже кучу денег за неё выручила на Черемушкинском.

— Пошли к нам, зашьём, — предложила я, с грустью наблюдая за тем, как толстый селезень всё-таки спихнул в реку хромоножку, — чтобы она не сразу разглядела.

Дома нам открыла моя мама, она сидела на больничном, лечила ангину и ходила в повязке, чтобы меня не заразить.

Мама налила нам чаю, разрезала пополам «свердловскую» булочку, достала из холодильника масленку и пошла в комнату зашивать куртку.

Мы, хихикая, выковыряли из булочки изюм и орешки, представляя, что это тараканы, как в той истории про булочника Филлипова.

— Что это, булочник? – грозно спрашивала я, изображая царя.

— Изюм-с, — почтительно кланяясь, отвечал Андрей, и отправлял «таракана», который крутился и извивался в его пальцах, в рот.

Потом мама вынесла Андрюхе куртку.

— Сейчас, — сказал Андрюша, — а у вас пуговицы не найдётся? И газировки?

Мама принесла свою коробку с нитками, выдала Андрюхе пуговицу от моей детской шубы, большую и коричневую. Он кинул её в стакан с газировкой и сказал:

— Пуговица, ко мне!

И пуговица поднялась наверх. Потом он сделал руками пассы и сказал:

— Пуговица! На дно!

И она опустилась. Я захлопала, а мама улыбнулась под повязкой.

— Папа научил, — скромно сказал Андрюха, надевая куртку, — когда я маленький был. Ну, спасибо, я пошёл.

Мама закрыла за ним дверь. Я всё сидела на кухне, наблюдая за тем, как пуговица, уже без Андрюхиных пассов, то поднимается, то опускается.

— А что? – спросила мама, — других кавалеров у вас в классе не нашлось? Без косоглазия?

— Какого косоглазия? – не поняла я.

— Ты, что, не заметила? У него же глаза косят? Сколько ему? Твой ровесник? Тогда, скорее всего глаз уже потерян. Родители у него дураки, что ли? В детстве надо было операцию сделать. Раздвинуть их. Это несложная операция. Помнишь Регину, у бабушки на даче? Ну, в очках. Ей эту операцию ещё в год сделали, и сейчас нормально видит, я с её мамой разговаривала.

Мама сняла повязку и взяла стакан, в котором заварила ромашку. Я хотела сказать, что родители Андрюши не дураки, они в разводе, и что он здоровски шутит, но толку не было. Мама же сняла повязку, то есть разговаривать со мной не сможет. Не будет раскрывать рот, чтобы из него не вылетели бактерии и не сели на меня.

Мама всегда заботилась о моём здоровье.

Поэтому я молча сидела и смотрела на пуговицу, которая наконец-то утонула, и больше не всплывала.

Но это был ещё не конец нашей дружбы. Настоящий конец настал на следующее утро.

Друг Дроботенко

Вечером вернулась Ирка.

Они с Костей жили тогда у нас. Это сейчас Костя снял квартиру, и забрал туда свои вещи и Ирку заодно. А раньше они жили в нашей гостиной. Целых полгода мне приходилось накидывать поверх ночной сорочки халат, чтобы Костя не увидел, и сушить своё бельё не в ванной, а в своей комнате. И чистить картошку на него тоже.

Правда, иногда, когда родители уезжали на дачу, мы с Иркой и Костей заказывали пиццу и играли в «дженгу» и «монополию», но это редко.

Так вот вечером пришла Ирка, и, пока она ужинала, мама ей что-то говорила вполголоса. А потом Ирка пришла в мою комнату, разлеглась на моей кровати, закинула руки за голову и спросила:

— У тебя друзья вообще есть?

— Да, — отчеканила я, сообразив, что именно сказала ей мама, — Андрюша. Дроботенко.

— Андр-рюша, — повторила она, нажимая на «р», — Др-роботенко. Надеюсь, он ещё и Игор-ревич. А то «р» маловато.

— Что тебе нужно, Ир?

— Да мамуля беспокоится….Что у тебя нет друзей.

— Как – нет? У меня есть друг!

— Ну да, ну да, — повторила Ирка, но тут Костя позвал её смотреть кино.

А утром в дверь позвонили. Я опаздывала в школу, поэтому стояла на коврике в прихожей в одном ботинке, во рту – бутерброд с колбасой, на тумбочке – недопитый чай. Ирка меня потеснила и открыла дверь.

— О, — сказала она, — друг Дроботенко?

Андрюша поклонился с дурашливым видом. Я быстро жевала бутерброд. Но тут в прихожую вышел Костя. Он высоченный, весь такой красиво одетый. У него только два костюма, но оба – «Версаче» и она страшно ими гордится. И вот вышел Костя в своём «Версаче», духами пахнет за километр, и протянул руку моего «другу Дроботенко».

А Ирка сделала мне сначала страшные глаза, потом покачала головой. «Мол, ну и чудо этот твой Дроботенко». И я невольно сравнила их с Костей. Один низкий, другой – высокий. Один в мятой рубашке, другой – в «Версаче». Один нормальный, другой – с косоглазием, которое я сейчас действительно заметила.

Я отвернулась от Ирки, допила чай. Андрюша направился к лестнице.

— Поторопись, — прошептала Ирка, тыча меня пальцем в бок, — ухажёр ждёт!

— Да не ухажёр он мой, — разозлилась я, — он мне никто вообще! Абсолютно!

Ирка закрыла дверь, я подошла к лестнице, и увидела, что Андрюша стоял на лестничном пролёте и всё слышал. У него это на лице было написано.

До школы мы шли молча. А в классе он сразу пересел на самую последнюю парту. Аж за Фоксом и Алашей. На вторую парту никто пересаживаться не хотел. Так она и осталась пустой. Как ров, окружающий мой замок на первой парте от врагов.

Часть 7

Мои листочки

Дни побежали быстро-быстро. Мама исхудала, побледнела. Стала молчаливой, раздражалась по пустякам. Ирка помогала, как могла, я тоже старалась, но все-таки маме приходилось все тащить на себе.

Она видела папу. Сказала, что он покрестился. И что у него выпал зуб, а вставить некому. И что он начал курить.

Я все кругом заклеяла листочками. Такими клейкими, разноцветными, на которых можно писать.

Вот розовый листочек:

«Когда папы нет рядом….

Это как идёшь по улице в метель, а у тебя нет шапки, шарфа, варежек и даже карманов, чтобы спрятать руки, а снег больно, до слёз бьёт тебя в лицо».

Вот желтый:

«Когда папы нет рядом….

То идёшь по дороге вдоль шоссе, и каждую секунду хочется шагнуть туда, прямо в гущу машин, пролетающих со свистом».

Вот оранжевый:

«Когда папы нет рядом….

Во всём виновата мама. Потому что больше некому».

Иногда я срываю их, делаю самолетики и швыряю в окно. Мне немного легче. До следующего листочка.

А потом произошло То Событие.

После двух уроков труда мальчишки устроили мне «сюрприз», который я, наверное, никогда не забуду.

Потому что я никогда не смогу спать, укрывшись одеялом с головой. Если оно нечаянно накрывает на меня, я посыпаюсь и сбрасываю его. Мне кажется, что это куртка Алаши, его дутый синий пуховик, который они набросили мне на голову у кабинета труда…..

Как правильно резать селёдку

Это была суббота. Два урока труда. Ирина Евгеньевна объявляет: сегодня делаем винегрет. Мне поручают нарезать селёдку. Я пытаюсь где-нибудь приткнуться с доской для нарезки и ножом, но всем мешаю. Тогда в конце концов пристраиваюсь сбоку. Надрезаю пакетик с селёдкой, масло проливается наружу. Я иду за тряпкой, вытираю пятно. Подцепляю селёдку вилкой, укладываю на доску, пытаюсь нарезать. Она скользит, выворачивается.

Девчонки, сидящие за моей спиной, переговариваются и смеются.

— Лиза, — говорит одна из них негромко, — а тебе было бы приятно, если бы тебе пукнули прямо в лицо?

Я поворачиваюсь. Ах вот в чём дело! Я наклонилась так, что мой зад оказался прямо напротив лица одной из них. Но как ответить на такое?

— Что? – переспрашиваю я, пытаясь выиграть время.

— Ничего! – хором отвечают они.

Одна из них прыскает, зажав рот. А я поворачиваюсь и режу селёдку. Режу и режу. Режу и режу. Как апельсин. Чем тоньше – тем дольше.

— Макарова!

В проходе между столами возникает Ирина Евгеньевна. Она ярко накрашена, и видно, что фартук подбирала себе по цвету, самый подходящий к брючному костюму. Нежно-сиреневый.

— Ты зачем так мелко селёдку накрошила? Это же форшмак какой-то!

Девчонки улыбаются.

— Так режет селёдку мой папа, — говорю я, не глядя ни на кого.

— Папа-повар? – говорит Ирина Евгеньевна, — вот тебе повезло! Нам, конечно, до поваров далеко. И не понять, зачем селёдку к винегрету крошить в паштет.

Девчонки смеются. Когда Ирина Евгеньевна отходит, кто-то шепчет, что в сентябре её бросил муж.

— Ага, — говорит кто-то вполголоса, исподлобья глядя на учительницу, — витамина «М» не хватает.

Я не спрашиваю у них, что это за витамин такой. Мои щёки горят, в груди тоже жарко, и вообще я боюсь повернуться на этой псевдокухне, со сдвинутыми столами. Я очень боюсь, что растаю, как Снегурочка, от напряжения, от страха снова быть замеченной, от слёз, которые уже подступили к горлу.

Поэтому я первая выбегаю из класса, едва прозвенел звонок.

И тут, у выхода, мне на голову набрасывают куртку, хватают за руку и в руку….суют….что-то мокрое и продолговатое. Мягкое и живое.

Я кричу. Выдёргиваю руку, сбрасываю куртку и, к своему ужасу, обнаруживаю себя в толпе хохочущих мальчишек. У них раскрыты рты, видны зубы, и хохот такой злой, как разъярённый джин, вырвавшийся из бутылки.

— Что у вас происходит? – гремит Ирина Евгеньевна, мальчишки разбегаются, и она усаживает меня на скамейку.

Среди убегающих мальчишек я вижу Андрюшу. Лицо у него бледное, и он не смеётся.

Трудовичка села рядом и я неожиданно приникла к её плечу. От неё пахло винегретом. Мы обычно съедали в конце занятия то, что приготовили…..

Последний звонок Андрюши

— Это был палец! – кричал Андрюша в трубку, — да ты пойми, Алаша водой палец намочил и сунул тебе в руку! Это старый прикол! И вообще, они не тебя ловили. Они Алке хотели этот прикол устроить. От неё же Фокс тащится, а она ему отказала.

Больше не звони, — прошептала я, и, не проверив, услышал он меня или нет, повесила трубку.

Часть 8

Папино письмо

Макароны — две пачки, — скаазала мама, — нет, давайте четыре, две — спагетти, две — рожки. Так. Сгущенка. Восемь. Да, восемь штук.

Мама произносила «макароны» и «стущенка» напряженно, а «две» и «восемь» — спокойно.

Я стояла рядом, держала пакеты, и вспоминала, как она обнимает Ирку. Ирка выше мамы. Когда мама ее обнимает, Ирке приходится склонять длинную шею. Еще она носит джинсы так, что те вечно волочатся по земле. Мама ее ругает и за искривленный позвоночник («ну что ты горбишься? Вот бросит тебя твой Костя, такую горбатую!»), и за грязные штанины ( «подтяни штаны, вот бросит тебя твой Костя, такую неряху!»), но все равно обнимает. Потому что Ирка с шеей и джинсами похожа на «двойку».

Я смотрю на своё отражение в витрине лотка, где продают колбасу и на весах разложены свиные рёбра, и думаю, что я, пожалуй, ни на какую цифру не похожа.

То есть я могла бы быть похожа на «восьмерку». И если маме так уж это нужно, то она могла бы меня не откармливать так, словно собирается сдать меня в эту палатку на колбасу, а не мешать мне не есть, если я не хочу. У меня была бы талия. Тогда я была бы «восьмеркой», и она бы тоже меня обнимала…..

Мы купили с мамой кучу сигаретных блоков, сушек, конфет, упаковки с лапшой, рисом, кашами-минутками, колбасу с сыром и много-много всякой еды, которой папе хватило бы на месяц, если бы он был один и ни с кем не делился.

Костя отвез маму к папе и помог сделать эту передачу. Вернувшись, мама привезла мне неожиданный подарок. Письмо! Из него выскочили бусы! Папа их сплел из крышечек от быстрорастворимой лапши. Плавил крышечки, пока они не закатывались в шарики и нанизывал на нитку.

Я скорее распахнула сложенный вчетверо листок из детской тетрадки в клетку и проглотила письмо строчку за строчкой.

Меня смыл водопал папиной нежности, ласковых прозвищ, которые он вспомнил. Он написал, что любит меня, и когда я это прочла — всхлипнула.

Когда мне было три года, мама убегала на работу раньше папы. А папа будил нас с Иркой, кормил, одевал и отводил в садик и школу. Я помню, как он умывал меня утром. Большая чуть неловкая жестковатая мужская ладонь. Мама ругалась: «Ну что за умывание? Просто размазывание воды по щекам. А глаза? Ну посмотри, вся грязь в глазах осталась!» «Кошмар — трагически подвывал на это папа,- надо было вымести ее веником». «Лучше бы веником, — ворчала мама, — а то что люди подумают?»

Не знаю, может, тогда и правда надо было грязь из глаз веником вычищать, чтобы люди подумали о нас что-то хорошее, но сейчас я снова ощутила эту прохладную ладонь на щеках, и меня вдруг отпустило. Тот случай, с пуховиком и пальцем. Он растворился в папиной любви, как аспирин в стакане. Пш-шик! И нету. Остались пощипывающие пузырьки.

Я стала перечитывать. Перебирала слова, словно бусы. Глаза щипало, в груди жгло, а я утирала слезы и думала: «эгей, Хлеб-с-вареньем, да ты настоящий ручеек, в тебе можно умыться».

Это было очень странное чувство. Папа был далеко, но сейчас он был рядом.

Я заглянула к маме. Она тоже читала папино письмо. Я вдруг подошла и сама ее обняла.

Глазами ухватила «родная моя». И отвернулась, и отдернула руки. Вдруг ей не нужно это сейчас? Но она удержала мои ладони у себя на груди. Я так и стояла, хотя у меня жутко заболела спина, но я не осмеливалась шелохнуться, потому что ощущала на своих запястьях её раскаленные слезы.

Мальчик-скамейка

В понедельник у нас оказалось целых два пустых урока подряд – англичанка заболела, а на втором , перед алгеброй, — и так было «окно».

Опасаясь насмешек Фокса, я ничего не рисовала. Просто сидела на парте, смотрела прямо перед собой, на доску, где математичка написала примеры, чтобы нас как-то занять, но никто не собирался их решать, потому что у неё всё равно не будет времени нас проверить, она вообще копуша, ей бы материал успеть нам дать.

Я тоже не решала, я думала о папе. Я всё пыталась представить себе, как он там живёт. Как справляется. И среди этих мыслей была одна, которая меня тревожила. Очень тревожила. Даже пугала.

А что если ТАМ, у папы есть люди, которые….ну, которые могут им командовать. Заставлять делать то, что они хотят. Стирать им носки там, или….чай носить. Моего папу! Взрослого уважаемого человека, который попал к ним туда абсолютно случайно!

У меня внутри всё стекленело от ужаса, когда я представляла, что там могут быть люди, которые ему что-то могут велеть. Это было ужасно, и как папа бы это пережил, я не знаю.

Я напряженно размышляла об этом всю алгебру. Мне жутко хотелось домой — перечитать письмо. Поцеловать каждую букву. Но я все равно подождала, пока все рассосутся из школьной раздевалки. Сейчас у меня не бьло никакой «брони», любой мог ранить колкостью.

Наконец, я подбежала к подъезду. Полезла в карман за ключами и вдруг замерла.

У моего подъезда на четвереньках стоял Андрюша. А сверху, как на скамейке, сидел Фокс и курил. Рядом стоял Алаша и ухмылялся. У Андрюши лицо было странное, немного отрешённое, словно он сидит на партой и смотрит на доску с примерами, а не стоит на коленях на грязной земле, придавленный дылдой Фоксом.

— Красавица! – обрадовался Алаша, — хочешь, с нами посидеть? Я за «колой» сбегаю. Смотри, у нас какая скамейка хорошая!

Мне стало страшно. Я подумала, что сейчас они и из меня сделают « скамейку». Поэтому мне очень захотелось убежать. Но я нечаянно всё-таки проследила взгляд Андрюши. Он смотрел на белого зайца, лежащего возле дерева. Рядом валялся его рюкзак.

А он, — пискляво проговорила я, — сам-то хочет, чтобы на нём сидели?

Алаша хмыкнул и посмотрел на Андрюшу. Я быстро шагнула в сторону, наклонилась, схватила зайца и сунула в карман. Странно, что они не заметили его. Или не догадались, что Андрею он дорог. А то ведь легко могли поджечь игрушку у него на глазах.

Он не против, — сказал Алаша, снова поворачиваясь ко мне, — ты не думай, что мы какие-то….хулиганы.

Он сказал это таким же писклявым голосом, явно передразнивая меня.

Просто он к нам попросился. Как в пионеры. А любой пионер должен пройти испытания. Так что не думай, красавица.

— Я не думаю, — сказала я нормальным голосом и шагнула к подъезду.

Скорее, скорее! Спрятаться за тяжёлой железной дверью! Стрелой в лифт. Потом в квартиру! Запереться. Выдохнуть. Р-раз!

— Погоди-ка, Макарова, — холодно сказал Фокс, — придержи мне дверь.

Я вздрогнула. Но не посмела отслушаться. А он, не глядя на меня и не потушив сигарету, зашёл в подъезд, поднялся по ступеньках, вызвал лифт.

Я поплелась за ним. Что-то кошмарно-неотвратимое надвигалось на меня. От внутреннего страха у меня кожа как будто загорелась, а под волосами просто пекло.

Фокс с сигаретой в зубах зашёл в лифт и вопросительно посмотрел на меня. Я шагнула, стараясь не закашляться. Он нажал на кнопку моего этажа. Откуда он его знает?!

Мы ехали, и в кабине становилось всё меньше воздуха, а я дрожала, словно меня били током. Что он сделает?! Воткнёт мне в руку сигарету и скажет, что это было испытание?

Фокс вышел передо мной и, не глядя на меня, прошёл в другое крыло. На пути сунул сигарету в железную баночку из-под чая на подоконнике. Невидимый, он зазвенел ключами и щёлкнул замком.

Я побежала к своей двери, не смея поверить, что Фокс просто живёт на моём этаже. Когда он переехал? Ведь раньше он жил за речкой!

Ох….

Я ввалилась в квартиру и принялась искать апельсины.

Чтобы разрезать их на тысячи мелких долек. Разрежу и будет пахнуть апельсинами. Как в то время, когда папа все-таки был дома.

Но в ящике валялся только огромный пучок петрушки. Я приподняла этот кудрявый веник, а под ним оказался зеленый лук, который сгнил, и я вляпалась пальцами в зеленую слизь.

Да, это просто супер — вместо апельсинов — гнилая луковая слизь.

— Прости, дружок, — прошептала я петрушке, вытерла пальцы от ее кудри, захлопнула дверцу холодиника, прижалась к ней лбом и заплакала.

Бусы

Вот уж я поревела. Смачно так, ух! Точно как пятилетняя.

Мама говорила, когда я была маленькой, то плакала, глядя в зеркало. И плакать могла бесконечно, потому что мне было саму себя жалко. Вот и сейчас я смотрела, как расплылось моё и так страшнючее лицо в металлической дверце холодильника, как искривились и без того тонкие губы, и ревела, как целое стадо носорогов. Ревела я, ревело и чудище болот в дверце холодильника.

Вот что делать со всем этим, а?

Позвонить, но кому?

Маме? И что сказать? Что я нашла зайца? Горе-то какое. Или что я жутко боюсь Фокса и Алашу? «Не дружи с этими мальчиками, — скажет мама». Отличный будет совет, в точку просто. Делов-то.

Ирка сначала скажет, а что симпатичные они? Нет? То есть выходит, что был бы Фокс — мистер Вселенная и главный Кен среди всех Барби, ему, что, правда, можно было бы из Андрюхи скамейку делать?

А Ирка скажет: «слушай, ну твой Дроботенко САМ напросился». И вот тут, кстати, будет права. В точку. Этому придурку и правда всего этого ХОЧЕТСЯ».

Всё? — спросит Ирка, зевая.

Нет, — скажу я, — они еще меня обсуждают. Каждый взгляд, вздох, рисунок. Как будто выгрызают. Как семечку. И выплевывают кожуру.

Забей, — скажет Ирка, да защелкает клавишами.

Я полезла за папиным письмом, которое убрала в свой детский дневник. На обложке дневника написано «не трогай, убью». Толку от надписи мало было, дневник прочли и мама, и Ирка, а мама еще и орфографические ошибки на полях красным карандашом отметила. Но зато сейчас в него можно прятать все, что угодно, больше он никого не интересует.

Я открыла дневник и из него вывалились папины бусы.

Взяла их в руку, сжала в кулак. Почему-то они были теплые….

Вовремя папа передал мне эти бусы. За них можно схватиться.

Я подумала, что я ведь тоже не хуже Андрюши делаю вид, что все в порядке. Хотя в школе ненавидят, и папа в тюрьме. Не особо-то много в этом всем порядка. Зато есть бусы, можно схватиться.

А у него больше нет зайца. Лезть к Фоксу в тусу или не лезть — это его личное дело. Делать независимую морду, когда на тебе сидит и курит Фокс — тоже. На здоровье. Мама говорит, свои мозги не вставишь, и тут с ней соглашусь. Хотя, что касается мамы, то пусть ее мозги лучше при ней остаются.

У нее ж там столько цифр, кукнуться можно.

Короче, вернуть надо зайца. У всех должно быть что-то, за что можно схватиться, даже у таких дураков.

Часть 9

В прихожей

Дверь мне открыла Софи Лорен. То есть загорелая, красивая и чуть итальянская женщина, с огромными глазами и распущенными каштановыми, с рыжими прядями волосами. Она была в розовой кофточке с большим вырезом и черной юбке. В руке у нее была зажата цепочка, наверное, пыталась застегнуть, когда я позвонила.

— Извините, — сказала я, — я, наверное, ошиблась…

И тут увидела в прихожей Андрея. Он подпирал спиной дверной косяк. И смотрел в пространство, будто не узнавая меня.

— Эй! – сказала я ему, и тогда женщина улыбнулась, отошла в сторону и весело посмотрела на Андрюху.

А он так и смотрел вперёд.

— Ты к Андрею? – сказала женщина, переадресовав кокетливую улыбку мне, — проходи. У нас правда беспорядок. Андрей, вытри пятно от пюре на полу, чтобы гостья не вляпалась. И я, кажется, просила не давать Кьяре еду в комнату.

Она словно не замечала окаменевшего Андрюху и растерянную меня. Вела себя так, что всё вроде в порядке.

Я заметила, что загорелое у неё – только лицо, шея и руки. Голые ноги были бледными. А еще у неё стал живот торчать под кофточкой, как будто, открывая мне дверь, она втянула живот, а запустив внутрь – выдохнула.

Это меня немного успокоило – не такая уж она и неземная красавица. Однако мама Андрея ничего не заметила. Она вела себя по-прежнему так, словно она кинозвезда. Представилась («Татьяна! Как в Онегине! Вы уже проходили?», что –то спросила про нашу «дружбу», сказала, что уходит в театр, а до театра ей надо успеть на важную деловую встречу (тут Андрей наконец-то оторвался от созерцания веника в углу за входной дверью и посмотрел на Татьяну, но не на лицо, а как-то искоса, на ноги). Происнося каждое слово, Татьяна поглядывала на себя в зеркало, словно проверяя – правильное ли выражение лица? И еще она всё время размахивала руками и жестикулировала. Как какая-то иностранка.

Нет, понятно, все родители вообще иногда иностранцы. Некоторые вещи им вообще невозможно объяснить. Вот как иностранцы не понимают «загадочную русскую душу», так и родители – нашу.

Но мне кажется, они хотя бы должны попытаться это сделать. Мои бы меня уже забросали идиотскими вопросами: «Почему мы грустные?». А этой Софи Лорен, похоже, всё до лампочки.

Наконец, она замолчала. Подняла волосы, собрала в узел. Потом снова отпустила и вытерла руки о юбку. «Мокрые волосы», — сообразила я.

— Ладно, детки, секретничайте, — разрешила Татьяна и отправилась в ванную.

Оттуда послышался шум воды.

Лицо у Андрюши было такое же отрешенное, как тогда, кода он был «живой скамейкой». Только глаза слезились еще больше обычного.

— Я принесла….

Я протянула Андрюше зайца. Он скривился, словно ему было больно. Схватил игрушку и кивнул.

Вот тебе и благодарность. Ни спасибо, ни пожалуйста. Только, видимо, до свидания.

— Я пошла, — сердито сказала я.

Сама виновата. Никто не просил ни о чем.

— Извини, что натоптала, — сказала я, чтобы хоть как-то заставить его говорить.

Он снова кивнул.

— Слушай, кто из нас немой, в конце концов? – разозлилась я, — и если тебе так плохо, зачем ты это позволяешь?

— А вот это не твое дело! – сквозь зубы выговорил он.

— То-очно, — протянула я, — правильно. Это дело твоих новых друзей.

— Они не считают меня придурком зато, — сказал Андрей.

— И я не считаю!

— Ага…Я видел, как твоя сестра на меня смотрела…

— Причем тут моя сестра?! Погоди, погоди…Придурком они тебя не считают?! А кем они тебя считают? Царём, может? Ты с ума сошел? Они тебя не то что придурком, человеком не считают! Скамейкой!

— Это испытание!

— Для чего? Ты в космос летишь? Меня не забудь! Андрей, если ты им веришь, то ты просто последний….

— Кто? Ну скажи, чего ты?

Что-то звякнуло у него в голосе, как монетка, упавшая на пол. Он отвернулся и потёр глаза.

Тут дверь в комнату отворилась, и к нам в прихожую вышло чудо.

Кьяра

Я люблю в детских книгах момент, когда кто-то мучается-мучается, а потом попадает в неведомую страну. За шкаф. В нору. Куда угодно. Но там героя все любят. И там нуждаются в его помощи.

А тут получилось, что кто-то вышел из этой страны к нам в мир…..Вышел и … Стало легче дышать.

Это была маленькая девочка лет двух. Сначала я увидела её глаза. Карие, как у Андрюши. Но без слез. Очень серьёзные. Потом крошечный нос и ярко-красные щеки. Она была в футболке и колготках, длинных, спущенных, в рубчик. У нас тоже такие дома хранятся, с моего еще похода в детский сад. Мама отказывается делать из них тряпки для пыли, говорит – на память.

А потом я снова посмотрела ей в глаза. А потом на её ладошки. Маленькие пальцы, сжавшие кусок пластилина.

— Привет, — сказала я чуть хрипло, и откашлялась, — это сестра твоя?

— Бабушка, — буркнул Андрей, и ушел на кухню.

Мы остались вдвоем. Мне надо было уйти, но я не смогла отвести от девочки глаз. Я давно не видела маленьких детей так близко. На площадке – да, в садике за сеткой – тоже. Они носятся, лупят друг друга, орут.

А эта девочка словно и не принадлежала к общей малышовой банде. У неё был взрослый взгляд. Серьёзный.

А ладошки и сандалии – маленькие.

Она тоже смотрела на меня. Разлядывала мои сапоги, пуховик. Она, наверное, удивлялась тому, какая я огромная. Я ведь на голову выше её брата.

Я сняла пуховик, положила его на табуретку и села на корточки. Она подумала, взяла кошелек со столика и протянула мне:

— На!

Я взяла у неё кошелек. Тогда она схватила щетку для волос. И тоже протянула мне. Потом взяла пачку сигарет. Но тут уже я выхватила её у неё из рук. Не знаю, что у них тут за порядки, но я не могу видеть такую малышку с сигаретами в руках.

Она посмотрела на меня с обидой. Мол, ничего себе гостья! Пришла и игрушки отбирает.

— Дай мне шарф, — попросила я и показала.

Она улыбнулась и с радостью протянула мне серый шарфик с вытянутыми петлями ниток. Немного грязный. Андрюшин, наверное.

Потом она взяла ложку для обуви. Но мне не отдала. Видно было, что ей и самой нравится такая штука.

— Дай мне, я покажу кое-что и верну, — попросила я.

Она подумала и отдала мне ложку. Я нацепила её на палец и стала крутить. Девочка заулыбалась. Я вернула ложку ей, и теперь девочка смотрела на ложку с двойным восхищением. Ничего себе, какая оказалась штукенция!

Если честно, я и сама удивилась, как эта ложка здорово может крутиться на пальце и не слетать. Может, у них какая-то необычная ложка? Наша бы дома слетела.

Девочка попыталась тоже покрутить ложку на пальце, но уронила её. Нахмурилась, надулась.

— Давай, я еще раз покажу, — начала я, но тут из ванной послышался звук фена.

Нижняя губа девочки задрожала и выгнулась. Глаза стали мутными от набежавших слёз. Она вдруг бросилась ко мне, и мне пришлось схватить её на руки. Она уткнулась мне в шею.

— Стасьно…стасьно…- прошептала она.

— Ну что ты, — пробормотала я, поглаживая её по спине,- совсем не страшно. Это же фен. Мама волосы сушит. Они у неё мокрые.

Она схватила меня за руку, прижала её к своей груди. Ладошки у неё оказались горячие-прегорячие. А сердце колотилось, как бешеное. Бум-бум-бум-бум-бум.

У меня внутри все закрутилось. Как будто запустили какую-то бешеную юлу. Я зажмурилась и уткнулась ей в шею. От неё пахло печеньем. А кожа на шее нежная, как у меня на веках….Нет, еще нежнее!

Щелк! Фен выключили. А мы все стояли. Вышла из ванны Андрюшина мама.

— Кьяра! – с веселым удивлением сказала она, — ты что себе позволяешь?

— Она испугалась, — тихо сказала я, пытаясь понять: как зовут девочку? Что за странное имя?

Но она уже отстранилась. И с улыбкой смотрела на меня. А потом сунула мне в рот палец. Он оказался соленым.

— Тьфу! – сказала я деланно-сердито, и она расхохоталась.

— Молодец, — похвалила меня мама Андрюши, расчесываясь перед зеркалом, — у тебя есть младшие братья –сестры?

— К сожалению, нет….

— Вот, Андрюшка! Слышал! К со-жа-ле-ни-ю!

Она улыбнулась и прошла в комнату. Оттуда послышалось пшиканье, запахло духами.

Я опустила девочку на землю. Снова села на корточки. А она вдруг подняла у меня на животе кофту и ткнула пальцем мне в живот.

— Пу!

И снова засмеялась.

— Она у тебя пупок нашла, — сказал Андрюша, выйдя из кухни.

Я немного смутилась, потому что Андрюша увидел мой голый живот. Я втянула его, как могла, но он все равно нависал над поясом джинс.

— Пу! Пу! – повторила Кьяра, тыкая меня в живот пальчиком.

И опять расхохоталась, показав ровные белые зубы, которых был что снизу, что сверху неполный ряд.

И мне вдруг стало наплевавать, видит Андрюша мой живот или нет. Лишь она вот так вот запрокидывала голову, и звенел золотыми бубенчиками её смех, от которого внутри все становится легким, прозрачным и хочется лететь!

Звонок

— Я помню, что ты мне сказала больше не звонить, — пробубунил Андрюша в трубку.

— Убери трубку от лица, — попросила я, — я тебя не слышу.

— Что? Повесить трубку?

— Нет! Убери её от лица! Плохо слышно!

— Я просто хотел сказать – спасибо. За зайца и вообще…

— А где Кьяра?

— Спит. Еле укатал. Заколебала.

— Зачем ты так про ребенка? Она же маленькая!

— Посиди с ней, узнаешь. Я, между прочим, ей и за памперсами хожу, и за пюрешками. Мама деньги оставляет на подзеркальнике. И кровь вожу сдавать. И эти…как их…тефтели.. делаю. Паровые, прикинь? Сегодня вон обжёгся нафиг этим паром.

— А мама где?

— Ушла себе итальянца искать.

— В смысле?

— Ну она хочет замуж за итальянца выйти. Вот и ходит по кафе и клубам ночным. Ищет себе итальянца, чтобы нас увести отсюда. Она поэтому и Кьяру так назвала. Чтобы будущему мужу понравилось. Это же итальянское имя.

— А папа был не против?

— У нас с ней разные отцы, — отчеканил Андрей.

Я ощутила мороз, пробежавший по коже.

Сама удивилась. Вот так вот живешь-живешь рядом с одноклассниками. И не знаешь, что у них такие странные истории в жизни. Хотя я, наверное, была чемпионом на конкурсе странных историй. Куда уж – странее того, что случилось с папой.

Я подумала о папе и вдруг, неожиданно для себя, спросила:

— Можно я буду иногда приходить к вам? Ну, поиграть с ней…Не знаю. Мне она правда понравилась.

— Давай, — обрадовался Андрюшка, — супер! Хоть каждый день! Я же с ней все время один сижу. Заколебался, честно сказать, горшки выносить. Маме плевать, что у меня дела.

— Испытания? – поддела его я.

— Если ты будешь…

— Ладно. Сам поймешь, что они дураки.

— Я и так понимаю, — печально сказал Андрюха, — но мне, понимаешь, надо быть часть чего-то. Я так, один, не могу.

— У тебя же Кьяра есть!

— Прикалываешься? Причем тут Кьяра?!

— Была бы она у меня….

— У тебя есть сестра!

— Ага, старшая.

— Ну и что? Видишь, тебе тоже надо того, что у тебя нет. Так что не лезь в мои отношения с пацанами. А к Кьярке приходи. Ты ей понравилась.

Я ей понравилась!

Кто запел в у меня внутри, загорланил дурным голосом весёлую песню.

Понравиться самому прекрасному человеку на свете! Это же счастье на год вперед!

Папа, папа, папа……

Но счастья на год вперёд не вышло. Пришла мама. Не с бледным. А просто с серым лицом. И сказала, что аппеляцию отклонили. И что папу перевели в колонию. Увезли. Ночью на поезде.

И теперь у него в жизни будет такое пятно. Его признали виновным. В том, чего он вообще не совершал! И теперь его везут как бы наказывать. За то, в чем он не виноват. И наказание будет долгим….Даже если половина срока. Все равно – долго.

Я заплакала.

— Костя сказал, в колонии условия лучше, чем тут, — бесцветным голосом сказала мама.

— Гад он, — сказала я, утирая слезы, — у нас горе, а он умничает. У нас есть апельсины?

— Зачем?

Но я уже сама встала и подошла к пластиковой этажерке, на которой мы храним фрукты. Пошуршала пакетами. Вытащила лимон, вернулась с ним за стол, начала резать.

— Лиза, перестань!

Но я резала и резала, тоненько, дольку за долькой.

— Перестань, я сказала!

Я тогда схватила горсть этих долек и сунула в рот. Кислота опалила горло, и я зажмурилась.

Зажмурилась и заревела.

— Ну, ну, — мама пересела ко мне и стала гладить по плечу.

Когда она притронулась ко мне, то я вдруг вспомнила, как засмеялась Кьяра, когда я выплюнула её палец. Это было дико странно – плакать, но слышать смех.

— Знаешь, — сказала мама задумчиво, — а колония недалеко…Можно ездить на машине. И даже оставаться на ночь. Там специальные комнаты. С кроватью и даже с телевизором. Так что, в общем-то, прав Костя. Условия там лучше. И есть какие-то занятия для них. А то он тут сидит целыми днями, в потолок смотрит. Просто мы-то хотели, чтобы его оправдали….Но не вышло.

Мама закусила губу.

— А я могу к нему поехать?

— Конечно.

— А когда?

— Как только он устроится…

Мы помолчали. Смех Кьяры утих во мне. Но и слезы тоже…..

Плохо без папы. Горько за него. Страшно: как он там? И жутко – насколько он там?

— Точно ничего нельзя сделать? – спросила я.

— С обвинением – нет.

— А просто?

— Ну вот – поедем же.

Мама оглянулась.

— Вещи ему отвезем. Еды. Там же у него нет ничего. Порядки узнаем.

— Я – хоть сейчас, — кивнула я.

Мама, конечно, плакала еще вечером. Такие вещи не просто принять. Да еще и маме. Которая всегда могла что-то сделать с окружающим миром. Как-то его изменить. А тут – такое бессилие.

Она плакала по ночам еще неделю. Иногда я подходила к ней, гладила по плечу, укрытому одеялом без пододеяльника. Иногда оставляла ее в покое.

А потом папа нашел возможность позвонить и сказать, что у него все хорошо.

У нас появился папин номер. Это была маленькая, но связь. Мама почти перестала плакать и, наконец, запихнула одеяло в пододеяльник. Правда, не погладила его перед этим. Но так она поступала и при папе.

Все наши разговоры теперь стали касаться только поездки к нему.

Часть 10

День рождения

Вообще нам всем стало легче, когда у папы появился телефон там. Он его делил с несколькими другими людьми. И иногда звонил. Больше всего он звонил маме. Они вечерами могли долго переговариваться. Ира обижалась. Звонит мне и спрашивает:

— Что, разговаривают?

— Ага…

— А мне не звонил.

— Значит, не мог, — сердилась я.

Я бы кстати и сама обиделась. Если бы не Ирка. Она так глупо папу ревнует. Что сразу понимаешь – это не правильно. Если человек заперт в четырех стенах с кучей народу и имеет маааа-алеенькую возможность позвонить, то пусть он звонит, кому хочет! Хочет маме, пусть маме.

Ирку-то я тоже понимаю. Она тоже по нему ужасно тоскует.

— Да они про вещи в основном разговаривают, — утешаю я ее.

— Я бы хоть и про вещи, — бормочет она, — хоть на секундочку!

Мы вздыхаем. А потом папа звонит. Сначала ей, потом мне. Он говорит вполголоса. А я стараюсь отвечать бодро, хотя у меня по щекам бегут быстро-быстро слезы.

На следующей неделе был мой день рождения. Исполнилось тринадцать.

Я не собиралась его отмечать. Заранее предупредила маму. И Ирку. «Без папы, — сказала я им – ни за что». Если честно, я боялась, что Ирка обидится – она-то свой отмечала, на январских каникулах.

Ирка и обиделась.

— Папа попросил меня отметить праздник, — сказала она.

— Я тебя ни в чём не обвиняю, — сказала я.

Правда, внутри я слегка…ну не то чтобы злорадствовала.

Это было похоже на то, как Ирка на диете сидит. Она мне сама рассказывала. Вроде завидно, что все десертами объедаются. Но всегда можно прошептать: «Ешьте, ешьте….превращайтесь в жирдяев!».

Папин голос

Звонит папа. Я слушаю его голос. Даже не слова, которые он говорит, хотя они тоже важны. Но сначала я слушаю голос. В этот раз он был будничным. Как будто папа – на даче, только что погулял с собаками, заварил кофейку, намазал хлеб вареньем и подсел к компьютеру. Вдруг вспомнил что-то важное и короткое, и, чтобы не забыть, звонит мне.

— Муськин-Пуськин. Надо отметить день рождения.

— Без тебя – ни за что.

— Нехорошо получится. Если помнишь, у бабушки день рождения следом за твоим.

— Ну и что….Пусть она тоже не отмечает.

— Муськин, это неправильно. Знаешь, день рождения – это возможность встретиться. Увидеться друг с другом. Я хочу, чтобы вы там…встретились…

Тут у папы сломалась его будничность в голосе. Он осип. И замолчал. И только поэтому я сказала:

— Хорошо.

Буднично. А слезы проглотила.

Непраздничный праздничный стол

На столе были: запечёная курица, сациви, лобио, оливье, сёмга, колбаса, селёдка, маринованные опята, свёкла с черносливом, а может и с чесноком, если честно, мне было наплевать.

Праздновать мой день рождения мы собрались у бабушки. За большим столом. Который обычно раздвигаем. А сейчас, без папы, мы его не раздвинули. Потому что кое-кто из родственников заболел, кто-то просто не смог выбраться, в общем, все и так уместились за маленьким.

И меня страшно это злило. Я только и смотрела на то место, возле шкафа с фотографиями и статуэтками, привезённых дедушкой из разных стран, где всегда сидел папа.

— Лиза, попробуй грибы, — сказала бабушка, — дедушка их сам собирал.

Я мрачно кивнула.

— Перестань! – ткнула меня в бок Ирка, — это некрасиво.

«Мне плевать, — подумала я, — двести тысяч раз мне на всё

это плевать».

И дала себе клятву: ни разу не улыбнусь. Пусть они все знают: я на папиной стороне. Я не предатель какой-нибудь, который может смеяться, пока где-то там заперт дорогой тебе человек.

Хлеб

А потом бабушка принесла хлеб. Обычный батон, порезанный на ломтики. Она принесла его в полотенце. У бабушки есть один фокус, она рассказывала Ирке, когда та только начинала жить с Костей. Нужно заморозить батон, а потом разогреть его десять минут в духовке. И тогда он станет – как только что из печки. И вот бабушка внесла в белом, с синими полосками, полотенце, дымящийся батон, и каждый взял себе по кусочку. Все передавали его друг другу по кругу. Когда очередь дошла до меня, я не смогла удержаться и тоже взяла ломтик. Хотя у меня ничего не было на тарелке, кроме тех двух опят, к которым я тоже не притронулась.

Хлеб пах детством, дачей, дачными книжками в скрипучем шкафу, дедушкиным верстаком, первой земляникой, канавой, где мы с Иркой устраивали то домик, то лабораторию, винтиками, которые мы собирали, чтобы в конце концов смастерить себе настоящий вертолёт и улететь, велосипедами, мокрым песком, электричками, на которых приезжали родители. Хлеб пах счастьем.

И вдруг я подумала, что сейчас на тарелке у каждого – кусочек тепла. Большого тепла, которое мы разделили. И сейчас это тепло потихоньку поднимается наверх. И образует большое теплое облако. Мне даже показалось – я вижу это тёплое облако над нашими головами.

Пик!

Эсэмэска от Анрюхи. «Кьярка нарисовала тебе зайца, мыло и пылесос. Но всё сжевала. Хотя завтра, наверное, мы тебе сможем его показать.  С Д.Р.!».

Лети, облако!

Я фыркнула и вспомнила шутку про сациви. Бабушка всегда готовит сациви из курицы. А папа всегда шутит, что оно – из чего угодно, только не из курицы. Бабушка делает вид, что обижается, но на самом деле, всегда смеётся.

Я откашлялась и сказала:

— А сациви-то у нас сегодня из чего? Из рыбы что ли?

Все засмеялись, а бабушка – громче всех. Таким красивым искренним смехом, которым всегда смеялась на даче. И сказала:

— Ну что ты, Лизочка! Это же курица.

И ещё:

— Между прочим, некоторые готовят и из рыбы, но мы – не из их числа.

Она всегда говорит это папе, и у меня перехватило горло, однако я всё-таки улыбнулась и взяла бабушку за руку. И Ирку взяла. А она – взяла маму. И так – по кругу.

А я тихонько подула в потолок и прошептала, так, чтобы никто не слышал:

— Лети, облако!

Мне кажется, Костя всё-таки услышал, но не показал виду. Не такой всё же он «деревянко» у Ирки.

Часть 11

Ночь без сна

Поехать к папе удалось не скоро. Оказывается, там в колонии нельзя просто взять и приехать, особенно если с ночевкой. Нужно было это право еще заслужить.

Во-первых, нельзя было получить выговоры. То есть замечания. А их за любую ерунду могли дать. Вот, скажем, им сидеть нельзя днем на кровати. Если присел – выговор. Или если небритый. Тоже выговор. Или шнурок развязался.

Мама говорит, папа там все время в напряжении. Чтобы не получить эти выговоры. Чтобы разрешили с семьей увидеться.

А во-вторых, надо было делать какую-то общественную работу. Мама сказала, папа рисовал стенгазету. Как раз к двадцать третьему февраля. За это ему разрешили свидание с нами. Мы на полдня с Иркой, а мама – аж до понедельника. Колония далеко, четыре часа на машине. Туда нас повезет Костя.

Обратно мама собиралась на поезде вернуться. На работе уже отгул взяла.

Костя с Иркой приехали ночевать. Я понимаю, Костя добрый, много маме помогает. Например, привез какие-то каши, которые варить не надо, залил кипятком и всё. Ну то есть, овсяные каши «минутка» в каждом доме есть, а Костя нашел ещё и гречку такую, и рис, всё – в хлопьях.

Папе очень нужны эти каши, потому что у них там нет плиты, и готовить нельзя. А в столовке кормят ужасно, мама рассказывала.

Но меня Костя почему-то сразу взбесил.

— Погоду, — говорит, — на завтра ясную передавали. Приятно будет ехать.

Мама рассеянно улыбнулась. А я обозлилась страшно. Приятно? Приятно ехать в колонию? Костя, да ты ку-ку! Выбирай выражения!

Я всё это подумала, конечно. Вслух не говорила. Короче, я не стала с ними разговаривать. Ушла в свою комнату и привет! Ирка попыталась меня удержать. Но я и так нервничала перед поездкой. Еще не хватало мне сидеть и слушать Костины разглагольствования.

Заперлась в комнате. И стала звонить на радио. Я туда пятый раз уже звонила. Все занято, занято. Хотела песню заказать. Seven tears. То есть «семь слез». Она старая-престарая, но папа часто её на youtube просматривал. Ее дядька поет такой светловолосый, он улыбается, а глаза грустные. А с ним трое танцуют в таких смешных костюмах, просто оборжаться можно. В ярких, переливающихся, с какой-то дурацкой бахромой. Причем про одного не очень понятно, мужчина он или женщина, и мы с папой всегда спорим по этому поводу.

Я часто слушаю эту песню и думаю о папе. Вчера догадалась, что могу ему попробовать заказать её. Он говорил, у них там есть радио.

О, дозвонилась!

Я прямо подпрыгнула на стуле.

— Добрый день! Минуточку…

В дверь постучала мама.

— Уйдите все, — прошипела я, — я с радио разговариваю!

— Так, мне некогда, — сказала мама строго, но не мне, а Ире в коридор, — сама ей потом скажешь! Но я, конечно, очень рада. Только давайте все-таки…

Я не дослушала, потому что ко мне вернулся женский голос и спросил название песни.

Это было здорово! Просто фантастика! Я сама в первый раз в жизни дозвонилась на радио! Ох, как же жаль, что у меня нет подруг. Андрюше позвонить? Я глянула на часы. Одинадцать. Нет, Кьяра спит, могу разбудить.

Я решила поскорее лечь спать. Быстро проверила книжки, которые хотела передать папе. Все только веселое, бодрое! «Манолито-очкарик», в первую очередь. Купила его вчера в книжном. И спать-спать, чтобы завтра проснуться, поскорее встать и поехать к папе!

Костя и Ира

Спала я плохо, всю ночь ворочалась – мешала мама, мешали Костя и Ира, почему-то говорившие в голос и даже смеявшиеся (совсем им плевать на меня, что ли?).

И вот, как только я заснула и мне стали сниться красные лошадки, бегущие по небу, мама стала меня расталкивать.

— Я полчаса полежу, — пробормотала я, — я не выспалась.

— Нет у нас получаса! Я вообще не ложилась.

Я при этих словах вскочила. Ирка уже сидела на кухне, пила чай. Смотрела в чашку и улыбалась. Костя носил вещи.

— Я помогу, — вызвалась я.

— Не надо, — коротко сказал он, — иди одевайся, ехать пора.

«Мало мне командиров, — мрачно подумала я, потащившись в ванную, — мама, Ирка, так еще и этот».

Потом, когда мы ехали с ними в лифте, Ирка все разглядывала себя в зеркало.

— Чего ты туда уставилась? – спросил Костя.

— Еду и думаю, а кто это такой красивый с нами едет? – хихикнула Ира.

Меня чуть не стошнило. Они скоро закончат друг другом любоваться?! Оказалось, нет. Не скоро. Как только они сели в машину, Костя врубил музыку. «Оазис».

She’s electric

She’s in a family full of eccentrics

She done things I never expected

And I need more time….1

Надеюсь, больше тебе времени не нужно, — закатив глаза, сказала Ирка, пристегивая ремень безопасности.

Уже нет. Попал так попал.

Они решили пожениться, — негромко пояснила мне мама, — Костя вчера попросил у меня ее руки.

Как? – опешила я, — когда? Ир, правда?

Ага!

У нее было такое счастливое лицо, словно…..словно…словно они уже поженились, нарожали семеро детишек и едут к морю в своем фургончике. Тьфу!

Признаюсь – я чуть не лопнула от злости.

Наверное, у меня очень плохой характер. Но меня дико взбесило, что эти двое находят, чему радоваться в такой грустной ситуации. Нашли время жениться! Какой-то пир во время чумы!

— Я сказала, что надо у папы разрешения попросить, — продолжила мама, устраиваясь на подушке и укрывая ноги курткой, которую сняла Ирка.

Она ее сняла, потому что Костя снял свою. Но ему-то так рулить удобнее, а ей? Ей какая разница? Она все за ним повторяет, как зеркало.

Я глаза закрыла. Чтобы не видеть их! Не слышать их! А «Оазис» тем временем надрывался:

Coz I’ll be you and you’ll be me

There’s lots and lots for us to see

There’s lots and lots for us to do

She is electric, can I be electric too?2

— А музыку нельзя выключить? – спросила я.

— Нет, — зевнув, ответила мама, — пусть лучше играет. А то Костя за рулем заснуть может. Не дай Бог.

Моя злость

«Не дай Бог, — повторила я про себя, — а, кстати…

Наверное, нужно быть совсем бессовестной, чтобы решиться на следующую фразу, но я всё же решилась и подумала:

«А, кстати, знаешь ли, Бог! Это нечестно!! Во-первых, почему Ирке одной столько счастья? А во-вторых… Она у папы все одеяло на себя перетянет! Все папино внимание! Только и разговоров будет о том, как и где им пожениться (хотя небось камерную свадьбу), и кого позвать на свадьбу (но при этом позовут сто тысяч человек), и где купить платье (пышное, белое, как торт) или торт (пышный и белый, как платье), а может, заказать самый раскрасивый лимузин (он же – самое дикое уродство на свете), ну в общем, хватит тем, что уж….»

Признаюсь: мне очень захотелось, чтобы Ира к папе не попала. Пусть она забудет дома паспорт! Или не вытащит из кармана куртки телефон, а ее обвинят в том, что она попыталась пронести его к папе и не пустят!

Потому что мама останется с папой и сможет с ним поговорить. Но я-то, я? Когда я смогу рассказать ему о Кьяре, о том, как я играю с ней в оркестр, колошматя половниками по кастрюлям, и как целую её в ушки, а они нежные, как крылья бабочки? И как она меня жутко-прежутко любит, и как не хочет отпускать каждый раз. И кричит: «Лися! Лися плисла!» («Лиза! Лиза пришла!»). Она – моё маленькое сокровище, и как же хочу рассказать о нём папе и видеть при этом его глаза, а не белую равнодушную бумагу!

Про Андрюху я бы с ним посоветовалась. Пусть папа подтвердит, что он полный придурок – раз мечтает связаться с Фоксом!

О том, как я пошутила про сациви на своем дне рождении, и как бабушка засмеялась, хотя всем хотелось плакать. И как мы все за руки взялись (про облако уж не буду, мне же не пять лет, чтобы такое рассказывать, хотя интересно – видел он это облако или нет).

О песне «семь слез»! Он наверняка ее не слышал, но я ему расскажу, что я заказала для него ее на радио! Мы бы, может, посмеялись бы опять, споря, кто это танцует на сцене – дядька или тетка? «Шевелюра – как у тетки», — скажу я. «Угу, но фигура-то мужская!», — заспорит папа.

И когда мне об этом говорить, если весь эфир забьет Ирка со своей дур-рацкой свадьбой!

Я ехала и злилась страшно. Даже не могла заснуть. Ира задремала, мама давно спала. Костя все-таки сделал музыку потише.

— Красиво, — сказал он, кивнув на деревья за окном.

Я повернула голову. Деревья тянулись к дороге, изгибаясь арками. Недавно прошел ледяной дождь, заморозил ветки и пригнул их к земле.

Ничего красивого не было в этих деревья. Они были жуткими. Просто отвратительными.

Чтобы не видеть их, я стала смотреть на луну. Она горела, как золотая монетка, втиснутая в черное пластилиновое небо. А потом будто покатилась за нами по верхушкам темных деревьев, не побитых ледяным дождем.

Мне показалось – кто-то следит за мной одним глазом.

«Пусть она не попадет, а? — прошептала я этому кому-то, — зачем ей туда вообще? У неё теперь есть Костя. Она нас всех на него променяла. И папе эти чудненькие новости вполне может и мама передать».

Приехали!

Когда я проснулась, мы ещё не доехали. За окном рассвело. У меня очень замерзли ноги, и затекла рука. Мы проезжали какую-то деревеньку. Из труб домов валил голубоватый дым, да и сам снег казался голубым. За деревьями виднелся большой бледно-розовый круг.

— Это солнце? – тихо спросила я у мамы.

— Луна! – ответил мне Костя, — солнце сзади!

Ирка фыркнула. Я почувствовала, что меня укачивает, но промолчала. Хватит с меня насмешек этих двоих.

— Будешь?

Мама протянула мне йогурт в бутылке. Он неожиданно оказался теплым.

— Грела тебе в руках, — объяснила мама.

— Спасибо.

— Это Костя всем купил перед дорогой.

Я отвернулась к окну. Нам теперь по гроб жизни надо будет Косте быть благодарными?

— Приехали! – сказал Костя и свернул с большой дороги на сельскую.

За окном была обычная деревня. Покосившиеся домики, темные заборы, собаки, заявшие за ними, тетка, закутанная в платок.

А потом мы подъехали к кирпичному зданию. В торце – будка и шлагбаум. Перед ним стояли красные «жигули». За шлагмаумом – внутренний двор. В его конце – еще одно небольшое здание, с крылечком под козырьком. Мама сказала, что в здании с крылечком – проходная, а за ней – колония. А в большом кирпичном – комната ожидания. Вход в неё не через будку в торце, а сбоку. Мы должны пойти туда, подать заявки на встречу с папой и ждать, пока нас к нему пустят.

Все эти здания были мрачным, а охранник из будки что-то кричал на таджиков, которые вылезли из красных «жигулей». Таджики непонимающе переглядывались и прятали руки в карманы джинсовых курток. Не знаю, виноваты ли они были перед охранником, но одеты они были точно как психи – кто в в такой минус выйдет на улицу в джинсовых куртках, с отворотами белого искусственного меха?

А, может, им больше не в чем?

На секунду у меня сердце сжалось, то ли от стыда, что у меня есть в чем, то ли от жалости, но потом я посмотрела на проходную, за которой начиналась колония, и оно забилось радостно-прерадостно.

Ещё чуть-чуть, и я увижу папу. Ещё капельку – и я его обниму!

Приехали?

— Мам, смотри, твой язык, — сказала Ирка, кивнув на горшок, из которого бодро торчали длинные и широкие темно-зеленые листья.

Мама оторвалась от заявления, в котором перечисляла все вещи, которые привезла папе и писала просьбу пустить нас с Иркой на краткосрочное свидание, а её – на долгосрочное.

— Угу, — сказала она, — «сансевиерия». Ир, дай свой паспорт.

— Почему мамин? – спросила я шепотом.

— Тещин язык, — пояснил Костя и подмигнул Ирке.

Я отвернулась. Хотя смотреть было не на что.

Маленькая комнатка. Два пыльных дивана и несколько табуреток. Стол, за которым сидит парень и читает книгу про йогу. Спортивный такой парень, в футболке, руки накачанные. Носатый очень, а так – почти симпатичный. Спокойный такой, вежливый. Он выдал нам эти бланки для заявления, то есть обычные листки бумаги, на которых мама написала: «Заявление, прошу разрешить мне свидание..» ну и так далее.

В углу тихо шипел серый экран телевизора.

— Войну микробов показывают, — сказал Костя, кивая на экран.

Ирка хихикнула.

Ещё там было несколько тёток, они тоже пришли на свидание. Одна, в длинной шубе и вся в кольцах, сказала, что приезжает в последний раз. Следующий – на воле.

Мама посмотрела на неё долгим взглядом. Потом снова начала писать.

В комнате было две пары часов. Настенные и будильник на телевизоре. Оба показывали неправильное время. Может, тут им, в колонии, всё равно, сколько времени?

Интересно, как ориентировался этот парень, который читал про йогу? Дело в том, что мы ждали девяти часов.

В девять этот позвонит по телефону и спросит разрешения, чтобы мы назвали свои фамилии. Мы назовем фамилии, и к кому идем, а потом нам позвонят по тому же телефону и скажут, что можем идти к проходной.

У них тут все так – сплошные разрешения и порядки. Мама все время в напряжении.

— Этот парень тоже заключенный, — прошептала Ирка, — видишь, на нём одежда такая.

— Откуда ты знаешь?

— Мама сказала.

— А папа..тоже так может работать?

— Нет, он в колонии. А этот на поселении. Это значит, что он живет в общежитии. Работает в тюрьме. Потом его отпустят, и он уедет.

— А как туда попасть?

— Сложно. Мама говорит, не раньше мая. А то и сентября.

У меня в сердце стало немного холодно, но я постаралась этот холод придушить.

— Погоди! Если ты поселении, можешь разгуливать, где хочешь?

Парень отрывается от книги и улыбается мне. Он обычный, темноволосый, с крупным носом. И взгляд нормальный, добрый. Даже и не скажешь вот так по человеку, что он на самом деле в тюрьме сидит.

Я прикусила язык. А по папе скажешь, что ли?! Я его давно не видела, но уверена – он нормальнее нормальных!

А парень сказал:

— Я не могу разгуливать, где хочу.

Значит, слышал мои слова. Я смутилась, но он правда был удивительно спокойный, потому что принялся объяснять:

— У нас перекличка каждые два часа. Проверка. Во дворе. Но, конечно, свободы побольше, чем у ваших. В магазин можно ходить. Хотя там мало что есть. Вот яиц нет, например, представляете?

Мама что-то хочет у него спросить, но он бросает взгляд на часы, которые висят на стене и говорит:

— Пора!

Звонит. Потом подходит к трубке мама и говорит папину фамилию, год рождения и номер отряда. И наши фамилии. И года рождения. И вдруг. Мамины глаза расширяются.

— Как? – бормочет она, — как нельзя? Но…Но я прошу вас! Мы из Москвы четыре часа добирались. Я.. тут сложно. Да…хорошо. Простите. Поняла.

Мама садится в кресло, растеряно глядя на нас. Трубку уже берет тетка в шубе. За ней в очередь встает дядька в кожаной куртке.

— Что? – пугается Ирка, — нельзя к папе?

— Можно, — мама смотрит нерешительно на меня, — но…только тебе, Ир. Лизе – нет.

Вот тут как будто на меня потолок обрушился. Я набрала в грудь воздуха.

— Как?! Почему? Что это? Почему так, мама?!

— Не вопи, — просит мама, берет меня под руку и выводит на улицу. Оборачивается и говорит Косте:

— Слушайте, кого вызовут. Если нас – бегите за нами!

Твердая стена

Я просто захлебывалась яростью.

— Мама, объясни немедленно!

— Лиза…Оказывается….можно только одного ребенка, понимаешь? Старше двенадцати..

— Одного? Одного ребенка старше двенадцати, — повторяю я, — так…значит, можно взять меня? А не Иру? А ее оставить с Костей. Им же вдвоем веселее. Мама! Мама, почему ты молчишь?!

— Лизочка..

Мама ходит у крыльца туда-сюда. Её губы плотно сжаты.

— Лизочка, ты должна понять…

— Что?! Что ты Ирку любишь больше меня?

— Да не пори ты чушь! Я вас одинаково люблю! Но у Иры важная новость.

— Да?! А у меня их и быть не может? Вы бы спросили хоть!

— Лиза! Но ты же не выходишь замуж! – сердито говорит мама.

— О, да…замуж я не выхожу! Точно! Вот! Моя! Главная! Проблема! Теперь! Я! поняла! Что, чтобы встретиться с папой, мне надо выйти замуж!

Я со злостью пинаю стену здания. Тверда-а-я! Мне больно.

— Перестань! – кричит мама.

На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.

— Перестань, — повторяет она шепотом, схватив меня за рукав, — так нельзя! Надо думать и о других!

— А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?

Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.

— Я сделаю все, что могу, — говорит она шепотом, — я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять.

Мама уходит внутрь.

Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость, как могу, внутрь. Не ради них, ради себя. Иначе у меня взорвется мозг.

Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слезы все равно бегут: кап-кап-кап…На снег. Это нечестно. Не-чест-но!

Тетка в форме

Наконец, нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.

Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.

— Ну прости, — говорит она, убирая их в свою сумочку, — в другой раз ты.

Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.

Костя подъехал к проходной, за которой начиналась колония. Там уже стояла очередь. Дядька в кожаной куртке был уже тут и курил. Женщины кутались в пуховики и прохаживались. Таджики прыгали на месте. Тетка в шубе громко говорила по мобильному. Костя вытащил чемодан из багажник.

Мама указала на место у самой двери.

— Женщина, — обратился к ней дядька в куртке.

— Нас вызвали! – отрезала мама.

У меня внутри все дрожало. А вдруг все-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал зеленый краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.

— Я постараюсь, — прошептала она, а громко сказала, — Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавятся.

У ворот проходной стояла будка, а рядом сней ходила туда-сюда собака на железной цепочке. Из пасти у неё шел пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью «молоко». Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с банкой молока, вскрыл ей ножом, налил собаке в миску. Он принялась жадно хлебать.

Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной и вышла крепкая тетка, со светлыми кудрями, накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи её была наброшена куртка защитного цвета.

— Так! Макаровы!

— Мы здесь, — подскочила мама, и приблизившись к тетке, начала объяснять что-то шепотом.

— Вы что, чокнулись? – закричала тетка на маму и сунула ей паспорт обратно, — заберете ЭТО. Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмете?

— Ну, простите, просто, у неё день рождения был, вот на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, — бормотала мама.

— Слушайте, правила – это правила. Всё! Сумки будем заносить?

— Костя, — прошептала мама, отворачиваясь.

Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.

— Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.

А я стояла и смотрела на эту тетку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, что я сейчас прожгу её взглядом насквозь, в её серо-зелёной куртке будет дырка! В ней самой будет дырка!

Но ей было все равно.

— Вы долго будете еще стоять? – закричала она маме, — если не хотите, пропустите других.

— Да как же, — пробормотала мама и стала помогать Косте затаскивать вещи в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.

У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала – это она для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. Тому, чему мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?

Мама вырвала сумку на пороге.

— С ума сошла? Она тяжелая!

Но я молча, сдерживая слезы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.

— Может, — нерешительно начала мама.

— Не может, — отрезала тетка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решеткой, — если так хотите эту провести, оставьте старшую!

Ира вскинула голову. Мама покачала головой и положила мне руку на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.

Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась.

Мы с Костей уселись в машину. Он на свое место, я за ним.

— Сядь за Иркиным, — попросил он, — я своё хочу опустить.

Мне было все равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? И в груди, и в животе, и в пальцах ног и руки – везде у меня был тот же холод, что и снаружи, на улице.

Я ненавидела Ирку.

В голове мелькнула дурацкая мысль – может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?

Часть 12

В машине

— Обидно, да, — сказал Костя, зевая и вытягиваясь на своём кресле.

— Даже не представляешь себе, насколько, — еле выговорила я.

— Почему не представляю?

Я покосилась на него. То есть на его затылок. Какой же он….. Ну неужели всё надо понимать буквально? Или он издевается?

— Потому что у меня было, что папе рассказать! – выпалила я.

— Это понятно, — кивнул он, закидывая за голову руки.

— Ну, конечно, не такое важное, как у вас с Ирой.

Я старалась говорить ровно, но всё равно получилось язвительно.

— Да и у нас неважное, — сказал Костя, — это Ирке важно. А если ваш отец не разрешит мне на ней жениться, я её украду. Поможешь?

— С удовольствием, — буркнула я, — очень она мне нужна.

Я помолчала и добавила:

— Зря ты сказал, что у вас неважное. Я бы так хоть за дело мучалась.

— Может, ты своё в письме опишешь?

— Да не могу! – взорвалась я, — я о живом человеке хочу рассказать! О маленьком! У меня слов не хватит. Тут показывать надо! Изображать. А ещё… Ещё я хочу сразу видеть папины глаза, понимаешь? Он же удивится, что я к ней хожу.

— К кому? – спросил Костя.

— Да неважно.

— Ты определись. Важно или неважно.

— Я познакомилась с одной девочкой, — вздохнув, начала я, — она маленькая, понимаешь? Совсем. Ей три года. Она сестра моего одноклассника. Они разрешили мне приходить после школы и играть с ней.

— Типа няни? Платят-то нормально?

— Да никто мне не платит. Просто хожу и играю. Я очень хотела папе рассказать. Потому что меня никто не понимает. Только папа и вот она.

— А, ну да! Переходный возраст, никто не понимает.

— Тебе обязательно надо всем ржать?

— Не, слушай. Я рад. С детьми прикольно.

— Да, ты правильно настраиваешься, — съязвила я.

— Ну нет. Сначала квартирный вопрос решить надо. А ты чего со своей делаешь?

Я помолчала, собираясь с мыслями. Внутри у меня все просто ныло от обиды. Но потом как прорвало.

— Да много чего! Знаешь, я когда в первый раз к ней пришла.. Она меня, конечно, не сразу приняла. И я взяла ложку для ботинок и стала ее крутить на пальце. Ей это очень понравилось. А потом она испугалась фена. И залезла ко мне на руки.

— Слушай, я тоже боялся фена, когда маленький был, — оживился Костя, — хотя не, погоди! Пылесоса. И блендера.

— Когда ты был маленький, были блендеры? – усомнилась я.

— Мне двадцать шесть, а не пятьдесят.

— Прости, — смутилась я, — я, кстати, тоже боялась. Я вообще психованная была. Спала плохо.

— Я тоже, — кивнул Костя, — знаешь, какой у меня был самый жуткий кошмар? Сова на унитазе!

— Что? – обалдела я, — да ладно!

Я схватилась за Иркино сиденье, обняла его.

— Ты врешь! Тебе Ирка рассказала!

— Про сову? – удивился Костя.

— Конечно! Это же мой кошмар! Мне она снилась все детство. Заходишь в туалет ночью…

— А там сидит на унитазе белая такая, — продолжил Костя, — когтями цепляется. И смотрит внимательно.

— Точно! И бежишь.

— Маму зовешь.

— Ага.

Мы помолчали.

— Странно, да? – сказала я.

— Угу, — отозвался Костя.

— А ты в детстве был разговорчивый?

Он искоса глянул:

— А, что, похоже?

Я улыбнулась.

— Ну просто я тоже бука. Короче, в классе я вообще молчу. Как немая. А с Кьяркой, ну, так девочку мою зовут, я прямо другой становлюсь. Мне хочется что-то выдумывать. Я ей спектакль показала. Три поросенка. И колобка. Не знаю, поняла она или нет, но сидела на стульчике, смотрела. И еще мы башню построили и лупили по ней мячиками. Потом я пряталась от неё, но ей это не понравилось. Она плакать начала. И еще плакала, когда её мама уходила. Я взяла её на руки, а она стала бить меня в грудь кулаками и плакать. А потом, когда дверь за мамой закрылась, он успокоилась и стала опять играть. Слушай! Странное дело. У неё игрушек миллион. Каких хочешь. С кнопками, пищалками, нажималками, куклы, животные резиновые. А она играет с какой-то чепухой. С прищепкой. С половником. Вот таз вчера нашла. Сначала залезла в него. Потом вылезла, на бок поставила и покатила. А потом на голову надела и гудеть стала.

Костя улыбнулся с закрытыми глазами. По-прежнему обнимая Иркино сиденье, я прижалась к подголовнику щекой и продолжила:

— Или пуговицу нашла огромную. И долго её катала. Странно, да? Я даже записываю это, что ей нравится. Она, правда, её в рот засунула потом. Но я заставила плюнуть.

— А это, кстати, известное дело, — сказал Костя, — знаешь, журнал «Эскваер»?

— Со страшной рожей на обложке?

— Ну да, это у них стиль такой.

— Видела у Ирки. Мама говорит, она из-за тебя и журналы мужские начала читать.

— А что, там интересные статьи…Вот про игрушки было. Что у родителей чувство вины перед детьми. И маркетологи знают об этом. И компании выпускают навороченные игрушки – чем дороже, тем лучше, вроде как и от чувства этого избавился. Ну и другие, конечно, есть игрушки. Развивающие. Герои мультиков. Но вот у автора статьи ребенок с лейкой любит играть. Потому что бытовые предметы – это простор для фантазии. Ну вот, как ты про тазик рассказывала. Понимаешь, у ребенка творческий потенциал раскрывается.

— У меня тоже с ней раскрывается, — сказала я, — я с ней болтаю, не затыкаясь. В школе бы удивились.

— Да, я вот тоже сейчас, — зачем-то сказал Костя.

Зря он это сказал. Я себя вдруг ощутила болтливой дурочкой. Распинаюсь тут перед ним то так, то эдак. А он, оказывается, к такой не привык. Я скрестила руки на груди и отвернулась к окну. За ним как раз таджики затаскивали свои тюки на проходную перед колонией.

— Давай, давай, — продолжил Костя, — набирайся опыта. Будешь потом нам с Иркой помогать.

— Да какой там опыт…..Я всего один раз памперс меняла. И то криво надела. Всё съехало, и она мимо написала.

— Памперсы – это не главное. Главное – что тебе хочется быть с ней. Играть и развлекать. Памперсы по-любому придется менять. А вот просто с ребенком тусоваться…Я имею в виду, когда свой ребенок. Ну или не свой. Тут вроде как выбор есть. Необходимости нет, понимаешь.. Памперс сменил, покормил, игрушки навороченные сунул – свободен сам. Сиди в интернете, делай, что хочешь. А лучше бабушке сдай – вообще без забот.

— Некоторые сидят с бабушками, — возразила я, — у которых родители работают.

— А, отговорка любой может быть, если тебе неохота с ребенком быть, — отмахнулся Костя, — у нас папа приходил с работы и первым делом шел со мной в футбол играть. Мы рядом с лесом жили. Там площадка была.

— До ужина прямо?

— Нет, ну ужинал, конечно, сначала. Потом играть шел. На баскетбол мы с ним ездили по выходным. А вечером все вместе в лото играли. С бочонками. Понимаешь, про что я?

— Конечно. Мне тоже с вами нравилось в «дженгу» играть, — призналась я, — когда вы еще с нами жили.

— Серьезно? – удивился Костя и даже глаза открыл, — а я думал, тебя это бесит. Ты такая мрачная сидела.

— Это из-за того, что ты меня заставлял картошку чистить, — засмеялась я.

— А, это, ну конечно…

— Ты говорил: картошку будешь? Я говорю: буду! А ты сказал: тогда приходи, помогай чистить!

— Ну и? – не понял Костя.

— Это обидно звучало. Как будто ты меня ловишь.

— Ну извини.

— Да ладно уже…

Я откинулась на сиденье.

— И чего мы четыре часа будем делать? – вздохнула я – я и книжки никакой не взяла.

— У тебя же в рюкзаке полно было!

— Так это папе. Я их передала с Иркой.И потом, сама-то я их прочла.

— Что делать, хм…да дел полно! Сначала поспать надо. Потом на станцию поедем – билет обратный вашей маме на понедельник брать. Потом будем кино смотреть. Я сериальчик качнул нормальный.

— Ну…ты же его один хотел посмотреть? – нерешительно сказала я.

— Ага. Но с тобой вдвоем тоже можно. Ты же…

Я замерла. Вот сейчас, сейчас он скажет, какая я.. Какая же я, все-таки?

Но Костя замолчал. Я заглянула в его лицо. Он спал. Нет…Не пойдет.

— Костя, — затормошила я, — что — «я же»? Какая я?

— Нормальная! – сказал он, — а если еще поспать дашь – так женюсь на тебе вместо Ирки!

Сериал

Когда мы проснулись, то сначала съездили на станцию и купили маме билет. Потом вернулись, но внутрь, за шлагбаум нас уже не пустили, и мы остановились на площадке перед будкой охранника.

Костя достал бутерброды с сыром и термос с чаем. Я бы поела чего посущественней, но у него больше ничего не было. Я-то думала, меня мама там, у папы покормит. Она специально много всего взяла, чтобы нам с Иркой хватило. Костя разделил четыре бутерброда пополам, и мне стало стыдно – человек только на себя рассчитывал, а я отбираю половину.

— Давай я только один? – предложила я.

— Нормально, — отмахнулся он, — у меня еще шоколадка есть. И на обратной дороге зарулим куда-нибудь.

Чай у Кости был очень вкусный, крепкий, с лимоном и сахаром. Настоялся в термосе. Пока я его пила, он включил ноутбук и нашел там свой сериал. Сериал оказался про врачей и назывался «Доктор Хаус».

Мы поставили ноут на Иркино сидение, Костя поднял свое, я села за ним. То есть он немного боком смотрел, но сказал, что ему так удобно.

Сериал был ничего, смешной, особенно когда этот чокнутый Хаус препирался с коллегами. А потом показали мальчика, который должен был сделать пункцию, чтобы спасти брата. Стать каким-то донором, что ли. В общем, ему эту пункцию делать сначала не разрешали, родители были против, а потом один доктор тайком сделал, и все накинулись на этого доктора. А пункция эта все равно не помогла. И два эти брата смотрели друг на друга через стекло молча и было видно, как им обоим плохо.

И вот тут до меня кое-что дошло. То есть я понимаю, что это сериал и люди в нём не настоящие, как кончатся съемки – пойдут домой или в кафе, тортики лопать – но меня пробрало. Просто пришло в голову – что папа-то здоров. Лекарства ему мама передает от давления. Но в целом – он здоров все же.

— Вот, — сказал Костя, — смотри, как в жизни бывает. А ты вон куксишься.

— Не в жизни,а в кино, — поправила я, но удивилась – опять мы с ним совпали во мнениях.

И еще был один момент. Я о нём расскажу всё-таки. В этом сериале двое врачей молодых, парень с девушкой, были друг в друга влюблены. И показали, как они к девушке домой пришли, и вдруг он на неё набросился с поцелуями и стал одежду срывать.

Мама бы сразу переключила на другой канал. А Костя смотрел. Только сказал таким дурацким голосом:

— Ой-ой-ой. Я надеюсь, ты там закрыла глаза?

— Закрыла, — сказала я, а на самом деле смотрела.

Ничего такого не показали. Ну стащил он с неё этот халат врачебный, да и всё, дальше опять про этих пацанов началось. Но я подумала, что Костя как-то на равных со мной смотрел. Как со взрослым человеком.

Ирка

Мы снова задремали. И тут в окно кто-то стучит. Ирка!

Костя передал ей билет, и она отнесла его на проходную. Оставила у дежурного, что он передал маме, когда та выйдет.

Потом Ирка открыла дверь, чтобы сесть на переднее сидение, но я выскочила со своего и схватила её за руку.

— Ну нет! Сейчас же садись со мной! Расскажешь мне о папе все-всё. До последней капельки!

А Ирка бросила взгляд на переднее сидение, где лежал проигрыватель и завопила:

— Что-о? Хауза без меня смотрели? Ну что? Как там у Кэмерон с Чейзом? Было что-то?

— Было-было, — нетерпеливо сказала я, — про папу давай.

И Ирка рассказала. Папа бледный. Немного грустный, как будто подавленный. Ходит в темной форме. Тёмно-синей или черной. Брюки и свитер. Она его сразу обняла. И заплакала. А он не плакал, он только утешал её.

Мама все волновалась, чтобы вещи втащили. Там была комната с мебелью, как в советском санатории. Кровать, тумбочка, телевизор с DVD.

— Ты мои книги передала?

— Конечно.

Мама сразу стол своей скатертью накрыла и побежала на общественную кухню яичницу жарить, чтобы папа поел. И он набросился на это яичницу.

Мама достала курицу, колбасу, но Ира ничего есть не могла. Ей хотелось только смотреть на папу. Гладить его по руке. Но мама все равно заставляла есть. Потому что папа все с собой обратно унести не сможет, и ей придется в поезд все волочь.

— Погоди, — до меня дошло, — а вот эти кастрюли….Сковородка, которую она брала для яичницы, она все обратно потащит на поезде?

— А еще и постельное белье. И обогреватель «ветерок», видела, она с собой взяла? Там же холодно очень. Мама даже ленту с собой притащила для окон, папа сразу заклеил их, чтобы не дуло.

— На три дня всего пришли в эту комнату, и окна заклеивать надо, — пробомотала я.

— Три дня тоже прожить надо, — невесело улыбнулась Ира, — ну и другим останется….А там была девчонка моего возраста. Вся накрашенная. С маникюром. Она как к своему пришла. Там они и сумки оставили в коридоре. Сразу в комнате заперлись.

— Как в кино, — вспомнила я.

— Ага. Папа говорит: « А мы на еду сразу накинулись. Пенсионеры». А я говорю: «И на разговоры». Я столько с ним говорила. Он, кстати, дал разрешение, Костя!

— Очень рад. А то мы тут с твоей сестрой план похищения разработали уже.

— Ну, Ир, — затеребила я сестру, — ещё!

— Ещё мы старые приколы вспомнили. Помнишь, как вы меня втроем с дискотеки первой забирали? Я там натанцевалась на медляках, иду, такая взрослая, мальчишки кругом. А тут папина машина подруливает. И ты высовываешься в белой шапке. «Ира, Ира! Иди к нам!». Я прямо расплакалась тогда от огорчения. Опозорили меня, такую взрослую. Залезла в машину. Пацаны смотрят. А я на них – нет. Говорю: «Мало того, что сами приперлись, да еще и и Лизу взяли! В белой шапке!». Папа над этой шапкой все ухахатывался. Он долго так смеялся, Лиз. Очень долго. Что слезы на глазах выступили. И мне показалось, что он как будто плачет. Но он не плакал. Просто долго смеялся. Как будто не хотел прекращать смеяться.

Я уткнулась Ире в плечо. Она приобняла меня. Мы долго так сидели, обнявшись.

— Ир, сейчас заправка будет, — прервал молчание Костя, — по хот-догу?

— Я не хочу, — сказала она.

— А мы хотим, — сказал Костя, — мы голодные как волки.

Он зарулил на эту заправку, заправил машину, а потом мы с ними сидели в кафе, за такими маленькими столиками, ели хот-доги с горчицей и кетчупом (у нас с Костей и тут оказался одинаковый вкус, оба отказались от майонеза), и пили кофе из бумажных стаканчиков, а мимо нас ходили всякие шоферы, и мы были втроем тоже как будто путешественники, которые перекусывают после дальних странствий.

А я всё думала о той дискотеке, куда я приехала в белой шапке, и вспомнила наши с папой хулиганства. Когда Ирке звонили ухажеры, и она с ними говорила слишком долго, то мы с папой включали фен и гудели в трубку с параллельного телефона.

— Фу, — сердито сказала Ирка, пряча улыбку за стаканом с кофе.

— Молодца, Лиз, — похвалил Костя, — я тебе сейчас улитку с изюмом еще куплю. Премиальную. За борьбу с моим потенциальным противником.

— Тебе просто повезло, что она выросла, когда ты за мной приударил, — сказала Ира, толкнув его в плечо.

— Ничего, — сказала я, — папа выйдет вот, наверстаем.

Мы замолчали. Но молчание вышло не тяжелое, а как будто общее. Как будто накрылись одним пледом.

Часть 13

Устала

Было только девять часов вечера, но я упала в кровать и накрылась подушкой. Странно….вроде всю дорогу спала в машине. А такое ощущение, что меня не в машине везли, а палками всю дорогу били. Устала, как после кросса на физре.

Сил хватило только на то, чтобы поставить на ноуте «Хауза» скачивать…Интересно, чем у этих пацанов-то всё закончится. И у Кэмерон с Чейзом, которые целовались.

Ира с Костей варили макароны на кухне. Костя сказал:

— Будет готово – позовём.

— Даже если я не помогаю? – съязвила я, — их же помыть надо…почистить.

Ирка удивилась, раньше я просто дулась молча, а теперь – прикалываюсь.

— А ты посуду будешь мыть, — ответил Костя.

Раньше я бы обиделась, но сейчас – это было справедливо. Хотя не знаю, как это я буду посуду мыть. Болит каждая косточка. Надо придумать что-то, чтобы не мыть. Оставить на завтра.

— Лиз! – Иркин голос, — трубку возьми!

Я с кряхтеньем поднялась с кровати. Какая посуда, они, что, с ума сошли? Если только мне ее сюда принесут, чтобы я ее лежа помыла…

— Здорово. Это я, — Андрей говорил торопливо, глотая слова, чуть заикаясь, — У меня тут мама в командировку в понедельник вечером едет. В Италию. Ну, нормальную командировку. Не в гости в этому….Федерико. Хотя он звал. Э-ээ, так я тебе говорил, она же в турфирме работает?

— Нет. Кьярка спит?

— Да погоди ты! Спит, спит. Ну, короче. Им надо ездить по городам самим, смотреть, где чего. Чтоб потом нашим туристам рассказывать. И…и она меня с Кьяркой оставляет на ночь. А у меня тут дело…Задание.

— Делай, что хочешь, — сказала я устало, — сам, в конце концов, поймешь, что твой Фокс. Ладно, неважно. Я с Кьярой переночую с удовольствием.

— Спасибо, — с облегчением сказал он, — ты настоящий…

— Андрюх, хорош, а? Чего с собой взять?

Он молчал. Наверное, всё ёще думал над фразой, что я «настоящий друг». А у меня внутри, там где желудок, что-то кувыркалось от счастья. И пело. Укладывать Кьяру! Петь ей колыбельную! Утешать, если страшно! Оле-оле!

Я глянула в окно, за которым кто-то сыпал на сонный город снежную крупу, и подумала: «А всё же – не одной Ирке сегодня выпало счастье!». И сердце немножко сжалось: эх… Вот бы папе рассказать.

Фартук, боевик и аллергия

— Анядо! Анядо петь! – закричала Кьяра.

Она спрыгнула с кровати, подбежала к моей и ударила меня. Прямо по носу! Я вскрикнула, было жутко больно. Как будто она мне сломала нос. Из глаз брызнули слезы.

— Да перестань ты! – гаркнула я, утирая слезы тыльной стороной ладони, — ложись немедленно!

Но она стояла у моей кровати и продолжала упрямо повторять: «Анядо петь! Анядо!».

— Да не буду я петь! – рассвирепела я, — быстро! Ляг! В кровать! И спи! Без всяких песен! Иначе я не знаю, что я с тобой сделаю!

Она замерла на секунду. Потом ее личико исказилось от страха. И она заревела так, что у меня волосы на голове встали дыбом. Правда. Они просто зашевелились у меня на голове, как змеи какие-то. В сердце что-то бабахнуло, и я, тоже не выдержав, села рядом с ней на пол, схватила ее, прижала к себе, уткнулась в её кудрявую башку, пахнущую шерстяной шапкой и потом, таким нежным, детским, трогательным, и заплакала.

Заплакала от ужаса.

Ужаса, что сказала ей эту жуткую фразу.

«Не знаю, что я с тобой сделаю……»

Что я собиралась с ней сделать? Отшлепать? О, нет….

И я зарыдала еще громче Кьяры, уткнувшись ей в плечо.

Когда? Когда «это» началось?

Когда мы стали укладываться спать? Или когда я набирала ей ванную, а она…

Нет, всё началось за ужином. Мы погуляли. Я посадила Кьяру в детский стул и попыталась накормить её пюре из брокколи. Ну, такое, в банке. Довольно мерзкое, если честно. А она стала требовать макароны. У меня были макароны, я их себе на ужин сварила. Но это же я, я могу такое есть, а она – ребенок. Ей полезное надо. И я попыталась всё-таки запихать в неё брокколи. Кьяра набрала полный рот и плюнула. Прямо в меня. А я была в фартуке, на котором были нарисованы разные виды итальянских пирожных. Федерико подарил Татьяне. Короче, Кьярка заплевала этот фартук. Я сняла его тут же и попыталась отстирать, но ничего не вышло! Зеленые пятна словно въелись в ткань. Я втянула голову в плечи, представляя, как развопится Татьяна. Подарок Феде, то-сё!

Ладно. Я плюнула и поставила перед Кьяркой макароны. И когда она уже их начала есть, я вдруг вспомнила, что у неё после них почему-то начинала чесаться нога.

У Кьярки есть небольшое пятнышко на ноге. И когда она съест что-то вроде мандарина, у неё оно краснеет и воспаляется. Начинает чесаться.

Я говорила Татьяне, но она ответила, что пройдет, у Андрюхи, мол, диатез был гораздо сильнее, просто по всему телу, и ничего страшного.

Пройдет-то пройдет, но когда? К тому же Кьярка расчевывает это пятно до крови. И потом сама плачет от боли. Короче, я решила потихоньку от Татьяны не давать ей ни конфет, ни мандаринов. Просто почитала в инете, какие бывают аллергены. И спрятала даже «юбилейное» печенье и виноград, потому что в них много сахара, а сахар провоцирует аллергию.

И стала наблюдать. После риса у Кьярки нога не болела. А после макарон – пятно увеличивалось и даже какими-то жуткими корочками покрывалось. А сейчас я, балда, забыла об этом. Всё думала про дурацкий фартук.

— Слушай, — сказала я, — может, пойдем смотреть мультик? А я тебе дам рисовый сухарик?

Но она покачала головой и продолжила набивать рот макаронными трубочками. Я вздохнула. Ладно. В конце концов, её мама мне сказала, что ничего страшного.

Однако я всё же мучилась. Что толку оттого, что сказала Татьяна? Нога-то всё равно будет болеть.

И обсудить не с кем, Андрюха убежал на «дело».

Дальше было хуже. Кьяра смотрела «Винни Пуха». Я наливала ей ванную. Когда я вернулась, то обнаружила, что Кьяра переключила канал с DVD на обычный, телевизионный и смотрит какой-то жуткий боевик со стрельбой и кровищей. Я вырвала у нее пульт, она разревелась, стукнула меня и убежала. Из пульта, как назло, вылетели батарейки и закатились под стойку с телеком. Я встала на четвереньки и попыталась их достать, но моя рука под стойку не пролезла. Дядьки на экране потрясали оружием, видимо, подбадривая меня. Я оглянулась в поисках того, чем бы их поддеть, не дядек, а батарейки, но тут из ванной донесся странный звук, словно Кьяра что-то уронила. Я вскочила, просто выключила телевизор, нажав на кнопку.

Кьяра стояла на унитазе. С зубной пастой в руках. Клубничной. К тому времени, как я прибежала, она уже успела съесть треть тюбика.

— Да что ж ты делаешь? – в отчаянии воскликнула я, вырвала пасту, схватила Кьяру на руки.

— Кусию, — пояснила она.

От неё пахло искусственной клубникой. Такой химический запах,как от ароматизатора. В голове у меня мелькнула мысль, что клубника – тоже аллерген. И вот непонятно, будет ли нога чесаться от зубной пасты…. Я все-таки не наблюдала пока еще, вызывает у нее аллергию паста или нет. Что ж, вот, есть такая возможность….

Я быстро раздела её и запихнула в ванную. И только собиралась выйти, разложить на батарее уличные вещи для просушки, как вдруг Кьяра нырнула под воду. У меня всё перевернулось от страха, я подкочила к ней, выловила её. Кьяра отплевывалась, терла глаза и смеялась.

— Я дифин! Я дифин!

Но у меня в горле стоял комок. А если бы….я вышла? Если бы..

— О боже, — пробомотала я. – я, к-кажется, не справляюсь….

В конце концов Кьяра выдернула пробку. Вода вылилась. И я вышла за полотенцем. На минуту. Ну, на две, потому что они одежду не раскладывали по полкам, а пихали, как попало, и найти именно полотенце, а не Татьянины чулки или Андрюхин трусняк было проблемой.

И, конечно, когда я вернулась, Кьяра вылила в сток весь флакон Татьяниного шампуня. До конца. А Татьяна, если не чем и не экономила, так это на средствах по уходу за собой. У неё все было – «элитных марок», как она сама говорила. И этот шампунь – можно не сомневаться – тоже.

— Что ж, — пробормотала я, вытаскивая Кьяру из ванной, — запах тоже стоит вполне себе ничего. Элитный.

Но это был блеф. Больше всего на свете мне хотелось сбежать. Да некуда было. То есть было куда. Но с кем оставить Кьяру?

Это, наверное, и есть настоящая ответственность. И хотел бы драпануть, да не можешь. Сиди себе и пережевывай мысли. Про аллергию от макарон, элитные фартуки и шампуни, боевики на ночь глядя.

Прежде всего, про аллергию, конечно. После купания пятно совсем разбухло. И выглядело устрашающе.

Я нашла в холодильнике какой-то крем. Помазала ей ногу. И вроде пятно уменьшилось.

Ладно, вру! Ничего оно не уменьшилось. Но кому-то надо было меня успокоить! А раз больше некому, буду сама себя, что ж.

Вот так мы добрались до кровати (мельком я успела разглядеть в зеркале, какое я красномордое растрепанное чудище).

Положила я Кьяру и попыталась спеть. А она – не петь! Тут-то у меня терпение и лопнуло.

Непедагогичное дело

Ну и где я теперь? Сижу, как дура, на полу и реву в плечо трёхлетнему ребенку.

Зато вдруг трёхлетний перестал.

— Лиса…Ты сто? Анядо пакать! Анядо!

Она погладила меня по волосам.

— Анядо пакать! Ты касивая!

Я опешила.

— Чего? Где я красивая!

— Воасы касивые, — сказала Кьяра и снова погладила меня по голове.

Как она могда в полутьме разглядеть мои волосы?! Да и враньё это! Они при любом освещении уродские. Как говорит моя бабушка, «я красивая и молодая». И добавляет: «со спины и ночью».

Но вот бывает такое враньё. За которое хватаешься, как за соломинку.

— Ладно, прости, — пробормотала я, — какой-то тяжелый был вечер. Спать-то будем?

— Будем, — кивнула Кьяра, — тойко ты со мной поизи.

«Нет, — подумала я, — лежать с ребенком перед сном – неправильно. Можно разбаловать. Приучить к тому, что всё время кто-то будет лежать. К тому же она большая, почти взрослая, почти три года! А в три года идут в сад. Большие и самостоятельные. К тому же, смысл мне с ней лежать? Всё равно Татьяна не будет этого делать. И Андрюха не будет. Андрюха лучше умрёт. Или превратится в настоящую скамейку. Короче, это неправильно, неверно, плохо, непедагогично и нечестно».

Подумала я про всё это, и забралась в детскую Кьяркину кроватку. Рядом с ней. Потому что спорить с Кьярой сил у меня уже не было.

Звонок

Снилось мне что-то теплое, мягкое и доброе, способное защитить меня от всех бед.

Потом что-то разбудило. Я проснулась и поняла, что теплое и доброе – вот оно, спит рядом со мной, прижав мою руку к щеке.

Я осторожно высвободила руку, зевнула и лениво подумала, что все дураки, кто боится с детьми рядом спать. Отличное средство для..

— Дзынь!

Звонили в дверь, и я поняла, что именно это меня и разбудило. Андрюха вернулся? Уф-ф…. Можно сбежать домой!

Это и правда оказался Андрюха. Только вид у него был такой…

В общем, я сразу вспомнила про фартук, заляпанный зелеными пятнами, а еще как мы с его сестрой рыдали, уткнувшись друг в друга.

И еще вот это: «я не знаю, что я с тобой сделаю!».

Потому что у Андрюхи был как раз такой вид. Словно с ним незнамо что сделали. Шапка набекрень, краснощекий, тяжело дышит, и косоглазие виднее, чем обычно.

А к груди он прижимал тетадку. Большую. Формата А4. Синюю. В кожаном переплёте.

У меня сразу засосало под ложечкой. И как-то сразу стало понятно, что сбежать прямо сейчас не удастся.

Он оглянулся.

— Кто-то за тобой гонится?

— М-мм, — ответил он и снова посмотрел на меня.

— Ты примерз? – сердито сказала я, и, к моему большому удивлению, он кивнул.

— Ну хорош!

Я схватила его за руку и дернула. Он чуть не упал.

— О боже! Ты, что, пьяный?

— Я бы т-тогда шатался, — проговорил он, и я поверила, что и правда как будто замерз, закоченел и принялась втаскивать его в квартиру, подталкивая за плечи, поддерживая под руки, хотя меня что-то немного начало подбешивать.

Я вспомнила, что в ванной – беспорядок, в кухне – кавардак, в гостиной – не знаю, что уже не хватает моего словарного запаса, чтобы как-то описать перевернутую мебель и раскиданные детские одежки, пульт без батареек, куклу без головы, одним словом. Странно, а мама говорила, логопед от меня была в восторге! Это же у логопеда учатся всё одним словом называть, верно же?

Я усадила Андрюху на табуретку, вырвала всё –таки тетрадь из его рук, чтобы всучить ему кружку с чаем.

И тут же пожалела, что вырвала. Лучше бы думала про логопеда, балда.

Потому что до меня дошло, что это за тетрадь.

Наш классный журнал – вот что!

Последнее испытание

— Ну и зачем он тебе? – спросила я сурово, поставив руки в боки и, конечно, безо всякого чая.

— Ну..он не мне…он – им.

Адрюха кивнул на дверь, словно у него в прихожей переминались с ноги на ноги Фокс с Алашей.

— А им-то зачем?

— Ну…

— Фокс хочет что-то исправить?

— Ага.

— Сам?

— Ну…

— Тебя заставит?

— Не знаю.

— Ну уж не будет руки марать.

Во мне назревала ярость. Да что это за семейка такая?! Бестолковая абсолютно! Что же они мне все на голову падают со своими проблемами?!

Вот еще не хватало, чтобы влетела Татьяна, с рыданиями заявив, что ее бросил Федерико, и мне придется переться их мирить. Хотя она вряд ли влетит, если только на самолёте. Она же в небе сейчас как раз.

«Да ладно, — сказала мне моя совесть, — куда тебе переться-то на ночь глядя? Ты забыла, что свои мозги не вставишь?».

Я согласилась. И принялась собирать со стола грязные тарелки. Взяла губку, налила на неё чистящее средство, чтобы отскрести мерзкую брокколи и со стены. И вдруг Андрюша сказал:

— Давай его с балкона скинем?

— Фокса?

— Да нет же! Журнал!

— Лучше уж вернуть.

— Не, слушай. Когда я спустился вниз, то охранника не было. А как вышел на улицу, то увидел, что в учительской свет горит. Они, наверное, всё уже поняли.

— Угу, тебя сняли скрытой камерой. Да шучу, шучу, -добавила я, заметив, как он побледнел.

— Давай всё же с балкона?

— А как же Фокс? Как ты попадешь к нему в компанию, если не пройдешь испытание?

— Я больше не хочу туда, — выпалил Андрюха, — потому что….знаешь, в фильмах кого-то заставляют что-то делать. Он терпит-терпит, а потом отказывается. И говорит: «Это уже слишком для меня. Я не такой». И идет всё крушить. Со злодеями драться. А я вот понял, что я не такой не ДО, а ПОСЛЕ. Что мне теперь делать?

— Уж не драться со злодеями, — вздохнула я,наклонясь за веником и совком.

«Пойдёшь?» — спросила меня совесть.

«А что мне остается?» — буркнула я в ответ.

«Правильно, — согласилась совесть, — но вообще я с тобой согласна: семейка – того….не фонтан».

— Ты куда? – встрепенулся Андрюха, когда я поставила на место веник и взяла со стола журнал.

— Пойду отдам.

— Фоксу? Точняк. И пусть же делает с ним, что хочет.

Я закатила глаза.

— Андрюха! Вот уж чего я не допущу, так это того, чтобы Фокс делал с журналом то, что хотел. Так, короче, я пошла. А ты следи за Кьяркой. Если заплачет – полежи с ней. Она на ночь насмотрелась э-э…ерунды. И смотри, чтобы она не чесала ногу, понял?

— А как я буду смотреть?!

— Ну рядом сядь и смотри.

— А долго сидеть?

— Слушай! Как живой скамейкой быть, так это пожалуйста?! Нет уж, дружище! Побудь-ка живым торшером!

Часть 14

Наша классная Улитка

В общем, я ловко изобразила перед Андрюхой Бэтмена, Человека-паука и Женщину-кошку в одном лице.

А как только я вошла в лифт, тут-то меня и накрыло жутью. Как тем пуховиком у кабинета труда.

Вдобавок выключился свет, и лифт остановился. Красота.

Я нащупала кнопку.

— Ну, что у вас там? – сердито спросил диспетчер, — так торопитесь? Секунду, что ли, подождать не можете? У нас технические работы по всему ра йону ведутся.

— Секунду – могу, — ответила я.

И правда, в следующее мгновение свет загорелся, лифт тронулся. Я поглядела на журнал, который прижимала к груди, и пожалела, что лифт починили так быстро.

Я бы с удовольствием посидела на полу в темноте и тишине.

Подумала бы, зачем я это делаю. Кому я тащу этот журнал? Не в школу, понятно. Потом не докажешь, что это не я.

Значит, классной. Улитке.

У неё волосы закатаны в пучок, похожий на улитку.

Вообще, Улитка нормальная. Обычная училка в серой юбке, в сером свитере. Когда ждет комиссию из роно на открытый урок — вопит на нас. А когда на нас жалуются другие учителя, то она всё выслушивает вежливо, а потом, когда препод уходит, то садится за свой стол и ворчит под нос: «Уж прямо совсем делать преступников из моих-то детей…. У самой-то вообще неуправляемые..». Потом замолкает, вспоминая о нас, но мы делаем вид, что ничего не слышим, но нам всё равно приятно. Вроде как под защитой.

Она историю ведёт. Когда ей любимый материал попадается, то она начинает по классу ходить с горящими глазами, руками разводить, что-то эмоционально рассказывать. Я как-то обернулась и увидела, что Алаша смотрит на неё не отрываясь, как будто реально слушает. Хотя не факт, может, он просто прикидывал, удастся ли на её сером свитере написать маркером “bad and mad”.

А иногда Улитка сама скучает за каким-то параграфом. Тогда начинает нас гонять к доске, отвечать по учебнику чуть ли не слово в слово. А она в это время под столом эсэмэски строчит. Запнешься – она не сразу отрывается. И пауза повисает, пока ищет нужное место в учебнике. Смешная такая. И она чувствует, что мы так считаем.

Вот тогда и прикрикнуть может. Но всё равно с ней как-то чувствуется, что она не от себя, ни от своего лица кричит, а потому что она учительница и она должна так кричать, а мы ученики. Ну как будто мы с ней вместе в этой паутине учебной застряли и не выпутаться. Но застряли всё же вместе. На равных.

Поэтому мы её все более или менее любим.

Она вроде как понимает нас со всеми нашими тараканами.

Но есть один момент. Не момент даже, а выражение её лица… Если коротко, то можно описать как «ври, да не завирайся».

Ну то есть она готова нас принять и понять, только если мы ей правду выкладываем. Ну или сочиняем, но так….Всем понятно и не обидно.

Но иногда кто-то пытается её этой доверчивостью воспользоваться. И вот это она ненавидит. Начинает вопить: «Ну, конечно, вы думаете, я размазня? Что я не вижу, что вы мне в глаза врёте? Да?!».

Вообще – да, она же правда размазня. Я её понимаю, сама такая.

Но я не собираюсь её обманывать. Я расскажу ей правду и попрошу помочь. Вернуть журнал на место.

Другое дело – мне-то зачем к ней переть и что-то пытаться объяснить? Почему я не отправила Андрюху?

Ага, что он, дурак, к Улитке идти… Попрётся к Фоксу. Ну так и пусть!

Почему я-то этого не хочу? Глупость какую-то ляпнула, балда: «Не хочу, чтобы Фокс делал с журналом, что хотел». Мне-то, на самом деле, какая разница?

Допустим опять, что мне жалко Андрюху. Но я вроде и так немало делаю для него, и его семьи. Непонятно, ох, как мне непонятно, чего вдруг я вызвалась тащиться в соседний дом (а про их подъезд давно рассказывают, что там наркоманы вечерами собираются), в холод и мороз, да еще и без ясной причины.

Я вышла из подъезда, придержав дверь для тетки с таксой. За это меня сначала облаяла такса, а потом и тётка («Шляются тут по подъездам, приключений на голову ищут!»). Я не обиделась: она с приветом, эта тётка.

Но вспомнила, как с ней вежливо всегда папа обходился.

— Ты её боишься, что ли? – спросила я у него как-то.

— Нет, надеюсь, — хмыкнул папа, — что когда вы меня, девочки милые, до психушки доведёте своими выкрутасами, то со мной тоже хоть кто-то будет любезничать.

Я вспомнила об этом и позвонила папе.

Звонок и совет

Позвонила – и тут же спохватилась: что же я делаю?! А если там услышат звонок и отберут у папы телефон? Вот я идиотка! Я оборвала звонок, но папа сам перезвонил. Я снова сбросила, чтобы он не тратил свои деньги, и перезвонила.

Когда у папы только появился там телефон, мама мне постоянно напоминала, чтобы я сбрасывала звонок. Я сбрасывала и каждый раз думала – так странно. Раньше, когда папа был тут, я ему звонила, а он сбрасывал, потому что экономил деньги на моём телефоне.

А сейчас – наоборот.

Но сейчас, в эту секунду, когда я стою в растегнутом пуховике и в джинсах, одна штанина заправлена в сапог, другая – нет и смотрю на экран сотового, на котором высвечено: «папа_новый», мне это всё странным не кажется. Как есть, так есть, главное, чтобы сейчас подошёл.

И он подошёл.

— Ты где? На улице? Что-то случилось? Ты не тепло одета?

Вот забавно – мир может рухнуть, треснуть, а родители будут прежде всего волноваться за тебя, всё ли в порядке лично у тебя. Подумаешь, треснул мир, но ты-то, ты, суп до конца доела? А подштанники надела?

Я онемела на секундочку, как всегда, когда слышала его голос, родной, спокойный, словно ничего не произошло, и он дома, ждёт меня. А потом ощутила, как что-то отпускает в горле. Напряжение, что ли… Как будто разомкнулся обруч.

— Пап, всё хорошо, просто есть проблема…

Быстро-быстро я рассказала ему о сегодняшнем вечере. Признаюсь, не удержалась – пожаловалась на Кьярку. Папа хмыкнул:

— Да? А ты думала, легко сидеть с детьми? Это тебе еще обкаканные пеленки стирать не выдавали! А мне, когда Ира маленькая была, приходилось! Но ничего, я считал это почетной обязанностью. Ну типа как, другому такое важное дело не доверят.

Я фыркнула и продолжила про Андрюху. Закончила вопросом: нести мне журнал или нет?

— Я бы не связывался, — сказал папа, — классная, не классная. Пацаны от всего отопрутся. А тебя, дурынду, возьмут с поличным.

— Но я вроде вышла…

— Да, зря я тебе в детстве «Тимура и его команду» читал…. Помнишь, как там было про старика Якова?

— Это «Судьба барабанщика», пап.

— А, точно. Про барабанщика. «Еще пошумит старый дуб, да»? Короче, Муськин, возвращайся домой. И отдай этому дураку журнал обратно. Пусть сам решает, нечего на других взваливать. Нашелся, тоже мне…

— Па, а помнишь…. Помнишь, как нам реферат задали по биологии. А я не смогла написать…. И побоялась в школу идти. Мама всё кричала, что я должна. Что я должна уметь саночки возить. Кашу расхлебовать. Короче, отвечать за свои поступки. А ты просто пошел в школу, и меня «отмазал».

— Ну конечно. Мне ваши крики просто надоели.

— Ты билогичку так очаровал. Она потом меня «Лизочкой» называла еще долго. Пока я не забыла название какой-то очень важной кости.

— Да, — оживился папа, — она так заливисто хохотала. Когда я ей в лицах изображал, как мы пишем реферат, а у нас не получается.

— Мама мне до сих пор простить не может твою хихикающую биологичку, — добавил он мрачно, — называет её «крысой зоологической». Но, Муськин, при чём тут этот случай? Ты мой ребёнок. У меня природный инстинкт тебя защищать. А этот товарищ. Андрюша твой. Он тебе кто?

— Никто…

— Ну и всё? Лиз? Чего молчишь?

— Можно….можно я всё-таки сама решу, а?

Папа вздохнул.

— Ты ведь не будешь на меня сердиться?

Он опять вздохнул и сказал:

— Ладно. Хотя я бы не связывался. И осторожнее в подъезде, ладно? Зайди с кем-нибудь, не одна.

— Я тебя люблю, пап, — сказала я и сразу смутилась ужасно.

Но и он тоже сказал, что меня любит, и тоже немножко смутился! Слышно было по голосу.

Я положила трубку.

И подумала, что Андрюша мне никто. Но я так хорошо помню, как просто не могла пойти к биологичке. Лежала на кровати и не могла с неё подняться. Так что и Андрюха не сможет. А раз у него нет никого, кто мог бы его пойти «отмазать», пойду я. Да и папа, я уверена, «связался бы». Будь он на моём месте.

Увезли!

Я нажала на кнопку домофона.

— Кто там? – вдруг закричала Улитка.

— Извините, что так поздно, это Макарова.

— Кто?!

— Лиза, — удивленно сказала я, — Лиза Макарова. Можно я зайду? Простите, что так поздно, я на минуточку.

— О боже, — сказала она, но открыла.

Второе потрясение: она была в лосинах! Леопардовых! Просто жуть.

И в футболке, на которой (Алаша, ты где?!) было написано “quieres joder conmigo, cabron?”

Атас, просто атас. По-испански это значило: «хочешь переспать со мной, козёл?». У нас в подъезде лет пять назад снимали квартиру испанцы, так вот их пацаны всё исписали в подъезде ругательствами, вместе с переводом на русский. А я на зрительную память не жалуюсь…

Я задумалась об этих испанцах и не заметила, что Улитка комкает в руках бумажный платок. А в глазах у неё — слёзы.

— У вас что-то случилось? – спросила я, проходя за ней в квартиру, в которой довольно вкусно пахло едой. Много запахов – и курица, и огурцы, и мандарины, и шоколад. Можно подумать – Новый год. Но почему тогда она плачет?

И вещи разбросаны по всей прихожей. Какие-то документы, кошелёк, даже трусы и майки, а ещё на подзеркальнике лежала разорванная пачка памперсов, а прямо возле перевернутых кроссовок валялась соска.

Я подняла её. И посмотрела на Улитку. Она покачала головой.

— Увезли! Понимаешь! Увезли! Два часа назад! Я обзвонилась! А она не подходит! Господи……

И она прямо в прихожей, посреди вещей, вывалила на меня свою историю.

Оказывается, у её внука, которому всего годик, поднялась вечером температура. Он кашлял несколько дней, и вдруг — больше тридцати девяти. И ничем не сбивалась! И свечками, ни сиропами! Они вызвали «скорую». Пришла соседка, она педиатр, сделала какой-то укол. А температура так и не понизилась. Они вызвали «скорую», а малыш вдруг стал хрипеть. И задыхаться. Они потащили его в ванную, чтобы он паром подышал, потому что эти приступы, кажется, они называются «ложный круп», так и сбиваются. А Улитку отправили за нибулайзером. Она понеслась в аптеку. Взяла с собой три тысячи. А нибулайзер стоил шесть!

— Шесть, Лиз, — утирая слезы, проговорила Улитка, — мне не жалко, не дай Бог, просто я даже не сообразила с собой столько денег взять!

Она упросила аптекаршу дать ей его в долг, ну то есть, за три, а три бы Улитка принесла через полчаса, но когда она притащила аппарат, то детей и внука уже не было. Видимо, приехала «скорая». Соседи так сказали.

А дочка не подходит к телефону мобильному. Уже два часа.

— Вдруг он умер? – с широко раскрытыми глазами прошептала Улитка, — вдруг мне не говорят?

— Перестаньте! – строго сказала я ей, — хватит говорить ерунду! Ну не могут они поговорить с вами, ну и что. Всякое может быть. Может, они ему процедуры делают.

— Какие? – с надеждой спросила Улитка.

Я чуть не взвыла: ну откуда мне-то знать? Что я за чипэнддэил, всем должна помогать!

— Капельницу, — пришло мне в голову.

— Ну да, — не поверила Улитка, — а почему тогда она не подходит?

— Может, она ему руку держит, чтобы капельницу не дёргал!

Откуда я это знаю, про руку, в больнице-то лежала один раз в жизни, с аппендицитом, в десять лет… Наверное, читала где-то.

— А зять почему не подходит? – не отставала Улитка, — он вообще недоступен! Почему?

Час от часу не легче! Может, открыть журнал и влепить Улитке «двойку» по поведению? Сумасшедшие у неё вопросы, честное слово. Спросила бы еще, видят ли сны муравьи….

— Погодите, — сказала я, — а вон там, под вешалкой что лежит?

Улитка нагнулась, и я отвела глаза, чтобы не видеть её толстую попу, обтянутую леопардовой тканью. Никогда больше к учителям домой ходить не буду, насмотрелась, спасибо.

— Телефон, — ахнула Улитка, — его, точно! Он, наверное, упал и выключился, а ребята уже не стали его искать. Ох, спасибо…. Погоди, а капельница – это же такая боль….

— А у вас там ничего не горит на кухне?

— Ай! Ох!

Она довольно изящно перепрыгнула через гору кроссовок и направилась на кухню. Я вздохнула и принялась стаскивать сапоги.

Улитка и я

Еды у неё на кухонном столе было – завались. Две огромные миски с салатами, одна – с крабовым, другая – с оливье. Две поменьше – свёкла с майонезом и какие-то мелко-мелко нарезанные овощи вроде солёных огурцов и грибов. И из духовки Улитка как раз доставала огромный, во весь противень, пирог с капустой. Кулебяку. Он здорово подгорел у неё с одного края. Я открыла окно, чтобы проветрить. И всё же решила спросить:

— Вы кого-то в гости, что ли, ждёте?

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую. Я ответила тем же. В конце концов, не у меня на груди написано: «хочешь переспать со мной, козёл?», пусть даже и по-испански.

— Ну что ты! – воскликнула Улитка, — это я так стресс снимаю. Готовлю, как сумасшедшая. Готовлю и немножко забываюсь….

Она со вздохом посмотрела на кулебяку, и мне тоже захотелось вздохнуть, потому что я почувствовала, что прижимаю к груди краденый школьный журнал.

А ещё я осознала, что должна вручить его не классному руководителю, а замученной раскрасневшейся и заплаканной тетёньке в лосинах из тигровой шкуры, у которой только что увезли в больницу внука.

— А зачем ты пришла? – вдруг спросила Улитка.

И на секунду вернула то выражение лица, с которым входит в класс. А я воспользовалась этой секундой и протянула ей журнал.

— Что это? – растерялась она.

Я хотела ответить, но чихнула – из окна здорово дуло.

— Откуда у тебя журнал, Лиза?! – испугалась Улитка, — з-зачем ты мне его принесла?

Но куда там! На меня напала такая «чихотка», просто держись. Это я в папу такая. Он как начнет чихать, может, раз сорок это сделать. Ему уже и мама скажет недовольным голосом: «Может, хватит, а?», и я обхохочу, а он всё равно – чихает и чихает.

— Может, хватит, а? – не выдержала Улитка.

Она поднялась и закрыла окно.

— Может и хватит, — по-папиному ответила я, отчихавшись, но тут же опомнилась, — да, извините.

— Откуда у тебя журнал?!

— Мне его дал Андрей. Дроботенко.

— А у него откуда?

— А он его украл, — сказала я, и подумала: «А правда-то приятна на вкус».

— Зачем? Он же нормально учится!

— Ему велели украсть. Парни наши. Это типа испытания должно было быть для него.

— Украсть из учительской журнал – такое испытание?!

— Ну да. Он должен был украсть и принести им. А он….он растерялся в последний момент. Понял, что не сможет. Ну вот я и принесла его вам. Потому что они там уже обнаружили в учительской. Там уже свет горит.

— О боже, — только и сказала Улитка и села на стул с журналом в руках, — ну почему всё это должно было в один день случиться?! Какой-то бесконечный кошмар…Так. Сейчас мы оденемся. И пойдем за Дроботенко. Пусть идёт со мной в школу и всё объясняет.

— Нет, пожалуйста, — попросила я, — я вас очень прошу. Он уже и так всё понял. И раскаялся! Больше этого не повторится.

— Слушай, Лиз, не строй из себя посла мира, а? Он сделал, он и отвечает.

— Не надо, — повторила я, — завуч потребует, чтобы он признался, кто его послал.

— Ну и пусть признается. Мы примем меры.

— Не надо мер! Пожалуйста! Они сами должны разобраться. Он им сам должен сказать, что больше не с ними. Иначе это всё плохо кончится.

Внезапно Улитка нацепила то самое выражение лица. «Ври, да не завирайся».

— А скажи мне, Макарова, — начала она, — ты ведь раньше не была такой разговорчивой барышней? Не спорила ни с кем. Что это ты вдруг вступаешься за парней? Может, они просто тебя подослали? Может, ты тоже проходишь это испытание? Может, вы меня совсем там за дуру держите?

Она начала распаляться, как всегда, когда сталкивалась с несправедливостью.

— А? Давайте, типа, журнал свистнем, оценки исправим, а потом Макарова сходит, бедной овечкой прикинется и вернёт. И эта дурында, Улитка, ей поверит? Что ты на меня смотришь? Думаешь, мы не в курсе кличек, которые вы нам даете? А?

А я даже и не знаю, о чём конкретно я думала. Скорее всего о том, что во рту у меня стало кисло. А нос как будто заложило. А папа предупреждал, между прочим….Что всё на меня и свалят.

Улитка смотрела на меня с презрением. И во рту становилось всё кислее, и кислее. И хотелось сплюнуть и заорать: «Да мой отец вообще в тюрьме сидит! И это – настоящий бесконечный кошмар!».

— Мой папа, — начала я и замолчала. Потому что у неё зазвонил телефон.

Прививка доброты

— Аллё! – закричала Улитка в телефон таким голосом, что у меня просто волосы на голове зашевелились, — ну что, Галя?! Что у вас? Капельницу? Ну я так и знала…. Ну, откуда, слушай, понятное же дело…И что? Сбили? О Господи, какое счастье-то….Ну как он сейчас? Спит? Ну пусть спит, маленький, пусть…Вот уж намаялось дитё. Он хоть не сильно плакал? Да-да, я понимаю. Ну, Галь, он, когда вырастет, ничего не вспомнит! Ни-че-го!

Улитка высморкалась в свой платок.

— Галечка, а не хрипит? Да? А чем лечат? Антибиотики….Ну не переживай, Галечка, пусть антибиотики, главное – чтобы вниз не спустилось. Давай, доченька, держитесь там. Завтра привезу вам…

Улитка окинула глазами стол и добавила задумчиво:

— Еды-то….

Она положила трубку. Вздохнула шумно, утёрла лицо.

— Сбили там температуру. Капельницей, — поделилась она, — как ты и говорила.

— Хорошо.

— Ну чего ты злишься? Перестань. А ты бы так не подумала на моём месте? Что вы все там заодно? Ну, прости, прости. Лиз, но так, как предлагаешь ты, я сделать не могу. Принесу я завтра утром журнал и что скажу? Врать я не буду, предупреждаю.

— Скажите, что к вам пришёл виновник и вернул журнал. И что вы в нём уверены. Что он не повторит.

— Какой виновник?

— Ну я!

— Ты же не виновата.

— Так вы же меня только что во всём обвинили!

— Лиз, ну перестань же, говорю! Я живой человек, психовала я из-за Митьки. Вон посмотри… Одной свёклы килограмм, наверное, натёрла. Не хочешь, кстати?

— Нет, спасибо. Вы же своим обещали.

— Да не примут там свёклу с майонезом. А самой-то куда еще есть…

Она покосилась на свои ноги. Потом на меня. И спрятала их под стол. Даже скатертью прикрыла, как пледом.

— Чего делать-то, Лиз? – жалобно спросила она.

— Давайте я поручусь перед вами за Андрюшу? – предложила я, — ну вроде как под мою ответственность. А вы им скажете, что тоже ручаетесь за виновника.

— Да как я могу за него ручаться-то, Лиз? Ты вот пришла. За тебя ручаюсь, у тебя по глазам видно, что не врёшь. А он – что? Где видно, что он осознал, как говорили в советсткое время? Где? По каким признакам? Понимаешь, Лиз, есть такая вещь, как ответственность.

— Понимаю. Ещё как.

— Да что вы понимаете в ответственности. Вам лишь бы одно – чтобы не ругали, чтобы поверили, что в последний раз…А моя ответственность в том заключается, чтобы вас нормальными людьми выпустить в мир. Вот смотри, Андрей твой. Вот сейчас закроем мы глаза на его проступок. И какой он сделает вывод? Что можно сухим из воды вылезти, что бы ты не натворил. Отлично, да? Как вы говорите, супер? А догадываешься, что он тогда во взрослой жизни пробовать начнет? И кто будет виноват? Я? Что не объяснила, что за каждое преступление должно быть наказание.

У меня так и рвалось наружу про преступления и наказания. Что иногда «во взрослой жизни» люди получают наказания без преступления, между прочим. И что иногда надо просто верить людям. То есть мне.

— Вы вот думаете, что мы, учителя, какие-то монстры, — продолжала проповедовать Улитка, — а мы, между прочим, мамы! И у нас тоже есть дети. И мы понимаем, что такое ответственность за детей….

И ля-ля-ля…А у меня в голове закрутилось это слово «проповедовать». Где я его слышала? Или видела? В написанном виде. Давай, зрительная память! Давай-выдавай! Ну?

А!

Точно!

Это же было написано на двери. Маркером. В старой квартире на Рязанском проспекте. «Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, вещать с кафедры – гораздо легче, чем воспитывать одного ребёнка. А.П. Герцен». Это папа написал. Когда родилась Ирка. Но смешным мне показалось это только сейчас.

— Ну что ты улыбаешься? – не унималась Улитка, — ты же ему медвежью услугу оказываешь, своему Андрюше. Стираешь границы дозволенного. Неужели ты просто поверишь ему на слово?

— Мой папа, — сказала я, — он детский писатель. И как-то раз он давал интервью журналу. И в нём сказал: детские книги должны заканчиваться хорошо. Добро должно побеждать слово. Потому что в детстве должна быть сделана прививка доброты. Сработает-не сработает эта прививка – никто не знает. Но её надо сделать.

— Идеалисты вы с папой, — вздохнула Улитка.

— Ну я пошла, — поднялась я, — там проснулись…наверное.

— Кто?

— Ну, ребёнок.

— Какой ребёнок? У тебя, что, ребёнок?!

— Он не мой.

— Немой?

Я подумала: может, я сплю? Что за бесконечный цирк с конями? То есть с козлами….Кстати, а соблазнительно было бы сейчас наврать, что у меня ребёнок, нет, хуже, у нас с Дроботенко ребёнок, и поэтому я его пытаюсь отмазать. А главное – вот в эту дурь Улитка небось и поверит. Класс.

— Сестра Андрюшина, я с ней сижу, — объяснила я.

— Зачем? Они тебе деньги платят?

— Просто так сижу. Потому что я её люблю.

— Можно подумать, я всех ненавижу, — пробурчала Улитка, — ладно, Лиза. Ну просто, пойми меня. Мне ведь обидно, когда меня….как это сказать?

— Используют? То есть пользуются добротой? Я понимаю. Но, знаете, зато про вас только хорошее в классе говорят. Потому что знают, что к вам можно за помощью обратиться.

— Ладно, психолог, — улыбнулась Улитка, — иди домой, поздно. Разберемся мы с журналом. А у тебя папа, правда, детский писатель? Принесла бы что-нибудь, прочли бы в классе.

— Но папа…Хотя, ладно. Я постараюсь.

— Спасибо. Слушай, а ты….кулебяку не хочешь, случайно?

Я совсем не хотела. Но и обижать Улитку тоже не хотела. Поэтому согласилась взять кусок с собой. А пока она отрезала и заворачивала его в фольгу, я спросила осторожно:

— А вы… знаете, что у вас на футболке написано?

— Это не моя, это дочкина, она из Испании привезла, а что?

— Это не очень приличная надпись. Честно. Извините, что я сказала.

— Да ладно, — отмахнулась она, — кто поймёт-то.

— Ну вот я поняла….Или испанцы какие-нибудь…Вдруг встретите.

— Ну хорошо, — засмеялась она, — в Испанию я в ней не поеду. Хотя я туда и так не собираюсь.

— Вы не обиделись? – уточнила я.

— Нет. Приятно, что кто-то заботится обо мне. Хорошая ты девочка, Лиза. Твои родители должны тобой гордиться.

Когда я вышла на улицу, то достала телефон и кинула папе эсэмэску. «Всё прошло отлично. Классная простит его, если я принесу от тебя новый рассказ для детей. Напишешь, а? Потом с мамой передашь. Целую. М-П».

А потом всё-таки развернула кулебяку и откусила кусочек. Вкусная она была, хоть и горелая.

Ответ

Чтобы закончить эту историю, скажу сразу: на следующий день Улитка вернула журнал на место, но по школе разнеслось, конечно, что в учительской что-то было неладно, то ли спёрли туфли химички, то ли Ломоносову приклеили ресницы накладные (бюст стоял на учительском холодильнике). То ли украли журнал, но это вряд ли.

Андрюша, которого я в тот вечер нашла глубоко спящим на коврике у кровати сестры, поклялся мне, что не подойдёт больше к Фоксу, и в доказательство уничтожил всю кулебяку.

После физики Алаша громко предложил Фоксу «разобраться с Дроботом», то тот только отмахнулся: «Потом!», и я немного успокоилась.

Но главная новость была такая: утром, передав Кьяру Татьяне, я обнаружила в мобильном ответ от папы. Он написал: «Вы с мамой можете приехать вдвоём в следующую субботу».

Часть 15

Комната ожидания

Тюрьма не была похожа на тюрьму. Ну в смысле, такую, как в мультиках и книжках рисуют. Решётки на окнах, люди в полосатых пижамах….Ну, то есть, пижамы, может, и полосатые, я не видела ещё тех людей, но внешне тюрьма напоминала что-то другое….Что-то знакомое. Из моей прошлой жизни.

Мама выскочила из машины, прижимая к груди кошёлек и наши паспорта и побежала, минуя шлагбаум, к высокому кирпичному зданию, в котором была «комната ожидания», с «тёщиным языком», а главное – телефоном, чтобы можно было позвонить и спросить разрешения на встречу с папой.

Я тоже выскочила, а потом оглянулась на Костю. Он спокойно вышел из машины, не закрывая двери, и начал потягиваться.

— Чаю хочешь? – спросил он, доставая из багажника термос.

— Я к папе хочу!

— Забыла? Там же ждать еще долго…

— Лучше там буду ждать, — упрямо сказала я и поспешила на мамой.

Ещё чего, снаружи стоять, да еще и чай пить! У меня сегодня – право на встречу с папой, законное! Я сегодня – один ребёнок старше двенадцати лет!

Перед комнатой ожидания был внутренний дворик с беседкой, и лавочка, на которой сидели ярко-накрашенные пожилые тётки. Справа был сам вход в комнату. Мама заполняла бумаги, списывая данные из моего паспорта.

По телевизору на этот раз показывали не «войну микробов», а передачу по каналу «Культура».

За столом сидел всё тот же парень, спортивный, улыбчивый, нос его сейчас мне не показался таким большим, может, я немного уже привыкла.

Он был легко одет – в светлых летних штанах с карманами и белой футболке, но, может, он такой спортивный и накачанный, что не ощущает холода.

Он приветливо улыбнулся, как будто узнал ещё с того раза, и принялся за книгу, которую читал. На этот раз это была не книга про йогу, а что-то про народную медицину и травы.

Вот, — кивнула мама на телефон, который стоял на полочке, — мы сейчас позвоним. Скажем, что пришли на свидание к папе. Потом они нам перезвонят, скажут, что мы можем пройти.

Прямо сейчас можно звонить? – обрадовалась я.

С девяти, — сказал парень.

Я глянула на часы – было восемь.

Зачем мы так рано приехали, мама?

А затем….Что мы уже пятые в очереди…на звонок.

Пятые?! Во сколько же остальные приехали….

Бывает, с пяти утра уже в очереди стоят, — поделился парень, — а что, их поезд в пять привозит, куда им ещё деваться?

У мамы зазвонил телефон.

Папа? – выдохнула я, но мама наступила мне на ногу.

Я вспомнила, что она объясняла, в приемной – никаких разговоров о том, что у папы есть телефон, это же противозаконно! Пойдут и отнимут! А тут могут оказаться подслушивающие устройства, да что там, вот этот улыбчивый парень тоже может пойти и сообщить, куда следует!

У папы нет телефона, — вполголоса объяснила мама, покосившись на парня, и он ответил ей широкой улыбкой.

Ладно, — вздохнула я, поднимаясь с кресла, — пойду с Костей чаю попью….

В прихожей были развешаны объявления, распорядки расписания зеков, но я не стала это всё читать. Мне всё-таки казалось, что слово «зек» и вообще все вот эти распорядки не применимы к папе….Мы же знаем, он невиновен.

Но в прихожей меня догнала мама.

Подожди! Артур сказал надо подписать заявление у начальника тюрьмы. Я побежала туда, а ты жди девяти часов и звони.

Кому? – обалдела я.

Дежурным на проходной. Скажешь папину фамилию и отряд.

И она убежала, оставив меня с Артуром, читающим про травы. Я снова села на диван. По «Культуре» показывали чей-то творческий вечер. Или творческое утро – судя по свету за нашим окошком.

Лучше бы MTV включили. Там таких персонажей иногда показывают, что их тоже лучше без звука смотреть. Зато хоть посмотреть есть на что, не то что у этого – на шее зелёный шарф, рядом на столике – серая шляпа.

Попросить, что ли, Артура? Но я постеснялась. Подумала, вдруг из-за моих странных просьб у папы потом неприятности будут.

Начал прибывать народ. Дядька с золотыми зубами, весь растрёпанный, загорелый, в наполовину распахнутой рубахе, бормочущий, что приходит в последний раз, и больше ни-ни, те две накрашенные, которые сидели на скамейке, девица в белых шортах и сиреневых кружевных сапогах, с пухлой девочкой лет семи в панамке, пожилая женщина, обмотанная серым пуховым платком, и ещё куча людей.

Их было явно больше пяти. И они выстроились в свою, новую очередь. Я испуганно переводила взгляд с одного на другого. Мама не сказала, за кем именно она заняла!

А люди заходили и заходили, и места им уже не было в маленькой проходной. Я сообразила вскочить с дивана и встать в конец очереди. Передо мной было шестнадцать человек. Я не пятая! Мама меня убьёт, а самое главное, папу мы увидим только через сто часов…

Что-то капнуло мне на куртку, и я с ужасом поняла, что это мои собственные слезы.

Вот бред-то!

Я попыталась вытереть их рукавом кофты, но они текли и текли, паразиты, а не слёзы. Ну точно как тогда, когда я стояла за материнским сертификатом для Симбы.

Вдруг женщина, обмотанная платком, сказала хрипло:

Ну, не плачь….Скоро свидишься.

Я хотела промолчать, но всё-таки не сдержалась:

Не скоро! Мы вообще-то пятые были….

Пятые? – спросил дядька с золотыми зубами, — в зелёном пальте твоя мамка, что ль?

Да….

Так она за мной занимала. Проходи.

Дядька чуть шагнул в сторону и я встала за ним. Кто-то в очереди улыбнулся, кто-то нахмурился.

Я обрадовалась, но потом снова вся сжалась в комок. Мне было страшно звонить. Вдруг я забуду сказать что-то важное и нас не пустят к папе из-за меня?

Я стала шёпотом повторять имя папы, его фамилию, год рождения. Отряд.

Вроде всё помню. Но всё-таки – вдруг? И где Костя, сколько можно пить чай?!

Влажной от волнения ладонью я схватила трубку.

Говорите, — строго сказала дежурная.

Я назвала имя, фамилию и отряд и вдруг поняла, что забыла год рождения! О боже!

Год? – нетерпеливо спросила дежурная.

Сейчас….Извините…

Я схватила себя за прядь волос, дёрнула изо всех сил, но не помогло.

Так какие там грибы, – сказала дежурная, — я опята за грибы не считаю, никогда их не беру.

Она сказала это кому-то другому, но их домашняя болтовня совсем сбила меня с толку. Какие грибы? Год надо вспомнить!

За моей спиной заволновались и заворчали, но к счастью вошёл Костя.

Он крутил на пальцы автомобильные ключи. Я посмотрела на него, вспомнила, как только что они с мамой ругались из-за того, где ставить машину, вспомнила, как мама учила меня, маленькую, запоминать их год рождения. «Папа родился седьмого восьмого месяца пятьдесят шестого года! Запомни, Лиза! Семь на восемь – пятьдесят шесть!».

Пятьдесят шестого, — выпалила я в трубку.

Да нашли уже, — отозвались там, — ждите, пока начальник подпишет.

Справилась? – спросил Костя, когда на деревянных от волнения ногах я подошла к нему.

Ага…

Я хотела сказать ему «спасибо, что пришёл», но боялась, что он не поймёт.

У начальника тюрьмы

Кабинет начальника был в соседнем здании. Когда я шла по мрачным коридорам, вдоль дверей запертых кабинетов, я, наконец, поняла, на что похожа тюрьма.

На больницу. Свои порядки, свои правила, всё решают главные – врачи они или начальники тюрем, а самое важное – не выпускают, пока не сочтут нужным. Я содрогнулась. Аппендицит мне удалили пять лет назад, но я до сих пор помню, каково это – лежишь в четырёх стенах и не знаешь, когда тебя выпустят, а все приходят тебя навещать и уходят домой – спать в своих кроватях.

Вот только разница – меня-то за дело в больницу положили, а папа как сюда попал…..

Я нашла маму в толпе тех же самых тёток и дядек, они опять сформировали новую очередь и нервно поглядывали друг на друга. Были и те, кто ещё по телефону не звонил, а решил сначала подписать у начальника тюрьмы. Например, у окна стоял старый таджик со слезящимися красными глазами и грустно смотрел на очередь. Мама в ней была вторая, и поэтому не слишком волновалась.

Мы с ней тоже подошли к окну, и таджик стал грустно смотреть на меня.

Видишь? – показала мама, — вон там между заборами – полоса? Там земля.

Я не видела, но кивнула.

Они её рыхлят каждый день.

Ой, — подключилась одна из накрашенных тёток, тоже подойдя к окну, — а я видела, как рыхлят. И спрашиваю у одного – огурчики, что ли сажаете? Весной дело было. А он, знаете, усмехнулся и говорит: «Ага…Огурчики…»

А что на самом деле? – спросила я, увидев, наконец, эту землю.

Контрольно-следовательная полоса, — объяснил подошедший Костя.

Чтобы следы было видно, если кто-то убегает, — прошептала мама.

А ты откуда знаешь? – спросила я у Кости.

Книжки про пограничников в детстве читал.

А вон…

У мамы вдруг пропал голос.

Чучело, — тихо сказала она.

Правый уголок её губ пополз вверх, словно она собиралась улыбнуться, да так и застыл.

Она указала на пугало без головы рядом с той полосой, на которой должно быть видно следы. У пугала не было головы, зато оно было наряжено в просторную серую рубаху.

Одето как….

У мамы снова перехватило голос, а меня окатило ужасом с головы до ног, и я ничего не стала переспрашивать.

Люди тем временем заволновались, загалдели, кто-то выкрикнул: «Без подписи можно, надо позвонить опять только!». И все устремились к лестнице. А окно, у которого мы стояли, было как раз около лестницы. Мама схватила меня за руку и потащила вперёд, и нам удалось первыми выскочить из здания. Рядом с нами бежал таджик со слезящимися глазами, который тоже у окна стоял.

Давай, обгоняй его! – велела мама и толкнула меня вперёд, — надо первыми позвонить!

Я ускорила шаг. Таджик тоже. Мы не смотрели друг на друга, но быстро шли вровень.

Обгоняй! – крикнула мама сзади, но мне вдруг стало так стыдно, так неудобно обгонять человека, бегущего рядом с тобой. Да ещё и человека со слезящимися глазами. Я не могу и никогда не могла никого обгонять, никогда! На школьных соревнованиях я всегда последняя приходила. Ну не могу я никого обгонять, мне это стыдно!

Не доложила мне мать-природа ген обгона, видимо, дефективная я.

Все эти мысли ворохом неслись в моей голове, а я просто быстро шла рядом с таджиком. Накрашенные тётки вообще бежали к комнате ожидания, срезав угол лужайки.

Что ты творишь? – с отчаянием крикнула мама откуда-то сзади, но я всё равно не могла заставить двигаться быстрее свои деревянные ноги.

Ну ладно, ладно, — пробормотал таджик, почему-то улыбнулся, но шаг не сбавил.

Меня мама убьёт, — пробормотала я, скорее себе, чем ему, да он и не услышал.

У самой комнаты он неожиданно притормозил и пропустил меня вперёд. Не глядя на меня, улыбаясь.

Спасибо, — выпалила я и рванула к телефону.

Досмотр

Костя помог затащить нам чемоданы и пакеты с едой и вещами в проходную, объяснил мне, где будет меня ждать – мама оставалась на три дня, а моё посещение должно было кончиться через четыре часа – и ушёл.

Когда за ним закрылись две тяжёлые двери, я подумала, что он-то, Костя, вообще не получает ничего с этих поездок. Мы с мамой в дороге мучаемся, мама накануне притаскивает тяжеленные пакеты с едой, упаковывает их ночами, тратит на всё полностью всю зарплату, но она и я – мы едем на свидание к родному папе, а он, Костя, никого не видит, просто везёт нас четыре часа, а потом ждёт четыре часа, а потом обратно везёт четыре часа.

Так что, хоть он родителям особо и не нравился, потому что переделывает под себя нашу Ирку, нормальный он, всё-таки, этот Костя.

На проходной у нас забрали паспорта, выдали нам пропуски, а тяжёлые сумки подхватили ребята в чёрной одежде и потащили их дальше, на досмотр. Мама мне шёпотом объяснила, что эти ребята тоже такие, просто им разрешают вот так работать, помогать с передачами.

Начался досмотр. Хмурая женщина в пятнистой форме подошла к нам с ножиком и принялась вскрывать пакеты и упаковки с едой. Она прорезала крест-накрест отверстия в плавленом сыре, разрезала упаковки с сигаретами, открывала бутылки с водой и нюхала их.

Может, надо было дома их открыть? – прошептала я маме, — нас бы быстрее пустили, но тётка услышала и хмыкнула:

Да? Открыть дома и напихать туда чего запрещённого?

Я почувствовала, как краска заливает моё лицо, а тётка, открыв бутылку с газированной минералкой, сказала:

Странно как-то пахнет!

Да вы что! – возмутилась мама, — вода обыкновенная! Сами же открыли!

Она возмущалась, но на губах её была смущённая улыбка, а в глазах отчаяние, и тётка явно поверила не столько маминым словам, сколько её выражению лица.

Она продолжила досматривать, изредка отшвыривая уже прощупанные вещи и покрикивая то на меня, то на маму, и я страшно боялась её, а мама, молодец, не раскисала, слушалась, вела себя по-деловому, и на меня не кричала, если я что-то ставила не туда, а просто тихонько советовала, куда что убирать.

Только иногда, оглядываясь на ребят в чёрном, столпившихся у прохода, она вполголоса возмущалась, что все выходят своих встречать, а наш папа – нет.

А ему уже можно? – удивилась я.

Конечно, можно! Смотри, видишь, все ждут!

Наконец, тётка отошла от стола, бросила на свой письменный стол ножик, и я увидела, что у неё ноги босые, в сандалях, а на ногах педикюр и это было очень странное сочетание – форма с ножиком и розовые ногти на ногах. Да еще и всё это – зимой.

Шестнадцатая комната, — скомандовала мама и слегка толкнула меня в спину по направлению к коридору, — скажи ему, чтобы за сумками сам приходил.

Я вышла в коридор, открыла наугад какую-то дверь, за ней ещё один коридор, с пронумерованными комнатами.

С сильно бьющимся сердцем я смотрела на номера, они как какие-то вспышки появлялись на дверях, а потом увидела «16», толкнула дверь и ….увидела папу.

Здоровенный мужчина без работы

Я бросилась к нему на шею, но тут вбежала мама и возмутилась:

Ну что ты тут стоишь! Все давно своих встречают, а ты?! Телек тут смотришь?! Иди за сумками с Лизкой!

Мне ужасно стало за неё стыдно, что она такое говорит, они же не виделись несколько недель, а он со мной – несколько месяцев, и, когда мы выскочили в коридор за сумками, я, передразнивая маму, сказала:

Надо же, безобразие! Вот ты лодырь! Здоровенный мужчина и без работы! Конечно, надо пристроить его!

Папа засмеялся, закрыв рукой глаза.

Может, кому-то говорят «Здравствуй, любимый, здравствуй, дорогой», но мы ведь идём другим путём, — продолжала я, — сидит бездельник, телек смотрит, лучше бы сумки пошёл таскать.

Папа всё трясся от смеха, беззвучно, тёр при это глаза, словно хотел спать, а потом я снова вцепилась в его шею и заплакала.

Я хочу, — проговорила я, — хочу, чтобы ты опять дома за компьютером сидел.

Я тоже хочу, — проговорил он шёпотом в мою шею, в мои волосы, — а что делать-то….Ну ничего…ничего…ничего…

Наконец я оторвалась от него и мы пошли за сумками, и моё лицо было всё залито слезами, и все, кто шёл навстречу, разглядывали меня, но мне, честно, было плевать.

Когда мы вернусь, мама тоже обняла папу, но так, как старого друга, и они улыбнулись, глядя друг другу в глаза, и я вдруг подумала, что они невероятно подходят друг другу, они две половинки монеты, разломанной пополам, две половинки дурацких красных сердец, которые продают в газетных киосках под День Святого Валентина, две тапочки, две лыжи, две варежки, два глаза, Юг и Север, и что у них нет «сюси-пуси», они два товарища, крепко и на всю жизнь завязанных друг с другом.

Фу, — сказала я, — терпеть ваши нежности не могу! Пойду-ка руки помою!

Ничего там не трогай, — сказала мама мне вслед, — там сплошные бактерии!

Сказала она своей трёхлетней дочери, — добавил папа, и мы все засмеялись.

Папа говорит

Мама убежала жарить яичницу на общественную кухню. А я вскрыла пакетик с копчёной рыбой и предложила его папе.

— Не испортить бы аппетит, — сказал папа, но всё-таки взял кусочек, и я тоже взяла, потому что была жутко голодной, а потом, кусочек за кусочком, мы съели весь пакетик, и мне стало стыдно, что я объедаю папу, на что папа, грустно усмехнувшись сказал, что мама притащила еды на полк солдат, и что всё равно останется, потому что сегодня он ещё поест, а завтра ему кусок в глотку не полезет, потому что послезавтра ему возвращаться обратно.

Тебя там не обижают? – задала я тихо свой главный вопрос.

Папа уставился на свои ногти.

Да нет, — сказал он, — я в возрасте. Возраст уважают. По отчеству называют.

Я вспомнила, как в коридоре один из этих ребят, обратился к папе по отчеству: «Что, гости у тебя?». В моём сознании всё никак не склеивалось то, что есть люди в форме и они – эти. А есть мой папа, и он к этим не принадлежит. Он же невиновен, мы все это знаем. Может, тогда и среди этих есть невиновные… И об этом знают только их родственники, а государство им не поверило. «А если, — обожгла меня мысль, — и я когда-нибудь буду невиновной, а меня посадят вот сюда, к этим? И кто-то посмотрит на меня и подумает: «Ага, она эта». Ужасные мысли были, что и говорить….

Прибежала мама, со сковородкой яичницы такой формы, что я даже в жизни такую не видела – как на картинке. На островке белка – идеальный кружочек желтка, чуть подёрнутый плёнкой, но видно, что жидкий внутри, то есть хлеб макать можно, что папа скорее и сделал. А потом сказал, что батон для него лакомство. Что здесь зеки сами пекут хлеб, он серый и внутри сырой, его невозможно есть, а я всё сидела и пыталась представать, что это за хлеб, и не могла.

Мама мне указала на кружок яичницы, но я почему-то не смогла даже вилку в руки взять, а папа сидел и ел-ел и быстро съел всё, однако мама меня всё равно отругала, сказала, что у них куча еды. И придётся всё отдать другим. Она действительно кучу всего на стол поставила, и колбасу, и сыр, и овощи, и мясо, и сосиски, и даже баночку красной икры. И я тогда взяла бутерброд и огурец и принялась за них, конечно, голодная была. Но есть это всё равно было стыдно, потому что получалось, что я отбираю у тех людей, для которых батон – лакомство.

А мама сказала на это, что мне, выходит, других жальче, чем её, потому что она всё это на своём «горбу пёрла», и ей приятно, что я съем, а не чужие.

Мы с папой посмеялись над «горбом», потом папа сказал маме, что она его спасительница и стал рассказывать, что у них три раза в день тошнотворная каша-баланда, которую они едят только в обед.

Утром бутерброд с кофе, а вечером – хлопья, — сказал он, наливая себе газировки, той самой, к которой прицепилась тётка в форме и босоножках, — ух…газировочка…Сто лет не пил! Хлопья, в общем, завариваем и кидаем туда тушёнку. И так каждый день. Меня от хлопьев этих тошнит уже.

А потом он откусил кусок помидора и округлил глаза от радости. И мне стало приятно, потому что эти помидоры ему я выбирала, меня мама вчера за ними отправила. И теперь я немножечко поняла маму, когда она говорила про «горб».

Потом папа пошёл курить на общую кухню, а я направилась за ним. Потому что хотя и вредно дым вдыхать, я не могла ни секунды пропустить этого времени с папой. На столе, покрытом цветастой клеенкой, лежал кусок камня или известки. Я спросила у папы, зачем тут камень, а он посмеялся и сказал, что это хлеб. Тот самый, который заключенные пекут. Я не поверила и потыкала пальцем. Правда, мягкое и сырое внутри. Я заметила, что зато на скатерти нарисованы были кекс и плюшки, красивые торты и пышные буханки, порезанные на кусочки, и сочетание такой скатерти и этой каменюки было ещё более странным, чем тёткина форма и педикюр.

Папа покурил и, вернувшись, сел на диван, а мама тут же велела ему встать, потому что на диване «какая-то непонятная шерсть». Папа не встал. Он посмотрел на свои ногти и сказал:

У меня теперь травма на всю жизнь будет. Как теперь жить дальше?

Если на диване – непонятная шерсть? – хмыкнула я, и тут же просто подпрыгнула — он не шерсть же! Он серьёзно. Про тюрьму…. А я, дура, шутить начала.

Тебя не обижают? – повторила мама мой вопрос.

Каждый норовит поучить, — усмехнулся папа, — но я со всем соглашаюсь. Хотя это тяжело. У меня тонкая психика.

Ты же ручеёк, — напомнила я ему, — всё обежишь.

Я не знаю, каким я выйду, — сказал он, глядя на ногти.

Не пугай нас, — попросила мама и тут же согнала меня с дивана с воплями, что я испачкала платье в эту дурацкую шерсть, и принялась стряхивать её с меня, больно ударяя по лопаткам.

Но видно было, что она просто не хочет, чтобы папа думал дальше о том, что впереди может быть что-то плохое. Потому что она и сама этого боялась.

Я говорю

Мы попили чай, мама запихала в нас кучу пирожных и фруктов, перемыла всю посуду, и прилегла с краешку кровати (не дивана! На нём шерсть!). Она задремала, а мы с папой, чтобы её не беспокоить, всё-таки уселись на этот дурацкий диван, и я начала говорить. Никогда в жизни я столько не говорила! Я выкладывала папе всю свою жизнь. Это был не крыжовник, который сыпался, это был грохочущий водопад. Я всё-всё ему рассказала, и про школу, и про Андрюху, и про Фокса с Алашей, и, конечно, про Кьяру.

Я говорила-говорила-говорила, совсем забыв, что в школе у меня кличка – Немая.

А папа, совсем как раньше, слушал меня и раскладывал всё по полочкам, наводя порядок в моей голове. Он словно прохаживался по моим мыслям с тряпкой и веником, выкидывал ненужное, протирал от пыли необходимое, сортировал, укладывал, прочищал.

Мне так этого не хватало, — прошептала я в конце концов.

Всё будет хорошо, — прошептал папа, обняв меня, — всё кончится.

Хотя мы до этого говорили во весь голос, когда мы начали шептаться, мама и проснулась, и тогда я начала их смешить, рассказывая, какие словечки говорит Кьяра, как она танцует под музыку из мобильного телефона, а потом разошлась и показала пантомиму, как я укладываю её спать, и родителей прямо трясло от хохота. А потом в дверь постучали и сказали, что мне пора уходить.

Мы обнялись в последний раз.

Я не знаю, каким я выйду, — повторил вдруг папа папа.

На этот раз мама выставил вперёд свой худой палец и строго сказала:

Главное – тебе есть к кому выйти!

Это было правдой. Я вышла в коридор, а папа медленно закрывал дверь, словно не желая меня отпускать, а я изо всех сил держалась, чтобы не расплакаться.

Парень на проходной

Тётка в форме сидела за столом и грызла огурец. Перед ней стоял парень и что-то тихо ей говорил. Я глядела на него во все глаза. На нём была рубашка. Серая. Как на том пугале.

А ещё он был похож на Андрея. Тёмноволосый, кареглазый. И я смотрела на него, как он спокойно ей что-то докладывает, и всё у меня внутри переворачивалось.

Конечно, это не значит, что я теперь буду любить и обожать всех на свете зеков, раз мой папа попал к ним. Но раньше мне не приходило в голову, что среди этих есть всякие.

Обратная дорога

По небу медленно двигались облака, похожие на белых китов с плоскими животами. Они плыли по ярко-голубому, как утреннее море, небу, вперёд – подальше от тюрьмы. Когда-нибудь они поплывут и над папой, которого Костя, как меня сейчас, будет везти домой.

Часть 16

Волк, который съест барашка

Не буду сидеть, — проворчала Кьяра.

А под «Барашка Шона»?

Нет!

Ну, пожалуйста, малыш, нам надо с тобой досидеть еще пять минут.

Строго говоря. Кьярка просидела уже столько, сколько ей прописал педиатр. Десять минут. Но я вычитала на упаковке с кремом, что лучше будет, если крем побудет на коже пятнадцать минут. Поэтому я включила второй диск «Шона» и снова усадила Кьярку на колени. Лучше подержать крем подольше. Мне совсем не нравится, как выглядит ее нога. Красные прыщики расползаются по всей коже, а кое-где она уже успела расчесать до крови.

Не хочу «Шона», — губы у нее выгнулись полумесяцем и задрожали, — вон там волк! Он съест барашка!

Она указала пальчиком на окно.

Это не волк, это ветер, солнышко, — я поймала и поцеловала ее пальчик, но она все равно хмурилась.

А холодный мартовский ветер и правда распоясался там, за окном. Гудел так, словно пытался снести балкон.

Давай еще чуть-чуть посмотрим, а потом я покатаю тебя на одеяле, — предлагаю я.

Мама не разрешает. Мама будет сердиться. Пол грязный.

Ну на пледе. Давай?

А плед чистый?

Ага.

Она тут же светлеет. Везет же, умеет так быстро переключаться. Вот она уже смеется над тем, как Шон платит за пиццу живой лягушкой, и как продавец целует на радостях эту лягушку, а та с ужасом на него косится.

А я все думаю, надо было уточнить, что хотя плед чистый, пол-то всё равно грязный? Получается, мы все равно вроде как обманываем их маму? Она же сердится на то, что-то катают по грязному полу….

«Ну и пусть сердится, — думаю я в конце концов, — как могу сидеть с Кьяркой, так и сижу».

Плед

Это ощущение, что я делаю что-то втихаря от Татьяны, то, что, возможно, не понравилось бы ей, если бы она узнала, — странное.

Это вроде и неловкость.

Но и радость, что ли. Не потому что это не нравится Татьяне, а потому что это нравится Кьяре.

Поэтому я с почти чистой совестью врубаю «Роксет» на полную громкость.

Если ты чего-то захочешь, то что это будет?

Если ты чего-то захочешь, пусть твоё желание будет связано со мной.

Мне кажется, Татьяне бы и громкость не понравилась, и текст. Но меня это только подгоняет, как будто тот самый ветер дует в спину, а я на санках несусь с горы, подпрыгивая на кочках. Как тогда – с Андрюшей.

Хотя текст бы Татьяна не поняла, наверное, она же у нас по итальянскому спец.

Так меня пробрала и музыка, и все эти нарушения, и то, что Кьяра хохотала, как мешочек со смехом, пока я катала ее на пледе по полу, что я даже сама начала приплясывать.

И даже поглядывала в темное окно. Руку вверх, потом рисуешь в воздухе круг. Я даже подумала, что перенеси меня вот прямо сейчас на школькую дискотеку, я бы неплохо смотрелась в круге танцующих. Не то чтобы кто-то упал бы в обморок, но меня хотя бы не отличали от остальных, что тоже неплохо. Может, я не казалась бы себе такой страшной?

— Лиза! У тебя красивое платье! — закричала Кьяра, переворачиваясь со спины на четвереньки и хватаясь за плед.

Да? — спросила я, оглядывая старую застиранную серую футболку с дыркой на груди и со со со следами яблочного пюре, которым она меня закидала, — спасибо, ты у меня тоже красавица!

Она правда была жутко хорошенькой, с блестящими глазами и прилипшими ко лбу светлыми волнистными волосами, в розовых лосинах и белой футболке с Микки-маусом. Она смотрела на меня с таким обожанием, что мне захотелось ей поверить.

Ну, «красавицей» я всё-таки себя не назову…И эта футболка – не платье, как ни крути.

Но в целом-то я похожа на обычную девчонку, которая танцует под музыку со своей младшей…

Стоп.

Не со своей.

Я вдруг выронила кусок пледа.

Еще! — закричала Кьяра, — я хочу еще!

Но я не могла заставить себя поднять плед. У меня возникла одна мысль. Я всегда об этом знала, но по-настоящему это до меня только что дошло.

Кьяра ведь мне не сестра… И не мой ребенок. Она вообще мне никто. Через пять-десять лет она вырастет и забудет про меня. Кто помнит о тех, кто возился с тобой, когда тебе было три года? Да даже в пять…Если это не родственник.

Я вдруг ощутила боль. Жуткую боль в груди. Как будто там пробили дырку. И в ней дует ветер. Ветер-волк, который съест барашка. У-у-у!

Вопрос, который нельзя задавать

Ещё!

Кьяра…

Вопрос запрыгал у меня на языке. Так и хочет спрыгнуть вниз, на девочку. Девочку с огромными серьезными глазами.

Но я ему не даю. Нельзя, нельзя! Лизка! Дура! Ты не имеешь права задавать ребенку такие вопросы. Она же маленькая. Нельзя ни в коем случае. Такой вопрос нарушит какой-то баланс, и вообще…

Кьяра! Ты кого больше любишь, маму или меня?

И я зажала рот рукой. Но только когда произнесла эти слова.

Музыка кончилась, — сказала Кьяра хмуро, — а, нет! Опять началась!

И заиграло «Спать в твоей машине». Я подошла и выключила.

Лизаааааааа!

Маме не понравится. Эта песня не для деток. Давай и плед уберем.

Лиза…

Она дернула меня за руки и заставила сесть на пол. Села я, конечно, на зеленого поющего ежа, у которого и так вывалился один глаз и оторвались передние лапы, но он был еж-оптимист и радостно запел прямо под моей попой: «Включи-включи скорей меня, мы будем танцевать!».

Я схватила его, выключила звук, но он продолжал радостно вращать оставшимся глазом.

Почему ты грустная? — спросила Кьярка, взяв моё лицо в свои ладошки.

Я выронила ежа, и у него отвалилась задняя лапа. Но он всё же мне подмигнул.

Я пожала плечами.

«У-у-у», — гудела в дырке невозможная любовь к этой маленькой девочке, которая скоро забудет меня. У нее мама-балда, и брат-растяпа, но она всегда будет любить их больше всего на свете, просто потому что они ей мама и брат. А что бы я ни делала, какие домики под столом и пластилиновые овощи для кукол не придумывала, я ей – никто.

Я тебя люблю, — сказала Кьяра и сунула мне в рот пальчик.

Я прихватила его легонько зубами. Соленый.

Ее слова на секунду прикрыли гудящую дырку. Но только на секунду. В следующий миг их выдуло оттуда свистящим ветром.

Всё, привет.

Волк съел барашка.

Звонок

Потом пришла Татьяна.

Мамочка! Мамочка!

Как я люблю, когда ты меня так называешь, детка!

Я не стала говорить Татьяне, что Кьяра просто посмотрела утром «Ариетти из страны Лилипутов», где главная героиня полчаса ищет маму и вопит: «Мамочка! Мамочка!».

Татьяна, тяжело плюхнувшись на пол, расстегнула шубу и распахнула Кьяре объятия. Та влетела в них и прилипла, как мячик-лизун, который прилипает к любой поверности. Спрятала у Татьяны на шее голову и затихла. А Татьяна гладила ее по спине, улыбалась и смотрела вперед.

Я счастлива, как же я счастлива, — выдохнула она.

Я видела, счастье Татьяны на самом деле не имеет отношения к моей девочке, оно принесено откуда-то извне, из ресторана, оно пахнет смесью мужских и женских духов, звенит, как кокетливый смех, шуршит, как деньги, поёт, как обещание надежды. И еще оно явно связано с большим белым бумажным пакетом, возле которого Татьяна уселась на пол. С белым пакетом, на котором написано название огромного и очень крутого магазина.

А моя дурочка поверила, развесила уши.

Я тебя больше всех люблю! — вдруг заявила Кьяра.

Тихо сказала, но я услышала. И в груди завыло: «у-у-у»!

«Не буду я при них плакать», — сжала зубы я и схватила сумку.

Лиза! А бельё ты не вытащила? — удивилась Татьяна мне вслед, — в чем же я завтра пойду?

«Ответы-мейл-ру». Наберите и спросите, в чём.

Что?!

Но я уже хлопнула дверью.

Нажала на кнопку лифта. «У-у-у», — загудел лифт.

«Нашла тоже умпалумпа, — бормотала я сквозь сжатые зубы, — бельё, плед, пол… Может, ей еще шнурки погладить?! А жареной морковкой в неё не плюнуть, нет?!».

Загудел телефон. Татьяна. Ну что еще?! Я пыль не протерла на балконе? Варенье из лепестков роз не сварила?!

Лиза, я только что говорила с доктором, — Татьяна говорила чуть растерянно, — ему не нравится то, как я описываю Кьярину ногу. Он хочет нас видеть завтра в час. Поедешь с нами?

Завтра я учусь, — сказала я.

А ты не можешь..

Нет. Отпроситься я не могу. Она же мне не сестра….

Лиза, ну при чём тут…

А почему Андрей с вами не едет?

Ну, слушай, сравнила! Кьяра не слушается его так, как тебя. К тому же у него в последнее время всё какие-то дела, дела…

Я знала, что у него за дела. Бегать от Фокса. Тот почему-то настойчиво стал звать Андрюху в компанию (то ли хотел докопаться до сути той истории с журналом, то ли скамейка понадобилась). А Андрюха отказать не мог, кишка была тонка, но и согласиться не рисковал (то ли меня боялся, то ли правда понимал, что нечего ему там делать, с этими придурками). Вот и придумывал себе «дела, дела», лишь бы всегда иметь для Фокса готовый ответ, куда, мол, идёт и что там собирается делать.

Знаете, и у меня тоже дела. Да, и за бельё – извините.

Лиз, перестань.

До свидания.

Погоди!

Кьяра! Ты хочешь, чтобы Лиза с нами поехала?

Не надо только…

Алё?

Привет, Кьяр….

Лиза! Лиза! Ты со мной поедешь? Да? Поедешь?

Я вздохнула. Вдруг на дороге зажегся фонарь. Совершенно неожиданно. Я думала, там и лампочки-то нет. Я сунула руку под пуховик и постучала по дырке в груди.

Да, Кьярочка. Конечно, милая. До завтра.

Я, конечно, дура последняя. Ведусь на провокации. Или это называется манипуляции?

Но как можно отказать тому, кто в тебя поверил? Кто тебя все-таки любит.

Я снова сунула руку под пуховик.

Ветер, кажется, стих.

Чуточку.

Часть 17

Метро

Татьяна, конечно, всё свалила на меня. Еще бы.

Коляску пришлось спускать по ступенькам, потому что полозья пандуса уже, чем колёса. Кьяра осторожно спускалась за мной, и пару раз чуть не упала. Татьяна же задержалась наверху, у киоска с прессой.

— Так и не поняла, чего они Брежневу на обложку «Космо» поставили, — поделилась она, когда нагнала нас внизу.

В вагоне Кьяра здорово испугалась и даже расплакалась. Татьяна сначала попыталась её защекотать, потом прикрикнула, но Кьяра расстроилась ещё больше, и её мать развела руками:

— Лиз, я не могу….

Ну а я смогла. Достала ручку, нарисовала на своих пальцах мордочки и показала кукольный спектакль. Потом, перекрикивая стук колёс, читала Барто. «Понесёмся над лесами, а потом вернёмся к маме». Я бы вот уже не отказалась – к своей.

А как только Кьяра успокоилась, Татьяна тут же достала телефон и принялась строчить эсэмэски. Ещё и ворчала вслух:

Ну почему в метро так плохо ловит?

На «кольце» — везде ловит, — сказал какой-то парень.

Спасибо, — кокетливо протянула Татьяна.

И как только мы сделали пересадку на «Менделеевской», сразу позвонила.

Аллё? Фередико?

«Что-то я устала, — подумала я».

И вообще, зачем я тут? Куда я ними тащусь? Через всю Москву, с севера на юг, к очередному профессору в очках, который посмотрит на Кьярину ножку и скажет, что-то вроде «всё со временем пройдет», только надо купать её в череде или в ромашке, или наоборот, в пене из дегтярного шампуня, а так — «иммунитет сформируется, и всё будет отлично». Татьяна мне пересказывала это тысячу раз.

Ей, конечно, нравится выслушивать эти успокоительные вещи, но я-то, я-то здесь причем?

Я, может, и сама еще ребенок, — пробормотала я себе под нос.

Как назло, поезд как раз остановился, и рядом стоящие тетеньки услышали меня и посмотрели с укором. Мне стало стыдно, но и смешно. То-то они удивились, я ж такая лошадь…

«Ладно, — подумала я, — запихну их к врачу выслушивать очередные утешения, а сама передохну на лавочке».

Вытащив коляску на улицу, преодолев два эскалатора, я приподняла шапку и вытерла рукавом свитера лоб.

Понравилось в метро? — весело спросила Татьяна у Кьяры.

Да!

Отлично! А Лиза всё недовольна, — заметила Татьяна, — ладно девочки, поторопитесь.

«У меня будет банкетка, — напомнила я себе, — уже скоро. И больше с ними к врачам — ни за какие коврижки»

Бумажка

Мой нос? — переспросила Татьяна, — да он самый уродливый на свете! Ну что ты, дорогой…. Нет, нет, и не спорь. Ты же не видел меня плачущей. Что?! С тобой я никогда не буду плакать? О, Феде… Ты у меня потря-я-ясный. Потрясный! Ну как — что..Потрясный — это значит, у нас с тобой «амор»!

Амор, — подтвердила Кьяра и чуть не выпала из коляски на грязный снег прямо перед машинами на светофоре.

Лиза! — строго сказала Татьяна, — почему она у нас не пристегнута?

Вот здание, — мрачно сказала я, — я вас на улице подожду.

Прекрасно, — кивнула Татьяна и сватилась за коляску, зажав телефон между ухом и плечом.

Лизаааа! — закричала Кьяра.

Ты идешь с мамой, — сказала я ей вслед, когда они начали переходить дорогу. А потом повернулась. И увидела на грязном асфальте бумажку. На ней Татьяниным почерком было написан адрес медицинского центра. Я наклонилась, подняла её. И подумала: а если сбежать? Вот просто нырнуть в метро — и всё.

Адрес-то ей не нужен. Её Федерико ей может по любому поисковику его подсказать. Если он был таким «потряяяясным», то уж инет-то у него наверняка имеется.

Лиза-ааа, — снова донеслось с другого «берега», прорвалось через поток ревущих машин.

О боже, — вздохнула я и осталась пережидать, пока кончится поток.

Как там говорится? «Мы в ответе за тех, кого приручили»? Ага, а еще за их вредных мамаш, которые уже целый час пытаются охмурить потрясного Федерико, хотя нос-то у них — и правда — не фонтан.

Странный врач

Вот честно скажу — врачиха жутко странная была.

Заведение тоже какое-то подозрительное, никаких тебе регистратур и других больных. Гардероб да киоск со всякой дрянью, которая помогает от всего, только купи.

Я сразу вспомнила, как мы с папой покатывались со смеху, когда утром по радио начинают гнать рекламу суперсредств от всего на свете.

Гады, а? — говорил папа, утирая слезы от смеха, — специально дожидаются, пока нормальные люди по работам расходятся. И начинают пенсионерам на мозг капать: собираетесь помирать? Не торопитесь! Специально для вас привезенный с Дальнего Севера корень вырвиглаза болотного продлит вашу жизнь еще на день! Спешите! По ночам скидки!

Вот и тут был киоск с «вырвиглазами», шариками для раскачивания карм и чакр, волшебные носки и перчатки, в которых хоть спи, хоть в проруби купайся, медок, которым мумифицировали еще Юлия Цезаря (попробуйте!) и прочие приворотные бальзамы.

И эта жутковатая тетка. «Стремная» — сказал бы Андрюха. В огромных очках с дымчатыми стеклами — глаз не разглядеть. Во всем зеленом — как змея. И вся увешанная цепочками и браслетами. А на ногах — вдруг ярко-оранжевые шлепки и голые ноги!

Вела она себя тоже странно. Велела ни на кого не смотреть, ни с кем не здороваться и вообще никому не говорить, что мы — ее пациенты.

А кто вам ее посоветовал? — спросила я шепотом у Татьяны, когда тетка уже прошла в кабинет, а мы замешкались, раздевая упирающуюся Кьяру, которая, наконец, сообразила, что дело тут нечисто, и решила продемонстрировать, что в корне не согласна с попытками запихнуть ее внутрь.

Татьяна посмотрела меня с таким укором! Мол, как я смею подвергать сомнению ее выбор врача! Такое, мол, солидное заведение, такой доктор, внушающий доверие.

Не знаю. Мне доктор доверия не внушал. Хотя вся стена была увешана дипломами с именем этого доктора.

Татьяна со значением кивнула, когда заметила, что я их тоже разглядываю. Потом усадила меня, сунула в руки Кьяру, которая тут же двинула мне по уху кулаком и «набухла». То есть вывернула нижнюю губу, собираясь заплакать. Я полезла в рюкзак за DVD-плеером.

Ну, что у вас? — спросила докторша, и я заметила, что у нее во рту зубы в два ряда.

Вот серьезно. За первым темнел второй. Ужас какой-то. Просто ящерица настоящая.

Аллергия, — горестно сказала Татьяна, — вы бы знали, доктор, как меня замучала эта аллергия. То нельзя, это нельзя.. У моих подруг дети уже торты шоколадные вовсю едят! Мандарины! А тут что? Ни в гости пойти, ни у себя ничего вкусного приготовить! Приходится ходить в рестораны.

Это была типа шутка. На которую не отреагировали ни я, ни Ящерица. У меня плеер, как обычно, завис. Мультик застрял на самом интересном месте, и нижняя губа у Кьяры уже дрожала.

А Ящерица что-то набрала на ноутбуке. И спросила:

А прик-тест вы не делали?

Нет..

Сделаем сейчас. Это просто. Я чуть-чуть поцарапаю кожу девочки, на руке. Капнем аллергеном и посмотрим — увеличится блямба или нет. Каждый аллерген — по 170 рублей.

Я на дочери не экономлю!

Может, вы ногу посмотрите? — не выдержала я.

Татьяна шикнула на меня. Но Ящерица кивнула и привстала. Я приподняла Кьярину штанину.

Это лечится за месяц, — отмахнулась Ящерица, — главное — определить на что реагирует. Выбирайте аллергены.

Мы с Татьяной уставились на список продуктов. Татьяна стала выбирать какую-то чушь, вроде омаров или фисташек.

Да погодите, — сказала я ей, — давайте обычные продукты проверим. Вот пшеницу, например.

Зачем? — удивилась Татьяна, — она, что, ест пшеницу? А омарами нас Феде угостит в пятницу.

Девочка права, — кивнула Ящерица, — проверьте, нет ли у нее реакции на обычный хлеб.

А хлеб — это, что, пшеница? — удивилась Татьяна.

Я вздохнула и сама поставила галочку напротив «пшеницы». А заодно и молока. У Костиной мамы аллергия на молоко, она козье пьет. Я подумала и поставила галочку напротив козьего молока.

А эта гадость зачем? — поразилась Татьяна, — оно так козой пахнет! Можете поверить, я в деревне выросла.

Если коровье нельзя, то может, тогда козье — пояснила я, — просто проверим.

Просто проверим за сто семьдесят рублей, — проворчала Татьяна.

Когда мы всё отметили («Надо проверить дораду! У нас в пятницу будет дорада!» «А я считаю, гречку! Вдруг аллергия — на гречку!»), то Ящерица принесла чемоданчик, открыла его, достала с десяток пузырьков, протерла Кьярину руку спиртом и начала быстро корябать по коже чем-то вроде пилки, и капать туда же аллерген.

Кьяра разревелась и попыталась выдернуть руку. Татьяна вздохнула и ….закрыла глаза.

Я не переношу, когда она плачет, — добавила она, откинувшись на спинку кресла.

Тогда вам повезло, — сквозь стиснутые зубы проговорила я, — я-то обожаю!

А Кьяра ревела, вырывалась, выкручивалась, выдергивалась, но я держала. Потому что надо было понять, что с ней не так.

Потом мы подождали минут десять, и Ящерица снова подошла к нам — посмотреть результат.

Уродливый нос

Оказалось, что у Кьяры аллергия на ВСЁ. На пшеницу, рожь, кукурузу, гречку, овсянку, груши, яблоки, сливы, картофель, свинину, да вообще…. Просто на всё. Ей можно было только рис, перловку, запеченое яблоко и говядину. Ну да, горох еще и прочие зеленые овощи, но она же их ненавидит.

Не пойму я, — растерялась Татьяна, — пшеницу вот нельзя. И никакой хлеб нельзя? Даже из пекарни «Волконский»? Ну вы знаете, она в центре, очень солидная пекарня….

Не знаю, — отрезала Ящерица, — но знаю, что вам можно только перловку и рис.

Мне?!

Девочке! Вашей! Будете кормить по списку — всё будет хорошо. И еще мазать кремами. Нашими. Вот этот — за тысячу, этот — за полторы.

Она сунула Татьяне две белые банки без надписи. Татьяна вздохнула с облегчением. Она явно еще не догнала, что у Кьярки аллергия и на печенье детское, которым она только и питается, и на коровье молоко (на козье — нет, ура!), и на кукурзные хлопья, и всё это сейчас под запретом. Зато вот дорогие крема — это, конечно, по части Татьяны. Тут она дока.

Хорошо! — радостно кивала она, доставая деньги, — конечно! Этот утром и вечером. Этот раз в день, после купания. А он правда хорошо увлажняет? А что в нем? О, экстракт трав! Отлично. Надо мне будет попробовать тоже. У меня так кожа на руках сохнет, просто ужас. Не поверите.

Я со вздохом начала собирать Кьяру. Подарила ей бычка, которого специально купила сегодня утром в палатке. У меня такой в детстве был, на подставке. Нажмешь пальцем на подставку, он и падает, подогнув тонкие ножки.

Вы потрясающий доктор, — сказала Татьяна, — как у вас всё это по-умному поставлено. Пришел больной, а вы ему — сразу средство.

Она открыла баночку с Кьяриным кремом и понюхала.

Да еще и какое средство! Вот так все доктора должны работать. Просто выдавать лекарства сразу. Отлично же. Очень удобно. Я так рада, что нам вас порекомендовали. У вас столько достижений..

Татьяна кивнула на стену, а Ящерица так и надулась от важности, хотя и смущенно отмахивалась. А потом вдруг привстала и говорит:

Погодите-ка. У меня появилась одна мысль.

О, у доктора Хауза тоже были постоянно озарения!3 — обрадовалась Татьяна, — я так люблю, когда он вдруг….

Покажите ногу, — велела мне Ящерица, снова приблизившись.

Теперь она смотрела на красное пятно долго. Даже достала фонарик и посветила. И вдруг нахмурилась.

А знаете, что… У меня вот сейчас появились сомнения. И кажется, они подтверждаются.

Что это не аллергия? — с улыбкой спросила Татьяна.

Что это онкология, — ответила Ящерица, глядя в глаза Татьяне.

Я уставилась на доктора.

Ну, — сказала Ящерица, — вы пока подождите. Надо проверить. Но очень похоже.

Н-на онкологию? — пробормотала Татьяна.

Вот только сейчас я увидела — у нее правда нереально уродливый нос. Потому что вдруг он раздулся, словно оса укусила в самый кончик, покраснел, даже слегка с фиолетовым оттенком, а потом ничего разглядеть не удалось, Татьяна закрыла лицо руками и зарыдала.

Быть такого не может! — выкрикивала она сквозь рыдания, — она недавно диспансеризацию проходила!

Ну, — обиженно сказала Ящерица, возвращаясь на место, к ноутбуку, — мало ли как ЭТО бывает. Бывает и так. Вот у меня был случай…..

Она защелкала клавишами. Но Татьяна затрясла головой. Кьяра глядела-глядела на мать, а потом тоже заплакала.

Послушайте, — я наконец вспомнила, что я не немая, — Татьян, а может вам пока в коридоре немного…успокоиться? Вы Кьярку пугаете.

Да, — мягко сказала Ящерица, — я понимаю, что то стресс….

Скажите, что с моей дочерью! – крикнула Татьяна, и тут же сказала, — о боже…

У неё потекло из носа, она принялась хлопать себя по карманам в поисках салфетки.

— Возьмите у медсестры на посту, — посоветовала Ящерица и указала на дверь.

— Я сейчас, — буркнула Татьяна, встала и направилась к двери, всё так же, закрыв лицо руками. Я посмотрела ей в спину и подумала — не сунуть ли Кьяру, но потом передумала. Потому что как только Татьяна вышла, девочка сразу успокоилась и стала играть с бычком.

Рак кожи действительно лечится довольно успешно, — сказала Ящерица, — вот у меня был случай. Его поймали в самом начале. И вылечили. Я называю его «успешный раковый случай».

Рак кожи, — повторила я.

И впервые в жизни ощутила, каким горьким на вкус может быть слово «рак», если оно употребляется в ТАКОМ смысле.

Но как-то не вязалось у меня это слово с розовощекой пухлой Кьяркой, хихикающей каждый раз, когда падал бычок. Хотя, наверное, это нормально. Положено горевать. Положено не верить.

Я же не сразу поверила, что папу забрали.

Вот и тут. Как только я это подумала, меня словно кто-то схватил за горло холодной железной рукой.

Я плакать не буду! — сказала я даже не доктору, не Кьяре, а скорее — бычку, который падал с довольным видом, показывая, что можно и упасть, это довольно приятно.

Может, бычку и приятно. А если я тут упаду — так кто Кьяру домой-то потащит?

«Хочу к маме» — промелькнуло в моей голове.

Забиться к маме под крыло, прижаться к плечу ее пиджака, закрыть глаза, все забыть! Никогда не ходить в гости к Андрюше! Не относить этого дурацкого зайца! Жить, читать, ждать папу и мечтать стать смотрителем на маяке! Не видеть, как плачет девочка, когда ей царапают руку и капают аллерген, не слышать, что у нее может быть рак кожи.

Я затравленно огляделась. Меня как будто окружили. Хотя в кабинете и никого не было, кроме Кьяры, играющей с бычком да доктора, которая всё щелкала клавишами, перебирая свои «успешные раковые случаи».

Я подумала: а с другой стороны — а кто же будет тогда слышать и видеть? Тут, по ходу дела, больше и не кому. Бычку только если.

Я проглотила металлического ежа, застрявшего в горле, постучала по дырке в груди, в которой не то что выл ветер, а в которую просто плеснули кипятком, и проговорила:

Ясно. Дайте, пожалуйста, телефон онколога.

Вам подороже? Или подешевле?

И снова клавишей щёлк-щёлк. А Кьярка бычка — бац! И кинула. Чуть-чуть он до окна не долетел. Я встала, обогнула стол, наклонилась за спиной врача, подняла игрушку, а когда разогнулась, увидела то, что смотрит доктор на своем ноуте.

«Лучшие рецепты китайской кухни. Фаршированный карп».

И хотя Ящерица протянула аж два телефона (и подороже! И подешевле!), сунула мне маленькую баночку с кремом (типа маленький бонус тяжелобольным деткам!), помогла выбраться из своего логова и ничего не забыть (телефончик, детка, не забудьте телефончик! Он пригодится вам звонить онкологу), и хотя мы вышли, придавленные, как старой чужой тяжелой шубой, этим словом «рак», в голове у меня плясал и крутился фаршированный карп. Словно намекая — погоди-ка падать в обморок, подруга. Может, еще и ……

Забери меня отсюда

Но Татьяна отказалась верить, что у нас есть надежда. Она смотрела с ужасом на Кьяру. И даже не попыталась запихнуть ее в комбинезон.

— Послушайте, — разозлилась я, — по-дож-дите вы! Сначала надо обследование пройти! С врачами поговорить. Нормальными.

Лиза, — прошептала Татьяна, — ты что, дура? Ты не понимаешь? Что онкология — это смерть?

Ну и тут всё.

Вот просто всё.

Выдернули из меня затычку. И я — бульк!

Добралась до скамейки, достала свой «телефончик» и позвонила. Нет, не онкологам («Подороже! Подешевле!»).

Маме.

Мама, это я….Забери меня отсюда!

Часть 18

Мама

Мама выслушала меня и сразу приехала.

Нет. Вру, конечно, ради красного словца. Мама сразу «наехала»:

Ты, что, школу из-за них прогуляла? Быстро домой! Не обедала же!

Мама….

Слушай, у Кьяры есть мать. Пусть хоть раз в жизни чем-то озаботится.

Мамочка….Пожалуйста, — я чуть не зарыдала.

И мама, видимо, это почувствовала.

О-ох..Ладно. Попробую отпроситься с работы. Где вы, объясни поподробнее?

Ты меня заберёшь?

Я понимала, что это звучит так, словно мне было пять. Но ничего не могла с собой поделать.

— Ну нет, — вздохнула мама, — будем с твоими друзьями разбираться. Вот свалились на нашу голову! Как так получается, Лиз? Добренькая у нас ты, а расхлебываю кашу я?

Я молчала. А что тут скажешь?

— Ладно, — сказала мама.

Она всегда перестаёт на чем-то настаивать, если не встречает сопротивления.

— Надо прикинуть, куда их можно отвезти.

— К онкологу?

Нет, туда записываться заранее нужно. Я подумаю. Может, что-то прийдет в голову, пока я ехать буду. Быстро не ждите, я еще полчаса такси ловить буду, возле моей работы никто не останавливается никогда.

Мне кажется, я в жизни не была так рада видеть маму. Наверное, только в младших классах. Когда меня уже начали травить одноклассники, и я хорошо помню, как я сидела на холодных, облепленных мокрыми жёлтыми листьями ступенях школьной лестницы и страшно хотела в туалет, то осмеливалась вернуться и пройти в «тубзик» через гардероб, где кучковались они. За мной приходила мама, долго и громко ругала меня за то, что я сижу на ледяном камне и таскать по врачам меня ей, а не кому-то еще, но я была счастлива. Пусть ругается, даже при всех, но только пусть будет рядом, пусть заберет скорее домой.

Так и сейчас. Мама выскочила из такси. Подбежала ко мне и первым делом нацепила мне на голову капюшон от пуховика.

Март! — бросила она, — как можно без шапки? Менингита не боимся?

О, как же я была счастлива это слышать! Я чуть не кинулась ей на шею.

Да, я ей говорила про шапку, — подала голос Татьяна.

Это было откровенное вранье, но я простила его Татьяне. Потому что сейчас они по-любому начнут изображать мамочек, меряться, кто круче, кто лучше заботится о детях, кто соблюдает режим, а кто дает витамины. С этим ничего нельзя поделать, пусть меряются, главное, чтобы решилось с Кьярой.

Мама обещала что-нибудь придумать, и я очень жду ее решения.

Потому что моей маме только дай проблему. Она сразу бросится ее решать. Правда, она не на все проблемы соглашается. Но тут.. тут, мне кажется, лучше моей мамы на этот случай — никого не придумать.

И я оказалась права!

Про маму и хирурга

Уже в машине мама сказала, что мы едем к одному доктору. К хирургу. Который всю жизнь лечил Ирку. Я его никогда не видела, только слышала о нём.

У Ирки в ноге была какая-то киста. Она с каждым годом уменьшалась. Пока в конце концов не исчезла совсем. Но все эти годы Ирка наблюдалась у одного авторитетного хирурга из старой Московской больницы. Они ездили с мамой раз в год, везли ему кофе и конфеты, а он просто смотрел снимки и говорил: «Всё хорошо! Всё уменьшается! До встречи через год!». Мама особенно любила к нему ездить, потому что он каждый раз говорил, что мама похожа на не на Иркину маму, а на её сестру. Младшую, причем.

Папа каждый раз, когда они туда собирались, брал мамину пилку для ногтей и изображал, как он заколет ею воображаемого соперника.

Но хирург и правда был авторитетный, потому что у него в коридоре, по Иркиным и маминым рассказам, всегда были длиннющие очереди. И многие приходили просто сказать ему «спасибо».

— Хирург? — удивленно протянула Татьяна, — причем тут хирург?

Не знаю, — призналась мама, — но давайте съездим? Всё равно уже поздно, и сегодня мы ни к какому врачу не попадем больше. Хоть к нашему съездим, он сегодня допоздна. Он, может быть, посоветует, к какому он….

Мама глянула на Кьяру и запнулась.

— К какому специалисту обратититься, — закончила мама наконец, -я ему позвонила он нас ждёт.

Татьяна кивнула, и мы молча уставились на Новодевичий монастырь, который как раз проезжали.

Кьяра спала, прижавшись к маме, но её левая рука была на моём плече.

Барсук

Хирург оказался похожим на барсука. Только без полоски. Просто такое лицо, как у барсука. У него не висело ни одного диплома на стене, зато никакой секретности не было, наоборот, мы уже на входе сказали, что идем к нему, нас пропустили и пожелали удачи.

Удачи — в смысле, там народу было, как на митинге первомайском. Но маму это только подогрело, и она, протолкавшись и перед всеми извинившись, пропихнула Кьяру в кабинет. Барсук уже стоял у кушетки, покрытой тонкой голубой пеленкой.

Добрый день, — Татьяна начала уже включать своё обаяние, но он вежливо ей улыбнувшись, показал на Кьяру и на кушетку.

Я взяла девочку, усадила ее на кушетку, сняла комбинезон, стащила колготки и показала доктору злополучное пятно.

Хм. Слушайте, — сказал Барсук, — я видел много случаев. Разных. Так вот это пятно не похоже ни на один из них. А вы не пробовали к обычному дерматологу обращаться? Мне кажется, это обычная инфекция на коже. Ее не сложно вылечить.

Инфекция? — переспросила Татьяна.

Ну да, например, стафилоккок, — пожал плечами Барсук, — надо обратиться к дерматологу и…

Но Татьяна не стала слушать. Она подошла к креслу, плюхнулась в него и, выдохнув, закрыла глаза.

Барсук вопросительно посмотрел на маму. Мама — на меня. А я махнула рукой, мол, не обращайте внимания, сказала:

Дадите координаты?

Барсук кивнул. Потом посмотрел на маму и сказал:

Всё молодеете.

Последний раз была младшей сестрой, — напомнила мама, — теперь кто? Дочь?

Конечно, — сказал Барсук, — а это, судя по всему, мамашка.

И кивнул на меня.

Признания в любви

Мама позвонила дерматологу, договорилась о приёме. Потом дала мне бумажку с адресом.

Это, что, обычный кожно-венерологический диспансер? — возмутилась Татьяна в машине, — куда всякие вич-инфицированные со всего района сбегаются?

Почему они сбегаются? -опешила я.

Ну а куда им еще бежать?

Если так необходимо бежать, можно в кроссе участвоваь, — огрызнулась я, но тут же испугалась: вдруг она откажется везти Кьяру?

Мы будем осторожны, — сказала я, — мы не будем ничего трогать.

Ха. Кьяра не будет ничего трогать — это сильно. Как только мы вылезли из такси, она бросилась собирать в букет веточки.

Не трогай! — завопила Татьяна, — на них писали всякие сифилитики!

Я вздрогнула, схватила Кьяру за руку, и мы вошли в диспансер.

Ну не знаю. Поликлиника как поликлиника. С гардеробом, бахилами, очередями. Никто никого не боится касаться, в масках никто не ходит.

Кьяра попросилась в туалет. Но Татьяна сказала, нельзя. Потому что туда ходят «всякие сифилитики».

Точно, — буркнула я под нос, — как кросс пробегут, так и сюда, в туалет.

Докторша оказалась очень милой. Маленькая, худая и стильно одетая: в серые брюки и голубую блузку. Даже халат был на ней какой-то необычный, как из фильма про врачей.

Я всегда пасую перед такими женщинами, мне они кажутся просто верхом совершенства, потому что в них есть то, чего нет во мне: маленький рост, стиль в одежде, уверенность в себе.

Тоже, как и Барсук, она была спокойная и деловая. Быстро осмотрела ногу. И сказала, что это не онкология. Однозначно.

Правда? — сказала я, чуть дыша, — но..нам, может, сдать анализы? Крови?

Сдайте, — пожала плечами докторша, — но это явно пятно другого происхождение. У нее дисбактериоз в кишечнике. Надо сдать анализы именно на дисбактериоз. И инфекция, конечно. Ну и аллергия.

Мы, кстати, сдали тест, — вспомнила я.

Татьяна протянула доктору бумажку.

Отлично,- улыбнулась докторша,- вот по ней и питайтесь.И принесите мне результаты анализа. Назначу лечение.

А что мы сдаем на дисбактериоз? — спросила важно Татьяна.

Какашки! — ответила докторша так быстро, что мы с медсестрой хихикнули над растерянным видом Татьяны.

Их надо..собирать? — спросила она чуть с ужасом.

Ну, конечно, мамочка. Собрать, отнести и принести мне результат. Можете, заодно и кровь на онкомаркеры сдать. Однако я уверена, что это не онкология.

А насколько процентов? — спросила я.

На сто, — ответила докторша и подмигнула мне.

Вы знаете, — сказала я, сглотнув, — я вас люблю.

Докторша и медсестра засмеялись, а Кьяра встала на кушетке, подтянула колготки, повернула моё лицо к себе, взяв его в свои теплые руки, и серьезно сказала:

А я люблю Лизу. Очень-очень.

Чтобы закончить эту историю, скажу: у Кьяры правда оказался дисбактериоз. И инфекция на коже. Мы пролечили и то, и другое, и ножка через месяц у неё была чистой. Правда, кормить ее приходилось всё-таки по списку Ящерицы (хоть что-то она сделала хорошо!), но это была наша победа.

Часть 19

Фокс

Хочу чистить зубы, — повторила Кьяра, — давай чистить зубы?

Ну, солнышко, — устало ответила я, — мы их уже пять раз чистили. Посмотри пока книжку, я сейчас вернусь.

Я усадила её в кресло у окна и сунула в руки книжку с пищалками, звенелками и прочими наворотами. Федерико Татьянин подарил.

У Татьяны был очень победоносный вид, когда она притащила эту книжку. Я не поняла почему – книжка и книжка, но у Татьяны на лице было такое выражение, словно он ей кольцо обручальное вручил. Ага, вручит, как же! Делать ему больше нечего, кроме как на русской тетке с двумя детьми жениться.

— Бип! – сказала Кьяра, нажимая на какой-то автомобильчик в книге.

Мы были у меня дома, ждали Андрюху. Он обещал зайти забрать Кьяру. Я пока решила вынести мусор. Мама его не трогала уже несколько дней.

Она вообще, на самом деле, перестала вести хозяйство.

Еду мы ели полуфабрикатную, гладить одежду перестали. За коммунальные услуги я ходила платить, мама просто оставляла деньги на подзеркальнике.

Наверное, я бы мучилась от всего этого, если бы у меня Кьяры не было. А с ней я чувствовала себя взрослой, наравне с мамой. И не было вроде так обидно, когда она оставляла мне грязную посуду или ругала меня за то, что я не отследила, что у нас кончился стиральный порошок.

В общем, я выгребла два полных мусорных пакета, завязала каждый узлом и потащила к мусороводу.

Внизу у лестницы стоял Фокс и курил.

— Привет, — сказала я, — подвинься, пожалуйста.

Он мне молча кивнул и шагнул в сторону.

Слушай, еще чуть дальше отойди, — вдруг осмелела я, — я не пройду, у меня два пакета.

Сама не знаю, что на меня нашло. Как будто решила доказать, что я не немая.

Фокс хмуро покосился на пакеты и шагнул к стене.

Спасибо, — сказала я, потрясенная тем, что Фокс меня послушался.

Ему это дело, видно, тоже не понравилось. Потому что он выдохнул в сторону дым и недовольно спросил:

Ну ты чего там застряла?

Прости, — сказала я.

Но не не было стыдно! Напротив. Я была жутко довольна собой.

Дома показала выражению в зеркале язык. И тут же прикусила его до крови.

Кьяры не было в комнате!

Я чищу зубы

Детка, — пробормотала я, — ты….

Я тут! — послышалось из ванной.

Уф! Я уже испугалась, — пробормотала я, хватаясь за ручку, — мне показалось…

Я оборвала себя на полуслове. Дверь в ванную была заперта. Я подергала снова.

Чего? — сердито спросила из-за двери Кьяра, — я чищу зубы!

Кьяра! Кьярочка, пожалуйста, открой Лизе дверку, — я старалась говорить спокойно.

Удавалось мне это с трудом.

Там совершенно дебильный замок. Из ручки двери торчит язычок. Повернул его чуть вправо — запер. Повернул чуть влево — открыл. Но надо ловить то положение, при котором получается открыть. Задача не для слабых детских пальчиков.

Даже папа иногда запирал себя в ванной, и у него не получалось открыть с первого раза.

«Дура! Дура! Идиотка», — ругала себя я, стоя на коленях посреди прихожей, в надежде прислушиваясь к робким звукам — Кьяра честно пыталась «открыть Лизе дверку».

Я не могу, — обиженно ответила она, — я буду зубы чистить!

Подожди! — крикнула я, мысленно прикинув последовательность действий Кьяры: залезть на стул, дотянуться до щетки (она высоко!), дотянуться до пасты (половину выдавить в рот и отравиться!), включить воду….Нет, дальше воды мои мысли не потекли.

Я вылетела из квартиры.

Позвонила одним соседям. Нет никого. Другим. Третьим. Все молчат, словно набрали в рот воды. Нет, тьфу, только не воды в рот, что за дурацкие мысли!

Я выскочила на лестничную площадку. Там еще пахло дымом. Фокс!

Я нажала на первую попавшуюся кнопку в его крыле. И мучительно пыталась вспомнить, как его зовут. Не говорить же «Фокс». «Фокс» — это для фразочек: «Ну чо, Фокс, какие дела-то?» или «Эй, Фокс, в магаз идём?». То, что называется «фан».

А тут-то совсем не «фан». И как все-таки его зовут? Саша? Сережа? Ну вообще! Не могут нормальные клички друг другу придумать, чтобы люди потом не мучались. Был бы Серым. Или Саньком. Сашком. И еще — у меня все тряслось внутри от страха. А если он откажется помочь? Что тогда? Куда бежать-то?

И еще, как назло, я перед ним выпендривалась сегодня. Зачем?!

Дверь открылась. Фокс так удивился, увидев меня! Прямо заморгал.

Саша, — затараторила я, — ты извини, что отвлекаю, но у меня тут беда, неприятности, я с девочкой сижу, с сестрой Андрюхи, ну, Дроботенко, ты же знаешь, ну они в двенадцатом доме живут, ну, ты знаешь, ладно, неважно, она в ванной заперлась, не в двенадцатом, в моем, в моей квартире, вот там, пожалуйста, помоги мне ее открыть.

Сейчас, — сказал он, — только телефон возьму.

Зачем телефон? — заорала я, не выдержав.

Поищем мастера, который взламывает дверь, — сказал Фокс спокойно, — ты иди к ней, я телефон возьму и догоню. И я не Саша, я Роман.

Ага, — опешив, кивнула я, — Р-р…Короче, приходи быстрее, а?!

Мастер

Кьяра пела.

Пусть бегу-ут некулужи! Пешеходы по луже!

Нам с Романом было не до песен. Мы оба смотрели напряженно в сенсорный экран его телефона. Он вышел в инет и искал мастера, чтобы тот приехал и открыл дверь.

А вот, — пробомотал Фокс, — запиши. Хотя ладно, давай скопирую. Так. Звоню. Алло. Д-добрый день.

Надо же, и у Фокса может дрожать голос.

У нас т-тут девочка заперлась в ванной. Да. Дверь деревянная. Да. А когда он приедет? Да, конечно, адрес есть. Так когда он будет?

Через полчаса, — сказал Фокс, когда разговор был закончен, — о, упс. Я им не тот адрес дал. Свой сказал.

Мы стали перезванивать, но было занято.

Вот я придурок…

Всё нормально,- проговорила я, хотя вообще была согласна, — через минут двадцать выйдешь на площадку.

Я замолчала. Кьяра перестала петь.

Малыш?

Я буду чистить зубы, — объявила Кьяра и включила воду.

Нет, — закричала я, подбегая к двери и барабаня по ней изо всех сил, — выключи воду немедленно!

Не могу!

Кьяра! Немедленно!

Она начала плакать. Фокс схватил меня за локоть, отвел от двери.

Перестань! Ты ее пугаешь.

Я успела поймать испуганный взгляд, который он бросил на дверь. Словно Кьярка была тиранозавром, которого я не пугаю, а дразню тут сырым мясом. Я жутко разозлилась.

А у тебя есть другой способ заставить её выключить воду? Пусть испуганная, зато без воды!

Я не буду выключать воду! — ответила Кьяра, — ни-ког-да!

Я похолодела.

Всё, Фокс. Неси дрель.

Зачем?

Надо дверь сверлить.

Сдурела. Ты будешь?

Нет. Ты.

Я не буду. Испоганю дверь. Твоя мать моим потом счет выставит, а у нас и так денег нет.

Фокс, ты придурок!

У меня хлынули слезы, но я быстро вытерла их о плечо.

Ничего она не выставит! А если Кьярка захлебнётся там?

Ну хорош, а? Ничего с ней не сделается. Мастер уже через двадцать минут будет.

Тут Кьяра за дверью закашлялась. Я подпрыгнула и схватила Фокса за плечи.

Немедленно! Принеси! Дрель! Если она умрет! То!

Поплюй, дура! — огрызнулся он и всё-таки вышел.

Я припала к двери в ванной.

Кьяра! Что там у тебя? Чего ты молчишь?

Я зубы чищу, — чуть хрипло ответила она, — не мешай!

Я села на пол у двери и зажмурилась.

«Пожалуйста, если Ты меня видишь и слышишь, сделай так, чтобы всё было хорошо».

Дрель

Фокс приволок небольшой зеленый чемоданчик. Встал рядом со мной на колени. Открыл его. Там была дрель. И куча сверл.

У отца на работе, — начал он, не глядя на меня, — один мужик плохо кулачки зажал. Это тут.

Он показал пальцем на то место, куда вставляется сверло.

Начал сверлить. Сверло вылетело. Выбило ему глаз.

А ты их хорошо закрепи.

Макарова!

Он поднял голову и мрачно посмотрел на меня.

Макарова, я этого никогда не делал раньше. У нас дома этим занимается отец. Или дед, если отец в командировке.

Фокс посмотрел на дверь.

Я даже не понимаю, где я должен сверлить, — проговорил он с несчастным видом.

Вот тут.

Я показала пальцем место у ручки.

Откуда ты знаешь?

Видела, как папа сверлил. У нас тоже только он всё делает. Но я тогда рядом стояла и запомнила.

А кто у вас заперся, опять она?

Не, никто. Просто дверь сама. В комнату.

Ну покажи, где!

Да там сменили уже дверь. Дырища была ого-го. Мама тогда ему сразу сказала: давай везде замки сменим.

А он чего не сменил?

Ну он такой, знаешь… Творческий. Увлекался всё, забывался.

А чего ты в прошедшем времени говоришь, он ушел, что ли от вас?

Никуда он не ушёл! Слушай, хорош тут время затягивать. Давай, зажимай свои кулачки. Сверлить надо тут. Сделаешь дырку. И отожмем собачку.

А твой отец сверлил точно такую же дверь?

Конечно, — устало сказала я, — и…

Вдруг я замерла: из ванны послышались всхлипывания.

Кьярочка, что случилось?

Я стирала носочки…А один упал! Не могу его достать!

И не надо! — заорала я, представив как носочек затыкает сток, вода набирается и ….

Отойди от раковины! Кьяра! Немеденно!

А Фоксу сказала:

Или ты сейчас начнешь сверлить, или я включу её сама и просверлю тебе ногу.

А потом снова Кьяре:

Малыш. Сядь на пол и жди! К тебе сейчас прилетит пчёлка.

Пчелка

Наконец, Фокс вставил в дрель сверло. Я нашла в кладовке удлиннитель, протянула его из кухни в ванную. Фокс встал на одно колено перед дверь. Он и так всегда бледный, а тут просто позеленел от напряжения. Вытаращил глаза и закусил губу. Зажмурил один глаз и ..

Подожди! — скомандовала я, — Кьярочка! Не пугайся! Это пчёлка летит!

А где она? — спросила Кьяра, но тут Фокс, что-то пробормотав, начал сверлить.

Послышался жуткий звук, и длился он бесконечно.

Хватит! -крикнула я, — выключай! Она там…

Звук стих. Как я и думала — Кьяра рыдала.

Маленький мой, не плачь, — я до крови прикусила указательный палец, чтобы не разрыдаться вместе с моей девочкой, -скоро всё кончится, это чуть-чуть рычания, и всё…

Рычания? — сквозь слезы проговорила она, — там лев…

Нет, там не лев, там…

У меня замкнуло в мозгах. Я ничего не могла придумать.

Слушай, — сердито сказал Фокс, — чего ты ей голову морочишь? Она де не маленькая. Скажи ей, как есть!

Не маленькая?! Ей еще трёх нет!

Тьфу, — сплюнул он, — ну ты и нянька. Только сюсюкать можешь. Эй! Кьяра! Слышишь меня?

Да, — прорыдала она, — ты мой папа?

Да нет! Меня зовут дядя…Ну в смысле просто Рома. Поняла? У меня тут дверь. Тьфу, дрель. Так вот. Она, такая…. Жужжит.

Я слышала….Я боюсь! Я к маме хочу!

Мамы нет, — сказал Фокс.

Да блин, правдоруб! — чуть не заплакала я, — она же сейчас….

Кьяра действительно разрыдалась еще громче. Фокс поморщился.

Зато есть Лиза! К Лизе ты хочешь? — крикнул он.

Да!

Так вот. Сейчас я просверлю дырку. И открою дверь. И ты пойдешь к Лизе. Договорились?

А чем ты будешь сверлить?

Дрелью. Она жужжит вот так.

Фокс включил дрель и тут же выключил.

Страшно!

Да, страшно, — согласился Фокс, — но это просто инструмент. Обычный. Он не кусается.

Инструмент?

Как в «Фиксиках»! — вспомнила я, — помнишь, мы смотрели «Фиксиков»! У них микроволновка сломалась! Они ее чинили. Кьяра, помнишь?

Да. А спой!

Фокс посмотрел на меня. Я шмыгнула носом.

Лиза!

Да, Кьярочка. «А кто такие фиксики, большой-большой секрет!» — затянула я, и моя девочка стала подпевать.

Так, фиксики, — сказал Фокс, — врубаю. Готовы?

Когда он выключил дрель на этот раз, Кьяра всё пела.

Фокс сходил за отверткой и принялся ковырять дырку в двери.

А ты какой фиксик? — спросила Кьяра.

Я синий, а ты? — сказала я.

Я зеленый. А Рома, он какой?

Фокс фыркнул.

Филолетовый, ёлки, — сказал он, — так, тетки. Приготовились. Сверлю.

Он сверлил, останавливался, ковырял отверткой, снова сверлил, а потом вдруг «чпынь»! Он стукнул отверткой по «собачке». Отжал её. Схватился за ручку. Повернул….

— Кьяра! — крикнула я, бросаясь в ванную.

Конечно, она стояла босиком. На ледяном кафельном полу. Мокрая, как лягушка, замерзшая, с распухшим от слёз носом и красными точками по всему лбу.

Глупая девочка, глупая, зачем ты заперлась!

Я сдернула с батареи махровое полотенце. Завернула её, подхватила и наконец прижала к себе.

И заплакала сама, уткнувшись в пахнущее лимонным гелем для душа полотенце.

Это вам!

…………У Кьярки есть удивительное свойство. Она любит на улице наломать веточек, собрать их в «букет» и отлавливать ни в чем не повинных прохожих. Перегораживать им дорогу, буквально бросаться под ноги. Протягивать людям «букеты» с умильной улыбкой и бормотать:

Это ва-ам!

Поначалу мне это очент нравилось. Добрая, думала я, девочка у меня растет. Потом стало немного задалбливать. Потому что бежишь с ней в магазин, а она — со своими ветками. Или бывает, что люди торопятся, а она правда же под ноги лезет, мешает. Или кто-то не понимает, зачем ему букет сухих веток, возможно, еще и описанный собаками. Или бывают люди, с которыми мне совсем не хочется сталкивать Кьяру. Вот алкоголики перед церковью. Или какие-то непонятые дядьки в дутых куртках возле речки. А она же всем дарит букеты, без разбора…

Один раз мы шли с ней мимо жуткого нищего, вообще без носа, грязного ужасно. Вижу, Кьярка уже подбирается к нему с «букетом».

Отойди, — говорю ей, — от дяди. Не надо к нему.

Почему?

Просто послушайся! — огрызнулась я.

Проходим мимо, а нищий вдруг подскакивает и трогает меня за плечо. Меня передергивает от страха, а он мне улыбается и говорит:

Ты молодец. Вот такая у тебя девчонка! (показывает большой палец). Когда она с братом ходит, то всегда мне букеты дарит….

…..Это я к чему всё.

Когда я выволокла Кьяру из ванной, нечаянно толкнув Фокса, который всё разглядывал дырку в двери, то к нам позвонили. А потом вошел дядька. В черной куртке и черной кепке. С ящичком. Похожий на какого-то киллера.

Ой, — сказала я.

Дядька мигом оценил взглядом меня, Кьярку, Фокса на коленях с отверткой, дрель на полу, удилиннитель и, конечно, открытую дверь.

А позвонить сложно было? — сердито сказал он.

У вас было занято, — неуверенно сказал Фокс.

За ложный вызов — пятьсот рублей, — хмуро сказал «киллер».

Поставил свой чемоданчик на пол. Мне подумалось, что в нём и правда пистолет.

Сейчас, — сказала я.

Отнесла Кьяру в комнату, посадила на кровать. Оглядела комод, шкаф. Денег не было дома, даже пятиста рублей. Мама утром уехала, забрала всё, чтобы пойти в магазин для папы.

Фокс сказал, что с деньгами напряженка. Надо зайти к соседям. Я снова вышла в прихожую. Дядька сидел на стуле и разглядывал дырку вместе с Фоксом.

Всё, дверь-то тю-тю,- сказал он, — новую надо ставить. Вот чего полез, а?

У нас там ребенок был, — хмуро сказал Фокс, — и Лиза…в смысле, мы оба испугались, что она утонет. Она ж воду включила.

А, — сказал дядька, — а чего не позвонили-то?

Так сверлили! — сказал Фокс, — мы ж только что закончили!

А, — повторил дядька.

Почесал нос.

Я сейчас, — сказала я, — пойду спрошу у соседей….

Тут в коридор вышло маленькое привидение в белом махровом полотенце (и босиком! Прямо на холодном клеенчатом полу!) и протянуло дядьке «букет» из карандашей. Ирке этот «букет» какой-то ученик подарил. То-то она обрадуется, что мы его сперли.

Это вам…..

Мне? — опешил дядька, и совсем как в старом советском мультике спросил, — а за что?

Просто так, — ответила я, тоже как в мультике.

Извините, — добавил Фокс, — надо было вам сразу позвонить.

Вот! — сказал дядька,подняв вверх палец, — я у вас почему деньги затребовал? Потому что вы даже и попытки не сделали извиниться! Ладно….Живите. Пошёл я.

Да просто не успели, — заспорил было Фокс, но я схватила его за руку.

Извините, — повторила я, — большое спасибо, что быстро приехали. Если бы она воду не включила, мы бы вас дождались. Обязательно.

Это вам, — повторила Кьяра, протягивая «букет», и дядька наконец взял его и сказал:

Ну, коза-дереза, больше не запирайся.

И пошел.

А я бросилась к Фоксу на шею.

— Что у вас тут случилось? – послышался голос Андрюхи.

Фокс разжал мои руки. Он покраснел! В самом деле! Просто жутко покраснел.

— Да вон, — буркнул он, — твоя сестра заперлась в Лизкиной ванной. Я чуть дрель отцову не сломал.

— Да ты что? – удивился Андрюха, проходя ко мне в квартиру, — ого! Круто ты просверлил.

Они сели на корточки и стал что-то обсуждать техническое.

Я потащила Кьярку переодеваться, но сама прислушивалась к разговору мальчишек.

— Ну что? – сказал наконец Фокс, — решил к нам?

— Да я бы, может, и решил, — начал Андрюха.

Я прислушалась. Что он изобретёт на этот раз? Лучше бы ему правду сказать. «Не хочу я к вам, вы дураки». Ну или без дураков, просто «не хочу».

Если боится, я могу это сказать. Я Фокса теперь не боюсь, однозначно. Но Андрюха сказал другое:

— Но я того….Валю сейчас в другое место. Переезжаем, короче.

— А куда? – спросил Фокс ( и я – мысленно).

— В Италию, — ответил Андрюха, — мать замуж на итальянца выходит. Слышишь, Лизка? Он ей вчера ночью наконец-то предложение сделал.

— Что, правда? – поразилась я, — я не думала, что он…

— Вот и я тоже. А он – всё. Втюрился. Уже дату свадьбы назначили. На конец апреля. И мы типа к нему все едем жить.

— Круто, — хмыкнул Фокс, — везука тебе. Так ты когда едешь, в апреле? Давай к нам вечером приходи.

— Н-не могу, — запинаясь, сказал Андрюха, — я тут Макаровым должен помочь. Лизина мама просила…

Это была наглая ложь. Я оцепенела просто. Мама никогда его ни о чём не просила! Ни разу в жизни!

Что он плетёт, а главное – зачем?! Сказать правду – элементарно.

«Я к вам не хочу».

Всё!

Фокс нормальный, он поймёт.

Но у Андрюхи опять сделалось такое лицо. Как когда он принёс журнал. И я посмотрела на него долгим взглядом. Но не стала уличать во лжи.

Я подумала: мне, может, и легко было бы сказать Фоксу правду…

Но вправе ли я требовать этого от Андрюхи?

— Да, — сказала я, — он нам помогает.

— Ну как знаете, — отмахнулся Фокс.

— Спасибо, — сказал Андрюха, — что сестру вытащил.

Фокс пожал плечами, а Кьяра залезла к Андрюхе на руки и обняла его за шею.

А я, не отрываясь, смотрела на мою любимую девочку. Только что до меня дошло, что её, кажется, собираются увезти в апреле далеко-далеко.

Часть 20

Свадебный апрель

Мама привезла от папы новый рассказ. Очень смешной. Про мальчика, который хотел поздравить маму с восьмым марта, а подарок придумать не мог. И они с папой нацепили щиты с рекламой духов, чтобы заработать денег и купить маме подарок, а духи никто не покупал, и тогда папа и сын просто написали на щитах: «Мы очень любим мамочку-мамулю», и это оказалось лучшим подарком.

Я отнесла рассказ в школу, перед литературой Улитка прочла его вслух. Все смеялись. Это здорово было. Улитка мне потом шепотом сказала, что с её внуком всё в порядке, и его даже в бассейн собираются отдать, чтобы он иммунитет укреплял.

Мама съездила со мной в магазин, купила мне новые ботинки (которые хотела она) и джинсы (которые хотела я), а еще шапку, то есть беретку.

Но я маме честно, уже в магазине сказала, что носить я её не собираюсь. Не потому что меня дразнят, компания Фокса и Алаши по весне переместилась на пруд, и у школы больше никто не тусовался. Просто я не хочу ходить в шапке в апреле, в конце концов у меня есть капюшон. Но мама всё равно ее купила «для очистки совести». Ну типа, что она мама и позаботилась обо мне, хотя это нам обеим было смешно.

Однако всё это – и чтение папиного рассказа («Отец Лизы Макаровой – писатель!»), и покупка джинсов и шапки, и весна во всей красе – всё это было с каким-то привкусом железа во рту.

Всё было через призму. Призму понимания того, что Кьяра уезжает от меня навсегда.

Я ничего не могла с собой поделать. Вытаскивала из стиральной машины её розовые кофточки и думала – скоро этого не будет. Ходила с ней гулять на площадку и думала – а скоро я тут перестану появляться.

Это было очень тяжело. Особенно, когда я думала, что сначала я училась справляться без папы. А теперь должна научиться жить без моей Кьяры.

Я укладывала её днём спать, сама ложилась рядом и гладила – по голове, по носу, по щекам. Плакала, чего уж там. Но как было не плакать?

А дома было сумасшедствие. В конце апреля, оказалось, женятся не только итальянцы. Но и Костя с Иркой!

Это настоящий дурдом оказался. Ирка таскала нас с мамой по магазинам, заставляла по сто раз оценивать разные платья, туфли, букеты, прически. Я не знаю, какой прок им был от моей мрачной физиономии, но таскалась с ними, потому что дома сидеть было мучительно.

Ночевать перед свадьбой Ирка приехала к нам. Утром должны были прийти её подружки, чтобы «продавать» её Косте. Мне поручили приклеивать Иркины фотки на большой кусок ватмана, что-то типа коллажа из её детства. Я здорово измазалась клеем, когда в дверь позвонили.

— Лиза! – позвала мама.

На пороге стояли Андрей и Кьяра. За ними – Татьяна.

— Мы заскочили поздравить, — улыбаясь, сказала Татьяна, — вот!

Она протянула мне пакет с подарками. Наверное, для Ирки.

— И попрощаться, — добавила Татьяна.

— Как? – растерялась я, — вы уже? Но Андрей говорил, вы не можете билеты купить!

— Мы не могли, — уточнила Татьяна, — а вчера друзья Федерико передумали лететь, и нам достались их билеты. На сегодня.

— А вещи? Неужели вы их так быстро собрали?

— Вещи? – улыбнулась Татьяна, — зачем нам эти вещи? Так, взяли кое-что на первое время.

— Хочу к Лизе, — сказала Кьяра, протягивая ко мне руки.

Но я посмотрела на свои ладони, они все были в клею. А Кьяру Татьяна одела в нарядное бежевое пальто.

— Солнышко, времени уже нет, — ласково сказала Татьяна, — Федерико заедет через час. Обними Лизу. Скажи: приезжай в гости!

— Приезжай в гости, — повторила Кьяра, всё так же протягивая руки.

А я сжала ладони в кулаки, чтобы её не испачкать, да так и обняла – с зажатыми кулаками.

— Ага, — сказал Андрюха, — приежай, ладно?

Вид у него был несчастный.

— Посмо, — начала я, но не договорила, Кьяра засунула мне в рот палец, и все засмеялись.

— Легкой вам дороги, — сказала моя мама.

— И спасибо за подарок, — добавила Ирка, глянув в пакет.

И они ушли. Вот просто так. Повернулись и ушли. Мама закрыла дверь.

Я разжала кулаки и закрыла лицо руками. А мама обняла меня и прижала к себе.

— Скажи Ирке, чтобы завтра танцевать не заставляла, — пробормотала я.

— Больно надо, — надулась та, — тоже мне, танцор диско нашёлся. Я тебя заставлю говорить тосты. И есть свадебный торт.

— И молочного поросенка, — проговорила я сквозь слезы.

Кажется, я проревела всю свадьбу.

Но мне никто не ругал.

Все решили, что я это – от радости.

Цветочный магазин

А в мае замаячила дача. Хотя я была уверена, что в этом году нам будет не до неё.

Не то чтобы это настоящая дача, так, крошечный домик без удобств. Зато есть место для грядок и клумб.

Мама обожает цветы. Особенно пахучие. Они этот кусок земли в Щёлково специально для маминых посадок купили. который Каждый год она засаживает его всякими пахучками, вроде душистого табака и ещё каких-то. И заставляет нас с папой нюхать их каждый вечер. Ещё она насажала туда всяких помидоров и тыкв. Помидоры она закатывает в банки, а тыквы мы срываем, везём домой и на поворотах они глухо перекатываются в багажнике.

К Новому Году они протухают у нас под кроватью, потому что мы с папой ненавидим еду из тыквы, и мы потихоньку, пока мама работает, выкатываем тяжелые тыквенные головы на помойку, а потом бежим домой, и нам немножко стыдно и радостно.

В общем, у неё страсть к огороду, но мне показалось, что должен быть какой-то предел. Папа далеко, Кьяра уехала, Андрюха тоже, Ирка вышла замуж и совсем не появляется, ну какие тут ещё могут быть тыквы и цветы?

Мерзкие пакетики

Оказалось- могут быть.

Мама вернулась позже обычного. И вывалила на кухонный стол кучу пакетиков. На каждом были сфотографированы цветы. Жёлтые, красные, да всякие. Ещё она бережно вынула из сумки пакетик, в котором болталась невзрачная луковица. К пакетику тоже была прикреплена фотография какого-то супер-пупер-трупер цветка. И вот эта фотография меня прямо вывела из себя.

Ты, что, собираешься всё это сажать? – спросила я.

Ну, не сейчас, в мае, как поедем туда, — ответила она рассеянно, рассматривая пакетики, — так, это надо в тени сажать….

В мае, — протянула я.

Я прямо взбесилась, если честно.

И как она себе представляет, что «мы туда поедем»?! Кто нас повезет?

Не думаю, что Костя. Они с Иркой – модные персонажи. Выходные проводят на выставках, в кино. Да и хватило с него поездок к папе, по-моему, если говорить про семейный долг.

Дедушка так далеко нас отвезти не сможет, у него зрение слабое, ему тяжело.

Значит, останемся мы, такие чудесные огородники. Взяли тяпки-лейки-семена и потащились. Два часа на электричке в один конец. Прелесть.

И там, попой кверху, под палящим солнцем, сначала – копать, потом – поливать. Вот так я и провёл лето.

Но самое ужасное – не это. Самое противное, что она думает обо всём этом, когда папа – там.

Написано удобрения нужны, — с неодобрением сказала мама, читая надпись на очередном пакетике, — с удобрением каждый может, а ты попробуй так, ручками, ручками!

Ирка точно отмажется. Скажет, ей надо варить Косте суп. Или готовиться к экзаменам. Еще произнесёт так важно «госы», и мама, конечно, оставит её в покое.

А я буду по колено в грязи сажать какой-нибудь лук сорта «Красный барон» или кабачок «Красавец Кавказа».

Или цветочки. Которые я просто ненавижу.

Цветы, которые я ненавижу

Дедушка шутит, что на мне природа отыгрывается.

Я, правда, терпеть не могу цветы. Все. Абсолютно. И те, что на клумбах, и те, что в вазах, и те, что в парках, и те, что в горшках. Я не люблю их нюхать и делаю это только потому что просит мама. А больше всего я не люблю, когда мне их дарят. Потому что сначала надо лезть за вазой, да не за любой, а на которую укажет мама. А потом надо обрезать стебли под холодной водой, и она противно брызгается. Затем ты их ставишь в вазу, и окажется, что пара стеблей укорочены мало, и их опять надо доставать и подрезать. И если получится, что на этот раз они подрезаны чересчур, надо извлекать остальные и подрезать вровень с первыми. .

Но самое ужасное, что им надо менять воду. А я всегда забываю это делать. И вода у них мутнеет, киснет, плохо пахнет, как у старикана изо рта. Со мной в лифте иногда едет такой старикашка с десятого этажа, на носу у него бородавка величиной с ухо, и он что-то рассказывает о своих жёнах и любовницах, которых у него были тысячи, и при этом у него пахнет изо рта скисшей водой из-под цветов.

И потом мама ворчит весь вечер, что я загубила такие прекрасные цветы, и никакая пятёрка по алгебре за полугодие моей вины не загладит.

За что мне любить цветы?!

Папина просьба

В общем, я не выдержала и применила запрещённый приём. Спряталась в комнате и написала папе эсэмэску. А когда он мне позвонил, то вывалила на него всё.

Понимаешь, — захлёбывалась я, — она собирается огородничать! Сейчас!

Ну, сейчас ещё апрель….

Но она уже купила пакетики с семенами! И один с луковицей! Пап, она, как всегда думает о цветах, а не о тебе.

Пусть лучше о цветах…

Па-ап….Но я-то…Я-то не хочу на дачу.

Малыш, я знаю. Я тоже никогда не хотел. Но маме сейчас нужна помощь….

…..

Потерпи, а?

Я молчала, борясь с собой.

Я тебе очень буду благодарен, если ты ей поможешь. Пожалуйста.

Перестань, — испугалась я, — не хватало ещё, чтобы ты, сидя там, просил меня «пожалуйста». Я сделаю всё и без пожалуйста.

Как хорошо, что ты у меня есть, — прошептал папа, — всё, обнимаю, Муськин-Пуськин, больше не могу говорить.

Мама

Я вернулась на кухню. Пакетики по-прежнему лежали на столе.

Мама стояла ко мне спиной. Что-то резала на доске. Я взяла один пакетик.

— Вырастим – папе отвезём, — сказала она, словно увидев, что я делаю, — да, Лиз?

— Да, мам. А ты про него часто думаешь?

— Всё время, Лиз. Даже во сне.

Я замерла. И сказала:

— Тут написано, надо в тени сажать. Где у нас тень-то на участке?

Часть 21

Няня-итальянка

В июне в школе вышла забавная история. Хотя мне раньше, зимой, например, и в голову не могло прийти, что я в одном предложении употреблю «школа» и «забавная история».

Короче говоря, наши устроили вечеринку. Вообще-то я не собиралась идти.

Но в обед мне по скайпу позвонил Андрюша, сказал, что они там вроде неплохо устроились, он даже начал ходить в школу при посольстве, там учатся русские. И что это оказалось здорово, что можно начать всё с нуля.

— Они, понимаешь, не знают, что я дома был лузером, — сказал Андрюха, — то есть тут я могу любой вид принять, хоть Фокса из себя изобразить.

— Я тебя и дома лузером не считала, — ответила я.

— А как наши?

— За Фоксом стала одна девчонка бегать. Из одиннадцатого. Такая….ты её, наверное, не знаешь… Алиса.

— Такая…здоровенная?

— Ага, дылда. Она прямо после урока такая заходит в класс. И к нему.

— На шею кидается?

— Нет, — смеюсь я, — она ему так мрачно: «Пошли, покурим»? Ну он и идёт. А вид такой несчастный, ужас. А когда они уходят, то все переглядываются и ржут.

— Над Фоксом? – поразился Андрюха.

— Ну да.

— И ты?

— Я нет. Но вообще это выглядит очень смешно.

— Представляю, — протянул Андрюха, — с Кьяркой хочешь поговорить?

— Конечно!

И вот моё розовощекое сокровище взгромоздилось брату на колени и машет мне рукой.

— Эй, — бормочу я, закусив губу.

— У неё няня тут итальянка, — сообщил Андрюха, — но она часто про тебя вспоми….Тьфу!

Кьярка засунула ему палец в рот. «И няне так делает», — подумала я.

— Лиза! – закричала Кьяра, увидев меня на экране.

«Проглотила» я эту их «няню-итальянку». Но когда я выключила комп, то встала и пошла на вечеринку. Только бы не сидеть дома. Только бы не думать о тех, без кого мне так одиноко.

Бедный Фокс

А там – как обычно. Девчонки танцуют в середине зала, громко хохочут, поправляют друг на друге платья и прически, перешептываются (конечно, самое то – под громкую музыку шептаться), с презрением смотрят на парней. А у тех – дико деловой вид, они что-то важно так обсуждают, сбившись в кучу у шведской стенки, пинают друг друга, иногда громко ржут.

Я присела на край скамейки и стала вспоминать тот день, когда я танцевала, таская за собой Кьярку на пледе. Я себе тогда жутко крутой казалась, готовой к танцам на дискотеке, а сейчас, конечно, с горькой усмешкой, поняла, в очередной раз, что мечты и реальность – это со-овсем разные вещи.

Заиграл медляк. Девчонок как ветром сдуло, а на танцпол выползли уже более или менее устоявшиеся парочки, которым не стыдно танцевать уже вместе, над которыми точно не будут ржать.

Я поднялась, чтобы уйти. Народу полно, а мне всё равно одиноко.

Вдруг ко мне подошёл Фокс.

— Спляшем?

Я оглянулась.

— Ты мне?

— Ну, а кому ещё? Пошли со мной.

Он тоже оглянулся. Вдруг взгляд его замер. В дверях стояла Алиса. И угрюмо на него смотрела.

— О боже, — сказала я, — она же меня потом….

— Слушай, я тебе тогда помог!

Я фыркнула. Надо рассказать Андрюхе. Чтобы он окончательно перестал бояться Фокса.

— Но ты только еще кого-то после меня пригласи, — предупредила я, — я не хочу, чтобы об меня потом сигареты тушили.

Он вздохнул и вытащил меня в середину зала. Положил руки на талию, соблюдая «пионерское расстояние». Потом снова вздохнул, словно набираясь храбрости, и прижал к себе чуть ближе, положив ладони на мою спину.

У меня внутри всё так и прыгало. Честно сказать, я ни с кем не танцевала. В смысле, я никогда не ходила на дискотеки, не думала, что меня вообще кто-то может пригласить, такую страшную.

Я понимала, что то, что мы с Фоксом танцуем сейчас – вообще ничего не значит. Но всё равно это было жутко волнительно. У меня ладони вспотели, хорошо, что у него рубашка была темно-серая, а не белая, иначе, наверное, мои лапы бы отпечатались.

Девчонки на меня с завистью смотрели.

— Погоди, — дошло до меня, — а ты меня пригласил потому что она ко мне ревновать не будет?

— В смысле? – не понял он.

— Ну, у меня такая ро…то есть, внешность, что…ну как бы…не вызывает ревности? Нет?

— Слушай, я тебя пригласил, потому что ты нормальная, — сказал Фокс.

— Спасибо, — удивилась я.

И медляк кончился. Началась игра в яблочко. Ну, когда яблоко зажимают между подбородком и шеей и передают друг другу по кругу. Без помощи рук, конечно.

В принципе, я себя чувствовала гораздо увереннее, чем когда пришла. И на меня как-то смотрели…Как на нормальную.

Но всё же я решила, что игра в яблочко – это для меня уже слишком. Ту мач, как говорится. И направилась к выходу. А на меня торпедой шла Алиса. Прищурившись, полная решимости. Я испугалась. Но она, обогнув меня, двинулась к кругу, играющему в яблочко (Фокс как раз передавал яблоко Наташке).

Фух.

Всё-таки, я считаю, меня от Алисиного гнева моя рожица страшноватая спасла.

А на следующий день мы поехали на дачу, и впервые дорога не показалась мне мучительной, потому что я всё думала про дискотеку, Фокса, Алису, остальных.

Мама долго возилась сначала с замком на заборе, потом – в доме.

— Тут, — пыхтела она, — нужна не женская сила…

Грустно мне стало, просто ужас. Это же в первый раз, когда мы на дачу без папы приехали. Я подумала, что теперь каждое дело будет этими мыслями сопровождаться. Это папа делал, то папа делал. А вот это без папы – вообще никак. Например, грядку под картошку вскопать.

Я прошла на кухню и увидела её.

Никакого пюре

… Папа, с хитрой улыбкой появился в дверях кухни, упёрся руками о дверной проём и наклонил голову.

Отгадайте, что я купил?

На локте у него с шуршанием покачивался обычный синий пакет. Папино лицо было тёмным-притёмным от загара, лоб блестел от пота. Он тяжело дышал, жевал жвачку, но взгляд у него был такой задорный, словно он готов вытащить из кармана, посреди июльской жары, палочку с бенгальским огнём.

А у мамы как раз подгорала рыба. Кусочки морского языка, тщательно обваленные ею в муке и соли, насмерть прилипли к чугунной сковородке, которую она из принципа не хотела менять на новую.

Так что мама стояла, вся распаренная, с красным лицом и ковыряла рыбу то лопаткой, то вилкой, с грохотом бросая их в раковину и приговаривала:

Ах, чтоб тебя! Вот зараза! Ну ты подумай! На секунду отвлеклась!

Так что угадывать пришлось мне.

Новый половник?

Неа!

Папа с очень довольной улыбкой вытащил из пакета какую-то штуковину, похожую на тяпку, только маленькую и пластмассовую.

Вот! Вот что это такое! Кто угадает, тому приз! А?

Мама бросила на штуку взгляд и хмуро ответила:

Картофедавилка!

Папа надул губы и сделал брови домиком.

Ну вот…Так нечестно. Ты знала? Или угадала?

Объясните мне, — потребовала я, — зачем давить картофель? Сок из него что ли делать?

Вот именно, — тихо сказала мама, с сожалением выкладывая из сковородки языка с ободранной спиной, — зачем давить ею картофель, если есть толкушка.

Толкушка – это толкушка, — заспорил папа, — а это специальное приспособление. Пюре делать. Люди специально его придумали.

Мама молчала скребла сковороду, теперь уже губкой, подставив под струю воды.

Ну вот, — повторил папа и повернулся вокруг своей оси, — я так не играю….

Он положил «давилку» на стол и пошёл к себе в комнату. Мама посмотрела ему вслед и вдруг, словно что-то вспомнив, прошептала:

Ой….обиделся! Иди скорее за ним, похвали давилку. А то прихватит писательский кризис.

Я пошла к двери.

Давилку он купил, — услышала я за спиной мамино ворчание, — лучше бы сковородку новую привёз.

Папа сидел за ноутом, который обязательно привозил с собой на дачу, чтобы писать рассказы. Сколько бы я новое приспособление не хвалила, он мне уже не верил.

Да-да, — рассеянно отвечал он, щёлкая мышкой, — конечно….купил я чушь какую-то…да мама ещё и знала, что это. Нет, чтобы притвориться, что не знает…Ладно, сам понимаю, зря купил. Такой день….

В общем, сегодня, когда мы с мамой приехали на дачу без папы, первый, кто нас встретил, была эта давилка.

Ни разу не использованная, она забилась в угол гордо торчала оттуда, чёрная и прямая.

Ну привет, — сказала я ей и достала телефон, чтобы напечатать эсэмэску.

«Папуля, дорогой! Мы приехали на дачу. Отгадай, кто нас тут ждал? Твоя картофеледавилка! Молодец ты, что тогда её купил».

А потом подумала и послала вторую:

«Но без тебя – никакого пюре».

Часть 22

Розовый джемпер

Прошло полгода. И они приехали.

Они – это Андрюха и Кьяра. Отец Андрюхи перебрался в Москву и попросил Татьяну привезти сына на зимние каникулы.

— Он давно хотел со мной пожить, — сказал Андрюха, — когда еще разрешение подписывал на мой выезд за границу. Он маме сказал: «Меня позвали в Москву, на складе работать, как перееду – пришлёшь его ко мне».

— Приходите уже, а? – попросила я и повесила трубку.

— Лиза-а! Лиз-а-а! – этот крик так и стоит у меня в ушах.

Она стояла у меня на пороге, в белой куртке, в белой беретке, с нежно-голубым шарфом на шее. И протягивала ко мне руки в голубых перчатках. Её кудрявые волосы завивались и торчали из-под шапки.

Андрюха изменился. Ему исправили косоглазие (в принципе, он мне доложил по скайпу, что ему сделали операцию, и она была очень простой, в больнице он всего пару дней провёл), и он теперь ходил в модных очках в тонкой оправе. Под синей курткой виднелся розовый джемпер и белая рубашка под ним. Что-то в нём появилось итальянское, что ли, хотя вот так и вроде не скажешь – что точно.

Я села на корточки , и Кьрка бросилась мне на шею. Я зажмурилась. Она так выросла. Но пахнет, как и раньше – ванильным печеньем.

— Привет еще раз, — сказал Андрюха, — посидишь с ней, а? Мне тут надо..

Я улыбнулась. Андрюха только снаружи изменился, а внутри всё такой же. Пойдет, видно, к Фоксу с Алашей, доказывать, что не верблюд. Ну-ну.

Я поднялась, разматывая шарф на Кьяре.

— С удовольствием посижу, — сказала я, — только сними свитер розовый, мне кажется, они тебя не поймут.

«Итальянец» покраснел.

Верёвочка

Кьярка смешная.

Стала размахивать руками, когда говорит. И что-то в интонациях появилось тоже итальянское. «Та-та-та-та!» — и голос взлетает вверх.

Я любовалась ею. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Плакать от счастья.

Я выслушала все новости.

Что аллергия Кьяркина слегка утихла. Конечно, она еще не ест шоколадное мороженое. Но ей можно белый хлеб. А не одну только перловку. То ли морской воздух помогает, то ли она просто потихоньку перерастает свою аллергию.

У неё новый домик с куколками, и главную принцессу зовут Лиза. А няня Изабелла – противная. Она не разрешает шлёпать по лужам.

— Ну, она, наверное, не хочет, чтобы ты испачкала джинсы, — вступаюсь я за няню, подавляя злорадство, — или чтобы ты промочила кроссовки.

— И в сапожках не разрешает! – возмущается Кьяра.

— Ну, тогда правда, — соглашаюсь я. ( получается, с тем, что её няня – противная).

— Я просто на неё всегда брызгаю, — объяснила Кьяра с хитрой улыбкой.

— Ах ты, хулиганьё! – я сорвалась с места и погналась за ней. Она с хохотом убежала в комнату, закуталась в плед и забралась на кровать.

А когда я залезла к ней, то она меня тоже пустила под плед.

— Саsa, — сказала Кьяра.

— Домик, — поняла я и принялась её щекотать.

Кьяра захохотала, запрокинув голову, и я заметила, что у неё полуистерлась верёвочка от крестика. Еще немного – и потеряет.

Я стала, поискала в комоде – у нас не оказалось подходящего шнурка. Да и как ее снимать вообще? Я позвонила маме.

— Сходи в церковь, веревочку можно купить у входа.

Спасибо

Мне всегда боязно заходить в церковь.

Мне кажется, что все на меня смотрят и думают: «Ага! Она же не приходит сюда каждый день! А как понадобилось что-то – пришла!».

Но куда деваться, нам же нужна была веревочка.

Кьяра потянула меня к свечкам, но я сначала подошла к женщине, которая продавала книги.

— Извините…. Нам надо сменить верёвочку от крестика, только я боюсь её перерезать, а она еще не до конца стерлась, надо порвать, да? Или можно перерезать, просто я боюсь…

Когда в конце концов она поняла, что мне от нее нужно, она улыбнулась, взяла огроменные ножницы, подошла к Кьярке и осторожно перерезала веревочку.

— Холодные, — сказала Кьяра про ножницы.

А женщина тем временем продела новую веревочку в крестик и ловко завязала у Кьяры на шее.

— Спасибо, — сказала я, — а…сколько это стоит?

— Тридцать рублей.

Кьярка выхватила у меня монеты и сама протянула женщине.

— Спасибо, мой золотой. Свечку поставите?

— Да! – обрадовалась Кьяра.

Я взяла свечку. И только тут сообразила.

— Скажите, — начала я, — а кому тут можно свечку поставить, чтобы спасибо сказать? Ну, поблагодарить Бога. Типа.

Женщина расширила глаза, а потом как заулыбалась.

— Молодец какая, — похвалила она меня, — все приходят у Богу просить что-нибудь, а ты – спасибо сказать. Вон там, видишь, иконы? Подойди к Христу, поклонись, поблагодари. Свечку поставь. Христу поставь, и Казанской Божьей Матери. Подойди с малышкой. Ей-то какая радость!

Я очень смущалась, но мы все же прошли вглубь церкви, нашли иконы.

Возле иконы Христа стояла старушка, прижавшись лбом к стеклу. Мы поставили свечку, а потом, когда старушка отошла, Кьяра протянула ко мне руки, я подняла её, и она тоже прижалась лбом к стеклу.

— Спасибо, — пробормотала я.

Потом мы нашли Казанскую Божью Матерь. Тоже поставили свечку.

А я прижала к губам пальцы, пахнущие медом и воском, посмотрела в глаза Божьей матери и прошептала:

— Спасибо.

Спасибо за то, что утром мама сказала, что летом папу переведут на поселение. Он будет жить в общежитии, ходить на работу, покупать еду в магазине. И ещё мы к нему сможем ездить с ночевками хоть каждые выходные.

Спасибо за то, что у Ирки в животе появился ребёнок.

И хотя я ничего не собиралась у Бога просить, пусть мои Андрюха с Кьярой приедут снова. Пожалуйста…..

Эпилог

Ирка все волновалась – боялась, что Даня проснется в дороге. Что орать будет. Накупила ему китайских погремушек целую сумку. Таких пластиковых, ярко-зеленых и розовых, у которых ручка мгновенно отлетает от шарика. И еды набрала – печенья, соков, пюрешек.

— Давай я с ним сяду? – предложила я, — а ты впереди поспишь?

— Ты серьезно? – не поверила она, — не боишься его?

— Нет, — удивилась я, — а чего его бояться?

— Я боюсь, — призналась она, — я все время боюсь, что с ним что-нибудь случится. Я просто умираю от страха…..И еще я боюсь, что я только засну, а он проснется и будет плакать, а я не смогу его успокоить….

— Все будет хорошо, — заверила её я, — не волнуйся. Соска есть, пюре много.

— Полбагажника, — мрачно встрял Костя.

Он был бледный и небритый, тер глаза. Данька, видно, не одной Ирке ночью спать не давал.

— Как закончишь кормить, можете мне его на ночь оставлять, — сказала я им.

Ирка вытаращила глаза.

— Он же просыпается каждые два часа!

— Знаешь, когда я сидела с Кьяркой, я иногда

— Да хоть оба в ванной спите! – воскликнула Ирка, — правда, заберешь? О….всю ночь, спать….Костя, ты прикинь?

— Такого не бывает, — все тем же мрачным голосом ответил Костя, но я видела, что он как-то повеселел.

— Ладно, в машину, — скомандовала я, — а то что у вас ребенок выхлопными газами дышит?

Если честно, я подумала, что с газами я переборщила. Скажут еще, заведи своего и командуй.

Но они почему-то оба послушались, и быстро пристегнули а автокресле Даньку и усадили меня рядом вместе с ворохом погремушек.

— Данька, — строго сказала я голубоглазому племяннику, который начал, конечно, кряхтеть и выгибаться, как только его пристегнули, — сейчас будем играть в пожарников. Кто первый заснул – тот и выиграл.

Данька удивленно посмотрел на меня, Костя тронулся, и племянник, ощутив движение, перестал выгибаться, а сунул в рот палец и стал смотреть в окно.

А за окном было что-то удивительное. Небо голубое настолько, что болели глаза на него смотреть, а трава – зеленая-презеленая. Все кругом взрывалось от радости.

Через некоторое время Ирка и Даня выиграли у меня игру в пожарников. А я все смотрела и смотрела за окно. Я хотела запомнить всё. Чтобы помнить.

— А нам куда? – спросил Костя у Иры, когда мы подъехали.

— Да вроде бы туда же, — сонно ответила она, — мама сказала почему-то к шлагбауму подъехать. Хотя место-то должно быть другое.

Мы подрулили к шлагбауму.

— Интересно, сколько ждать? – зевнув, спросил Костя.

Ира оглянулась – вспомнила про Даньку.

— Не просыпался всю дорогу? Да?!

— Да, — ответила я, с напряжением вглядывась в будку у шлагбаума, — да…

Я открыла дверь.

— Ты куда? Даньку разбудишь?

Но я все равно выскочила. И бросилась к будке. В ней я видела силуэт. Только силуэт. А потом увидела улыбку.

И папу. Такого большого. Настоящего. Почти свободного. Нет, просто свободного.

Он шел по земле, по обыкновенной земле, с камешками и травой. Он шел, и земля чуть поскрипывала. Он шел и улыбался.

А потом я вцепилась в него, уткнулась ему в плечо. И только сейчас увидела рядом со шлагбаумом маму. По её лицу текли слезы, но она улыбалась.

— Ну вот, — сказал папа.

— Вот ты где, — ответила я и сомкнула руки у него на шее так, чтобы их никто никогда не мог разнять.