Григорий САЛТУП

Повесть

Азартная арифметика.

Дело было давно, но этот период моего детства врезался в мою память крепко. Кончались летние каникулы, мы должны были учиться уже в пятом классе…
Вернулся из-под Полтавы Коля Глузько, — по-нашему, уличному, — «Глузя». Он почти два месяца на каникулах у своей бабки на Украине салом с яблоками отъедался. Приехал загорелый, в расшитой рубашке-косоворотке и без двух передних зубов.
— Куда зубы-то дел?
— У тебя – что? До сих пор молочные зубы выпадают?
— Небось зубы-то на шматок сала променял?
— Что? Яблоки у твоей бабки такие жесткие?
— Э-э! Ничего вы не понимаете! – Глузя зачем-то всухую пожевал губами и на секунду примолк…
— Зато – смотрите! – как далеко можно доплюнуть! – и Глузя показал: — «Тьфу!» — отлетело аж на семь метров. Не меньше! Посчитали шагами, — точно: семь метров.
Мы поражены и уязвлены.
Ишь ты, чему Глузя научился на Украине?! Здоровски!
Толик попробовал переплюнуть, — шиш! Себе на сандалину попал.
Илмаренок попробовал, — чуток получше, но все равно не то. Далеко до Глузиного рекорда.
Я попробовал, — только рубашку обтрухал. Не оказалось у меня к плевкам на дальность никакого таланта, да и зубы пока были целые.
— Так ты, наверное, специально сам себе зубы расшатал?
— Нашел, чем гордиться! Подумаешь! Теперь ты – щербатый!
— «Щербатый-щербатый!
Стукнул дедушку лопатой!»
— … да ладно, вам, вот привязались! Ерунда! — два зуба! Я тому «щирому» в отместку целых три зуба выбил и фиксу под глаз поставил! – Глузя погрозил кому-то за горизонтом кулаком и гордо выпятил живот. — Будет меня помнить! А он уже в седьмой класс пойдет учиться!
— Подрался?
— Из-за чего?
— Надо было, вот и подрался. Жульничает он много… Играет не честно. А давайте и мы в пивнухи сыграем!? – Глузя достал из кармана полную горсть пивных пробок. Не простых, а с аккуратно забитыми внутрь краями. – Кто умеет? У кого пивнухи есть? Что, — слабо? Я там на Полтавщине усих парубкив обыгрывал!
Пивнух ни у кого из нас в запасе не оказалось.
Да и знать не знали мы этой игры.
В кислый круг играли, в городки, в лапту, в войну, в ножички, ну и в футбол, конечно. Игр-то много! Было бы с кем играть! Но в пивнухи кроме Глузи никто из нас еще ни разу не играл.
— Ладно! – великодушно стал считать пивнухи на своей ладони Глузя. – Я дам каждому по пять пивнух! Только с отдачей! В долг! Потом достанете где-нибудь и мне отдадите! Согласны?
Мы, конечно, согласились.
Игра оказалась очень увлекательная и с простыми правилами.
Если вы не играли никогда, то я расскажу.
Чертятся на земле три линии: одна «игровая» и две «бросковых». На «игровую» линию каждый пацан ставит по две или по три пивнухи, — как договоритесь. Причем, пивнуха с пробковой прокладкой считается дорогой, за неё отдают две «голых», у которых пробки уже нет.
Потом через считалку надо узнать свою очередь на броски. Битком может служить обычный гладкий камушек с ладонь размером.
На «игровую» линию ставится стопка пивнух, — одна на другую. Если столбик получается слишком высоким и все время заваливается, то можно пивнухи поставить в два столба. Правилами допускается!
Потом каждый игрок с дальней «бросковой» линии, — она обычно в десяти-пятнадцати шагах от «игровой», — по очереди бросает свой биток в стопку пивнух. Попал в стопку – хорошо! Не попал с первого раза, — ничего страшного! Главное, чтобы твой биток обязательно через «игровую» линию перелетел. Если не добросил биток до «игровой», то очередь твоя в самом конце.
Обычно с дальней «бросковой» редко кто попадал в стопку пивнух. Нужны годы, годы упорного труда и тренировок!
Потом все игроки подходят к пивнухам и смотрят: чей биток ближе к «игровой» линии лег? Кто ближе добросил, тому первая очередь бросать со второй «игровой». А с неё-то попасть проще, — ведь она всего-то в пяти шагах от пивнух.
Главное, — сбить стопку, а потом точным ударом битка перевернуть пивнуху с «лица» на «пузо». Тогда она твоя. Выигрывает тот, кто больше всех пивнух с «лица» на «пузо» перевернет.
Как в старину в «орлянку» играли, — только тогда пятаки с двуглавыми орлами надо было битком перевернуть. Правила те же, только «валюта» другая! Вместо медных монет жестяные крышечки от пивных и лимонадных бутылок. Очень увлекательная игра! Очень азартная!
Научились играть мы быстро, — вот, с профессиональным мастерством пока еще было не ахти. Глузя всех обыгрывал. Тут и ловкость, и меткость нужна! Точный глаз и горячее сердце! Расчет и хладнокровие, — все, как в жизни!
В первое время мы все у Глузи в должниках оказались.
В нашем районе ни одной пивнушки на улицах не осталось. Все разыскали, все подмели!
Если честно говорить, то и район-то наш был не самый престижный в городе. Точнее, — самый не престижный. Пивнушку отыскать сложно. Окраина, дальняя рабочая окраина, застроенная каркасно-засыпными бараками и маленькими домишками в два окна по фасаду.
Бараки старые, еще с войны остались, когда оккупанты на этом месте концлагерь для наших военнопленных держали. После войны наши власти только колючку с периметра смотали и вышки пулеметные разобрали. На которых при финнах автоматчики сидели и военнопленных под прицелом держали.
Разделили бараки досчатыми перегородками на клетушки по восемь метров и первым делом запустили туда клопов и тараканов, — без них барак еще и не барак, а просто «нежилое помещение».
Потом заселили наш район «вербованными» — приезжими работягами из Украины и Белоруссии. Там разруха сплошная после войны. Люди в землянках жили. Надо было города сгоревшие восстанавливать, а лесу мало. Вербованные поначалу у нас, в Карелии, лес для своих земляков рубили и к себе на родину отправляли. Они постепенно прижились и поселились навсегда, с семьями, малышней и старухами.
Наш район в самом городе недаром именовался «Шанхаем», — скученность, теснотища, народ большей частью приезжий, не местный. И люди-то с первого взгляда казались городским все на одно лицо, — так для заезжих европейцев все китайцы в Шанхае похожи, как близнецы-братья. Хотя китайцев в нашем «Шанхае» не было, — жили тут карелы, украинцы, поляки, русские, вепсы, евреи, ингермаландцы, — как Илмаренок и его семья, — белорусы, финны… Кого только не было! Даже татары поселились, и одна семья корейцев из Казахстана переехала.
Городские мальчишки «шанхайских» не любили.
Если ты один выберешься в центр города, могут и побить. За просто так, точнее, — за то, что ты не «центровой».
Мы у себя в «Шанхае» хоть и тесно жили, но дружно. Драться умели и друг друга всегда от «центровых» защищали.
В нашем «Шанхае», — его сейчас нет даже на карте города, — лет двадцать назад все наши бараки вместе с сарайками, клопами и тараканами сгребли бульдозерами под нулевой цикл, — было тогда только два продовольственных магазина, один газетный киоск и два дорожных плаката: «СЛАВА КПСС!» и «НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ!».
И мы с Илмаренком дежурили у наших магазинов: то у одного, на Ульянова, то у другого, на Щербакова. Поджидали мужиков, которые пиво будут покупать, или еще какой алкоголь с лимонадом на запивку.
Играть охота, а пивнушек нет. Я тридцать четыре пробки задолжал Глузе, а Илмаренок – двадцать с чем-то.
Вот мы и ждали, — когда взрослые мужики выпьют своё, наговорятся, все мировые проблемы решат и по своим баракам разбредутся, — чтоб потом на месте их конференции подобрать использованные крышки от пустых бутылок.
Илмаренок, по-настоящему, — Илмарь Лесонен, — был моим другом.
Мы с ним со второго класса на соседних партах сидели. Рядом жили. Он в бараке, я в домишке, который построил мой отец три года назад. Вместе в школу ходили. Вместе из школы. Вместе играли. Мы уже договорились, что с первого сентября в пятом классе опять будем рядом сидеть и друг другу помогать. Если что.
Илмари Лесонен был спокойным и добрым мальчишкой.
Неторопливый. Немного тугодум, на лету сразу все не схватывал, и руки не тянул, когда учительница на уроке вопросы задавала. Отвечал он, только когда его к доске вызовут, — и всегда ме-е-дленно. То под ноги себе посмотрит. То на потолок. Вспоминал обстоятельно и долго. Для Илмаря «четверка» — уже считалась достижением.
Ну и что?
Зато Илмари был верным другом, а это – самое главное.
До школьных занятий оставалось еще две недели летних каникул.
Мы думали, что будем скучать перед школой. Надоедают ведь каникулы, когда в школу не надо, учиться не надо и все игры давным-давно переиграны.
А тут такая новая и азартная игра, — пивнушки!
Весь наш Шанхай был схвачен чуднОй хохлятской забавой, как эпидемией. Все повально играли в пивнушки. Даже девчонки, которые до этого только в классики скакали, через веревку прыгали и куклам платьица шили. Дaже они сначала присматривались, как Глузя распоряжается и показывает, как биток должен лететь, и в какой край пивнушки надо бить с оттягом, чтоб она на брюхо перевернулась, — даже девчонки сами стали своей стайкой в пивнушки играть. Хотя игра мальчишечья, а не женская!
А Светка Шматько, самая бойкая из девчонок, в нашу мужскую компанию пристроилась и меня несколько раз обыгрывала.
Остались мы вдвоем с Илмаренком нищими и в долгах, как в шелках. Ни в одну игру в пивнушки нас не брали. Ставить на кон было нечего. И в долг никто не давал. Пришлось нам около магазина шастать и караулить: когда от шанхайских мужиков свежие пробки останутся.
— Илмари! Илмаренок!
— Ну, что там?
— Смотри, какой я биток раздобыл! – я достал из кармана черную железяку, которую нашел вчера во дворе весовой мастерской. Отличная железяка: круглая, размером с хорошую оладью, толстая, края ровные, а сверху еще блямбочка небольшая.
— Да-а… – привзвесил её на руке Илмарь. — Тяжелей любого камня.
— Давай тренироваться?
— Давай!
Компания мужиков с ящиком «Жигулевского» расселась на бревнах и лысых покрышках в кусточках, напротив магазина, — а мы с Илмаренком на асфальтовом пяточке у входа расчертили «поле» и стали тренироваться. Бросать новым битком в цель. Отлучиться было невозможно. Надо было мужиков охранять от непрошеных конкурентов.
Не мы одни такие хитрые. Вчера, например, Витька Зенько к двум мужикам подвалил, когда они только-только присаживались, и хотел было пивнушки подобрать. Но мы не дали. Отогнали Зеньку. В таких делах ухо надо востро держать, — кто первый встал, того и сапоги!
Кидать новым железным битком было очень удобно. И прицельно. Он не скакал по асфальту, а шлепался точно, в раз, — вздымая дорожную пыль. Только бросок должен быть слегка с «навесом», плоско, чтоб железяка на ребро не встала и не укатилась бы черт знает куда.
Долго мы оттачивали броски по голому крестику на игровой линии. И с дальней бросковой линии. И с ближней. Долго мужики сидели-бубнили, — время от времени закидывая к спине головы и вливая в себя пиво. Наконец, разговор их стал громче, хохотки отрывистые проявились, и они чаще стали размахивать руками.
— Смотри, Бориска, у них всего две бутылки в ящике осталось!
— Да-а, повезло нам, — ящик пива! – это целых двадцать пивнух! Поначалу по десять пивнух на брата!
— Почему, — «поначалу»?
— А ты подсчитай!
— … Ну-у, — протянул Илмаренок, — В ящике двадцать бутылок, значит, — двадцать пивнух.
— А бутылка пива сколько стоит? – спросил я.
— Тридцать семь копеек.
— А за пустую бутылку продавщицы в магазине сколько дают?
— Двенадцать копеек, – не спеша ответил Илмаренок, еще не проникая в мою мысль, к чему я клоню.
— А сколько мужики получат за двадцать пустых бутылок?
— Ну-у… Не знаю я. Тут счеты нужны. Без них трудно.
— А ты в уме! Умножь двадцать на двенадцать!
— Да ну тебя, Бориска. Еще в школу не пошли, а ты уже считать заставляешь! – обиженно отвернулся Илмарь.
— Я нашу с тобой добычу считаю: два рубля сорок копеек мужики получат! Вот! А если рубль тридцать добавят, то на них еще десять бутылок пива купят!
— Ну, и …
— Двадцать пивнух, считай, у нас уже в кармане! Так? Да еще десять от будущих бутылок. Сколько всего? Двадцать да десять?
— Тридцать, конечно! – на этот раз быстро ответил Илмарь.
— Правильно! Но это не все… Вчера на «Станкостроительном» была зарплата, — это «раз». Сегодня воскресенье, выходной у них, — это «два»! И потому не все!
— Как «не все»?
— А так: пиво они выпьют и у них снова останется десять пустых бутылок. На рубль двадцать. Придется им добавлять уже два с полтиною. Ты про вчерашнюю зарплату не забывай! Неужели они в ввосьмером два с полтиной не найдут?
— Может и не найдут!
— Все равно, пусть даже не найдут, то на рубль двадцать они купят еще три бутылки…
— Тридцать пять пивнух в итоге! – сказал Илмарь.
В это время мужики уже допили свой первый ящик с «Жигулевским», и двое из них понесли в магазин в пустом ящике порожнюю стеклотару. Как я и предсказывал.
— Нет! Это не итог! – сказал я. – Потом они понесут эти пять бутылок сдавать, скинуться еще, и еще три бутылки. Значит, будет у нас тридцать восемь пивнух! Раздели на двоих…
— Ну тебя, Бориска! Так до бесконечности можно считать, и голова опухнет!
— А ты не ленись! Считай! А то по арифметике опять тебя натаскивать придется. – Наседал я.
В это время два мужика вышли из магазина. Каждый из них нес по пять бутылок «Жигулевского», — как я предсказывал!
По паре бутылок они засунули в себе карманы. Длинный Вова (он через два дома от нас живет) еще две бутылки нес в руках, а пятую держал под мышкой. Его приятель все три бутылки держал за горлышко. И тут, — надо же! – Длинный Вова чуток запнулся на крыльце, и бутылка пива выскользнула у него из-под мышки и разбилась!
— Нуты! Раззява! – тонким мальчишеским голосом прокричал напарник Длинного Вовы.
— Это точно! Раззява! Все мои расчеты разбил! – шепнул я Илмаренку.
— Ладно! Перетопчемся! – воскликнул Длинный Вова и пинком отбил осколки бутылки на обочину, в канаву.
Мы с Илмаренком тоже перетоптались. Еще целых полтора часа дожидались, пока мужики свой выходной день «Жигулевским» зальют. Подобрали за ними все пивнухи и стали почти богачами. Я Глузе половину долга вернул. Илмари – десять штук.

… А теперь подсчитайте: сколько пивнух мы на двоих с Илмаренком заработали, если:
— в тот день в магазин на Щербакова завезли три ящика с пивом;
— в каждом ящике было по двадцать бутылок «Жигулевского»;
— в компании было восемь мужиков, вчера у них была зарплата, и все они выпили по равному числу бутылок;
— причем, одну бутылку разбил Длинный Вова.
Итак, повторяю вопрос: «Сколько нам с Илмарем досталось пивнух?»
— Пятьдесят девять?
— Шестьдесят?
— Нет!
— Сорок одна пробка-пивнушка!
Почему так?
А потому, что завмаг один ящик с «Жигулевским» припрятала!
Для «своих людей». Пиво-то было дефицитом, вот она и выставила на продажу только два ящика.
Разбитая Длинным Вовой бутылка нашу добычу не уменьшила. Пивнуха-то не разбилась. Она жестяная!
Откуда же взялась сорок первая пробка? – а это Длинный Вова уговорил завмага продать ему еще одну бутылку из третьего ящика, взамен разбитой. Чтоб всем мужикам поровну, по пять бутылок «Жигулевского» на брата досталось.
Вова был для завмага «своим человеком», — его жена работала в чулочном отделе в универмаге, и для завмага с улицы Щербакова оставляла дефицит! Мен-на-мен.
Сорок первую пивнуху мы с Илмаренком обменяли на две пивнушки «голых», без пробочной подкладки. Чтоб уж поровну, — так уж поровну!

Настоящий бандит Клизма.

Эх! Дефицит – дефицит!
Все тогда было дефицитом. И деньги порою были – да не купить на них ничего! Только водка никогда в магазинах не кончалась. А водочные пробки для игры в пивнухи совсем не годились. Слишком мягкие. Они от удара битком не подпрыгивали, а мялись.
Я Глузе после нашего дежурства у магазина на Щербакова половину долга отдал. И Илмаренок свой долг уменьшил.
С новом битком игра у нас пошла удачливее. Я к нему приноровился и стал почти в каждом кону выигрывать.
Илмаренок тоже только моим битком пивнухи щелкал. Даже когда мы один на один оставались, а остальные игроки поджидали, кто из нас выиграет? Подумаешь, Илмаренок несколько пивнух у меня выиграет моим же удачливым битком, — не жалко!
Все равно я почти всегда оставался в выигрыше, потому, что у меня удары на переворот, «с оттяжкой», очень ловко получались.
В этом ударе надо не просто в один край пивнухи попасть, это просто, — не просто почувствовать саму пивнуху, — как она сама соображает на данной поверхности перевернуться? Надо всей своей сутью врасти в неё, понять, что ей не хочется переворачиваться, но при определенном воздействии она перевернуться может. И тонкость вот этого «воздействие» уловить, — и! – вдарить с оттяжкою!
Р-рраз! – и брюхо пивнухи раскрыто!
Но другим мальчишкам я свою заветную железяку не давал, сколько ни просили.
Однажды Илмаренок моим битком Светку Шматькову подчистую разделал. Она все-все свои пивнухи ему проиграла, и от обиды давай дразниться:
— «Илмаренок – поросенок – невоспитанный ребенок!»
— «Илмаренок – поросенок – невоспитанный ребенок!»
— «Илмаренок – поросенок – невоспитанный ребенок!»
— Я тебе пинка дам! – пригрозил Илмарь.
— «Бе-е-е!» «Бе-е-е!» – высунула язык Светка. Далеко высунула. Язык у неё тонкий-претонкий и длинный-предлинный. – Только и можешь, слабеньких обижать! Девочек обыгрывать! – и вдруг она захлюпала носом. – Обыгрывать бедненьких. Не буду я с вами больше никогда играть! Никогда! Вы жулики!
И ушла прихлюпывая, в слезах: — «…невоспитанный ребенок!»
— Тоже мне! «Слабенькая»! – да она на полторы головы меня длиннее! – сказал я. – Даже Глузю на полголовы выше!
Но мальчишки меня не поддержали. Они наслушались Светкиных упреков и к нам подступили. Тоже зажилили, мол, если у нас у всех битки каменные, так и вы, Борька и Илмаренок, железякой не бейте! Нельзя!
— Это почему же?
— А не по правилам!
— Какие такие «правила»?
— А у вас биток тяжелый!
— У вас биток железный!
— Ну и что?
— Глузя! Ну скажи ты им: — «Не по правилам!»
Глузя посопел-посопел, — я видел, что его тоже завидки берут, что у меня есть такой отличный биток. Но что-то ему мешало встать на сторону большинства. Глузя хоть и толстый, но его никто «жиротрестом» не дразнил. Не потому, что боялись. Его уважали, он справедливый. Глузя скрестил руки над животом, как Наполеон на картинке в учебнике истории, и выдал:
— По правилам! Борька может бить каким угодно битком. Его дело. И кому он свой биток дает, — тоже его дело. Так что, все честно! Там, на Полтавщине, некоторые хлопцы себе битки из свинца отливали! А из свинца биток еще тяжелей, чем железный. Поэтому, — все по правилам.
— А как они свинец льют?
— Ну, это просто: наберут дроби, или от свинцового кабеля кусок отчекрыжат. В банке над костром расплавят, потом в столовую ложку зальют. Вот, биток и получится ровным. Размером со столовую ложку.
— Борька! А ты продай мне свой биток за двадцать пивнух! – попросил Женька Сапрыкин.
— Борька! Ему не продавай! Я тебе двадцать пять пивнух отвалю!
— Борька! Я тридцать дам!
— Борька! Что там пивнухи! Проиграл, и нет их. Давай меняться: я тебе лупу дам поджигательную, а ты мне свой биток! – предложил Сережа Медведев.
— Лупу? – задумался я. Лупа, конечно, штука замечательная: в солнечную погоду ей можно на доске всякие черточки и точки прожигать. Можно даже костер запались, без спичек! – Хорошо, я подумаю! Ты завтра её на улицу принеси. Может, и договоримся.
— Да ты что, Бориска! – зашептал мне Илмаренок. – Мы же тогда проиграемся!
— Ничего! Я, может быть, еще такую железяку достану!
— Откуда?
Но я не успел ответить, — к нашей мальчишеской компании, раскачиваясь и выпячивая нижнюю губу, подходил дядька Янек Клязенек… Бандит. Самый настоящий взрослый бандит. Он шесть лет на зоне отсидел и только недели две назад вернулся к своей матери, панне Розе. В илмаренковом бараке её все звали «панна Роза» потому, что она сама ко всем обращалась только с этим словом: «Панна Катя…», «Панне Татьяна…», «Пан Рейно…». Пока её старший сын Янька, Янек Клязенек, в тюрьме сидел, она замуж вышла за шофера с молокозавода Станислава Дзерека. И у них маленькая дочка родилась.
Родного отца у Яньки Клязенека не было: его давным-давно на лесосплаве бревнами задавило. Рос он без отца, вот и угодил в тюрьму. Вернулся к матери, а там – отчим и сестра маленькая, сводная. На свободе Янька ходил целыми днями злой на всех и выпивший. Работу искал, — так говорили…
Глазки у него темные, мелкие, как шляпки от гвоздей, в пясточку, — к переносице глубоко и тесно всажены, словно вколочены, — не подцепишь… Он даже улыбаться не умел, — только скалил зубы желтые, а у самого голова в плечи вдавлена.
Росту Янек Клязенек небольшого, даже маленького, с мальчишку–семиклассника: щуплый, кожей серый, руки в татуировках синих, — не нравился он мне… Мальчики за спиной его сразу прозвали «Лешим» и «Клизмой», — по фамилии, наверное, или оттого, что он сверху был узкий, как жало у клизмы, а к низу неожиданно расширялся. И на коротких кривых ногах, — точно карикатура на живую клизму. Только страшная карикатура.
Я его побаивался, у него взгляд нехороший, подлый, — словно вот сейчас ты отвернешься, а он тебя сзади ударит. Или на спину плюнет.
— Ну, чо? – спросил Клязенек с вызовом.
Мальчишки замолчали и расступились.
— Ну, чо? – повторил он. Руки в карманы запихнул и ноги расставил. Со стороны смотреть, — вроде бы и смешно: клизма – клизмой! Но в то же время и страшно…
— Ничего, играем просто… – ответил за всех Глузя.
— Во что играете? – спросил Клязенек, посмотрел на стопку пивнух на игровой черте и пинком разбросал их по дороге. – А на деньги слабо? Ставь по пятаку с рыла, – я с вами сыграю!
Тут проходил мимо нас Пекка Матвеевич Лесонен, отец нашего Илмаренка. Он нес на плече большую связку брусков метров пять длиной. Его семье в прошлом году участок под застройку выделили, здесь же, в Шанхае, в конце нашего переулка. Вот он и строился, — как свободная минута выпадет. Уже стены из кругляка срубил и стропила готовился ставить.
Дядя Пекка увидел, что Клязенек перед нами выкаблучивается, остановился, бруски с плеча снял и стоймя их рядом поставил. Наверное, устал, — тяжелая связка-то. Отдышался и говорит Клязенеку:
— Вы бы, молодой человек, шли бы по своим делам… А? Нечего вам к ребятне вязаться. Не товарищ вы им. Понятно я говорю?
— Да чо, я ничо, так просто… – сразу же завилял задом Янек Клязенек и руки из кармана вынул.
— Понятно? – переспросил дядя Пекка.
— Ну, чо… Я так просто… – Клязенек ручки свои в сиреневых наколках стал быстро-быстро растирать, словно замерзли они у него.
— А не надо. Никак не надо. Ни – «просто», ни – «специально»! Тебе ясно? – с расстановкой, сурово спросил дядя Пекка. — Еще раз увижу, что к ребятне вяжешься, — хребет тебе переломаю.
Пекка Матвеевич здоровый, как бульдозер, руки огромные, — наверное, у Илмаренка такие же руки вырастут! Такими ручищами «Клизму» можно в один прием переломить, как штакетник из забора. Голос у дяди Пекки убедительный, как у диктора Левитана. И кулак в размер маленькой головки Яньки Клязеньки.
Клязенек попятился, попятился, повернулся бочком и пошел в барак оглядываясь.
— Илмари! – позвал сына дядя Пекка, — Слушай, что говорю: он человек нехороший, темный. Ты мне скажи, если он опять к вам привяжется. И вы все сторонитесь его. Не товарищ он вам.
— Да, конечно!
— Да, дядя Пекка!
— Ну-у, дядя Пекка! Он же ничего еще не сделал!
— «Сделал – не сделал!» Не важно. Сторонитесь и все. Он не с пионерского лагеря приехал. Неизвестно еще, какие у него мысли в башке копошатся? Там, в лагере, извилины могут в такой тугой узел завязать, — не распутаешь. Это там просто… Нормальный мужик к ребятишкам вязаться не будет. Так что: сторонитесь и не разговаривайте с ним.
— Папа, тебе помочь на стройке? – спросил Илмарь.
— Сам справлюсь. Играй, себе, скоро в школу. Последние деньки гуляете… – дядя Пекка вновь нагрузил на плечо вязанку с брусками и пошел свой дом достраивать.
Утром я один, без Илмаренка, сбегал во двор весовой мастерской. Там стоял на крыльце какой-то дяденька в кепке и черном фартуке и курил.
Я поздоровался вежливо, показал ему свой биток и спросил:
— Дяденька, а у вас такие железяки есть еще?
— Есть, кажется. А зачем тебе?
— Да мы ими играем.
— Сколько тебе?
— Штук пять, если не жалко!
— Не жалко! – он вынес мне в фартуке целую кучу железяк.
— Спасибо! Вот, спасибочки! – обрадовался я.
Один новый биток я подарил Илмаренку, на второй выменял у Сережи Медведева поджигательную лупу, а остальные припрятал в заветную ныкалку.
Ныкалка у меня была особенная.
Перед самым нашим домом на обочине дороги торчал большущий валун. Еще в начале лета мой отец стал под него подкапываться, хотел в сторону откатить. Большой каменюга, и почти на проходе, и всем мешает. Отец три дня землю ломом долбил и яму с одной стороны валуна подкапывал, чтоб с места его сдвинуть, но не получилось у него. Валун слишком глубоко врос в землю.
Когда папа бросил с валуном бороться, я прикрыл его подкоп двумя досками, а сверху замаскировал их землей и опилками. Отличная ныкалка получилась! Если с дороги смотреть: лежит себе валун и даже травой зарос. Никто ведь не знает, что сзади, со стороны канавы под ним подкоп сделан. Стоит траву разгрести и руку в щель просунуть, — там целая пещера! Портфель можно спрятать, и никто не узнает. Я про ныкалку даже Илмаренку не говорил, — а зачем? – ныкалка должна быть тайной. Иначе она не ныкалка, а просто яма под валуном.
В эту тайную ныкалку я свои пивнухи прятал, а теперь аккуратненько прибрал в самую глубь поджигательную лупу, что досталась мне от Медведева, и четыре железяки-кругляша.

Обмен без обмана.

Утром мама почему-то заставила меня измерить градусником температуру и спросила, как я себя чувствую?
— Хорошо, — ответил я.
— Ты выспался?
— Конечно!
Во время завтрака мама неожиданно подошла ко мне близко-близко, приобняла за плечи и ласково разгладила вихры на затылке.
— Мама, ты чего? – спросил я с набитым ртом.
— Ничего, Боренька, ничего… — глаза её быстро увлажнились, голос дрогнул и казалось, что она вот-вот расплачется.
Отец сердито посмотрел на нас и буркнул маме: — «Успокойся. Прошу тебя, успокойся. Садись и пей чай».
— Ты ничего не помнишь, Боренька? – спросила она тоном, с которым разговаривала со мной давным-давно, когда я был совсем маленьким.
— А что я должен помнить? – удивился я, вспоминая, какую мою мальчишескую каверзу или проступок она имеет ввиду? Вроде бы ничего нехорошего, за что меня можно было бы ругать или жалеть, в последние дни не происходило…
— Я же тебе объяснял! – сказал отец. – Сиди, пей чай спокойно и не волнуйся. И парня зря не волнуй.
— В чем дело, папа? Что случилось? – спросил я. – Вы что? – заболели?
— Нет. Это ты немного нездоров, — сказал папа, когда мама успокоилась и налила себе чаю. – У тебя сомнамбулизм.
— А что это такое? – удивился я.
— Снохождение. В народе говорят, лунатизм. Это когда человек ночью во время сна встает с постели и, не просыпаясь, ходит по дому… — стал объяснять папа.
— Лунатик? – а! знаю, слышал! Я даже знаком с лунатиками. У нас в пионерлагере двое лунатиков было. Один из них в нашем корпусе. Так это не страшно, а смешно! Колька Беляков ночью во сне зачем-то приволок в палату лестницу-стремянку, а потом не мог вспомнить! Вот смеху было! Стремянка посередине комнаты, и никто не знает откуда она? Сама пришла, что ли?
— Ты ночью ходил по дому. Я очень испугалась, — словно оправдываясь, сказала мама. – Ты ходил по кухне и стаканы с мойки на стол переставлял… Очень страшно!
— Ерунда! А девчонка одна, из старшей группы, в простыню закуталась и ночью вальс плясала! Умора! Думали, что она, как обычно, хотела привидением малышей напугать, а она это во сне плясала. Лунатик! Это не болезнь, нам лагерный врач объясняла. Признак растущего организма. Так врач сказала! – отмахнулся я. – Мама, ты лучше деньги приготовь! Мне надо тетради, учебники и портфель новый купить.
До начала занятий оставалась всего-то неделя и два дня.
Мы с Илмаренком сбегали в школу, взяли список учебников и школьных принадлежностей. Ведь первого сентября после линейки учительница будет все это проверять.
В нашем Шанхае «Магазина для школьников» не было. Магазинов «Книги» и «Канцтовары» тоже не завели. На весь Шанхай поставили на остановке один газетный киоск, где можно было тетрадки купить, — и про тот киоск взрослые говорили: — «А что в нем? «Правды» — нет. «Известия» только старые, свежих никогда не бывает. «Советская Россия» — продана. Остался один «Труд» за три копейки».
Поэтому за учебниками и тетрадями надо было в город ездить. А одному нельзя: центровые поколотят или деньги отберут.
На следующий день мы с утра впятером поехали в город, за покупками по списку.
Компания наша одна, что на игру, что за учебниками: Илмарь, я, Глузя, Сережка Медведев и Женька Сапрыкин. Покупали тетрадки, линейки, перышки выбирали, ручки деревянные, чернильницы и, конечно, учебники. Но сразу все не удалось найти, — одном магазине ручки и линейки есть, но перьев нет и «Математика» у них только с шестого класса. Продавщица позвонила куда-то по телефону и подсказала нам, где есть «Математика» для 5 класса. Мы побежали туда, купили по учебнику, но оказалось, что у них ручек и линеек нет. Пришлось в первый магазин возвращаться.
Но пацаны не расстроились, даже наоборот. У нас-то в Шанхае все пивнушки переигранные, старые, пробочные подкладки от ударов давно раскрошились, а свежего пива ни на Щербакова, ни на Ульянова больше не привозили. Свежих, не игранных пивнух не стало. И потому вылазка в город для нас была больше, чем поездка за школьными товарами.
Пока от магазина до магазина мы галдя и вприпрыжку добирались, то всё по сторонам и под ноги глядели. Пивнушки выискивали. И перед друг дружкой выкрикивали: —
— Эта моя! Это моя! Я первый!
— Я тоже её увидел!
— Но я самый первый!
— Да ладно, вам! – успокаивал Глузя, — А вот и моих две штуки!
Городские пацаны, наши сверстники с Карла-Марла на нас недружелюбно посматривали, но с дракой не лезли. На улице Ленина трое незнакомых мальчишек — нашего возраста или на класс постарше — за нами все-таки увязалось.
Они не таясь шли за нами по пятам, перешептывались и следили, что мы делаем?
У книжного «Магазина №4» мы остановились. Смотрим на них. Они тоже стоят. К нам не подходят. Я Илмаренка локтем ткнул, мол, — давай, начинай, ты же среди нас самый здоровый!
— Вы чего за нами ходите? – сурово спросил Илмари.
— Да мы ничего…
— Так просто…
— А не надо. Ни «просто», ни «специально»… Незачем вам за нами вязаться! Не товарищи мы вам! – почти повторил Илмари слова своего отца, сказанные несколько дней назад щуплому бандиту Клизме, — Вам ясно?
— Да мы…
— Мы только…
— А спросить можно… Зачем вы крышки от пивных бутылок ищите? А?
— Для игры, — выступил вперед Коля Глузько. — Мы играем в пивнухи. Есть такая игра.
— А как в неё играют? – спросили городские.
— Очень просто!
— Битками бьешь и переворачиваешь!
— Да вы не бойтесь, подходите!
— Да! Подходите! Мы вас не тронем!
— И все покажем!
— Глузя, давай, расчерти «поле»!
— Давайте один кон сыграем!
— Давай! Давай! — заговорили все одновременно и вперебой.
Мы показали центровым, как по-настоящему надо играть в пивнухи. Но несколько увлеклись. Вместо одного кона, разыгрались на восемь конов.
К нашей компании подходили и другие мальчишки. На улицах много в эти дни школьников. Все к новому учебному году готовятся. Подходили чужие пацаны, смотрели сначала молча, потом расспрашивали о правилах и запоминали…
В тот день мы возвращались в Шанхай пешком, — все единогласно решили топать «пехом»: и по пятаку на автобусе сэкономим, и по дороге пивнушек можно собрать. Пока мы добирались пехом двенадцать остановок от Ленина до Шанхая, по пути пришлось пару раз останавливаться и показывать с объяснениями мальчишка на Черныге и Володарке, как правильно играть в пивнухи. И всех наша игра очень заинтересовала.
Только поздно вечером мы добрались до Шанхая. Родители уже волноваться начали, — пошли за учебниками и пропали…
Зато собрали мы пивнушек изрядное количество. Но поровну мы делиться не стали. Ведь тут, получается, как со сбором грибов: компания одна, но каждый в свою корзину собирает. Кому какая удача выпадет! Главное, — не зевай и посматривай по сторонам. Обязательно что-нибудь попадется.
Добрались мы до Шанхая с прибылью: кто десять новых пивнух нашел, кто семнадцать, я, например, целых двадцать пять штук! И одна совсем замечательная: с картинкой медведя на лицевой стороне! Очень красивая. Глузя сказал, что это крышка от чешского пива. У нас, в СССР, такое пиво не выпускают. И потому за одну пивнушку с картинкой можно просить пять пивнух с пробками или десять пивнух «лысых»! Вот как! Я пивнушку подальше в карман рубахи припрятал, отдельно от обычных пивнух.
Три дня мы не смогли собрать всю компанию для второго похода в город за школьными принадлежностями. Так получилось. Сначала Глузю мать почему-то не отпустила. В чем-то он провинился. Потом у Жени Сапрыкина мама поехала на два дня в деревню, и он должен был нянчиться с младшим братом и сестричкой. А у нас уже была договоренность: в город только все вместе. Веселей, и бока не намнут.
Время мы понапрасну не теряли: рубились в пивнушки как оголтелые.
Пацаны со всего Шанхая все подваливали и подваливали ко мне.
— Борька! А хочешь, я тебе на обмен за биток рогатку дам?
— Слабо! Не потянет!
— Ладно, у меня есть кобура настоящая, офицерская! От настоящего пистолета!
— Покажи!
— Но она дороже битка! Ты не сравнивай: железяка и кобура! Еще тридцать пивнух с тебя в придачу!
— Ладно, договорились… Только не тридцать, а двадцать две!
— Двадцать пять!
— Неси!
— Борька! А у меня есть бинокль настоящий, театральный…
— Знаю я твой бинокль. В нем одно стеклышко с трещинами! Ничего не видно.
— Но другим-то можно смотреть!
— Ну что с тобой поделать, давай, неси…
— Борька! А у меня пистолет водяной есть. Брызгалка…
— Борька! А у меня ….
— Борька! А у меня…
В общем, я к тому дяденьке из весовой мастерской еще два раза бегал.
В последний раз он вынес два железных кругляша и заявил:
— Эти последние… Нету больше, не ходи…
Разбогател я за эти дни страшно! Всю свою потайную ныкалку почти под завязку разными отличными штучками забил.
Перочинный ножик с ложкой и вилкой. Рулончик бинтовой резины на рогатки. Два калейдоскопа с цветными стеклышками, чтоб в них красиво смотреть. Машина-грузовик на шести колесах и с откидным кузовом. Одноглазый бинокль. Поджига из медной трубки, из неё наверное стрелять можно. Деревянный пистолет-самоделка с «венгеркой» – венгерской резиной, — чтобы пульками из проволоки стрелять по целям. Магнит самый настоящий, – подковкой, с красной и синей половинками. Гвоздики может притягивать. И самое главное мое сокровище, — кожаная офицерская полевая сумка с планшетом для карт на плексигласе! Кнопку отщелкнешь, и планшет раскрывается на две стороны. За неё я Гришке Путласу, литовцу, с улицы Каменоборской целых три железных битка отдал.
Особенно радовала меня она.
С такой офицерской сумкой в школу ходить удобно, — она на плече на ремне висит, у бедра болтается, руки свободные, и все с завистью будут спрашивать: «Где достал?»
Но эта замечательная сумка не только для школы годилась. С ней очень выгодно было в войнушку играть. Ведь она настоящая, «командирская»! Гришку Путлас, литовца, раньше именно из-за этой сумки в командиры выбирали, и он всеми командовал. А теперь, когда у меня кобура из-под пистолета появилась, да еще в придачу офицерская «командирская» сумка с планшетом, — меня точно изберут командиром! — загадывал я.
Одно плохо…
До того, как я наменял на железные битки все эти мальчишеские богатства, — я забот не знал! Ничто меня не грызло! А теперь все переменилось.
Мальчишки наши стали на меня поглядывать с завистью. Неприятно, конечно, но это еще не все. Главное, я стал постоянно беспокоиться и представлять, — как там моя ныкалка? Вдруг, кто-нибудь уже проведал о моей тайне и все-все украл!?
Вот: играем мы на перекрестке нашего переулка с улицей Каменоборской, шагах в двухстах от моего дома, напротив которого торчал валун, под которым моя ныкалка, — а мне неспокойно. Все время вдаль приходилось посматривать. На валун. Идет кто мимо? Янька Клязенек? Нет, кажется, не он. Мальчика какой-то. Остановился? Нет, кажется, дальше прошел! Или нет? Почему он на валун смотрит? Чего вынюхивает?.. Вдруг, он о моей ныкалке знает?
— Борька! Бей! Твоя очередь!
— Ты кого там выглядываешь? Бей, говорят, не задерживай!
— Да-да, конечно! Вот я тебя, блестящ-щая, с от-тяжечкой, да битком по краешку! Раз! – и на пузо легла! Моя! А теперь вот эту, и с от-тяжечкой… – лупил я битком по пивнухам.

… Мне срочно нужна была вторая ныкалка. Но где? В сарайке нельзя, туда папа часто ходит за дровами и может выкинуть все моё богатство. Уже бывало, выкидывал.
В доме тоже нельзя ничего такого спрятать. И все потому, что у папы моего были странные правила: не мог терпеть в доме «всякого барахла», — как он выражался.
Наткнется папа на какие-нибудь мои мальчишеские штучки, спросит:
— Ты это барахло где взял?
— Да так, поменялся.
— С кем?
— Да так, с одним парнем.
— На что?
— Ну…, ну… Ну была у меня одна штучка. Помнишь, я в Кишкайле на берегу нашел шар стеклянный? Шар-поплавок от сетки рыбачьей? Ему мой шар понравился, вот я и согласился поменять.
— А ты не украл у кого-нибудь это барахло? – уже грозно вопрошал папа.
— Да честно, папа! Что ты! Поменялся я, честное слово: поменялся!
— Все равно. Чужого барахла я в доме не терплю. Иди и отдай настоящему хозяину. Или выкини. А то я сам выкину! У меня в доме чужого барахла не будет!
Мама иногда пыталась меня защитить:
— Да что ты, ей Богу! Это же игра. У мальчишек всегда так…
— Нет. Ты не права. Еще вырастет барахольщиком, в гробу перевернешься.

Из-за папы я даже свою кровную офицерскую сумку не мог принести домой. А какой в ней толк, если ей пользоваться нельзя? Но я придумал. Пока пацаны рубились в пивнухи новыми железными битками, я сбегал в барак на Рылеева, самый дальний, у леса, и разыскал там Костю Гнеткина, восьмиклассника. Костя хорошо ко мне относился, давал на велике кататься. Пожаловался я ему, что свою же сумку я никак не могу в дом занести.
— И что ты от меня хочешь? – спросил Костя.
— А давай, ты завтра к нам придешь и продашь моей маме эту сумку за три рубля!
— Как это?
— Ну, понарошку, словно сумка твоя. Тебе, мол, она уже не нужна, ты же школу окончил, в техникуме учишься. Вот и продаешь для меня. Мне мама дает три рубля на новый портфель. Вместо портфеля я как бы куплю у тебя офицерскую сумку! А трешку ты мне вернешь.
— Ладно! С тебя полтинник! – согласился Костя. – Тащи свою сумку.

«Та-ак! Одно дельце провернул!», — немного успокоился я. Офицерская сумка будет жить в нашем доме на законных основаниях, как купленная с рук. И у меня окажется целых два рубля пятьдесят копеек в запасе.

«А куда я завтра деньги спрячу?» – снова охватила меня тревога. Ныкалка под камнем почти беззащитная. Особенно ночью. И почему это Витька Карху так долго сегодня смотрел на мой валун? Неужели он догадался, что под ним я прячу свои сокровища? А вдруг он ночью подкрадется?

И я придумал, как обезопасить свое состояние.
— Ребята! Слушайте что я скажу!
— Ну, давай! Что там?
— У меня еще один железный биток в запасе есть, так я его меняю. Последний биток, учтите!
— На что?
— На мышеловку! Знаете, такую на пружине, которая щелкает. У кого есть?
— Зачем тебе?
— Так, для одного дела! Очень нужно. Железный биток и пятнадцать пивнух в придачу!
— Да-к у вас же кот в доме есть. Зачем тебе мышеловка?
— Мне не на мышей охотиться. А для одного дела. Шутку я придумал…
Кот у нас действительно жил, хороший умный кот по имени Вася и по фамилии Рыков. Мышей он совсем не ел, но ловил их исправно. Рыковым его прозвали за то, что рычать любил.
Бывало частенько, под утро, еще и будильник не тарахтел, Рыков вдруг зашебуршится, запрыгает в чулане, потом давай орать грубым котярским голосом. Мама уже знает, в чем дело. Совок приготовит и дверь Васе Рыкову откроет.
И мы все спросонок и со смехом на кухню собираемся в предвкушении концерта. Рыков гордо и величественно вынесет в зубах свежую мышь, по середине кухни на пол положит, вокруг добычи два-три раза с воем-рычанием обойдет и сядет — хвост трубой!
Мы все по очереди его гладим и приговариваем: «Молодец, Вася Рыков!», «Охотник ты наш!», «Защитник ты наш, Вася!»
Рыков только урчит от гордости и недавнего охотничьего возбуждения, мол, — «Да, я такой, не напрасно я в семье живу, и свой кусок я честно зарабатываю!»
Мама совком мертвую мышку подцепит и в мусорное ведро выкинет, а Васе Рыкову обязательно что-нибудь вкусненькое даст.
Так что мышеловка мне нужна не для мышей…
Железными битками обзавелись почти все шанхайские игроки, не было его только у трех или четырех пацанов. Особенно его хотел заполучить Санька Климкин. Но у Саньки не было мышеловки. Он полдня бегал по баракам, расспрашивал всех и торговался, — только к вечеру он достал для меня мощную большую мышеловку.
Мышеловка оказалась старинной конструкции, — на двух вороненых пружинах и с полукруглой зубастой челюстью. Наверное, изначально она все же была не мышеловкой, а капканом на крыс или ондатр.
Деревянная площадка крысобойки была сделана из серой и тяжелой дубовой доски, и, судя по укусам железных зубов от пришибной планки, — на этой доске завершилась карьера не одного десятка грызунов. Страшная штука! Убойная!
Представишь, как пришибная зубастая челюсть срывается со стопора-крючка и перешибает незваному гостю хребет, — ух-ты! Даже как-то нехорошо на душе становиться.
— Вот. Достал тебе мышеловку… – сказал Санька Климкин смущенно. Самая отъевшаяся мышь смотрелась бы на этом орудии, как муха на пустой тарелке. И Санька опасался, что я не пойду на обмен.
— Ничего. Потянет! Великовата для мышеловки. Крысобойка какая то, – как бы нехотя я оценил орудие лова, а сам обрадовался.
— Здесь, вот, цепочка должна крепиться, – показал Климкин на кольцо в торце дубовой площадки. — Чтобы мышка мышеловку не уволокла.
— Чтоб уволочь такую мышеловку, мышь должна быть размером с хорошую кошку! – сказал Коля Глузько и руки раздвинул на полметра, как рыбаки показывают сорвавшегося окуня.
— Ничего. Подойдет для моей шутки! Держи свою биту! – я три раза символично проплюнул на железяку, для удачи, для фарта. – И считай пивнухи: раз! Два! Три! Четыре!..
— Да ладно, — главное, биток есть! – сказал Климкин, но от пятнадцати пивнух отказываться не стал.
Вечером, когда все уже устали играть в пивнухи, я ниткой примотал на сторожок крысобойки блестящую обертку от чайной пачки. Вместо кусочка сыра или сала. Мы вместе с Илмаренком взвели зубастую челюсть на пружинах, зацепили на сторожек и опробовали крысобойку в действии.
Сторожок оказался очень чутким, стоило мне слегка прикоснуться к фольге палкой и малость пошебуршать на сторожке, — как крысобойка подпрыгнула, и зубастая челюсть выбила палку из моих рук и перешибла палку надвое, как карандаш!
— Да-а-а! – многозначительно протянул Илмари. — Не позавидуешь грызуну!
— Пальцы может переломать! – сказал Глузя.
— Не пойдут мыши на чайную фольгу… – махнул рукой Женька Сапрыкин.
— А Борька не на мышей, а на воров охотиться собрался! – засмеялся Сережа Медведев, — Это он своё богатство будет охранять!
— А хоть бы и так… — многозначительно подтвердил я.
Поздно вечером, почти ночью, я выскочил из дома в тапках на босу ногу, как бы в туалет, по надобности, а сам раздвинул траву у потайного лаза под камнем и на ощупь пристроил взведенную крысобойку в глубине своей ныкалки. Я не боялся, что зубастая челюсть схватит меня за руку, — у крысобойки на деревянной платформе спереди была выстругана небольшая ручка. Наверное для того, чтоб в норы к грызунам её удобнее было пристраивать.
Впервые за три дня я спал почти спокойно, не думая о своих сокровищах.

«Шанхай» выходит в город.

Когда нам удалось всей нашей компанией снова выбраться в город за тетрадками и учебниками, то сначала никто из нас не мог понять: куда подевались все пивнушки? Еще три дня назад они спокойно лежали вдоль дороги. То здесь, то там! Поблескивали, подманивали нас серебряным светом. А тут пропали!
Зато мы увидели, что — то в одном дворе, то в другом, то в третьем, — мальчишки машут руками и бросают о землю битки! Галдят и спорят. Игровая эпидемия в пивнушки улица за улицей захватывала город.
Глузя, даже, специально спросил у каких-то пацанов:
— Эй! Вы! Там! – прокричал он далекой компании чужих игроков, — Во что рубитесь?
— В «шанхайку»! Мой черед!
— В «шанхайку»! Мимо!
— Что за «шанхайка»?
— Да в пивнухи играем! Не мешай, видишь, заняты! Бей! Не жалей!
— Мы у мальчишек из Шанхая научились! Мимо!
— «Шанхайка», называется!
— На черту! Ты – что? – не видишь, бита на черту попала! Значит, — не считается!
— Ну вот, дождались! – пробубнил Женька, — Теперь ни одной пивнушки за просто так и в городе не найти!
— И надо было тебе, Глузя, нашей игрой хвастать! – воскликнул Медведев. – «Шанхайка – Шанхайка»! Тебе слава, а нам – шиш!
— Да ладно, не много потеряли… Подумаешь… – Глузя все-таки расстроился.
Дело в том, что пивнушка – она не вечная! Медный пятак, конечно, тоже можно сильным ударом погнуть. А тут крохотная жестянка. Пятнадцать — двадцать раз по ней битком врежешь, и подкладка картонная рассыплется в прах. Особенно страдали пивнухи от резких ударов железными битками. Но играть лысой пивнухой еще можно. Еще можно было её ловким и точным щелчком с лицевой стороны на «пузо» перевернуть. А потом пивнуха превращалась в такой неприглядный растоптанный блин, что волей-неволей её приходилось выкидывать. Остальные игроки отказывались на раздолбанную пивнуху свои пивнушки ставить, приличные.
За весь день, что мы гурьбой ходили из магазина в магазин, нам удалось разыскать только по три – четыре пивнухи. Глузя тогда предложил: —
— А давайте назад мы пойдем по железной дороге! Через вокзал!
— Далеко! Из-под колена за ухом чесать!
— По шпалам топать на целый час дольше!
— За то пивнух соберем! Городские пацаны по железке не ходят. Там должно быть много пивнух, особенно на вокзале.
На вокзале нам поначалу повезло: в мусорных урнах нашлось несколько пивнух. Большой компанией по урнам все же веселей шастать, не так стыдно, как в одиночку. Получалось вроде игры, а не позорного нищенства. Стыдно, конечно, прилюдно в чугунные заплеванные урны заглядывать и что-то там высматривать, и ковыряться в окурках и мятых бумажках, но в компании стыд как бы делился на двоих или троих, и превращался из стыда в забаву!
Однако, на нас обратила внимание тетка в черной железнодорожной шинели и в фуражке с красным околышком. Она сначала издали за нами наблюдала, потом постучала по окну в здании вокзала, кому-то махнула рукой, и вскоре из вокзала вышел милиционер. Он пошептался с теткой в черной шинели и сразу же направился к нам широким начальственным шагом.
— Шухер! – крикнул Глузько.
— Обрываемся, пацаны! – взвизгнул Сапрыкин.
— За мной! – скомандовал я и первым рванул вдоль по перрону. Кожаная командирская сумка взлетала на ремешке и шлепала меня сзади по ногам. В ней уже были и учебники, и пенал, и линейка, и набор акварельных красок. А еще – почти два десятка пивнух! За мной и моей командирской сумкой побежали наши пацаны.
Милиционер гнался за нами до конца перрона, но гнался по должности, лениво, — не для того, чтобы поймать, а просто, чтобы выгнать нас со своей территории.
Мы отбежали на безопасное расстояние и отдышались малость, все еще переживая приключение. Больше всех волновался, подпрыгивал, толкал нас руками и пересказывал нам погоню Женька Сапрыкин.
— Чуть не схватил! Прямо за мной! Вот-вот над плечом! Рука его хвать! А я вывернулся!… — уже привирал он, словно не понимая, что все мы в этом же приключении участвовали. Наверное, первый раз в его жизни милиционер за ним гнался. Бывает! У всех бывает в жизни первый милиционер.
— Ладно. Успокойся! – остановил Сапрыкина Коля Глузько. – Надо домой топать. В Шанхай.
— В Шанхай!
— Пошли в Шанхай!
И мы пошли по шпалам в Шанхай, — мимо грязных закопченных стен каких-то складов, ангаров, длинных серых заборов с колючкой выше досок и заводских корпусов с черными незрячими окнами.
На насыпи вдоль железной дороги мы разыскали множество пивнух. Поезда через наш город туда-сюда часто ездят. В вагонах пассажиры от дорожной скуки пиво и лимонад пьют, крышки в окна бросают, — так что накопилось пивнух порядочно. Сначала мы собирали все подряд, брали и старые, и кривые, и ржавые крышки. Но после Голиковки – когда-то первой станции на въезде в город, а теперь окраине перед Шанхаем, — стали поднимать только свежие и не гнутые пивнухи. Вся наша компания за один поход разбогатела. Я даже счет своим новым пивнухам потерял, — так их много насобирал. Моя командирская сумка стала толстой и тяжелой.
Вечером мы с Илмаренком напросились к Сапрыкину на телевизор. На нашем переулке только в трех домах имелись настоящие телевизоры КВН с малюсеньким экраном и с большой водяной линзой впереди. Иногда, не чаще одного раза в неделю, можно было попроситься на просмотр кино к Женьке. Мы с Илмаренком раз пять прослушали рассказ Сапрыкина о том, как его чуть не поймал длиннющий милиционер, и в подходящий момент я с восхищением сказал:
— Да! Здорово, Женя! Ты молодец! Ловко ты его обвел вокруг пальца! Знаешь, сегодня кино по телику, так можно, мы с Илмаренком у вас посмотрим?…
— Приходите, конечно… — Сапрыкин понял, что его поймали на пустопорожнем хвастовстве, и покраснел.
— Нет, ты, действительно, молодец! – потрепал его по плечу Илмаренок.
На кухне у Сапрыкиных собралось множество соседей: мы, ребятня, на полу, взрослые, пришедшие со своими табуретками, — за нами. Кино показывали так себе, — «Первую учительницу». Я его уже видел, в кинотеатре. Илмаренок тоже его смотрел. Поэтому, отсидев на полу почти час, мы с Илмаренком перешепнулись: «Сваливаем?» – «Сваливаем!» – и мы на четвереньках перекарабкались через ноги взрослых и смотались.
На улице было уже темно.
Светили фонари. Редкие на нашем переулке. Далеко, на углу, почти под фонарем стояли трое взрослых мужиков и о чем-то базарили. Среди них угадывался по фигуре «Клизма», — он покачивался и юлил задом, — сразу видно, что выпивший. Один из мужиков натянул Яньке Клязеньке кепку на нос и пренебрежительно оттолкнул его от себя. Клязенек закачался, но на ногах устоял.
Мужики пошли в проулок, к баракам, а Клязенек остался один, под фонарем, как раз напротив нашего дома и камня с моей ныкалкой. Он стоял-качался, засунув руки в карманы, смотрел вслед уходящим мужикам и, вдруг вздернув голову, заматерился на одного их них. До нас слова не долетали, но ругань явно угадывалась по жестам. Мужик вернулся из-за угла, нам было видно, как он за плечи поворачивает мелкого Клязенька к себе спиной. Я даже подумал, что мужик собрался его придушить, но он лишь поддал Клизму коленкой под отвислый зад, — унизительно, как подростка. Янек Клязенек упал на четвереньки и завопил что-то нечленораздельное. Мужик плюнул в сторону и опять пошел своей дорогой.
Мы с Илмаренком задержались у дома Сапрыкиных, – и ему, и мне пришлось бы проходить мимо пьяного Клязеньки, который все еще стоял на четвереньках в круглом пятне света от фонаря на столбе. Нам не хотелось с Клизмой сталкиваться. Вдвоем не так страшно, но все равно противно.
— Давай, обойдем его по Каменоборской? – предложил Илмари.
— Давай, нечего с ним связываться, видишь, пьяный и обиженный, – согласился я.
На соседних улицах никого не было видно. Тихо, спокойно, даже собаки молчали. Они узнавали нас по шагам и не тявкали. В темных кустах шуршала осенняя подсохшая листва. Вверху, под самой лампой в жестяном отражателе красные и желтые листья светились насквозь, — таинственно и загадочно, как в сказке. А красные кисти рябин в жестком электрическом свете казались темно-бардовыми, почти черными.
— Завтра воскресенье. Так мы с отцом в баню пойдем, на Промышленную, – говорил я. – Вы тоже собираетесь?
— Да. Там опять очередина с утра… – сказал Илмари.
— К вечеру еще хуже будет. И пар маленький, и вода еле-еле теплая.
— Да, надо с утра очередь занимать…
— Я решил записаться в кружок ИЗО во Дворец пионеров, – сказал я. – Давай, Илмари, запишемся вместе?
— Нет. Я рисовать не люблю. Я бы записался в судомодельный. Ты видел шлюпку с парусом у Кости Гнеткина? Он её сам сделал.
— Видел. Красивая… А я люблю рисовать, и дядя у меня художник. Настоящий художник. Он в кинотеатре «Строитель» работает и афиши для кино рисует. Здорово! По клеточкам! А еще он может бесплатно какое угодно кино смотреть целыми днями! Вот бы мне…
Вдруг, прямо перед нами, из-за темной поленицы дров отделилась низкозадая фигура Клязеньки.
— Клизма! Атас! – от неожиданности громко крикнул Илмаренок почти в лицо Яньке Клязеньке.
— Клизма! – закричал я, — Обрываемся!
Мы побежали вниз, по Каменоборской, а Клязенек рванул за нами.
— Чего ему надо? – на ходу кричал мне Илмаренок.
— Кто его знает? Дурак пьяный, — я слышал, как Янька неотвратимо нас догоняет. У меня уже не хватало сил бежать быстрее, а Илмари скакал впереди меня не оборачиваясь, и в тот миг, когда казалось, что Янька вот-вот схватит меня за плечо, — я резко отпрыгнул назад, на четвереньки, прямо под ноги Клязеньку!
Он не успел остановиться, на лету споткнулся об меня — и со всего маху врезался кубарем мордой в землю! Так ему и надо!
Илмаренок мигом подскочил ко мне, подхватил за руку, помог мне встать на ноги, и мы побежали вдвоем.
— Здорово ты его! – восторженно кричал мне Илмаренок.
— Прием отработанный! Не в первый раз!
— Как ты думаешь, он нас запомнил?
— Вряд ли… Пьяный, да еще в темноте!
— Чего ему от нас надо? Ведь он оставался у твоего дома.
— Наверное, он через проходной двор прошел на Каменоборскую.
— Чего ему от нас надо? – повторил Илмаренок.
— Да ну его! Дурак пьяный. Другие мужики брезгуют с ним разговаривать, вот он к нам и вяжется, – сказал я. Мы уже подошли к моему дому. – Проводить тебя до барака? – спросил я.
— Нет! Добегу сам! – отмахнулся Илмари, — А потом я тебя до твоего дома буду провожать?
— Так и будем друг за дружкой ходить! – мы посмеялись и распрощались.
Я пошел к крыльцу, но в дом заходить пока не стал. Когда шаги Илмаренка затихли вдали, я на цыпочках прокрался к своей ныкалке. Поискал в траве вход в неё и аккуратно просунул в ныкалку палку. Раздался глухой щелчок, и у меня в руке оказался обрубок палки. Значит, никто еще в мою ныкалку не залезал.
Я достал из ныкалки крысобойку, снова взвел её, зацепив пришибную зубастую челюсть за сторожок, и задвинул подальше, вглубь, зубами на вход.

«А пошли они все в баню!»

С утра мы всей семьей слушали воскресную радиопередачу «С добрым утром», потом мама собрала для меня и папы бельё, и я пошел в баню на Промышленную. Очередь занимать.
По выходным там всегда огромная очередь. Баня обслуживала четыре района нашего города: Шанхай, Черныгу, Голиковку и Зареку. Баня была большая, двухэтажная, грязно-облупленная снаружи и грязно-слякотная внутри.
Первую очередь надо было отстоять в гардероб. Вторая очередь, самая длинная, стояла вдоль лестничных маршей на второй этаж, в раздевалку. Потом, уже в мыльном отделении, была очередь за тазами, потом очередь в парилку, и, наконец, очередь в буфет, за лимонадом.
Стоять в очередях я не люблю, но выхода не было. Хоть раз в неделю надо сходить в баню и помыться с ног до головы. Конечно, можно было и дома в корыте помыться, — но с домашней помывкой столько возни! Ужас!
Сначала надо лишний бидон воды на четыре ведра из родника притаранить на тележке, — а родник далеко, почти за километр, у леса. Потом ведра приготовить, воду в бачках на плите нагреть, залезть в тесное корыто и поливать себя из ковшика. В одной воде дважды помыться, потом в чистой ополоснуться, потом воду вынести и выплеснуть, и, наконец, за собой все брызги вытереть.
«Мутотень», — как говорил мой папа. Нет, пусть в бане очередина, все одно меньше хлопот, чем на кухне.
А завтра первое сентября, в школу надо прийти в новой форме, — фуражку с кокардой проверить, каркасную проволочину выпрямить, где промялась. На китель белый подворотничок пришить, на ремне бляху отдраить, отгладить брюки и пионерский галстук и ботинки начистить. Приготовить тетради и учебники. И главное, — смазать подсолнечным маслом мою новую командирскую сумку с планшеткой. Чтоб блестела, как новенькая!
Дел на сегодня было много.
Хорошо, что на улице еще тепло, в гардероб сдавать нечего, значит одной очередью меньше.
Я занял очередь на лестницу в раздевалку за каким-то толстым пожилым дядькой в черном морском кителе и с квадратным кожаным саквояжем. Точь-в-точь таким же, как и у меня. Только наш саквояж был из красноватой кожи и более новый, а у дядьки в кителе саквояж был желтый, потертый и ручка перемотана черной изолентой.
«Хорошо, что у дядьки саквояж, легко запомнить. Тогда очередь не потеряется», — отметил я про себя.
За мной тоже почти сразу заняли очередь. Надо было постоять пятнадцать минут и отпроситься из очереди «по делам». Так я и сделал.
Выскочив из бани, я добросовестно обшарил все кусты и окрестные полянки и нашел только одну пивнуху, втоптанную в землю под корневищем сирени. Значит, местные мальчишки уже научились играть в «шанхайку», и сами здесь пасутся. Обидно!
— … как же, будет для вас товарищ Простопонькин у Москвы продуктовые лимиты выпрашивать! – говорил пожилой мужик с саквояжем двум своим знакомым.
Я присел на ступеньку и стал слушать взрослые разговоры.
— Да-к! Таки дела. Как ему на шестьдесят лет орден Ленина вручили, так у нас в Карелии талоны на все молочные продукты ввели. Двести масла в месяц. Литр молока в неделю. И все. Не прыгнешь. Обратили внимание? Мен на мен. Ему медальку с Ильичем на пиджак, а народу взамен пустые прилавки, – поддакнул мужику с саквояжем его приятель в полосатом тельнике и в морской фуражке с «крабом».
— Да-а. Талоны – талоны… Мать их в Лабрадор! — как карточки во время войны… Двадцать лет, как не воюем, а все жрать нечего! – расстроено протянул молодой мужик. – Попробуй, накорми семью: макароны да картошка. На постном масле…
— Хорошо мне: дважды в месяц в Ленинград по казенной надобности посылают! – хохотнул моряк в тельняшке. – Каждый раз по четыре сумки с колбасой да мясом тараню! И себе, в семью, и матери, и брату…
— Да уж! Знаем: «длинное, зеленое, пахнет колбасой!»
— За то у товарища Простопонькина орден на лацкане!
Я сразу же догадался, о ком они рассуждали: Простопонькин был самым главным в нашем городе и во всей нашей республике. Я часто видел его фотографию в газетах, и в школе на стене у пионерской комнаты он висел.
Весной, на первомайскую демонстрацию наша классная Мара-Бара (по школьному, Мария Борисовна) всучила мне в руки палку с его серым портретом на фанерке. Фанерка была маленькая, с альбом по рисованию, а палка попалась большая и тяжелая.
Илмаренку тогда повезло: ему только два легких прутика с бумажными цветами поручили нести. И после демонстрации их можно было выкинуть.
Меня же Мара-Бара строго-настрого предупредила, что товарища Простопонькина просто так выкидывать нельзя, что после площади Кирова я должен сдать товарища Простопонькина на палке в школьный автобус.
Илмаренок тогда отказался поменять свои бумажные цветы на моего Простопонькина. Я палку с товарищем Простопонькиным уж таскал-таскал, — и на плече нес, и под мышкой, то в одной руке, то в другой, — тяжелый попался. Главное, — сам-то товарищ Простопонькин на фанерке легкий, а палка, на которую он был приколочен, раньше, наверное, большой флаг держала. И потому очень тяжелая попалась. Несоразмерная личности. Ему бы не этой здоровущей палке сидеть, а на какой-нибудь реечке полегче держаться…
Пока праздничная колонна нашей школы три часа с остановками и ожиданиями добиралась из Шанхая до площади Кирова, мне товарищ Простопонькин ужасно надоел. Честное слово! Я пытался поменять товарища Простопонькина у пацанов из нашего класса на какой-нибудь флажок или ленты на прутиках, но все отказывались. Влип я с товарищем Простопонькиным в самую тягостную «мутотень». Только перед площадью Кирова, когда наша колонна застряла еще на целый час на мосту через Лососинку, Женька Сапрыкин согласился махнуться со мной. Мне пришлось добавить к товарищу Простопонькину на палке два своих личных, а не школьных воздушных шарика, только тогда Сапрыкин дал мне взамен свой легонький плакатик «ТРУД».
Когда нашу колонну наконец-таки выпустили на площадь, Сапрыкин перебрался на правый край шеренги, поближе к трибуне. Он ухватил товарища Простопонькина двумя руками за самый низ палки и высоко-высоко, как физкультурник на Красной площади, понес его перед трибуной, где в центре, под серым портретом Никиты Сергеевича Хрущева и над золотым гербом СССР стоял настоящий, живой товарищ Простопонькин в серой шляпе.
У него было серое, наверное от холодного ветра, лицо и какие-то ненастоящие стеклянные глазки, которыми он водил слева на право не поворачивая головы.
С обеих сторон от товарища Простопонькина размещалось еще штук двенадцать товарищий-начальников, чем-то неуловимо и странно похожих друг на друга. Как близнецы-братья.
Все они были в серых габардиновых плащах с плечиками и фетровых шляпах, у всех были одинаково мясистые щеки и вздернутые плоские носы. Из-за плащей с подшитыми ватными плечиками и низко, по брови надернутых шляп, все товарищи-начальники казались единой командой низкорослых атлетов с маленькими недоразвитыми головками. Выделялся только один военный в фуражке с золотым околышком, в плаще с погонами и на голову длиннее штатских товарищей-начальников. Он стоял с краю и нос у него был красный-прекрасный, краснее носов других трибунных начальников.
— Смотрите: какой красноносый полковник! – засмеялся Сережа Медведев.
— Как Дед Мороз! Только без бороды! – поддержал его шутку Коля Глузько. И сразу же все пацаны стали прикалываться на тему красного носа высокого полковника.
— Вождь красноносых!
— Он губной помадой нос покрасил!
— Нет! Портвейн из горла пил!
— Бормотуху! Плодово-выгодное!
— Не стесняйся пьяница, носа своего! Он ведь с красным знаменем цвета одного! – переиначил пионерскую речевку Гришка Путлас, литовец.
Но меня шутки пацанов не веселили. Руки очень озябли. Все равно мы внизу, в луже стоим и должны показывать, как мы довольны и начальством любуемся. А они на верху. Там хоть пол деревянный, и ботинки у них сухие.
Сплошная стена красных флагов за спинами трибунного начальства, красные гвоздики в петлицах и покрасневшие на холодном и резком весеннем ветре щеки, — все сливалось в серо-красные полосы.
Флаги зло щелкали по железным трубам, как плетки по крапиве, ухал из динамиков охрипший марш, какой-то мужик рядом с товарищем Простопонькиным сердито кричал по бумажке в микрофон.
«Это и есть светлый праздник солидарности трудящихся? Я должен веселиться?» – с недоумением и обидой спрашивал я сам себя, проходя под трибуной, — шаркая по луже мокрыми ботинками, шмыгая носом и потирая озябшие руки с плакатиком «ТРУД».
И еще, глядя вверх, я подумал, что товарищам-начальникам тоже, наверное, не сладко там, на трибуне, на ветродуе, как и нам, внизу. Быть может, им еще холоднее, ведь там ветер сильнее. Они, наверное, тоже давно хотят, чтоб эта «мутотень» поскорее закончилась, и тогда можно будет наконец-таки разойтись по домам. По своим шикарным казенным квартирам в сталинских домах, где и газ, и горячая вода и ванные есть! Ведь начальнички только в центре живут, в кирпичных домах, в Шанхайские каркасно-засыпные бараки начальников плеткой не загонишь…
Это под ледяным ветром все равны, как настоящие коммунисты.
Но они были начальниками и потому натужно улыбались толпе, которая энергично трясла на холодном ветру флажками, шариками, портретами на палках и бумажными цветами и медленно текла внизу, вдоль трибуны.
Живой товарищ Простопонькин величаво помахал гордому Сапрыкину своею собственной короткою рукой.
— Ура! – Ура! – Ура! – прокричал наш класс дружно, как на репетиции. Младшая пионервожатая была нами довольна и сияла, как зеркальце.
— Видели?! Вы видели?! Вы все видели?!! – восторженно спрашивал потом, когда мы миновали трибуну, Женька Сапрыкин, — Он мне рукой помахал!!! Сам товарищ Простопонькин!!!
— Ну и что?
— Радуйся теперь всю жизнь!
— А он не тебе, а своей фотографии рукой махал!
— Во! – счастья полные штаны!
— Ах, так?! Ну! – погодите! Борька! Забирай скорей своего товарища Простопонькина, отдай мне назад мой «ТРУД»! – приказал мне Сапрыкин, который всегда быстро обижался.
— Нет уж! Поменялся и все. Обратный обмен не проходит. На фиг мне твой Простопонькин! Тебе он ручкою махал, ты и тащи его до автобуса! – ответил я.
Так что настоящую цену товарищу Простопонькину я знал очень хорошо, и горячей любви к нему не испытывал…
— Говорят, он метр сорок восемь ростом? – спросил в банной очереди у толстого мужика с саквояжем молодой мужик.
— А ты что? Ни разу его не видел?
— Нет. Не довелось. Живьем не довелось. Он, говорят, из кабинета не выходит?
— Эт-то точно! С утра до вечера один-одинешенек в кабинете. Ему даже особый сортир пристроили в его личном кабинете за задней стенкой, за портретом Брежнева. А все почему? Потому, что сам товарищ Простопонькин ростом в метр сорок два! О! Не больше! – показал толстяк рукой от пола. – Он себе на кресло под зад всегда два тома «Капитала» подкладывает, чтоб его из-за стола было видно! Марксист. Настоящий марксист. Наш дорогой товарищ Иван Ильич Простопонькин ни одного пленума Обкома КПСС без опоры на Маркса не проводит! Ему и ботиночки специальные сшили, на платформе. Чтоб среди других обкомовцев подростком не казался. И ботинки, и Карл Маркс как платформа…
— Ха-ха-ха! Крепко наш «обсек» подсел на Маркса! – полушепотом засмеялся мужик с крабом на фуражке.
— Хо-хо-хо! – тоже в полголоса хохотнул другой. – Теперь мне ясно, почему на трибуне, на Кирова специальный помост в центре сколочен! А я-то думал: для чего он? А оказывается: О-хо-хо!
— Когда в Москве из Карело-Финской Союзной решили сделать республику автономную, то товарища Простопонькина поначалу в директоры ансамбля лилипутов прочили. За специфический рост. Его даже на курсы в Ленинград посылали: научили вприсядку плясать и чечетку бить. Тут, помните? – мода пошла: чтоб во всех автономных республиках во главе ставить номенклатуру из титульной народности? После двадцатого съезда и доклада Хрущева? В Мордовской – мордвины, в Чувашской – чуваши, в Бурятской – буряты. Только тогда в Москве и вспомнили, что товарищ Простопонькин родом из карел, и сделали его секретарем Обкома… — тихим въедливым тоном сообщил толстяк.
— О-хо-хо! «Ансамбль лилипутов»!
— А чего зря по-бабьи языками чесать? Противно… Да пошли они все в баню!
— Ну ты размечтался! Как же! Пойдут они в баню. Члены Обкома КПСС! Это мы, тупой «пролетарьят», по два с половиной часа в очередях тремся, чтоб хоть раз в неделю задницу отмыть. А у «них» в «дворянском гнезде» у каждого отдельная по сто пятьдесят квадратов и с ванной!
— А откуда ты это знаешь?
— Как откуда? – от верблюда! Не все же «Ленинскую правду» читать и плакатиками любоваться, – в полголоса, как бы в сторону буркнул пожилой толстяк.
— Так все-таки: откуда знаешь про личный сортир? Со «вражьего голоса»? – выпытывал молодой.
— Какое там! Я пятнадцать лет в «их» обкомовском гараже механиком отпахал. Обещали квартиру перед пенсией дать… А-а! Ну их в баню!
— Так ведь не ходят! Сам говорил…
— Да уж…
Тут внизу, под нами, под лестницей, началась какая-то буча. Мужики стали расталкивать друг друга по углам и по сторонам освобождая для кого-то пространство…

Бруниха, благодетельница наша…

На пороге буфета, в распахнутом дверном проеме возникла монументальная и величавая фигура буфетчицы тетки Гали Брунько. Она была мала ростом, квадратна фигурой, — но пухлые, по локоть голые руки она так начальственно скрестила на больших раскормленных грудях, что среди толпы мужиков, которым она была едва по плечи ростом, смотрелась, как памятник Сергею Мироновичу Кирову на пьедестале!
— Вот!… Эту!… Катите!… – тройным кивком тройного подбородка, раздельно, с должной паузой приказала мужикам тетка Галя, не разнимая скрещенных рук. Белый халат её, закатанный в рукавах выше локтей и стянутый на всех выпуклостях её тела крупными пуговицами, вздувался от застежки к застежке упругими парусами. Паруса были заляпаны желтыми пивными брызгами, как соленым морским прибоем.
Я знал её очень хорошо: еще недавно она снимала чердачную комнату у наших соседей напротив, и мы всегда здоровались. Года три снимала, если не больше. Жила Бруниха одна, но у неё частенько останавливались племянники: студенты и молоденькие милиционеры. Каждый раз новые. Кто на месяц, кто на два к ней в гости приедет. Кто только парочку ночей у тетки Гали Брунько переночует.
Однажды два её племянника что-то не поделили и под гогот соседей подрались между собой. Хорошо, что тетки Гали Брунихи тогда в Шанхае не было. Победил чернявый молдаванин, который и остался у тетки в светелке на целую неделю.
Почему-то в племянниках у низкорослой Гали Тойвовны Брунько всегда оказывались ребята рослые и спортивные. Когда какой-нибудь племянник под ручку сопровождал нетрезвую тетку до её чердачной квартирки, то Гале всегда приходилось локоток вверх задирать. А последний племянник целый год у неё на чердаке прожил. Рыжий милиционер. Весною Бруниха переехала с Рыжим из Шанхая в Центр.
Соседки почему-то подсмеивались над Галей, сплетничали, но как-то сочувственно. Своих-то детей у тетки Гали не было, и мужа никогда не было. Говорили, что у Гали Брунько настоящего жениха под Берлином убило. Зато племянников у неё было много, всех не вспомнить.
«Повезло Брунихе! Очень повезло! – рассказывала моей маме её бывшая квартирная хозяйка тетя Оля. – Смогла она в горсовете с кем-то договориться, кого-то подмазать, вот и устроили ей двухкомнатный кооператив без очереди».
«Да уж! Повезло! – хмыкнул тогда мой папа. – Пивная пена насквозь из воздуха, да домик из неё кирпичный».
— Давай, Коля! Давай, Вася! Давай! Вы вон какие здоровые! Вдвоем-вдвоем! – забухтели мужики, и из-под лестницы вытолкалась огромная, двухсотлитровая бочка пива. Два крепких мужика поставили её на ребро и, перехватывая по очереди за край клепки, стали кантовать бочку в буфет.
— Наша Бруниха с каждой бочки не меньше ведра прибыли имеет только на одной пене! А еще недолив! Недолив самый жирный кусок дает… – шепотом сообщил толстяк с саквояжем. Он, наверное, все-все знал. Как мой папа.
— Да-к! Така система! Курочка по зернышку клевала, да весь двор загадила… – кивнул ему приятель с крабом на фуражке.
— А куда денешься? Ей начальству тоже надо отстегивать… — грустно согласился с ним молодой мужик.
— Дяденька! – обратился я к толстяку. — Я сейчас подойду. Я за вами в очереди.
— Давай! Помню, – сказал он.
Я проскочил вниз, под лестницу, посмотрел, как здоровые мужики Коля и Вася в раскачку кантуют пивную бочку за прилавок буфета, и стал дожидаться своего момента. Мужики в очереди за пивом стояли тесно-тесно, как в автобусе, и старались разговаривать полушепотом, — наверное, чтоб тетку Галю не раздражать, а то она буфет на замок запрет и табличку «ПРИЕМКА ТОВАРА» вывесит.
Тетя Галя еще выше закатала закатанные рукава халата, так, что из обеих подмышек высунулись по пучку неприличных черных волосинок. Затем она не спеша вынула из-под прилавка стамеску и молоток и сурово посмотрела на деревянную пробку, которая чуть торчала из деревянной крышки. Наверное, так опытный хирург смотрит перед операцией на разорванное и кровоточащее бедро пациента.
— Ну! Тише там! – прикрикнула она толпе жаждущих мужиков, не отрывая взгляда от пробки. – Поверните бочку! – приказала она ассистентам операции, Васе и Коле.
Здоровые мужики Вася и Коля быстро исполнили указание.
— Еще, – коротким жестом Бруниха указала, как еще повернуть бочку.
Мужики Вася и Коля исполнили дополнительное замечание и замерли.
Толпа приумолкла в ожидании.
Тетя Галя выверенными и аккуратными ударами молотка стала по щепочкам сбивать стамеской пробку-затычку. (Один мужик, наблюдая за ущерблением пробки, так высоко вытянул над очередью голову, что мне показалось, что его шея может переломиться). Пробка была выточена из поперечного среза древесины, и потому щепочки откалывались ровные. Когда от пробки осталось в крышке самая малость, готовая сама собой вырваться вверх, тетя Галя отложила в сторону молоток и стамеску, приготовила винтовой кран и молча задрала вверх пухлую руку, требуя всеобщей тишины.
Волосатая под мышка Брунихи ощерилась на мужиков, как темное нёбо злой собаки. И от этого тишина в буфете замерла такая, что было слышно недовольную муху, которая принимала смертные муки на липкой ленте под потолком…
Винтовой кран был здоровенной штуковиной: по середине винт на крупной резьбе с двумя рукоятками, вверху краник для разлива пива с боковым резиновым шлангом от насоса, а внизу медная трубка в палец толщиной.
Только тетя Галя приготовилась вбивать в бочку винтовой кран, как в дверном проеме чуть не возникла драка. Двое или трое выпивших мужиков с улицы стали без очереди проталкиваться к прилавку и орать благим матом непотребное. Мужики из очереди их активно не впускали, но нетрезвые мужики, жаждавшие пива, все напирали и напирали, грозя перекидать трезвых мужиков через прилавок к чертовой матери и всемирным побоищем, — почище Ледового с крестоносцами!
— Я сейчас на целый час буфет закрою! – грозно крикнула тетка Галя.
— Почему!?
— За что? Галина Тойвовна?!
— Как так можно!
— Пиво хочется! – раздалось несколько робких возгласов из очереди.
— Имею право на обеденный перерыв! И все! – тетя Галя держала наготове винтовой кран. – А ну-ка! Вася! Коля! Всех отсюда! Вон-вон-вон! Всех! И дверь на щеколду!
Ассистенты операции Вася и Коля, не слушая возражений, вытолкали всех из маленького буфета. Я остался сидеть в закутке за штабелем, внизу, почти у самого пола, на пустом ящике из-под лимонадных бутылок, и потому Вася и Коля меня не заметили и не вытолкали.
В буфете остались только здоровые мужики Вася и Коля, хозяйка буфета тетка Галя и я, неприметный в углу. Все остальные были вытолкнуты под лестницу в баню.
Тетя Галя приметилась трубкой в самый центр почти отколупнутой пробки, привстала на цыпочки, — и вдруг как вдарит в пробку двумя пухлыми ручками по двум ручкам винтового крана! – только маленький плевок свежего пива успел вырваться из-под винта, который Галя сразу же закрутила в глубину бочки.
Красиво!
Р-раз! – и… операция свершилась.
Здоровый мужик Вася даже оттер со лба пот, который выступил у него от соучастия с моментом проникновения винта в бочку.
— А не понимают! Не понимают эти алкаши, что все на соплях держится! – сказала почти успокоившаяся тетка Галя и не спеша, по очереди, расплела излишне замотанные рукава халата вниз, — от волосатых подмышек к локтям.
— Я треть товара могла потерять, – пояснила Бруниха своим помощникам, присела на соседнюю пустую пивную бочку и прикурила «Север» от услужливой спички мужика Васи. – Им то что? – кивнула она на двери. – А это все из моей зарплаты! Вырвется пробка, — и все пиво на полу!
— Понятно…
— Куда уж…
Согласно сказали здоровые мужики Вася и Коля.
— В ней три с половиной атмосферы! – гордо лягнула тетка Галя покоренную дубовую бочку. – Вырвется пиво — кто мне его спишет?
— Понятно…
— Куда уж…
Дружно закивали своей начальнице здоровые мужики Вася и Коля.
— Вам за работу по две кружки пива будет! От меня! – великодушно выдула струйку дыма в потолок счастливая буфетчица.
— Да-к, понятно!
— Да-к, куда уж больше!
Тетка Галя Брунько докурила, тщательно загасила окурок о пепельницу, налила два десятка пивных кружек свежим пивом и расставила их стройным каре на прилавке. Жидкости в каждой кружке было не больше половины, все остальное пространство занимала пена.
Её ассистенты Вася и Коля скромно стояли вдоль стенки и не отрываясь смотрели, как в кружках медленно тает пена. На длинной шее здорового мужика Васи напряженно вздрагивал кадык. А у здорового мужика Коли от жажды и душевного томления налились кровью оттопыренные уши.
Над ними висел красивый плакат: «ДОЖИДАЙТЕСЬ ОТСТОЯ ПЕНЫ!», — на красном фоне белыми буквами с платформочками сверу-снизу, как в революцию «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЪТАМ!» писали. И потому от буфетного призыва к потребителям пива веяло р-р-революционной чистотой и свежестью!
Бруниха наполнила первую кружку пивом до ободка, степенно перекрестилась и, — сделав вид, что запрокидывает голову назад, — в один дух вылила в себя пол-литра пива почти не делая глотков!
— Ха! – улыбнулась она своей лихости, и шутливо пожаловалась своим помоганцам: — Вот, уйду я с этой работы, на диету сяду, похудею-помолодею на целых двадцать шесть килограммов! Снова буду стройной и молоденькой, как девчоночка!
— Не надо, Галина Тойвовна! Не худей. Ты и так раскрасавица наша! — попросил здоровый мужик Вася.
— Да уж, Галина Тойвовна, худеть тебе нельзя! Куда же шубу новую денешь? – в тон своей благодетельницы пошутил здоровый мужик Коля.
— А шубу свою я в музей продам! Краеведческий! Пускай она на витрине висит, народ радует и моль кормит! А лизоблюдки из «Лицея» о моей шубе поэму напишут. Героическую! А я им на халяву по две кружки пива налью! А-ха-ха-ха! – звонко засмеялась Бруниха и тряпкой для прилавка смахнула с волосков над своей верхней губой пивную пену.
Тут я понял, что надо скорей воспользоваться веселым настроением тетки Гали, — вот он, мой шанс! Я выбрался из прятки к прилавку и вежливо поздоровался.
— Здравствуйте, Галина Тойвовна!
— Ой! Боря! А ты здесь откуда? – удивилась она.
— Я в баню пришел, с папой.
— Так я приказала всех из буфета выгнать!
— А я там, за ящиками сидел… Тетя Галя, у вас пивные крышки есть?
— Есть. Ко мне местные мальчишки бегают, клянчат. Три дня их почему-то я не видела.
— Дайте мне, пожалуйста! Мы в них играем.
— Да знаю я, – улыбнулась она мне. – Как там в Шанхае дела? Что нового? – она достала из-под прилавка картонную коробку из-под печенья и подтолкнула её ко мне под прилавком. – Забирай, Боря. Накопилось за три дня. Коробку только верни.
— Верну. Хозяйка ваша, тетка Оля, кроликов завела. Шесть штук. Один кролик и пять крольчих. Скоро крольчата появятся, — сообщил я последнюю уличную новость. – Спасибо за пробки! А крольчихи меж собой дерутся. Из-за мужа. Он у них один па пятерых. Ревнуют! То есть, пытаются драться – а сами только лапками друг на друга машут! Так забавно!
— Надо же!? Ты всем приветы передавай… Давай, Вася, запускай народ! – тетка Галя выдвинула по две долитых до верху кружки своим ассистентам, Васе и Коле, и стала наполнять пивом трехлитровую банку.
В буфет навстречу мне ввалилась толпа мужиков, я с трудом протолкался сквозь очередь с тяжеленной коробкой и саквояжем к боковому выходу из бани.
Через центральный выход я не рискнул идти. Там ошивалось трое местных пацанов. Я их в окно увидел. Надо было припрятать куда-нибудь свалившееся мне богатство. Коробка почти до верха была наполнена крышками и фантиками. Три дня тетка Галя, открывая лимонад и пиво, сбрасывала крышки сюда. Три дня копилось несметное богатство! – подсчитать невозможно. Вся моя добыча не смогла бы уместиться даже в мою новую командирскую сумку.
На заднем дворе за баней находилась кочегарка: в одной куче уголь, в другой шлак и в углу высокий штабель из березовых плах для парилки. Я насовал себе пивнух, — сколько вытерпели карманы на брюках. Запрятал несколько десятков пивнух в наш банный саквояж под газету, которую мама постелила на дно саквояжа. Все равно в коробке пивнух почти не убавилось. Пришлось устроить для них временное хранилище, — я приподнял широкую березовую плаху, вырыл под ней яму, высыпал пивнухи и прикрыл из сверху землей и мусором. Со стороны, под плахой они были почти не заметны. Никогда у меня еще не было столько пивнух. Я разбогател одним махом раз в пятьдесят!
Когда я вернулся в баню, моя очередь потихонечку уже продвинулась на полтора пролета вверх. Сначала какой-то гражданин в шляпе попытался выставить меня из очереди, — мол, не было здесь никаких мальчишек. Но мой толстяк с саквояжем и его приятели меня защитили.
Прошло часа полтора стояния в очереди, и мои соседи уже не разговаривали, а так, время от времени устало перебрасывались фразами. «Мутотень» одолела всех… Скоро должен был подойти мой папа.
Наконец подошел папа, мы уже вдвоем простояли еще полчасика, и, наконец, наша очередь закончилась. От тоски и ожидания у меня уже сводило скулы.
Мы помылись, попарились хорошо. Еще раз помылись. Когда мы с папой уже одевались, я услышал и запомнил от толстяка с саквояжем еще один разговор. Он говорил соседям, что в городе всего лишь четыре бани открытые для простых работяг, что сами начальники живут в кирпичных домах с горячей водой и ванными, что им до простого народа дела нет, что могли бы, например, перевести ведомственные бани из разных контор на городской баланс. И что он раньше бывал в «железке», — в «железнодорожной бане на Товарной станции», — так туда каждый день бутылочное пиво из Ленинграда привозят, для своих. Но теперь простым горожанам в ту баню входа нет…
Бубнил.

Партизанский рейд через кладбИще.

День «Первого сентября» начался, как обычно начинаются все дни «Первое сентября», — цветы, букеты кленовых листьев, гогот, прыжки, хлопки по плечам, возня, полеты белых бантиков на косичках, как порхание бабочек над лугом, хихиканье девчонок, плески белых фартуков, как волны о берег, построение по парам, линейка, смущенные и чуть испуганные первоклассники, речь директора, школьный звонок, и, наконец, — всех развели по своим классам.
После четырех уроков мы пошли по домам, — я дал Сапрыкину пять пивнух и он тащил за мной мою офицерскую сумку.
— С чего это ты ему столько пивнух отвалил? – угрюмо спросил меня Илмаренок.
— Не волнуйся! И тебе дам. Не сейчас, — я отвел Илмаренка чуть в сторону и шепнул ему: — Дело есть! Я такое местечко разведал, где всегда можно пивнухами поживиться! Пойдешь со мной?
— Конечно! Я проигравшийся, семь штук только осталось, и те без пробок.
— Смотри: дело опасное, могут нос расквасить!
— Это как это?
— А как обычно: кулаком по носу.
— Кто?
— Мальчишки с Промышленной, прибанные придурки…
— О чем это вы секретничаете? – приблизился к нам Женька Сапрыкин.
— Не твое дело. Давай, тащи мою сумку и не вынюхивай. А ты, Илмари, как пообедаешь, свистни мне. Ладно?
— Ладно! А домашние уроки?
— Уроки потом.
Пацаны в Шанхае уже во всю рубились в пивнухи почти на каждом переулке, а мы с Илмаренком отправились за добычей. Я специально взял свой старый ранец, с которым еще в первом классе в школу ходил.
— Неужели так много пивнух будет? – удивился Илмарь.
— Увидишь! Целая куча! Только учти: делиться будем не поровну! Тебе – треть, а мне две трети.
— Почему? Идем-то вместе?
— Идем вместе, но пивнухи-то я еще вчера добыл и припрятал. Так что мне полагается больше. Согласен?
— Согласен…- нехотя согласился Илмарь.
Добрались мы до бани на Промышленной быстро: под гору ноги сами понесли, да в припрыжку, да наперегонки, — полчаса и мы почти на месте оказались. Но к самой бане мы подходить не стали, спрятались за угол дома. Перед входом в баню на асфальтовом пятачке рубились в «шанхайку» местные пацаны, человек шесть или семь.
В городе их называли «обмылками» и «прибанными придурками» за то, что у них главное развлечение было, — в окнах бани крашеные стекла на просвет проскрести и за голыми тетками в бане подглядывать. Это все знали.
— Помнишь, мы Витьку Зеньку отгоняли от мужиков на Щербакова? – спросил я.
— Ну? – наморщил лоб Илмаренок.
— Так эти ребята не просто так здесь играют. Они караулят буфет, где я вчера пивнухами разжился.
— Как же они тебя не заметили?
— А я через боковой вход, вот оттуда вышел. Позади бани спрятал.
— И что теперь делать?
— Я знаю. Давай за мной!
Мы прошли еще несколько кварталов в сторону Центра и свернули на старое Зарецкое кладбище. Оно все сплошь заросло бузиной, старинными чугунными крестами, разбитыми надгробиями и высоченной крапивой. Идти по кладбищу страшно: никого нет, но за каждой оградкой, под каждой могилой, под каждым крестом лежал когда-то живший человек…
Действительно страшно: над нами стучали на ветру друг об друга ветки старых высохших деревьев; стучали глухо, как кости мертвецов. Пробираться сквозь заросли и поваленные ограды было трудно: вдруг, на чью то могилу наступишь?
Илмаренок примолк, только сопел мне в спину, стараясь идти след в след, чуть на пятки мне не наступая. Вдруг, мне что-то послышалось в кустах за гранитным памятником с безголовой фигурой коленопреклоненного ангела, — я замер, и упреждающе поднял руку!
— Что? Что там? – испуганно зашептал Илмари.
Я медленно, как в кино, повернулся к нему и страшным-престрашенным шепотом заговорил стихами: —
— «На кладбИще ветер свищет!
— На могиле нищий дрищет!
— Вдруг! Откуда ни возьмись!
— В белом саване – МЕРТВЕЦ!
— «Ты! — обдристал меня, подлец»!
— Стал тут нищий извиняться,
— Попу пальцем подтирать,
— Но Мертвец был непреклонен!
— Тот час все велел слизать!»
— Да ну тебя, Борька! Я и не испугался! Я эти стихи тоже знаю! – вполголоса засмеялся Илмари, — «На кладбИще ветер свищет!»
— Ладно! Идем дальше, – тоже посмеялся я.
После таких стихов пробираться через могилы было уже почти не страшно.
Постепенно кладбище светлело, реже росли кусты бузины и калины, появились низкорослые сосны, исчезли намогильные раковины и ограды, целых крестов становилось все меньше, все чаще торчали из земли их обломки, и большинство могил угадывалось на местности лишь по небольшим, обвалившимся и заросшим травой холмикам.
Прямо передо мной стоял почти одинокий в этой части кладбища старинный чугунный крест. Его поперечная перекладина глубоко вросла в ствол немолодой сосны. Складки дерева как бы обволокли чугунные узоры, и теперь крест и сосна были единым памятником. Быть может, только из-за поддержки сосны крест до сих пор не рухнул.
Я подошел к ним вплотную и прочитал надпись в овальном круге на средокрестии:

«Действiтельный Тайный Советнiкъ
Владимiръ Никандровiчъ Елецкiй
1782 – 1865»

— Слышь, Илмари, — повернулся я к другу, — неужели и мы с тобой когда-нибудь вот так же, под такими бугорками лежать будем?
— Будем, наверное. А куда денешься?
— Нет, ты только посмотри: сколько их! И под каждым — человек! Пусть старый, дряхлый, но ведь каждый из них когда-то был мальчишкой или девчонкой.
— Ровно сто лет назад помер, — не слыша меня, сказал Илмари и слегка потрогал выпуклые чугунные цифры на кресте. И опять повторил задумчиво: – Сто лет назад… Тогда, наверное, и электричества не было? И кино?
— «Тайный советник», — интересно, почему его «тайным» назвали? От кого он прятался?
— Может, он разведчиком был? Как Николай Кузнецов? Помнишь, кино «Подвиг разведчика»?
— Да! Здорово он их там облапошил! «Обер-лейтенант Пауль Зиберт!» Фрицы, эти лопухи, так и не врубились: «Хох! Выпьем за победу!» А Кузнецов, так стопку держит и говорит: «Да! За Победу! За Нашу Победу!»
— Но этот-то, Елецкий, «советник», а не «разведчик»! Здесь же написано.
— А ты думаешь, что о разведчике будут в открытую писать, что он «разведчик»!
— Ладно, давай тронемся дальше. Видишь, там за забором и сарайками труба торчит? Это кочегарка от бани. У меня за ней пивнухи запрятаны…
Мы добрались до конца кладбища и перелезли через забор.
На заднем дворе бани никого не было. Я отодвинул плаху и смахнул с тайника шлаковый сор и землю. Илмаренок даже рот раскрыл, когда увидел, сколько я пивнух надыбал! Мы быстро и молча, как партизаны, закладывающие мину под фашистский поезд, вырыли из-под плахи мои пивнухи и набили ими мой ранец вместе со щепками и мелкими катышками шлака. Ничего! – дома, в Шанхае очистим!
— Обратно напрямки пойдем или через кладбище? – шепотом спросил Илмари.
— Проверь, как там перед баней, – шепотом ответил я.
Илмари выглянул на улицу из-за угла и, сделав страшное лицо, немым жестом подозвал меня к себе.
— Смотри: там, кажется, Сапрыкина сейчас бить будут! – тихо-тихо, в самое мое ухо выдохнул Илмаренок.
— Точно. Сапрыкин и Колька Глузько! Они здесь. И попались! И пять пацанов с Промышленной! Нет, шесть этих «обмылков»… — всмотрелся я в группу пацанов, оценивая ситуацию. — Сапрыкин, наверное, решил за нами проследить. Догадался, хитрован, где я пивнушками разжился. И Глузю с собой заманил.
— Их сейчас бить будут! Надо помочь. Спасать их надо! – сказал Илмари уже чуть громче.
— А пивнухи? – шепотом напомнил я.
…В животе у меня набухла неприятная жадная пустота, противная, как лягушка, — и ноги стали какими-то бессильными, вялыми, как ватные ножки у девчоночьей куклы… Захотелось немедленно присесть куда-нибудь на минутку и опереться на что-нибудь. Зачем-то вспомнилось, как весной, на переменке, при всем нашем классе и наших девчонках мне до крови разбил нос Вовка Наумов из шестого «В», и я заплакал. Как маленький заплакал от унижения и боли, и хныкал потом в углу у батареи, не имея сил подняться и пойти в мальчиковый туалет отмыть от крови, соплей и слез свое лицо…
— Что пивнухи! Наших же бить будут! Ты понимаешь?! Эти «банные обмылки» наших будут бить, «шанхайских»! – почти громко сказал Илмаренок, так, что один пацан из кодлы, захватившей в плен Сапрыкина и Глузько, настороженно вытянул шею и завертел по сторонам головой явно что-то услыхав и кого-то выглядывая.
Самый здоровый из местных пацанов — семиклассник или даже восьмиклассник, — держал нашего Глузю за воротник и тряс перед его лицом кулаком. Сапрыкина ухватили за шкворник двое местных «обмылков», и он провисал в их руках на полусогнутых ногах, как бы увиливая от будущих тумаков.
— Тише! – призвал я своего приятеля к порядку. – Ты сам подумай: если мы не высунемся, то Колька и Женька еще, может, отбрешутся! Мол, просто так, мимо проходили, и никаких пивнух им не надо. А если мы с тобой сунемся, то местные нас обязательно вместе с Глузько и Сапрыкиным поколотят, да еще все наши пивнухи отберут!
— Да… — задумался Илмари. – С ранцем драться неудобно…
— Пойдем, пора сматываться, — я дернул его за рукав. Мои ноги меня не хотели слушать, чуть подкашивались, как чужие.
— Нет. Надо спасать наших, – уперся на своем Илмаренок, сжал кулаки и исподлобья посмотрел мне в глаза. Я знал, что бывают моменты, когда Илмаренка невозможно убедить. Упрется на своем, и никакие доводы на него не действуют.
— Хорошо! Будем спасать наших по моему плану… – вздохнул я поглубже, еще не соображая, что бы такое придумать? И тут меня осенило!
Я оттащил Илмаря чуть подальше за угол и зашептал: — Достань у меня из ранца две горсти пивнух. И дай мне.
— Что теперь? — Илмаренок передал мне пивнухи.
— Застегни мне ранец хорошенько, на оба ремешка. Готовься драпать! Я побегу первым, а ты за мной. Чуть что – постарайся задержать их. Чтоб пивнухи спасти. Если что – встречаемся под трибуной на площади Кирова. Знаешь, там лаз есть?
— Знаю. Жди меня там, – встал Илмари в боксерскую стойку.
Я выпрямился, отряхнул с куртки соринки, вышел из-за угла бани на середину проулка наглой шаркающей походкой и, превозмогая трясущуюся лягушачью пустоту в желудке, громко крикнул: —
— Эй, вы! Придурки!
Вся кодла местных пацанов повернулась на мой возглас.
— Обмылков наелись, что ли?
Судя по кровавой сопле из носа, Глузе уже немного досталось. Он тоже посмотрел в мою сторону и мотнул плечами, пытаясь вырваться из рук восьмиклассника.
— Эй, вы! Придурки прибанные! Жрите на дармовщинку! Это вам вместо обмылков! – я с размаха бросил в их сторону первую горсть пивнух.
— Жрите, придурки, пока я добрый! – кинул я в них еще полгорсти, и рванул наутек в сторону кладбища.
— Смотрите!
— Еще шанхайские!
— Лови их! Хватай!
— Бей шанхайских!
— Бей!
— У них наши пивнухи! – раздались за нами несколько голосов, и мы с Илмаренком перелетели через забор и припустили по кладбищу скачками, как кенгуру, не разбирая уж там, — на могилу твоя нога попала, или мимо.
Ладно! — извиняте нас статские и действительные советники, если мы вас ненароком побеспокоили. Не вертитесь под своими памятниками, когда-нибудь и по нашим, с Илмаренком, могилам будут будущие пацаны скакать, — а пока нам надо от реальных тумаков спасаться…
На скаку я заметил, что за нами гонятся только четверо из кодлы, захватившей в плен Глузю и Сапрыкина. Ранец резво прыгал за моей спиной. Ухая и шебурша, весело тряслись в нем жестяные крышки.
— От остальных Глузя отметелится! – крикнул я Илмаренку через плечо.
— Должен! – пыхтел сзади Илмари.
Во главе погони рвал за нами быстрей всех высоченный восьмиклассник, постепенно нас догоняя.
— Я тебе припомню, как обзываться! – орал он. – Ты мне, гад, ответишь за «прибанных придурков» !
— Илмари! Приемчик Клизмы!
— Понял! Еще рано…
— Илмари! «На кладбИще ветер свищет!» — кричал я почему-то радостно. Страха — как не бывало! Меня охватила какая-то безудержная и легкая веселость, и она неожиданно придала мне силы и ловкости скакать по заросшим приютам чужого вечного упокоения.
— Стой, гады! Стой! – уже близко к нам вопил восьмиклассник, главарь кодлы местных пацанов.
— Борька! «На могиле нищий дрищет!» – смеясь кричал мне на бегу Илмаренок, заразившийся моей веселостью.
Мы уже продрапали большую часть пустынного кладбища, миновали крест тайного советника или, — как там его? — разведчика Елецкого, уже начинались плотные заросли кустов, оградок и могильных памятников. Погоня почти настигала нас…
— Стой, шпана шанхайская! Вот я! Сто — ой-ой-ой! – боковым зрением я увидел, как восьмиклассник кубарем перекатился через Илмаренка, бросившегося ему под ноги.
— Ой-ёй-ёй! Руку сломал! Ты мне руку сломал! – слезно завопил здоровенный восьмиклассник, уткнувшийся носом в могилу. Его ботинки торчком торчали в небо. Штанины задрались вниз, к коленям, обнажая грязные, без носков щиколотки.
Илмаренок быстро вскочил и хотел было наградить супротивника пинком, и даже размахнулся пыром, — но пожалел. Простил. И ногу опустил. Троица остальных «обмылков», помельче, нашего возраста, остановилась на расстоянии, не добегая до нас.
— Ну! – грозно сказал им Илмари. – Кто еще хочет с Шанхайскими потолковать?
— Ой-ёй-ёй! – верещал восьмиклассник. Не знаю, сломал ли он руку, но нос он точно расквасил. Он лежал между могил в нелепой позе, ногами торчком вверх, носом в грязи и листве, а рука его была чуть вывихнута за спину. Наверное, он просто неудобно упал.
— Мы вас запомним!
— Мы вас поймаем!
— Вы нам еще попадетесь! – вякали обычные и бессильные угрозы смущенные супротивники с улицы Промышленной.
— Забирайте своего главаря, обмылки. Нам он не нужен! Придурки прибанные! – Илмаренок отряхнул со своих брюк мусор.
— А вы зато шпана шанхайская! – в ответ ругались они, но ближе не подходили. – Нищета драная! Нищета! Нищета барачная! Нищета!
— Заткнитесь, обмылки банные! – ругались мы. – Только и умеете, что за голыми старухами в щелочки подглядывать!
Добавив в перекрестном диалоге еще несколько недипломатических выражений покрепче, которые и мы, «шанхайские», и они, «обмылки банные», впитали в свою речь с материнским молоком, мы разошлись в разные стороны без активных физических контактов.
Троица местных пацанов выковыряла своего вожака из межмогильной ямы и сочувственно его отряхнула. Он поплелся чуть прихрамывая, опираясь на плечо одного из своих приятелей и вспоминая недобрым словом «шпану шанхайскую».
Обратный путь в Шанхай прошел почти без приключений. Мы опасались, что местные смогут собрать свежие силы и перехватить нас у остановки «Переезд», где шоссе пересекала железнодорожная ветка на Станкостроительный завод. Поэтому мы на время спрятались на стройке, за забором, дожидаясь подходящих попутчиков.
В Шанхай из Центра шли пешком какие-то тетки с сумками, усталые мужики с работы, старухи и девчонки по двое, по трое. Наконец, появился очень нужный нам попутчик, — милиционер Никандров. Он жил в Шанхае с семьей на соседней улице, Каменоборской, и обычно его подвозил с работы милицейский воронок. А тут он шел домой пешком.
Мы с Илмаренком пристроились ему за спину, мол, просто так, в одну сторону направляемся. Никандров поздоровался с нами и продолжил свой путь. А мы за ним в трех метрах.
Опасения наши были не напрасными: около «Переезда» из-за двухэтажных деревянных сараек вышли нам наперерез несколько «обмылков». Человек восемь или девять. У восьмиклассника, которого Илмаренок с ног скопытил, правая рука была подобрана к груди в петлю из бельевой веревки, — мол, раненый он, в бою пострадал.
У других членов его отряда лица были сердитые, с готовностью к реваншу. Увидев милиционера Никандрова, наши противники резко сникли, поменяли настроение с боевого на безнадежное. Для них наша уловка оказалась неожиданным военным маневром. Они наскоро посовещались и пошли в сторону Шанхая по другой стороне дороги, чуть позади нас, все еще надеясь, что милиционер куда-нибудь свернет, и мы с Илмаренком останемся без прикрытия.
Наивные люди! Ей Богу! – ну, очень наивные, до простоты!
— «Голова повязана! Кровь на рукаве!» – громко запел я пионерскую песню, с намеком на побитого вожака.
— «След обмылков тянется по сырой траве!» – подхватил её Илмари. – Нет, Борька! Давай с самого начала!
— Давай!
— «Шел отряд с Промышленной, шел издалека,
— Шел под драным веником командир полка!
— Голова повязана, кровь на рукаве!
— След обмылков тянется по сырой траве!
— Э-э-эй! По сырой траве!
— Э-э-эй! По сырой траве!» — громко, дружно и весело пели мы.
— Мы вас, шпана шанхайская, еще подловим! – кричали нам через дорогу обиженные «обмылки».
— Я тебя, гад, хорошо запомнил! – пригрозил Илмаренку кулаком раненый «командир», в сердцах срывая с себя бельевую веревку, в которой только что покоилась его якобы сломанная рука.
— Обмылки, обмылки прибанные! – ответили мы.
— Шпана! Нищета барачная! – не успокаивались они.
— Что вы натворили, что за вами такой кортеж? – спросил, повернувшись к нам на ходу, милиционер Никандров.
— Ничего! Просто, нам повезло, а им не повезло! – ответил я.
— Им очень не повезло! – подтвердил Илмаренок.
— Ну, тогда ладно, пойдем вместе.
Через пару минут пацаны с улицы Промышленной наконец-таки сообразили, что милиционер пойдет с нами до Шанхая, и отстали от нас. Напоследок они еще немного пообзывали нас через дорогу, поругали, но спокойнее, не так, как на кладбище, без крепких выражений. И поплелись назад, в свой район. Наверное, за голыми старухами в щелочку подглядывать.
Наш партизанский рейд почти завершился.

В Шанхае у моего дома нас с Илмаренком уже ждала вся наша компания: Сережа Медведев, Женя Сапрыкин, Коля Глузько и приехавшие только вчера братья-двойняшки Андрей и Вовка Тюриковы.
Они разместились на валуне, под которым была моя ныкалка, и слушали, как Женька Сапрыкин в пятый или шестой раз рассказывает, как они с Глузей попали в плен к «обмылкам» с улицы Промышленной, и как они спаслись, и опять по новой то же самое…
Подошли мы с Илмаренком и рассказали, что было на самом деле, как мы помогли Глузе и Сапрыкину бежать из плена, и что было потом…
Пацаны долго и обстоятельно выясняли все детали межрайонного столкновения противоборствующих племен: кто? кого? как? куда? чем? после кого? Пока, наконец, не подошли к главному вопросу: «Где добыча?»
Я понял, что первые условия дележа пивнух, которые я назначил Илмарю перед походом на Промышленную, в новых обстоятельствах и при всей компании будут считаться не справедливыми, и сказал так:
— Вот, смотрите! – я открыл ранец, почти до верху набитый свежими пивнушками.
Пацаны обомлели от такого богатства, никто их них не мог и предположить, что добыча будет такая большая.
— Я еще вчера надыбал эти пивнухи, поэтому делить буду тоже я. Согласны?
— Давай!
— Давай, послушаем!
— Пусть делит!
— Давай, Бориса!
— Сначала всем по тридцать пивнух, кроме Илмаря и меня. Илмаренок! Отсчитай каждому по тридцать штук.
Илмари разложил на дороге напротив валуна пять кучек по тридцать пивных пробок в каждой.
— Теперь, Илмари, выдай Глузе и Сапрыкину еще по пятьдесят штук, за то, что они у бани партизанили, хоть и неудачно. И без договора с нами. За что и получили по носу.
Илмари насчитал двоим еще по пятьдесят штук. Ранец опустел почти наполовину, но в нем все еще оставалось очень много пивных крышек.
— А остальное мы с Илмаренком поделим пополам.
— Ты же говорил сначала, что треть мне, а две трети тебе! – напомнил Илмари.
— Это было до рейда. И до того, как ты того здорового восьмиклассника с ног скопытил. Что? Честно я поделил?
— Да. Честно…
— В общем, правильно…
— Больше риска – больше пивнух…
— Согласны…
— Да, честно… — утвердило мой дележ собрание пацанов.
Так, несколько необычно закончился обычный день «Первое сентября».
Партизан-сантехник Погрызко и другие.

Увлечение на игру в пивнухи в Шанхае и во всем нашем городе не проходило.
Обычно, ведь как бывает? – наиграются мальчишки за три-четыре дня в городки или в войнушку и переходят на другие игры: в кислый круг или в футбол. С игрой в пивнушки произошло нечто необычайное: играли все, — и малыши-первыши, и старшеклассники, и девчонки в своих девчоночьих компаниях, и мы по разным улицам в своих компаниях.
В середине сентября я записался в кружок «ИЗО» при Дворце пионеров, Илмаренок – в судомодельный. Дважды в неделю мы стали ездить на занятия, а все свободное от школы и домашних дел время проводили на улице, играя в «шанхайку». Это название укрепилось за игрой в пивнухи даже в самом «Шанхае».
Выигрывали – проигрывали. Проигрывались – отыгрывались.
От железных бит, которыми я снабдил многих пацанов, пивнухи портились быстрее. И как-то быстро и незаметно рассосалась по многим карманам и мальчишеским ныкалкам поначалу казавшаяся неиссякаемой «добыча» от партизанского рейда к бане на улицу Промышленную.
Вдруг, зарядили нескончаемые дожди, — носа на улицу не высунуть, только до школы добежать. Потом наступили осенние каникулы, а потом выпал снег и больше не таял. Навалилась зима, сезон игры в «шанхайку» закрылся сам собою. Мою ныкалку под камнем накрыл толстый слой снега, и она стала совсем невидимой. Я решил её не беспокоить до весны, — все равно в снегу в «шанхайку» никто не играл…

В студии «ИЗО» Дворца пионеров я познакомился и подружился со многими интересными пацанами из других районов города, — с Генкой Гришкиным, Аркашей Морозовым, Сашей Пустошкиным, Валерой Хазовым. Они занимались в студии уже несколько лет и рисовали лучше меня. Аркаша Морозов был самым старшим из нас, учился уже в седьмом классе. Он помог мне «поставить руку» – правильно держать карандаш, и подправлял мои рисунки. Аркаша считался среди нас самым главным.
Из всех студийцев мне особенно понравилась Надя Курочкина.
У неё была длинная, толстая и мягкая коса удивительного пепельного цвета, тоненький носик, и она очень забавно и мило произносила в словах звук «Р-р-р – р», — словно приглушенно ворковала по голубиному.
На рисунках у Нади хорошо получались глазастенькие девочки-принцессы в пышных бальных платьях и собачки с бантиками. Один её рисунок тушью и пером даже был напечатан в газете «Комсомолец», и руководитель нашей студии Андрей Андреевич Деревенский вывесил её рисунок на стену в рамке под стеклом.
На меня Надя Курочкина совсем не обращала внимания, потому, что я был младше её на целый год и рисовал пока еще не очень хорошо. Она обижалась на меня, когда я пытался повторять её переливчатый звук «Р-р-р», — почему-то считая, что я просто дразнюсь. А я совсем не дразнился, просто мне нравился её воркующий звук «Р-р-р – р»…

Во «Дворце пионеров» в цокольном этаже около гардероба справа и слева висели две большие и забавные картины, написанные маслом. Высоко висели, под потолком и над входом в туалеты.
Слева, над туалетом для мальчиков была картина «Будущие капитаны». На ней трое пацанов из какой-то северной деревни сидели на крыше сарайки и смотрели в бинокль в далекое Белое море. А по расположению комнат во «Дворце пионеров» получалось, что деревенские пацаны с крыши сарайки пытаются разглядеть что-то в соседнем туалете для девчонок.
Справа, над туалетом для девочек, висела картина «Подвиг партизана Погрызко», — на ней раненый партизан с перевязанной головой, погруженный в грязную болотину почти по пояс, отстреливался от врагов из пистолета «ТТ». Он целился в сторону зрителей, а самих врагов художник почему-то не нарисовал.
Туалет для девчонок часто затапливало грязными стоками, и они были вынуждены ходить в наш, на время выгоняя всех мальчишек и выставляя свою охрану.
Из-за этой постоянной канализационной неурядицы, картину с партизаном прозвали «Сантехником Погрызко», — мол, нынешним сантехникам приходится залезать в нечистоты по пояс, как партизану в болото.
В студии «ИЗО» мне нравилось рисовать карандашом гипсовые цилиндры, кубы и конусы, нравилось писать акварельными красками натюрморты с кувшинами, восковыми яблоками и лукошками, но больше всего мне нравились занятия по композициям на свободную тему. Но об этом я расскажу как-нибудь потом, под настроение…

Зимняя война за Шанхай

Зимнюю войну за Шанхай барачные как обычно проиграли…
Кровавую ежегодную войну, не на жизнь, а на смерть!
Или мы! Или – они! Так вопрос стоял перед шанхайскими.
И – надо же! Как обычно проиграли…
А сколько готовились?!
За месяц до встречи Нового Года и зимних каникул забегали по Шанхаю из барака в барак заговорщики и разведчики, — самые ушлые и бойкие мужики и тетки. Совещались, договаривались, уточняли детали. Составляли списки дислокаций и календарные графики перемещения формирований. Наконец, когда первый подготовительный этап был завершен, на три дня весь Шанхай словно замер, меньше стало прохожих, люди при встрече не разговаривали, как обычно, а здоровались и расходились по своим делам, — весь Шанхай ждал настоящих русских морозов.
Мы тоже ждали морозов, хотя наш дом в непосредственных «боевых действиях» никакого участия не принимал.
И вот: дождались, пришли наши верные союзники.
Морозы навалились за тридцать пять днем и под сорок пять ночью. В школу можно было не ходить. Действовал приказ Гороно: при температуре ниже тридцати градусов для школьников первых – шестых классов занятия отменяются. И мы, шанхайские мальчишки, вольные и обмерзшие, строили снежные крепости и играли в штурм на Шипке. Правда, долго на тридцатиградусном морозе играть тяжело: час-полтора попрыгаешь, глотку подерешь, и домой надо бежать, отогреваться.
Барачные взрослые тоже обрадовались морозам, в один назначенный день из всех четных бараков с утра повытаскивали на снег и вешала матрасы и одеяла, перетащили в погреба и к соседям банки и склянки с соленьями и вареньями, погасили печки и электроплитки, распахнули форточки, окна и двери, и — … атака началась!
Все барачные из четных бараков поголовно на две-три ночевки переселились к своим соседям из нечетных бараков. Кровавых врагов – тараканов, клопов и блох, — можно было изничтожить только настоящим русским морозом! Химия на клопов не действовала. Тараканы дохли, а клопы от дихлофоса только балдели и вылезали из всех щелей полупьяные и вонючие прогуляться на свежем воздухе.
Двое суток четные бараки стояли пустынные и промерзшие до паутин под топчанами. Даже снег в коридоры намело.
На третьи сутки с утра жильцы четных бараков позакрывали в своих жилищах окна и двери и стали топить печи. А жильцы нечетных Шанхайских бараков вытащили на снег матрасы и одеяла и приготовились вымораживать своих кровавых врагов. К вечеру все они переселились к своим недавним гостям на два-три денька.
Такая ежегодная зимняя компания называлась в Шанхае «тараканить».
«Тараканили» в Шанхае весело: с посиделками, выпивками и долгими застольными разговорами. Хозяева хозяевам были рады помогать по-соседски, а что до теснотищи и неустроенности в период зимнего переселения, так народ был к этим неудобствам привычный!
Встреча Нового Года прошла в нашем районе под знаменем окончательной победы над врагами, — вплоть до поголовного уничтожения противных и назойливых паразитов.
Три с лишним месяца население Шанхая наслаждалось результатами зимней войны, радовалось, что у малышей нет расчесов на коже от укусов вонючих кровопивцев. Люди радовались, что за их личной жизнью не подсматривают изо всех щелей усатые прусаки. Что комнатные собачки ведут себя вполне пристойно и не кусают себя с остервенением в интимных местах…
Под конец марта, едва–едва поутихли бураны, ослабли крутые морозы и стало легче дышать на улице, — не прикрывая, как обычно, рукавицей носа и рта, — неизвестно откуда и почему на барачные здания возобновились набеги паразитов…
Конечно, сначала искали «предателей», — в каком семействе небрежно выморозили матрасы и одеяла, в каком бараке поселились новые жильцы и занесли со своим скарбом клопов… Встречали вечных врагов химическими контратаками из дихлофоса и борной кислоты, но…
Чего тут говорить? Зимнюю войну Шанхай проиграл.
….
Наконец, посветлело на улицах, закапала капель, поползли с крыш толстые пласты просевшего снега, с них стали загибаться к стенам многоствольные сосульки, потом они обрушились с крыш вниз, — разбрызгивая во все стороны по грязному асфальту осколки солнечных зайчиков! Начиналась весна. Одиннадцатая весна в моей жизни…

Одиннадцатая весна.

Все зимние развлечения и игры закончились.
Лыжи, коньки и клюшки были убраны по чуланам до следующего сезона. На разбитых Шанхайских улицах разлеглись непроходимые озера воды и мокрого снега, растаял снег над моей ныкалкой. На проглянувших пригорках в прошлогодней траве малышня уже начинала неумело резаться в «шанхайку».
Подсохли дороги, и я обнаружил, что за зиму, занимаясь рисунком и живописью в студии «ИЗО», я утратил навыки удачливого игрока в пивнухи.
Меня стали обыгрывать даже такие, раньше неудачливые игроки, как Женька Сапрыкин и Гришка Путлас, литовец. Точнее, играть я стал не хуже: четко бросал свою железяку на стопку пивнух и с подсечкой переворачивал игровую пивнуху со второго или с третьего удара. Но у моих соперников все это получалось лучше и быстрее. Играли-то они чаще, чем я. Время на занятия в студии не тратили, с утра до вечера играли и обыгрывали друг друга, даже в школе, на переменках пацаны выскакивали на улицу и рубились в шанхайку.
— Клизма, говорят, на майские праздники на волю выйдет, – сообщил мне Илмаренок. Янека Клязеньку еще осенью посадили на полгода за хулиганство. В автобусе с кем-то подрался.
— Ну и что? Нам-то что?
— Да так, он же злопамятный. Помнит, гад, как ты ему нос расквасил.
— Пусть помнит. Хорошая память помогает хорошо учиться.
— Н-да…А у меня пивнухи кончились, — грустно вздохнул Илмаренок и посмотрел на меня исподлобья. – Вчера проигрался окончательно…
Последние месяцы мы с Илмаренком стали видеться реже, встречались только в школе и на улице, когда играли в «шанхайку». У него занятия судомодельного кружка были по понедельникам и средам, а мои занятия в студии «ИЗО» по вторникам и четвергам. По воскресеньям он с утра клеил и шил у себя в бараке паруса из белого ситца и выпиливал такелаж для каравеллы. А я рисовал и раскрашивал свои композиции.
— Я вчера не играл. У нас пленэр был, акварелью на улице пейзаж писали, — я сделал вид, что не понимаю илмаренковых намеков.
— Знаю. Может…
— Что, «может»?
— Может, попробуем еще один партизанский рейд устроить в баню на Промышленную? – предложил Илмари.
— Не выйдет, – ответил я.
— Почему? Неужели ты «обмылков» боишься?
— Дело не в «обмылках», а в тетке Гале Брунько. Она больше не даст нам ни одной пивнухи.
— Откуда ты знаешь?
— В прошлое воскресенье, когда мы с отцом в баню ходили, я уже подваливал к ней, просил пивнухи. Но Бруниха отказала.
— Почему? Что ей, пробок жалко?
— Пробок ей не жалко, ей надоело в своем буфете стекла вставлять. Местные пацаны её предупредили, что если она будет отдавать пивнухи на сторону, чужим, то будет работать только на стекольщика. Местные ей уже три раза подряд стекла били. Вот Бруниха и не дала мне пивнух…
— И что же теперь делать? – воскликнул Илмари.
— Не знаю… Почему ты у меня спрашиваешь? – как бы с удивлением сказал я. Хотя сам я уже несколько дней обдумывал новый план добычи пивнух. И почти придумал. Но провернуть новое дело я хотел в одиночку, так, чтоб не надо было делиться потом пивнухами со всеми шанхайскими пацанами, как пришлось мне это сделать в сентябре.
— Ну-ну… — протянул Илмари и пнул по камешку на дороге. Наверное, он мне не очень поверил. – Братья Тюриковы вчера весь день торчали у магазина на Щербакова…
— И что?
— За целый день только две пивнухи достали! Это все из-за того, что на «Ликероводочном» заводе лимонадный цех поставили на ремонт. Мне Гришка Путлас, литовец, рассказывал. У него там мать работает.
— Да, плохо дело… У меня самого только двадцать пять пивнух осталось, – сказал я.
— Гришке Путласу раньше мать могла с работы приносить крышки. Так он ими торговал, за копейку две штуки давал. Я сам у него один раз тридцать пивнух на пятнадцать копеек купил. Теперь и он не продает. Цех-то закрыт!
— Значит, в бане на Промышленной тоже нет пивнух. Лимонад тетке Гале в буфет раньше из «Ликерки» завозили. Теперь не будет лимонада, не будет и пивнух, – сказал я.
— А Сапрыкин с Глузей на вокзал за пивнухами ходили.
— Насобирали?
— Немного, штук по двадцать. Хватит играть на неделю. И всё из-за твоих железных битков! – возмущенно подытожил Илмари. – Во всем Шанхае сейчас трудно отыскать свежую пивнуху!
— Как? Я, выходит, еще и виноват, что все играют железными битками? – обиделся я. – Бейте каменными кругляшами, тогда пивнухи долго жить будут.
— Ну-да! Как же! Кто же откажется от железного битка?! – вздохнул Илмари.

Вечером, в сумерках, когда мы наигрались и охрипли, когда пивнухи на игровой линии уже нельзя было разглядеть с пяти метров и биты в руках дрожали, когда уставшие пацаны разошлись по своим домам и баракам, я просунул в устье своей ныкалки палку и долго тыркал ею по всем закоулкам, чтоб сработала крысобойка.
Зубастая пасть все не щелкала и не щелкала. Засунуть свою руку в ныкалку я не рискнул. Пришлось взять дома огарок свечки и спички и осветить внутренности ныкалки.
Крысобойка была разряжена. Обе вороненые пружины давно сработали, а пришибная зубастая челюсть вдавила в деревянную площадку какой-то противный серый комок.
Я вытащил крысобойку из ныкалки, приподнял пришибную планку и вытряхнул из капкана останки погибшей крысы. Наверное, она собиралась переждать морозы в моей ныкалке еще в самом начале зимы, — легонький трупик её совершенно высох, — словно шерстяная усатая мумия, — только её лысый хвост бодро и ненужно задирался вверх, как антенна из черной проволоки.
Имущество моё было в сохранности: калейдоскопы, машинка, настоящая кобура, магнит, одноглазый бинокль, поджига и перочинный ножик, — все, что я оставил зимовать под камнем, — почти все было в сохранности…
Только я никак не мог разыскать в ныкалке стального портсигара с автоматчиками на мотоцикле, как на папиросах «Красная Звезда». В нем у меня были особо отложены два китайских значка с портретом Мао-Цзедуна, чешская пивнушка с рисунком медведя, железный рубль и двадцать копеек мелочью.
Я точно помнил, что портсигар я оставил в ныкалке на зиму.
Куда он мог подеваться? Не крысы же его утащили? Деньги и значки с портретом Мао-Цзедуна крысам явно были не нужны. Что они? – алюминиевого Мао-Цзедуна за лысую голову будут грызть и железным рублем закусывать?
Понятно: чешская пивнуха! В ней хоть пробочную прокладку можно разгрызть. Пробка для крыс – деликатес, по сравнению с обычной доской! А раскрашенный Мао-Цзедун из алюминия? – что в нем вкусного?
Неужели я сам что-нибудь напутал? – нет!
Я хорошо помнил, как бумажные деньги (два рубля, все моё тогдашнее состояние) я спрятал дома на книжной полке в прошлогоднем учебнике по «Природоведению». Два «рваных» я растратил на зимних каникулах на хлопушки и бенгальские огни. А медяки, железный рубль, чешскую пивнуху и китайские значки еще осенью я убрал на всякий случай в портсигар, портсигар засунул в ныкалку, а сверху портсигара установил взведенную крысобойку! Железно! Зубами навстречу входящим!
После осенних каникул я еще раз проверил имущество в ныкалке, смазал все подвижные части крысобойки подсолнечным маслом, и насторожил её на зиму. Как по заказу утром выпал снег. Снег всю зиму не таял. Следов проникновения в ныкалку на снегу не было…
Кто же меня обворовал?
Настроение было поганым.
Неизвестный вор вынудил меня подозревать в краже почти всех моих приятелей и друзей. Я присел на камень над ныкалкой и бессмысленно крутил в руках одноглазый театральный бинокль…
Вообще-то, почти все пацаны знали, что у меня есть где-нибудь ныкалка; вообще-то, многие из них могли подсмотреть, куда я прячу свои сокровища… Почти все пацаны знали о крысобойке. Вообще-то, каждый пацан мог сначала разрядить крысобойку палкой, украсть портсигар, а потом настроить крысобойку еще раз…
Кто же меня обокрал?
Уголовник Клизма? Янька Клязенек? Он никак не мог! Ведь он еще до снега, осенью в СИЗО угодил, когда я для ныкалки крысобойку только собирался настраивать на зиму …
Женька Сапрыкин? Нет, пожалуй… Он немного трусоват, но не очень жадный. И из-за трусоватости не пойдет воровать.
Колька Глузько? Тоже нет. Не станет Колян из-за ерунды пачкаться…
Сережа Медведев? Он, конечно, молчун и себе на уме, но правдивый до упертости… Даже списывать не дает. Тяжело с ним.
Братья Тюриковы, Вовка и Андрюха? И они не будут… Подраться они могут, а воровать у своих не будут. Нормальные парни, веселые и добрые…
Витька Карху? Нет, не будет он воровать. Он тихий и вялый. И всегда делает только то, что ему подскажут. Если ему не приказать, то сам он на воровство не пойдет. Просто не додумается!
Гришка Путлас? Литовец? И он не будет воровать. Он бы кошку дохлую для смеха в ныкалку подсунул, но портсигара бы не тронул! Я его знаю.
Илмари Лесонен? Смешно! У них даже в бараке не воруют. Все инкери очень честные. И других барачных приучили к честности. Свободно лежит чужая вещь, забытая иль потерянная, – не возьмут! Никто не возьмет! А тем более куда-то тайно залезть! Ни за что не станет Илмаренок воровать. Да еще у меня…
Кто же в ныкалку залез?
Мимо меня шел с работы Пекка Матвеевич Лесонен, отец Илмаренка.
— Терве, Боря! – поздоровался он.
— Здравствуйте, дядя Пекка! Здравствуйте! Извините, не заметил сразу…
— Хо-хо! – усмехнулся он. Он был слегка выпивший и потому в шутливом настроении. – Меня — да «не заметил»? Чего грустишь одиноко? Или случилось что?
— Нет, ничего не случилось. Просто задумался.
— Это полезно. Полезно иногда подумать и призадуматься…

Рейд на Товарную станцию.

После занятий на пленэре я помог Наде Курочкиной отнести мольберт в нашу студию на второй этаж. Обычно от неё ни на шаг не отходила её подружка Танька Бакаева, но сегодня её не было. Я набрался смелости и сказал: —
— Надя, можно мне проводить тебя до дома?
Надя от удивления захлопала выгнутыми длинными ресничками и внимательно посмотрела на меня сверху вниз. (Она была выше меня почти на голову).
— Ты? – хлоп-хлоп ресничками.
— Меня? – она невольно отступила пару шагов назад, озирая меня всего в полный рост: от ботинок и до вихров на темени.
— Пр-роводить? – воркочущим и милым звуком «Р-р-р».
— Да. Проводить, — наверное, я покраснел до невозможности. Всем своим лицом, всей своею кожей я почувствовал цвет «алой светлой», самой яркой краски в наборе акварельных красок «Ленинград». – Можно?
Хорошо, что в студии никого не было. Другие мальчишки не видели, как меня скрутило от смущения.
— А зачем? – придавила она меня самым нелепым в такой ситуации вопросом.
— Ну… Ну… — не нашелся я, и готов был позорно сбежать с нашего второго этажа в полуподвал, под защиту «Будущих капитанов», зорко следящих в бинокль за девчонками.
— Ладно, Бор-ря. Пр-роводи… — вдруг разрешила Надя и улыбнулась.

Надя жила на другом конце города, в квартале «немецких домов» около товарной станции. Квартал так назывался за то, что эти шесть домов построили из кирпича после войны пленные немцы. Красивые пятиэтажные дома с водопроводом и канализацией. А у нас-то, в Шанхае, у всех «удобства» во дворе и на весь район один родник у леса и только три колонки с очередями за водой.
Я нес её портфель и слушал.
Всю дорогу я только слушал и слушал Надю, и многое узнал…
Я узнал, что у Нади фамилия «Курочкина» от папы, а её мама в девичестве носила фамилию «Петухова», и что когда ей будет шестнадцать лет, и ей будут выдавать паспорт, она может взять двойную фамилию «Петухова-Курочкина», и это будет очень забавно; что в её классе есть еще «Цыплаков», «Наседкина» и «Кукарекина», а классный руководитель по фамилии «Птушко», и поэтому их класс в школе шутливо называют «Птицефабрикой»; что Надя, кроме студии «ИЗО», еще занимается художественной гимнастикой и имеет второй юношеский разряд; что летом она ездила вместе со студией ИЗО в пионерский лагерь в Сайнаволоке, и там было прекрасно и увлекательно, и они там писали пейзажи; что у неё есть старший брат и младшая сестричка, которая ходит в третий класс; что этим летом она будет сдавать экзамены в художественную школу при Академии Художеств в Ленинграде, в которую принимают после пятого класса; что когда она вырастет, она хочет стать художником-иллюстратором, чтоб рисунки для детских книг делать; что папа у неё работает машинистом в депо, а мама диспетчером; что она очень любит собачек, но дома собачки нет, а есть только у соседей пожилая желтая болонка Кашка; что, кроме Тани Бакаевой из студии «ИЗО», она дружит с какой-то Любой из гимнастической секции… и еще очень, очень многое я услышал и узнал от Нади Курочкиной за долгую дорогу до её дома.
Я нес её портфель и слушал.
Только один раз я попытался вклиниться в её безостановочный монолог и сообщить, что на следующий учебный год я, наверное, запишусь в фото-студию… — но она меня перебила продолжением рассказа о полуслепой соседской болонке Кашке, у которой болят старые зубы, и от этого она злится на всех, гадит в подъезде и может укусить совершенно беспричинно, просто так, от старческой злости.
Я про себя подумал, что слава Богу, что у меня не болят зубы, и что я не пожилая болонка, а так бы точно кого-то укусил или нагадил бы в подъезде!
— Ты что-то хотел сказать? – вдруг остановилась и спросила Надя, искоса разглядывая меня.
— Нет. Молчу-молчу. Просто…
— А эта Катерина! Такая вообр-ражала! Ты пр-реставляешь?! Она чашку держит в р-руках и пальчик в стор-рону оттопыр-ривает! Ужас! Вообр-рожала… Вот… — вдруг умолкла Надя, заморгала выгнутыми ресничками и посмотрела вниз, на свои красные резиновые сапожки.
Наступившая пауза вдруг перешла тишину.
Мы просто шли молча рядом, чуть замедлив шаг.
Сквозь дырчатые кроны деревьев с мелкой молодой листвой сыпались на нас, как из сита, слепящие струйки солнечных лучей. В воздухе пахло прелыми прошлогодними листьями, клейкими почками и газировкой.
Ошалевшие от весны воробьи сбивались в кучки шаловливой малышни, и самые смелые из них прыгали по лужам и смешно трясли крылышками, разбрызгивая искры капелек вокруг себя.
Казалось, что воробышек на какую-то долю секунды создавал вокруг себя блестящий новогодний зеркальный шарик из мельчайших капелек — …
— Бор-ря! Смотр-ри, как он… — тихо сказала Надя, мотнув волнистой челочкой.
— Да! Красиво! Как внутри радужки! Как в шарике цветном! – согласился я, удивляясь и радуясь тому, что мы вместе смотрели на одного и того же воробьишку и подумали об одном и том же.
— Вот… Мой дом. Мы уже пр-ришли…Спасибо, Бор-ря, пр-роводил…
— Уже? – глупо спросил я. Мы стояли у подъезда.
— Да… — Надя взяла у меня свой портфель.
— А на каком этаже ты живешь?
— На пятом.
— Можно, я с тобой поднимусь? Хочется посмотреть все вокруг с высоты.
— Конечно! – улыбнулась Надя.
Я никогда еще не поднимался так высоко – на пятый этаж. Ведь у нас, в Шанхае, все бараки и дома одноэтажные. А с крыши сарайки далеко не видно…
Окно на лестничной площадке пятого этажа смотрело как раз на Товарную станцию, опоясанную со всех сторон забором с колючкой на верху. Множество путей, разъездов, каких-то сараев, длинных складов без окон, штабелей бревен и досок, будок, шлагбаумов, наклонных пандусов, кирпичных крашеных зданий и кочегарок.
Сновали по железнодорожным путям паровозики, перетасовывая с места на место вагоны с бревнами и пустые платформы. Стояло в очередь под выгрузку несколько лесовозов.
Высоченный козловой кран, лязгая цепями и колесами на рельсовых стыках, опускал на платформы пакеты досок. Трудились рабочие-такелажники в ватниках и железнодорожники в черных тужурках, сидели на вышках охранники в фуражках с малиновыми околышками.
Сверху все было видно хорошо, как на макете или на карте военных действий.
— Там твой папа работает? – спросил я.
— Там. Видишь, двухэтажное депо? Он там садится на тепловоз. Машинист. Скор-ро все пар-ровозы спишут и будут только дизельные, как у папы, — объяснила Надя.
— А где же здесь баня для железнодорожников?
— Зачем тебе? Все р-равно на станцию только по пр-ропускам?
— Так просто, интересно…
— Интер-ресно? Что интер-ресного может быть в бане? – удивленно захлопала она ресничками.
Конечно, пацаны-обмылки с улицы Промышленной могли бы ей рассказать, что для них «интересно» в бане. Мои же пивнухи и разговор толстяка с саквояжем осенью, — все это для Нади показалось бы откровенной ерундой! Как для меня чьи-то там оттопыренные пальчики и больные зубы старой болонки…
— Так просто… Так, ты знаешь, где баня?
— Конечно. Вот, видишь, в самом дальнем углу кр-расный дом из кир-рпича? Еще тр-руба над ним? Там баня для р-рабочих… — почему-то обиженно сказала Надя.
— Интересно… Как же к ней можно подобраться? – в задумчивости прошептал я, следя за тем, как трое охранников с винтовками проверяют груженый лесоматериалом состав, который стоял у шлагбаума «на выезд». Один из них залез на платформу сверху и осматривал пучки бревен. Другие шли вдоль состава с двух сторон и заглядывали под вагоны.
— Ты за этим меня пр-ровожал? Чтоб дор-рогу в баню р-разведать? Тебя – что? Пар-ртизаны подослали? Им – что? — в лесу помыться негде? – звонко засмеялась она.
— Нет конечно! – воскликнул я. – Просто так! Просто, один мужик об этой бане рассказывал…
Словно застигнутый за нехорошим делом врасплох, я смутился и побежал вниз по лестнице, крикнув на ходу:
— Пока, Надя! Спасибо! До встречи в студии!
— Пока!… Увидимся, пар-ртизан лохматый! – смеялась она мне вслед, и её переливчатый звук «р-р-р» долго рокотал в моих ушах. Очень хорошая девочка, но…
Но как ей объяснить, что я в пух и прах проиграл в «шанхайку» все свои пивнухи, и мне – кровь из носу! – надо их где-нибудь надыбать!?
Иначе, — даже по своему родному району ходить стыдно…
Почти каждый пацан может спросить: — «Когда рассчитаешься?» «За тобой должок!» «Борька, ты помнишь, сколько с тебя?»

До позднего вечера я ходил вокруг высоченного и длиннющего забора «Товарной станции», осмотрел все три проходные с вооруженными ВОХРавцами, прикидывал, где можно через забор перемахнуть или под него подкопаться, или внаглянку проскочить на территорию станции, прячась за какой-нибудь грузовик и … ничего не мог придумать.
Когда я вернулся домой, мама уже давно готовилась меня пилить и читать нравоучения, но, увидев моё удрученное состояние, только спросила:
— Что с тобой случилось, Боренька? Что с тобой в последние дни происходит?
— Ничего, мама, ничего…
— Нет. Я вижу, что ты в последние дни ходишь как потерянный. Плохо кушаешь. Плохо спишь. Приходишь с улицы слишком возбужденный. Вы так кричите на улице, когда в свои рюхи играете! – ужас! Мне пришлось вчера даже окно захлопнуть! Уши из-за вашего крика разболелись. Разве можно так горячо делить какие-то крышки?
— Да, играли… Сапрыкин жилит. Не хочет честно играть…
— Вот, скажи мне: где ты пропадал столько времени? Ты должен был после Дворца пионеров в шесть прийти. А сейчас уже начало десятого! Хорошо, что отец на охоту уехал, а так бы всыпал тебе за то, что шляешься непонятно где… Ладно, ужинай и спать. Завтра в школу…

После уроков в школе наша классная Мара-Бара устроила классное собрание за апрель. Все по очереди вставали и говорили о своих отметках на других предметах. Потом она чихвостила отстающих и тех, у кого были замечания по поведению от других учителей. Досталось и мне в числе прочих нарушителей: «болтал на уроке» два раза, «перебивал учителя» три раза, «читал на уроке художественную литературу» шесть раз! Одиннадцать замечаний за месяц! Ужас!
Мара-Бара пригрозила лично мне, что за четверть мне светит «тройка» по поведению. Но книжки, отобранные другими учителями на уроках, она все же мне вернула.
Потом она принялась за подготовку к демонстрации.
— Это праздник и выходные лишь для негров в Техасе, а для вас «Первое мая» — обычный учебный день! Понятно? Только вы пойдете не на уроки, а на демонстрацию. Учтите! Явиться вы должны все чистыми и нарядными! В школьной форме. Девочкам – белые фартуки и белые бантики! Мальчикам – белые рубашки и отглаженные куртки и брюки. Бляхи зубным порошком надраить! Пионерские галстуки всем отпарить обязательно! Учтите! Все обязаны прийти на демонстрацию! Исключений не будет. Учтите! Кто не явится, — пусть пеняет на себя! Учтите! Всем «неуд» по поведению поставлю… Учтите!
И так далее… И тому подобное… Еще минут двадцать она распиналась и грозила, пока, наконец, не проговорилась, почему в этом году на первомайскую демонстрацию к нам такие жесткие требования:
— Меня самой в городе не будет, я уезжаю на несколько дней. За вашим классом будет следить ваша новая практикантка, Элина Элеоноровна. Она всех отметит по списку! Учтите!
«Интересно, — подумал я, – а негры у себя в Техасе на демонстрациях какого-нибудь своего негритянского товарища Простопонькина на палке таскают, или им из СССР присылают фотографии наших начальников?»

Разумеется, я «учел» все угрозы Мары-Бары, и первого мая явился на демонстрацию к школе одним из первых. Отглаженный, отпаренный, отдраенный и причесанный.
Выбрал себе из штабеля плакатик «Труд» полегче, чтоб опять не маяться с товарищем Простопонькиным, потолкался на глазах у начальства, — пионервожатой и завуча, — отметился у практикантки в блокнотике, заплатил Кольке Исаеву из четвертого «В» восемь копеек, чтоб он мой «Труд» через площадь Кирова мимо трибуны с начальниками перенес и потом выкинул куда-нибудь, а сам – кустами, кустами, закоулками, – смотался со всемирного праздника солидарности!
На фиг их всех!
Пускай они между собой солидарничают, сколько влезет! Вместе с их Марой-Барой, товарищем Простопонькиным, неграми из Техаса, членами Политбюро и всем начальством в придачу!

Дома я захватил свой старый ранец, с которым мы с Илмаренком осенью в первый рейд за пивнухами ходили, пустой картофельный мешок на всякий случай, переоделся по проще, чтоб праздничную одежду не испачкать, и рванул на откос у железной дороги.
Еще двумя днями раньше я приметил, что железнодорожники там отсыпают гравий для второй рельсовой линии, и потому порожняки с юга всегда снижают на откосе скорость.
Дежурил долго, часа полтора… Я сидел одинокий на откосе, смотрел вниз, на город, видел, как праздничная колонна нашей школы медленно, кусками продвигается к площади Кирова. Представлял наш класс, пацанов, которые стоят кучками, по пять – шесть человек, упирая древки плакатов и портретов в землю, переговариваются в полголоса и ждут, когда по колонне передадут приказ двигаться дальше… Им еще часа два продвигаться до апофеоза – трибуны с начальниками. Будет ли Женька Сапрыкин радоваться товарищу Простопонькину на трибуне, как в прошлом году?

Проходили пассажирские поезда, проходили товарные поезда с голыми платформами, на которых меня охранники на шлагбауме «Товарной станции» сразу же могли бы засечь. Наконец, показался порожняк из хлоппер-дозаторов. Это такие особые грузовые вагоны, в которых щебенку перевозят.
Я на ходу заскочил в тамбур хлоппер-дозатора, по лестнице забрался сверху в бункер и затаился до поры, до времени…
Внутри бункера стоял ужасный грохот!
Ну-дак!
Попробуйте отсидеть часик в пустой железной бочке, по которой кувалдой колошматят! Я почти оглох, но опупел, – точно! У самого голова, как пустая железная бочка гудела…

Наконец, мой порожняк куда-то приехал и надолго застрял на одном месте.
Я постепенно привык к тишине и услышал, как вдоль состава проходят железнодорожники, стучат по буксам молоточками и проверяют смазку в буксах. Постукивая и переговариваясь, они ушли дальше.
Я высунулся из бункера: ни кого нет.
Справа и слева только пустые товарные вагоны.
С вышки командовал динамик: «Третий состав на седьмой путь!» «Повторяю: третий состав на седьмой путь!»
Вышку с охраной я не видел, её загромождали высокие пустые вагоны.
Но я хорошо запомнил, где она примерно расположена, когда у Нади Курочкиной на пятом этаже всю Товарную станцию разглядывал. Я представил себя на месте партизанского разведчика-подрывника, — тайно, с риском для жизни прокравшимся на занятый фашистами железнодорожный узел. Вокруг колючего забора полицаи со «шмайсерами» и овчарками расставлены, они готовы меня растерзать и расстрелять. А у меня задание от самого командира Ковпака: поставить мину под штабной вагон для германских генералов и нажать секретную кнопку…
И, ориентируясь по голосу из динамика, я пробрался под пустыми товарными вагонами в дальний правый угол станции. Баня оказалось закрытой на первомайские праздники. Листок на двери гласил: «1, 2 и 3 мая баня выходная!»
Сначала я расстроился, мол, все мои усилия и риски напрасными оказались, и не видать мне пивнух, как своих ушей… Выживут немецкие генералы! На моей мине не подорвутся. Но потом я обшарил все вокруг бани, и на заднем крыльце обнаружил большой фанерный ящик с фантиками, мусором, бумагой, битыми бутылками и пивнухами.
Чувствовалось, что месяца полтора-два его не трогали, — вероятно, просто забыли о его существовании. Ведь для взрослых это был обычный мусор из буфета!
Я не спеша наполнил под завязку пивнухами ранец, потом по горстям нагрузил ими мешок почти до половины. Прикинул, что с таким грузом я еще справлюсь, но больше мне не донести, прибрал за собой вокруг ящика мусор и потащил мешок и ранец к запасным путям «на выезд».

Часа через два я заскочил в порожняк с хлоппер-дозоторами, которые теперь «следовали в южном направлении», — как сообщил динамик.
«ВольнО им вагоны с места на место порожними выгуливать!» – возблагодарил я в душе безалаберность железнодорожного начальства.
На подходе состава к Шанхаю я скинул мешок с пивнухами в кусты, а когда вагоны чуток притормозили на откосе, спрыгнул сам. Немного коленку ушиб, — а так, все нормально!
Никогда, ни один пацан в Шанхае еще не обладал таким несметным богатством, как я за один партизанский рейд на Товарную станцию!
Я стал настоящим богачом, шанхайским пивнушечным миллионером!
Я вернулся в кусты за мешком, закинул мешок на плечи поверх ранца и, сгибаясь под грузом, притаранил добычу домой.
Пока шел, загадывал про себя: «Никому! Никому! Никому не выдам места, где я пивнухами разжился! Они меня обокрали, так? Они портсигар с Мао-Цзедуном, деньгами и чешской пивнухой украли? – Так! Они меня обворовали, а я еще должен с ними делиться?! – Нетушки! Пускай сами достают, где хотят! Или покупают у меня!»

Настоящее богатство и милитаризм.

Следующие полторы недели проскочили передо мной, как лихорадочные: в сплошной суматошной торговле. У меня даже не было времени самому в «шанхайку» спокойно рубануться!
Конечно, я, первым делом, спрятал мешок с пивнухами в подвал. Прошлогодняя картошка кончилась, и родителям уже не надо было в подвал заглядывать. Так что там пивнухи оставались в сохранности, как в швейцарским банке.
Вторым делом я заплатил все свои старые долги. С «процентами», — всем заимодавцам по пять пивнух сверху кроме долга вручил!
Потом я выдал ближним пацанам с нашей улице и соседского барака, с которыми мы чаще всего играли в «шанхайку», по двадцать пивнух. Всем поровну, — чтоб не завидовали друг другу и мне, и чтоб не расспрашивали: «Где достал?». Я просто открыл ранец и насыпал шесть кучек по двадцать штук в каждой.
Кольке Глузько, Сереже Медведеву, Женьке Сапрыкину, братьям-двойняшкам Андрею и Вовке Тюриковым и Илмаренку, — всем выдал по три горсти свежих пивнух с незабитыми внутрь бортиками за просто «так».
— Один уговор! – предупредил я.
— Ну! Что за «уговор»?
— Не допытываться, где я пивнухи достал! Согласны?
— … Ладно, согласны, — помялись пацаны.
Ребята пересчитали даровые пивнухи, распихали их по карманам и, как по команде, на два шага отступились от меня, — мол, что я теперь буду делать с таким множеством пивнух? Может, сверху сяду и буду с маслом есть? – Дудки!
– «А ведь кто-то из них мою ныкалку обчистил и дохлую крысу подложил…» – подумал я, запирая ранец на ремешки.
— Ну, а где ваше спасибо? – спросил я.
— Да-а, «спасибо»…
— Спасибо, Боря…
— И что ты с остальными будешь делать?
— А ничего! Что хочу, – то и сделаю! Вот!
Подошли два парня с Каменоборской улицы. В карманах какая-то ерунда: штучки-дрючки-закорючки.
— Кому еще нужны пивнухи? Ерунду не предлагать! Подходи, бери – две пивнухи – одна копейка! Гришке Путласу, литовцу по копейке за пару платили? У меня такая же цена!
– Кому денег не жалко?
– Кому пивнухи нужны?
Соседские пацаны поерзали, позажимались, пошастали мелочь по карманам и купили на сорок копеек восемьдесят пивнух. Первые настоящие клиенты.
Малышня появилась. Пятеро третьеклассников:
— Дай! Боря!
— Дай! У тебя много!
— Вас еще больше! Нет копеек – не будет пивнух! И все, разговор короткий. Ждите коммунизма, тогда все бесплатно будет! Пятнадцать лет осталось. «Партия КПСС торжественно провозглашает: нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» Читали небось? Так что ждите коммунизма, тогда всему начальству будет пиво задарма, а вам пивнухи бесплатно. Верить надо в светлое будущее…
— Дай, Борька! Дай! Что тебе, жалко?
— «Жалко» у пчелки в жопке! Проси на паперти, может там подадут?
Подошел Гришка Путлас, литовец, которому раньше пивнухи мать с работы таскала, и он сам ими торговал.
— Вот двадцать копеек. Посчитай…
— Пожалуйста!
Прошел мимо меня Янек Клязенек, — остановился, искоса и исподлобья посмотрел, как я из ранца горстями пивнухи вынимаю, в стопки складываю и копейки от покупателей принимаю.
Нечего не сказал, лишь усмехнулся нехорошо одной половинкой тонкогубого рта. И руки свои в наколках сиреневых потер, как от холода.
Во всем Шанхае мальчишки быстро пронюхали, у кого пивнухи завелись, и все ко мне потянулись.
Однажды пришли даже пацаны с улицы Промышленной. Пятеро прибанных «обмылков». Проводником у них был один парень, наш, шанхайский. Во главе чужаков был тот самый долговязый восьмиклассник, которого Илмари осенью между могил скопытил.
Взяли «обмылки» на всю компанию, на полтора рубля. Триста пивнух.
Ни «спасибо», ни «до свиданья».
Долговязый сделал вид, что меня не узнает, мол, впервые видимся.
Я тоже не стал напоминать о прошлом. Только десять пивнух бесплатно сверху добавил, как оптовым покупателям.
По мне-то: — «Что ни поп, то и батька! Что ни покупатель, то и молодец!»
Мешочек мой за неделю значительно отощал, а вскоре и вовсе опустел: теперь все оставшиеся пивнухи хранились в ранце, а ранец в ныкалке.
Я уже выбирал день, когда сделать еще один одинокой рейд за пивнухами на Товарную станцию, как ко мне подошел на перемене Игорь Кабанен, из шестого барака на Рылеева.
— У тебя, говорят, деньжата завелись?
— С чего ты взял? – вопросом на вопрос.
— Так… Пацаны говорили.
— И что ты хочешь предложить?
Игорек отвлек меня в угол и шепотом произнес: —
— Винтовку!
— Настоящую? – не поверил я.
— Конечно! Только: ни-ни! После уроков подожди меня на пустыре. И помни: никому! Молчок.

На пустыре мы договорились быстро.
— У одного парня с Перевалки есть настоящий карабин с винтовочным затвором. Берданка. Он ищет покупателя. Тебе это интересно?
— Надо посмотреть…
— Конечно! Я сегодня с ним договорюсь. Согласен?
— Ладно.
— А в чем твой интерес?
— Рубль с тебя. За посредничество. Согласен?
— Ладно…
Кабанен договорился о встрече на нейтральной территории через два дня.
Продавец приехал на велосипеде, к верхней раме которого двумя ремнями был пристегнут длинный сверток в мешковине. Место было пустынное, глухое — просека ЛЭП на окраине города. Около соснового леса, за огородами.
Парень не спеша слез с велосипеда, сел на поваленную березу рядом с нами и достал из левого носка пачку болгарских сигарет «Шипка». Правый носок его был по щиколотку натянут на штанину, чтобы та в велосипедной цепи не запуталась.
— Угощайтесь, – предложил он мне и Кабанену.
Игорь поздоровался и сказал ему моё имя, но парень себя называть не стал, а только молча кивнул, мол, хорошо, запомним, — Боря – так Боря, я не против…
Мы втроем закурили.
Помолчали, приглядываясь друг к другу…
Парень был значительно старше меня, лет пятнадцати.
Длинный, тощий, с неприятной щербатой улыбкой и разными глазами. На левом веке у него темнела крупная родинка, и от этого мне показалось, что он все время ехидно щурится, — словно собирается обмануть. Родинка над левым веком была как третий глаз.
— Давай, не тяни, показывай! – приказал Игорь.
— Не торопись. Как голый в баню. Сначала слушай. Это винтовка. Обрез. Обрезал не я, кто-то задолго до меня… – он сплюнул себе под ноги и огляделся. — Модель номер два американского полковника Бердана. Скользящий затвор. Ствол рассверлен под двадцать восьмой калибр. Вот четыре латунных гильзы. Год выпуска винтовки — тысяча девятьсот седьмой.
— А откуда в России американские винтовки? – стал уточнять Игорь.
— Наша русская армия была ими вооружена в прошлом веке. Купили у американцев…
— Ну да! Будут американцы нам винтовки продавать! Держи карман!
— Так это в прошлом веке было! Когда вся власть у богачей и царя.
— Тогда понятно…
— Потом свою трехлинейку придумал наш инженер Мосин, и винтовки Бердана отправили на склады. Несколько тысяч штук. Вот и решили их для охотников приспособить. Взяли со складов и расточили под охотничьи патроны. У меня – двадцать восьмой калибр. Смотрите! – он освободил от ремней сверток, развернул его и достал обрез.
От восторга у меня даже дыхание прервалось!
Настоящая винтовка настоящего американского полковника Бердана!
Вороненый ствол её был грубо и кривовато опилен по цевье. Мушки не было совсем.
Деревянный приклад тоже был укорочен почти по ложу. Поэтому винтовка ловко ложилась на руку, как короткая абордажная аркебуза из романа «Одиссея капитана Блада». Только аркебузы во времена пиратов заряжали с дула и фитилем поджигали запал на полке. Как поджигу из моей ныкалки.
А тут двадцатый век! Латунный патрон вставляется справа в затворное ложе! Боек бьет по капсюлю!
Затвором щелк-щелк туда-сюда и с поворотом вверх!
Как у настоящей винтовки в кино про революцию!
— Стреляет? – спросил я.
— Как крейсер «Аврора»! – ответил трехглазый продавец.
— Сколько?
— Пять. Пять рублей…

Я не стал торговаться. Отдал разноглазому деньги и забрал винтовку. Игорек получил за услуги свой рубль.
Для того, чтобы скрытно донести оружие до Шанхая, до дома, мне пришлось ствол обреза засунуть в брюки, а укороченный приклад приткнуть под рубахой под мышку. Чуть прихрамывая и подволакивая негнущуюся левую ногу, я добрался до Шанхая.
Родителей дома не было.
Я приспособил для хранения обреза щель между двойным потолком над прихожей. В эту щель можно было протиснуться только из моей комнатенки.
Следующие две недели винтовка американского полковника Бердана заполонила собой все мои помыслы и увлечения…
Это было как наваждение, как наркотический сон. С мыслями о ней я засыпал, с мыслями о ней я просыпался. С мыслями о ней сидел на уроках, ходил в магазин, мыл посуду, ездил за водой, топил печку и играл с пацанами в шанхайку…
А она – зараза! – не стреляла!
Если бы «Аврора» стреляла, как эта берданка, то у нас до сих пор была бы у власти фамилия Романовых…
Патроны двадцать восьмого калибра я зарядил отцовскими капсюлями и порохом. Пыжи я сделал сам из старых валенок, — высечки под пыжы двадцать восьмого калибра продавались в охотничьем магазине свободно, без предъявления охотничьего билета. В качестве патронов я не сомневался, — а винтовка полконика Бердана, зараза нехорошая, не стреляла!
Через пять дней постоянных сборок и разборок я наконец догадался, — в чем дело?! Сделал бумажную прокладку между бойком и капсюлем, щелкнул по холостому патрону и увидел, что боёк чуть-чуть не достает до крышечки капсюля. Не бьет, а как бы поглаживает. А должен был пробивать капсюль почти насквозь.
Я разобрал винтовочный затвор, вынул пружину, косой винт и шпиндель, достал боек, — а он оказался сточенным. Кто-то ему самый клювик отпилил.
Зараза американская!
Боек представлял из себя железячку из двух цилиндриков: узкого и широкого, общей длиной около двух сантиметров. Слесарное дело нам должны были преподавать только на следующий год, в шестом классе.
Мне пришлось это ремесло освоить раньше всех.
У отца в сарайке были тиски, ножовка по металлу, напильники и мелкие надфили. Ругая про себя разноглазого продавца, я выточил за три дня новый боек из гвоздя. Зачистил его на бруске и наждачной бумагой и подогнал по размеру.
Миллиметр в миллиметр!
Ушел в лес и выстрелил четыре раза по консервным банкам.
Их разметало в клочья! Как из «катюши»!
Одно было плохо: никто не видел моего торжества…
На следующий день я позвал в лес Илмаря и Сережу Глузько.
Не вынимая обреза из штанины и из подмышки и чуток приволакивая для маскировки левую ногу я отвел ребят к лесу, в кусты.
Только там я показал им берданку и дал выстрелить по одному разу.
Парни смотрели на меня, как на полубога!
Настоящая винтовка! Американского полковника Бердана!
Винтовочный затвор оттянуть на себя, гильзу вставить, дослать в патронник, затвор взвести и, — Бабах! Консервная банка – как дуршлаг!

На следующий день мы опять пошли в лес, взяли с собой Сережу Медведева и Женьку Сапрыкина. Винтовка выстрелила три раза, а на четвертой гильзе дала осечку.
Отказалась стрелять.
Взводили – щелкали, взводили – щелкали… Никакой реакции.
Я снова поставил между бойком и капсюлем тоненькую бумажку, и боек её опять не пробил. Он сточился на какой-то миллиметр за десяток выстрелов, и ему не хватало силы воспламенить капсюль.
— Тебе надо было боек закалить! – посоветовал опытный Глузько.
— Да! Гвозди делают из мягкого железа, незакаленного. Поэтому у тебя боек в берданке быстро сточился, — подтвердил Илмаренок.
— А как металл можно закалить?
— Нагреют паяльной лампой до красна, потом в масло бросают.
— В сливочное? Сливочное только по талонам.
— Нет, не в сливочное, конечно. В машинное масло… — сказал Сережа Медведев.

Побитый и подавленный я возвращался из леса…
Пацаны шли рядом, о чем-то переговаривались. А я ничего не слышал. Как раненый или пленный с поля боля после поражения. Подволакивая левую ногу – для маскировки обреза, — я тащился за ребятами и думал о своем. Вообще, последние дни я ходил как в полусне, — и все из-за этого американского полковника Бердана.
Руки сбиты в мозоли от напильников и надфилей.
На занятия в студию ИЗО я уже две недели не появлялся. Наверное, наш руководитель Андрей Андреевич считает, что я заболел или совсем бросил студию.
Надю Курочкину только один раз проводил до дома и бросил. Что она теперь обо мне думает?
До летних каникул остается две недели.
Родители, наверное, в пионерский лагерь меня зашлют, как в прошлый год, — тоска зеленая! Мама заставляет каждое утро по большой столовой ложке рыбьего жира пить, — я пью и не морщусь. Даже противный рыбий жир мене не противен! Самому странно.
Плохо дело…
Еще один боек придется вытачивать…
И закаливать.
Пивнухи кончились, — все продал.
Пацаны со мной почти не общаются, — смотрят, как на чумного… И зачем мне сдалась эта винтовка американского полковника Бердана?
Ну, починю я её, выточу и закалю еще один боек, и расстреляю десяток консервных банок? А дальше-то что?
Что дальше?

Утром я, не завтракая, быстренько смотался из дома, пока родители не проснулись. Наступало обычное майское воскресенье. Весна. Шанхай отсыпался после рабочей недели. Прохожих нет, ребятня еще не вышла на улицы. Одинокие собаки лениво шлялись по пустынным переулкам, спросонок зевая на голубое небо, и изредка принюхиваясь друг к другу.
На откосе железной дороги я почти сразу на ходу заскочил в товарный состав, спрятался в порожнем вагоне хлоппер-дозатора. С грохотом, но без приключений добрался до Товарной станции.
Потом я дождался окончания осмотра товарняка вохравцами и железнодорожниками и выбрался на волю. Баня оказалась закрытой на выходной день. В фанерном ящике на задворках бани прибавилось пивных пробок и бумажного мусора. Значит, во всем городе и изо всех пацанов, играющих в «шанхайку», я оказался единственным, кто разведал это место добычи пивнух.
Я наполнил ранец и полмешка пивнушками. Хотел, сначала, дождаться обратного товарняка в южном направлении, но его все не было и не было.
Поэтому я в открытую пошел на охранника у шлагбаума.
Мне было уже почти что все равно: арестуют, так пусть арестовывают! Отберут пивнушки? В колонию для малолеток засадят? – значит, так и надо!
— Ты как здесь оказался? На строго охраняемой территории? – остановил меня здоровущий дядька в форме: фуражка с малиновым околышком, синие галифе, китель без погон и кобура с наганом на ремне. Наганище торчит из кобуры, — колечко на рукояти поблескивает!
— Заблудился, — буркнул я.
— Откуда идешь? Куда? — сурово подвздернул дядька портупею, покосившуюся от тяжести нагана.
— С Пятого поселка…
— Что украл? Что несешь? – охранник грубо вырвал у меня мешок с пивнухами, раскрыл его, заглянул, и — …небритая челюсть его слегка отвисла на бок, как кобура с наганом на незатянутом ремне.
— Это что?! Зачем тебе это?
— Металлолом. В школе нас заставляют собирать. На строительство Красноярской ГЭС. Там станция будет самая большая в мире. Металлолома много надо, — со вздохом соврал я.
— Металлом… Ё-пэ-рэ-сэ-тэ… Планы партии – планы народа… Ё-пэ-рэ-сэ-тэ… — загадочно, словно пароль на незнакомом языке, прошептал охранник себе под нос и медленно вернул мешок с пивнухами мне, — Давай, дуй отсюда! Быстро! Пока начальника караула нет! – подтолкнул он меня за шлагбаум. – Чтоб больше тебя я не видел!
— Не увидите… — сказал я на прощанье.
В Шанхай я приехал на автобусе. Шел от автобусной остановки, тащил мешок на плечах, — а пацаны почти на каждом перекрестке все также рубились в «шанхайку».
— Борька! Это что? У тебя пивнух полмешка?
— Где достал?
— Ну ты миллионер!
— Дай пять штук!
А я иду мимо них, как чужой, только буркнул пару раз на ходу: — «Привет!» – и полмешка пивнух у меня за спиной меня не радуют.
Мешок с пивнухами я спрятал в дровеннике, едва прикрыв его корьем и щепками…

После обеда я вышел на улицу к пацанам.
Они в пивнухи играют, спорят, горячатся. А мне тоскливо и играть не хочется. Вроде бы зачем два часа стараться-метиться, бить-докидавать, лупить с оттяжечкой на переворот, — и выиграть в результате семь или восемь штук, если я один тайный рейд на Товарную станцию сделаю и полторы тысячи пивнух притараню?
Подошел ко мне Илмаренок.
— Привет.
— Привет…
— Продай мне хотя бы двадцать пивнух. У меня только десять копеек. Я опять проигрался. И в долгах у Сапрыкина и Глузько. Тридцать две пивнухи должен. Ужас!
— Так возьми. Дарю.
— Где?
— Сходи сам ко мне в дровенник. В левом углу под щепками мешок с пивнухами. Можешь взять пятьдесят штук. Но не больше…
— А ты чего не играешь?
— Да-а, настроения нет…
Я ушел домой и до вечера валялся на диване, читал «20 000 лье под водой» Жюля Верна… Завтра пойду в студию «ИЗО». Скажу Андрею Андреевичу, что гриппом болел…

К вечеру мама выставила меня на улицу: —
— Лежа читаешь весь день. Глаза испортишь! Будешь в очках ходить. Вырастешь очкариком. Нельзя так долго лежа читать! Иди, проветрись на улицу. Слышишь, мальчишки опять кричат чего-то?
Пацаны продолжали рубиться в «шанхайку».
Илмаренок, судя по всему, опять проигрался; он горячо спорил с Сапрыкиным, который выиграл у него последние, подаренные мной пивнухи, и собрался было уходить домой. Но вернулся с полпути, посмотрел на меня косо, однако еще раз просить у меня пивнухи он не стал, а залез в карман рубашки:
— Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец! Вот она! Заветная пивнуха с медведем! Чешская! Ставлю на кон против пяти штук!
— Илмари! – опешил я. – Так это, оказывается, ты?!
— Что «Ты»? – спросил он отступая от меня.
— Меня обокрал! Оказывается, ты из моей ныкалки портсигар с чешской пивнухой и деньгами свистнул! Вот дела! Ребята, помните, я осенью по дороге с вокзала эту пивнуху нашел? – обратился я к пацанам.
— Да, было дело…
— Помню…
— Вот она, моя чешская пивнуха! У Илмаря в руках! А я-то думал – кто меня обчистил?
— Не крал я! Не крал! – взъярился Илмаренок. – Я эту пивнуху с медведем у Гришки Путласа неделю назад выиграл! Гришка подтвердит, что я правду говорю!
— Врешь! – схватил я Илмаря за рукав.
— Это ты врешь! – отбил он мою руку.
— Ты – вор, Илмари! А я тебя другом считал! – взмахнул я рукой.
— Я не вор! А ты – гад, Борька! Жлоб поганый! У самого целый мешок пивнух припрятан, а он… – и Илмаренок коротким и резким прямым тычком — без размаха, от плеча – Тырк! — врезал мне в нос.
Кровь так и брызнула! Мы сцепились, как коты, — и пошла кутерьма-потеха! То я над Илмаренком сверху его кулаками метелю, то он надо мной меня к земле кулаками гвоздит!
Но он-то здоровее! – насел и хлыщет меня справа-слева наотмашь!
От слез и крови я света не вижу…
— Все! Илмари! Все! Отпусти его! – пацаны стащили Илмаренка с меня, за руки держат, а Коля Глузько меня на ноги вздернул, от Илмаренка отталкивает, собой заслоняет, не дает мне руками махать.
— Хватит вам!
— Успокойтесь!
— Пивнуху не поделили…
— Вы же такими друзьями были…
— Гад ты, Борька!
— Вор ты, Илмаренок!
— Да вы что, ребята!? С ума посходили?
— Из-за пивнух поганых?

«Ничего, что дом сгорел! – зато клопы подохли!»

Я вывернулся из рук Кольки Глузько и ушел, почти убежал от пацанов.
Направился я на окраину Шанхая к лесу, к роднику, с разбитым носом домой появляться было нельзя.
У родника я долго сидел на поваленной березе, смотрел, как малышня ходит по колена в пруду, ловит сачками головастиков…
Мы тоже с Илмаренком в прошлом году ловили здесь головастиков. И еще хотели пиявок насобирать, говорят, их в аптеках принимают… Поймали несколько штук, но так и не нашли аптеки, где за пиявки деньги дают. Мы тогда хотели с Илмаренком на пневматический тир немного денег заработать. Не получилось…
Я успокоился немного, плеснул в лицо родниковой воды. Снял с себя грязную рубашку. Отстирал-отмячкал в холодной воде следы кровавых соплей на рубашке, отмыл лицо и причесал пятерней волосы.
Малышня наловила головастиков в ржавые консервные банки, налюбовалась ими, а потом выпустила их на волю, в родное болото.
Мы с Илмаренком тоже так делали… Наловим, а потом отпустим…
И зачем ему надо было меня обворовывать? Я же ему бесплатно пятьдесят штук подарил, а он?!
Поганые пивнухи…
Почти в сумерках я вернулся домой.
Проскочил в свою комнату, переоделся в чистую и сухую рубаху, но разбитое лицо не спрячешь.
Мама спросила: —
— Подрался?
— Нет. С велосипеда упал.
— Откуда велосипед?
— Костя Гнеткин дал прокатиться.
— Ладно, ужинай и спать. Завтра в школу. Последние две недели в школу, и — каникулы. Надо еще подумать, чем тебе летом заниматься…

Утром, только я собрался бежать в школу, оказалось, что моя ныкалка под валуном грубо и жестоко разорена.
Крышка из дощечек над ней продавлена вглубь, почти до дна.
Все имущество было вытащено, разбросано и переломано. Машинка на колесиках просто раздавлена, калейдоскопы смяты и зеркала в них разбиты, у поджиги вырвана трубка, пистолет с венгеркой переломан пополам, кобура и перочинный нож пропали, одноглазый бинокль растоптан в хлам, в канаве лежит крысобойка…
И видно было, что её били, со злостью били, но не разбили. Слишком прочная.
Огорчаться и переживать мне было некогда. Я быстро запихал все скопом в яму под валуном, насыпал сверху мусора и пошел в школу.
Больше всего меня огорчило не то, что моя ныкалка разграблена, а то, что это мог сделать Илмаренок. Ведь вчера он очень обиделся, когда я поймал его на краденой чешской пивнухе…
В школу мы, как обычно, шли всей своей компанией.
Только в тот день Илмари шел не рядом со мной, а в стороне, через трех пацанов, на другом конце нашей компании. Мальчишки говорили о сегодняшнем диктанте из РОНО, о том, когда Мара-Бара оценки за четверть выставлять будет, о том, кто куда на летние каникулы собирается поехать. Не разговаривая, молча шли только Илмаренок и я. И остальные пацаны на нас не смотрели и делали вид, что вчера ничего не произошло, и никакой драки между нами не было.
— Ой! Ребята! – торопливо заговорил Колька Глузько. – Что ночью было! У-у! Скандал на весь барак! Ночью появился пьяный Клизма, Янька Клязенек, стал орать матом, всех перебудил. Мол, руку он где-то сломал! До крови! Потом его отчим дядька Станислав Дзерек по комнатам стучался, бинты и зеленку спрашивал, всех перебудил, потом вышла тетка Лиза медсестра и Клизме в коридоре перевязку делала, а он все орал от боли и ругался, а потом Дзерек на Клизму кричал, чтоб тот заткнулся и успокоился! И так почти час в коридоре орали. Пока Дзерек своему пасынку Клизме по роже не дал… Только тогда Клизма успокоился и орать перестал…
— Где это Клизма ночью руку сломал? – спросил Сережа Медведев. — Подрался с кем-то?
— Нет! Не дрался Клязенек. Я знаю, кто ему руку сломал… – сказал я.
— Откуда знаешь?
— Говори, Борька, — не томи!
— Точней, не знаю, но догадываюсь…
— Ну, говори, Борька!
— Наверное, это моя крысобойка ему руку сломала. Помните, я осенью у Саньки Климкина крысобойку за железный биток выменял?
— Было дело…
— Так я её в ныкалку приспособил. Для охраны от воров. Сегодня утром смотрю: все разграблено. Значит это он, Клизма, ночью залез в мою ныкалку. А крысобойка его за руку жвакнула!
— Ну, Боря! Берегись! Клизма злопамятный!
— Да! Он тебе будет мстить…
— Так, это он у тебя все украл?
— Нет. Он украл только кобуру и нож перочинный. Остальное разграбил и переломал все.
— Все-все?
— Да. Все. А! – ладно! «Ничего, что дом сгорел! — зато клопы подохли!» – у моего папы это любимая пословица! — попытался я успокоить пацанов и себя китайской мудростью.
— О-о! Боря! Берегись! Клизма за тобой охотиться будет!

После уроков в школе я сразу же, не заходя домой, поехал на занятия студии «ИЗО» во Дворец пионеров.
Андрей Андреевич и не думал меня ругать за пропуск нескольких занятий. Надя Курочкина лукаво поглядывала на меня из-за мольберта.
Студийцы уже заканчивали писать акварелью натюрморт. Постановка была на шесть занятий, и я никак не успевал вслед за всеми.
— Боря! А ты напиши натюрморт «эль-примо»! «По-сырому», акварелью, — посоветовал мне Аркаша Морозов. – Контуры корзины и яблоки наметь карандашиком тонко, а потом по влажной бумаге красками.
— Андрей Андреевич! Можно мне «по-сырому»? – спросил я. Он не любил, когда мы работаем не в академической манере, считал, что надо сначала научиться писать, как принято издавна.
— Хорошо. Один раз я тебе разрешаю… — сказал он.
Я набросал контурный рисунок, смочил бумагу губкой и влажной прикнопил её к планшету. Быть может, потому, что в последние дни со мной происходили разные неприятные события, быть может, потому, что я соскучился по работе в студии, быть может, из-за того, что я раздумывал осенью переходить в фотокружок, — писал я легко и смело. Брал краску в полный, насыщенный тон, покрывал лист широкими мазками (как в последний раз в жизни), плавью выводил тени и складки драпировки, — акварель у меня получалась! Как никогда не бывало раньше…
Я даже сам не ожидал от себя такой смелости в цвете. Время двухчасового занятия пролетело незаметно, и я поспевал окончить натюрморт вместе с другими студийцами.
— Андрей Андреевич! Смотрите! У Бори все получилось! – Аркаша Морозов стоял за моей спиной, вокруг меня собрались и другие ребята.
— Да. Молодец, Боря. Справился! – похвалил меня наш педагог. – Слушай, Борис, а ты не хочешь вместе со студией поехать на лето в пионерский лагерь в Сайнаволок? Этот лагерь от Дворца пионеров, занятия нашей студии там продолжатся. Все лето будем на природе пейзажи писать.
— А можно?
— Конечно, можно! Я могу объяснить твоим родителям условия в нашем лагере. У тебя есть рабочий телефон мамы или отца?
— Давай с нами, Борька!
— Давай, там весело!
— А кто еще поедет? – спросил я.
— И я поеду! Там каждый день можно купаться!
— И я! Там пляж песчаный!
— И я! – сказала Надя Курочкина и помахала мне рукой из-за мольберта.
— Отлично! — сказал я. В прошлом году я был в пионерлагере от минздрава, конторы, где моей маме обычно дают путевки для меня, ведь она медсестрой работает. Я с трудом вытерпел одну смену в минздравовском лагере. Честное слово, — сбежать хотелось! Уж очень там тоскливо и скучно: знакомых пацанов не было, нас заставляли каждый день разучивать пионерские марши и ходить строем. Только два раза в неделю разрешали купаться. Такие развлечения меня мало интересовали. А все лето писать акварелью вместе со своими ребятами-студийцами было бы здорово!

Возвращался я домой в Шанхай на автобусе.
Настроение было приподнятое!
Летом мне не надо будет каждый день петь хором и ходить строевым шагом. Буду писать акварелью пейзажи и купаться каждый день! И Надя Курочкина там будет! И Аркаша Морозов, и Валера Хазов! Здорово!
…тут в автобусной давке меня что-то неприятно задело. Нет, никто не толкнул и не пихнул меня, а просто я почувствовал затылком и спиной чей-то нехороший взгляд. Огляделся, и точно: сзади, из глубины автобуса, вперился мне в спину и в затылок маленькими вдавленными глазками Янька Клязенек.
Правой рукой он придерживался за трубчатую перекладину, кисть и запястье на его руке были обмотаны свежим бинтом. Гипсовой повязки на руке не было. Пальцы торчали из-под бинта полусвободные, — значит, перелома ему моя крысобойка не нанесла. Укусить — укусила, но руку Клизме все же не сломала…
А не фиг ему было в мою ныкалку соваться! Никто его туда не приглашал!
Клизма издалека и с выворотом сдавил на меня левый кулак, угрожая-показывая, как он меня перекрутит и раздавит…
Я, с того же расстояния, умыл пятерней свое лицо в сторону Клизмы с окончанием в кукиш, — мол, откуси не нагибаясь! Наверное, тебе такая «закусь» не впервой? По зоне-то?
Клязенек ощерился злобно. Я отвернулся, не выдерживая его взгляда…
На жестах, в автобусной толкучке, я, конечно, мог быть смелым и независимым сам перед собой! В толпе людей он не посмеет меня тронуть…
Однако, и Клизме, и мне надо будет выходить на одной остановке, а как там дальше пойдут дела – одному богу известно…
Ему все-таки двадцать три или двадцать четыре года, взрослый мужик, — а мне только одиннадцать… Летом будет. Школьник и бывший зэк. Клизма хоть и щуплый, но все равно на голову меня выше, сильнее, и на зоне его как-никак драться научили…
Прошлой осенью я с ним справился, — но тогда мы были вдвоем с Илмаренком, а сейчас мне с Клизмой один на один…

На остановке «Щербакова» я выскочил из автобуса и сразу же сунулся в продовольственный магазин. Клизма за мной. Народу в магазине было не много, но все равно на людях он не посмеет ко мне пристать.
Мне надо было дождаться кого-либо из соседей, чтоб вместе со знакомыми взрослыми подойти поближе к своему дому.
Я купил себе на пять копеек леденцов и с независимым видом сел на подоконник, — мол, я здесь всерьез и надолго.
Клизма походил кругами по магазину, встал напротив меня и прошипел вполголоса:
— От меня не уйдешь! Шволочь… — и задом заюлил, словно гвоздь ему сзади воткнули.
— Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, от тебя, Клизма, и подавно уйду! – в ответ я впервые назвал Клязенька уличной кликухой глаза в глаза.
— Я тебя шволочь! – взмахнул он на меня перебинтованной рукой…
— Эй ты! Охламон! – прикрикнула на него полная продавщица из-за прилавка. – Ты чего к мальчишке пристаешь? Сейчас милицию вызову!
— Милицию-милицию… Никто к нему не пристает, больно надо, — сказал Клязенек и быстро вышел из магазина.
— Что ему от тебя надо? – спросила продавщица.
— Не знаю… Дурак какой-то…
— Ты его знаешь?
— Сосед. В соседском бараке живет. Да вы не волнуйтесь, все нормально…
Минут двадцать я просидел в магазине на подоконнике, наблюдая за Клизмой и грызя леденцы. Клизма поторчал-поторчал на предмагазинном пятачке и куда-то незаметно смылся.
Я подождал еще минут десять, вышел на крыльцо, осмотрелся, — Клизмы нигде не было видно, — и пошел домой.
Он выскочил из-за электрощитовой будки, как пес с открытой пастью, и даже язык на бок! — я рванул дером, — он за мной, — я от него, — он стал нагонять, — я с визгом бросился ему под ноги, желая скопытить его, как осенью, — но он успел остановиться прямо надо мной и сходу лягнул меня под руку сапогом в лицо! – Трах…
И я отключился…
…Какие-то продавщицы в белых халатах, нет, не продавщицы, не только продавщицы… … я на носилках, машина, мы куда-то едем… голова болтается туда-сюда и липкая от крови… …кто-то вытирает мне лицо мокрым бинтом, и бинт пахнет спиртом… …тетка в очках и в белом колпаке за столом расспрашивает и расспрашивает, как меня зовут, где я прописан, но я говорить не могу, пытаюсь говорить, но не могу, — губы разбиты…
«Потом, потом…» – ей говорят.
Мне делают укол в руку выше локтя…
Очнулся я через несколько часов на чужой железной койке, — рядом сидел мой отец.
Он держал мою руку в своей руке и смотрел мне в лицо.
На его плечи был накинут белый халат. Папа тихим голосом сказал: — «Все нормально… Как ты? Живой? Сейчас я вызову такси, и мы поедем домой. Понятно? Лежи спокойно, ты меня слышишь?»
— С-слышу, пап-па… Все нормальн-но… Г-голова г-г-гудит…
— Еще бы не гудела… Лежи спокойно, я за машиной…

Два дня я провалялся дома, мама запрещала мне надолго вставать с постели. У меня определили сотрясение мозга, и несколько швов пришлось наложить, — на сломанную переносицу две нитки и на затылок восемь швов… Когда Клизма стал катать меня по дороге кирзачами, я успел завизжать, и эту сцену заметили продавщицы из магазина. Клизма убежал, а тетки вызвали «Скорую помощь» и милицию…

На второй день после обеда мама ненадолго выпустила меня погулять на улицу, — я уже совсем измаялся плашмя валяться. И заикаться почти перестал. На затылке у меня были выбриты волосы под пластырем и бинтами, все вокруг измазано зеленкой, на переносице тоже пластырь, а глазницы желто-сиреневые от синяков, — с таким выразительным взглядом страшилищ и Бабу-Ягу в мультяшках рисуют.
Мы обсудили с пацанами все детали происшествия.
Клизма, по слухам, где-то прятался от милиции и моего отца…
Меня еще немного подташнивало, надо было идти долеживать, и напоследок я выдал ребятам штук по двадцать-тридцать пивнух из ранца. Просто высыпал горку на дорогу и сказал: — «Сами поделите».
Илмаренок стоял в нашей компании чуть в сторонке, молча слушал, а когда ребята стали делить мои пивнухи, ушел домой. Побрезговал моим подарком.

Отцы наши – долги наши…

Вечером к нам домой неожиданно пришел Пекка Матвеевич Лесонен, отец Илмаренка. Первый раз пришел. «С чего бы это?» – подумал я. Мои родители и дядя Пекка до того дня по-соседски здоровались, но в гости друг к другу не ходили.
— Терве! В смысле, «Здрасте»! – сказал он в прихожей.
— Здравствуй, сосед! – мой отец вышел из-за кухонного стола, протянул ему руку и представился. – Николай!
— Пекка… В смысле, «Петр», по паспорту… – в ответ сказал Илмаренкин отец, кашлянул смущенно и достал из кармана бутылку водки «Московская». – Познакомимся, сосед?
— Давай, сосед, познакомимся. Тонечка, сообрази нам какой-нибудь закуски, — попросил папа маму и жестом пригласил дядю Пекку к столу, — Прошу!
— Э-как тебя разделали! – сказал мне дядя Пекка и мотнул головой отцу: – Надо поговорить…
— Боря, иди к себе, — приказал мне папа.
Он нарезал хлеб, сала, мама выставила на стол сковородку с жареными солеными окунями. Дядя Пекка налил по полстакана водки и подождал, когда мы с мамой уйдем из кухни.
Я закрыл за собою дверь, но все равно в щелочку мне было видно почти всё, что делается на кухне. Не спроста все это затевается!
— Ну, сосед, будем здоровы! – протянул свой стакан папа.
— Будем здоровы! – сдвинул свой стакан Пекка Матвеевич.
— Ты дом строишь? – спросил отец, когда они выпили и закусили.
— Строю… Надо где-то. Корни пускать. Дали участок здесь, надо хоть здесь дом строить. Себе и детям. Домой-то, на родину…
— Не впустили?… — продолжил за дядю Пекку мой отец.
— Не впустили, — подтвердил тот, разливая водку по стаканам еще на два пальца.
— Ну, Пекка, будем!
— Будем, Николай…
Они выпили.
— Какое у тебя дело, говори…
— Сын у меня, Илмари…
— Ну … и ?
— С твоим Борей подрался…
— Разве? А я и не знал!? Они же, вроде как, дружат? – удивился мой отец. Я родителям ни слова не говорил, что мы с Илмаренком поссорились.
— Как не знал? Вон он весь избитый!?
— О-хо-хо! – засмеялся отец. – Так ты грешил на своего? Нет! Пекка, — пустое! Это не твой сынок моего Борьку разукрасил! Нет! Что ты! – отец махнул в воздухе рукой перед собой. — Не волнуйся, Пекка!
— А я-то думал… — впервые за весь вечер улыбнулся дядя Пекка, и свободно выставил вперед левую ногу, чтоб ловчее достать из кармана пачку сигарет. – Курить можно у тебя?
— Кури! Это придурок этот, из четвертого барака, — как его? – Клязменек – не Клизменек, ну, полячишко мелкий, — знаешь? — который сидел уже дважды. Уголовник. Так это он, Клязменек, моего Бориса избил.
— Да? А я-то думал на своего! Вот гад! Мальчишку…
— Пустое! С этим …(тут папа произнес нехорошее слово) … я сам разберусь. Не волнуйся. Он от меня не спрячется… — жестко сказал папа. – А пацаны наши, — если что и не поделили? – так ерунда! Пускай сами разбираются.
— Да. Сами разберутся… — подтвердил повеселевший дядя Пекка.

Они перекурили, выпили еще, поговорили о том, какие печи лучше ставить, — «голландку» или «круглую», — какая печь сколько кубов дров за год жрет, и где хорошего мастера-печника искать, — дяде Пекке в новом доме надо было ставить две печки. За разговорами они допили поллитровку, которую принес дядя Пекка. Потом мама вынесла им четвертинку, которая оказалась у неё в запасе, стали пить её…
— Ты, как, Пекка? Воевал? На каком фронте? – спросил уже охмелевший отец.
— Я-то? На воркутинском… — хмыкнул невесело дядя Пекка. – Двенадцать лет. Сначала в Воркуте уголь рубил, отца там похоронил. В вечной мерзлоте. Потом «Мертвую Дорогу» в Заполярье строил… Слышал о ней?
— Слышал… — подтвердил мой папа и выпрямился на своем стуле.
— Двенадцать лет… Всю нашу деревню Лантиёкки, двадцать семь домов…, сто шестьдесят три человека…. в сороковом на грузовики, и эшелоном до Воркуты. Три месяца везли. А там… Там полдеревни осталось. В вечной мерзлоте. И мой отец там зарыт, и дядя, и два брата младших… Э-хэ-хэ…
— Что делать? Нет в нашем мире правды… — удрученно насупился мой отец, чуток покачнулся неловко на стуле и за пустой стакан ухватился, как за поручень в автобусе.
— Нет, нету… Я двенадцать лет оттрубил по лагерям. Один срок кончается, новый накидывают. Только, когда Сталин помер, извинились и выпустили. А вся вина моя – что инкери родился… И на родину, в Сестрорецкий район не впустили… Нельзя! Почему? Кому мешаем?
— О-хо-хо, Пекка! Нет в нашем мире… — отстранил пустой стакан мой папа не договорив фразу.
— Да, Николай… Двенадцать лет и три месяца, копеечка к копеечке – извинились и выпустили, — Пекка Матвеевич закурил, выдул дым как-то непривычно для меня, – не в бок, не вверх, а вниз, себе на грудь. Помолчал пару минут. Потом наклонился через стол и шепотом, словно чужую тайну выдал:
— Отец сказал мне перед смертью: «Нечего от других людей справедливости ждать да искать, ты сам по справедливости живи…» Двенадцать лет… Двенадцать лет жизни! Ты представляешь?
Дядя Пекка наморщился, обиженно поджал губы, словно собираясь чихнуть или слезу пустить…
Мой отец чиркнул спичкой, но прикуривать почему-то не стал, а долго, — пока маленький трепетный язычок огня съедал тонкое и белое спичечное тельце, — смотрел на горящую спичку. Отец задул спичку над самыми пальцами, бросил кривой уголек в пепельницу.
Илмаренкин отец тоже пристально следил за огоньком в руке моего отца, вздохнул тяжко, — во всю свою широкую грудь, — и, глядя на оконную занавеску, кому-то незримому почти незаметно кивнул несколько раз… Наверное, что-то очень-очень горькое вспомнилось ему.
— О-хо-хо, Пекка! Чего старые болячки чесать, – для новых места не останется! Ты же мужик! – напомнил ему мой отец как бы нехотя, глядя в сторону, и вытряхнул из чекушки оставшиеся капли по стаканам.
Дядя Пекка в ответ промолчал, насупился, — как Илмаренок, бывает, насупливается, — посмотрел на моего отца сбоку и чуть искоса, — посмотрел на его правую скулу и висок…
С той стороны, со стороны дяди Пекки, лицо моего папы пробороздил кривой и некрасивый двухголовый шрам. От угла рта и уха – вверх, через висок и высокий лоб, — в седые непослушные волосы.
В обычное время этот шрам на папином лице не бросался в глаза. Почти не угадывался. Только промятая лобная кость издалека смотрелась, как странная, ненужная помарка. Как битый капот над мотором…
Однако, стоило отцу принять на грудь «сто пятьдесят гвардейских» (как он сам иногда говорил), — шрам постепенно набухал и становился выпуклым на фоне его раскрасневшегося лица. Туго вязалась цепочка белесых бугорков, — следы торопливой и несколько небрежной работы фронтового хирурга в полевом госпитале. У нетрезвого отца резко и хищно прорисовывались ноздри, взгляд его становился тяжелым, черты лица жесткими, неприятными…
(Я лежал на полу в своей комнатенке, в щелочку наблюдал за нашими отцами, и мне показалось, что они сейчас могут поссориться, как мы с Илмаренком. Я лежал, затаив дыхание ждал продолжения их разговора, и в какой то момент мне самому почему-то очень хотелось заплакать).
— Кхе-кхе! Да. Тут ты точно сказал… – прокашлялся Илмаренкин отец, неловко улыбнулся и даже чуть приосанился, — Да. Ты прав, Коля, прав… Нам еще новых тумаков придется принимать! Надо быть готовым ко всему… И дом надо здесь строить… Здесь, Коля, здесь… Где судьба велела. Ведь мы не в дурака подкидного играем. Второй раз карты не сдадут…
— Да-а, Пекка… Правда твоя: во второй раз карты нам не выдадут…
Отцы наши надолго замолчали, потом не чокаясь допили водку, молча встали, молча пожали друг другу руки и распрощались.
— Ты заходи, Пекка! Заходи не только по делу, а так просто, по настроению… Ты хороший мужик, — уже в прихожей, покачиваясь и опираясь одной рукой о стену, сказал мой нетрезвый отец.
— Спасибо. Спасибо, Николай. А я тебя к себе не зову. Пока не зову… В барак-то! Вот построюсь к осени, тогда уж попрошу на новоселье! Не откажи, Коля!
— Не откажу…Спасибо, Пекка, уважил!
— И тебе – спасибо, Коля…
Пекка Матвеевич ушел, а отец остался в одиночестве за кухонным столом, о чем-то думал, думал, да так и уснул сидя, опираясь скрещенными руками о столешницу, и постепенно сдвигая вместе с клеенкой на край стола пустые тарелки, — это у него с войны такая привычка осталась: сидя за столом засыпать.
Если мама не уследит и во время не уберет тарелок со стола, — то обязательно какая-нибудь упадет и разобьется…

Через пять дней с меня сняли бинты, из затылка и из переносицы выдернули нитки, смазали на посошок швы зеленкой, и в пионерлагерь «Сайнаволок» вместе со студией «ИЗО» я поехал абсолютно здоровым.
В том лагере, конечно, было лучше, чем в прошлом году в минздравовском. В «Сайнаволоке» хотя бы не заставляли хором петь и строем ходить. Но все равно, строгий лагерный распорядок, — по трубе: «Подъем!», по трубе: «Обед!», по трубе: «Отбой!», — меня угнетал. И потому на вторую смену я в «Сайнаволоке» не остался.
Мой отец по новой работе стал ездить в дальние командировки по всей Карелии, и я упросил его брать меня с собой. Поэтому оставшиеся два месяца летних каникул я провел почти в постоянных разъездах, — спали мы вповалку у костра, палатки ставили, только когда дождило, почти каждый день рыбачили, и я, чем мог, помогал отцу по работе. Так пролетело самое счастливое лето моего детства.

В Шанхае на летних каникулах пацанов почти не оставалось. Полмешка моих пивнух из буфета железнодорожной бани валялось в нашем дровеннике без надобности. «Шанхайка» меня больше не увлекала, играть в неё мне стало неинтересно, и когда кто-нибудь из пацанов просил у меня пивнух, я давал просто так, без счета и без обмена… На фиг мне пивнухи, если я сам в них не играю?

Когда я еще был в пионерлагере, мой отец отловил Клизму и «разобрался» с ним по-своему, достаточно жестко.
Избивать его мой папа не стал, а затащил его в наш дровенник и предложил самому выбирать: или ему, Клизме, идти на зону на два-три года за то, что мальчишку избил; — или он, Клизма, оставит здесь два пальца «для памяти»?
Клизма подумал-подумал и выбрал два пальца.
Уважая выбор Янека Клязменьки, мой отец обухом топора на пеньке для колки дров размозжил ему два пальца на левой руке – мизинец и безымянный. Клизма присел перед колодой на корточках от боли и, поскуливая, заерзал, как червяк перед крючком. Но отец, не отпуская его руки из своей железной хватки, медленно и строго предупредил Клизму, что если увидит его ближе пяти метров от меня, или от других пацанов, то еще два пальца у него заберет…
С той «разборки» Клизма меня напрочь избегал: боялся даже мимо нашего дома ходить, все старался другими переулками прошмыгивать.
Ну-дак! Все честно!
И у меня самого память о Клизме осталась навсегда: мой нос после того случая стал расти горбатым и кривым налево, как у актера Джигарханяна!

Осенью того же года я, неожиданно для себя, нашел настоящего вора, который изъял из моей ныкалки портсигар со значками Мао-Дзедуна, чешской пивнухой, железным рублем и мелочью…
Получилось так.
Перед школой мама мне приказала выколотить на улице все матрасы, подушки и одеяла. Я начал с одеял и подушек, отколотил их хорошенько палкой и повесил проветриться от пыли. А когда стал скатывать со своей кровати матрас, то увидел под ним пропавший портсигар…
— Мама! Смотри! – позвал я. – Откуда это?
— Как откуда? – подошла ко мне мама. – Это ты сам!
— Как «сам»? – от удивления я даже выкрикнул эти слова и сел на край кровати.
— В прошлом году, осенью, когда ты во сне ходил…
— Лунатиком? – стало доходить до меня…
— Да, Боренька, да… Я следила за тобой. Очень я тогда перепугалась. Ты посреди ночи встал, пошел, — я в окошко за тобой следила, боялась, что тебя далеко куда-нибудь занесет… А ты из-под камня что-то выковырял и домой принес…
— Боже мой! А я то думал на … Мама, я матрас потом выколочу. У меня срочное дело возникло!
Я побежал на улицу, нашел нескольких пацанов, попросил их позвать всех наших для срочного дела на наш пятачок.
— Сенсация! Я вам такое расскажу, – ахнете! Я настоящего вора нашел! Нашел, кто мою ныкалку обчистил и меня обокрал. А Илмаренок-то совсем не виноват!
Колю Глузенко я попросил сходить за Илмарем Лесоненым, с которым мы уже три месяца не разговаривали после той дурацкой драки.
— Предупреди его, что это его особо касается, и он должен обязательно прийти!
Стали собираться пацаны, а Илмаренка все не было и не было. Прибежал Глузенко, сказал, что в бараке Илмаря нет.
— Давай, Боря! Начитай, что за сенсация?
— Без Лесонена нельзя! – отвечал я.
— Так он у себя в новом доме рамы красит! – подсказал Санька Климкин.
— Сейчас мы его приведем! – побежали к строящемуся дому на окраине Шанхая Глузя и Гришка Путлас.
К тому времени собралось уже человек пятнадцать, целый митинг или демонстрация. Братья Тюриковы, Сережа Медведев, Женя Сапрыкин, Санька Климкин, Витька Власенко, Вовка Нестеров, Вовка Малашенков, Витька Карху, Лешка Яковлев, Ойво Ерсулайнен, Мишка Михальченко, и еще несколько пацанов.
Илмаренок пришел в перепачканной красками куртке и с грязными, в белилах, руками. Все ребята молча ждали, когда он войдет в толпу, а потом оборотились ко мне. Я забрался на камень, как товарищ Простопонькин на трибуну, чтобы сверху видеть глаза всех пацанов.
— Вот. Вот что я скажу… Я нашел настоящего вора, кто у меня этот портсигар из ныкалки унес! В котором чешская пивнуха была, – поднял я портсигар над головами пацанов. – Только сегодня я узнал это! Этот вор я сам! И Илмари Лесонен ни в чем не виноват!
— Как?
— Почему?
— Ну ты гад!
— Ну ты даешь!
— Да вот, в прошлом году я лунатиком по ночам шлялся, о своем добре заботился, и сам от себя его спрятал. И вот она – пивнуха с медведем! Точно такая, как у Илмаря, да не та, — я показал пацанам свою прошлогоднюю пивнуху: — А лунатики не помнят утром, куда ночью ходили… Только сегодня я этот чертов портсигар у себя же под матрасом нашел. Целый год на нем спал… Можете считать меня гадом, но я и сам не знал… Так что ты, Илмари, извини меня за те слова. Весной. Я был не прав… Руку дашь?
— Дам. Да только она у меня грязная… — смущенно сказал Илмаренок.
— Это не грязь, а краска!
И мы пожали друг другу руки…

И руки пожали …

Я соскочил на землю с камня-трибуны, и мы с Илмаренком крепко-накрепко пожали друг другу руки, — я даже чуть не взвизгнул от жестких тисков его коротких и сильных пальцев. Он всегда очень крепко, основательно здоровался, словно резиновый эспандер для накачки мышц давил, — но тут…, тут, даже, с каким-то подвохом, сильней обычного, с перетиркой костяшек на моей кисти, с хитровато-значительным взглядом из подлобья…
— Ладно, Илмари! Извини и не держи зла, — я попытался улыбнуться. И мы — как взрослые! – левыми руками слегка друг друга по плечам похлопали, — мол, все нормально! Разобрались! Зарастет – забудется. Нет и повода для давней ссоры…
Тут все наши шанхайские пацаны обступили нас и с радостью обхлопали нас по спинам и плечам, мол, слава Богу! Все нормально, пацаны! Помирились, ребята! Помирились Борька с Илмаренком! Разобрались…
Да… Помирились. Кажется.
Разобраться-то, разобрались… Заросло, но не забылось.
Что-то холодное и тусклое все равно застряло между нами навсегда.
Как незримая прозрачная стена: стекло – не стекло, вата – не вата. И не ущипнуть это нечто, не отодвинуть, и на ощупь его как бы нет! Но есть какая-то перегородка. Стоит чужая и незримая, и никуда от неё не денешься… Дистанция.
Мы, как и прежде, вместе ходили с Илмаренком в школу, вместе возвращались после уроков домой. Вместе играли с мальчиками на улице, — но как-то реже, и игры стали другими. И, случалось, — если я утром замешкаю, то Илмари не дожидался меня, как прежде, у нас на крыльце, чтоб вдвоем вприпрыжку и наперегонки бежать к первому звонку. Да и я не караулил его, как бывало раньше, на крыльце школы, когда он задерживался в классе, чтоб именно вдвоем домой возвращаться.
Дядя Пекка, Илмаренкин отец, наконец-таки достроил свой дом, и переселился из барака всем семейством в новое жилище. И его старшая одинокая сестра Сусанна Матвеевна Лесонен переехала в Шанхай из Бесовца и стала жить в их доме в своей отдельной чердачной комнатенке.
К ней на чердак был пристроен отдельный вход, а посередине комнаты с невысокими потолками – рукой достать можно! – стояла печка на две конфорки. Сусанна Матвеевна была высокой, костлявой старухой, с темным, волдыристым, каким-то словно ошпаренным лицом. Тетки в магазинной очереди рассказывали друг другу, — и не хочешь слушать, а слушаешь! — что лицо у Сусанны Матвеевны было обожжено от извести. От работы на известковых печах досталось, мол, когда приходилось вручную обжигать негашеную известь в буртах во время войны, в Сибири, многие ссыльные такие ожоги заработали.
Сусанну Матвеевну как-то язык не поворачивался «теткой Сусанной» называть, её все на нашей улице и в соседских бараках звали только по имени-отчеству. Она мало с кем разговаривала, — только здоровалась и степенно склоняла голову.
Цветы она любила – до остекления глаз!
Каких только цветов она не высаживала-выпестывала по предзаборью участка своего брата, Пекки Матвеевича.
У других соседей в этих местах только чертополох, лопухи и крапива высажены были, а у Сусанны Матвеевны все лето цвели астры и ноготки, и садовые ромашки, и флоксы, и тюльпаны, и анютины глазки, — над которыми гордо подражали солнечному диску многопышные диски георгинов.
С годами, глядя на цветы Сусанны Матвеевны, и другие соседи завели у своих домов цветники (взамен лопухов и крапивы), — и она всем, кто её просил, помогала рассадой, семенами и советами.
И еще Сусанна Матвеевна любила вязать из шерсти и цветных ниток. Целыми днями она сидела у себя в светелке и вязала, вязала, — и крахмальные кружевные вазочки, и салфетки, загадочные, как морозные узоры на стекле, и рукавицы, и свитера, и шапочки лыжные.
Из шерсти она вязала на «заказ», я сам носил её свитер лет пять, пока окончательно не вырос из него, уж очень удобный и теплый свитер у Сусанны Матвеевны получился…
Постепенно Пекка Матвеевич засадил свой участок в четыре сотки кустами крыжовника, смородины и яблонями, — в этом ему мой папа помогал.
Мой отец сам очень любил ковыряться в земле на наших четырех сотках, книжки по садоводству собирал, умел делать прививки на яблонях и вишнях и разбирался в северных сортах плодовых деревьев. Особенно холил он свой огород: четыре грядки и два парника. Редиска, свекла, цветная капуста, укроп, репа, зеленый лук, редька, помидоры и огурцы, — все у нас было своё, а не с рынка. Отец исхитрялся по два три урожая за один сезон с одной и той же грядки собирать. Все посадки у него шли по четкому календарному графику…
— Ты представляешь, Пекка? При Николашке Кровавом рабочим нашего Александровского завода по двадцать соток под дом и огород давали! – бурчал отец себе под нос, сидя на корточках и прореживая свежую поросль редиски на грядке.
— Надо же! – удивлялся Пекка Матвеевич, словно слышал эти слова от моего отца в первый раз, и присаживался рядом с ним на корточки – из вежливости, чтоб столпом над ним не возвышаться.
– Да, Пекка! Такие законы были при «проклятом» царском режиме … Я же местный. Коренной. У моего деда дом стоял около заводской церкви. Знаю… Да еще по два гектара на семью под пожни давали, за городом. Чтоб рабочие на себя сено косили, коров держали, ребят своих молоком поили. А наша родная советская власть — четыре сотки фронтовику выделила. Тьфу! Наградили, называется… — отец, не поднимаясь с корточек, закурил, посмотрел с прищуром на небо и снова сплюнул под куст крыжовника.
Отец докурил, воткнул скомканный бумажный мундштук «Севера» глубоко в рыхлую землю и продолжил выдергивать ростки редиски и бурчать себе под нос полушепотом:
– Тьфу! За пролитую кровь, за раны фронтовые. Отблагодарили, называется… Курице негде высраться… Тьфу! «Землю – крестьянам, фабрики – рабочим!» Тьфу! Курице негде …
— Ты прав, Николай. Тут ты прав. Кур совсем негде держать. Какие уж там коровы? – соглашался с ним Пекка Матвеевич, поджидая свежей редиски на закуску.
Потом дядя Пека поставил у себя на участке баню, и мы часто парились вчетвером: Илмаренок, я и наши отцы. Мы с Илмаренком вдвоем воду в молочных бидонах возили и на пару дрова кололи, а дядя Пекка банную печь топил и за каменкой следил. Париться в хорошей компании в двадцать раз здоровей и веселей, чем в самой дорогой сауне и в одиночку!
Наши отцы по-настоящему сдружились и летними вечерами подолгу сидели вдвоем, — то у нас в саду под яблонями, то у дяди Пеки возле баньки на пеньках. Все рассуждали о чем-то, неспешно и обстоятельно выслушивая друг друга…
Илмаренок увлекся железяками и все свое свободное время чинил какие-то старые велосипеды, сотворял и сколачивал разные самокатные тележки на подшипниках вместо колес. По случаю он достал себе старинный немецкий мопед-тарахтелку без глушителя, чинил его почти каждый день и до темноты скакал на нем по камням и кочкам на пустыре, в заброшенном карьере за окраиной Шанхая.
Подросшая шанхайская малышня ходила за Илмарем стайкой и восхищенно выпытывала: — «А это как называется?» «А что эта штуковина делает?» «А куда этот винтик надо вкрутить?»
Меня Илмаренкины железяки не привлекали, но подшучивать над его вечно замызганным, в солидоле и машинном масле, носом, я не подшучивал.
Зачем? Обидеться Илмари может.
У меня, ведь, тоже были свои увлечения, которые Илмарю до лампочки…
На выпускном вечере после восьмого класса все уже знали своё будущее: кто пойдет в речное училище на механика, кто в строительный техникум на прораба, кто в десятилетку, чтоб потом в университет можно было поступать. Разбегались наши пути-дороги. Всем было немного грустно. Потом вдруг кто-то вспомнил, как когда-то, давно-давно, после пятого класса мы всей оравой несколько лет ожесточенно рубились в пивнухи… И все пацаны с гоготом, перебивая друг друга, друг дружке рассказывали, как Борька неожиданно разбогател, настоящим пивнушечным миллионером стал и однажды чуть было не поссорился из-за этих крышек с Илмаренком…

«Привет от полковника Бердана!»

Прошло двадцать с гаком лет от описанных событий…
Случилось мне быть на дружеском банкете среди художников, скульпторов и искусствоведов в мастерской скульптора Давида Карапетовича Карапетяна после торжественного открытия его персональной выставки.
Я работал фотографом, на его выставке сделал фоторепортаж для журнала, нащелкал пару катушек, и мы отмечали в дружеском кругу успех юбиляра.
После многочисленных тостов и здравниц Давид, (он старше меня, но мы давно были на «Ты»), уже порядком расслабленный от настоящего армянского коньяка, которым его снабдили земляки в знак особого уважения, отозвал меня в каморку и жарко зашептал в ухо:
— Боря! Только тебе покажу! И ты — никому-никому! Договорились?
— О чем речь?!
— Смотри!!! – с восторгом и придыхание заслуженный деятель искусств и лауреат полез в какой-то закуток и вытащил продолговатый сверток.
– Я эту вещь у одного …, ну, так скажем: бандита! – за семьдесят пять рублей купил! – (деньги были еще советские, с Ильичом на десятках).
Давид Карапетович размотал мешковину и на белый свет явилась во всей своей обрезанной с двух сторон красе моя берданка из далекого детства!
Боже мой! Какая радость!
Вот, — все тот же ствол кривовато опиленный по самое цевье!
И винтовочный затвор номер два!
И приклад также обрезанный, только на нем добавились три замысловатые зарубки в форме разукрашенных ромбиков…

Я не мог её не узнать, — ведь осенью того года, когда мы помирились с Илмаренком, и пошли в шестой класс, я записался в фотостудию и стал копить деньги на свой первый фотоаппарат «ФЭД». К своей берданке я давно остыл и потому попросил Игоря Кабанена найти на неё покупателя. Желательно, не из нашей школы…
— Это понятно! А за сколько? – деловито спросил тогда Игорек.
— Мне восемь рублей, а все что сверху, — тебе!
Игорек договорился с каким-то парнем из двадцать второй школы.
Покупатель, конечно, с первого взгляда влюбился в настоящую винтовку американского полковника Бердана. Он выслушал историю её происхождения, и, не торгуясь, вручил мне десятку. Я честно предупредил нового хозяина, что боек из слабого металла, иногда дает осечки, и надо выточить и закалить новый боек.
Новый хозяин сказал, что его двоюродный брат учится в машиностроительном техникуме и спокойно может сделать какой нужно боек на токарном станке из инструментальной стали-самокалки… Или, даже, из рессорной стали.
Почти полгода в далеком шестьдесят пятом я был гордым хозяином именно этой берданки, сам стрелял из неё шесть раз и пять раз выстрелили мои приятели. Еще один боек я так и не сделал. Одиннадцать выстрелов в итоге… Все равно больше выстрелов, чем из «Авроры». Главное, — вреда для людей меньше!
Я представил, как эта никчемная берданка вот уже двадцать с гаком лет путешествует по городу из рук в руки. Всегда тайно и каждый раз повышаясь в цене. Сначала она, вероятно, ходила по рукам пяти шестиклассников вроде меня по цене в десять, пятнадцать и двадцать рублей, но потом её социальный уровень повысился до более взрослых хозяев, учеников выпускных десятых классов и студентов университета, и вот она уже в руках известного скульптора и цена ей – целых семьдесят пять рублей! Завидная карьера!
Скольким мальчишкам, подросткам, юношам и мужикам она подарила ощущение тайны, силы, мужества и прикосновения к смерти… Пусть, даже, смерти простой консервной банки. Ведь у настоящих мужиков всегда остается в душе что-нибудь мальчишеское: тяга к приключениям, славе, машинкам, медалькам и пистолетикам…

— Давид! Давидушка! Знаю я эту винтовку как свои пять пальцев! – держа в руках берданку, как письмо из детства, я взвел затвор и щелкнул вхолостую:
— Храни её! Чини её! Береги её! Она тебе удачу принесет. А стрелять из неё нельзя, как и двадцать лет назад…

Не знаю, сохранил ли Давид Карапетович эту берданку, скорей всего нет. И правильно…
Вполне возможно, что однозарядная винтовка системы американского полковника Бердана с боковым винтовочным затвором, расточенная под охотничью гильзу двадцать восьмого калибра и обрезанная с двух сторон, до сих пор продолжает тайно путешествовать по нашему городу из рук в руки.
Ведь настоящие мальчишки и мужики до сих пор еще не перевелись на нашей земле и в нашем городе в частности…

Примечание: Инкери, Финны-ингерманландцы — субэтническая группа финнов, проживающая на территории исторической области Ингрии (Инкери). Язык ингерманландцев относится к восточным диалектам финского языка. Во время репрессий по этническому признаку в 1930-е гг., а также во время Зимней и Второй мировой войн численность резко сократилась. Так, наиболее массовые депортации финского населения в Сибирь и на Дальний Восток происходили в конце марта 1942 года. (Википедия)